Аннотация: Роман "К сияющей вершине или письма другу"
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
Четвёртое письмо
18.04.2015. Я вновь пишу тебе, друг!
В Пасху замечательно гулял со знакомой. И денёк-то, согласись, был какой-то, действительно, переломный, словно новогодний: с утра и до обеда впервые обильно и жарко давило солнце на Лавру, Никольское кладбище, Митрополичный сад вместе с нами, а к вечеру вдруг напористо и душно стало вспучиваться небо. Проводив знакомую до метро, небо надо мной уже дулось перезрелой сливиной, которая прямо над мостом Александра Невского, где я в тот момент поторапливался, впервые ослепительно и оглушительно треснула, и я уже бежал домой под её пенным, словно забродившим, тёплым весенним соком, который также впервые и брызнул в этот день!
Весело звонили в колокола на колокольне воссозданного Феодоровского собора. Подумать только, ещё лет семь-восемь назад в его столетних стенах размещался молокозавод, а сегодня это белоснежный, с золотыми куполами и крестами, красивейший храм! Вот, позвонив в колокола, и стало вспучиваться небо...
А сестра в этот день вернулась из Стокгольма. Летела через Киев. И в этом её пути ей особенно бросилось в глаза поведение киевских таможенников: непривычно грубое, неожиданно наглое. Почему? Что произошло за один единственный год с людьми? А ничего. Люди остались теми же. И не люди виноваты. Виновата государственная система, которая принуждает их быть такими. Эта система в стадии становления, поставленная и заправляемая неродными силами, чужими, далёкими, от этого-то она, мне кажется, ещё бесчеловечнее, ведь ей надо зацепиться, закрепиться и утвердиться в незнакомой и не понимаемой этими силами стране, и как можно скорее. И методы достижения этого любые, и цена здесь любая. Ей надо выжить. Просто выжить любыми средствами. Все государственные системы устанавливаются не для того, чтобы проигрывать, не для того, чтобы граждане сразу порешили её, а для того, чтобы она правила судьбами этих граждан, и как можно дольше. Может быть потом, когда она выживет и прорастёт до мозга всех государственных костей и косточек, она станет гуманной, человеколюбивой. Может быть, потом, через годы. А сейчас граждане её должны просто ей соответствовать. А, как иначе? А иначе... - "Кто не с нами, тот против нас!".
Ты согласишься, а если я не прав, поправишь меня, что если хочешь жить - надо научиться системе соответствовать всегда, на любых её стадиях развития. И чем быстрее научишься, тем больше сохранишь здоровья (о нравственном здоровье речи не идёт). Если же не хочешь или не можешь ей соответствовать - будь готов заплатить за это свободой или жизнью. Одно из двух. Другого не дано: для несогласных у неё только такая, самая высокая плата. Только многими жизнями граждан сворачивается государственная система. И другого оружия против неё не существует.
Я часто слышал, когда работал в Министерстве по Атомной энергии, что Минатом - это государство в государстве. Да, это государство. Только я бы всё-таки не стал разделять - это всё одно государство, одна государственная система, только в Минатоме эта система проявляет себя особенно явно, ощутимо и формально, особенно смело, пронзительно и внушительно в своей природной бескомпромиссности. И первым атрибутом этого проявления является служба её безопасности...
Вспоминаю почему-то сразу рассказ старшего инспектора режимной части отдела, в который я перевёлся в июне девяносто шестого года. Я тогда только совсем недавно получил допуск к государственным секретам. Так вот, как-то летним прекрасным утром она мне вдруг рассказала об уважаемом работнике комбината, который с семьёй, наконец, впервые поехал отдыхать на Черноморское побережье. Понятно, что она, в силу своей профессии, была информирована о подобных случаях. Так вот, в поезде, может быть, почувствовав себя вольной птицей, он с попутчиком на радостях выпил и разговорился "по душам". И вместо обязательной легенды, которую необходимо рассказывать в таких случаях, почему-то рассказал истинную свою историю, что он из закрытого города, работает на секретном предприятии по производству изделий для ядерных боеголовок и пр., пр. Буквально, через считанные дни его вернули с юга в Сибирь и прямо в областное управление КГБ. Больше его никто не видел. Видели только жену, которая спешно укладывала чемоданы, поскольку, в трёхдневный срок была обязана покинуть с детьми город. Как узнали, что он проболтался? Были агенты КГБ в поезде, в соседнем купе или тамбуре, куда они выходили покурить? А может быть, проводник был агентом, который, наверняка, заглядывал к ним в купе, чего-то сверяя, пересчитывая, предлагая чаю? А может быть, тот самый попутчик оказался агентом? Вполне может быть...
А потом ещё вдруг рассказала, как один мужик сознательно хотел продать секретные сведения. Только кому же их продать? В фильмах он видел, что таких, как он "носителей государственных секретов" сами иностранные агенты находят. Но его никак не находили! Тогда он поехал в Москву, думая, что там иностранных агентов больше, потому и больше вероятности продать. В Москве, действительно, его уже на второй день "нашли", только не иностранные агенты, а наши, но разыграли перед ним иностранных. Он поверил, обрадовался - "наконец-то, продам!". Стал продавать, торговаться... Конец кино такой же - его тоже больше никто не видел...
А к чему я вспомнил эти рассказы инспектора с именем и внешне похожую на Мальвину из известной сказки Алексея Толстого, только не с голубыми, а смоляными волосами и глазами? А вот почему: красные папочки в этом виноваты. Да-да, красные папочки, алые, бордовые, малиновые... Нет, не бордовые и не малиновые - они должны были быть исключительно ярко-красными, алыми, чтобы все, кто их увидит в чьих-то руках, сразу понимали, как нужно себя вести. Вот эти самые папочки, которые владели государственными секретами, а ещё в придачу к ним и человеческими судьбами тех, кто с ними работал.
