Украдкой взглянув на голые Танины колени, Борис вздохнул, сорвал травинку и сунул ее в рот. Сквозь маревую рябь дрожало заполуденное солнце. По раскосому лугу лениво перекатывались волны пахучего воздуха. Узенькая, протертая босыми ногами до кореньев, тропка обрывалась на берегу заросшей осокой кривой речки. За речкой белела чистыми передниками деревня. И сразу за ней погукивала филином железнодорожная станция. Оттуда изредка доносился дробный перестук, будто кузнец молотом колол на звонкой наковальне каленые орехи. Два жаворонка засеивали землю стеклянными бусами. Хотелось пошарить в траве, набрать пригоршню отполированных стекляшек и, как те невидимые птахи, пересыпать их с ладони на ладонь. Или выдернуть из рубашки нитку и нанизать бусы на нее. Борис быстро посмотрел на высокую шею девушки, откинувшей голову назад. Загорелая кожа жадно впитывала в себя лучи, она лоснилась, переливалась тепло-коричневым шелком, заставляя спотыкаться дыхание.
- А ты Гагарина видела?
- Ви-идела, он мимо нашего дома проезжал. А на другой день я поехала сюда, - девушка разочарованно вздохнула, наклонила набок тяжелый ворох волос. - Все равно на Красную площадь не протолкнешься. Народу - уйма.
- И Хрущев с ним ехал?
- Не знаю. Там столько машин было.., - она оживилась, прищурила один глаз. - Хрущеву я в позапрошлом году, еще когда в шестом классе училась, цветы вручала. Он на трибуне Мавзолея стоял, круглый, лысый такой. И ладонь у него мягкая, как пуховая подушка. Знаешь, что он мне подарил?
- Хм... пачку кукурузных хлопьев.
- Ну, ты воще. Чему тебя только в ремесленном учат.
- Уже отучился, дипломчик - всего две четверки. Скоро на ремзавод пойду.
- Токарем?
- Н-ну, по второму разряду. Немного на третий не дотянул.
- Поду-умаешь. Я восемь классов закончила - о, - пальцы сложились в колечко. - И в балетной школе в группе перспективных.
- Конец света. Не забудь партнера выбрать покрепче, а то грохнешься на сцену. Балерина...
- Борис, ты начинаешь меня разочаровывать. Я с тобой поссорюсь, - девушка притворно надула губы.
- Ладно, ладно, - он снова украдкой взглянул на едва прикрытые подолом платья круглые колени. - Давай лучше посмотрим твои рисунки.
- Не дам.
- Да-ашь...
Борис потянулся к лежащему на головках цветов альбому, но девушка быстро спрятала его за спину. В круглых, как у куклы глазах, вспыхнула дерзкая лукавинка:
- Не дам.
- Дай посмотреть, не съем. Сама, между прочим, обещала.
- А теперь беру свои слова назад.
- Ого! Тогда я пошел на абордаж.
- Боря, ты что!..
Борис наклонился вперед, обхватил девушку за талию и притянул к себе, близко, близко заискрились карие глазищи. Слабый вздох ветра шевельнул рассыпанные по оголенным плечам светло-каштановые волосы. Пушистая метелка их заскользила по его лицу, защекотала кожу над верхней губой. Где-то в области живота развязался узелок из непонятных, неведомых доселе чувств.
Однажды, еще во время учебы в ремесленном, он лежал на одной койке с прыщавой, лет на пять старше, деревенской дурехой, которая затащила его в женское общежитие. Но, несмотря на все ее старания, так ничего не получилось. И долго потом он не мог забыть, как истекающая едким потом деваха широкими лапами таскала его по своему грузному телу, как по стиральной доске. Не мог избавиться от преследовавшей по ночам жадно разинутой пасти...
- Боря, пусти. Я закричу.
- Зачем? Все равно никто не услышит...
А после окончания училища был организованный взрослыми пацанами "свой" вечер. Война закончилась шестнадцать лет назад. Почти половину воспитанников составляли великовозрастные детдомовцы. Драчливые, промышлявшие карманными и квартирными кражами, они признавали Бориса за своего. Он тоже не помнил своих родителей, хотя жил с родной бабушкой и, в отличие от сверстников, как-то быстро вымахал и ввысь, и вширь. После вечера они пошли на хазу к однорукому старику - перекупщику краденого. Там, за грубо сколоченным из неотесанных досок столом, Борис впервые выпил вина. Там его неумело и ненасытно целовала пришедшая с ним фрезеровщица Верка. А он все пытался дотянуться до обложенной картами и деньгами финки, чтобы прервать поток советов по поводу первой внебрачной ночи и предложений показать некоторые "постельные" приемы. Что было ночью, он не помнил. Ранним утром Верка увела его к себе на квартиру. А когда он отрыгался и оклемался объявила о том, что осталась девушкой, о чем весьма сожалеет. И что уже не сможет сейчас, сию минуту, переступить порог совести. Какой порог она собиралась переступать, и к чему ей это было нужно, он не понял. Как не понимал, зачем все два года учебы в ремесленном она проходила за ним тенью. Вернувшись в общежитие, собрал чемодан и уехал домой.
