В учении Ницше Сергея Петровича больше всего поразила идея сверхчеловека
и все то, что говорил Ницше о сильных, свободных и смелых духом.
Леонид Андреев, "Рассказ о Сергее Петровиче"
- Ах, какой у нас компетентный начальник отдела кадров! - надрывно щебетала надушенная мужним одеколоном пёстрая толстушка. С каждым словом, слетавшим с её разбухших и оттого как бы промасленных губ, широкое тело беспокойно сотрясалось в новом прыжке и подбиралось ещё ближе к Семёну Ивановичу. Пышная копна химически встревоженных завитков, ниспадавших на круглый лоб, издавала змеиное шипение и раскачивалась в унисон с могучим бухгалтерским задом. Пава Акафистовна считала себя женщиной сильной и справедливо полагала: начальство следует брать измором.
Семён Иванович невольно расширился и покрылся испариной румянца. Он был бескорыстен в сборе дани справедливыми комплиментами, более того, всячески воспитывал и поощрял это качество у всех без исключения своих подчинённых. Подобное удовольствие щедро одаривалось, но тут Семён Иванович никак не мог уступить, а потому, отдышавшись и успокоившись, потянулся к карману брюк и предложил бухгалтерше конфетку. Оказавшись под гильотиной мощных челюстей, шоколад робко присвистнул и заскользил, но женщина осталась на месте. Семёну Ивановичу стало чего-то жалко.
- Нет, милая моя, я вам объясняю ещё раз: необходима аттестация! Во всём должна быть система, понятно я говорю? И я буду приучать вас к порядку, слышите вы, до тех пор, пока не начнёте думать и делать как я! Иначе что получится, я вас спрашиваю?
И чем больше упрёков извергалось из уст компетентного начальника, тем сильнее крепчала его уверенность и непреклонность. В такие моменты Семён Иванович чувствовал себя нравственным колоссом, воздвигнутом на вершине Вавилонской башни.
Пава Акафистовна ушла подавленной, но он знал, что ненадолго: завтра они вернутся опять, и будут чего-то от него требовать, каждый своё: советов, печаток, мягких табуретов или благорасположения. Теперь же можно было расслабиться и ожидать вечернего гудка: никто больше не осмелится скрестись в дверь его кабинета.
Семён Иванович любил свою работу. Из всех преимуществ особенно уважал он крепкий чай с бергамотом, сахар-рафинад, отсутствие над собой осязаемого начальства, и, как следствие, ничем не ограниченную возможность учить всех порядку. Свободное время, которого у него имелось в избытке, Семён Иванович тратил с толком: много думал, считал буквы на чернильных оттисках, и приводил в порядок всё, что попадалось ему под руку. Дома он читал газеты и писал письма в редакцию. Послания были, в сущности, ни о чём, и даже не отправлялись. Они складывались в аккуратные хрустящие конверты без обратного адреса, и хранились в широких щеголеватых папках. Приводить их в порядок каждый день, после работы, было маленькой шалостью Семёна Ивановича.
Начальник отдела кадров был холост и в преклонном зрелом возрасте продолжал считать себя достойной партией для любой из сотрудниц отдела. Временами он грезил о подмёрзшей и зазевавшейся прохожей: невыносимо хотелось снять её с асфальта, притащить к себе и поставить куда-нибудь рядом с дубовым шифоньером. Но Семён Иванович знал, что в любой момент может распрощаться с тоскливым одиночеством, а потому не торопился. Ему и так было достаточно комфортно. Только голый угол за шифоньером продолжал вызывать досаду: по полу растекалась толстая тень, и вечно там творилось что-то непотребное.
- У порядочного человека не может быть пустых углов. Ни в квартире, ни в голове. Иначе большой соблазн появится чего-то в эти углы натаскать, - подумал однажды Семён Иванович, да пристроил на том месте кадушку с яблоневой косточкой. Растение было как раз тем, чего ему так не хватало. В который раз Семён Иванович почувствовал себя счастливым. "Счастье, - рассуждал он, - это когда всё на своих местах". Но такого счастья не было: голова Семёна Ивановича была не на месте.