И такую папочку я брал каждый день в режимной части отдела для работы. Внутри её находились документы с грифами "секретно" и "совершенно секретно", в которых, к примеру, были указаны количества произведённых в месяц, квартал, год оружейных урана, плутония, количества энергоресурсов, затраченных на их производство, режимы работы атомных реакторов по их наработке... Всего лишь цифры на обыкновенных бумажках, написанные часто от руки обыкновенными шариковыми ручками, реже - отпечатанные. И каждая такая циферка - маленькая, угловато-синяя, порой, даже похожая на закорючку, отчего, бывало, и не сразу поймёшь, что за цифра-то, или бледненько-серая, неказистая, отпечатанная ещё на какой-нибудь старой, но верно служащей машинке, - имела гриф "совершенно секретно", разглашение которой - тяжкое государственное преступление - измена.
Так вот, я как-то взял такую красную папочку с такими циферками, поработал, как полагается по инструкции, закрывая циферки перед посторонними то рукой, то обложкой, то головой и плечами, а потом пошёл в сортир. Ну, понятно, справил, постоял в курилке в гогочущем кружке коллег, непринуждённо прогулялся по коридору, даже с кем-то по пути поболтал, вернулся в кабинет, подошёл к столу, сел... а папочки-то нет!
Коленки затряслись. Вспотел и сразу замёрз. И стал задыхаться от тяжёлой и горькой волны, хлынувшей с груди в горло. И сразу вспомнил все свои подписки, все инструкции и предупреждения. Руки ничего не могли взять - всё сыпалось из них. Глаза ни за что не могли зацепиться - всё расплывалось тут же киселём, как только они цеплялись. И расплывшееся пространство вокруг как-то несуразно приподнялось, зашевелилось, закачалось, понеслось и закружилось, словно обезумев.
Я закрыл глаза. "Так, спокойно, - постарался остановить пространство, прежде всего, у себя в голове. - Просто кто-то взял, пошутил. Кто же?" - Я открыл глаза. Глаза зацепились за соседа Дмитрия с опущенной головой. Но спросить-то его не мог - боялся. А боялся потому, что это ведь признание...
- Кто-то заходил? - спросил издалека.
Он сделал виток головой снизу и на меня. Его глаза, не моргая, не привычно смело посмотрели в мои. Он посмотрел и пожал плечами, не меняя выражения окаменевшего лица и чёрных глаз. И всё. И всё? - и всё...
Но я не мог с этим согласиться - нет, это не всё! Я встал. Двинулся, словно не на ногах на воздушной подушке. Доплыл до двери и выглянул в коридор. "Кто же это мог? Кто же это мог? Кто же это..." - В голове больше ничего не было кроме этого вопроса. Каким же я сразу стал беспомощным! Тем более, что в коридоре было непривычно пусто, а во всём отделе - тихо. "Но, кто, кто, кто же это мог?" - беспомощно я спрашивал пустой коридор, который сразу мне показался отчего-то непривычно узким, его голые скользкие стены, выкрашенные масляной зелёной краской. И вдруг понял, что я не только в коридоре сейчас один, но и во всём мире! И никто мне не поможет уже, и никто меня не защитит уже в целом мире...
А в пустом, бросившем меня мире возникла секретарь. Она не уплывала от глаз киселём, а возвышалась надо мной холодной скалой, сближение с которой я почувствовал роковым для своего лба, отчего он и заболел сразу!
- Вас вызывает начальник! - прогремела она мне, и я всё понял ещё и по одному её слову "вас" вместо "тебя", как было всегда...
Плыву на "воздушной подушке" в кабинет на растерзание...
В кабинете за длинным дубовым столом уже сидела "Мальвина". Естественно сидел во главе начальник. А между ними лежала моя алая папочка.
- Вот она! - И мир снова подхватил меня также внезапно, как бросил.
Я не испугался начальственного взгляда - нечему, наверное, внутри меня было пугаться на тот момент уже.
- Садитесь, - придавил он меня. - Что вы скажете? - всё давил он меня в стул и не только тяжестью слов, но и тяжестью тона, и глаз, и плеч, и сомкнутых губ, и сцепленных рук.
- Виноват. К сожалению, так получилось. - Я сумел горько глотнуть, словно большой, не разжёванный кусок холодной говядины, и опустил глаза в стол, и уже столу пообещал: - Больше такого не повторится.
Потом инспектор мне говорила, что я ответил единственно правильно, именно так и требовалось ответить. Она сразу после этих моих слов выпрямилась, и грудь её, хоть и мелко, но мягко колыхнулась (я заметил краешком левого глаза), словно она расслабила вмиг себя, во всяком случае, мне показалось это хорошим признаком.
А начальник вздохнул глубоко, ещё напряжённо, громко и сурово. Но, вздохнув, как-то сразу заметно обмяк. Посмотрел на меня, словно не зная, что сказать мне, словно он не ожидал такого нужного и точного ответа, словно он спрашивал себя: ну, что же тебе ещё сказать, бедолаге?
- Я вас предупреждаю в первый и последний раз, - нашёл он в свою очередь нужные и точные слова. - В следующий раз, если подобное ещё раз (как он это второе "раз" произнёс, как резанул по груди! как пронзили при этом слове его глаза мои глаза, словно раскалённые до белого каления стрелы!) повториться, вы будете сразу же отстранены от работы с секретными документами. А это значит, что вы не сможете уже занимать свою должность со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вы меня понимаете?
- Понимаю.
- Хорошо. Ограничимся сейчас строгим замечанием, хотя по инструкции я должен был поступить иначе. Вы знаете, - покачал он недвусмысленно головой с холодным взглядом, - как я должен был поступить.
- Знаю...
