Измайлов Константин Игоревич. Изнанка...

Измайлов Константин Игоревич : другие произведения.

Изнанка...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Оставить комментарий © Copyright Измайлов Константин Игоревич (kostyanpiter@rambler.ru) Размещен: 29/11/2015, изменен: 28/10/2020. 49k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Из цикла "Казахские зарисовки". Рассказ 28-й

ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ

ЦИКЛ 'КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ'

(рассказ двадцать восьмой)

Изнанка

Пустынна казахская деревня в июльский полдень. Мы глазеем в окна на низкие дымчатые мазанки, словно сдавленные или придавленные к земле раскалёнными небесными прессами. Они молчаливо и неровно выстраиваются в широкие улицы с потрескавшимися дорогами, пересохшими каналами, покосившимися столбами. Лишь посреди одной улицы замечаем псину с длинно свисающим серым языком, которая размазывается в лепёшку. Она никак не реагирует на наш автобус. Она не в состоянии двинуть ни хвостом, ни языком, ни ухом или приоткрыть хотя бы единственный глаз в нашу сторону, но при этом она непрестанно размазывается в рыжую круглую лепёшку. И вот уже кажется, что это и не собака совсем, а сухая казахская лепёшка.

'Лепёшка...' - задумываюсь я. И мне вспоминается незатейливая история...

Как-то возвращаемся после соревнований с занесённого в степи снегом городка Атбасар. Декабрьская вьюга буйствует уже целую неделю, и я припоминаю только сжавшиеся под сугробами маленькие домики этого городка, пустынную площадь с единственно периодически расчищаемым дворниками памятником Ленину и залихватски гуляющей по ней метелью. Синий и нескладно сложенный вождь в лёгком пиджачке то возникает, то теряется в серых вихрях. Он судорожно сжимает в руке фуражку, а макушка его лысины белеет. И я всегда его жалею, когда пробираюсь мимо по пути в столовую или обратно в двухэтажное строение - спортивную школу - где проходят соревнования. А в продуваемом зале два истёртых борцовских ковра и много жилистых, бурых от холода торсов. Согреваемся только во время схваток. Тогда тела теплеют, становятся ярче и мягче, начинают активно дышать, выделять горячий пар и соки. Атбасарские борцы традиционно сильные, одолеть их всегда не просто. Потому наши победы - жарко и окончательно согревают нас!..

И вот ночь. Дорога. Поезд летит сквозь буранную мглу, неся нас домой. Тёмный спящий вагон - сопение и храп. Только мы всей командой не спим потому, что хотим есть и жмёмся вокруг тренера. Я вижу с верхней полки, как он в тусклом лучике купе открывает баночку консервы - это бычки в томате. Он её специально припас для себя, ведь не думал же, что торопясь на поезд, мы поедим не поужинав, а ночью вдруг всех нас одолеет голод и мы крепко 'насядем' на него. А он припас только одну баночку бычков в томате! И хлеба припас маловато: получается, что на всю нашу лихо-оголодавшую команду растущих атлетов - половинка ржаного кирпичика! Но и этому мы рады. Потираем руки - сейчас поедим, сейчас... И вот он аккуратно разрезает перед нами этот полу-кирпичик, размером с его пятерню, на десять равных кусочков - по количеству ртов. Ровнёхонько раскладывает их на столе и двумя пальчиками кладёт на каждый точно посередине по еле различимой рыбке. А десять рук уже нетерпеливо протягиваются со всех сторон к столу и моя сверху. В один миг нет кусочков на столе - нет ювелирно выверенной картинки! А во второй миг проглатываем их целиком. И я понимаю, проглотив, что кушать ещё больше хочется. И все это понимают. Тогда тренер, словно волшебник или дед мороз, достаёт из сумки банку кабачковой икры! Он её тоже припас для себя, но раз такое дело... Помню его лицо, озаряемое то и дело проносящимися за окном фонарями, - сосредоточенно-встревоженное, дескать, 'вот попал!'. В первое мгновение все радуются банке и восхищаются 'волшебству' тренера, но эйфория быстро проходит - хлеба-то всё-равно нет!

- Какой толк от неё без хлеба, - выражает общее мнение Рамиль.

А напротив на боковом месте чёрный ком - это укутанная в шерстяной платок старая казашка. Мы думаем, что она спит, положив голову на стол, потому стараемся свои переживания о хлебе насущном изливать тихо. Но оказывается она не спит:

- На, возьми... возьми... - слышим её отрывистое шипение.

И различаем уже не просто ком, а приближенные к нам, словно оторвавшиеся, скулы и лепёшку. Рафа берёт её двумя руками и передаёт тренеру. И радуемся лепёшке также, как радовались совсем недавно нашим победам на повидавшем многое Атбасарском борцовском ковре. И благодарим её до какого-то непроглядного в буранной степной тьме полустанка, где кроме жалко качающейся серой лампочки, и разглядеть-то больше ничего не можем. Помогаем ей сойти с баулами. Она прыгает в сугроб, проваливается по грудь и чуть поворачивается к вагону, но не может, потому остаётся сидеть неподвижной.

- Давай, бросай! - кричит она нам.

Последний баул бросаем на неё, когда поезд уже катит. Она сидит в снегу застывшим мутным изваянием. Её быстро заметает - размазывает во тьме. Ещё совсем немножко, и свирепо воющая тьма её поглощает...

Сухая лепёшка кажется всем необычайно вкусной. Её пресно-горчичный вкус запоминается на всю жизнь. Не передать словами его. Это вкус хлеба, испечённого в казахской каменной печи, растопленной пучками колкого разнотравья и натопленной ворсистым кизяком. Это вкус хлеба, замешанного на кобыльем молоке, приправленного степными травами и сдобренного терпким теплом рук казахских дочерей...

...А на деревенской улице лепёшка дёрнулась. Нет, всё-таки, это собака, просто так кажется, ведь под 'прессами' она размазывается, заворачивается, придавливается и ссыхается. Ей сейчас вокруг всё равно, лишь бы дождаться хозяина с холодной водичкой, напитаться свежей жизнью и вот тогда-то она станет прежним сильным и выносливым сторожем. А сейчас она не сторож. Нет, не сторож. Да и от кого сейчас сторожить-то? Какой зверь или недобрый человек может появиться в деревне в такое пекло? Откуда? Не со степи же, где убийственно жарит и снизу и сверху, где все звери сейчас попрятались в норы, а люди... А все добрые люди тоже попрятались и не суются в степь - нельзя: пропадёшь! Ну, если только недобрые какие-то, отщепенцы... А есть ли вообще среди казахов недобрые люди - злые, завистливые, злопамятные, кровожадные? Я, честно сказать, не припомню...

