Паустовский К.Г. : другие произведения.

Белая ночь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   http://lib.ru/PROZA/PAUSTOWSKIJ/roza.txt
  
  
   БЕЛАЯ НОЧЬ
  
  
   Старый пароход отвалил от пристани в Вознесенье и вышел в Онежское озеро.
   Белая ночь простиралась вокруг. Я впервые видел эту ночь не над Невой и
   дворцами Ленинграда, а среди северных лесистых пространств и озер.
   На востоке низко висела бледная луна. Она не давала света.
   Волны от парохода бесшумно убегали вдаль, качая куски сосновой коры. На
   берегу, должно быть, в каком-нибудь древнем погосте, сторож пробил на
   колокольне часы - двенадцать ударов. И хотя до берега было далеко, этот звон
   долетел до нас, миновал пароход и ушел по водной глади в прозрачный сумрак,
   где висела луна.
   Я не знаю, как назвать томительный свет белой ночи? Загадочным? Или
   магическим?
   Эти ночи всегда кажутся мне чрезмерной щедростью природы - столько в них
   бледного воздуха и призрачного блеска фольги и серебра.
   Человек не может примириться с неизбежным исчезновением этой красоты,
   этих очарованных ночей. Поэтому, должно быть, белые ночи и вызывают своей
   непрочностью легкую печаль, как все прекрасное, когда оно обречено жить
   недолго.
   Я впервые ехал на север, но все казалось мне здесь знакомым, особенно
   груды белой черемухи, отцветавшей в ту позднюю весну в заглохших садах.
   Много этой холодной и пахучей черемухи было в Вознесенье. Никто здесь ее
   не обрывал и не ставил на столы в кувшинах. Может быть, потому, что она уже
   осыпалась.
   Я ехал в Петрозаводск. В то время Алексей Максимович Горький задумал
   издавать серию книг под рубрикой "История фабрик и заводов". К этому делу он
   привлек многих писателей, причем было решено работать бригадами, - тогда это
   слово впервые появилось в литературе.
   Горький предложил мне на выбор несколько заводов. Я остановился на
   старинном Петровском заводе в Петрозаводске. Он был основан Петром Первым и
   существовал сначала как завод пушечный и якорный, потом занимался бронзовым
   литьем, а после революции перешел на изготовление дорожных машин.
   От бригадной работы я отказался. Я был уверен тогда (как и сейчас), что
   есть области человеческой деятельности, где артельная работа просто
   немыслима, в особенности работа над книгой. В лучшем случае может получиться
   собрание разнородных очерков, а не цельная книга. В ней же, по-моему,
   несмотря на особенность материала, все равно должна была присутствовать
   индивидуальность писателя, со всеми качествами его восприятия
   действительности, стиля и языка.
   Я считал, что так же, как нельзя одновременно играть вдвоем или втроем на
   одной и той же скрипке, так же невозможно писать сообща одну и ту же книгу.
   Я сказал об этом Алексею Максимовичу. Он насупился, побарабанил, по
   своему обыкновению, пальцами по столу, подумал и ответил:
   - Вас, молодой человек, будут обвинять в самоуверенности. Но, в общем,
   валяйте! Только оконфузиться вам нельзя - книгу обязательно привозите.
   Всенепременно!
   На пароходе я вспомнил об этом разговоре и поверил, что книгу я напишу.
   Мне очень нравился север. Это обстоятельство, как мне тогда казалось, должно
   было сильно облегчить работу. Очевидно, я надеялся протащить в эту книгу о
   Петровском заводе пленившие меня черты севера - белые ночи, тихие воды,
   леса, черемуху, певучий новгородский говор, черные челны с изогнутыми
   носами, похожими на лебединые шеи, коромысла, расписанные разноцветными
   травами.
   Петрозаводск был в то время пустынным. На улицах лежали большие мшистые
   валуны. Город был весь какой-то слюдяной - должно быть, от белого блеска,
   исходившего от озера, и от белесого, невзрачного, но милого неба.
