У каждого человека свой путь. Одни становятся праведниками, другие грешниками, некоторые уходят в монахи, кто-то пускается в распутство, не в силах справиться с наследственной ли, приобретенной, сексуальной озабоченностью. Никого возносить и винить не следует, Его Величество Время само расставит все по заслуженным местам.
Этот роман о судьбе человека с последним из перечисленных достоинств и недостатков, их на земле большое количество, поэтому образ главного героя собирательный. Стремление к сексу - не самый тяжкий грех, он редко приводит кроме тяги к плотским утехам к трагическим последствиям. Наслаждайся, читатель, если ты взял в руки эту книгу, значит, время для получения удовольствий у тебя еще есть.
Д О К А Ю Р О Н.
Роман.
Глава первая.
Поначалу он не понял, что происходит. Шустро сбросив трусы, она одной рукой подхватила его и раскинулась на кровати, он оказался на ней, пятилетний мальчик в коротких штанишках, с деревянным пистолетом за поясом. Новые сандалии остались на полу, пистолет отлетел в сторону, белая рубашка в синий горошек разом скомкалась. Через несколько минут она, здоровая кобыла, раскраснелась, вспотела, дыхание стало прерывистым, на больших грудях вскочили царапающие щеки два твердых коричневых соска. Откуда-то возник незнакомый запах, не вонючий, как бы щекочущий, скользящий, немного селедочный. Запах растекался по одеялу, на котором они барахтались, тревожил ноздри, норовил просочиться под язык, он отдавал сладковатым.
Стиснутый крепкими руками он не знал, запутавшись в поспешно спущенных с него до пяток штанишках, что делать, то ли кричать и звать на помощь, то ли притихнуть и молча ждать развязки. За дверью, в ведущих в сарайчик сенцах, гремела чем-то ее мать, на дереве за окном глумились воробьи. Было стыдно и обидно, хотя он не понимал для чего и в качестве кого его использовали как вещь. Но для злой обиды этого было достаточно, вепившись пальцами в потемневшую от пота ее ночнушку, он просипел сразу утратившим звонкость голосом:
- Пусти...
Она не слышала, хваткими пальцами продолжая молча таскать его по разгоряченным телесам, как какую тряпку по стиральной доске. За задранным вверх округлым подбородком насосом работали распухшие губы, со свистом всасывая, с шипением выталкивая резиновые порции воздуха. Трепетали крылья курносого носа, вспархивали ресницы, закатывались круглые голубые глаза. Внизу живота, между потных толстых ляжек, слякало и чавкало, измазывало сморщенную грецким орехом кожу на его яичках со спрятавшимся в них хухольком сопливыми щекотливыми выделениями. Липкая слизь растеклась до самого пупка, проникла в попу, густой запах свежей разделанной селедки становился сильнее, в груди возникло чувство страха:
- Пусти... я маме расскажу...
Его мать как-то говорила, что пора ей замуж, семнадцать лет стукнуло, все ростовские кобели заглядываются. Их дома стояли напротив, через улицу на краю города, она приучала давно, то конфеткой угостит, то печеньем. Он хватал гостинец и убегал, а в этот раз конфеты с пирогом остались у нее дома, в вазочке. И он не устоял, несмотря на то, что заманить было его трудно. Дед держал настоящую пасеку из десяти ульев, садовые малина, клубника, вишня, чего не было вдоволь, так это магазинного печенья с конфетами. Дед считал их баловством.
Он попытался вывернуться, засучил руками и ногами, она еще крепче вцепилась в плечи, зажала ляжками весь низ почти до пояса. Зрачки спрятались под веки, дыхание рвалось изо рта как синие газы из выхлопной трубы грузовой машины, живот и грудь ходили ходуном, с них ручьями потекли струйки пота. Казалось, она сейчас умрет. Вместе с плотным запахом страх волнами перекатывался по его телу, пропитывал насквозь, не находя выхода метался от пяток к макушке. Он закричал, сдавленно и протяжно:
- Ма-а-ама...
Освободив одну руку, она нервно шлепнула его по губам, и с еще большим старанием взялась натирать хухольком и яичками волосатый жесткий выступ со вспухшими тонкими красными двумя как бы дольками между больших, сопливых и тоже волосатых, уходящих под ее задницу складок. Посередине выпятился налившийся кровью толстый отросток, по нему она и шмыгала его писюном, все это он успел рассмотреть, когда предпринял еще одну попытку выкрутиться из захвативших его пальцев. Увиденное напугало окончательно.
- Ма-а-ма-а-а...
Жестяное громыхание в сенцах переместилось в сарайчик, где в закутке повизгивал вечно голодный и злой ихний поросенок, из горницы за дверь предварительно выгнали даже кошку, улица за окном тоже была пуста. Рот наполнился клубками слюны, он едва не захлебнулся, напрягся подтянуть под себя непослушные ноги, выдернуть кисти рук из-под прессовавших их локтей. Но это оказалось невозможно.
- Пусти меня-а...
Она продолжала таскать его по себе все быстрее и быстрее, крепче прижимать к запылавшему огнем выступу, казалось, задалась целью втереть полностью, как морковку на терке, для этой цели горячими ладонями даже всосалась в его ягодицы, едва не раздирая попу на две части. Незнакомый запах вперемежку с потом превратился в крутую кашу, он откусывал его, смочив обильной слюной, глотал. Хапал и проглатывал, отрывал зубами и с усилием проталкивал вовнутрь, не в состоянии выкроить ни мгновения на то, чтобы позвать на помощь. Огонь от поросшего жестким волосом бугорка быстро распространялся по ее фигуре, вскоре вся она превратилась в облитую водой лежанку, от полыханья которой спасала лишь ее измочаленная ночнушка, да его промокшая насквозь рубашка. Но и эти вещи будто прополоскали в крутом кипятке, набухшие от влаги, они сковывали движения. Он растерялся окончательно, внизу чавкало, под грудью брызгал настоящей лужей в пупке ее ходивший волнами живот, с готовых лопнуть сосков норовили попасть в глаза и в рот большие соленые капли. Ноги, попка, тело до пояса стало липким, отдающим теперь тошнотворным резким запахом, кисти рук одеревенели. Ни пристукнуть кулаком, ни царапнуться. Подбородком завернув складки ночнушки, он попытался прокусить шкуру на ее боку, она оказалась скользкой и упругой, не влезающей в рот, а по волосам стучали тяжелые осатаневшие сиськи. И он сдался, горячечной щекой вмялся в ее плоть, затрясся вместе с нею, думая лишь об одном, как пошире раскрыть рот, чтобы в него влезло побольше воздуха.
Так продолжалось бесконечно долго. Наконец, она на мгновение замерла, пальцы скрючились, ногти впились в его ягодицы, оцарапав кожу до крови и он сразу поднял голову. Огромные зрачки ее скрылись под вздрогнувшими веками, тело закостенело, от кончиков пальцев на ногах, через лохматый бугорок прокатилась крупная дрожь, сопровождаемая долгим протяжным стоном. Таким глубоким и длинным, словно из живота через рот вытянули все, что можно, она забилась в крупных судорогах. Он скрючился от ужаса, не в силах разнять зубы, закрыв глаза, снова уткнулся лицом в разом провалившийся живот, превратившийся в тряпочный:
- Ма-а-ма-а...
С языка не сорвалось ни вопля, ни крика, лишь жалкое сипение согнало с запаянного рта соленую влагу и он притаился. Постепенно она успокаивалась, то одну, то другую часть ее обмякшей фигуры прошивали судороги, словно кто-то продергивал через ногу или плечо толстые нитки. Укрытая волосами голова завалилась набок, из-за мокрых растрепанных прядей проглядывали распухшие до неприличия губы и голубой усталый глаз. Она подмигнула им, натянуто улыбнулась, затем стащила с его попы прикипевшие к ней ладони, дрогнула животом то ли от просочившегося сквозь зубы короткого счастливого смешка, то ли от прошившей его очередной нити слабеющих конвульсий. Будто очнувшись, он пошевелил ступнями, скорчив тошнотную гримасу, с трудом отклеился от ее пупка. Руки по прежнему были ватными, ноги не слушались, ставший ненавистным приторный запах забивал ноздри, кружились стены, окно и пол. Он заставил себя сползти с кровати, подтащил вверх штанишки, застегнув на пуговицу, принялся заправлять в них длинные полы рубашки.
- Подожди, сейчас я встану и подмою тебя, - с хрипотцой в голосе, ласково попросила она. - Не сердись...
Опустив короткий чубчик, он молча сопел над выскочившими из гнезд пуговицами, затем нагнулся, собрал сандалии. Они разбегались, не хотели налезать на пятки, он пальцами оттянул края жесткой кожи и просунул в них ступни.
- Ты же понимаешь, что я всего лишь побаловалась? Ну... мы поигрались.
Откинув завиток волос с ресниц, она повернулась к нему, губы плохо ее слушались, слова звучали с пришепетываниями и с вызывающими рвоту подслякиваниями, от которых у него начинали подергиваться щеки. Он немо продолжал приводить себя в порядок, скрипнув кроватью, она вскочила, быстро натянула трусы и тронула его за плечо:
- Пойдем к умывальнику.
Он отшатнулся, поискал глазами деревянный пистолет, с которым пришел, его нигде не было, а на столе в вазе лежало печенье и его любимые ириски. Из газеты она быстро свернула кулек, опрокинула в него вазу:
- Возьми, я обещала тебя угостить.
Не переставая нашаривать игрушку, он увернулся. Она стояла со злостчастным пакетом на вытянутых ладонях, еще в плену непонятных чувств, вздрагивающая, расслабленная с просачивающимся изнутри довольством, и с каким-то воловьим взглядом огромных голубых глаз. Наконец, он заметил пистолет далеко под столом, быстро опустился на корточки.
- Ты никому об этом не расскажешь? - негромко попросила она в спину. - Мы всего лишь поигрались, что в этом плохого?
Засунув оружие за пояс, он юркнул под ее руками, с разбега ударился в дверь. Обитая клеенкой, та со скрипом открылась, пропуская сначала в захламленные сенцы, затем на залитую солнцем, кричащую ребячьими голосами и передравшимися воробьями, улицу.
Он и не думал ничего рассказывать, он понимал, что это стыдно, хотелось одного, добежать до уличной колонки и звонкой, тугой, ледяной струей смыть и приторную слизь, и тошнотворный запах. И необъяснимое пока чувство вины за произошедшее с ним, ведь это он был виноват, ему хотелось конфет с печеньями, которые дома были не всегда.