А мы катим из деревни. И псины уже не видно. И проносятся последние не радостные, какие-то не опрятные и не ровные, лишённые, хоть какой-то эстетической привлекательности саманные домики, сарайчики, гаражи, заборчики, какие-то прицепы, трактора, колёса, железяки...

И вот уж деревня позади. И снова степь проносится, но не уносится подобно деревне, а всё кружится и кружится у самых автобусных окон, всё режет и скоблит наши взоры своими шершавыми придорожными краями...

'Степь, да степь кругом...' - вспоминаю я слова русской народной песни, много раз исполняемой моим духовым оркестром в музыкальной школе. У меня там мало игры на малом барабане, больше - на треугольнике, звук которого напоминает звон колокольчика или точнее бубенчика под дугой русской тройки, ведь в песне поётся о замерзающем в степи ямщике. Но сейчас не стужа - июльский зной. Но всё-рано 'степь, да степь кругом. Путь далёк лежит...'. И глядя на степь, слышу этот тоненький, робкий, затерянный в белой степной стране, испуганный, замерзающий, но хранящий надежду на спасение, а потому ещё живой звон. Только на моём степном просторе вместо снега пушисто снежит ковыльная бахрома, а вместо вьюги, вольно несутся полынные волны. Вот они смело подбегают к дороге, резко сворачивают прочь и устремляются на сопки, быстро накатывают на их вершины, и плавно стекают во все стороны, смешиваясь по пути с плотно сплетёнными узелочками бедренца и метлицы, натыкаются на камни, отчего вспениваются, и поднимаются дымчатыми клубочками перекати поля и качима. И только кряжистые сосны спокойны и расслаблены. В лучах они сверкают золотыми гирляндами. Они, истекая соком по стволам и ветвям, кружатся перед нами, отдаляются, уменьшаются, округляются. И уже вдалеке, если посмотреть в заднее окно, превращаются в горящие клубочки. А берёзки... А берёзки прозрачные, мерцающие, тающие...

В нашем степном пути остановок больше не будет. В мыслях мы уже оторвались от покинутого утром 'Золотого бора' и теперь думаем только о скорой встрече с нашими родными, о нашем любимом городе, и всё нетерпеливее ожидаем появление на горизонте его белых, стройных силуэтов. Это всегда неожиданно: посреди степи они вдруг появляются и начинают расти, приближаться, расходиться, обнимать, гостеприимно открывая свои цветущие и звенящие, ослепительные и тенистые пространства. И так из степного мира вдруг попадаешь в городской оазис. Это всегда долгожданная и радостная встреча. Потому все уже немногословны и тише, и серьёзней, и внимательней, даже 'цитруса', то есть, Петю за спиной не слышно. И с каждым километром, с каждым ковыльным озерцом, гладко оставляемом позади, с каждой плавно удаляющейся махровой сопкой, нас одолевает сладкое предвкушение скорых радостных встреч. Вот мы какие спешим к вам: повзрослевшие, возмужавшие, отдохнувшие, загорелые - вы нас и не узнаете вначале, а потом долго будете восхищённо удивляться: 'Вот так сынок (или внучек), каким стал большим, сильным, загорелым!' - Или: 'Вот так дочка (или внучка), какой стала взрослой и красивой!' Особенно мамы и бабушки будут удивляться - те, кто не в первый раз уже возвращаются из спортивного лагеря, те знают и с удовольствием сейчас смакуют в мыслях предстоящую встречу с родными. А родные-то, наверняка, сейчас уже на городской площади - ждут уже...

Я тоже, конечно, с удовольствием представляю встречу. Встречать меня будут все: и мама, и папа, и сестра, и даже моя Ладуська - маленькая болонка. 'Как она там поживает? - И перед глазами её нетерпеливо игривая мохнатая мордочка с чёрными блестящими глазками, носом, высунутым розовым язычком, которую всегда хочется изо всей силы расцеловать. - Как я по ней соскучился! А она-то как! Представляю, как будет прыгать и визжать! Всё лицо несколько раз оближет, и обязательно будет стараться облизать губы, после чего только начнёт понемногу успокаиваться!'

Наш автобус решительно и смело гонит вперёд, и никакие преграды, бешено налетающие на него, ему не страшны - ни насекомые, ни ветер. Его шмелиное нутро настырно жужжит, а ветер недовольно гудит в открытых форточках, но весь этот шум не в состоянии заглушить уже волнительное биение наших сердец и наши нетерпеливые возгласы, и щёлканье лобового окна при встрече с летящими навстречу ему насекомыми, наверняка, сдуревшими от жары. А светило на небе, в отличие от нашего автобуса и ветра, и этих сдуревших насекомых, неподвижно - это небесный огонь, огненное степное око, огонь для степной 'жаровни' и всего живого в ней, включая и наш автобус, и нас...

Колодезная вода с каждым километром становится уже не так вкусно холодная, но всё-равно вкусная. И канистры с ней всё никак не успокоятся, а неуклюже переходят из одних рук в другие, закручиваются задом кверху, 'просовывают' свою горловину в рот, и замирают, только булькают всё об одном и том же ему - рту...

Ира сидит боком перед всеми нами не двигаясь, смотрит прямо перед собой то ли на степь, то ли на небо, думает о чём-то приятном и, поскольку, не обращает ни на кого внимания, можно вдоволь насмотреться сейчас на неё. В отличие от всех, я это делаю - разглядываю её - медленно провожу глазами по её профилю, словно вычерчиваю невидимом карандашиком её лоб, нос, губы, подбородок, шею, плечи... И мне это занятие очень нравится. Иногда я задерживаю свой 'карандашик' на губах или плечах, или на изгибе от подбородка к шее - изящной змейке... Потому что не могу никак от них оторваться. Но оторвавшись всё же, начинаю всё сначала - лоб, нос, губы... И так повторяю много раз до тех пор, пока не режется уже пространство за её головой, пока вырезанный в пространстве её профиль не начнёт отделяться от неё и жить собственной жизнью! И тогда я, крепко держась за него, начинаю вместе с ним гулять по ковыльным озерцам, полынным рекам, махровым сопкам... И летать, летать, летать в раскалённых золотых пространствах... И в голове слышу уже не только колокольчики с бубенцами из степи, но и гитарные переливы, и, почему-то, песню из кинофильма, просмотренного прошлой осенью в кинотеатре 'Юность': 'Ещё он не сшит твой наряд подвенечный...' И я улыбаюсь профилю, и смеюсь, и отпускаю его, чтобы вернуться к ней. А она, в отличие от своего вырезанного профиля, такая же спокойная, задумчивая, возвышенная. Лицо её чуть приподнято... 'Она красивая... красивая... красивая...' - долетают до меня чьи-то слова. И мне льстит то, что она моя подруга и никого более...

