Аннотация: Рассказ посвящается картине С. Дали "Окровавленные розы"; я попыталась представить себя той девушкой у столба, и вот что получилось...
Тени липовых ветвей скользили по изнанке окна. Скользили, качаясь, повторяя ритм нарастания и утихания спазмов. Внутри плода ворочалась косточка, царапая раннюю плоть. Сходить на кухню, выпить таблетку. Все получается громко, привлекает чье-то внимание. Сестра обязательно спросит, у меня что, с животом плохо? опять все конфеты уничтожила? Но-но, корова... Не отвечать ничего. Заснуть и досмотреть клейстерный сон о мухах, летающих в киселе. Темные комочки кружились и густо жужжали в мертвом застеколье. Перед утром мелькнул обрывок, как сосед прыгал на моем животе, в результате чего я тоненько свистела как резиновая игрушка с дырочкой, изо рта выплескивалась слюна. И ему были приятны теплые перекаты внутренностей под стопами. По мере того, как сон исчезал, он прыгал чаще и чаще с возрастающий злобой. Действие таблетки закончилось, и опять спазмы, потоки бирюзы и синевы перед глазами, и сжимать зубы и скрипеть ими, и может в следующую минуту косточка внутри плода перестанет ворочаться и ранить.
Я обладаю алой тайной: внутри моего живота вместо органов находятся розовые бутоны. Когда мне больно, они выступают наружу и шевелятся, будто дышат. Кровь, источаемая ими, пачкает снежные бедра. На краях их лепестков выступают капли пота, я убираю их подушечками пальцев. Розы солоноваты, если лизнуть их... Розы болезненны и очень чутки: малейшее колыханье воздуха порождает их женственный стон.
Утром, млечно-мутным, как все кровоточивые утра, пойти в склизскую ванную принять душ. Вода ничего не смоет, лишь высушит кожу. Нечаянно выскользнул сгусточек, став на дне розовой струйкой. Ёе, эту невинную завитушку, разглядел сосед и все правильно понял. Шепнул мне в коридоре: "Что, течешь, сссука?" Не смог уйти с кухни, когда я варила кашу. Стоял в опасной близости, сглатывал слюну и думал, что талия изюмно тонка, а бедра упоительно-грушевы, моя полнота мягкая и гладкая. Иногда я мечтаю съесть себя ложечкой. Девичий каннибализм нежен. Начать со сладкосливочного животика, закончить десертом из глаз. Мои глаза - мороженое с каплями неба.
Когда я была маленькой, он почти породнился со мной. Уже тогда его тревожило ванильное обилие плоти с пятнышка родинок и глазастым пупочком, рано развившейся в поте, ясном смехе и желанной духоте школьной раздевалки для девочек. Как рано мне пришлось отбиваться от мокрых рук. Спасибо, хоть оставил мне мою невинность. Что-то он задел, когда шарил под майкой, в груди ёкнуло и оборвалось, осталась царапина от чёрного ногтя. Он, урча, переваривает это приключение, возникают новые сны, в которых он - монарх государства, населенного пушистыми девочками, загорелыми девушками; извращенно казнит и развратно милует.
Днем он живет обычной жизнью, ждёт, когда умрёт парализованная мамаша; жрёт одну картошку: вареную, жареную, с селедкой, отчего отчаянно пердит; чешет в башке, курит, сколько раз просили идти в подъезд - воняет же; ночью шлепает в сортир отливать. Утром в унитазе обнаруживаешь солнечную лужу с окурком. Так, смачно и пахуче, наверно, и должен мочиться здоровый, физически активный мужчина, работающий, например, грузчиком, и обильно потребляющий пиво. А мамаша как-то любила его и советовала, как жить, и гладила по голове (а кого ещё ей было любить?), несмотря на то, что он ругался, когда она какалась не в судно: как это ты умудрилась-то, бля, до ушей до самых вымазаться. А когда он пьянствовал с дружками, то она лежала; запачканная и смердела.
Я однажды зашла к ним, потому что она оставалась три дня одна и просила попить. Везде в комнате развалены его шмотки, книжки-детективы, кассеты для видика, и мама на топчане, раздавлена одеялом и пахнет-то...
Она незаметно, не привлекая ничьего внимания, умерла. Каждый вечер он думал, что на следующее утро-то точно всё. И так и случилось: сухонькие ручки сложены аккуратно, ротик приоткрыт. И никто не причитал над старой старухой, нет-нет... Просто посидели на кухне, помянули - наша чисто женская семья да он: винегрет, котлеты, гречка, пироги с капустой и курагой. Всё.
Как-то я осталась одна с ним в квартире. Пришла почтальонша. Я всё видела и слышала из кухни:
- Здравствуйте, телеграмма.
Медлит с ответом, разглядывает. Давно бритые голени, жировые массы на лядвиях подрагивают, волосы жидкие, сальные, хотя, может и вымыты недавно, просто быстро грязнятся. Розовая кофта, лифчика нет (считает, что это сексуально и приковывает взгляды мужчин), а при такой тяжёло груди надо, иначе она будет растягиваться, терять формы, возникнет риск рака и т. д. У нашего соседа, наверно, в глазах помутнилось. Расписался, закрыл дверь, и когда я шла по коридору, он втянул меня в комнату, там ещё пахло мамашей, и борьба была недолгой (нашла с кем драться, ложилась бы так, дура). падая, я стукнулась головой об тумбочку и умерла. Отделилась от тела и увидела, что превращаяюсь в большую розу: туловище вытянулось и позеленело, от головы отделились струпья и завились лепестками
Вечер. Тени сгустились, удлинились и растворились в маслинной тьме. У подъезда остановился автобус. За мной. В нём уже сидела мама соседа. Поехали, луна едва успевала лететь за нами, прорывая тряпьё облаков, боялась, что потеряет нас. Дальше, дальше мимо знакомых домов, деревьев, медленных людей, согнувшихся от тяжести своих нош, куда-то за Южный район, никогда не была там.
Высадили нас у окраины параноидно-критического города. Меня встретила лысая девочка с обрезанными губами, всегда улыбающаяся. Она протянула мне остывшую яичницу, в мёртвом мозгу закошмарились кисельные мухи, разрушая жужжанием память. Я поняла, как хорошо лежать на гигантском лопухе, качаться от ветра вместе с ним и не бояться упасть.