- Но вы такой молодой! - Его взгляд резко потеплел и я уже смог оторвать глаза от стола, и посмотреть на него, смог, наконец, вздохнуть в свою очередь, хоть ещё и колеблющейся глоткой, но всё же вздохнуть!
- Я не хочу ломать вам судьбу, - продолжал начальник, хоть и твёрдым, но тёплым тоном. - У вас ещё всё впереди...
Тогда меня заставили заново сдать все инструкции, касающиеся работы с государственными секретами...
Вообще, воспитание умения хранить государственную тайну началось ещё с третьего курса университета, когда начались у нас, так называемые, спецпредметы - Спецтехнология Љ1, Спецтехнология Љ2, Љ3, спецхимия, казалось бы, пора уже было научиться! Но... Думаю, этому нельзя научиться. Этому можно приучиться раз и навсегда после показательного опыта на собственной шкуре с запахом крови.
Ты на меня тогда только посмотрел, не сказав ни слова. Но посмотрел так беспощадно и так... нежно: вначале испепелил, потом успокоил. Слова мне, конечно, уже были не нужны.
После этого случая, я уже брал красную папочку в сортир с собой, не отпуская ни на миг её из рук, как бы ни было там неудобно.
Я помню, как ты мне часто повторял одно слово:
- Уши, уши, уши, уши... - словно сквозной колючий ветер вдруг врывался в мои уши, а потом всего окатывал изнутри ледяной волной, возвращая в реальность.
Уши агентов, после одного моего открытия, о котором я вспомню ниже, казалось, были везде - под окошками и в банях с мётлами и вениками в ритмично работающих руках, в автобусах и церквях с кондукторскими сумками и большими крестами на мясистых шеях, магазинах и поликлиниках в халатиках и халатах белых, чёрных, голубых, наконец, рюмочных. Да, особенно в рюмочных, где ты частенько пресекал вдруг мои слишком смелые речи, шипя мне в ухо пронзительно:
- Уши, уши, уши...
И меня пробирало всего от этого слова ледяным сквозняком. И, замолкнув на полуслове чуть в испуге, словно свалившись откуда-то с пушистых розовых высот, начинал осматривать галдящее, кисло-мутное пространство, к примеру, "Маячка", с липкими жёлтыми стенами, тошно вертящимися под потолком вёслами вентиляторов, красными и студенистыми лицами вокруг или трущимися об истёртую стойку, за которой орудовала всегда чему-то снисходительно усмехающаяся и всегда в надутом рыжеватом халатике Наташенька. Вначале она мне просто понравилась - весёлая, с юмором, симпатичная. Я рассыпался комплиментами, а она меня адекватно и приятно благодарила за них. А ведь это нравится, когда на твои оригинальные и остроумные комплименты (ни как не ниже в раскрепощённой-то и душевной обстановке-то!) получаешь адекватные женские благодарности. Это тешит самолюбие. Это "приподнимает" тебя над нашей "тёпленькой" братией и в глазах женщины (так кажется), и собственных (дескать, как всегда в форме, на острие атаки, чую момент), выделяет тебя из всех, как самого обаятельного и интересного мужчину (это тоже так кажется). Я дружил с ней искренним, юным губошлёп-романтиком по разные стороны стойки, пока ты мне не сказал вдруг, словно окунул в прорубь (я-то уже знаю сейчас, когда пишу эти строки, что такое ледяная прорубь), что надо быть поосторожней с ней, что она капитан ФСБ...
Она хотела продолжения искренней дружбы с моей стороны, но я уже не мог. Она старалась, но я не поддавался, не из-за того, что кремень, а из-за того, что просто не мог! Не мог, ведь произошло потрясающее для меня открытие, для меня, оказывается, ещё такого молодого и наивного, несмотря на моё тогда двадцатипятилетие! Открытие, махом обнажившее передо мной суть мира в котором мы живём - тайна, известная только тебе, должна остаться тайной для других потому, что ты для неё - могила. Открытие, в секунду сделавшее меня безнадёжно раз и навсегда уже взрослым. Открытие, пересеявшее всех моих юных и свободных художников-карапузов, крикливо поучавших до него и "гениально" открывавших уже давно открытое в придурковатой неге, из наивно-романтичного инкубатора на большую землю с рискованным земледелием. Открытие! И снова открытие, как два года назад, когда я пересекал впервые границу этого страшного, жутко-интересного, "атомного" мира. И узнав его, я думал, что все открытия позади. Но, как это наивно, ведь открыв дорогу в новый мир, ты только делаешь первый шаг ко всем его остальным, часто бесконечным открытиям! А я считал себя уже знающим этот мир...
И выйдя из "Маячка" в тот день, я посмотрел на этот мир по иному, словно посмотрел вдумчиво и осознанно на него из его же глубины...
Вот, к примеру, люди идут ровно по тротуару в сторону площади Ленина и разговаривают вполголоса - это так надо, это не просто так. Вот, площадь Ленина. И Ленин на площади. Он никому не мешает. Нет, не мешает, как бы там где-то на столичных или других просторах страны не кричали демократы на него сейчас, но здесь в этом мире на него никто не кричит, и он никому не мешает, а наоборот, привлекает к себе вышколенных мужичков в галстуках с бритыми и устремлёнными лицами в ту сторону, куда указывает его палец на вытянутой вперёд руке - это не просто так он поставлен, и не просто так, что он здесь никому не мешает, и рядом с ним вышколенные мужички. Это не его или не их развлеченье, это он "заложил" партию в основание этого мира. Это его партия, это их партия - партия, которая "ум, честь и совесть нашей эпохи"! Именно на этой партии стоит этот мир...