Я откладываю свой 'карандашик' и просто любуюсь ею под ту самую песню, особенно любимою моей мамой: '...И хор в нашу честь не споёт. Но время торопит, возница беспечный, и просятся кони в полёт, и просятся кони в полёт. Ах, только бы...'

- Слушай, - пихает меня Толик, - ты ел когда-нибудь конину?

- Чего? Какую конину? - вздрагиваю я.

- Ну, обыкновенную конину, там, колбасу конскую или бижбармак?

- Ел! Не мешай...

- Спишь, что ли?

- Да, сплю...

- Понятно. - Толик закатывает глазки и улыбается. - А я сейчас от колбаски бы конской с чесночком не отказался! Люблю так, что даже умереть могу, если вовремя не поем! - Толик громко чмокает. - Домой зайду, - снова пихает он меня локтем, - первым делом - к холодильнику: возьму колбаску конскую, мама её всегда покупает, и головку чесночка, потом хлеба чёрного, только надо обязательно чёрного...

Я недовольно вздыхаю и отворачиваюсь к окну: 'Этот Толик всегда не к стати!' Но к своим 'коням' и 'бубенчику' вернуться уже никак не могу. Потому просто гляжу на степную 'жаровню'. И вспоминаются тогда бассейны с фонтанами посреди города. И оживляюсь, словно окунаюсь в них. И забываю про Толика, и даже перестаю его слышать. И начинаю бассейны с удовольствием вспоминать - мысленно купаться!

Итак, в них всегда вдоволь живительной сочной прохлады. Это царство радости и смеха. На площади самые глубокие бассейны и самые большие фонтаны. Мне особенно нравится в них купаться. Вода с них непрерывно сливается в два узких и мелких бассейна, между которыми стоят тенистые ели. Далее вода попадает в квадратный и совсем неглубокий бассейн. Вода в нём всегда ниже коленок, потому в нём купаются самые мелкие, которые и ходить-то ещё толком не научились. Далее идут ещё длинные, узкие, квадратные бассейны с фонтанами. Всегда хочется покупаться во всех бассейнах, а не только в одном, пусть даже самом глубоком. Потому и перебегаю от бассейна к бассейну, ныряю, плыву по дну руками, иногда, правда, коленки бьются о бетонное дно и корябаются, но это пустяки ведь подорожник всегда растёт рядом - на газонах возле елей. Срываю его, промываю, прикладываю к ранке, с минуту пляшу на здоровой ноге, и уже бегу к следующему бассейну. А вокруг мелюзга: кто ползает на животе по нагретым мраморным стенкам и я иногда присоединяюсь, чтобы согреться или позагорать, кто дурачится в фонтанах и я люблю попрыгать в центре радужного букета плотных и свистящих струй, кто плавает в маске, с трубкой во рту и в ластах, а кто на надувных матрасах. А я бегу уже к новому бассейну, и обязательно кто-то устремляется всегда за мной, пытаясь меня обогнать, - кто вперёд! А прибежав, с разбегу прыгаем, ныряем и плывём наперегонки. И всегда я забываю, что вокруг город: перестаю замечать дома, машины, прохожих, не разбираю уже ни сигналов, ни голосов - всё сливается в один яркий, пенный, визжащий карнавал! Так целыми днями посреди города и плещемся, и носимся, и чего-то взбудоражено кричим друг другу в плавках, масках, ластах, кто-то в резиновых шапочках и очках, а кто-то и с трубками во рту, чтобы сразу с разбега нырять. А прохожие шарахаются от нас, чтобы не обрызгаться, улыбаются нам, смеются над нами, такими гладкими и блестящими, мясистыми и худосочными, рыжими и бронзовыми, вопящими и звонко голосящими, шлёпающими и прыгающими по тротуарам, дорожкам, бордюрам, газонам, и брызгающими во все стороны, над нами - счастливыми 'человеческими' рыбёшками или лягушатами!..

- Приеду, сразу с автобуса нырну в бассейн! - кричит мне Толик, снова пихая меня, он как будто читает мои мысли! - Ты со мной?

- Нет.

- Кто со мной? - спрашивает тогда он автобус.

- Давай вначале мороженое купим! - предлагает ему кто-то впереди.

- У меня денег нет.

- Тебя что, родители, что ли, не будут встречать?

- У меня мама работает сегодня. Дашь мне восемь копеек?

- У меня у самого не хватает!

- Как же ты собираешься купить мороженое?

- Ну, может, на один стаканчик хватит по одиннадцать копеек. А если не хватит, то у родителей возьму...

- Возьмёшь мне восемь копеек, а я завтра отдам?

- Не знаю, посмотрим...

- Что 'посмотрим'?

- Да откуда я знаю, сколько у родителей денег будет с собой!

- Да ладно, скажи просто, что жмот!

- Да, блин, говорю тебе, что не знаю, сколько у родителей денег будет с собой! Не мои же деньги вообще, а родителей...

- Да ладно, с тобой всё понятно... - машет Толик рукой в сторону пацана, у которого голова как помидор - большая и красная, наверное, от сильной натуги, громко доказывая, что он не жмот:

- Да, блин, может, они вообще без денег придут, откуда я знаю, блин! Как я могу вообще обещать!..

Пацан даже начинает захлёбываться, продолжая кричать. А Толик только машет ему рукой, дескать, 'всё понятно - жмот!'. Я снова отворачиваюсь к окну. Как раз за окном - в 'жаровне' - жарится белое озеро. Белое оттого, что вместо воды в нём соль. Оно так и называется - Соляное. Вот интересно: озеро, где вместо воды - соль! Глядя на него, во рту сразу пересыхает. Но уже действительно, скоро город - можно и потерпеть...