...Он развалился в плетеном кресле на открытой веранде на втором этаже собственного особняка недалеко от Рублевки. Поворачивая играющий острыми гранями хрустальный бокал вокруг оси, старался поймать на замысловатый ребристый рисунок как можно больше солнечного света. В глубине бокала чуть колыхалось французское "ВВ Клико", бутылка которого возвышалась на середине накрытого белоснежной скатертью изящного стола из карельской березы. Вечерело, было тепло и уютно. Легкий ветерок алыми огоньками вспархивал на конце длинной сигареты в унизанных дорогими серебряными перстнями пальцах сидящей напротив молодой особы. Он отметил про себя, что приталенное платье до пола однотонно бежевого цвета с глубокими вырезами спереди и сзади идет к обрамленному светлыми локонами бледно розовому лицу миловидной женщины. Вокруг высокой шеи тусклым сиянием сочилось ожерелье из крупных жемчугов, покачивались в умащенных кремами продолговатых ушах оправленные в серебро жемчужные подвески. На верхние веки был наложен серебристый макияж, профессионально обработанные длинные ногти покрывал такого же цвета лак. В лучах солнца, коснувшегося вершин густого леса за спиной женщины, она походила на забранный в серебро средиземноморский рапан - такая же переливчатая и холодная. Стряхнув пепел в изящную, ввиде медузы, хрустальную пепельницу, она затянулась, через выразительные губы выпустила дым. Вскинула зеленые глаза на одетого в белый костюм, с проседью на висках, собеседника и усмехнулась раскованной усмешкой человека из высшего общества:
- Ну-ну, и что было дальше? Надеюсь, сейчас ты не занялся оправданием своей распущенности?
- Ты сама попросила меня рассказать о первых сексуальных опытах мальчиков, - пожал плечами мужчина. - Наверное, тебе наскучило все вокруг, а в живых откровениях на подобную тему всегда можно найти лакомый кусок и для себя.
- И насладиться им вместе с рассказчиком, - с удовольствием согласилась женщина. Подняв такой же бокал, отпила немного вина, посмаковала его под языком и вновь с интересом посмотрела на своего друга. - Итак, мальчик решил подмыть себя сам ледяной водой из уличной колонки, надо заметить, уже в то время у него проявился характер. А что потом?
Окинув окрестности задумчивым взглядом, собеседник посмотрел на благородный перстень с черным камнем на среднем пальце правой руки. Словно в непроницаемой глубине редкого куска дикой уральской породы мог ясно увидеть свое прошлое. Так, наверное, во тьме веков поступал библейский царь Соломон. Когда оттуда однажды воззрилась на него сама смерть, перстень слетел с морщинистой руки, покатился по каменному мозаичному полу. Сумевший собрать все двенадцать разрозненных моисеевых колен в единое царство, старый монарх поднялся с трона, прошествовал за полученным в наследство от отца единственным сокровищем. Из каменного омута на него неумолимо продолжала пялиться смерть. Соломон перевернул перстень другой стороной, увидел никогда не замечаемую раньше полустертую надпись. Сощурив слезящиеся глаза, всмотрелся в написанное, зашевелил старческими синюшными губами, и властно вскинул увенчанную короной седую голову. Надпись гласила: И это пройдет!
Мужчина не думал ни о чем подобном, просто черный цвет обладал свойством притягивать к себе взгляд. Машинально коснувшись пальцами открытого лба, он снова ушел в себя.
...Наверное, с этого эпизода расцвели его сексуальные приключения, тогда семнадцатилетняя соседка разбудила его половые инстинкты, и он начал жить с ними. Через много лет родная сестра как-то выговорила, что стала невоздержанной из-за него, он обожал, когда ему исполнилось лет десять, а ей стукнуло четыре, снимать с нее трусики и копаться пальцами в ее половом органе, возбуждаясь от исходящего от него запаха. Он не предпринимал попыток ввести туда член - писюн даже не реагировал, скорее, он не осознавал что к чему и для чего предназначено, а объяснять было некому. Отца не помнил, дед вскоре умер, а у младшей сестрички папка оказался другой, отчиму он изначально показался обузой, может быть поэтому и учиться отдали с шести летнего возраста. Его тревожил, заставлял играть воображение яркими красками только вид припухших губ да влекущий этот запах, похожий на запах разделанной, с молокой, селедки. В те времена морепродукт не считался дефицитом, часто появляясь на столе. Сестра терпеливо ожидала, пока он насладится вдоволь, стойко переносила боль от краснеющей, вспухающей нежной плоти. И ни разу не предала. Пальцем он добирался лишь до препятствия, дальше углубляться не решался, боясь повредить что-то внутри. Чувства блаженства от щекотливого, приятно слякающего живого отверстия оказывалось достаточно, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие.
Еще они с одноклассницей с параллельной улицы, это было до сестры классе в третьем, возвращаясь из школы, забирались в высокие заросли лопуха, забрасывали портфели и, сняв штанишки, принимались показывать друг другу детородные органы. Было жутко интересно, чем они различаются. Потом одноклассницу сменили соседские девочки, он выбирал одну из играющих на улице подружек, заводил в заросли тех же высоченных лопухов и начинал млеть от вида розовых пухлых складок между их ног. До пятого класса все проходило гладко.
Но однажды кто-то проговорился. Отцы с матерями взялись недобро коситься в его сторону, оборазовался вакуум, любопытство пришлось умерить, чтобы избежать угроз с крутыми подзатыльниками. Он стал плохо учиться, не слушаться домашних, мучился от охватывающих его чувств, залезал рукой в штаны, разминал пальцами становящийся жестким хухолек. Удовлетворения не наступало все равно. По счастью, скоро все замялось, видимо, сами родители не забывали, что интересовались в детстве противоположным полом не меньше. Взрослые лишь предупредили, если что произойдет с их дочерьми, пусть пеняет на себя, но кроме "гляделок" они ничем больше не занимались. Он успокоился, возобновил походы в лопухи со страхом и затаенным желанием входящими в его проблемы девочками, лишь сестру под суровым взглядом отчима выбросил из головы напрочь. Навсегда.
Так продолжалось целых два лета. Именно в те времена он приобрел необычную для небольшого городка приставку к имени Дока, подкинутую родителям одной образованной и все понимающей тетей. "Ох, и дока!"- говорила она, не сводя с него, вымахавшего выше сверстников, липучего взгляда. От природы блудливые глаза ее" норовили задержаться на вечно растопыренной его ширинке, привычное с пеленок "юрчик-огурчик" разом испарилось, уступив место Доке, и еще имени Юрон, опять произносимой соседями с тайным подтекстом, поначалу вызывавшим чувство стыда и протеста. А вскоре в чем-то уравнявшем как ни странно со взрослыми, одновременно напрочь отгородившем высокой стеной от недавно доступных подружек. Они принялись обегать его десятой дорогой, словно со званием Дока, их Юрон вырвался из понятного для них детства. Выходы сексуальному напряжению теперь нужно было искать в других плоскостях...
- Дока Юрон, - когда рассказчик на минуту смолк, немного с сарказмом произнесла женщина хорошо поставленным бархатным голосом. Повторила, как бы прислушиваясь. - Дока Юрон... Докаюрон...
- Почти Декамерон, - низким баритоном подсказал сравнение мужчина. Отпив небольшой глоток вина, властными серыми зрачами пошарил по бюсту собеседницы, четко обрисованному складками платья. Спросил. - Разве ты против?
- Ну что ты, - гася окурок в пепельнице, живо откликнулась она. - Я лишь удивляюсь почти точному совпадению с названием всемирно известного гениального произведения. Это говорит о том, что мир не только неповторим, но и повторим, он как бы однороден.
- Вот именно, как там, кажется, у Экклезиаста - все течет, все меняется. И все повторяется... возвращается на круги своя.
- ...добавил от себя последнее Докаюрон. Впрочем, Экклезиасту, царю Соломону, всем библейским пророкам возразить тебе возможности нет, - махнула рукой собеседница. Обернувшись, прищурилась на начавшее краснеть солнце над лесом, затем как бы ненароком заглянула в проем, ведущий в спальню с роскошной итальянской мебелью. И сразу распрямилась, сосредоточила внимание на серебряной зажигалке. - Так какому из способов Дока отдал предпочтение, чтобы выбраться из щекотливого для себя положения? Надеюсь, у него не мелькнула мысль о монашестве? Это было бы печально.
- Только этого не доставало, он уже успел втянуться, - мужчина солидарно ухмыльнулся. - Даже если представить, что кто-то в то время занялся бы половым его воспитанием, он вряд ли бы осознал порочность своих забав, тем более, что по гороскопу принадлежал к самому сексуальному знаку. Он был Скорпионом.
- О да, этот знак серьезный, - согласно кивнула женщина. - Ну и чему дьявольски изощренному современный Докаюрон все-таки отдался во власть?
Повертев в пальцах пачку дорогих сигарет, мужчина молча отложил ее на стол, тыльной стороной ладони провел по волевому подбородку. Резко очерченные губы чуть покривились...
В двенадцать лет Дока вдруг ощутил, что писюн настроился вставать не только тогда, когда испытывал желание помочиться, но от изредка посещавших во сне ярких сексульных картинок. Воображение все чаще рисовало никогда не виденные наяву объемные красочные эпизоды из интимной взрослой жизни. Он носился по воздуху, по голубому небу, за девочками, за обнаженными прекрасными женщинами, не смея к ним прикасаться, получая удовольствие от округлых форм, от абсолютной доступности, издалека. Они жаждали ласкаться, целоваться, завлекали игривыми движениями и взглядами, раздвигали ноги, чтобы получше рассмотрел розовые аккуратные складки между ними. Он просыпался, руки ныряли под одеяло, тянулись к торчащему писюну с напрягшейся кожей, закрывающей головку тугим мешковатым капюшончиком. Морщась от неприятных чувств, пытался закатать чехольчик вниз, чтобы освободить синюшную от натяжения верхнюю плоть. Иногда это удавалось, кожа жесткой резинкой сжималась под головкой, образуя петлю, заставляя страдать от невыносимой рези. Но с каждым разом петля ослабевала, становилась мягче, и все равно, зуд был нестерпимым. Он решил изменить способ игры, зажав писюн между ладонями, взялся катать его туда-сюда, надавливая подушечками сильнее, костенея от усердия сам. Было больно, щекотно и... приятно. Девочки перестали интересовать, когда выходил на улицу, он испытывал перед сверстниками и взрослыми чувства позора и неловкости больше за тайные упражнения с членом, нежели за желание как прежде затащить подружку в широколиственные лопухи.
И тут заприметил странный парадокс, повзрослевшие девочки теперь сами стремились найти повод для того, чтобы оказаться с ним наедине. Мальчиков по прежнему интересовали лишь игры в войнушку, в прятки, в лапту, они только начали смущенно сторониться косичек с платьицами. У девочек же под сарафанчиками вдруг взбугрились небольшие твердые холмики, которые у них словно постоянно чесались, они стеснялись, и норовили покрепче потереться ими с пацанами постарше. Но дело в том, что за то непродолжительное время, пока он привыкал к новому способу самоудовлетворения, в его организме тоже произошли неожиданные перемены. Теперь он избегал девочек не только из-за частой несговорчивости последних, он начал их бояться. Жажда окунуться в незнакомый сексуальный мир не покидала его никогда, да красочный мир этот представлялся уже по другому. Он стал казаться опасным.