Но сейчас было что-то другое, какая-то пугающая близость, от которой зашумело в ушах. До встречи с Таней Борис не испытывал такого яркого незнакомого чувства ни с одной из девчонок с их улицы. Может быть потому, что они поздно созревали, кусались и царапались при первой попытке просто обнять. А Таня, наоборот, интонацией голоса, небрежным, бездумным на первый взгляд движением, или оголившимися будто невзначай коленями или грудью, постоянно приковывала к себе внимание. Иногда казалось, что за слишком уж отшлифованным флиртом кроется нехорошая взрослая тайна. Это отталкивало, чтобы через день-два притянуть с новой силой. Не дать возможности оглянуться вокруг.
Таня уперлась локтями в грудь Бориса и попыталась оттолкнуть его от себя:
- Ма-ам... Пусти. Я все тетке расскажу.
- Нужна ты ей. Она с дядькой Вовкой хороводится, - но напоминание о тетке ослабило обруч рук Бориса. - Давай поженимся?
- Давай... Нет. Ты не любишь меня.
- Я почти два месяца люблю тебя. С первого дня.
- Но нас не распишут, - она заторопилась, словно стараясь отодвинуть подальше щекотливый момент. - И мама с папой будут против, потому что мне только шестнадцать, а тебе еще нет восемнадцати.
- А мы пойдем в ЗАГС и скажем, что любим друг друга.
- Тогда почему ты меня избегаешь?
- Я не избегаю, просто ребята... Давай поцелуемся?
- Боря, я боюсь. Я целовалась всего два раза...
Издалека донесся длинный, тонкий, как игла, свист. Таня испуганно ойкнула, оглянулась в ту сторону. От свинарника, за которым клубилась окраина утонувшего в зелени городка, по тропинке скользила короткая цепочка ребят. Впереди красным флагом плыла рубаха Лесика, а замыкала шествие синяя майка Китайца. Девушка еще сильнее уперлась локтями в грудь:
- Наши идут... Пусти.
Разомкнув пальцы, Борис лениво повалился на спину. Выражение лица сразу стало нагловато отчужденным. Сорвав сухой стебелек, он откусил конец:
- Ну и дергай к своему балерину. Целуйся с ним, сколько влезет.
- Боря...
- Да-авай, да-авай. Может, по телевизору покажут.
Девушка быстро оправила платье, смахнула за плечи волосы и смущенно потупилась:
- Дурак, - сказала она. - А еще замуж предлагал.
- Ага. Разогнался.
Борис перевернулся на живот, подперев подбородок кулаками, выплеснул изжеванный стебелек. Ребята были уже близко, босые ноги их бесшумно скользили по пружинящему настилу из трав. Китайские парусиновые штаны Лесика не могли скрыть худобы его ног, они болтались из стороны в сторону, словно висели на жердине. Руки, как всегда, были в карманах, кудлатый чуб скрывал поврежденный осколком снаряда левый глаз. За Лесиком шел жирный и толстый Колька, дальше шахматист Петька Разуваев, за которым поблескивал очками сын Татьяниной тетки Валерка. Замыкал шествие вечной улыбкой и вечным прищуром раскосых глаз Китаец. Лесик остановился, вытащил пачку дешевых сигарет, тонкие губы сложились в трубочку. Выпустив несколько крупных колец сизого дыма, он ревниво ощупал фигурку девушки серым зрачком:
- Прифет, Пепа. На "поворот" пойдешь?
Бори нехотя отжался от земли, встал и затянул ремень еще на одну дырочку. Ребята с нескрываемым любопытством обшарили с ног до головы и его.
- Татьяна, тебя мать заждалась на обед, - подал сердитый голос Валерка. - Чего ты не приходила?
- Того. Тебе какое дело? - с неприязнью ответила девушка своему родственнику.
Борис ухмыльнулся, цыкнул сквозь зубы и вразвалку пошел по тропинке к речке.