Точнее, на том месте, где положено, его головы не было. Голова была чужой, квадратной. Все люди вокруг носили исключительно круглые физиономии, и это приносило неимоверные страдания Семёну Ивановичу. Дряблый дух его терзался непримиримо, с почти детской настойчивостью умножая старые обиды и прочие недоразумения. Много лет прошло с тех пор, как ороговевшие рёбра затылка и скул заросли бледно-рыжим пушком, теперь и с проседью, а все так же пугала Семёна Ивановича квадратная вмятина на подушке.
- Как же так получилось? - думал он, - Да когда же это приключилось со мной?
Помнил Семён Иванович одну большую свою неприятность. Не то чтобы так уж и помнил, но знал твёрдо, оттого и представлял отчётливо и в малейших деталях. А дело было такое: из живота матери-покойницы тащили Семёна Ивановича свинцовыми пассатижами. Щипцы были большими и холодными, как многие другие медицинские инструменты, и пахли плесенью. Хотелось плакать, но слёз не было. Страх плотным кольцом сковывал все члены, и дикое чувство извергалось на свет вместе с хрупким новорожденным тельцем. Помнил он, как что-то длинное и белое схватило его за ножку, дёрнуло, да поволокло вверх. И душило, и щипало, и жить не хотелось. Голову тем временем будто бы отпустило, и что-то внутри вздохнуло глубоко да зашевелилось беспокойно. Но рёбра остались и грани, потому как черепки младенческие мягкие, как масло, или как пластилин, и очень умеют приспосабливаться. И хотя не желал Семён Иванович становиться Семёном Ивановичем, да пришлось. Всё из противоречивого жизнелюбия и необычайной жизнестойкости. А тогда казалось, будто выволокли его на свет единственно ради того, чтобы замучить, опять-таки, до смерти, и съесть. И не раз ещё возвращалось к Семёну Ивановичу то знобящее ощущение. Ведь как хорошо было в материнской утробе, и не было голодных тонких усиков, бывало, правда, и голодно порой, но чтобы холодно - никогда. Одна лишь метаморфоза приключилась с ним незадолго до того, как начали тащить: внутри, там, где глаза, стало пусто, темно и тесно. В первый раз Семён Иванович почувствовал себя одиноким. Он стал задыхаться и медленно умирать, потому что как раз в это время сердце материно остановилось, и тело, ещё тёплое, начинало понемногу стынуть. Вот тогда-то или немного погодя и появились невесть откуда взявшиеся пальцы, и, нарушив покой мертвецкой, схватили его да поволокли наружу. А дальше - жизнь.
Понемногу светло родильных софитов стиралось из памяти, уносило гремучие блики, далеко и навсегда. Терялось в забвении высокомерие белого кафеля, и грубый холод акушерских пальцев, и стерильная вонь медицинского инструментария. Голова Семёна Ивановича зарастала густой мягкой щетиной и с каждым днём становилась ещё краше и круглее. В приюте его частенько побивали другие мальчишки, но не потому, что Семён Иванович был излишне квадратен или же, напротив, неестественно кругл - а вот волосы он носил вызывающе рыжие. Семёну Ивановичу довольно часто бывало обидно, но ничего противного естественному порядку вещей он не видел. Он любил свои рыжие волосы и порой, читая книжку, а то и просто серьёзно задумавшись, накручивал их на пальчик. Противоречивая самостоятельность Семёна Ивановича нередко приводила приютских ребят к отчаянным нарушениям дисциплины, и какой-нибудь непоседа, отделившись от группы, отвешивал Семёну Ивановичу знатного подзатыльника. Будущий ответственный чиновник с детства приучал себя к порядку и нередко чувствовал беспокойство, если тумаки доставлялись с опозданием.
