Аннотация: Из жизни молодого деятеля от литературы
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
КОСМОС НА МЕЛИ
(из жизни молодого деятеля от литературы)
1
"- К тебе женщина сама приходила?
- Приходила несколько раз.
- Расскажи, как это было.
- Помню дело было вот так..."
Это было началом его первого романа. Оно "вызревало" мучительно. Наконец, дней пять назад "вызрело" и многоточие в конце Герман поставил легко. Довольный, что день прожит не зря, он занял у редактора журнала "Обойма", Вадима Максимыча, тысячу рублей в счёт будущего гонорара и с соседом Тимошей достойно отметил "праздник первой борозды".
На этом всё встало. Как подозревал Герман, с Тимошей они несколько переусердствовали на "празднике" и из головы многое что "по-вымылось" в унитаз принципиального, без чего никак не продолжалось. Но надежда, что в голове всё-таки что-то задержалось, "зацепившись за какой-нибудь крючок", не покидала его. И каждое утро он почти с благоговением смотрел на эти строчки, сильно тёр виски и больно щипал мочки ушей, пытаясь что-то припомнить.
- Помню, дело было вот так... - твердил он, как заклинание. - Так...
Нет, не припоминалось. Да ещё эта Мариночка - соседка - как назло именно в эти дни перестала уходить на работу. Герман понимал, что причина банальна: сорвавшись, она послала хозяина магазина невообразимо далеко, что с ней рано или поздно случается где бы не работала и после подобного "ангажемента" ей, естественно, ничего другого не оставалось, как забрать поскорей из кассы расчёт и бежать подальше, всё оборачиваясь, и запутывая следы. Сценарий этой залихватской пьесы Герман знал наизусть. И вот, нигде не работая уже дней пять, она каждое утро ожесточённо щёлкала щеколдами на дверях и форточках, буйно хлопала дверями, гремела посудой и "зверски" расправлялась с кастрюлями, не давая сосредоточиться.
- Помню дело было вот так... - крепился Герман, как мог. - Так...
Нет, не шло. Да ещё эта Мариночка всё никак не могла позабыть своего бывшего хозяина по фамилии Мангошвили и каждое утро она с ненавистью вякала на сковородки, видя в каждой его лицо. Вот и сейчас донёсся её вяк:
- Утри харю, Манго-манго!
А следом дикий звяк. Видимо, сковородка была запущена от окна в раковину.
- Помню, дело было так... - не сдавался Герман. - Вот именно так, а не иначе... Именно так... Так...
- Да пропади ты пропадом, двуличный хамелеон! - распалялась в это утро не на шутку Мариночка.
Герман заткнул уши и стало глухо, как в бомбоубежище. Казалось, в голове образовался вакуум. Тогда он пошире открыл рот и быстро заморгал глазами, пытаясь устроить в голове вентиляцию. Но не получилось. Тогда аккуратно постучал лбом о стол, думая, что за черепком что-то нужное колыхнётся и свалится куда надо. Но не колыхнулось.
- Глухо... - почти в отчаянии прошептал он.
Да ещё этот Тимоша - сосед за стенкой - как всегда в такие моменты с Мариночкой был особенно пришибленный - подчёркнуто испуганный и тихий, что очень раздражало Германа. Он не сомневался, что последние дни этот липкий, косматый и прыщавый "мученик" сидит в уголке своей комнаты с незастёгнутой ширинкой и в испуге весь жмётся, сложив ручки между ног. И, представив в очередной раз эту картину, в сердцах плюнул! Получилось на стену перед глазами. Поглядев на плевок, удручённо произнёс со вздохом:
- Тюлень лысый...
Но оптимизма всё-таки не терял и попытался снова сконцентрироваться на работе:
- Так, на чём же мы остановились... Ага! Итак, значит, не смотря ни на что, дело наше было так... Так...
Нет, совсем было глухо. Да ещё эта Мариночка начала орать в телефон:
- Да кто у этого Манго работать будет? - он же отмороженный! Ты посмотри на него: у него же не все дома давно!
- А у нас все дома давно... Так... - Герман уже не вполне понимал о чём он.
- Он же Тутанхамон вообще! Это же только я могла работать у него, как папа Карло!