На невысоком, метра три, обрывистом берегу "поворота" пацаны сбросили одежду. Борис туго скатал широкий форменный ремень с буквами Р.У. и положил его на брюки никелированной пряжкой вверх. Сделав из пошитых на доброго дядьку сатиновых трусов подобие плавок, разбежался и впорхнул в прозрачную воду. Река в этом месте была мелкой, на середине вода едва доходила до локтей поднятых рук, поэтому он тут же изогнул спину. И когда скорость начала угасать, заработал одновременно всеми конечностями. До другого берега было каких-то метров двадцать пять, но сейчас он решил изменить направление и поплыть по течению к таинственной яме, прозванной "черным буком". Перед ней наполовину погрузился в ил странный механизм с разбросанными вокруг неподъемными железными коробами. Поговаривали, что в них могло быть что угодно, от патронов, немецких наград и документов до слитков золота. Рядом с набившим оскомину своей недоступностью добром над дном возвышался небольшой островок со сквозной дырой. Борис не мог забыть, как однажды между пальцев неторопливо протащилось толстенное тело какой-то рыбины, как всплыла она на поверхность, ворохнула громадным хвостом и тихо погрузилась снова. Нора по-прежнему была пуста. Нащупав пяткой железную площадку механизма, он высунулся из воды. Таня на берегу демонстрировала свой открытый заграничный купальник стеснительным ребятам. Лесик показывал ловкость, пытаясь встать на руки. Ухмыльнувшись, Борис крупными махами пошел отмерять зеленоватую от листьев кувшинок и осоки поверхность реки. Доплыв до "черного бука", он набрал побольше воздуха. Нагретые ленивые пласты сменились холодными, вскоре вода стала ледяной и неспокойной. Было слышно, как клокочет она, как пузырится, будто на дне вскрылись богатейшие запасы карбида. Ниже этого места Борис никогда не опускался, в груди снова возникла распирающая ребра боль, а на ноги кто-то накинул петлю аркана. Сделав еще несколько рывков вглубь, он повернул назад,
ребята уже затеяли игру в догонялки. Отдохнув немного на спине, он поплыл к ним, сходу оседлав близорукого Валерку, потащил его под воду. Было приятно сознавать свое превосходство перед одногодками. Даже Лесик, которому стукнуло двадцать три года, не связывался с ним по крупному, хотя пример его силы успел намозолить всем глаза.
Как-то, после очередного громкого постановления районного начальства, в городке наконец решились убрать из парков и из школьных коридоров бывших вождей. Гранитные изваяния свезли на подсобное хозяйство, поместили под крышу строения без стен, постаменты от них свалили в придорожную канаву за территорией свинарника. Однажды Лесик выломал из большой груды бюст Сталина, протащив его на горбу через обширный двор, водрузил на постамент, им же установленный на попа. Работающие на свинарнике вечно пьяные мужики так и не смогли переволочь его обратно. А может, не напрягались, посчитав, что Лесик поступил правильно. Бюст, повернутый лицом к городу, красовался возле дороги второй год, доказывая окрестным пацанам, что с жилистым Лесиком лучше не иметь дела.
Отпустив испуганного Валерку, Борис погнался за Китайцем и вскоре уже трудно было угадать, кто за кем ныряет. По течению темной шалью поползла грязь. Когда конец ее дотянулся до "черного бука", пройдоха Китаец вышел из игры, ему надо было ловить рыбу для многочисленных братишек и сестренок. Оттопырив обтянутый парусиновыми трусами зад, он принялся вытаскивать из прибрежных нор плотву и окуней, выбрасывая на берег. К нему присоединился шахматист Петька, а затем и Валерка подставил впалый живот неторопливо бредущему по вечернему небосклону солнцу. Рыжий Колька еще некоторое время сопротивлялся, но скоро и он полез по глинистому берегу наверх. Борис прикинул расстояние до Лесика, нырнул и затаился на дне. Он сидел так долго, что ровное биение сердца перешло в стук колес скорого поезда. Неожиданно рядом возникло какое-то движение, Борька устремился в ту сторону, уцепился за ногу противника выше колена, и сразу выскочил из воды. Перед ним стояла Таня, которая минуту назад мирно плескалась в тихой заводи. Она капризно потребовала, пряча под ресницами непонятную взрослую улыбку:
- Достань мне кувшинку.
- Валерку проси, - раздраженно отмахнулся Борис, высматривая Лесика сквозь плотную мутную пелену на глазах. Соперника нигде не было. И вдруг Таня испуганно вытаращилась, откачнулась к нему, на лицо хлынула волна краски.
- Отвали, малолетка, - заорал Борис, обескураженный ее странным поведением. - Иди рисуй свои дурацкие цветы...
Метрах в семи от них на поверхность пробкой вылетел Лесик. Скинув чуб на сторону, он предупреждающе поднял руку:
- Все, я больше не играю.
Борис скрипнул зубами и погреб по течению вверх, к чистой воде, в груди разрасталось чувство обиды. Ему показалось, что его обманули.
Солнце из царской золотой десятки превратилось в медно-никелевый рубль. Ребята уже оделись, образовав кружок, они о чем-то громко переговаривались. Сполоснув ноги, Борис начал подниматься по откосу, и в этот момент большой кусок ила шлепнул между лопатками, растекся грязью по спине. Борис резко обернулся, недалеко от берега стояла Таня и манила его пальцем к себе. Они почти пересекли "черный бук", когда он понял, что догнать ее невозможно - девушка плавала как торпеда. И Борис повернул обратно.
