В то время, Катюша, я был как ты - несмышлёныш малый. Без сказки не засыпал. Только война, подлянка, отобрала у нас детство. Мало кто в настоящую сказку-то верил. Больше о куске хлеба мечтали, да на горящую лучину по вечерам загадывали - проснуться чтоб живыми.
Меня мать в сорок втором к бабке в дальнюю деревню отправила. Там сытнее было, чем в городе - корова своя, в лесу грибы да ягоды, на озере рыбалка. И сильно не бомбили пока. Думала мать, что совсем схоронит меня от войны, от немцев. Только всё равно не вышло. Мужиков-то в деревне в тот год уже не осталось, одни старухи да дети малые. И вот рано утром, когда бабы коров в поле выгоняли, немцы из лесу навстречу им и вышли. Страсть! Бабка моя печку растапливала, чтоб кашу, значит, варить. А тут гости непрошеные в деревню пожаловали. Она, как немцев в окошко увидала, тут же меня, мальчонку малого, посадила на печку, и старых одёжек сверху понакидала. Помню, лежу я на печке тёплой, в истоптанных валенках на босу ногу, от духоты и запахов разных тихо млею. Бабка по дому суетится, в окно поглядывает да негромко причитает:
- Ты уж сиди тише, Борисок, сиди. А то украдут тебя ироды ненашенские...
Страшно мне стало, Катюша, прям не сказать, как. Колени к груди прижал, калачиком свернулся, замер - словно грома небесного жду. Бабка тут, будто назло, дверью хлопнула, да на двор вышла, чтоб в хлеву прибрать. А спустя время, когда я уже вспотел от жара печного и страха лютого, дверь снова хлопнула, и пошли шаги. Да не бабкины, а тяжёлые такие, незнакомые. И понимаю, вроде, что сапоги подкованные стучат, а мне всё чудится, будто то копыта чертячьи гремят. А тут еще запах чужой в нос ударил. Пряный, острый, словно перец молотый в бабкиной ступке, аж в ноздрях защекотало. Ну всё, думаю - не выдержу, чихну от аромата крепкого, тут и конец мне придёт. Нос руками тру, изо всех сил сдержаться стараюсь, язык аж до боли прикусил. Вроде, помогло. А гость по горнице, как дома у себя, похаживает, стулья двигает, кастрюльками гремит - ищет чего-то. И половицы у него под сапожищами скрипят, стонут, гнуться - тоже чужого не принимают. Мне же, хоть и страшно, но и любопытно стало. Пацан, чего тут взять. Насмелился я, приподнял одёжку, чтобы на немца посмотреть... Я ж ни разу их до того не видел. Смотрю - мужик себе как мужик, только что форма серая, чужая, - а ни клыков вострых, ни бороды козлиной. Мужик к кастрюльке с супом принюхивается, языком причмокивает. 'А не такой уж он и страшный, ирод этот ненашенский', - подумал я тогда, Катюша, и сразу чихнул. Громко так. Кастрюлька горячая из рук у ирода выскочила, супом его всего заплескала, и на пол с грохотом полетела. Я весь со страху в стенку вжался, лежу, ни жив - ни мёртв. А бабки-то всё нет. Думаю, может, и не вернётся вовсе. Тут я валенки потихоньку стянул, и перед собой, как щит, выставил. А почему - до сих пор и сам не знаю. Потом чую, что шаги иродовы к печке приближаются. Я же с каждым тем шагом всё крепче валеночки свои сжимаю - словно сила в них моя единственная и от фрица спасение. Когда же немец проклятый надо мной навис и одёжку приподнял, вскочил я и ударил его со всей дури валенком по голове. Потом сила вся куда-то запропала, зажмурился я и упал ничком на печку...
Лежу, Катюша, смерти жду. Гадаю, ласковая она будет, словно матушка, или мачехой прикинется? А ничего не происходит, тишина. Ну, я глаза потихоньку приоткрыл, подобрался к краю печки - гляжу, а немец-то на полу кулём черным валяется. Никогда до того мёртвых не видел, а тут сразу понял - убил я врага валенком истоптанным! Вышло, что я герой, стало быть...
Потом, когда немцев прогнали, бабка всей деревне историю про чудесные валенки рассказывала, гордилась внуком. А я теперь вот, Катюша, тебе вместо сказки про них толкую. Жаль только, не сохранились валенки те, эх.... Но ничего. Пока я рядом, никто тебя, внуча моя, не обидит. Спи, Катюша, спи. Это тебе Борисок говорит, деда твой.