Старик сидел на древнем, покрытым мелкими трещинами камне, и смотрел на Великую Степь. Огромное синее небо с белыми кудрявыми облаками висело над степью, и воздух, дрожащими потоками стремившийся вверх с нагретой земли, делал окружающий мир чем-то зыбким и не реальным. Душа старика любила эти бескрайние просторы и получала протянутое в веках наслаждение Степью.
Небольшой табун стоял в отдалении, под охраной трех сильных и злобных овчарок. Одна кобыла с жеребенком отделилась от остальных и подошла к хозяину, нежно притронувшись влажным носом к щеке старика. Шершавым языком она провела по дубленой солнцем коже, оставляя на ней приятный кочевнику запах лошади, и всем своим видом требуя внимания. Старик улыбнулся и ласково обнял кобылу, прижавшись лицом к ее коричневой морде. Он провел рукой по бархатистой шерсти, почувствовал любовь и тепло живого существа, а его старое ленивое сердце чаще забилось в груди.
Стук потревоженного сердца разбудил дремавший голод. Старик достал из кафтана свой нож в виде полумесяца и, рассекая вену на шее кобылы, отворил им кровь. Темно-красная струйка стекала в сложенные лодочкой ладони и, как только они заполнялась кровью, старик жадно выпивал ее. Утолив голод, Старик несколько минут прижимал сверкающее лезвие ножа плоской стороной к ране и тем самым остановил кровотечение. Затем вытер руки пучком травы и снова неподвижно сидел на камне, созерцая степь.
Он был очень стар. Время и солнце иссушило чувства и мысли, оставив нетронутым только любовь, которая теперь полностью заполнила его сердце. Старость и одиночество уничтожили и ненависть к врагам, и стремление к новому, и все то, что заставляет кочевника в один из дней срываться с места и идти, куда глаза глядят.
Старик забыл, кем он был когда-то. У него не было имени. Он не мог вспомнить свое детство и юность, память не сохранила образы ушедших близких. Запах крови поверженного врага и привкус своей в битве - все это было безвозвратно минувшим, сгоревшим в степи. Подобно сумеречным теням, лишь иногда пролетало перед глазами давно забытое.
Старик ждал Наха-аза. Как ветер... Это имя он дал ей, когда увидел прекрасную девушку, бегущую по степи наперегонки с жеребенком. Она тогда обогнала его. Высокая и изящная, легкая, как весенний ветер, Наха-аза была ему приемной дочерью. Имея ум двухлетнего ребенка, она была подобна своему другу - ласковому и несмышленому жеребенку. Ее радость была чистой, а ее смех никогда не был печален, ведь сердце Наха-аза не знало горя. Свободная от всего на свете, Наха-аза плыла по безмерной реке времени вместе со стариком, и никогда не обгоняла его.
Девушка подбежала к Старику, и села на колени, уткнувшись лицом в его ладони. Кожа, сухая и задубевшая от многовековой работы, пахла душистой травой и кобылой, запахом вызывая воспоминания о далеком детстве...
Много лет назад кочевники стояли недалеко от юрты Старика. Они чтили его, хранителя Степи, и подносили по праздникам десятую долю жертвоприношений. Около их бедных юрт бегала полуголая девочка, которую затем назовут Наха-аза.
Она была одинока среди людей своего племени: никто из сверстниц не играл с ней, а мальчишки бросались землей, целясь прямо в глаза. Прекрасные золотистые глаза, но в которые нельзя было заглянуть без содроганья и боли, и которые легко можно научиться ненавидеть. А как они могли смотреть на них? Ведь там отражались безмятежность и равнодушие степи, которых так боится кочевник.
Когда в Наха-аза попадали, она спокойно улыбалась, протирая грязной тряпкой засыпанные землей глаза, а потом искала в траве комочки земли, и протягивала их мучителям. Только юрта матери служила убежищем для нее, и только там, у родного очага, Наха-аза обретала защиту.
Пришло время, и ее племя засобиралось на новое кочевье. Перед тем, как уйти странствовать, мать позвала Наха-аза, и посадила рядом с собой верхом на кобылу. Они отправились к юрте Старика. Путь в Степи был долог и труден, но девочка сразу пригрелась у теплой груди матери, и, свернувшись калачиком в ее руках, проспала всю дорогу. Ей снился удивительный сон: огромная безмерная степь, залитая синим небом, и табун лошадей, пролетающий над травой и оставляющий позади себя прах.