- Танька, я приготовил все. Смотри и ты, - как-то загадочно крикнул Лесик.
Валерка вслед за ним проголосил ревнивым фальцетом:
- Если придешь снова под утро, мы тебе дверь не откроем.
Цепочка ребят двинулась к городу под громкое ржание Лесика. Посмотрев им вслед, Борис с недоумением передернул плечами. Валерка явно загнул, потому что они с Таней никогда не задерживались на улице позже одиннадцати - половины двенадцатого вечера. То есть, расходились через минут пятнадцать-двадцать после пацанов. Он снова стал карабкаться наверх, уже уцепился за жесткий пучок травы на краю откоса, когда новый кусок ила прилип к правому боку. Борис кувырком полетел в реку, но Таня не только хорошо плавала, но и неплохо ныряла, и пока он рыскал в зарослях осоки, она очутилась далеко за его спиной. Уставший Борис вылез на берег и упал в траву. Прошло довольно много времени, девушка не подходила, видимо, кроме игры в глупость, ей нужно было что-то другое, серьезное и непонятное. Он нахмурился, вспомнив ее странное поведение в воде, догадался вдруг, что под нее подныривал Лесик. А она не вскрикнула, не всполошилась, как обычно, и на туманный намек ответила едва заметным кивком. Впрочем, они не в первый раз обменивались непонятными репликами, после которых на узком лице Лесика появлялась хитрая усмешка. Примерно такое же подобие улыбки перекашивало его, когда он договаривался со старыми девами, чтобы они приняли его на ночь. Лесик считался бабником признанным. Но Таня не старая дева, кроме того, она на виду до самого вечера, до отхода в сон.
Борис прикусил губу и уставился в одну точку, подозрения были шаткими, не имеющими под собой никакой почвы. Досадливо хмыкнув, он сел и огляделся вокруг. По лугу уже скользила паутина длинных теней, головки цветов легонько раскачивались из стороны в сторону. Берег "поворота", притоптанный босыми ногами, был пустынен, исчезла и одежда. Он поднялся и сделал несколько торопливых шагов вдоль обрыва. На месте, где лежало Танино платье торчал из пучка жилистых листьев подорожника угол небольшой квадратной коробочки. На глянцевом картоне, исписанном по бокам иностранными буквами, были изображены голые мужчина и женщина в непристойной позе. Борис однажды видел у детдомовцев примерно такие, привезенные из Англии, коробки. Они покупали их у проводников одесских и севастопольских поездов на станции Дядьково и продавали местным стилягам по бешеным ценам. Он остановился, растерянно покрутил головой, и тут заметил девушку. Она пританцовывала на другом берегу, с вызовом встряхивая перед собой его темно-синюю сатиновую рубашку. Борис почувствовал, как стянулись в гармошку губы, будто через них продернули суровую нитку, как хищно раздулись крылья носа. Он воровато зыркнул назад, на поросшем некошеной травой пойменном лугу по-прежнему никого не было. Быстро нагнувшись, поднял коробочку и тут же смял ее, поняв, что она пуста, затем прыгнул без разбега в воду. Некоторое время они мчались вдоль реки по едва заметной тропинке. Девушка словно летела по воздуху, она выбрасывала длинные ноги вперед и ломала их, не успев коснуться вытянутыми носками земли. Снова над травой на долю секунды зависала светло-коричневая линия и пропадала, смененная другой. Река в этом месте делала поворот, берег приподнялся над лугом, с которым уже соединилось бархатно-синее небо. Борису показалось, что еще немного и Таня оторвется от земли, побежит по мягкому этому бархату. Он видел, как все круче выворачивается вверх косое крыло темных волос, как все реже опускаются на землю ноги. Уже и девушка прогнулась назад, чуть отстранив локти от себя, будто подлавливая восходящий поток. Он начал смиряться со своим поражением, приготовился следить за ее полетом с земли. Как вдруг Таня ворохнула крылом, обдала из-под него призывно-дерзким взглядом и почти под прямым углом повернула в луг, в рябое от желтых, белых, красных барашков море. Борис ястребом бросился наперерез, но, видимо, слишком прямолинейно он понял ее призыв, рано еще было делать привал. Конец крыла ожог лицо и оно снова косо пошло вверх, уходя с каждым мгновением все дальше. По ногам захлестали головки цветов, ступни оросил густой сок. Борис сфыркивал с губ капли пота, смаргивал с ресниц такой же едкий дождь и чувствовал, как на смену желаниям приходит не неловкость за то, что девушка бегала быстрее, а злой охотничий азарт. Теперь он хотел только одного: догнать и доказать, что он сильнее. И еще наказать, за все сразу. И за два месяца непонятной с ним игры, в которой чувствовал себя мышью, потому что игра эта была без каких бы то ни было правил. И за то, что за это время превратился из первого жениха в повесу, от которого отвернулись местные девчата с их родителями. За случай на реке, за бабника Лесика, за слова Валеркиной матери, обещавшей посадить его, если он "испортит племянницу". И даже за то, что вместе с родителями она полгода прожила в Париже, чем не только гордилась, но, показывая свое превосходство, загоняла насмешками и подковырками простодушных ребят в тупик. За все.