Вот милиционер прогуливается вдоль администрации города, по вылизанным ступенькам и вдоль парадной линеечки голубых елей, посматривая из-под козырька то на компанию нестойкую, но с добросовестно заправленными рубахами в слишком подтянутые штаны, вышедшую после меня, и продолжающую рассуждать о чём-то мирном, тихом, житейском. Кажется, о чьём-то поразительном умении вовремя просыпаться возле лунки, когда клюёт. Как это мило и как это органично с этим миром - всегда начеку, даже когда спишь! Я даже знаю, о ком это. Он в их же компании, правда, не очень понимает, что о нём. Кажется, что он борется со сном, ведь он не возле лунки сейчас, но всё равно нечеку! А сон его так и давит вниз, так и бросает на тротуар да на газон. Но он борется изо всех сил - он начеку! - это так надо! И они ему помогают - это тоже так надо, ведь они тоже начеку - коллективное "чеку"! Как это органично здесь - массово и коллективно быть начеку в любом состоянии. И он держится. И будет держаться - это так надо. А если вдруг даст слабину, ведь человек же, так его удержат потому, что это не просто так, это так надо - и милиционер ровно вдоль администрации всегда, и ступеньки вылизанные всегда, и линеечка всегда, и заправленные рубахи всегда, и житейские, даже, порой, милые разговоры после "Маячка" всегда, и его борьба, и их поддержка - всегда всё начеку потому, что так надо. Так поставлено. Так норма. Так соответствует системе.
"И как это, действительно, у него получается - спать у лунки и ловить из лунки? Одновременно спать у лунки и ловить из лунки? У лунки... из лунки... - вдруг задумываюсь я и понимаю, что раньше так закручено не задумался никогда и осеняет: - Нет, лучше не задумываться - это просто так надо. И не задумываться над этим - это тоже так надо!"
А милиционер уже смотрит на молодых бегунов в колонне и спортивных одинаковых трусах, огибающих площадь (бегуны, а не трусы) строго по левой стороне тротуара - они делают, как всегда, всё правильно. "Ну, сделали бы хоть раз не правильно! - вдруг сквозит в голове шальная мысль, и тут же спохватываюсь, словно меня кто-то может услышать: - Ну, что ты, разве можно? - это же не правильно, это же так не надо!"
И он отводит взгляд на толпу пассажиров, прибавляющуюся по человеку за период его тридцати шагов, с пониманием ожидающую автобус, и обдувающую себя милыми, такими органичными, прохладными мыслями о внимательном покое в железобетонно-монолитных лабиринтах предстоящей им вечерней смены. Полный порядок и там. Всё в норме. Всё соответствует. Всё там так, как надо и в толпе, и в её мыслях.
И вот он смотрит на меня с ног до головы. Кажется, я пока соответствую и не вызываю у него ничего, кроме лёгкой сухости во рту - он на посту, а у меня выходной. Он жарится, а я под козырьком. Он давится сухостью, а у меня внутри давит озеро, пока, слава богу, не так явно на мочевой пузырь. Всё, в общем, понятно и объяснимо. Главное, что я соответствую, в норме, ведь тоже начеку!
Потому он поворачивает взгляд на гуляющие парочки в городском парке через дорогу. И там норма. И у него разворот. И он вышагивает обратно в регламентируемой последовательности наблюдения - да-да, это очень опасная и ответственная работа - контролировать норму, соответствие системе.
И дорога у меня легла тогда только одна - домой, без разбитных "заворотов", как раньше к "добрым знакомым" или "туда, за угол, где просторные и бесплатные туалеты" с плетёными и шелестящими стенами. Значит, так надо. Значит, так норма, ведь я начеку...
И натянуто уже ей улыбался в следующие визиты, и с трудом уже связывал тоненькой верёвочкой непринуждённость, всегда распадающуюся на лоскутки, как только она вдруг неожиданно серьёзно спрашивала: "Ну, что сегодня новенького расскажешь? - А потом, шутливо прищурив глазки, замечала: - Что-то ты сегодня не в настроении..." Я открывал рот то ли показывая усмешку, то ли что-то отвечая, но ни того ни другого толком не получалось. Мысли разбегались: "Что она имеет в виду под "новеньким"? То есть, раньше уже рассказывал что-то, а теперь пора ей для отчёта "новенькое", что ли?" И получался в этот момент невнятный лепет. Тогда особенно громко получал стакан и блюдце с бутербродом, наверное, в отместку. Брал и уходил также не внятно.
Часто я смотрел на неё со своего места через спины и лица посетителей, и пытался представить, как в ней блестяще умещаются два человека. А представив, восхищался: какая идёт у неё каждодневная титаническая работа! Она каждого понимает с первого слова, даже с первого звука, с каждым всегда адекватно и остроумно беседует, с кем доходчивыми дробями губок и зубок, с кем искромётными переливами язычком и глазками, каждому красиво улыбается и при этом работает, не задумываясь, руками и ногами, а задумываясь, - ушами, языком, глазами, памятью, и снова ушами.
"А ведь и со мной, - не сомневался уже я, - всё в точности также: и сразу всё понимает, только услышав мои хриплые звуки с придыханьями на пороге, и сразу выдаёт на это гостеприимные, единственно уместные слова с единственно великолепной улыбочкой и единственно точными движеньями, в нетерпеливом ожидании, наверное, моих так полюбившихся ей, по её же собственному признанию, юных губошлёп заносов!"
И вёл её в тайне глазами со своего места через щели потных, горячих и водянистых тел, словно дырявых резиновых грелок, подмечая каждое проявление её агентурной работы. К примеру, как она каждое слово вокруг себя мгновенно анализирует, даже самое отдалённое, какое и мне-то еле слышимо, хоть и нахожусь ближе к его автору, чем она. И как заслуживающее внимание слово маркирует чуть заметным мгновенным вздрагиванием в его сторону и морганием левым глазом, а ещё резким, словно нервным, вытягиванием правого уголка губок. Как отводит ему строго определённое место в памяти, чуть нахмурив лобик у переносицы, часто, совсем некстати к своей улыбочке. Я даже вижу иногда у неё в голове это самое место в виде вдруг маленькой красненькой шишечки. К примеру, один раз увидел эту шишечку где-то в правом верхнем углу лба - она в это место, видимо, с трудом втискивала в тот момент "подходящее" словечко, кажется, всеми органами головы - и внутренними, и внешними. Я даже видел эту привычную для них, непростую, но ловко и точно выполняемую работу по их напряжённым и сильным толчкам в правый верхний угол лба. Возможно, ей было больно. Возможно, очень больно, но это её работа! Она должна терпеть и улыбаться, говорить комплименты, к примеру, как мне, и слушать, слушать, слушать...