   В Петрозаводске я засел в архивах и библиотеке и начал читать все, что
   относилось к Петровскому заводу. История завода оказалась сложной и
   интересной. Петр Первый, шотландские инженеры, наши крепостные талантливые
   мастера, карронский способ литья, водяные машины, нравы - все это давало
   хороший материал для книги.
   Покончив с чтением, я поехал на несколько дней на водопад Кивач и в село
   Кижи, где была единственная в мире по красоте архитектуры деревянная
   церковь.
   Кивач ревел и волочил в своей стеклянной, упругой воде стоявшие торчком
   сосновые бревна.
   Церковь в Кижах я увидел на закате. Казалось, нужны были руки ювелиров и
   целые века, чтобы построить это сооружение. Строили же его простые наши
   плотники и в самые обыкновенные сроки.
   Во время этой поездки я видел много озер, лесов, много нежаркого солнца и
   неярких далей, но мало людей.
   В Петрозаводске я прежде всего написал план своей будущей книги. В нем
   было много истории и описаний, но мало людей.
   Я решил писать книгу тут же, в Карелии, и потому снял комнату у бывшей
   учительницы Серафимы Ионовны - совершенно опростившейся старушки, ничем не
   похожей на учительницу, кроме очков и знания французского языка.
   Я начал писать книгу по плану, но сколько я ни бился, книга просто
   рассыпалась у меня под руками. Мне никак не удавалось спаять материал,
   сцементировать его, дать ему естественное течение.
   Материал расползался. Интересные куски провисали, не поддержанные
   соседними интересными кусками. Они одиноко торчали, не связанные с тем
   единственным, что могло бы вдохнуть жизнь в эти архивные факты, - с
   живописной подробностью, воздухом времени, близкой мне человеческой судьбой.
   Я писал о водяных машинах, о производстве, о мастерах, писал с глубокой
   тоской, понимая, что пока у меня не будет своего отношения ко всему этому,
   пока хотя бы самое слабое лирическое дыхание не оживит этот материал, ничего
   из книги не получится. И вообще никакой книги не будет.
   (Кстати, в то время я понял, что писать о машинах нужно так же, как мы
   пишем о людях, - чувствуя их, любя их, радуясь и страдая за них. Не знаю,
   как кто, но я всегда испытываю физическую боль за машину, хотя бы за
   "Победу", когда она, напрягаясь, берет из последних сил крутой подъем. Я
   устаю от этого, пожалуй, не меньше, чем машина. Может быть, этот пример не
   очень удачен, но я убежден, что к машинам, если хочешь написать о них, надо
   относиться, как к живым существам. Я заметил, что хорошие мастера и рабочие
   так к ним и относятся.)
   Ничего нет отвратительнее беспомощности перед материалом.
   Я чувствовал себя человеком, взявшимся не за свое дело, как если бы мне
   пришлось выступать в балете или редактировать философию Канта.
   А память нет-нет да и колола меня словами Горького: "Только оконфузиться
   вам нельзя - книгу обязательно привозите".
   Я был подавлен еще и тем, что рушилась одна из основ писательского
   мастерства, которую я свято чтил. Я считал, что писателем может быть только
   тот, кто умеет легко и не теряя своей индивидуальности овладевать любым
   материалом.
   Это мое состояние кончилось тем, что я решил сдаться, ничего не писать и
   уехать из Петрозаводска.
   Мне не с кем было поделиться своей бедой, кроме Серафимы Ионовны. Я было
   уже совсем собрался рассказать ей о своей неудаче, но оказалось, что она
   сама это заметила по каким-то, должно быть, старым учительским навыкам.
   - Вы как бывало мои дуры-гимназистки перед экзаменом, - сказала она мне.
   - Так забьют себе головы, что ничего не видят и не могут понять, что важно,
   а что ерунда. Просто переутомились. Я вашего дела писательского не знаю, но
   думается мне, что тут напором ничего не возьмешь. Только перетянете себе
   нервы. А это и вредно и просто опасно. Вы сгоряча не уезжайте. Отдохните.
   Поездите по озеру, погуляйте по городу. Он у нас славный, простой. Может,
   что и получится.