Они бежали долго. Река осталась далеко за спиной, деревня на взгорке отошла вправо. Луг на этой стороне был обширнее, трава погуще, а девушка мчалась к его центру. Собрав все силы, Борис приготовился совершить еще один рывок, сердце допрыгало до горла и теперь колотилось в нем. Легкие не успевали выталкивать воздух обратно, он скапливался в них, распирал, раздирал бронхи, мешая хапнуть ртом очередную порцию цветочного пойла. Борис напрягся, бросил руки, потом все тело вперед, до девушки было метров пять - шесть. Неожиданно она остановилась и повернулась к нему всем корпусом. Борис успел заметить, как лихорадочно блестят у нее глаза, как пламенеют щеки, как рвется через искривленные губы запальное дыхание. Он сходу сунулся ей в плечо, едва не сбив с ног.
- Тихо... Тихо..., - прерывисто сказала она и похлопала ладошкой по его спине. - Догнал... Молодец... Я чемпионка в спортклубе...
Борис проглотил шершавый кусок слюны, попытался отшатнуться от плеча, но Таня обхватила его шею руками и негромко засмеялась. Он хотел оборвать этот беспричинный смех, и не смог, вдруг увидел маленькую розовую мочку уха, золотую с белым камешком сережку. Почувствовал, что от волос исходит тонкий запах духов, перебивающий речной, пресный. Всем животом ощутил прикосновения горячего и мягкого тела, закрытого лишь узкими плавками и узким же бюстгальтером. И задохнулся, и притянул за талию неземное это существо, и упал на бок, увлекая девушку с собой, как пиявка всасываясь в пухлые губы. Дернулся от внезапной, прошившей живот судороги, не зная, что делать дальше, отвалился, краем глаз заметив, как закатились у нее зрачки и подалась вперед маленькая грудь. Снова впился в губы, боясь подчиниться инстинкту, толкнувшему руку вниз. И такая ядреная дрожь пробежала от затылка до пяток, что зубы заколотились с железным звяком о ее зубы. Замычав от досады на собственную неловкость упал на спину, подумав, что не справится со стыдом, как когда-то не справился с ним при виде обнаженной деревенской девахи...
Тогда его тоже колотило и выворачивало, а он боялся протянуть руку вниз, ощутить живую трепещущую плоть. А и ощутив эту плоть с помощью девахи, которая хотела разбудить в нем мужчину, он не сделался весь колом, а еще больше сник, сжался как усохшая морковка теперь от страха, от непонятности, потому что ни отец, ни мать не обмолвились об этом словом, не намекнули уединением. Их не было. А бабушка успела внушить, что прекраснее женского начала нет ничего, что перед женщиной нужно преклоняться. И он преклонялся несмотря на то, что ребята усердно обучали грубости. Но не воспринимал ее, и грубость по отношению к женщине так и осталась поверхностной. Он твердо уяснил, что все должно происходить не так, даже инстинкт не мог вышибить из головы это "не так". Потому родители, у которых пыхали жаром подоспелые девки, дружно зазывали в гости, не чая в нем души, потому и он не претендовал ни на что, пока не приехала Таня...
И он снова развернулся, налег, покрыл поцелуями щеки, нос, пытаясь побороть бессилие, свой свинцовый стыд, ощущая нутром, что можно, что она разрешает ответными движениями рук, грудей, живота. Он понял, что перед ним женщина, не в том смысле, что она уже имела связь, он еще не мог допустить, несмотря на подозрения, этой пошлой мысли. А в том, что знает больше его, хотя на два года моложе. Поэтому с ней должно быть проще и из-за того, что все понимает, и из-за того, что не пугается, не царапается, не позволяет себе других выкидонов. Он впился в трепетное создание, которое цвело, переливалось молочно-розово-красными красками. Приготовился сдернуть набедренную на слабой резинке повязку, уже и чувства проснулись, такие яркие, что кровь ударила в голову. И в этот момент услышал тихий стон:
- Не то-ро-пи-и-ись...