Оп! - есть новое слово! И как она мгновенно подхватывает его, один лишь только раз, но всегда обязательно и всегда точно стрельнув глазками на его автора. И как она снова его маркирует (я вижу), и поскорей профессионально укладывает (я всё вижу) вместе с именем автора (авторские права здесь, как нигде свято чтутся!) в голову - шишечку я тоже уже вижу!
Порой голова её распухала так, особенно вечером в пятницу, что того и гляди, казалось, сейчас лопнет! Я это видел и понимал. Мне становилось по-настоящему страшно. Бывало, даже я чувствовал её головные боли, слышал её костяной треск! Как я волновался тогда за её голову! С каким волнением я думал тогда, что же ей предпринять в этой непростой для неё, а может быть, и для всех нас ситуации? А она просто удалялась и исчезала на какое-то время бесследно, ведь она профессионал! И на её месте возникала сменщица Валентина. О Валентине я ещё отдельно поговорю, сейчас не о ней.
А Наташенька, я не сомневался, строчила отчёт, характеризующий общее настроение масс "Маячка" за определённый период, с обильными примерами частных замечаний и словечек... "Так, неужели, моих? - испуганно вздрагивал я тогда и краснел, хотя не выдавал всё равно себя этим, ведь лицо-то всё равно было красным. - И не только моих, конечно. Может быть, уже вовсе даже не моих. Надеюсь, конечно, что не моих. Уже не моих..."
"Интересно, - поймал я себя как-то на неожиданной мысли, показавшейся раньше бы до этого открытия нелепой и смешной, а тогда оказавшейся колко уместной, - сколько она оттачивала свою улыбочку, чтобы так сразу располагать к себе любого посетителя?"
- Профессионал, - спокойно заметил на это ты мне и с придыханием добавил: - Всё-таки, ветеран КГБ.
- Как, ветеран? - был ошарашен снова я. - А сколько ей лет?
- Да, она чуть помладше моей матушки, лет пятьдесят семь...
- Ничего себе! - снова сразило меня. - А я думал, что ей не больше тридцати восьми, сорока...
Ты посмеялся, откинувшись на спинку углового дивана.
- Мне про неё отец рассказал, - снова приблизил ты ко мне лицо, - они были знакомы в молодости...
"Ну вот, тем более ветеран..." - И Наташенька в глазах моих поднялась до не мысленно опасной высоты...
Как-то забежал в рабочее время жахнуть кружечку пивка - жарко было. Не её смена. Другой. Сменщица Валентина вообще не улыбалась, всегда выглядела молчаливо думающей, гладко, но лаконично подвижной и внимательно наблюдающей за тем лишь, что делали её ширококостные, белые руки. Казалось, она оценивала их работу и искала предлог, чтобы сделать им выговор. А в зал вообще не смотрела. Да и на тех, кто у стойки. Может быть, она умела видеть их верхними дугообразными краями глаз. Может быть, умела видеть по движению воздушных масс от их движений или движений их запахов, иногда таких невозможных, что сам корчишься, порой, в колонне. Но она никогда не корчилась, вот что характерно! Вот, наверное, её главные силы, которые она оттачивала вместо улыбки - стоять и не корчится, не смотреть, но всё видеть, слушать и "подходящее" запоминать! "Неужели, она круче Наташеньки? Что она, майор, что ли? - спрашивал я иногда себя и тут же возражал себе же: - Откуда ты взял, вообще, что она агент?"
В общем, в тот день мне показалось, что её смена в самый раз в такую жару, когда невозможно пройти мимо заведения, двигаясь от промплощадки до комбинатоуправления или наоборот. Да, тогда как раз было "наоборот" (хотя, конечно, можно было сесть на служебный автобус до самой промплощадки, но жара действовала так, что "приходилось" бежать на своих ногах обязательно мимо "Маячка", а уже после - сесть на автобус!).
"Но только кружечку!" - поставил я себе условие, ведь было рабочее время! Кружечку можно, тем более, доставала уже на тот момент за живое эта своенравная июльская жара! А потом пивко - это же полезный для мозгов пенный прохладительный напиток - он промывает же их. Только весь секрет его санитарной силы кроется в его количестве - не более кружечки! Даже были такие Советские времена, когда в обеденный перерыв работникам комбината просто полагалось употребить пол литра этого напитка - для просветления, снятия стресса, то есть, для более эффективного отдыха.