Наконец настал такой день, когда Семён Иванович повзрослел. Как незаурядно образцовый воспитанник он был послушным ребёнком и прилежным учеником, а потому все без исключения воспитатели души в нём не чаяли и ничего от него не таили. Ведь были людьми зрелыми и разумными, и понимали: с будущими столоначальниками надобно обходиться сердечно и ласково. Даже обращались к нему всегда почтительно и в тихом голосе: Семён Иванович. И вот, после очередного урока жизни, полученного от щербатого одноклассника Кисы, вызвали Семёна Ивановича в занавешенный директорский кабинет, на приватную беседу. Комната располагалась в мезонине, что был хотя и новым, но всячески уже заброшенным. Вокруг продолжал держаться стойкий запах свежевыкрашенного помещения, да наросло там пыли и паутины немеряно. И не столько на стенах и потолке, сколько на полу: никто не хотел сюда приходить. Осторожно пробираясь по скрипящим доскам пола, покрытого налётом серого бархата, Семён Иванович, сам того не желая, первый раз за свою жизнь бесстыдным образом наследил. Отпечатки маленьких подошв согнали пыль с насиженных мест, и теперь в воздухе летали снежинки. Семён Иванович даже чихнул от негодования, и звук, вышедший из уст его, был более подобен на мышиный писк.
По метрикам директрису звали Околей Леопольдович, но в действительности звали редко. Воспитатели, повзрослевшие ученики и даже совсем маленькие детки согласно предпочитали с ней не сталкиваться, а то и вовсе не обращаться, уж коли представится такая вредоносная возможность. Что до Семёна Ивановича, то мальчику вечно казалось, что в каждом из глаз её вращается по циркулю. Беспокойное заржавленное шило то и дело касалось выцветших рестниц, оттого веки Околея Леопольдовича суетливо подёргивались. Лицо директрисы было острым и неприятным, оно часто курило и пахло забвением. "Счастье, - рассуждала Околей Леопольдович, - это когда всё на своих местах". Но счастья не было.
В кабинете было душно и темно. Семён Иванович сидел в громоздком продавленном кресле, и болтал ножками. В пепельнице из бутылочного стёклышка, стоявшей на столе, лежала большая мясная муха. Она всё ещё разгребала лапкми остывший пепел, но тщетно: тонкие жилистые крылышки и мушиная спинка были жестоко выжжены сигаретными окурками. Семён Иванович был очень жалостливым мальчиком, а потому взял муху на ладошку и погладил. Муха задвигалась. Возможно, так бы она отлежалась, отрастила новые крылышки, да и ожила окончательно. Но дверь кабинета растворилась, и Семён Иванович невольно дёрнулся. Муха в кулачке тоненько пискнула и затихла.
- Не смей вытирать руки об мебель, - хрипло произнесла Околей, стряхнув пепел на светлую голову, - об это кресло знаешь сколько таких, как ты, вытиралось? Подцепишь лишай или чумку - не говори потом, что тебя не предупреждали.
Семён Иванович почтительно поджал губы и вжался в кресло ещё глубже. Он всегда уважал сильных женщин. Но руки у него были короткими и пухлыми, и сильно потели. Семён Иванович не мог отказаться от привычки постоянно их обо что-нибудь вытирать.
В тот день мальчик узнал следующее: ест он много, и места занимает порядочно, а за оградой дети бездомные мёрзнут и пропадают почём зря, и что если хочет он стать большим чиновником, то должен непременно сейчас выходить в жизнь. На дворе мело и капало дни напролёт: была поздняя осень. Но Семён Иванович всё понял и ушёл. А прежде забрал картонную папочку, где всё от самого рождения было про него расписано, совсем как в художественной книжке, только красными чернилами. И ещё было там про мать его, покойницу, что накануне родов подавилась кусочком подгнившего зельца, да тут же и померла. И как тянули его доктора-живодёры на свет божий из остывшего материного живота.