Он замер. Точно так же сказала и деваха, когда поначалу он попытался что-то сделать. Тогда призыв, прозвучавший сквозь дробно-снисходительный ее смешок, напомнил ему, что он мальчик, еще сосунок. Естественный стыд вернулся на законное место, и старания девахи оказались напрасными. Но сейчас перед ним была не опытная баба, а Таня, та самая, которая несмотря на будто бы полную доступность, ни разу не дала себя поцеловать. Слова, произнесенные ей в полудремном оцепенении, были сказаны тоже не так, в них послышался не пошлый призыв, а заботливая просьба. И все-таки смысл был одинаков. Борис растерянно посмотрел на играющее красками лицо девушки, на то, как трепещут ресницы и тонкие ноздри, на налитые алым живые губы, неуверенно положил руку на запрещенное место. Девушка вздрогнула и прильнула к нему, запустив пальцы в его волосы. И вдруг разняла колени, пропуская ногу Бориса меж ними, и сжала с силой так, что заломило в бедре. На лбу заблестел мелкий бисер, рот приоткрылся, она изогнулась, запрокинула голову назад. Из-под кромки бюстгальтера с надписью "Made in France" выпрыгнул обнесенный белыми крупушками бордовый сосок. Из груди вырвался такой долгий стон, что Борис невольно повторил его. Он коснулся губами шелковой шеи, ощутив, как пропитался шелк влагой, как затрепетала под ним даже малая жилка. Девушка бросила руки на траву, истаяла болезненно - сладким стоном и медленно обмякла. Колени развалились в разные стороны, упругий живот провалился, и только румянец устойчиво разгорелся в полную щеку, да от бурного дыхания ходуном заходила грудь. Борис как щенок потыкался в нее потным носом, посмыгал стоящий торчком сосок. Он не совсем понимал, что произошло с девушкой, на какое-то время его даже взяла оторопь от неожиданных конвульсий, в которых она зашлась. Поводив пальцем по низу живота, нерешительно оттянул резинку на ее плавках.
- Все, все. Попеттинговались, и хватит, - расслабленно сказала она. - Хорошего понемножку.
- Как это - попеттинговались? - переспросил он с хрипотцой в голосе.
Девушка открыла глаза, в них плескалось такое бесстыдство, что он внутренне съежился. Это был взгляд деревенской девахи, когда затащив его в общежитие, та неторопливо стягивала с себя нижнее белье. А потом, уже на визгливой железной кровати, мозолистой лапой доярки властно ощупывала занемевшие от страха его половые органы.
- Игра такая, мальчик, - немного удивленно и в то же время снисходительно пояснил Таня. - Петтингом называется. Ты мне - я тебе, и ничего не было.
Она подмигнула и брызнула смехом. Борис отпустил резинку, чуть приподнялся над девушкой, переносье рассекла вдоль резкая глубокая складка:
- Может, еще с презервативчиками? - жестко спросил он.
Смех застрял в горле девушки, она сощурилась и замерла в выжидательной позе. Борис почувствовал, как им овладевает растерянность, его поразила эта поза взрослого человека, застигнутого врасплох за неприличным занятием. Ею Таня отрезала путь к отступлению, предлагая или продолжать нападение, или признать поражение из-за невозможности подкрепить предъявленные претензии доказательствами.
- Там, на берегу. Коробочка такая, с голым мужиком и голой бабой, - заторопился он. - А по бокам английские буквы.
- Ах, во-от оно что. Крыша поехала, - перевела она дыхание. И нахально ухмыльнулась. - Именно английский, и-мен-но. Но, пардон, я не была в Англии, - она грубо уперлась кулаками в грудь Бориса, оттолкнула его от себя. - Пусти! Я всегда знала, что ты дурак...
- Нет, подожди..., - он подался к ней, надеясь остановить.
- Отойди, если ты попытаешься меня изнасиловать, тетка тебя посадит. Все знают, что я ходила только с тобой, - почти крикнула девушка. Лицо ее перекосилось от внезапного приступа гнева. - Шантажировать меня вздумал... Идиот.
Борис завалился на бок и растерянно уставился на Таню, он не ожидал такого поворота событий, даже не думал, что вместо недоумения или оскорбления девушка озлобится. Где-то в глубине сознания еще таилось неясное ощущение, что это продолжение игры. И все-таки, несмотря на недоверие, на слабые подозрения, он вдруг понял, что сделал ошибку, а оправдываться было поздно. Таня вскочила, заправила грудь в бюстгальтер и почти побежала в сторону реки.
- Ты еще пожалеешь об этом, - прилетело из предвечерней синевы, в которой она растворялась.
Борис вяло махнул рукой, опустил голову. Со станции донесся приветственный баритон электровоза, ему коротко и устало ответил гнусавый голос тепловоза. Там будто просыпали на рельсы корзину с калеными орехами, и все стихло. Только коростель крикнул почти рядом раз, затем еще раз, уже немного дальше, да с тихим шелестом распрямились примятые Таней стебли. Заметив утерянную ей яркую пластмассовую заколку для волос, он поднял ее, повертел между пальцами, в глубине груди появилось чувство беспомощности и ненужности.