Контингент был только пенсионный, как всегда в будничные дни, постоянный, но немногочисленный. Было просторно во всех направлениях и светло так, словно белый туман заволок "маячок" не снаружи, а внутри. Было не шумно, по-стариковски, но ритмично и объёмисто из колонок под потолком с двух сторон. Воистину спасительный светлый уголок, тихая пристань. Умиротворённо, душевно. И всё тебя, как никогда, понимает без слов, даже столы со стульями слышны: они ведут с тобой приятные беседы, не требующие ответов (а вечером их не слышно). Всё с тобой мирно, тепло и безмятежно беседует, по делу и о самом приятном, тут же не напрягая, и умело развлекая: колонки - лучшими новостями и песенками только о летнем отдыхе на берегу моря со скачущим мячиком и катающимися на плечах подружками, стулья со столами - лучшими своими просторными удобствами, надёжностью, крепостью и стойкостью, вообще, исключительной понятливостью (не то, что вечером, когда они словно внезапно дряхлеют и борзеют перед тобой и под тобой), стены - своей открытостью, непосредственностью, светлостью и радостью тебе (вечером они другие, их словно подменяют - пучатся на тебя, даже порой валятся и никак не хотят никого держать, даже отталкивают от себя, некоторых даже брезгливо, с отвращением), воздух - лучшими чистыми, горячо знакомыми запашками ржано-солёно-копчёных, свеже-нефильтрованно-пенных и горько-жарко-градусных морей (вечером по отдельности они не живут, а смешавшись, создают всегда одну и ту же дикую вонь!), вентиляторы - лучшими дуновениями, освежающими и уносящими тебя разомлевшего и рассыпчатого под высокий потолок (вечером же ничего кроме тошноты у некоторых они никогда не вызывают)...
Я отдышался, остыл, ожил, тем более, как раз открыли свежую бочку. Наташенька всегда спрашивала: "Рыбку с икоркой посмотреть?" - Валентина вообще ничего говорила. Наташенька всегда пену с кружки утирала белой марлей перед тем, как подать. Валентина пальцем - кружку, марлей - стойку. Наташенька на "спасибо" очень приятно отвечала "на здоровье", после чего всегда хотелось ещё раз сказать "спасибо" уже на это её "на здоровье". Валентина - ровно "пожалуйста" и сразу спрашивала следующего, не глядя, как обычно, на него, а распределяя денежки в выдвижном пенале кассы где-то ниже её мешковатого, неупругого бюста. Наташенька вообще была мастером своего дела: и упругая вся, и работала с искоркой, быстро, точно. Валентине же всегда не нравились её руки, их, порой, непрофессиональная неуверенность, особенно, в момент закрытия рычага, когда уже ты думаешь, что зачем же нужна такая точность на грани помешательства, что совсем не нужно отсчитывать капельки, ведь недолитая капелька не сыграет роли, а пить-то уже невмоготу хочется! - обостряло терпение до каления, но не белого, поскольку, Валентина показательно это тоже понимала и внешне, опять-таки, показательно осуждала свои руки, их врождённую медлительность, противную даже ей самой, но вместе с этим пониманием понимала ещё и, что их не изменить, хотя и не пыталась, вообще-то, никогда изменить. (А может, в этом-то, сейчас только подумал я, и заключался высший пилотаж её профессионализма, как агента? Хотя, кто сказал, что она была агентом, ведь раскрыть её так и не удалось, как не приглядывался к ней?).
Я утолил жажду. В нерабочее время заказал бы заранее вторую кружку. Но приходится покидать до вечера. Наташенька бы обязательно сказала на моё "до свиданья", что-то, вроде, "ну и деловой ты сегодня", провожая качающимся взглядом, пока не исчезну. Валентина же вообще закрыла самой широкой правой рукой лицо, регулируя струю. "Да, надо больно!" - ответил я тогда её руке.
На крыльце получил хлопок жаром и оглох. А вокруг всё оглохшее и придавленное, обречённо тающее, распростёрто млеющее, размазанное, особенно псины на газонах, но кое-что, правда, редко - испуганно шныряющее.
"Какая же здесь работа? Может, вернуться? - Постоял, вдавливаясь в крыльцо. - Нет, нельзя! Я должен быть к трём часам на первом объекте"
Да, меня ждали, хотя однозначно не обещал, что буду, но меня всегда ждали, даже когда и не нужен был, и не нужно было мне. Просто ждали, оттого, что всегда и всего ждали - профилактический обед, новые лица, свежие дуновения от движений и запахи от дыханий, непривычные звуки, не банальные слова, не избитые обороты, не опротивевшие уже остроты, мысли. Да, новые любые мысли, любые новости, любые слухи, а там ещё немножко - и начнётся ожидание окончания рабочего дня или отбытия начальства, но не факт, что домой - на совещание в управление, к примеру, к главному инженеру или на приём к самому "хану". Да, ждали. А производственный процесс шёл непрерывно и почти сам по себе. Нет, не сам по себе - шёл под надзором "ждущих". И это тоже так органично с этим миром - постоянно ждать на рабочем месте чего-то отвлечённого, нового, свежего, острого, постоянно контролируя производственный процесс! Потому и, постояв, придавлено зашнырял чуть бочком к солнцу на остановку.
И там нет тенька! Всё открыто и безлюдно, придавлено и вдавлено, масляно и смолянисто, тягуче и ползуче, кисельно и приторно, размякши и оглохши - пустынная площадь с белым асфальтом, превратившимся в сгущенное молоко, и пожелтевший, словно выгоревший, словно большой, накаченный кекс, а в прошлом - чёрный гигант-тяжелоатлет в костюме, красиво обтягивающем его атлетическую фигуру, и накинутом на широкие плечи пальто - Ленин по колено в молоке. Он как никогда тянет правую руку в сторону "Маячка", ему хочется жахнуть! Но это бесполезно - не дотянется, не сдвинется, не подадут, не жахнет. И потому сейчас как никогда опасно оказаться под этой рукой - может прибить сгоряча, в конце концов, не выдержав нашего стойкого, беззаветно ещё преданного и непробиваемого никак, не смотря ни на что где-то на просторах страны, непонимания истинного предмета его указания, особенно сейчас, в такое пекло. Я-то там побывал - жахнул - он знает, потому мне особенно опасно оказаться под рукой (а рядом другая - снизу кулаком! - то, что сверху по голове - это "указатель", то что снизу по подбородку - это будет настоящий хук! - это уже сделает "держатель" кепки). Я понимаю, потому и не суюсь, только наблюдаю...