   Но я все же решил уехать. Перед отъездом я пошел побродить по
   Петрозаводску. До тех пор я его почти не видел.
   Я пошел к северу вдоль озера и вышел на окраину города. Домишки
   кончились. Потянулись огороды. Среди них то тут, то там виднелись кресты и
   могильные памятники.
   Какой-то старик полол грядки моркови. Я спросил его, что это за кресты.
   - Тут ране было кладбище, - ответил старик. - Вроде иностранцев здесь
   погребали. А сейчас эта земля пошла под огороды, памятники поубирали. А что
   осталось, так это не надолго. До будущей весны постоят, не дольше.
   Памятников, правда, было мало - всего пять-шесть. Один из них был обнесен
   чугунной оградой великолепного тяжелого литья.
   Я подошел к нему. На гранитной сломанной колонне виднелась надпись на
   французском языке. Высокий репейник закрывал почти всю эту надпись.
   Я сломал репейник и прочел: "Шарль Евгений Лонсевиль, инженер артиллерии
   Великой армии императора Наполеона. Родился в 1778 году в Перпиньяне,
   скончался летом 1816 года в Петрозаводске, вдали от родины. Да снизойдет мир
   на его истерзанное сердце".
   Я понял, что передо мной была могила человека незаурядного, человека с
   печальной судьбой, и что именно он выручит меня.
   Я вернулся домой, сказал Серафиме Ионовне, что остаюсь в Петрозаводске, и
   тотчас пошел в архив.
   Там работал совершенно пересохший, даже как будто прозрачный от худобы
   старичок в очках, бывший преподаватель математики. Архив не был еще целиком
   разобран, но старичок прекрасно управлялся в нем.
   Я рассказал ему, что со мной произошло. Старичок страшно разволновался.
   Он привык выдавать, да и то редко, скучные справки, главным образом выписки
   из церковных метрических книг, а сейчас нужно было произвести трудный и
   интересный архивный розыск - найти все, что касалось загадочного
   наполеоновского офицера, умершего почему-то в Петрозаводске больше ста лет
   назад.
   И старичок и я - мы оба беспокоились. Найдутся ли в архиве хоть
   какие-нибудь следы Лонсевиля, чтобы по ним можно было с большей или меньшей
   вероятностью восстановить его жизнь? Или мы ничего не найдем?
   В общем старичок неожиданно заявил, что он не пойдет ночевать домой, а
   будет рыться всю ночь в архиве. Я хотел остаться с ним, но оказалось, что
   посторонним в архиве находиться нельзя. Тогда я пошел в город, купил хлеба,
   колбасы, чая и сахара, принес все это старичку, чтобы он мог ночью попить
   чаю, и ушел.
   Поиски длились девять дней. Каждое утро старичок показывал мне список
   дел, где, по его догадкам, могли быть какие-нибудь упоминания о Лонсевиле.
   Против наиболее интересных дел он ставил "птички", но называл их, как
   математик, "радикалами".
   Только на седьмой день была найдена запись в кладбищенской книге о
   погребении при несколько странных обстоятельствах пленного капитана
   французской армии Шарля Евгения Лонсевиля.
   На девятый день были найдены указания на Лонсевиля в двух частных
   письмах, а на десятый - оборванное, без подписи донесение олонецкого
   губернатора о кратковременном пребывании в Петрозаводске жены "означенного
   Лонсевиля Марии Цецилии Тринитэ, приезжавшей из Франции для установки
   памятника на его могиле".
   Материалы были исчерпаны. Но того, что нашел сиявший от этой удачи
   старичок архивариус, было достаточно, чтобы Лонсевиль ожил в моем
   воображении.
   Как только появился Лонсевиль, я тотчас засел за книгу - и весь материал
   по истории завода, что еще недавно так безнадежно рассыпался, вдруг лег в
   нее. Лег плотно и закономерно вокруг этого артиллериста, участника
   Французской революции, взятого в плен казаками под Гжатском, сосланного на
   Петрозаводский завод и умершего там от горячки.