С каждым днем желание получить удовольствие становилось сильнее, удерживало лишь одно, после онанизма просыпался жгучий стыд. Щеки принимались пылать, глаза неестественно блестеть, а колени от напряжения подрагивать - ни попасться на глаза матери с отчимом, ни выбежать на улицу к пацанам. Натертый шершавыми от работы по хозяйству ладонями, член горел синим пламенем, как та палочка, с помощью которой древние люди добывали огонь. Вдобавок, кожу ранили грубые складки на трусах. Эти обстоятельства выводили из себя, Дока превращался в нервного, грубого пацана, которого опасались лишний раз потревожить даже родные люди.
Как-то поздним вечером, когда пацаны с девчатами разбежались по домам и на бревне для посиделок остался один конопатый друг, между ними произошел откровенный разговор. Друг поведал, каким из способов удовлетворяет себя, Дока признался, что онанирует, но расслабухи, о которой слышал от взрослых парней, ни разу не испытал. Те хвастались, что кончали в полный рост, молофья хлестала с конца как из ведра, а ему, когда он катает писюн между ладонями, лишь щекотно. Неожиданно друг наклонился, расстегнул ширинку у Доки на штанах, нашарив хухолек, упал на колени и начал его сосать и обсмыгивать не хуже теленка, поймавшего коровью дойку. Было щекотно и стыдно одновременно, к тому же, никаких чувств нигде не зарождалось, ни в яичках, обязанных взорваться струей молофьи, ни в животе, ни в груди. Хорошо, что странный спектакль продолжался недолго, друга позвали с едва различимого за палисадником крыльца, он ушел, не забыв спросить, понравился ли новый прием. Признавшись, что не испытал ничего, Дока засобирался домой тоже. Друг намекнул, что у себя он достает, согнется в кольцо и сосет, если есть желание, может продолжить, но Дока отказался, не захотев лишний раз испытывать гнетущее чувство стыда. Тем более, что из затеи все равно ничего не получилось.
Однажды, спрятавшись, как всегда, в обвитой плющом беседке посреди сада, он настроился уже закончить онанировать, удовлетворение в очередной раз показалось слабым. Как вдруг почувствовал поднимающуюся снизу странную волну, она расширялась, неумолимо захватывая тело, на лбу выступила крупная испарина, руки и ноги свело. Дока испугался, зубы сцепились, горло перехватило, он так и застыл с торчащим из ширинки членом с по прежнему не открывающим головку кожаным капюшончиком. Добравшись до темени, волна ударилась о него, пошумела пеной, откатываясь под вторую, за ней третью, Дока с трудом держался на ногах, его выворачивало наизнанку. Как и возникло, волнение начало угасать, телом принялась завладевать сонная расслабуха, лишь продолжал дергаться напрягшийся писюн. Дока склонил голову, из сморщенного верха капюшончика выползла прозрачная капелька, набухая, скользнула вниз, зависла чистой соплей на тонкой ниточке. Он осторожно подцепил ее пальцем, поднес к лицу, капля оказалась липкой и душистой. Страх уходил, все существо окунулось в приятное чувство умиротворения, какое испытывал только на руках матери, когда та укладывала его спать. Он понял, что впервые по настоящему кончил, а до этого случая насиловал себя, натирал писюн до состояния обуглившегося в костре сучка. И лишь теперь, в начале осени, когда до тринадцатилетия осталось меньше двух месяцев, это произошло само собой.
И пришла первая любовь. После года учебы в расположенном в другом городе ремесленном училище, Дока приехал на летние каникулы. Никто не собирался кормить его, как других пацанов, до окончания десяти классов, нужно было помогать семье деньгами. Дока не помышлял бросать учиться, осознавая, что учение расширяет кругозор, дающий возможность приподняться над сверстниками. Получив в дневной школе аттестат о семилетнем образовании, перешел в восьмой в вечернюю школу рабочей молодежи, одновременно работая на местной хлебопекарне слесарем. Лишь отпахав год, поехал поступать в ремесленное, даже там после занятий настраиваясь сразу на уроки в классах при училище, шагая в ногу с бывшими одноклассниками. И вот теперь, в парадной сатиновой гимнастерке, в черных брюках клеш, с кожаным с блестящей пряжкой ремнем на поясе, он выпендривался перед сверстниками как вошь на гребешке. Пацаны примеривали его заломленную по особому фуражку, девчата трогали пальцами белый стоячий воротник и маленькие сверкающие пуговицы. Дока разрешал, в пятнадцать лет быть во главе необузданной уличной ватаги дано было не каждому. Снова он оказался в центре внимания, снова наслаждался властью...
- Интересной личностью был этот Дока, не как все, - задумчиво проговорила молодая женщина, внимательно слушавшая собеседника. Облокотившись локтями о скатерть на столе, она повертела в руках замысловатую зажигалку. - Половое созревание у него произошло одновременно с возрастными изменениями у девочек, скажем так, из коротких платьиц они вырастают раньше мальчиков. Если основная масса мужчинок еще не эти самые мужчинки, то большинство их сверстниц уже в полном смысле девушки со всеми вытекающими отсюда последствиями.
- Именно так, дорогая. Дока не только сумел вымахать вверх, но и стал дееспособным быстрее однокашников, несмотря на то, что половые чувства у них проснулись практически в одно время, - мужчина открыл пачку с сигаретами, выдвинул одну наполовину и снова втолкнул обратно. Побарабанил пальцами возле фигурной ножки хрустальной вазы с фруктами, как бы осознав, чего потребовал его организм в данный момент, поднес к изогнутому носику сифона толстостенный стакан, впрыснул в него газированной воды. Отпив глоток, промокнул рот тисненной салфеткой. - Но не это главное, интересно другое, почему после того, как стал заниматься онанизмом, он начал избегать девочек? По идее все должно было бы произойти наоборот.
- Здесь я не согласна, - женщина вспорхнула ресницами в его сторону. - Думаю, поначалу он стал получать удовольствия больше от онанирования, нежели от простого рассматривания розовеньких долек под трусиками. А потом, когда созрела сперма, осознал, что превратился в мужчину, то есть понял, что может нанести девочкам не только обыкновенный вред, но и оплодотворить их. А это уже и тюрьма и общественное порицание, которое по силе воздействия даже превосходит несвободу. Отсюда стыд за раннюю взрослость, и страх перед настоящей ответственностью.
- Может быть, - пощелкав ногтем по стакану, раздумчиво протянул мужчина. Скинув пиджак, он повесил его на выгнутую спинку кресла.
Вдали, за кольцевой дорогой, красовались лужковские разноцветные высотки, будто между серопанельными разноэтажными кубами с невзрачными крышами кто-то надумал развести поставленные на попа фигурные, усаженные в беспорядке цветами, каменные клумбы. Перед ними роились мурашами из нескончаемых потоков автомашин, размеченные по европейски, современные широкие автобаны с подвесными развязками, одноопорными легкими мостами и бесконечной лентой железных разделительных перил посередине. Москва все больше начинала походить на пригород одной из мировых столиц, конечно, не Дефанс у ног сир де Пари, не бельгийский крохотный Брюссель, не серенький низкорослый Амстердам у залива Северного моря. Оба последних города почему-то представлялись ему в деревянных башмаках, которые носил, допустим, Рембрандт, или другой известный фламандец. И не по прежнему мрачноватый, отрывистый герр Берлин. Это был скорее пригород слепящего глаза азиатским роскошным уродством китайского Гонконга с поддержанием все-таки европейского порядка. Или малайского Сингапура на полуострове Малакка, когда смотришь на него со стороны моря с борта опять же китайской джонки. Все перечисленные города мужчина успел посетить, когда раскручивал свой бизнес, интересного в них он ничего не отметил, везде люди были как люди с одними и теми же проблемами на всех. Разве что в Европе бросалось в глаза в первую очередь бережное отношение к истории собственной, во вторую, вытекающее из этого личное достоинство.
Мелодично напомнил о себе брошенный под правую руку сотовый телефон, сказав пару слов, мужчина выключил его. Собеседница, посверкав зажигалкой, отложила ее в сторону, сплела длинные пальцы рук.
- Но мы отвлеклись, - с интересом в глазах посмотрела она на мужчину. - Итак, у него проснулась первая любовь. К кому? И кто она такая, сумевшая заменить собой суррогатное увлечение сексом?
- Тебе по прежнему интересно? - переспросил он.
- Очень.
- Тогда слушай дальше...
Глава вторая.
А вечером все собрались на знакомом бревне у забора одного из домов на краю их небольшого городка, в предложенной кем-то из ребят вечной игре в жениха и невесту раскручивался барабан удачи на будущее. Дока хамил, прижимался к пугливым подружкам, пытался ущипнуть за коленки, покруглевшие попы, но ни одна из них, придурковато хихикающих, не затронула натянутых струной желаний. Враз вымахавшие, угловатые, они превратились в боязливых глупых кур, не привлекающих внимания даже запретным - четко обрисовавшимися грудями. В ремесленном член, самостоятельно руливший вслед за девчатами из ихней группы, здесь будто отмер, Дока по прежнему занимался онанизмом, сейчас же сексуального напряжения не ощущал. До него начало доходить, что прошлая пацанячья раскованность не вернется, никто из любезных раньше партнерш не согласится дать затащить себя в кусты, не снимет трусиков и не раздвинет ножки, чтобы он смог насладиться видом едва прикрытых золотистым пушком двух нежных долек. Они повзрослели и теперь смотрели на него как на будущего жениха, невзирая на то, что за все время дружбы ни одна не сумела приблизиться настолько, чтобы называть себя его единственной и неповторимой. Он, сколько себя помнил, всегда выбирал не невесту, а сексуального единомышленника. От неприятного вывода накатила тоска зеленая.
И тут появилась она, высокая, длинноногая, в короткой юбчонке, в белых носочках, волосы были подстрижены под Майю Кристаллинскую. Присела на мигом освобожденное на бревне место, карими глазами повела вокруг, тринадцатилетняя москвичка, приехавшая на школьные каникулы к дальним родственникам. Так мимоходом обронила мать по его объявлении дома. Было странно, что никто из ребят о ней словом не обмолвился, на пятачке убавилось девичьего визга с пацанячьими возгласами. Заметив Доку, она на минуту задержала на нем напряженный взгляд, затем шустро наклонилась к уху одной из девочек, та сразу принялась безудержно смеяться. Дока нахмурился, переступил с ноги на ногу, он подумал, что новенькая передала соседке впечатление от его внешнего вида. Торчавший сзади рыжий дружок, однажды пососавший его член, солидарно хихикнул, он давно набивался в женихи к веселой хохотушке. Теплый летний вечер только наступал, было сравнительно светло, гостья выгодно отличалась от сереньких жительниц окраины провинциального городка, отстоявшего всего в трехстах километрах от Москвы. Покрутившись на бревне, она сообщила какую-то новость подружке с другого бока, та тоже задергалась в деланно радостных конвульсиях. Дока огляделся, заметил, что пацаны как бы отстранились. Москвичка тем временем снова прошлась по его фигуре, в глазах светился вызов, подобную наглость мог позволить себе лишь кто-то из старших, но никак не приезжая, пусть даже из столицы. Но он ощутил вдруг не вспышку раздражения, а чувство симпатии к этой смелой девчонке, именно такие нравились ему всегда, может быть потому, что внутренне, несмотря на напористый вид, он чувствовал себя неуютно. Он и лидером считался лишь из-за физического превосходства, настоящим авторитетом обладал спокойный, уверенный в себе, рыжий друг. Стоило ему выпустить пацанов из поля зрения, как на его месте оказывался этот лучший из корешей. Вот и сейчас ребята притихли в ожидании дальнейших событий, но как всегда выручил друг, предложивший москвичке включаться в игру. Ссориться с Докой ему было не выгодно, тот мог запросто перетянуть к себе его подружку. Закрутилось, завертелось колесо мальчишечьего счастья, кто какой билет вытянет станет известно потом, через много лет.
