Ранним воскресным утром вначале лета, когда только ударил колокол на колокольне Троицкого собора Александра-Невской Лавры и солнце только вспрыснуло на крыши первые росинки, я оказался на Невском проспекте. И он поразил меня своей пустынностью: ни прохожего, ни машины, ни звука и ни движения хотя бы лепесточка или соринки, хвостика или крылышка... Даже сплошные вереницы таких привычных домов показались пустынными, словно брошенными.
Я привык к тому, что Невский проспект всегда дышит днём и ночью, летом и зимой жадными шумными глотками, торопясь жить неугомонной яркой жизнью. И каждый раз он передо мной неповторим, оригинален. Каждое мгновение он открывается мне по-новому, поскольку, бесконечен в своих гранях, движениях, лицах, звуках, оттенках, сюжетах, талантах. Каждый раз он даёт мне своё всегда обалденное бесконечное джазовое представление! А в это утро...
Я медленно, даже осторожно шёл и осматривал его, не узнавая. Он был шире и длиннее, а самое удивительное, он казался каким-то мягким, нежным и трогательным, словно свежеиспечённым, первозданным. Он был просто и незатейливо открыт передо мной весь. Он был милым и расслабленным. Он лежал передо мной беззащитным. Он спал...
И даже свежее небо, струившееся над ним прохладным ручейком, и юное солнце, колышущееся над ним легким пёрышком и покалывающее его своими острыми волосинками, не будили его. Он спокойно сладко спал, пуская слюнки по стенам и водосточным трубам.
"И он, оказывается, тоже спит. И он, оказывается, тоже может быть таким расслабленным, таким беззащитным..." - поражённо констатировал я, покачивая головой.
И только один колокол мерно доносился сзади, словно вольно и пространно отсчитывая секунды его такого удивительного состояния, его такого редкого сна. Это старался монах. Наверное, тот, самый молодой, высокий и рослый с жиденькой бородёнкой, часто нарезающий широкими шагами круги по Никольскому кладбищу, шепча молитву. Но и эти удары не будили его. Нет, не будили...
Солнце приподнималось и проспект начинал всё глубже дышать белёсым дымком со стен и асфальта, а капельки на гранитном тротуаре набухали лиловыми виноградинами. Стёкла окон и остановок общественного транспорта просветлялись, омываясь от туманной дымки, и начинали хрустально сверкать. И под ногами, я чувствовал, зарождался хрустальный звон. А в пространстве, я слышал, зарождалось дуновение...
"Остановись мгновение! - поднял глаза я к небу. - Остановись! Я один. Только я и проспект и больше никого! Остановись, мне нужно взять его вот таким в целости и сохранности, и унести с собой! Остановись..."
Но вдруг впереди на тротуаре показалась фигурка.
"Живая!" - Я даже вздрогнул от этой мысли и стал с удивлением всматриваться, словно её появление на проспекте было необычайным явлением! И даже почувствовал вдруг ревностные нотки, что придётся теперь делить проспект с ней.
"А она-то, эта самая фигурка осознаёт ЧТО сейчас происходит с этим проспектом, свидетелем КАКОГО сейчас грандиозного момента в его истории она является?!" - Да, мне хотелось понять, я просто не мог иначе: мне очень хотелось чтобы она понимала это, а если она не понимала, то хотелось объяснить ей это!
Тёмно-синяя фигурка быстро приближалась и её черты проявлялись. И чем ближе она становилась, тем интереснее было её рассматривать. Это была маленькая девочка или девушка, но совсем юная, тонкая, белолицая с двумя прыгающими хвостиками на голове. Она что-то держала перед собой и так была увлечена этим, что меня не замечала.
Разглядев студенческую форму Горного университета, я усмехнулся и весело произнёс:
- Ах, это студентка! - И добавил, не сомневаясь: - Первокурсница! Ну-ка, ну-ка, - сощурился я, - чем же она так увлечена с утра пораньше на пустынном Невском, да ещё на полном своём молодом девичьем ходу, никуда не глядя своими глазёнками, а только бойко постукивая ножками? Даже меня не замечает! Наверное, учебник читает или лекции - к экзаменам готовится, сейчас ведь сессс...
И чуть не упал, разглядев её занятие: она кушала из литровой банки пельмени! Кушала пельмени! И как она кушала! Как она восхитительно кушала! Так кушать, наверное, может только она - юная красавица, студентка-первокурсница Горного университета после шикарно проведённой петербургской белой ночи!
- Во даёт джазу, первокурсница...
И больше слов у меня не было.
Она непринуждённо и легко прозвенела каблучками и баночкой мимо, так и не заметив меня, полностью отдаваясь своему сногсшибательному вкусному занятию. Только хвостики её с юбочкой посмеивались, пышно вихляясь мне напоследок. А мне оставалось только восхищённо развести руками и быстренько уступить ей дорогу. И долго улыбаться ей вслед то ли ещё чему-то удивляясь, то ли чему-то завидуя. Скорее всего, завидуя...
И ещё долго не было у меня слов, а только восхитительные цоканья и усмешки. А Невский незаметно проснулся и, естественно, сразу начал своё очередное для меня представление, как всегда неожиданно оригинальное, восхитительное, ко всему тому восхитительному что он уже мне показал сегодня с утра пораньше!
- Нет, я всё-таки когда-нибудь окончательно и бесповоротно обалдею от этого проспекта! - наконец, горячо произнёс я и отчаянно махнул кулаком.
А перед глазами всё она: цок-цок-цок по проспекту своими ножками, такая юная, беленькая, с такими хвостиками, юбочкой, ножками, пельмешками...
- И уже ведь куда-то торопится с утра пораньше! - горячо продолжал я вслух. - Ей даже некогда покушать, бедненькой, пельмешки свои из баночки, во как! Во как бьёт ключом жизнь-то молодая! А куда же она торопится-то, а? Куда же? Уж не на святое причастие, это точно! А куда, куда тогда? А? А... - Обернулся, но её уже не было видно. Так и постоял несколько секунд с открытым ртом...
- Нет, - двинулся я дальше, - я, действительно, скоро обалдею, ей богу, обалдею окончательно и бесповоротно от этого проспекта! И меня уже ничего не спасёт, ничего, ни-че-го... - И глаза вдруг увлажнились. - Вот даже до чего пробирает этот проспект, просто стыдно подумать! Вот даже до чего пробирает его обалденный бесконечный джаз с утра пораньше!