   Так была написана повесть "Судьба Шарля Лонсевиля".
   Материал был мертв, пока не появился человек.
   Кроме того, весь заранее составленный план книги разлетелся в щепки.
   Теперь повествование уверенно вел за собой Лонсевиль. Он, как магнит,
   притянул к себе не только исторические факты, но и многое из того, что я
   видел на севере.
   В повести есть сцена оплакивания умершего Лонсевиля. Слова женского плача
   над ним я взял из подлинных причитаний. Этот случай заслуживает того, чтобы
   о нем упомянуть.
   Я ехал на пароходе вверх по Свири, из Ладожского озера в Онежское.
   Где-то, кажется, в Свирице, на нижнюю палубу внесли с пристани простой
   сосновый гроб.
   В Свирице, оказывается, умер старейший и самый опытный лоцман на Свири.
   Его друзья лоцманы решили провезти гроб с его телом по всей реке - от
   Свирицы до Вознесенья, чтобы покойный как бы простился с любимой рекой. И,
   кроме того, чтобы дать возможность береговым жителям попрощаться с этим
   очень уважаемым в тех местах, своего рода знаменитым человеком.
   Дело в том, что Свирь порожистая и стремительная река. Пароходы без
   опытного лоцмана не могут проходить свирские стремнины. Поэтому на Свири с
   давних пор существовало племя лоцманов, связанных круговой порукой.
   Когда мы проходили стремнины - пороги, - наш пароход тащили два буксира,
   несмотря на то, что он сам работал полным ходом.
   Вниз по течению пароходы шли в обратном порядке - и пароход и буксир
   работали задним ходом против течения, чтобы замедлить спуск и не налететь на
   пороги.
   О том, что на нашем пароходе везут умершего лоцмана, дали телеграмму
   вверх по реке. Поэтому на каждой пристани пароход встречали толпы жителей.
   Впереди стояли старухи плакальщицы в черных платках. Как только пароход
   подваливал к пристани, они начинали оплакивать умершего высокими,
   томительными голосами.
   Слова этого поэтического плача никогда не повторялись. По-моему, каждый
   плач был импровизацией.
   Вот один из плачей:
   "Пошто отлетел от нас в смертную сторону, пошто покинул нас, сиротинушек?
   Нешто мы тебя не привечали, не встречали добрым да ласковым словом? Погляди
   на Свирь, батюшка, погляди в останний раз, - кручи запеклись рудой кровью,
   течет река из одних наших бабьих слез. Ох, за что же это смерть к тебе
   пришла не ко времени? Ох, чего ж это по всей Свири-реке горят погребальные
   свечечки?"
   Так мы и плыли до Вознесенья под этот плач, не прекращавшийся даже ночью.
   А в Вознесенье на пароход взошли суровые люди - лоцманы - и сняли с гроба
   крышку. Там лежал седой могучий старик с обветренным лицом.
   Гроб подняли на льняных полотенцах и понесли на берег под звонкий плач.
   За гробом шла молодая женщина, прикрыв шалью бледное лицо. Она вела за руку
   белоголового мальчика. За ней в нескольких шагах позади шел средних лет
   мужчина в форме речного капитана. Это были дочь, внук и зять умершего.
   На пароходе приспустили флаг, и когда гроб понесли на кладбище, пароход
   дал несколько протяжных гудков.
   И еще одно впечатление не могло не войти в эту повесть. Ничего
   значительного в этом впечатлении не было, но почему-то оно в моей памяти
   накрепко связано с севером. Это необыкновенный блеск Венеры.
   Никогда я еще не видел блеска такой напряженности и чистоты. Венера
   переливалась, как капля алмазной влаги на зеленеющем предрассветном небе.
   Это была действительно посланница небес, предвестница прекрасной утренней
   зари. Почему-то в средних широтах и на юге я никогда не замечал ее. А здесь,
   казалось, она одна сверкает в своей девственной красоте над пустошами и
   лесами, одна властвует в предутренние часы над всей северной землей, над
   Онегой и Заволочьем, над Ладогой и Заонежьем.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"