И встают впереди как всегда неожиданно его белые силуэты. Они, как никогда, кажутся ещё красивей, ровней, стройней. Все невольно улыбаются, любуясь ими. И все в этот момент - и тренера, и мы, и водители нашей колонны, и милиционеры в головной машине со сверкающей сиреной, и Ира, я уверен, - все в этот момент не сомневаются, что нет красивее города на свете, чем наш. Он благоухает молодостью, крепостью, ухоженностью, цветущей зеленью, какой-то постоянной внутренней весёлостью и любовью таких же как и он молодых его жителей посреди этой выжженной, кажется, совсем безжизненной степи. У него и название-то степное - Степногорск.

Уникальный город в степи...

А всё начинается сразу после окончания Великой Отечественной войны, когда Советской стране срочно требуется уран для производства ядерного оружия. А урановую руду, содержащую ещё кроме урана редкие металлы и золото, производство которых, естественно, также крайне необходимо, специально созданная геологическая экспедиция обнаруживает вначале пятидесятых годов в северных областях Казахстана.

- А мы вместе с геологами тогда шли по степям или за ними по их следам, - помню, рассказывает мне - студенту - пожилой доцент сорок третьей кафедры (кафедра редких рассеянных элементов и материалов на их основе) физико-технического факультета Томского политехнического университета, - и тут же, что называется, по ходу пьесы, разрабатывали технологические цепочки обогащения урановой руды и получения закиси-окиси урана, а также молибдена, вольфрама, золота! Да, нужны были стране тогда срочно и оружейный уран, и редкоземельные металлы для атомной индустрии, и золото, естественно! И вот мы буквально на тетрадных листочках в клеточку разрабатывали, ведь каждое предприятие Минсредмаша уникально, со своими уникальными технологиями производства... - Он задумывается и вдруг начинает, щурясь на меня, улыбаться. - Помню идём в степи с профессором Николаем Павловичем Куриным - основателем кафедры. Смотрим - стоит юрта. Мы стучимся: тук-тук-тук. Можно к вам? Слышим - можно! Заходим. Значит, в центре юрты на полу сидят в кружок казахи. Ну, мы поздоровались, так мол, и так, объяснили кто мы такие, откуда взялись. Не с неба же мы свалились! Надо же объяснить. Не каждый же день к ним в юрту, понимаешь, гости со степи заходят! А то подумают ещё, понимаешь, что мы с неба свалились! А так, бывало, казахи и думали... - Доцент смеётся. - В общем, познакомились, пожали руки друг другу двумя руками, как это принято у казахов. Они нас, значит, садят. Говорят, что мы почётные гости. Подсовывают под нас лучшие свои ковры, подушки, перины какие-то. Мы, значит, садимся с Николаем Павловичем. Что-то рассказываем, восхищаемся степью, юртой, а нам подают женщины большие пиалы. - Он, растопырив ладони, складывает их чашею. - А в пиалах кобылье молоко - их национальный напиток - кумыс...

- Да, я знаю.

- Да, кумыс, понимаешь. А я тогда впервые его увидел. Смотрю, значит, в пиалу, а там в молоке чёрные конские волосы плавают. Мне, значит, сразу дурно становится. Я, значит, Николаю Павловичу шепчу, дескать, не могу, а он мне: 'Держись!' - И преспокойно выпивает свою пиалу! Я, значит, раз такое дело, сразу незаметно ему свою сую пиалу, дескать, выпейте мою, вам же понравилось!

- Ну, а он?

- А он взял и выпил! Потом ещё попросил. И только нахваливал... Я потом уже, когда вышли из юрты спрашиваю: 'На самом деле вам понравилось?' А он мне: 'Контакты надо уметь устанавливать с местным населением, учись!' Понял? - посмотрел он на меня серьёзно. - Я к чему это всё рассказываю: контакт нужно было уметь установить с местным населением. Это было немаловажно для успеха нашего дела. И Николай Павлович, значит, как истинный патриот и учёный, всегда успешно с этим справлялся. В общем, глыба, а не человек! Вот так! - Он многозначительно поднял указательный палец. - Потом мы с ним целый день ходили по степи, целый день работали, понимаешь, а он так и не проголодался...

Итак, руда найдена. Создаётся первое рудоуправление - Шантюбе (в переводе с казахского - Пыльная сопка) - первое семя будущего гигантского комбината с двадцати тысячным трудовым коллективом. Разрабатываются огромные степные пространства. Рудники же - это восхитительные человеческие творения, поражающие своим размахом: огромные котлованы, по стенам которых непрерывно движутся и в дождь, и в снег, и в стужу, и в зной нагруженные породой и опорожнённые уже самые большие в мире самосвалы - 'БелАЗы', кажущиеся маленькими клопиками. Одновременно с разработкой месторождений строятся обогатительные мощности - заводы комбината ?4 или Северо-Казахстанского комбината - очередного супер-секретного предприятия Министерства среднего машиностроения (с 1964 года - Целинный горно-химический комбинат). А рядом с рудниками и заводами быстро и чётко - по-военному - точно так же, собственно, как и производства (а строилось всё строительными частями Министерства обороны, что естественно было для такого ранга строительства), развёртываются жилые посёлки. Строятся молниеносно, ведь жить-то где-то надо солдатам, офицерам, рабочим, специалистам. Представить только в каких условиях живут пионеры этих великих степных строек: зимой температура опускается до минус пятидесяти градусов по Цельсию, а летом - зной до плюс пятидесяти! И этот вечный ветер-суховей, насквозь обжигающий и осушающий. И этот вечный непроглядный и всепроникающий своими острыми когтями буран, такой же обжигающий и чуть ли не физически сдирающий кожу! Потому и не помогают совсем палатки. Потому и люди на первых порах буквально врываются в землю. Но быстро вырастают саманные и щитосборные домики...

И вот, благодаря самоотверженному труду тысяч первопроходцев, вначале шестидесятых годов пускается Гидрометаллургический завод. Я неоднократно прохожу на этом заводе производственные практики, учась в университете. А в 2006 году в пятидесятилетие комбината в фойе заводоуправления рассматриваю прекрасную выставку фотографий, повествующих об истории его создания. Вначале - голая мёртвая степь с пригнутыми белыми ворсинками. Далее степь оживает: группы первопроходцев в тулупах и валенках, майках и панамках, в снежных вихрях и испепеляющем пекле, у солдатских палаток, костров, домиков, в лунные ночи, ненастные дни. Далее степь преображается: котлованы, ровные ряды высоких железобетонных столбов, скелеты будущих строений под серым дождём, первые здания, корпуса, производства... и всюду люди - сильные, упрямые, смелые, измученные, довольные... Начало шестидесятых годов - торжественный пуск первой очереди завода. На трибуне в заводском цеху у микрофона первый директор комбината Герой Социалистического труда Смирнов Сергей Артёмович. Над трибуной плакат, к сожалению, не помню в точности его слов, но смысл понятен. Директор выступает перед строителями, тружениками, заводчанами. Я всматриваюсь в них - мужчины и женщины в фуфайках, ушанках, платочках, валенках, варежках. Все очень внимательно и серьёзно слушают, подняв светлые усталые лица...