Она не ощутила, как мать осторожно опустила ее на мягкую степную траву около древней юрты Старика. Она не увидела слез в глазах матери. Она не услышала прощальных слов. Она не почувствовала последнее прикосновенье нежной материнской руки. Она спала.
Старик так никогда и не узнал, каким образом, в один из бесконечно-обычных дней, возле его юрты появилась Наха-аза. Но если в сердце осталось лишь место для безграничной любви, что подобна своей неизмеримостью степи, и где все остальное высушило солнце и годы? В этом старом сердце всегда найдется укромный уголочек для маленькой девочки, которая бегает наперегонки с жеребенком.
Наха-аза росла в старой, вросшей в землю юрте, средь пыльных шкур и забытых временем вещей. Ее игрушками были лошади и овчарки, едой - кобылье молоко и кровь. Ее отцом был старик, матерью Степь. Веселый серебристый смех отвлекал старика от вечного созерцания и заставлял с улыбкой следить за играми Подобной ветру.
Когда девочка выросла и превратилась в красивую молодую девушку, странная тоска одолевала ее. Наха-аза забиралась на камень и, стоя за спиной Старика, зачем-то долго смотрела на степь. Она вглядывалась в неизмеримые просторы, как будто ждала кого-то. А может, это кровь степных кочевников просыпалась в ней, и заставляла всматриваться в бескрайние дали, и ждать несбыточную и оттого щемящую в сердце мечту.
Но только тени проходили перед глазами старика и девушки. Они шли на восток и растворялись на горизонте в лучах восходящего солнца, чтобы когда-нибудь, через неизвестно кем определенное время, вновь пройти свой Путь по зеленой траве под синим небом.
В один из дней, когда ветер стих, а Степь замерла в ожидании бури, мимо Старика и Наха-аза проехал всадник на сером коренастом жеребце. Это был молодой пастух, судьбою вынужденный отправиться на поиски кобылы, отставшей от табуна. Он был высок ростом, бедно и грязно одет. Грубый шрам уродовал левую щеку и подбородок. На лице печать застывшего страдания и несломленного высокомерия. Ниже шрама блестел медный обруч, свернувшийся змеей и взявший в тиски могучую шею. Старик ладонью провел по своему кадыку и почувствовал тень рабского ошейника. Давным-давно такой же обруч сжимал его, заставляя переполняться ненавистью сердце. Тень прошлого промелькнула и ушла из памяти, оставив сочувствие и сопереживание к молодому рабу.
Раб подъехал к Наха-аза и посмотрел на нее. Его не испугали безмятежность и равнодушие Степи, отраженные в глазах девушки. За ними он увидел искорки любви душевной, которой щедро делился с Наха-аза приемный отец. Он протянул ей руку. Наха-аза нежными пальцами дотронулась до ладони Раба, но в тот же миг ее грубо схватили за запястье и рывком положили на седло, подобно туше барана. Пришпорив жеребца, всадник с добычей поскакал по воле ветра и по только им веданной дороге.
В степи нет не пройденных дорог, есть только мечта на горизонте... Через трое дней и ночей пред взором Старика вновь предстал Раб и Наха-аза с завязанными за спиной руками. Когда они подъехали, Раб спешился и осторожно опустил Наха-аза на землю перед камнем. Ножом он перерезал путы, сдерживающие Подобную Ветру и, закрыв глаза, остался стоять около девушки. Старик увидел, как извечная безмятежность Наха-аза уступила место гневу. Она вскочила перед молодым Рабом и с пронзительным криком кинулась на него. Ее острые ногти разрывали и располосовывали кожу на лице кочевника, смешивая его черты в одно кровавое месиво. Кровь заливала Раба, но он стоял молча, выдерживая боль и страдание.
Крик прекратился. Руки девушки перестали уродовать лицо кочевника, но она не убирала их от него: залитые чужой кровью и еще мгновенье назад давшие выход всей ее ненависти, они нежно проводили по любимому лицу. Потом Наха-аза и Раб обнялись, и еще долго стояли неподвижно перед взором Старика. Степь замерла и затихла, она слушала разговор двух молодых сердец, которые отныне бились в такт друг другу.
Старик в молчании смотрел на стоящих рядом девушку и молодого кочевника. Он был спокоен. Он знал, что закон Великой Степи исполнен... Кровь за кровь.
Минули дни, недели. Молодой раб часто приезжал к Подобной Ветру, и они уединялись в Степи. Наха-аза изменилась: походка стала плавной и степенной, смех грустным, а живот округлился. Она удивлено гладила себя по коже живота, прислушивалась к шевелению внутри и привыкала к новым ощущениям. Старик улыбался, глядя на нее, и ждал весны, - времени рождения.
