Если добавить в тесто слишком много яду, то оно синеет. Марта - мачеха, нашептывает подсознание, - довольно улыбается и называет его "черничным". "Попробуйте вот эти кексики, они с черникой!" А вот от зелья забвения тесто пузырится, играет и едва ли не поет: до того воздушное и игривое! Из него выходят самые красивые пирожные: из дворца посылают за ними высокомерных поварят.
Марта говорит, что раньше мы тоже жили во дворце, в покоях таких роскошных и богатых, что их приходилось убирать целому десятку горничных. Мне и представить трудно подобные хоромы: мы с Мартой живем во флигеле, в котором есть лишь кухня да закуток с кроватями.
Когда мне было восемь или семь, а может и девять, я спросила:
- Марта, а ты моя мама?
Она утерла лоб локтем, выдохнула воздух и сказала:
- Нет.
Мне хотелось, чтоб она была моей мамой; те, у кого не было родителей, жили на улице. Мне они не нравились: дразнятся, бросают камни.
- А где моя мама?
Марта не ответила.
Я давно не спрашиваю о маме; не знаю, почему вспомнила о ней именно сейчас. Может быть, это тесто всему виной? От сладкого запаха кружится голова, и я словно плыву на мягком ванильном облаке. Розовый, белый, лиловый - цвета смешиваются и растворяются, превращая невзрачную жидкую массу в любовное зелье. Один крохотный пирожок заставляет влюбиться в мир, два - полюбить ближнего, а три лучше не есть, иначе от страсти можно потерять голову.
- Клади меньше, - Марта ступает неслышно, как большая черная кошка. Мы с ней совсем непохожи: она брюнетка, высокая, статная, с королевской осанкой, а я белобрысая коротышка.
Старая печь пышет жаром, от которого волосы завиваются мелким бесом, так что я прячу их под платок. Сегодня мне идти на королевскую кухню.
Я долго верила рассказам мачехи про дворец, про отца-короля и предателя-дядю, пока не подслушала, как подруги смеются надо мной.
- Ты помнишь, какой сегодня день? - Марта красива и сейчас, после долгих лет тяжелого труда, нищеты и всепоглощающей ненависти. Под высокими бровями пылают гневом черные глаза; я так хотела быть хоть чьей-то дочерью, что полюбила ее всем сердцем.
- Да, помню.
- Ты помнишь, что надо делать?
Иногда с ней случалось... всякое. В подобные дни Марта уходила из дома на рассвете, и я не слышала ее возвращения, а на утро противни с отравленной выпечкой занимали все свободное место.
От этого яда никто не умирает, - кривила губы Марта, продавая "черничные" кексики. Дети особенно их любили. А она умилялась перепачканным рожицам, гладила их нежно, едва касаясь волос кончиками пальцев, и напевала старую колыбельную песню о безумной ведьме, что любит сладкое детское мясцо.
- Да, Марта, да. - Только не это, только не очередная...
- Скажешь на воротах, что ты идешь к Клариссе, поварихе, несешь заказ. Кларисса, поняла?.. Так... Хорошо бы отнести пирожные в кабинет, но кто же тебя туда пустит... ни лоска, ни блеска... Волосы эти, - бормочет Марта, теребя мой выбившийся локон. Мне больно, но я молчу и складываю в корзину свертки. - Белые как снег. В ту зиму мы были так счастливы, так... - Она бьет себя по губам.
Черничные кексы не годятся королю, он заслуживает лучшего, - Марта твердит об этом последний месяц, смешивая на кухне травы и порошки. Меня она этому не учит. Иногда я жалею об этом, особенно когда иду домой с рынка, продав весь товар; кое-кто зажился на свете.
- Просто отдай это Клариссе, просто отдай.
Я выхожу с тяжелой корзиной на локте, не оглядываясь и не отвечая. Все, что мне нужно знать, никогда не будет сказано, потому что правда и ложь сплелись воедино, и теперь их невозможно разделить, вот потому я и иду сейчас во дворец, смотря под ноги, чтоб не раздражать горожан прозрачными светлыми глазами, иду и несу крохотные пирожные, розовые, белые и лиловые, размером с фалангу пальца, на один укус - на укус, еще один, и еще, пока яд не проникнет глубоко-глубоко. Я иду и считаю шаги, представляя, как сладость растворяется на языке, а легкая горчинка оседает в горле, как изморозь на стекле.
На воротах никого нет, и я прохожу прямо ко входу в кухню. Это фасад дворца потрясает белым мрамором и гвардейцами в раззолоченной форме, а задние дворы все одинаковы: суматоха, суета и грязь, которую сколько ни убирай, все равно копится. Поварята не глядят на меня, и кухарки, хмурясь, спешат мимо. Я словно невидимка - бреду сквозь дымный чад, уворачиваясь от ножей, горячего масла и углей. Всем на меня плевать, и это хорошо.
- Эй! Ты кто такая? - спрашивает дородная повариха.
Я показываю корзину, отогнув уголок салфетки; на миг шум умолкает и все вдыхают глубоко.
- Марта, - повариха разворачивается и идет к двери, - старая ведьма... Все такая же, ни капли чар не растеряла.
Она ворчит под нос, ругая ленивых девок, погоду непостоянную, именины короля, а я плетусь в хвосте. Руки болят, но я держу корзину еще крепче.
Мы проходим темными коридорами, вступаем в оранжерею, где порхают птицы яркие, как картинки слепого соседа, и выходим наружу, в сад. Солнце слепит, и я вспоминаю, что забыла шляпку. Теперь веснушки вылезут.
- Вот, привела, - говорит Кларисса какому-то мужчине. - Это дочка Марты. Показывай, что принесла. Давай, давай.
Я выкладываю на каменную лавку пирожные, стараясь не измять их; по мужской ноге, обтянутой черным шелком, ползет божья коровка. Мужчина подносит к носу пирожное.
- Да, Марта не меняется... Это какое уже?..
- Четвертое, - поджимает губы повариха.
- Четвертое. Четвертое отравление, и опять неудавшееся. Как тебя зовут?
Я удивляюсь, потому что мое имя редко кого-то интересует, и мне непривычно слышать его:
- Белоснежка.
У мужчины на висках седина, в руках трость. Золотистая кошка скалит длинные зубы, а я думаю, что никогда не пробовала пирожных, не ела черничные кексы, пирожки лишь упаковывала в коробки. Быстро ли умру? Лучше не затягивать.
Пирожное вкусное, гораздо вкуснее, чем все, что я когда-нибудь ела. Мужчина кричит что-то неразборчиво, а я падаю, падаю, падаю... Мимо проплывают гигантские ноги, обутые в сапоги, по травинке ползет божья коровка - та самая или другая? - перебирая лапками неспешно и аккуратно, поднимается к небу, а я смотрю на оскалившуюся золотистую кошку и думаю, что надо было попробовать пирожное ран...