Ночью Дока не мог заснуть, впервые расхотелось просунуть руки в трусы и помассировать вечно охочий до сладкого член. Под потолком ярко проступало лицо девочки из столицы, задорное и призывное одновременно, ему даже имя и фамилия понравились - Татьяна Маевская. Не Варя Халабудина и не Зина Закавыкина, а Ма-ев-с-кая. Во время игры в жениха и невесту она не раз пыталась высмеять его, подначивая то над якобы похожей на механизаторскую робу формой, то над прической под Ваню дурачка, то над глупыми ответами на простые по ее мнению вопросы. Он стерпел все, если бы так попыталась издеваться любая из подружек, она давно бы ушла домой в слезах. После сдержанного его поведения пацанам осталось лишь похмыкивать в кулак, они как бы поняли на подсознательном уровне, что здесь началась игра по своим правилам. Ко всему, у Доки просто не могло быть соперников, он был неповторим во всем, начиная от идеального голоса, которым владел не хуже Робертино Лоретти, заканчивая бойцовским характером.
Прошла неделя, снова наступил вечер и подошел вплотную к ночи, улица с бревном опустела, ребята разбрелись по домам. Они остались одни, Дока не мог без Тани, как Таня не желала быть без него, их привязанность друг к другу успели заметить не только пацаны, но и взрослые. Родственники больше не грозились отправить Таню домой, мать перестала намекать о том, что "вот шалашовка принесет в подоле, тогда как!".
- Пойдем сходим за цветами? - тихо предложил он.
- Наворуешь? - озорно сверкнула она белками. Темные зрачки слились по цвету с ночью вокруг, лишь пыхали искорками, которые взрывались и гасли.
- Наворую, - согласился он. Подумал про себя, что зайти надо подальше, чтобы в случае неудачи хозяева палисадников его не признали. - Чувствуешь как пахнут георгины, гладиолусы, гортензии.
- Эти цветы запах имеют слабый, - усмехнулась она. - У вас в палисаднике растут ночная фиалка с кустами жасмина, вот от них точно в дрожь бросает.
- Пошли, сама нарвешь.
- Нет, у своих воровать никакого интереса, - она подумала. - Сбегать бы сейчас на луг, ромашки, анютины глазки, незабудки, васильки, колокольчики, сено в копнах... Жалко, темно.
- Луна, вон, показалась, я еще фонарик возьму.
- Все равно страшно. Я боюсь темноты и темной воды.
- Я же с тобой!
- Ты герой... Ладно, пойдем за садовыми, только не на наших улицах, чтобы не настучали, иначе отправят в Москву.
- За Козельской, за Марченко, там палисадники широкие, как огороды.
Он ловко перескочил через штакетник, зарылся в дебрях с громадными шапками цветов на длинных стеблях, она притаилась на дорожке. Настоянный запах ударил в ноздри, вскружил голову, такой обалденно ядреный, что земля покачнулась и сразу удесятерилось поселившееся в груди чувство любви к Татьяне. Сейчас он сумел бы взлететь на любую высоту, погрузиться в какие угодно глубины, он не испытывал никакого страха перед хозяевами роскошного в лучах яростной луны цветочного калейдоскопа.
- Много не срывай, - негромко позвала она. - Они все равно быстро завянут.
Так же на крыльях он перелетел через ограду на дорожку, пробежав пару переулков, отдал ей, сопящей рядом, букет. Она уткнулась в него, переводя дыхание, откинула голову назад, снова погрузилась вся, с волосами. Когда выныривала из пахучих волн, Дока сунулся носом ей в щеку и ощутил, как ее губы жадно скользнули навстречу, успел поймать обе припухшие половинки, даже лизнуть их, липковатые, немного горьковато-сладкие. Замер, не в состоянии обработать полученную информацию, он впервые сделал попытку поцеловаться. Когда в детстве, или сейчас, по приезде из ремесленного, обчмокивала шершавыми губами мать, это было одно, привычно, и теперь не совсем желательно. С девчатами до поцелуев никогда не доходило, сразу до трусов. А здесь под кожу проник щекотно странный импульс, в верхней губе и застрял, не в состоянии пробить дорогу в определенное для него место. Он снова выпятил подбородок вперед, но Таниного лица рядом уже не оказалось, она измеряла длинными ногами притоптанную сбоку дороги тропинку, удаляясь от Доки все дальше.
Догнать Таню удалось лишь возле широких дощатых ворот во двор большого дома ее дальних родственников, бегать подружка умела. Задержавшись под высоким навесом на столбах, она выставила руку ладонью вперед, и когда Дока отдышался, подняла палец:
- Тс-с-с... Я уже дома.
- Понял, - сбивая запал, не стал оспаривать он. - Завтра выйдешь?
- Забыл? Завтра мы все идем на речку, ты обещал показать, как руками ловишь рыбу в норках. Там, на вашем Повороте.
- Не забыл, - шмыгнул он носом. - Тогда не задерживайся.
- Спокойной ночи.
Вяло скрипнула воротина, по ступенькам простучали быстрые каблуки, дверь в дом, наверное, предусмотрительно оставили открытой. Дока перешел на другую сторону дороги, хотел немного посидеть на бревне, затем сунул руки в карманы и в сумасшедшем лунном свете отправился на свою улицу в обход недавно выстроенных срубов с огородами за ними. Маленький город потихоньку расширялся за счет переездов крестьян из близлежащих деревень, данное обстоятельство и раздражало, и пробуждало приятную мысль о том, что вскоре они не будут совсем крайними. Ему по прежнему не хотелось залезать под резинку от трусов и прикасаться к будто оправившемуся от постоянных унижений, вдруг успокоившемуся члену. По телу без болезненного напряжения разливалось блаженное тепло, от которого прогрелись даже вечно холодные кончики пальцев на руках и ногах.
Лето, луг большой, большой, до самого горизонта. И речка. Они, пацаны по пятнадцать - семнадцать лет, в ней купались. Вместе с ними пришла Таня, ей уже исполнилось тринадцать. Она все время старалась дернуть Доку за руку:
- Юрон, пойдем достанешь мне кувшинку.
Тот отмахивался. Они играли в догонялки, ныряли и ловили друг друга, а Таня ему мешала. Дока успел показать ей, как руками ловить рыбу в неглубоких норках под самым берегом. Поймал и выкинул на траву несколько плотвичек с окуньками. Подружка нанизала их на прутик, сказав, что сама сварит уху. Теперь ему пришла очередь проявить себя настоящим мужиком, включиться с ребятами в силовые игрища. Но Таня была настырная, прилипла как пиявка:
- Юрчик, ну пойдем достанешь кувшинку.
Дока кивнул в сторону своего друга:
- Витьку проси.
И нырнул. Долго разводил ладонями под водой, пока не уткнулся в осоку на другом берегу. Татьяна оказалась тут как тут:
- Юрон...
- Отвали, малолетка, - выведенный из терпения, заорал Дока. Таня была на два года моложе его, и если бы они не были с одной улицы и не дружили, он давно высказал бы все, что думал. Про вчерашний побег от него с его цветами напомнил бы тоже.
Наконец, ребята выскочили из реки, пришла пора собираться домой. Дока окунулся и по крутому глиняному откосу стал карабкаться на берег. Вдруг почувстввовал, как большой кусок грязи прилип к спине. Обернулся, посреди реки стояла Татьяна и смеялась. Он тут-же прыгнул в воду, попытался догнать, но она хорошо шла саженками. Возвратился, снова окунулся и полез на верх. И вновь вязкий кусок ила прилип к боку. Он озверел, погреб что есть силы, аж сзади бурун вскипел. Но догнать не смог.
Ребята оделись и пошли. Выскочив на берег, Дока побежал к тому месту, где оставил одежду, и удивленно огляделся. Штанов с рубашкой не было, на другой стороне реки стояла Таня, показывала ему его брюки и преспокойно влезала в свое платье. Он сел на траву, задумался, как ее наказать, потому что на лугу догнать было легче. Потом прыгнул в воду и они побежали. Мчались долго, он стал догонять. Неожиданно она обернулась и он увидел глаза... По инерции ткнулся в ее плечо, но эти карие с искорками огромные зрачки...
Она упала навзничь в высокую траву, раскинула руки и подставила лицо небу. Широко раскрыв рот, втягивала через ровные зубы прожаренный луговой коктейль, впалый живот и грудь подрагивали от плясавшего казачок сердца, сарафан колоколом разбросался вокруг ее обнаженных ног. Подобрав брошенные ею на бегу свои штаны с рубашкой, Дока плюхнулся рядом. В верхнее веко острой вершинкой воткнулась усеянная мелкими соцветиями лиловая кукушечка, в нос норовила пролезть метелка какого-то растения. На этой стороне реки луг пестрел разноцветьем побогаче, потому что каждый год попадал под весенние разливы. Ребята частенько прочесывали его в поисках птичьих гнезд, которых пряталось в траве великое множество, вот и сейчас вокруг беспокойно закружил потревоженный серенький жаворонок. Далеко позади осталась прохладная речка, впереди, за коричневыми будыльями конского щавеля, просматривалась веселая деревенька при железной дороге.
Они быстро приходили в себя, дыхание успокаивалось, воздух уже не казался обжигающим. Подняв голову, Дока сморгнул с ресниц крупные капли пота, сглотнув слюну, подождал, пока сердце нащупает прежний ритм, затем протянул руку к обнаженным коленям Тани, коснулся пальцами еще мокрой загорелой кожи. Девушка не шелохнулась, лишь скосила глаза на его по юношески неокрепшее плечо. Обхватив ладонями ее ноги, он бессознательно вжался в них губами, целуя и легонько покусывая, стараясь удержать стремящиеся к трусикам огрубевшие в ремеслухе пальцы. Нет, желание вновь увидеть покрытые золотистым пушком розовые продолговатые дольки, насладиться их видом до появления во рту тягучей слюны, не вспыхнуло тут-же. Им овладело чувство другое, не узкое, занимающее лишь голову с плечами, а широкое, до кончиков ногтей на ногах, спокойное, не затронувшее яичек и члена. И все равно, привычка норовила приковать внимание к резинке на бедрах Тани, не хватало сил удержать ее в узде. Со стыдливым мычанием Дока потянулся к напрягшемуся животу подружки, когда просунул пальцы под трусики, Таня вцепилась в его локти. Он встретился с пугливым, вопрошающим взглядом, попробовал настоять на своем, но захват оказался крепким. Подружка приподнялась с травы, заваливаясь на бок, попыталась скорчиться.