Иссохшая и серая трибуна ничего не просит - нечем и некем. Почти все они, кто бы просил, рядом, но только в виде фотографий на Доске почёта. Увы! - от фотографий толку нет, хоть и на Доске почёта. Даже от Ленина-то толку нет, а что говорить о фотографиях! Остальные, кто не в фотографиях, сидят в администрации. Не высовываются. И правильно делают - им-то тем более может "указателем", да не раз и не два, у них-то там и минералка, и кондиционеры, а может, и фонтанчики под пальмами, и диваны, а не сгущённое молоко по колено, и даже далеко не такие как в "Маячке", хоть и хочется ему именно туда, а кожно-чуткие, подставляющиеся и ластящиеся с приятной хрипотцой и своевременными секретаршами. Может, потому они и особенно стойкие, и беззаветные, и непрошибаемые. Может быть, они и понимают, чего он хочет, но не признаются - по разным соображениям, и по "диванным" тоже, но главное - это так надо, это так соответствует системе, соответствует партии, на которой стоит этот мир! Вот и постовой вышагивает перед администрацией, охраняя их, с пистолетом и рацией, с козырьковой внимательностью вдоль парадных рядков бело-голубых елей. Пошагает-пошагает - утомится - сменит другой. Другой пошагает-пошагает - тоже утомится - сменит третий. Он пошагает-пошагает... четвёртый пошагает-пошагает, пятый... и снова первый... второй... Сколько всего? - всегда! - это так надо.
Справа дома, изредка шныряющие между ними те, кто ещё на ногах и движущиеся те, что ещё на колёсах, распыляясь, расплавляясь, растекаясь, но не до конца, не из-за того, что, всё-таки, полностью не сублимирующиеся, а из-за того, что заворачивают за углы - дальше не видно. Если за ними зашнырять, чтобы посмотреть, то получится либо вдоль главного проспекта мимо ЦУМа, "шашлычки", краеведческого музея, твоего дома к центральному КПП, либо по дворам к рабочим общежитиям и военной части краснопогонников, либо, огибая площадь, по улице снова к "Маячку". Выбирать нечего.
"Может, вернуться, а? - один вопрос, другие - расплавились вместе с мозгами. - Какая может быть работа, если другие вопросы расплавились вместе с мозгами? Вернись! - поворачиваюсь вернуться и получаю оттуда автобус. - Может, и к лучшему..."
Автобус так естественно пустой! Но, коли сел... "Да, правильно, правильно, - словно примиряю себя с собой, - вдруг Поликарпыч начнёт искать, ему всегда именно в такие моменты что-то бывает нужно!". Но я поступаю спонтанно, а всё спонтанное - лучшее, в чём я ещё раз убеждаюсь: я выхожу вдруг на первой остановке - Железнодорожном подразделении. Быстро вбегаю в управление. В три прыжка врываюсь в нужный кабинет.
- Добрый день! - объявляю я сидящим инженерам, один из которых ответственный по вопросам экологии, потому другие два - меня не интересуют.
Все вздрагивают, а "ответственный" подскакивает на месте и чуть не захлёбывается слюной. А я ему сразу в лоб (нужно торопиться):
- Покажите мне, пожалуйста, как вы организовали временное хранение отработанных нефтепродуктов, согласно вновь введённой инструкции приказом главного инженера комбината от 24 апреля девяносто седьмого года по порядку обращения с твёрдыми и жидкими токсичными отходами основных и вспомогательных производств комбината! - И всё это на одном дыхании.
Пока я говорю, "ответственный" - лысенький с пушком, слишком уж всегда успокоенный и улыбчивый паренёк - медленно поднимается со стула и краснеет, отчего я понимаю, что попал в яблочко.
- Вы знаете, - растерянно начинает он говорить с бегающими от моего взгляда глазками на розовом уже лице, - мы ещё не успели организовать, поскольку, нас задержали проектанты...
- Ах, проектанты! - вытягиваю я к нему лицо хоботом, отчего лоб собирается в девять глубоких складок (я знаю: специально считал у себя в кабинете, естественно, не прерывая контроль комбината). - Сколько же это будет продолжаться! - негодую я. - Это же нефтепродукты, второй класс опасности, это же яд, а у вас его, как ни у кого много! Так, - внезапно даже для самого себя вдруг успокаиваюсь (запал иссяк, да и времени нет) и вдавливаю обратно "хобот". - Хорошо. Когда же тогда организуете?
Он открывает рот, но для меня это слишком медленно.
- Так, хорошо, - пресекаю я его рот, и он понятливо его резко закрывает ("Может же быть резким, если захочет! - думаю я. - А-то строит из себя недотрогу!"). - Давайте так с вами договоримся, - тут задумываюсь уже я с открытым ртом, потому как надо было придумать, о чём же нам договориться (заранее-то я, понятно, не придумал, всё же этот визит на полной импровизации!). - А-а-а... решайте, как можно быстрее свои вопросы с проектантами, а я со своей стороны постараюсь уговорить руководство, - и показываю указательным пальцем на потолок, - чтобы оно, - и тычу в потолок, и он поднимает испуганно глаза на потолок, - оно, - усиливаю я многозначительность своих слов, - было к вам лояльным!
- Спасибо! - прыснул он помидором.
- Пожалуйста! - И уже горячо пожимаю ему руку (после того, как он показал, что может быть резким, он мне больше стал нравиться!). И уже на выходе по-дружески, но и по-деловому говорю то ли ему, то ли себе: - Так, с вами пока всё. Теперь на Завод разделения изотопов. Ну, счастливо оставаться, дружище! - И долго помнил его раскрытый рот...
Потом шёл до завода и думал, что хорошо у меня получилось: вначале грозно встряхнул его сонное царство, пробрал его насквозь, а потом успокоил, дав понять, что самое сложное по сохранению покоя в его "царстве" беру на себя - "Он это оценит, а потом ко мне будет с благоговением..."...