Снаружи было морозно, а внутри тепло и даже немножко жарко. Окна покрылись мелкими капельками влаги, и на них можно было рисовать. Семён Иванович нарисовал палочку и подумал о том, что трамвай в этот момент можно было бы сравнить с распухшей консервной банкой: столько народу сюда набилось. Твёрдое кресло тряслось и подпрыгивало, и думать было не очень удобно, а потому Семён Иванович всё больше наблюдал. Вот он заметил тонкого гражданина в шляпе с широкими полями. Мужчина обвивал прямой высокий поручень, и с каждой встряской издавал глухое постукивание. Оконечность выцветших зелёных кальсон подчёркивала белизну дрожащих щиколоток. Гражданин, вероятно, обладал редчайшей силы чутьём, а потому то и дело проявлял крайнее неспокойствие: приседал, потирался, и поджимал под себя ноги. Серьёзные лица вокруг выражали задумчивость на грани с безразличием. Протёртым рукавом мужчина зажимал стопку измятых газет, и, скользко вынырнув сквозь раскрывшийся проём, нарочито случайно выронил несколько листков. Мягко спланировав, газета улеглась чуть левее того места, на котором восседал Семён Иванович. Люди, казалось, по-прежнему ничего не замечали. Но теперь каждый старался встать на газетку и слегка на ней потоптаться, и никому не было дела до того, что на этих листах написано. Семёну Ивановичу, против обыкновения, было неимоверно интересно. И каждый раз, только он начинал двигаться, нацелившись подцепить острый край ногтём, кто-нибудь нарочно да появлялся у него на пути, причём вставал прямёхонько на злосчастную бумажку. Общественность была непреклонна, и когда настала его очередь, Семёну Ивановичу ничего другого не оставалось, кроме как встать на газету и молча, понурив голову, на ней потоптаться.
- И все-то норовят втоптать лицо газеты в грязь... - обречённо подумал Семён Иванович. Он любил порядок и никак не мог отступиться от этой привычки, но было немножко грустно.
На землю падали ранние сумерки, оттого тени вокруг многократно перемежались и превращали себя в разнообразных чудовищ с ветвистыми сплетениями лап и косматыми гривами волос. Семён Иванович шёл по хорошо протоптанной тропинке, засадив свою квадратную голову в высоко поднятый ворсистый воротник. Отсутствие пешеходых плиток сперва ещё смущало его, но не очень сильно. Он и сам много раз видел, как старательно люди переминали комья земли, закладывая и утверждая своевременный и удобный маршрут. Опасаясь ненароком оступиться в темноте, он всегда смотрел под ноги, и правильно делал. "Во всё необходим порядок и система",- твердил про себя Семён Иванович. Задумавшись, он поднял глаза. На мутном небе мерцала луна, она была круглой и по-матерински ласково распространяла свет на многие световые века вдаль.
- Эх... А как было бы хорошо носить на себе голову такую же правильную и круглую, как полная Луна, - смиренно подумал Семён Иванович и ватно свалился в земляную прорубь. Ведь смотрел он исключительно себе под ноги, а потому легкомысленно оставил без внимания предупреждение о проведении земляных работ. К сожалению для Семёна Ивановича, угодил он прямиком в свежевырытую яму. Дыра была глубокой и квадратной. Пронзительной чернотой своего единственного глаза она смотрела вверх, на светлый кругляшок Луны, и имела тоскливое выражение лица. От земли поднимался влажный пар, и на первый взгляд могло показаться, будто та яма слёзно заклинает Луну, а заодно и все другие круглые планеты, молит, скулит: отчего и она не такая круглая? Ответа не было. Но теперь в чернеющем глазу лежало натуральное бревно, и не заметить его издалека представлялось делом довольно трудоёмким. Два щедро начищенных штиблета сорок четвёртого размера нависали, слегка вытянувшись, над холмиком подсохшей грязи. Поперёк тропинки проходил бытовой водопровод.