Однажды он испытал нечто похожее. Тогда бабушка привезла его в чужой город поступать в ремесленное училище, оформив необходимые документы, она сдала Бориса мастеру вновь набранной группы токарей и уехала домой. Мест в общежитии не оказалось, там еще проживали выпускники - детдомовцы. Великовозрастные парни не спешили расставаться с комнатами, за которые не надо было платить, по-прежнему ходили они и в столовую училища, отбирая обеды у "салаг". Многих ребят на время расселили по частным квартирам, Бориса определили к угрюмым хозяевам обмазанной глиной халупы на самом краю города. Бородатый старик, как щенка, сунул его в узкий сырой чуланчик без электричества, и вся семья забыла о его существовании. Дня через два проснулось чувство ненужности с жуткой тоской по дому, до которого было почти двести километров. Это потом стало веселее, когда он получил койку в общаге, когда наловчился кататься в тамбурах расхлябанных товарных порожняков и в солидных пульманах, набитых консервами, костюмами и мотоциклами. Еще бегать по крышам тихоходных пригородных "спутников". Стрелки военизированной охраны гоняли "ремеслуху" по затерянной в лесах промежуточной станции, не давая оседлать скорые товарняки, сбивали прикладами с открытых площадок и даже стреляли. Черная туча все равно находила лазейку, цеплялась на полном ходу за скользкие поручни, срывалась, расшибалась, снова перла напролом, потому что "спутники" ходили через день и только по вечерам, а каждому хотелось попасть домой побыстрее. В один из случаев, когда руки Бориса соскользнули с поручней тамбура и он сорвался под товарняк, время будто пошло пешком. Он видел, как колесо надвигается на ногу, лежавшую на рельсе, подумал, если ее не убрать, придется пользоваться дедовскими костылями, оставшимися от него с гимнастеркой в орденах. И медленно стащил ногу на шпалы. Заметил, что от последнего вагона товарняка, просвистевшего мимо, уходил в сторону станции охранник, тот самый, от которого убегал. Он тащил за ремень винтовку, стучавшую прикладом по щебню, и качал фуражкой на голове, пригнутой к груди.
Борис передернул плечами, чувство тоски усилилось, растеклось по груди ядовитой жидкостью, но оно только поверхностно напоминало почти забытое ощущение из прошлого. Он сжал кулаки и сразу распрямил пальцы на правой руке, на ладони излучала матовый свет заколка. И такой всплеск одиночества, такой щемящей тоски вызвал этот свет, что перехватило дыхание. Он вдруг ясно осознал, что Таня ушла, может быть, прямо сейчас соберет чемоданы и уедет в Москву. И уже другому будет показывать свои новые рисунки, рассказывать истории из серии "Тайны ресторана Максим", улыбаться карими глазищами. И доверяться, как доверилась ему сегодня... Солнце расплылось и покраснело, будто на что-то озлилось, по траве перемещались плотные лиловые тени, в воздухе посвежело, усилились запахи. Борис втянул в себя медвяный коктейль, ощутив легкое головокружение, медленно выдохнул и встал. Запахи напомнили о начале их дружбы, заставив снова осознать, что Таня ушла...
Девушка тогда только приехала. Буквально на второй день она пробилась к Борису, дав понять и местным пацанам, и Людмиле, с которой у него что-то намечалось с прошлого лета, что намерения у нее серьезные. Он еще посмеялся над ее смелостью, но высказанное в конце дня предложение пойти с ней ночью воровать цветы принял. И они ушли во тьму кривых улиц, презрев осуждающие взгляды ребят и дрожащий голос Людмилы. Он наломал Тане огромный букет, наговорил массу глупостей, подумав, что действительно понравился ей, настырной москвичке. Приятно было сознавать себя суперменом, за которым гоняются, из-за которого плачут девки. Тогда у него тоже кружилась голова от китайского жасмина, от пахучей ночной фиалки, оттого, что девушка доверчиво прижималась, выказывая неподдельное уважение к его авторитету среди пацанов. Перемены начались позже, хотя все, вроде бы, оставалось по-прежнему...