До завода пара километров. Смело прошагал их. Мыльным и красным захожу в заводоуправление, встряхнув своим напором автоматчика на заводском КПП (может, он мне даже честь отдал, только я торопился). Там нашёл "ответственного", который также пообещал мне, что "настойчивей и жёстче" поработает с проектантами.
- Настойчивей и жёстче! - повторяю я громко напоследок, стараясь, чтобы запомнил мои последние слова, помня из "Семнадцати мгновений весны" Юлиана Семёнова, что только последняя фраза запоминается ясно и точно, а все предыдущие - сумрачно и расплывчато. - Так, - и с ним также по-дружески, но по-деловому: - с вами пока всё... - Задумываюсь так, чтобы знали - у меня трудный день. - Теперь на Опытно-физическое подразделение. Счастливо оставаться!..
Выхожу из КПП. Смотрю на часы. Прошёл час с момента, как сел на площади в автобус. Сейчас 15.30. Учитывая, что автобусы ходят с интервалом в тридцать минут и последний автобус совсем недавно ушёл, я понял, что на Опытном физическом подразделении я смогу быть не ранее 16.15.
"Там я сам инкогнито посмотрю, как идут работы по строительству площадки временного хранения твёрдых токсичных отходов производства, потом поищу "ответственного", но, скорее всего, не найду, и на 17.10 отбуду в город, - планировал я, стоя на остановке. - В общем-то, смотреть там нечего. Я, и не глядя, знаю, что ничего там не изменилось с последнего моего посещения на прошлой неделе, - от планирования перешёл я как-то быстро к рассуждениям. - Вопрос: есть ли смысл ехать? Ответ: нет, я не вижу. Вопрос: что думаешь делать в таком случае? Ответ: ехать в "Маячок". Вопрос: а не рано ли, дружок, что-то ты сегодня разгулялся! Ответ: да брось ты, тем более жара такая, тем более уже автобус тот самый возвращается, на нём-то и доеду - на котором уехал, на таком и приехал! Вопрос: быть или не быть? - вот в чём вопрос! Думай, думай давай быстрей! Ну, надо решать! Ну, автобус уже остановился! Ну? - еду в "Маячок"! Вопросы? - вопросов нет!" - всё чётко, даже самому понравилось. А просто так надо...
Но "Маячок" гениально спонтанно проехал мимо - так надо! О-о-о, меня, наверное, уже хранил и двигал этот мир! - хранил и двигал, но не задвигал! И в 16.00 был на рабочем месте.
- А вы почему в рабочее время по "Маячкам" прохлаждаетесь? - прорычал уже на второй минуте на меня Поликарпыч в дверях, с внутренними, распираемыми чувствами и зависти, и понимания, и обиды, и радостного упоения охотника, поймавшего большого зверя.
- С чего это вы взяли, Геннадий Поликарпович? - мило улыбнулся я ему на это и чуть удивлённо, и чуть растерянно, и чуть обиженно, и чуть разочарованно им, своим уважаемым всё-таки ещё начальником, а ещё с лёгким налётом в выражении лица, словно говорящим: "Уж, не шутите ли, а?". - Все эти два часа, что отсутствовал, - продолжал я в том же духе, - я работал в Железнодорожном цеху и на Заводе разделения изотопов по вопросам выполнения приказа Главного инженера от 24 апреля, такого важного, такого серьёзного приказа! Вы же знаете! - да, задетое самолюбие уже прорывалось в последних восьми или шести словах. - В 13.30 убыл на служебном автобусе (Поликарпыча-то не было тогда в отделе), и на 15.30 от ЗРИ прибыл! Как же я мог быть в "Маячке"? - посмотрел на него ошалевшим от... от... от невозможного по своей парадоксальности его предположения. - Что-то вас агентура ваша подводит, Геннадий Поликарпович, подводит, - заключил я по-дружески улыбаясь. - Гнать надо её в шею!
- Да, да, рассказывайте мне басни! Я всё знаю! Меня не проведёшь!
- Вы же можете спокойно проверить.
- Проверю, не беспокойтесь!
Проверил. И, видимо, понял, что я действительно никак не мог одновременно работать на промплощадке и быть в "Маячке" потому, как на следующий день, при виде меня, целый день только выдавал грудное ржание через рот, отводя взгляд в сторону и, наверняка, думая про себя: "Крепкий орешек, оказывается! Ну, ничего, погоди, ты у меня не так заговоришь..."
Потом я спросил при случае у лысенького с пушком "ответственного" с Железнодорожного цеха. Тот от "благоговения", немножко не рассчитав, сказал Поликарпычу, что я работал в их цеху с 13.00 и до 15.30! Потому Поликарпыч, наверное, вместе с "крепким орешком" думал ещё и так: "Как же это он смог работать одновременно и в ЖДЦ и на ЗРИ?" - По лицу его было понятно, что эта "дума" для него ещё крепче "орешка"!
А ты как раз в эти дни уезжал в отпуск на Обское водохранилище. Кстати, Олег, эту нашу с тобой поездку я описал в повести "Сибирский сувенир". Давай, об этом поговорим в следующем письме - и о повести, и об агентах. А я на этом закончу.
Начал я письмо со дня самого светлого праздника на земле - Пасхи, в котором было и весеннее щедрое солнце, и радостный колокольный звон, и улыбки, и смех, и радость, и внезапная туча, и гроза, и дождь. А продолжил о том нашем с тобой мире, в котором вдруг для меня случилось новое, так быстро воспитавшее меня открытие! Да, случилась тогда для меня гроза, словно та самая внезапная гроза в недавний светлый Пасхальный день. Гроза посреди нашего с тобой надёжно солнечного, как казалось мне, мира. Гроза, так испугав меня вдруг, такого ещё наивного, и так понятливо объяснив мне скрытую и всегда подстерегающую тебя опасность этого самого мира!