Голова раскалывалась. Семён Иванович положительно не мог припомнить, от чего же могло ему статься настолько плохо. Всю ночь напролёт снились ему странные сны, но не это пугало Семёна Ивановича. Тело разбирал болезненный озноб, а по комнате разгуливал порывистый сквозняк: окна и двери в поле зрения Семёна Ивановича были растворены настежь. Преисполнившись страха, он вскочил было с постели, да бросился ловить разлетевшиеся по углам бумаги, подбирать опрокинутые папочки. И стоило ему метнуться в сторону, чтобы подхватить очередной важный документ, как пол под ногами начинал мягчать и прогибаться, как резиновый - в этих новых условиях равновесие давалось Семёну Ивановичу с большим трудом - а бумага тем временем с лёгкостью переплывала совсем в другое место. Он хотел закрыть окна - и окна исчезали. Спешил затворить двери - их как не бывало. Гладкие подслеповатые стены появлялись там, где раньше стояли скрипучие проёмы. Семён Иванович не понимал, что творится вокуг, а потому сполз на коленки и заплакал. Слёзы были холодными и пресными, они плотно обволакивали квадратную голову, сжимали её своими мягкими клещами, и тащили куда-то вверх и в сторону, будто хотят оторвать её от тела. Семён Иванович ровным счётом ничего не мог сделать, чтобы помочь своей голове. Его практически парализовало, и только вспотевшие руки расходились бесшумной встряской. И с каждым новым толчком подпрыгивал пол, и потолок, и стены раскрывали свои пасти, стараясь втянуть в себя нерасторопного человечка. Всё продолжало кружиться, когда тело Семёна Ивановича вдруг замерло и обмякло. Комнаты не было. Серые стены вытянулись и поплыли. Он касался их языком и хватал зубами, и по вкусу они были как морозный металл на улице. Травинки стен выкручивались калачами, заплетались зеленоватыми узорами, заигрывались робкими змейками, будто картинки в окошке калейдоскопа. Семён Иванович глухо выдохнул и зажмурился: на мгновение лицо обступили маленькие перламутровые капельки. Тогда он поднялся с колен и присел на камень. Ночь вокруг была сказочно прекрасна. Круглая Луна походила на широко распахнутый рыбий глаз, чье отражение варилось в омуте лесного водоёма. Вокруг было тихо, и лишь изредка вдалеке раздавалось хриплое скрипение одинокой сосны. На краю опушки стояла добрая изба, где было чисто и натоплено, и где ждали его с богатым уловом. А в неводе плескались пескарики. Поднимая к небу искорки кристальной воды, они переливчато смеялись и как бы невольно заглядывали в глаза Семёну Ивановичу.
- Счастье - это когда всё на своих местах, правда, Семён Иванович? - пропело у него над спиной.
Семён Иванович обомлел и перекрестился. На плешиво заросшем затылке берега сидела Пава Акафистовна. Распластавшись широким телом, она глухо смеялась и манила его пальчиком. Упругую некогда грудь покрывала плотная замшелая чешуя, и ядовито зелёная ряска паутинчато ниспадала с пологих плеч на массивный посеребренный хвост. В свете Луны каждая из чешуек походила на хрупкое искристое лезвие, смоченное в молоке, и оттого такое искренне беззащитное, не способное нанести никакого зла. Женщина говорила что-то ещё, и с каждым словом, слетавшим с мертвенно бледных уст, человеческое в ней сдавалось всё больше и больше, и мелодичный голос приобретал ноты звериного рычания. Лучина, переливчато мерцавшая в избушке, догорела и потухла. Холодные руки обхватили колени Семёна Ивановича, и рыбье тело влажно припало к его ногам. Голова не слушалась, и слышал он, как трещит под кривыми когтями полотно одежды, или холёной человечей кожи. Туман окружал Семёна Ивановича, но это отнюдь не помешало ему вспомнить толстый зад Павы Акафистовны под тонкой тканью ситцевого платья вместо твёрдой и отвратительной чешуи, что колола его сейчас до боли. Внезапно протянув руку в сторону невода, химера осклабилась:
- Семён Иванович, а поглядите на пескариков!
Маленькие рыбки внимательно прислушивались, а потому немедля вытянули над водой свои головы. Их улыбающиеся глазёнки будто насквозь пронзили Семёна Ивановича, и куда бы он ни отводил своего взора, всё казалось ему, будто следят за ним неотрывно. Головы у пескариков были квадратными, и в каждой из подвижных чёрных бусинок отражался квадратный бок Луны.
Семён Иванович перестал ходить на работу. Он сидел дома и смотрел в окно: ждал, когда квадратная Луна свалится на Землю. Ему не было страшно, только любопытно.
- Уж если Луна изменила свою форму, - рассуждал Семён Иванович, - то и Земля, и Солнце теперь, надо думать, обратились в кубы. И если какая-то планета и обрушится на Землю со своей орбиты - то не скатится с неё, а встанет прямо, по стеночке, и стоять будет себе ровнёхонько... и пусть стоит.
Любые проявления рассудительности имели на Семёна Ивановича эффект самый что ни на есть благоприятный. Всякий раз по-новому убеждаясь в своей правоте, он заваривал себе стакан крепкого чаю и думал, что всё-таки на обратной стороне Земли спокойнее. Иначе как жить, когда сверху упадёт Луна? Только на обратной стороне.