- Я только посмотрю, - теперь уже откровенно попросил он.
- Убери руки, - негромко потребовала она.
- Не бойся, это я видел.
- Я знаю... - неожиданно проговорилась она. - Но ты сейчас... какой-то странный.
- Ничего не странный, одинаковый. Отпусти руки.
- Не отпущу.... Давай вставать.
- А кто тебе рассказал про меня?
- Никто... Девочки.
- Дуры. Но я им правда ничего плохого не сделал.
- Они не дуры, просто они выросли. Отцепись.
- Но я всего лишь погляжу. Что тебе, жалко?
- Жалко.
Кинув взгляд на ее грудь, Дока вдруг отметил, как она приподнялась, стала выше и острее округлыми до этого холмиками, выпиравшими через материю сарафана из-за мелькавшего под мышкой модного лифчика. В глубине сознания проснулось полузабытое желание насладиться видом вожделенных долек, через мгновение оно обуяло его всего. Как и прежде, он не хотел причинить очередной подружке боль, он лишь требовал возвращения туда, в не отвечающее ни за что детство. Собрав все силы, Дока принялся отдирать ее руки, Таня слабо сопротивлялась, с каждым новым натиском все быстрее сдавая позиции. Наконец трусики были спущены до колен, Дока выпрямился, с силой потянул их на себя.
- Порвешь, дурак, - разжимая пальцы, вскрикнула Таня. - Что я тете скажу!..
- Ничего не говори, - отбросив трусики в траву, взялся за ее ноги Дока. -Раздвинь колени, я ничего не сделаю.
Внимательно всмотревшись в порозовевшее лицо Доки, Таня позволила растащить ее ноги, затем откинулась на спину, сжав кулачок, подложила его под голову. Расширенными зрачками Дока впился в половой орган подружки, он рассчитывал увидеть на лобке тот же золотисный пушок, а узрел редковатый пучок темных кучерявых волос. Обе половинки пухлых губ тоже были покрыты черными мягкими завитушками, запах показался не тем, из детства, похожим на запах от малосоленой селедки с молокой, а, хоть и тоже рыбным, но рыбы другой породы. Во рту принялась скапливаться густая слюна, осторожно раздвинув большие дольки, Дока поводил подушечкой пальца по скользкому углублению с теми же двумя розовыми лепестками внутри, с крохотным как бы хухольком между ними. Послышался слякающий звук, усилился терпковатый запах, он был резче того из прошлого, успокаивающего, заставляющего просто балдеть, этот запах возбуждал. Из паха в яички переместился плотный сгусток энергии, наполнил мошонку, заставив член приподнять головку. Дока проскользнул подушечкой пальца дальше по углублению, и провалился в тугое отверстие. Фигурка Тани напряглась, она вскинула голову, обхватив руку Доки, попыталась отбросить ее в сторону.
- Туда нельзя, - быстро проговорила она. - Мне так больно.
- Знаю, у вас там пленка, - нетерпеливо согласился он. - Я и не думаю залезать глубже, только с краю.
По его пальцу уже побежали сладостные мурашки, забираясь все выше и выше. Немного подождав, Таня убрала свою обмякшую кисть, которая упала вдоль туловища. Было видно, что подружка тоже испытывает удовольствие от его действий, и если бы не настороженность внутри, изредка встряхивающая ее тело мелкой дрожью, она бы приняла предложенные им правила игры. Но дремучий страх на генном уровне не давал возможности расслабиться окончательно. Между тем, Дока послякал пальцем туда - обратно, млея от сексуальных звуков и от туго охватившей фалангу мягкой плоти. Та словно самостоятельно принялась обсасывать кожу вместе с ногтем, одновременно окропляя поверхность ее липкими горячими выделениями. Члену в трусах стало тесно, он запросился наружу, Дока прокрался дальше, в розовую глубь узкого отверстия, добрался до упруго вмявшегося препятствия. Таня закрыла глаза, затаилась, ее колени медленно притянулись друг к другу, зажав его ладонь между полненькими ляжками, щеки стали пунцовыми, дыхание отрывистым. Дока попробовал препятствие на прочность и сразу ощутил, как палец защемили будто клещами, еще чуть-чуть, и он останется в отверстии. Откушенный.
Раньше, с девочками со своей улицы, он не позволял никаких движений внутри их половых органов, довольствуясь возней у входа в бархатные норки. Взрослые не раз предупреждали, что в этих щелках есть такое, за что мужчин расстреливают, а пацанов надолго сажают в тюрьму. Поэтому, зная его порядочность, подружки относились к ковыряниям спокойно, стараясь не показывать вида, что им тоже нравится, когда с них снимают трусики. Они сдерживали взбрыкивания ногами, гасили пробегающие по лицам судороги, убирали неспокойные руки под попы, выходило, что с Докой им было хорошо. Неприятный инцидент из-за его сексуального пристрастия произошел лишь однажды, с девочкой не совсем в себе, остальные случаи спрятались в тени взаимного доверия.
Затаившись, Дока свободной рукой погладил шелковый живот подружки, покрыл пах поцелуями. Таня чуть ослабила жим коленями.
- Я же сказала, дальше мне больно, - с усилием пошевелила она припухшими губами. - Тем более, мы договорились.
- Договорились, - эхом откликнулся он. Наивно признался. - Хотел проверить, у тебя как у наших девчонок, или по другому.
- У меня только мое, - занятая чувствами, пропустила Таня наглое откровение мимо ушей. Попросила. - Лучше сверху помассируй, так приятнее.
Доке ужасно хотелось вместо пальца всунуть в щель вырвавшийся из плавок, налившийся нездоровой краснотой, член. Он впервые испытывал подобное стремление, сам боялся этого, до сих пор не представляя, как можно войти длинным твердым органом внутрь человеческого тела. Наверное будет больно, это как проткнуть тело ножом, прольется много крови. В далеком детстве они с мальчиками дурачились, норовя снять друг с друга штанишки и засунуть в попу коротенький карандаш. Страх оттого, что кто-то сможет попасть в дырочку сзади, долго преследовал его, заставляя не поворачиваться к пацанам попой. Когда ковыряешься у края тепленькой щелки пальцем - это одно, но если пытаться всунуть его, или даже член, поглубже в письку - совершенно другое. Там было какое-то неестественное, пугающее своей неизвестностью, но кто-то упорно подталкивал Доку ввести вовнутрь раздражающего отверстия, пахуще слякающего, именно член. Облизав губы, он поскрипел зубами и принялся всей пятерней нехотя массировать подружке вспухшие половые дольки. Страх оказался сильнее инстинкта.
- У тебя есть кто-нибудь кроме меня? - спросил он, поглаживая спрятавшийся между живыми лепестками крохотный хухолек, от прикосновения к которому напрягалась вся Танина фигурка. - Ну... делал так, как я сейчас?
- Делал, - расслабленно откликнулась она. - Даже лучше.
Дока насторожился, на секунду замер, в голове пронеслась мысль, что он зря стесняется и жалеет подружку так же, как берег соседских девчонок. В Москве, наверное, она видела не такое, недаром взрослые не уставали повторять, что распутство шло из столицы. Там давно открылись тайные дома терпимости с платными проститутками, про блядей говорить нечего - как собак нерезаных. Чувство довольства намерилось уступить место жгучей ревности, пригасив злые огоньки в зрачках, Дока глухо просипел:
- Кто?
Таня помолчала, пропустила сквозь сжатые зубы долгий стон, она выгнулась, не забывая держать колени на стороже. Дока приподнял голову, удивился тому, что лифчик сбился в низ живота, небольшие аккуратные груди с потемневшими сосками торчком самостоятельно выперлись из-под глубокого выреза сарафана. Словно ждали чего-то необычного, от чего раскатались бы в лепешки.
- Моя собака, - как вполне допустимое, наконец, сообщила подружка. Поерзала попой по примятому разнотравью, добавила с придыханием. - Так языком отметелит, что даже горло перехватывает. И слушается, скажешь - фу! - уходит в свой угол.
- Собака..., - поморщился Дока, подумав, что соперник у него действительно есть. Член стремительно начал опадать, как и поднимался, прячась в кожаный мешочек. - Собака может укусить.
Раздвинув половые губы, он послушно настроился пролизывать между углублением, ему это еще не нравилось, но и противным не представлялось. Вновь селедочный запах заполнил ноздри, заставляя напрягаться член, и снова цепляемый языком крохотный хухолек наливался красным соком, становился столбиком. Таня стонала и корчилась, словно у нее хватал живот, но мысль о собачьих радостях на данном интимном месте уже не предлагала Доке заправиться доверху чувством удовольствия. Если Танина собака не кусалась, то ему здорово чесалось вцепиться зубами в уходящие под попу жирненькие дольки, за всю ту лохматую скотинку, удерживало одно - появление крови, за которой обязательно последует тюрьма. И все же он сумел удержать трепетные чувства в узде.
- Хватит..., - испустив последние капли слюны на изумрудные стебли травы под пламенеющей щекой, хрипловато остановила Таня. - Больше не могу.
- Ты разве кончила? - отрывая нос от жесткого бугорка и сплевывая, поинтересовался Дока. - Я не успел заметить.
Подружка ярко-красным языком облизнула пересохшие губы, опершись о локоть, приподнялась. Затем взмахнула ресницами над расплывшимися зрачками и уставилась на Доку, наверное, как на свою способную собаку:
- Кончать не умею, хотя как и ты наслушалась много чего, - призналась она. - Могу только млеть, пока не надоест, дальше иду на кухню и пью чай большими кружками.
- А собака идет в свой угол, - вытирая подолом рубашки рот, тихо договорил Дока.
- Своего Джанира я потом угощаю сочными домашними котлетами, - подружка расслышала и снова пропустила подтекст мимо ушей. - Он у меня умница и порядочный.
- Девочки в Москве поступают так же? - заваливаясь в листья конского щавеля, поинтересовался Дока.
- По разному, - не удивилась вопросу Таня. - Кому целует ее дружок, кому собака, а кто согласен на кота-котовича в красных сапогах.
- Это как?
- В полный рост, лишь бы не было последствий.
- А как поступают ребята?
- Кое-как... Заладил, какашка, - повела глазами подружка. - Кому опять же помогают домашние зверятки, кому девочки. Тебе не делали?
- Что?
- Ничего. Как-нибудь покажу.
- А если сейчас?
- Сейчас пойдем домой, подумают еще...
Легко вскочив, Таня надела трусики, застегнула лифчик на груди, она не поднимала глаз, словно после того, как привела себя в порядок, испытала чувство стыда. Дока тоже старался не смотреть в ее сторону, все между ними произошло неожиданно, поначалу он мыслей не имел поступить с нею так же, как с соседскими девочками пару лет назад.
Когда подошли к окраине города с тенистыми садами за невысокими заборами, Таня вдруг спросила:
- Мы продолжим дружбу, или ты меня уже разлюбил?