Когда же комбинат выходит на проектную мощность, тогда и жильё строится в двадцати километрах от комбината вдумчиво, с любовью. И рождается в степи рукотворный оазис - прекрасный город! Министр среднего машиностроения Ефим Павлович Славский, трижды Герой Социалистического труда, кавалер десяти (!) орденов Ленина, лауреат Ленинской и трижды Государственных премий, лично выбирал место для его закладки. Существует даже на этот счёт легенда...

Легенда о любви легендарного и всесильного министра к русской берёзке... О том, как он не мог проехать мимо трёх берёзок... О том, как любовь движет и сильных мира сего... Любовь... Нет, я не смогу её пересказать. Лучше приведу рассказ ветерана Степногорского управления строительства Бушняк В.М. (по материалам Степногорской центральной библиотеки): '...И вот там, где сейчас существует трансформаторная подстанция, на возвышении недалеко от железнодорожного вокзала, машины остановились. Славский и его сопровождающие поднялись на сопку, где росли три берёзки, осмотрели окрестности. Внизу виднелась небольшая ложбинка, зеленели деревья - нынешняя лесопарковая зона. Ефим Павлович огляделся и показал рукой: 'Здесь будет заложен город...' Вбили на этой площадке колышек и уехали. Затем сюда прибыла проектная группа, рассмотрела вопрос строительства автодороги из Макинска, стала готовить проект, заниматься развитием города. В первую очередь силами военных строителей был возведён посёлок Заводской...'

А вот здесь уместно привести воспоминания Сергея Артёмовича Смирного (по материалам Степногорской центральной библиотеки): 'Проект города в том виде, в каком мы его знаем, появился не сразу. В то время широко пропагандировалось строительство 'хрущёвок'. Нужно было быстро и не дорого обеспечить население жильём. Выйти за рамки СНИПов было почти не реально. Но молодые проектировщики Новосибирского института, вдохновлённые идеей создать новый, современный город на пустом месте, дошли до самых высоких кабинетов в Москве и получили необходимое разрешение. Разумеется, без поддержки всесильного Славского и главного заказчика - Смирнова, им это вряд ли бы удалось. Очень жаль, что развал Советского Союза поставил точку на этом проекте и многие идеи остались только на бумаге, но полёт творческой мысли запечатлён на улицах нашего города. Между прочим, тем, что в городе такие большие дворы между домами, мы также обязаны новосибирским специалистам. Дворы обычно делали в два раза меньше, чтобы сэкономить на коммуникациях. Проект Степногорска предусматривал не только красоту внешнего облика города, но и заботу о горожанах. В каждом дворе были обустроены детские площадки и места отдыха для взрослых...'

Город, как и комбинат, сразу засекречивают: нигде о нём не упоминают, на картах его не обозначают, на автотрассах нет ни малейших намёков о нём, и название ему даётся естественное для такого случая - номер почтового ящика - Целиноград-25 или Макинск-2, или по ближайшему населённому пункту (или названию реки, протекающей тут же) - Аксу.

Он растёт и расцветает в степи, словно огромный бело-алый бутон тюльпана. И те, кто наведывается в него по служебным надобностям в семидесятые или восьмидесятые годы - все поражаются и восхищаются им, все влюбляются в него с первого взгляда и хотят, я уверен, в нём остаться потому, что перед их глазами предстаёт современный, высоко-комфортный, продуманный до мелочей, 'вылизанный' (до такой степени он чистый и ухоженный) город. Лично Ефим Павлович Славский курирует его строительство и неоднократно бывает в нём. Вот перед глазами фотографии. На них он в сопровождении первого председателя Степногорского горисполкома Героя Социалистического труда Серова Арсения Ивановича. А вокруг их очень довольные военные и штатские. Они неторопливо прогуливаются по городским улицам. И я понимаю, я просто вижу, как он рад, как счастлив победе всех тружеников и жителей города над вечно спавшей, но вдруг встревоженной степью их грандиозным общим делом создания ядерного щита Советской отчизны!

Вот несколько слов о Серове Арсении Ивановиче ветерана Степногорского управления строительства Романовой Н.И. (по материалам Степногорской центральной библиотеки): 'Надо отдать должное - Серов был хозяином по натуре, по характеру. Таким хозяином, что весь город считал своим. С утра, в 6 часов он обходил весь Степногорск, отмечал все неполадки, недостатки, замечал, что сделано нового. К началу рабочего дня он владел всей информацией. Сразу отдавал наказы, принимал меры, планировал. Он заставлял работать абсолютно всех. Если обнаруживались недостатки, сразу же назначался срок, в который всё нужно было поправить, доделать, исполнить. Потом сам проверял, как его распоряжение выполнено. Мы считали Арсения Ивановича действительно хозяином города и с уважением прислушивались к его мнению.'

Снабжение города организовывается напрямую с Москвы, а строители, архитекторы, художники, инженера, врачи, учителя, всевозможные работники культуры, спортивные тренера - все необходимые специалисты для его жизнедеятельности - направляются со всего Союза лучшие. И здесь я вспоминаю рассказ одной попутчицы - жительницы Степногорска...

Начало двухтысячных. Мы с ней в одном купе. Она едет к дочери в Москву. Дочь у ней, закончив академию танца в столице, ведущая танцовщица одного из московских театров. И вот, мы мирно беседуем под стук колёс:

- А сейчас ещё уезжает работать в Сингапур, - говорит она. - Там ей дают труппу. Ой, не знаю, беспокоюсь я что-то...

- А, как она в балет-то попала? - спрашиваю вдруг.

Женщина очень удивляется моему вопросу, кажется, её глаза сейчас вылезут из орбит. Она даже теряется и не сразу находит что ответить, видимо, вопрос для неё из разряда не мысленных!