Вмятины на подушке были круглыми, и каждое утро Семён Иванович внушал себе:
- Немыслимо... Того не может быть!
Однажды чай закончился, и исхудавшему, обезумевшему от голодной жизни Семёну Ивановичу пришлось думать, где бы достать заварки. Сперва он хотел напасть на соседку, но женщина была до того старой и дряхлой, что вызывала только жалость, и никак не желание её обокрасть. Семён Иванович очень боялся показываться снаружи после мучительно долгого времени, что провёл в ожидании вселенской катастрофы. Он не просто отвык от людей, а страшился увидеть на них головы такие же квадратные, как на тех пескариках, в то время как его голова походила по форме на яйцо. Горечь разочарования от того, что и теперь приходится скрывать свою неполноценность, кидала тень сомнения на давнишнюю мечту о круглой голове. Семён Иванович подумывал: а не сдаться ли на суд общественности? Люди выслушают, всё поймут и ответят, как быть, и что делать, и не будет больше ежевечернего кошмара и страха ожидания. Семён Иванович с ужасом осознал, что не нужна ему ни круглая голова, ни квадратная, и вообще никакой головы не надо, если все вокруг будут безголовыми. Хотелось ему осязать человечество любовью абсолютной и беспредельной, но обидное анатомическое несоответствие рождало всё новые преграды в его воображении.
Натянув широкополую шляпу по самый подбородок, Семён Иванович солидно нахохлился и сделал ещё один шаг к порогу.
Улица была пустынна, и неспокойный ветер уныло гонял опавшие газетные листья, с такой силой, будто самого себя хотел выдуть из тела. По небу передвигались распухшие от влаги чёрные звери, а из решёток под ногами раздавался тоскливый вой. Мимо прошла женщина в серой шляпке из крапчатых перьев. Крошечными кукольными ладошками она подпирала дугу от детской коляски, которую с силой встряхивала с каждым новым ударом сердца. Так, как вытряхивают жизнь из бесхозного запылившегося мешка. Кружевные простынки отзывались хриплым вздохом, и что-то ветхое и отжившее слышалось в нём.
Семён Иванович торопливо семенил вперёд по слабо освещённой аллее. Деревья были гибкими и гнулись, словно тетива, стараясь подцепить его своими хваткими пальцами.
Камешки под ногами скользко поскуливали, и казалось, будто сквозь ветви живой изгороди смотрят на него десятки внимательных чёрных глаз. Неизвестные следили неотрывно и не кончались, ведь не может ночная темнота отступить в один миг, по чьей-либо прихоти. Неожиданно настигнувший его порыв ветра с разбегу налетел на круглую голову и сорвал с неё шляпу. Семён Иванович неловко ссутулился и ускорил шаг. Временами он останавливался, чтобы прислушаться: лукавым шелестом поверх следов его едва покинутых расстилался шёпот эхо. Бестелесные губы безотрывно следовали по брусчатке, и гнусавым своим голосом сообщали что-то особенное, а ветер вмешивался, заворачивался во всеобщий гул и глушил его своим ворчанием: "Фууух! ..." И улица содрогалась. Не теряя надежды настигнуть мельчающую в полумраке аллеи шляпу, Семён Иванович с печалью подумал, как такой же точно суетливой походочкой семенил он по коридорам родной инстанции. И как суетились вокруг него десятки других полусогнутых ножек, и как едкие ковровые дорожки подвижными шерстяными языками закатывали эти ножки, встречные и попятные, во все ненасытные двери. Но, ах! Настолько сильно Семён Иванович свыкся с привычкой направленного движения, ограниченного стенами начальственного вертепа, что не заметил, не придал ни малейшего значения ... странной согласности каменных брусков под ногами. Камни и камушки, и даже мелкие песчинки - слегка привставая на оконечности тел, выгибались дугой да подталкивали друг друга, вышагивали по Семёну Ивановичу, как он по ним, по очереди, задавая нужное направление.