- С чего это вдруг? - насторожился он.
- Девочки сказали, партнерш ты менял часто.
Он промолчал, сосредоточив внимание на начале ее улицы, утонувшем в деревьях. Дорога между огородами с распустившимися фиолетовыми соцветиями на мощных кустах картошки была пустынна.
Все лето Таня провела в их городе. Они встречались почти ежедневно, но ни разу никто не заподозрил обоих в сексуальной близости, хотя они уединялись периодически. Отлучки чаще маскировались походами за чужими цветами, до которых местные девчата были не охочи по причине природной лени, или поездками в дальний лес на попутных машинах за грибами и ягодами. То уединением с обыкновенным рассматриванием карандашных рисунков. Таня рисовала прекрасно, выписанные ею лица мальчиков и девочек были так красивы, пейзажи глубоки, а натюрморты правдоподобны, что Дока, всю жизнь тянущийся к недоступному, замирал рядом с подружкой, не в силах выразить словами свое восхищение. Между ними и правда ничего не было кроме привычных "гляделок" с поцелуями половых органов, теперь с обоих сторон. Но, как в случае с конопатым другом, осторожное посасывание его члена Доке абсолютно не нравилось, он привык к силовому интенсивному онанизму, а не к боязливым щекотливым пощипываниям. К тому же, вскоре гляделки с поцелуями прекратились сами собой, потому что крепкая дружба переросла во что-то более серьезное, непонятное и благородное. Пацаны с девчатами завидовали платонической их стойкой любви, взрослые радовались тому, что кобелина Юрон не шастает по трусам вымахавших с потяжелевшими грудями их чад на выданье. За это время Дока настолько сблизился с Таней, что не представлял себе что будет делать, когда она уедет в Москву. А время разлуки приближалось катастрофически, скоро ему придется тоже собирать чемодан для отчаливания в свое ремесленное.
И час пробил. За неделю перед разъездом в разные концы они в последний раз с утра сходили на речку с ватагой пацанов, купаться было холодно, вода стала ледяной после того как Илья-Пророк поссал в нее, и они лишь окунулись. Высокая трава с полевыми цветами была скошена, уложена в небольшие копешки. Жаворонки еще трепетно зависали в прохладном уже, кристально чистом воздухе, но в том же воздухе не щущалось больше зноя с кружащими головы медовыми всплесками. В нем появились длинные белесые нити летящей по воле ветра паутины. Когда возвращались домой, Таня задержала Доку, не говоря ни слова, поводила между стожками привявшей травы, она словно искала место, где можно было бы уединиться. Ему совершенно не хотелось заниматься разглядыванием когда-то заветных пухлых долек, тем более, прикасаться к ним губами. Словно почувствовав его настроение, Таня вдруг прижалась к нему грудью, крепко поцеловала, и бросилась догонять подросших за лето пацанов. Он так и остался стоять между пахучими, аккуратно сверстанными копешками в раздумьях над ее истинными намерениями.
Вечером Дока подошел к заветному бревну в числе самых последних. Среди девчат Тани не оказалось, не подошла она через полчаса и через час. Он забеспокоился, стал оглядываться на залитые электрическим светом окна ее дома, потом не выдержал, сунулся сам к скрипучим воротам. Взобрался внутри посторного двора по ступенькам крепкой лестницы, постучал по лудке двери, ведущей в дом. Открыла тетка, высокая интеллигентная женщина, запахнув вязаную кофту, быстрым взглядом окинула Доку с ног до головы:
- А, Юрон. Ты почему не пришел провожать Таню?
- Как провожать? - отропел Дока. - Куда?
- Домой, - всплеснула руками тетка. - Разве вы не договорились?
- У нее же была еще неделя, - не своим голосом просипел он.
- Была, никто ее не гнал, - пожала плечами женщина. - Но вот решила уехать сегодня, пришла с речки, собрала вещи и часам к пяти мы проводили ее на вокзал. Не договорились, что-ли, горе-влюбленные? Или поругались?
- Мы не ругались никогда, - опустил голову Дока, опять не находя причины тому, что про все знающие ребята и в этот раз ни о чем его не предупредили. Он взялся за перильца. - Извините.
- Адрес дать? - участливо спросила женщина.
- У меня есть, рисунки ее тоже. - буркнул он, не оборачиваясь.
Больше Дока никогда в жизни не видел Таню Маевскую, хотя оба пытались наладить переписку в течении лет трех. Не единожды судьба заносила его в Москву, и каждый раз случались события, из-за которых не было возможностей заглянуть к подружке, живущей по заветному адресу, всегда лежащему в кармане рубашки. В письмах она писала, что ходит в балетную школу, учавствует в театральных постановках уже на взрослой сцене. Потом послания закончились. В один из приездов в столицу Дока услышал от постового милиционера, что в ихнем районе улицы с таким названием не существует, в адресе что-то напутано. Впрочем, может, и была, да в связи с недавними постановлениями могли переименовать, дело, мол, не хитрое - Москва тогда здорово расстраивалась. Дока перестал искать свою первую любовь, он понял, что дороги у них разошлись. Навсегда.
Глава третья.
- Печальный финал, - с грустью в приятном голосе сказала молодая женщина, обнимая пальцами хрусталь. Она помолчала, затем подняла бокал, отпила несколько маленьких глотков рубиновой терпкой жидкости, в ямочке между ключицами забился небольшой родничок. Задержав бокал над столом, она полюбовалась разноцветными всполохами внутри, вспыхивающими от лучей заходящего солнца, и посмотрела на мужчину. - Первая любовь почти всегда оставляет в человеке светлый след, он у тебя остался? Луч из детства, скажем так, хотя бы изредка тебя согревает?
Мужчина, наконец, решился вытащить сигарету из пачки, осторожно размял ее по всей длине, движение не прошло бесследно, женщина едва уловимо усмехнулась. Прикурив, он раздул щеки, подержал дым во рту, затем резко и широко раздвинул губы с похожим на "па" звуком, и только после этого бросил испытующий взгляд серых глаз на собеседницу:
- Почему ты решила, что все рассказанное произошло со мной? - отметил про себя, что вопрос заставил ее немного напрячься. - С самого начала я хотел развенчать твои предубеждения, но ты с таким любопытством впитывала мои фантазии, что ничего не оставалось, как просто подыгрывать. В первую очередь, самому себе.
- Что ты хочешь этим сказать? Не желаешь признаваться, что сожалеешь о том, что не трахнул тогда эту девочку? Кстати, судя по ее фамилии, она еврейка, - Не отрывая пальцев от хрусталя и не подимая глаз, тихо заговорила женщина. - У тебя бы все равно ничего не получилось, даже если бы она сама там, между стожками, затащила тебя на себя. Хочешь узать причину?
С пристальным вниманием мужчина продолжал следить за выражением лица молодой женщины, он как бы сам в точности не знал, куда приведет канва раскрученного им сюжета. В свете этого не ведал ответа и на возникшую загадку, связанную с внезапным отъездом Татьяны в Москву. Вопрос о том, что она осталась девственницей, тоже не давал покоя, но он стоял на втором месте после бегства в Москву тринадцатилетней подружки. Ведь тогда, по идее, он бы долго не мог найти самого себя, не то что вообще думать о сексе, не испытывал бы влечения даже к привычному онанированию. До отъезда в ремесленное училище каждый вечер подходил бы к отшлифованному ребячьими задницами бревну, издали прищуривая веки в надежде в сумерках рассмотреть знакомую поджарую фигурку в коротком платьице и в белых носочках. Поторчав немного, обойденный вниманием и пацанами тоже, направлялся бы под окна ее дома, а не дождавшись Тани, забредал бы в ночной луг, долго стоял бы молча под дождем из крупных звезд, возвращаясь обратно лишь под утро. Наверное, так было на самом деле, если это не сон.
Выдернув сигарету из пачки, женщина прикурила, откинула голову назад, натуральный светлый локон, потревоженный движением, переместился по виску на тонкую выгнутую бровь. Она уложила его на место, не отрывая взгляда от мужественного лица собеседника, во всей ее раскованной позе ощущалось, что она не испытывает чувств к сидящему напротив человеку, в то же время не желает, чтобы он об этом знал. Однако сейчас она жутко ревновала его к той, из тьмы веков, столичной девочке и ничего не могла с собой поделать.
- Ты влюбился в нее, с первого взгляда, так бывает, когда в привычной толпе вдруг разглядишь не похожую на других личность, - женщина сделала глотательное движение, покосилась на бокал, на сифон, снова на бокал с темным французским вином. И затянулась дымом. - А когда любишь, сексуальные проблемы отходят на второй план, особенно явно это проявляется в подростковом возрасте. Юноши и девушки становятся нервными, непослушными влюбчивыми, настоящими прыщавыми бестиями, способными на все, и, как ни странно, удовлетворяющими себя сами. Почти все они онанисты, если подойти к их ложам, от запаха половых выделений начнет кружиться голова, но если кто-то кого-то полюбил, трусики, как и простынь, могут испачкаться только от ночных поллюций. Я ответила на твой молчаливый вопрос?
- Спасибо, об этом я не раз думал и сам, - согласно кивнул мужчина. - И еще одно, в твоих рассуждениях я нашел ответ на причину внезапного ее отъезда.
- Ну и...? - подалась вперед собеседница.
- Все очень просто. Как только Таня поняла, что между ними ничего не может случиться по тому факту, о котором упомянула ты, она решила уехать, чтобы избавить от лишних мучений в первую очередь себя. Ведь она уже была согласна, чтобы он ею овладел, чтобы пометить его своей меткой, что-ли, на будущее, а там уже, как распорядится судьба. Мы-то знаем, что выбирает женщина.
- О, да. Как верно и то, что выбирает, все-таки, пол сильный.
Снова мелодично зевнул накрытый салфеткой крохотный сотовый телефон, нажав на прием информации, мужчина выслушал недлинное сообщение, отдал еще более короткое указание. Пощипав подбородок, покосился на взвинченную рассказанной историей собеседницу, он прекрасно сознавал, что она его не любит и был этому не особенно рад, потому что потратил на признание себя самым лучшим в ее глазах немало времени и средств. Он страстно желал ее, всегда, не единожды предлагал выходить за него замуж, она не отказывала ему лишь в одном, в постели, и только. Жить они продолжали порознь, виной было ее не рядовое происхождение. Проклятая столичная элита не подпускала ни на шаг даже миллионеров от перестройки, если у последних отсутствовала достойная родословная. Необходимо было как то увести разговор в другое русло, иначе сидящая напротив прекрасная молодая дама просто могла оставить его одного в ему принадлежащих теперь роскошных апартаментах. Ее "Пежо" последней модели скромно пристроился в углу двора рядом с его мощным "Лэнд Крузером", сама она жила в сталинских хоромах близ набережной Москвы реки, на известном всему миру Кутузовском проспекте, недалеко от Васильевского спуска.