- Как попала - очень просто! - горячо отвечает она. - У нас же в Степногорске одна из самых сильных балетных школ была в Советском Союзе, даже не хуже была чем в Ленинграде! - И видя теперь моё удивление, поражённо вопрошает: - А вы что, не знали, что ли? Вот тебе раз! Степногорскую балетную школу во всей России знают! У нас же преподаватели все были с Вагановки! А когда моя дочь на экзамене при поступлении в академию станцевала, все экзаменаторы, махая руками, так и сказали: 'А, всё понятно: это Вагановская школа - берём!'...

Во второй половине восьмидесятых, в перестроечные времена, полюбили приезжать в Степногорск и столичные артисты. Припоминаю только некоторых, на концертах которых неоднократно побывал: ансамбли 'Песняры' и 'Голубые гитары', Лариса Долина, Ирина Поноровская, Лев Лещенко, Николай Гнатюк, балет Киргизского театра оперы и балета, Московский цирк, Иосиф Кобзон...

Кстати, как-то после одного из концертов Иосифа Кобзона увозят на скорой с приступом радикулита, а выйдя из больницы, народный артист СССР даёт для степногорских врачей бесплатный концерт. А Валентину Толкунову носят после концертов на руках от Дворца культуры до гостиницы. А певец тундры Кала Бельды разгуливает с горожанами по вечерним улицам среди фонтанов и неоновых огней. С ним здоровается папа: 'Здорово у вас получается на концертах 'увозить в тундру!' и ведь совсем не холодно!' - оба смеются. А группа 'Ялла' объявляет на одном из концертов, что Степногорск такой же красивый, как возрождённый после землетрясения Ташкент. А 'главная шутница страны' Клара Новикова в одном телевизионном интервью припоминает такую историю: 'Была я в маленьком чудесном городке Степногорске на гастролях. Поселилась у милой бабули. В первый вечер обнаружила под кроватью горшочек. Вот, думаю, какая бабуля заботливая! В следующий вечер прихожу после концерта, а бабуля меня встречает и говорит: 'Покушай, доченька, моих вареников, специально для тебя приготовила!' - и протягивает мне тот самый горшочек...'

А как-то среди урока литературы раздаётся стук в дверь. И появляются два улыбающихся молодых парня. Очень извиняются и начинают весь класс агитировать, чтобы пришли к ним на концерт сегодня вечером:

- Мы совсем молодая рок-группа. Называется наша группа 'Рондо'. Мы вас всех приглашаем на наш концерт! Приходите, пожалуйста, вам очень понравится!..

Я тогда не пошёл - всяких начинающих рок-групп в конце восьмидесятых было много! Но, всё же, попал я на выступление этой уже знаменитой группы через двадцать пять лет, когда она выступала в Ледовом дворце Санкт-Петербурга 'на заводе' публики перед выходом самих Deep Purple...

Папа часто рассказывал о своём первом знакомстве с городом: 'Я был в командировке в Целинограде. У меня был целый день свободный. И предлагает мне мужик съездить в один город. Говорит, что это сказка, а не город! Поехали. Часа через четыре, сворачиваем с трассы влево. Ни какого указателя - просто отворот. Проехали ещё минут пятнадцать и вдруг как-то так неожиданно перед глазами открывается город! Я когда вышел из машины и взглянул на него, я ахнул! Действительно, это была сказка наяву, чудо какое-то: молодой, современный, чистый, весь в цветах и фонтанах город! А какой зелёный! А какой чудесный парк - естественный лес! А какие дороги, магазины - полки и витрины просто ломятся от продуктов! Разве видели мы когда такое? А какие широкие улицы, какие дома, Дворцы культуры, кинотеатры, школы! А больничный городок, музыкальная школа, Дворец спорта, стадион, двухэтажные торговые центры, магазины-шайбы, на крышах которых спортивные площадки! Даже аэропорт свой! - и это у пятидесяти тысячного города! Вот, надо же, думаю, как люди живут! В тот же день решил, что будем здесь жить...'

А жила наша семья в этот момент в городе Абай, что в Карагандинской области. С этого города я начинал шестью первыми рассказами свои зарисовки. Но о нём я напишу ещё.

А пока Степногорск... Много вспоминается приятного и удивительного. К примеру, бассейн в моём детском садике или мой Дворец спорта, в котором с самого утра и до позднего вечера живёт настоящее счастье - спорт, в которое я ежедневно на несколько часов окунаюсь с головой, или мою музыкальную школу, в которой также с утра и до позднего вечера живёт другое настоящее счастье - музыка, и в которое я тоже ежедневно на несколько часов окунаюсь с головой, или финальную схватку одного из ежегодных республиканских соревнований по классической борьбе, которую я превращаю в цирк, побеждая соперника тяжелея меня на тридцать килограмм и выше меня на две головы, или концерты духовых и эстрадных оркестров, где я заливаюсь брейками на ударной установке и улыбками девушек, или мои сольные выступления на ксилофоне. А ещё зимний каток размером в стадион, где мы кувыркаемся с Димкой под мелодичные хиты великой советской эстрады, или новогодние ледяные крепости на площади и огромную сверкающую ёлку, и главную городскую горку с ледяной головой русского богатыря на вершине, изо рта которого мы всю зиму весело катаемся на маленьких дощечках, или крыши 'шайб', где мы играем зимой в хоккей, или как катаюсь по автодрому за рулём электрической машинки в городском парке развлечений, или как взлетаю к небесам на колесе обозрения и раскручиваю кабинку у самого неба, или как рассекаю по степи за рулём вездехода ГАЗ-66, учась на водительские права в учебном производственном комбинате, и чуть-чуть не давлю барана, отставшего от своей отары. А ещё причудливые скульптуры казахских див, олицетворяющих молодую республику и степь, или школьные вечера, посвящённые Есенину, Пушкину, Лермонтову, Джамбулу, русским композиторам и учёным, или концерты, которые мы устраиваем для учителей по праздникам, или соревнования по бальным танцам, или конкурс 'А ну-ка парни!', где я срываю мозоли на ладонях, вырвав 80 раз от пола на высоту вытянутой руки шестнадцати килограммовые гири, или наши катания в день гражданской авиации... на самолётах Ан-24, или жаркие пляски на выпускном балу с дружным пением под группу 'Мираж': 'Музыка на-а-ас связала. Тайною на-а-ашей стала...'...

Но не один Целинный горно-химический комбинат причина неописуемого цветения города в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого столетия. Создаётся одно из крупнейших в Союзе химических предприятий 'Прогресс' с дворцами культуры и спорта, и одним из лучших в городе бассейном прямо на своей территории...