Борис зажал заколку в кулаке и направился к речке. Он шел быстро, ощущая ступнями, как замокрели стебли, как не хотят они гнуться к земле, с шорохом распрямляясь сзади. Не выдержал, сорвался на бег, показалось, что Таня ждет на берегу. Но тот был пустынен, масляно ляскали в норах мелкие волны, осока издавала долгое сопение. Чуть в стороне, под бугорком, темнела какая-то бесформенная куча со светлым пятном в центре, Борис нагнулся и взял ремень. Под ним на рубашке лежала аккуратно разглаженная глянцевая коробочка, та самая, с английскими буквами по бокам. Девушка словно на что-то намекала, может быть, на его глупое, не подкрепленное доказательствами, обвинение, а может, издевалась над мужской нерешительностью. Он разорвал коробку на клочки, скатав одежду в тугой валик, вошел в реку. Вода была очень теплая, вязкая как патока, сзади и спереди раздавались вместо гулкого аханья короткие глухие шлепки. Она не поддерживала, а налипала на тело, утяжеляя его. Борис, с трудом преодолев знакомый до малой ямки на дне, а теперь чужой "поворот", вскарабкался на откос, оделся и осмотрелся еще раз. Кругом было тихо, только с того места, откуда прибежал, доносился тоскливый крик коростеля. На землю быстро опускались сумерки, над станцией забились электрические всполохи, над деревней задрожала звездой единственная лампочка. Борис развернулся и по едва различимой тропинке углубился в омут луга. Он торопился, надеясь застать Таню на ребячьем пятачке возле Валеркиного подворья, увидеть ее смеющиеся глаза, услышать упругое московское "г". Может быть, поймать короткий прощающий взгляд, и утром начать все сначала. Ведь так было. Но, пробегая по территории подсобного хозяйства, унял на минуту нетерпеливую дрожь в теле, сошел с тропы. Навалился грудью на квадратный постамент с бюстом Сталина наверху, отшатнулся, снова надавил до красных шаров перед глазами. Гранитная глыба будто вросла в землю. Тогда Борис уперся руками в основание самого бюста, сдвинул его к краю. Серая голова с прямыми плечами с глухим стуком упала в канаву, маршальский погон перегородил жиденький ручеек. Покачнулась, не устояла и сама отшлифованная глыба постамента. На территории подсобного хозяйства звонко залилась незлобивая дворняжка, на крыльце конторки заскрипели рассохшиеся доски.
- Кто там? - закашлялся в дверях сторож. - Ты чего это, мать твою в душу?...
- Ничего, - выходя на обочину, огрызнулся Борис.
- Я вот щас влуплю солью пониже спины, тогда побезобразничаешь. Дороги мало?
- Узкая.
- Статуя ему помешала... И шастают, и шастают по ночам, босота, все уважение потеряли. - Сторож покашлял еще немного и прохрипел в пустоту. - Собак вот натравлю...
Картофельные поля кончились, Борис обогнул забранный невысоким заборцем обширный огород тетки Дуси и, вбежав в начало улицы, перешел на шаг. На освещенном окнами и фонарем пятачке никого не было, только на бревнах, сложенных под Людкиным палисадником, склонилась друг к другу какая-то парочка. Заметив Бориса, парень и девушка откачнулись в стороны, Людка торопливо поправила кольца черных волос и повернула навстречу смуглое даже в темноте лицо:
- А-а, Борька. Где это ты пропадал? - сверкнула она белозубой улыбкой. В голосе явно проскользнули насмешливые нотки. - А твою Таньку тетка домой загнала, сказала, что хватит шлындать по ночам. Даже с Лесиком договорить не позволила.
- Как это шлындать? - машинально оскорбился Борис, пожимая руку Алексею с соседней улицы. - Мы всего один раз ходили за цветами, и то в час где-то вернулись.
- Ну, значит, не ты один у нас мужчина, если мой отец ее и в четыре, и в пять утра заставал.
- А он у тебя что, сторож? - Борис все так же машинально продолжал защищать Таню и себя. Его удивили не насмешливый тон Людмилы, и даже не какая-то агрессивность, а то, что она впервые, не стесняясь, сидит в обнимку с парнем с другой улицы. Такого предательства не могла позволить себе ни одна девчонка из их компании.
- А у нас не Москва. На метро до железнодорожной станции еще не ездят, понял?
Людка вдруг вскочила, зло сверкнула черными глазами и направилась к калитке. Громко скрипнула щеколда, по ступенькам крыльца прокатился дробный стук каблуков.
- Дурак, - прошипела она и хлопнула дверью.
Борис почувствовал, что во рту у него пересохло, он неловко переступил с ноги на ногу, посмотрел на Алексея. Тот поднялся, цыкнул слюной сквозь зубы и сунул руки в карманы.
- Пойду я, а то на работу просплю, - растягивая слова, неприязненно покривился он.
- С кем заставал?.. - качнулся к нему Борис, пытаясь унять вновь охватившую его дрожь.
- Кто? А-а, понятия не имею. Я в такие игры не играю, - пожал плечами Алексей и вразвалку пошел по освещенной редкими фонарями улице. Когда поравнялся со вторым светлым пятном, крикнул: - Танька твоя утром в Москву уезжает, тетка ей так сказала, - он сделал паузу, словно собирался с духом. И закончил. - Так ты это... к Людмиле не приставай. А то это...