Покусав нижнюю губу, мужчина солидно откинулся на спинку плетеного кресла, цыкнул языком между фарфоровыми зубами:
- Кстати, за весь вечер ты ни словом не обмолвилась о том камешке, о котором мы пытались порассуждать в прошлый раз. Если намерена посмотреть на него, надо предупредить, чтобы его принесли сюда, деньги пока есть.
Едва заметно порозовев, женщина кинула на собеседника быстрый взгляд, помедлив, делано неторопливо поднесла к ресницам серебряные перстни на пальцах. Потрогала камень на одном из них, самом аккуратном
- Не слишком ли это будет дорогой подарок? - как бы уйдя в себя, отрешенно задала она вопрос. - Здесь три карата, там, кажется, все пять?
- Пять и двадцать пять сотых. Чистой воды.
Мужчина удовлетворенно хмыкнул, судя по ее лицу, уловка достигла цели. Этот разговор о крупном бриллианте, тоже в серебряной оправе, шел давно, деньги на его покупку он успел списать со всех счетов, тем более, подарок стоил новой владелицы. Она любила все бежевое, холодно серебристое, лунно-притягивающее, и лишь в постели не было никого горячее ее, она представляла из себя тип страстный, контрастный, безумно увлекающийся. Это не была женщина - вамп, ее можно было сравнить с таинственной звездной королевой с огромным солнцем внутри, одновременно, с начитанной слушательницей, умеющей внимать рассказчику не только умом, но и душой. Она вся представляла из себя того, кто был нужен ему по самой жизни.
- Это очень большие деньги, - она скрестила пальцы перед лицом, посмотрела сквозь них. - Покупка не станет тебе в тягость?
- Я все продумал.
- Хм..., - женщина выдержала небольшую паузу. - Кстати, ты тоже не сказал, как идут дела с транзитом контейнеров через Данию.
- Только сейчас я дал указание узаконить сделку и скрепить ее подписями моих помощников, - мужчина поднял бокал. Кивнув женщине, отхлебнул вина. - Воистину, ты приносишь удачу.
- Ну-ну, не стоит меня превозносить, в этом деле я почти ничем тебе не помогла, если не считать единственного телефонного звонка каким-то родственникам в каком-то Копенгагене, - она пальцами же отгородилась от похвалы. - Но если хочешь сделать мне подарок, я не воспротивлюсь, только решение будем принимать вместе, - договорила она с упором на последнее слово.
- Однозначно, - мужчина склонил увенчанную идеальной прической голову. Загасив окурок, приподнял рукав в редкую темную полоску рубашки, тускло блеснул платиновый браслет на швейцарских часах с подсветкой. Заметил вдруг, что солнечный диск уже закатился за гребень далекого леса, спросил. - Дорогая, а не пора ли нам подумать об отдыхе? Время перевалило за летнее солнцестояние.
Снизу донеслись осторожные шаги и негромкие голоса заступавшей на смену ночной охраны, кто-то из них включил матовые лампочки по периметру высокого кирпичного забора. И сразу небо над особняком из густо голубого превратилось в чернильное, без единой пока звездочки на нем, воздух посвежел, словно ветер, пробездельничавший весь вечер, ждал, когда мужчина даст команду на отбой. Зябко передернув плечами, женщина вновь зыркнула в спальный проем, обхватив пальцами осанистую бутыль, плеснула в бокал немного вина. Пригубив, прикурила новую сигарету и лишь после этого обратилась к собеседнику:
- И все-таки, ты по прежнему намерен утверждать, что первую скрипку в откровениях - иначе их не назовешь - играешь не ты? - лукаво поиграла она зелеными глазами, не отвечая прямо на вопрос, чтобы успеть замять возникшую было неловкость от упоминания о подарке. Поправив на груди жемчужные горошины, притронулась к забавлявшей ее зажигалке. - Твой рассказ абсолютно не походит на выдумку, в нем слишком все натурально.
- Натурально, говоришь? - Отметив про себя, что он вряд ли встречал натуральнее и прекраснее ее грудей, выпиравших сейчас сексуальными полукружьями из глубокого выреза бежевого платья, мужчина удовлетворенно хмыкнул, скрестил под креслом ноги. Переспросил. - Тебе действительно нравится эта история, или всего лишь интересует, кто ее главный герой?
- И то, и другое, - быстро откликнулась женщина. - Мы бабы народ любопытный, к тому же кто из нас не мечтал, я бы сказала - не жаждал - настоящей любви.
- Но там не было, и не будет, настоящей любви. По моему, - развел собеседник руками.
- Для тебя может быть. А по моему, вся история кричит любовью.
Пожевав губами, мужчина всмотрелся в мигающую разноцветными огоньками ночную тьму, опершись руками о подлокотники жесткого кресла чуть приподнялся, меняя положение тела. Женщина молча следила за ним.
- Хорошо, я продолжу рассказ и доведу его до конца, - наконец, принял он решение. - Но с одним условием.
- С каким? - женщина напряглась.
- Ты никогда больше не спросишь, кто играет в нем главную роль, и ни разу не заподозришь в этом меня. Договорились?
- Согласна. Но ставлю условие и свое.
- Ну-ну!
- Все измышляемое тобой должно максимально походить на правду.
- По рукам.
- И побольше подробностей, они хорошо представляются.
- Но проблем. А сейчас в постель, с этой легендой я, кажется, завелся и сам.
- Что меня и удерживает, - отодвигая кресло, с туманным намеком засмеялась про себя молодая женщина. - С этим у тебя действительно проблем никогда не было.
Где-то на территории двора вспыхнул сигаретный огонек настроившегося бодрствовать всю ночь профессионального охранника. В глубине спальни как бы отозвались тусклым светом над роскошным ложем старинные канделябры. Отсеченная от остальных помещений толстыми кирпичными стенами с крепкой в них дубовой дверью, утонувшая во тьме, она превратилась для мужчины и женщины в продолжение истории с одной лишь разницей. Обстановка располагала без проблем заняться снятием сексуального напряжения, от которого так мучались герои повествования.
И пришел следующий прекрасный теплый вечер. Снова после напряженного делового дня на открытой веранде встретились два абсолютно разных, тщательно пытающихся скрыть чувства, человека. Он осознавал, что несмотря на аристократическую внешность, если бы не обладал талантом рассказчика и незаурядным сексуальным даром, вряд ли бы она сидела напротив. Чтобы затащить ее сюда, пришлось бы изобрести немало необычного. Она же терзалась мыслью, что зря теряет время, имелись кандидатуры поинтереснее, с выходом к мировым человеческим ценностям, где большие деньги играли не главную роль. Приемы, балы, аудиенции, общение не в замкнутом круге пусть золотой клетки, а в обществе себе равных с разносторонними интересами, с расширенным высоким сознанием кругозором. Если бы не его неиссякаемая энергия и не талант большого выдумщика, она бы еще подумала, прежде чем переступить порог двухэтажного особняка на Рублевском шоссе. В районе, в последние десять - пятнадцать лет превратившемся в место проживания озолотившихся при перестройке разношерстных проходимцев. Конечно, Рокфеллер еще мальчиком начинал с перепродажи мыла согражданам через улицу от родного дома. Хаммер тоже поднимался с поставок простых карандашей для нужд молодой Советской республике, попутно прихватывая за бесценок сокровища русской нации, накопленные ее элитой за века. Сейчас это известные на весь мир семьи миллиардеров, с одним "но", в коронованных самой судьбой высших обществах их по прежнему принимают как выходцев из низших еврейских сословий, выскочек. Хотя эти люди успели раздавить высшие общества до положения мокрого следа на паркете, они вспоминают о денежных баулах в основном тогда, когда им необходима солидная материальная помощь. И все - таки несмотря ни на что, в собеседнике угадывалось не совсем чужое, а даже в чем-то роднящее.
Импозантный мужчина с легкой сединой на висках, в свежей белой рубашке в широкую коричневую полоску, облокотился о белоснежную вновь скатерть, наклонил новую бутылку "ВВ Клико" над хрустальным бокалом сидящей напротив женщины с зелеными глазами. Наполнил такой же фужер для вина и себе. Выбрав самый крупный персик, предложил даме, другой перенес на свою тарелочку, и с удовольствием откинулся на спинку мягко скрипнувшего плетеного из гибких прутиков кресла. Отпив пару глотков выдержанного во французских винных погребах напитка, женщина прижгла конец длинной золотистой сигареты, приняла выжидательную позу. В этот раз на ней было светло-зеленое платье с короткими рукавами, открывавшими округлые женственные руки с ямочками на локтях и с как бы кукольными овальными плечами. В таком же глубоком вырезе, как во вчерашнем бежевом платье, поигрывало зеленоватыми искорками изумрудное ожерелье, собранное из камней средней величины. В ушах покачивались серебряные изумрудные клипсы, пальцы унизывали тоже серебряные перстни с крупными изумрудами и зеленым малахитом, запястье левой руки охватывал широкий изумрудный же браслет из почерненного серебра. Богато обрамленная ювелирными изделиями ручной работы, зелень камней выгодно подчеркивала от природы большие зеленые зрачки молодой женщины. В сочетании с беломраморным лбом и бледно розовыми щеками вся она походила на тонкую березку, впервые распустившуюся весенними бруньками. Помучавшись сомнениями в отношении совместного будущего, мужчина вздохнул, послушно взялся закатывать рукава рубашки, словно надумал готовить необычное кушанье...
Итак, прошло три года, Доке исполнилось восемнадцать лет. Он превратился в высокого видного парня, с яркими голубыми глазами, с румянцем во всю щеку на удлиненном лице, с темными волнистыми волосами до плеч. Соседки с улицы и из ближайших окрестностей прочили его в женихи полностью оформившимся дочерям. Он дружил с ними, увлекался, но ни одна из них не задевала чувств по настоящему, как в свое время стронула что-то в душе кареглазая москвичка Татьяна. Подобной он больше не встречал. Не найдя в его сердце места для себя, многие девушки вскоре разъехались получать высшее образование в областном городе, или даже в столице. Оставшиеся подружки, как по команде, принялись выскакивать замуж одна за другой, невостребованные тоже разом упаковали чемоданы и отчалили в более оживленные места. Тогда их было достаточно - комсомольцы требовались везде. И Дока вдруг оказался в вакууме, сами собой прекратились травля невест собаками, прогоны их от палисадника по улице палками в руках матери, отбиваться стало не от кого. Без внимания он не остался, городок был хоть мал, да не на одной улице сошелся клином, в других районах девчат выросло не меньше, но то обстоятельство, что некоторые потенциальные невесты все-таки решились на отъезд, заставило Доку задуматься. Он вдруг осознал, что основной причиной безразличия к подружкам является все то же увлечение онанизмом. Когда сексуальное напряжение снималось, мир вокруг не казался неповторимым, заставляющим мелко трепетать ресницами и вздрагивать крыльями носа. Неприятия добавляла обыкновенная навязчивость девушек, высокий, яркий на внешность, он давно познал себе цену и в связи с этим, во всем привыкший быть самим собой, терпеть не мог насилия в любой форме.