Как-то по случаю его юбилея, я, в составе концертной бригады, играю на ксилофоне в заводском дворце культуры перед передовиками производства. После исполнения казахской песни композитора Курмангазы меня не отпускают со сцены, устроив овацию. Тогда я играю ещё - увертюру к опере 'Кармен' Бизе. И снова не отпускают. Играю 'Танец девушек' из балета 'Гаяне' Хачатуряна. Не отпускают! Играю уже без аккомпаниатора 'Итальянскую польку' Рахманинова, Концерт ля минор для скрипки с оркестром Баха, 'Песню атаманши' из мультфильма 'Бременские музыканты'... Не передать чувств, какие я впервые испытываю...

И во дворце спорта этого завода я впервые борюсь на соревнованиях по вольной борьбе...

- Захватываешь одну ногу, - учит меня тренер приёму вольной борьбы уже перед самым выходом на ковёр, - а другую просто подсекаешь ногой. Вот и всё!

Я так и делаю. Получается неплохо для первого раза. На пятой схватке уже как автомат: как только раздаётся свисток судьи, мигом хватаю ногу соперника, подсекаю другую - соперник падает, я - на него, он - на лопатках! Но мои 'замысловатые' хитрости всё же раскрываются: на шестой схватке завладеть ногой не получается никак и сам получаю подножку! - ярко проигрываю...

А ещё создаётся последний в СССР шестнадцатый подшипниковый завод. Я частенько бываю на этом заводе - на папиной работе. Папа мне всегда устраивает экскурсию:

- Это кузнечный цех. Это печи. Вот смотри как раскаляются в них до бела металлические цилиндрические заготовки. Потом они поступают по транспортёру под пресс. Вот, смотри...

Бух! - раздаётся в этот момент оглушительный удар пресса мне по голове... вернее, по заготовке - получается красная лепёшка (не из головы, а из заготовки!). Идеально круглая лепёшка движется по транспортёру на участок охлаждения... А вокруг пресса рабочие в наушниках. А пресс неустанно делает своё дело: бух!.. бух!.. бух!.. - впечатляет...

- Пойдём дальше - в роликовый цех! - ведёт меня папа.

А моё внимание привлекает какой-то ящик с дырочкой посередине.

- Пап, я что это за дырочка?

- Это вентиляционная камера. Недавно один молодой рабочий тоже заинтересовался этой дырочкой - сунул в неё палец...

Мы разбегаемся в стороны, пропуская маленькую машинку, нагруженную металлической стружкой.

- Ну и что дальше? - спрашиваю я папу.

- Ничего хорошего: пальчик там в дырочке и остался! - папа смотрит на меня строго и, грозя пальцем, говорит: - Никогда в жизни не суй пальчики в неизвестные дырочки! Понял ты меня?

- Понял...

С тех пор и не сую больше...

Но и не из-за этих заводов тоже. Было ещё кое-что...

Как-то в зимний сибирский вечерок в конце, так называемых, 'лихих девяностых', прихожу я домой с работы. Включаю телевизор. Идут новости по каналу НТВ. И... я замираю у экрана: 'В маленьком Казахстанском городке Степногорске, что в Акмолинской области, - вещает ведущая (естественно, я примерно воспроизвожу речь, но точно передаю её смысл), - окончательно ликвидирован единственный на постсоветском пространстве завод по производству бактериологического оружия' - И на экране мой город детства...

'Десятилетия завод находился под землёй, - продолжает ведущая, - и ни один житель города не знал, что существует в их любимом красивом городе подобное страшное производство - производство боевого штамма Сибирской язвы! Кроме этого, на заводе испытывались и ряд других видов бактериологического оружия. И не только жители города не знали, но даже и ни один работник этого самого завода никогда не догадывался, чем он занимается на самом деле, приходя каждый день на работу!" - Мне становится жарко. Бежит по лбу капелька...

'О существовании подземного завода в Степногорске по производству бактериологического оружия, знал, по сути, только один единственный человек - директор его - официально: директор Степногорской научной опытно-промышленной базы' - У меня нет ни слов, ни букв. Я стою с открытым ртом и буквально, пожираю экран. А там очень знакомое здание, которое я всегда считал филиалом какого-то казахского научного сельскохозяйственного института. Я знал, что в нём работают учёные. Знал, что они выводят новые культуры пшеницы и ещё чего-то...

'...первым и главным условием США для признания Казахстана в качестве независимого государства, - вслушиваюсь я, - было: уничтожить этот завод без всякой даже гипотетической возможности его восстановления. Казахстан согласился. Но США не доверили казахстанским специалистам его уничтожать - сами американцы приехали с собственным оборудованием и разрезали его буквально на мелкие кусочки...'

Вот так! Оказывается в Степногорске существовал в Советские времена единственный на всём Советском пространстве (а скорее всего, и на всём материке) подземный завод по производству бактериологического оружия, а мы все его жители и не знали, и даже не догадывались об этом! Вот почему город этот был уникальным, единственным и неповторимым не только в Казахской ССР, но и во всём необъятном и могучем Советском Союзе! Был...

Опаздывающие встречающие бегут по тротуарам с двух сторон за нашей колонной. Особенно резво несётся один верзила. Он улыбается до ушей, смотрит на автобусы, а не под ноги, отчего постоянно либо спотыкается, либо на кого-то налетает. Ира в восторге от него. Она даже ему в ладоши хлопает и машет ручкой. А я неодобрительно думаю, что если такой дядя налетит, мало не покажется...

А город встречает нас своей неизменной, хорошо нам знакомой и любимой звонкой песенкой, сложенной из улыбочек горожан и разноцветно сверкающих клумб, солнечных зайчиков в кронах тополей и плывущего ласкового шелеста, автомобильных сигналов и фонтанов, растянувшихся от главного магазина 'КАЗАХСТАН' до площади, а ещё водных струй, вырывающихся из шлангов оранжевых поливочных машин. От этих струй клумбы не только сверкают капельками на цветочках, но ещё и капельками маленьких радуг. Здорово получается! И мы все уже в этой задорной песне, и поём её вместе с городом...