Под вечер одного из дней, когда Старик сидел на камне, Наха-аза отдыхала в юрте, а до родов оставалось несколько недель, на горизонте возникла тень знакомого всадника. Когда она поравнялась с камнем, Старик увидел Раба, восседающего на жеребце. В руке он держал монгольский меч, покрытый бурыми пятнами, а в спине у него торчали две стрелы серого оперенья. Старик подошел к всаднику и увидел, что на шее у Раба больше не было рабского ошейника, а в теле жизни. Раб, который за свободу платит жизнью, достоин быть свободным после смерти, решил Старик. Тогда он взял жеребца за узды и повел на восток, в сторону восходящего солнца, куда уходят тени. Они шли по зеленой траве под куполом неба, проходя по жизни, обретая прах.
На полпути Старик вдруг остановился. В сердце острой иглою кольнула боль. Он почувствовал, что ему еще рано уходить и тут же повернул назад, только прошептал жеребцу слова прощания и последней дороги. Это любовь к степи прервала последний путь Старика и то, что Наха-аза ждала его. Он брел обратно, лишь изредка оглядываясь на восток, где видел далекую тень одинокого всадника, таявшую в лучах рассветного солнца.
Там, где был его родной дом, расцвели серые краски одиночества. Наха-аза не увидела тень любимого, но ее большое сердце почувствовало печаль и вечную разлуку. Она похудела, кости натянулись кожей, только живот был прежних размеров, и Степь сохранила в нем ребенка.
Настал день весны, но Наха-аза не было рядом со Стариком. Она лежала на траве по средь бескрайней Великой Степи и смотрела в небо. Старик нашел ее и увидел во взгляде Наха-аза боль и страдание, - жизнь постепенно уходила из нее. Он чувствовал, что скоро Подобная Ветру навсегда покинет степь. Тогда Старик встал на колени перед ней и положил ладони на живот. Слабое шевеленье внутри было ответом на его прикосновение. Это ребенок Наха-аза требовал жизни, и он не должен был уйти тенью на Восток, так и не родившись.
Старик взял нож, и любовь в его сердце сменилась печалью. Старая рука провела холодным лезвием по нежной коже Наха-азы. Боль отпустила ее, и она побежала тенью вслед за любимым.
В руках у старика кричал новорожденный. Ты требовал жизни? Тогда познай что такое кровь матери, заплатившей сполна за тебя. И Старик обмазал его губы теплым и соленым вкусом. Затем свистом подозвал кобылу и приложил младенца к теплому соску. Кобылье молоко текло новорожденному прямо в глотку, и он жадно глотал теплую живительную влагу, ведь рожденный в Степи должен выжить. Ради Отца, ставшего воином и свободным всадником. Ради Матери, сохранившей любовь, но не пережившей разлуку. Ради Старика, утратившего вечную любовь в сердце, и обретшего взамен печаль. Ради Степи, породившей его, чтобы достичь небывалого величия, а затем на века прийти в запустение.
Мальчик вырос и стал отважным воином. Он завоевал много стран, и сделал степной народ повелителями мира. Он прожил много лет и умер в бою, завещав после смерти похоронить себя в Степи возле того камня, где был рожден.
На этом камне, как и в стародавние времена, сидел Старик и смотрел на степь. Он оброс мхом и от времени превратился в каменную статую, - старик слился с камнем в единое целое. Люди больше не могли увидеть в нем человека, но в сердце еще была жива печаль, а его глаза следили за степью.
В степи вырыли огромную яму. В нее положили Великого Воина, много оружия, еды и богатства. Жен и рабов согнали в нее и закопали живьем. Затем, чтобы враги никогда не нашли Великого Воина и не осквернили его могилу, прогнали по Степи самый большой на свете табун.
Последнее, что увидел старик в своей жизни, это было воплощение сна Наха-аза: огромная безмерная степь, залитая синим небом, и табун лошадей, пролетающий над травой и оставляющий позади себя только прах. Но он увидел еще то, что было недоступно простым людям: верхом на каждой лошади сидели мертвые тени убитых Великим Воином. Они в молчании мчались на восток к восходящему солнцу, втаптывая в прах то, что было когда-то Чингисханом.
Моя жена укачивала сына. Малыш только что заснул и во сне нам улыбался. Маленькому Чингисиду, как и мне в детстве, снился вкус кобыльего молока.