Тем временем шляпа остановилась и, неуверенно постукав клювом по брусчатке, взъерошилась и стряхнула с оперения влагу. Будучи изготовленной из качественного и плотного фетра, она не могла испытать холод себя, зато озябшую улицу понимала прекрасно, а потому передёргивала плечами и ёжилась. Уж очень ей хотелось взлезть на чью-нибудь тёплую голову, отогреться, да наполниться смыслом и сытым сном. От нависшего сверху фонаря лился воистину небесный свет, он смотрел ласково и отдавался так искренне и бескорыстно, настолько всем - что шляпа решила: такой род света всенепременно сожжёт, и никак иначе. Темнота же, напротив, ласкала своей сумрачной прохладой. И шляпа стала ждать.
Семён Иванович потерялся и одичал. Вдали одиноко вспыхивал, затухая, маяк фонарного столба, такой же одинокий и, вероятно, одичавший. В ловушке беспокойного света стояло существо: мужчина и женщина. Молодая девушка, похожая на белокурого ангелочка с рождественской ёлки, дрожала, рыдая, и слёзы, чистые, как роса, лепестками опадали на тиски тяжёлых объятий. Казалось, она вот-вот осядет долу, отяжелевшая, но припавшие руки сжимали её крепко, и держали, с неласковой силой и холодным расчётом, и замогильной любовью полнились круглые рыбьи глаза мужчины. Он и сам был как рыба: кожа его была мертвенно бледной и даже немного синеватой, как у обречённого больного, а кривые бороздчатые ногти на длинных пальцах походили собой на частые зубы хищных рыб. И было ещё в его облике что-то водянистое, щучье, одним словом, производил он впечатление персонажа скользкого и неприятного. А девушка плакала, и румянец на освящённом непорочностью лет личике начинал молчаливо седеть, гаснуть, и уходить в землю. Семёну Ивановичу стало жутко.
- Да берите же, берите всё, чего есть у меня! - взвыл он, припав на колени - Всё ложно, враждебно, супротив воли моей и головы, мне не принадлежащей! Пожил я на свете довольно, а всё одно, всё то же: суета и бессмыслица, в чужой, ненужной голове!
Девушка не рыдала. Теперь она обмякла и выла глухим и хриплым голосом, склонив голову на плечо проржавленного столба. И скрип, и рычание, и многие голоса ворвались в этот ослабший девичий плач, и скрипки музыкантов, и лезвия петушиного фальцета, и тени жирными пятнами кувыркались через спины друг друга, хохоча и похрюкивая:
- Улю! Улю!
- Трам-блям!
- Тра-та-та!
И схватили Семёна Ивановича за шиворот, подхватили под руки, да закружили в визжащем хороводе, вокруг светлой клетки с плачущим ангелочком. И так всё вертелось да неслось, растворяясь, будто в неистовстве вопиющая звезда, будто режут её без остановки сотнями маленьких морозных булавочек. Водоворот ветра и света беспрерывно распадался и вновь собирался воедино, и всякий раз складывался в одну и ту же теснящую тошнотворную массу, которая кричала, пищала, рычала, каркала шляпами из плотного фетра, и всё одно:
- Взгляните, взгляните-ка на мирянина возжелавшего!
- Ха-ха-ха!
- Хо-хо-хо!
Девушка не выла. Теперь она обмякла и стояла, будто восковая куколка, белая и неподвижная, и с головы уже начаинала подтаивать: свет стекал всё так же медленно, но был ещё жарче и невозможней, и уже успел проникнуть всюду, где смог. Семёна Ивановича хорошенько раскрутили и подкинули под самые ноги существа.
- Счастье - это когда всё на своих местах, правда, Семён Иванович? - поинтересовался голос сверху.
Семён Иванович с силой подобрал отяжелевшую голову. Мужчина оскалился. До чего же он походил теперь на большую голодную щуку! И даже зубы во рту его были расположены по-особенному, по-щучьи.
- До чего же... Этого не может быть! ... - всего-то и успел выдохнуть Семён Иванович.
Выкатив водянистые рыбьи глаза, мужчина потянулся и... единым выпадом цапнул Семёна Ивановича за его круглую голову.
- Наказание и покаяние! - всхлипнули капельки воска, полные тоски и сострадания.