Чем ближе к площади, тем опаздывающих встречающих больше. И вот они бегут уже с двух сторон двумя колоннами. Но всех оставляет позади этот самый верзила. Он, наверное, хочет обогнать нашу автобусную колонну. Для этого он делает невероятно широкие шаги, иногда, чуть не падает, чем очень волнует Иру, причём, одну единственную из всего автобуса. 'Что она так волнуется за него?' - недоумеваю я, косясь на неё. А этот верзила несётся себе, не глядя под ноги, абсолютно не задумываясь о возможных травматических последствиях. Он с лёгкостью перепрыгивает клумбы, скамейки, урны, и всё это с той же улыбочкой до ушей! И меня впечатляет его бег. 'Не иначе, - прихожу я к мысли, - он спортсмен - легко-атлет. Он, наверное, долго занимался бегом с препятствиями, - предполагаю я. - У него это здорово получается! Но всё-равно, - замечаю я при этом, - нельзя так в городе бегать - опасно: можно налететь на что-нибудь, лоб разбить, нос расквасить или сшибить кого-нибудь! Да и не красиво это, не смотрится это как-то здесь, не гармонирует это с красивым городским пейзажем, это же не стадион, в конце концов, а город...' Так за наблюдением над верзилой и рассуждениями не замечаю, как оказываемся перед площадью. Все сразу начинают на ней высматривать родных. Я тоже. Только Ира, почему-то, не глядит в толпу встречающих, а уже стоит у дверей и весело приплясывает.

Из ведущей машины ГАИ со сверкающей сиреной строго доносится: 'Так, товарищи встречающие, пожалуйста, освободите проезд для колонны: отойдите все назад! Отойдите, пожалуйста, все назад - освободите проезд для автобусов! Ещё раз повторяю...' - Толпа с каким-то напряжением медленно движется назад, словно сильно натянутую струну кто-то пытается оттянуть, отчего всегда существует опасность, что она лопнет. Вскоре толпа освобождает проезд и автобусы въезжают на площадь, одновременно поворачивают на девяносто градусов, и выстраиваются по белой линеечке, останавливаются, затихают. И толпа бросается к автобусам - 'лопается'! А ей навстречу - мы из автобусов...

Встреча с родителями, сестрой и Ладуськой совсем отвлекает меня от друзей и даже от Иры. В общем, не прощаюсь ни с кем. Только, идя уже по тротуару, и чего-то сквозь смех рассказывая родителям, вдруг замечаю на противоположном тротуаре Иру вместе с тем самым верзилой! Я сбиваюсь. И даже забываю о чём говорю. 'Ничего себе, папаня у ней орангутанг!' - мелькает мысль. Но, взяв себя в руки, начинаю снова о чём-то рассказывать, но уже не так весело, как прежде.

- Ну и что это было-то - сон или на самом деле это было? - вдруг спрашивает мама.

- Что сон? Какой сон? - не понимаю я.

- В палатке, ты рассказывал, ночью девочку увидел, которая русалкой назвалась...

- А, это! Сон, конечно... - и понимаю, что чего-то не то сказал. - Ой, какой сон - на самом деле! Конечно на самом деле! На самом деле нас мазали ночью зубной пастой баскетболистки... - И поворачиваюсь туда, где Ира с папаней, но их уже нет. - На самом деле, - тише повторяю я и добавляю: - Здорово было! Потом праздник Нептуна был. Я же ведь не знал, что это Ира мазала...

- Какая Ира? - спрашивает папа.

- Да, баскетболистка одна. Потом только через несколько дней на рыбалке я её случайно нашёл. Иду по лагерю, а вокруг рыбы сухие всякие висят с открытыми ртами, даже не дрыгаются уже, смотрю, а она сидит у палатки одной на корточках и ножичком кишки выколупывает...

Вторая половина 'лихих девяностых'. Я еду в автобусе в Степногорск после блистательной новой столицы. Смотрю на деревни... Они стоят в разрухе. Они, некогда богатые и цветущие, теперь брошенные, изнасилованные, убитые, страшные... Их словно уничтожила война... Да, настоящая война с названием 'распад Союза'...

И этот противный казах (я писал о нём в предыдущем рассказе) - высушенная мумия. Пьяный. От него мерзко пахнет спирт-содержащим пойлом. Зато он в голубом, модном по тем временам двубортном костюме и белой, но сильно мятой рубашке. Он невыносимо орёт не понятно кому: или себе, или водителю, или пассажирам, или это просто его пьяный бред, или пьяный визг. Водитель просит его оплатить проезд. Казах машет в его сторону рукой, дескать, всё нормально, не беспокойся. И начинается этот его душераздирающий писк:

- Ся... ся... ся... ся... ся...

Это продолжается долго, мучительно долго, поскольку, он никак не может сунуть руку во внутренний карман. Расстёгивает пиджак и распахивает его перед всеми пассажирами. И я невольно открываю рот, даже пугаюсь вначале, а потом становится противно: вся изнанка пиджака - сплошные гадкие лохмотья!

И всю дорогу, да, всю дорогу с отвращением думаю: 'Как же до такой степени можно довести подкладку? Как же можно в таком пиджаке ходить? Как же можно быть таким безразличным к своей одежде, к своему внешнему виду? Почему же так? Почему? Что же случилось?' - и не нахожу ответов...

А подъезжая к городу детства, меня вдруг поражает горькая мысль: 'Вот такой стала эта страна, как пиджак этого казаха: столица её сверкает, а изнанка её - гадкие лохмотья...'

И Степногорск открывается передо мной полуразрушенным, потухшим, почти не живым...

Сложно описать во что был превращён город. Он был изощрённо покалечен, обезображен: его фонтаны, садики, аттракционы, стадионы, детские площадки, скверы, клумбы... Его аэропорт. Его лесопарковая зона. Даже такую драгоценную полоску леса гадили и вырубали, словно много в степи лесов, словно и не нужна она совсем, только зря занимает место... в степи...

Рассказывают, что в 1996 году, приехав на сорокалетие комбината, его первые руководители, увидав во что превратился город, заплакали...

Ничего не хочу понимать и объяснять. Только знаю: разрушали город люди, которые ни одного кирпичика не вложили в него. Калечили город люди не способные в жизни вообще на что-то путное.

Но идут годы, и город постепенно восстанавливается - залечивает раны. Конечно, он не будет никогда уже тем городом - цветущим и звенящим городом моего детства. Он не будет уже никогда полностью здоровым. Но всё же, он излечивается любовью и волей своих жителей. Любовь его жителей порождает в них нерушимую и несгибаемую волю... волю... волю к победе, волю к жизни...

Санкт-Петербург, 29.11.2015

Оставить комментарий
Размещен: 29/11/2015, изменен: 28/10/2020. 49k. Статистика.
Рассказ: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"