Еще в шестнадцатилетнем возрасте, когда устроился работать слесарем на предприятие на котором трудились слепые, Дока в полной мере ощутил, что может представлять из себя женщина, если она хочет. Слабо видящие девушки, моргая раскосыми зрачками, или вообще пустыми белками, норовили ощупать его с ног до головы, забирались руками в ширинку, поддевая пальцами ужимавшийся от стыда и страха член, стараясь вытащить его из трусов, а самого Доку заволочь в какой-нибудь темный угол. Они были согласны насладиться любовью прямо в цеху, в коридоре, посередине кабинета, для них это было естественно, удовлетворением своих желаний они как бы восполняли природную ущербность. Осуждать их никто не решался, здоровые мужчины старались обходить стороной, перепихнуться со слепой было не только стыдно, но и позорно. Так поступал и Дока, он считал подобный поступок грехом. К тому же, у инвалидок изо рта текли слюни, а выражение лица постоянно было неестественным, что вызывало одновременно с жалостью невольное отвращение. Но дело в том, что этими бездумными действиями они его заводили, заставляя заниматься онанизмом не единожды в день. Насмотревшись на то, как слепые парни лапают слепых девок, Дока принимался искать укромный уголок, чтобы удовлетворить себя. Постепенно начало пробуждаться желание трахнуть хоть пробегающую мимо собаку, не то что слюнявую слепую, и если бы не чувство жгучего стыда, он бы давно развязался по полной программе.
Однажды на площади в центре города, где Дока в воскресный день вместе со знакомым парнем дефилировал вечером перед группкой девушек у входа в Дом культуры, его тронула за плечо более-менее зрячая работница из одного с ним цеха. Женщина считалась гулящей, ее заставали с разными мужчинами, не раз она приставала и к нему.
- Ты что здесь делаешь, Юрчик? - картаво поинтересовалась она с идиотской улыбкой во все раскрасневшееся лицо.
Поначалу Дока шуганулся было в сторону, но знакомый, цыганистый щупловатый пацан с перебитым носом, неожиданно посмотрел на него как на графа Монте Кристо из недавно виденного одноименного кинофильма. У него были большие проблемы по поводу знакомства с девушками. Это было так неожиданно, что Дока сразу возомнил себя прожженным любовником, цыкнув слюной сквозь зубы, он обхватил деваху за плечи правой рукой, левую положил на огромные мешковатые груди за распаренной пазухой:
- Мы гуляем, - развязно подмигнул он. - А ты зачем пришла?
- А мне делать нечего, - хихикнув, немедленно притерлась к нему деваха крепким телом, провонявшим потом. Изо рта пахнуло дешевым вином, заеденным луком. - Можно я тебя обниму тоже?
- Валяй, - разрешил Дока.
Запоздалая мысль о том, что его могут засечь с известной в городке проституткой, все-таки заставила оглянуться по сторонам, разрешать себя обнимать не хотелось тоже, потому что потом вряд ли можно было отвязаться. Если бы не продолжавший ошарашенно вертеть головой знакомый, подобного казуса не произошло бы никогда. Протащившись мимо Дома культуры, они спустились к перекрестку с продовольственным магазином с одной стороны, и со школой, одновременно с церковью на перпендикуляре небольшого сквера, с другой. Ни в отмечавшую какое-то событие школу, ни тем более в церковь с начавшейся службой никто из троицы идти не собирался. Дока обошел бы десятой дорогой и магазин, он до сих пор так и не научился ни пить, ни курить, но знакомый с инвалидкой держали под языками мнения, отличные от его. Первой подала громкий голос слепая:
- Что это мы проходим мимо, когда винный отдел еще работает, - выперла она на Доку базедовые лупалки. - Юрчик, я хочу выпить.
- А я не горю желанием, - попытался он шутливо отмазаться.
- Чего ты? Сегодня туда привезли дешевого, - вроде не понял знакомый. - И я с вами стаканчик пропущу.
Он демонстративно загремел мелочью. Дока принялся подыскивать оправдание, с помощью которого можно было бы увильнуть от обоих собеседников, пьянка никогда не входила в его планы. За все время он единожды попробовал полстакана красного вина, и от злосчастных пары глотков его долго выворачивало в прямом смысле слова наизнанку. Но с одной стороны его крепко обнимала явно накалявшаяся от трения о бока дебелая деваха, с другой шевелил губами мучась с подсчетами знакомый, пути отступления были отрезаны напрочь. Правой рукой Дока дурашливо пощипал провисшую сиську у довольной проститутки, а левой нашарил на поясе под платьем резинку от трусов, подергал на себя.
- Лучше пойдем в школьный сквер, - наклонился он к ее жесткому уху. - Там удовольствий мы получим больше.
Дуреха тут-же вспыхнула от пламени желаний, наверное, она успела поспеть еще до его предложения.
- А гундосого куда? Его брать с собой не надо, - инвалидка облепила Доку полностью, закатив зрачки под верхние веки.
- Я скажу ему, что мы пошли по своим делам.
Ладонью Дока повел по низу ее живота, в голове закрутилась мысль, что знакомый пацан сейчас сдохнет от зависти, подобных действий с бабами не мог позволить себе ни один из его друзей. Ощущение превосходства, вседозволенности, заставили продвинуть руку на гуляющую холодцом задницу впаявшейся в него девахи, размять одну ягодицу. Затем, оборзев окончательно, поднять ее ногу за толстую ляжку и притянуть к своему боку, реакция последовала моментально, слепая въехала с размаха в его губы мясистым ртом, раскатав их по зубам в тонкую пленку. Потом собрала обе половинки, всосалась покрепче и оттянула на полметра от носа. Все это она проделала за секунды, не забыв крестьянскими граблями нырнуть в ширинку, оказавшуюся расстегнутой, одновременно выбрасывая вместе с запахом перебродившего в желудке вина с перегнившим там же луком мякину неразборчивых слов прямо ему под нос:
- Пойдем...шу...шу...шу... потом выпьем... пыш...пыш... у меня есть... гыть...гыть...в заначке... В сквер пошли... аш...маш... под стенку храма... там никого...ыть...гыть...
Обалдевший Дока, не ожидавший скорой реакции, попытался вырваться. Они остановились на углу магазина, под его стеной, день давно перевалил на вторую половину, поэтому народу было мало, и все равно его прошивали стрелы жгучего стыда, смешанного с отвращением. Рядом, отклонившись назад, замер в позе мужика, наконец-то поймавшего долгожданную русалку, его знакомый, из изуродованной ноздри показалась зеленая сопля, которой он не замечал. Поняв, что попытка оторваться от ненормальной бабы успехом не увенчается, Дока свободной рукой с силой сжал вторую сиську, в надежде, что припадочная опомнится. И тут произошло неожиданное, легко оторвав пальцы, ивалидка задрала подол, впихнула его пятерню между разъехавшихся ног в растянутые трусы, и придавила сверху мощной кистью, чтобы не смог вырвать. Средним пальцем он попал туда, куда было нужно. Взвыв диким зверем, слепая уцепилась зубами в его рубашку на плече. До сознания Доки, перебив все мысли, докатилась нестерпимая боль, он вдруг ощутил, как перетирают его ладонь сильные толстые ляжки, как один из пальцев изловчился провалиться в осклизлую щель, из которой сочилась и сочилась моментально достигшая ноздрей слякотная вонь. Еще немного и от пятерни ничего не останется, или обезумевшие ляжки состругают ее в мелкую стружку, или заглотит по локоть ненасытная помойная яма. Немытое тело дурехи взопрело окончательно, скоро от ходивших ходуном сисек пахнуло запахом одинаковым с застойным мочеполовым, в голове помутилось, к горлу подкатили первые позывы тошноты. Дока уперся правым кулаком в широкую шею слепой, стараясь оттолкнуть ее голову, успевшую спутанными прядями отхлестать по мордасам не хуже пастушьей плетки. Левую по прежнему пытался вырвать из железных тисков ляжек.
- Пойдем...ис-са-с-с... пой-дем... с-си-с-са..., - продолжала взвизгивать ущербная женщина, окончательно потерявшая рассудок, напирая всем телом, прижимая Доку к стене, к громадным растрескавшимся бревнам здания дореволюционной постройки. За время развитого социализма горожане так и не сумели возвести ничего нового и более крепкого. Он ощутил эти гладкие вековые стволы вмиг покрывшейся потом обезжиренной своей спиной, они уже оставляли рубцы на его бледно-розовой молодой коже. А вокруг приплясывал пацан с переломанным носом, с двумя густо зелеными соплями из них, засунув руки поглубже в карманы, он мял и тискал свои яйца с членом, приговаривая как заведенный:
- Дай мне... дай мне... я смогу... я тоже смогу, если ты не хочешь. Отпусти ее... дай мне... я кончу туда...
Так продолжалось до тех пор, пока проходивший мимо мужчина не остановился напротив, завертев шеей, он зарыскал нетрезвыми глазами в поисках чего бы урвать и себе. Только тогда Дока изловчился, выдернул измазанную вонючими выделениями кисть, прогнувшись назад, с силой врезал по вращающей белками морде калеки, прицелившись, ударил еще раз по безобразно вывернутым в рваных шрамах губам, затем по толстому носу и в подбородок. Дуреха яростно цеплялась за рубашку, за локти, за грудь, вжималась что есть мочи, умудрившись оседлать его коленку, задергала толстой задницей сверху вниз, издавая нечленораздельные мычания с покрякиваниями. Сверху вниз, полузадушенная скрюченными от ненависти пальцами Доки, пока не выбилась из сил, не обмякла, сползла по стене на землю и громко завыла, удовлетворенно и обиженно одновремено, измочалившая себя до состояния половой тряпки. Вокруг продолжал пританцовывать с дебильным выражением на лице знакомый, с пеленок познавший вкус вина и табака, с которым он до четвертого класса учился вместе, потом Доку перевели в новую школу, поближе к его дому. Поняв, что концерт окончился и урвать ничего не получилось, закачался своей дорогой пьяный. Кое-как приведя себя в порядок, Дока пнул ногой растрепавшую губы инвалидку и, не оглянувшись на решившего все-таки уцепиться за ее подол сопливого пацана, отправился домой. В груди не могли найти места злость и отвращение к женщинам вообще.
После того случая Дока долго не мог притронуться к собственному члену, чтобы испытать удовольствие от онанирования, косая проститутка, выросшая в детдоме, едва не отшибла охоту и к самоудовлетворению, преследуя его на каждом шагу. На другой день в цеху она вновь гонялась за ним, лапая здоровенными ладонями за все подряд, стараясь пальцами пролезть в ширинку. Она скорее всего по животному ощутила, что он не спал с женщинами из-за природной стеснительности ни разу. Это обстоятельство возбуждало в ней звериные чувства превосходства, заставляющие во что бы то ни стало обучить несмышленыша тому, что с азартом проделывала сама. Вскоре к дуре присоединились еще несколько инвалидок, жизнь превратилась в навязчивый сексуальный кошмар, получалось, то, к чему стремился сам, от него же пострадал. Чтобы избежать претензий той проститутки и других потаскух на родное тело, работу пришлось сменить.