- Нашлась папа Карло - рожей не вышла! - ругнулся Герман в её сторону и снова хотел плюнуть, но вовремя понял, что это только портит вид, потому сжал до скрежета зубы и постарался припомнить о чём вспоминал, но перед глазами были папа Карло и ещё какой-то носатый пугало.
Папа Карло был похож на Тимошу, а пугало - на Мариночку. Герман понял, что теперь перед глазами будут только они: этот Карло будет весь жаться с засунутыми ручками в незастёгнутую ширинку перед этой краснощёкой и стриженой Буратино в порванном халате и заострённым кверху носиком.
- Это перебор, - признался себе в отчаянии Герман. - Это... Это уму непостижимо!
Он вскочил. С треском натянул плащ. Сунул в карман последнюю папиросу. Достал из холодильника шляпу и выбежал вон из невыносимой, в последние дни особенно какой-то кислой квартиры, сильно хлопнув дверью, тем самым ужасно напугав чуткого Тимошу, который последние полгода нигде не работал, а только дрых, жался в уголке и слушал радио, изредка застенчиво показываясь по дороге в туалет и обратно (правда, последние дни вообще перестал показываться). Да наверняка тряхнул эту Мариночку, которая визгнула ему что-то вдогонку, понятно что не пожелание счастливой дороги...
Как-то оказавшись на набережной, к нему вдруг вернулось адекватное состояние и он задумался, куда податься. Поглядев на головастых китайцев, ровно делающих утренние пируэты с затяжными приседаниями, подался как всегда вправо.
2
Встречный ветер тормозил и наяривал в голове, но пригнувшись, он шёл вперёд, как ледокол во льдах. Гниющие тучи давили. Густая чёрная река обдавала ледяным дыханием, а чайки как никогда были взвинченными. Одна даже, у которой, видимо, тоже с утра не заладилось, пару раз пикировала на его макушку, но войлочная шляпа спасала.
Герман попытался снова вспомнить, как же всё-таки это дело было, но в голове ничего кроме свиста не было: ветру было в ней раздолье и он насквозь её продувал. Тогда он натянул шляпу до самой шеи и ещё ниже пригнулся. Сунул руки в карманы и попытался прибавить ход.
Через минут двадцать для разнообразия достал папиросу. Дунул в неё, сунул в рот, подвигал, пожевал. Но зажигалки не оказалось и прикурить было не у кого. Папиросу сунул обратно.
"Почему именно два раза?" - мелькнул в голове шальной вопрос.
В памяти возник шатающийся колобок, который стал опасно раздуваться. И Герман, сильно сжав плечи, узнал в колобке лицо одной знакомой, которую называл Глюка, так как она всегда находилась в каком-то полусознательном состоянии.
- Сгинь! - испуганно замахал перед собой руками Герман. - Нет, нельзя, нельзя! Сгинь! Сгинь! Ты не считаешься: считаются только в полном сознании!
Постарался отвлечься и представил себя в небесах за штурвалом самолёта: высота десять тысяч, внизу Атлантика, впереди заходящее солнце и то ли ещё будет там, впереди... там, там-тарам, там-тарм...
"Спустила" его на набережную гранитная стена пирса Металлического завода, о которую он слегка ударился лбом. Придя в себя после пары искр, вылетевших из глаз, двинул к заводу.
У производственного здания из красного кирпича нагнал мужика в промасленной робе с гладким лицом и ершистой причёской.
- А прикурить можно?
Мужик, смотря на Германа исподлобья, стал болтать перед ним монтировкой. Челюсть у работяги была выдвинута вперёд и нижняя губа почти упиралась в нос. Мужик явно размышлял.
- Можно зажигалку? - уточнил на всякий случай Герман, поскольку, мужик подозрительно, как ему показалось, продолжал болтать монтировкой.
"Если прихлопнет, то и зажигалку уже не надо будет - из всего надо извлекать пользу!" - сообразил Герман и нервно улыбнулся.
Работяга шмыгнул носом и нехотя протянул. Герман суетливо прикурил и вернул. Всё с той же улыбочкой поклонился, поскольку, сказать что-то язык почему-то не повернулся. Мужик вразвалочку продолжил путь к колодцу. Герман, смотря ему вслед, подумал: "Сегодня у него аврал: до обеда нужно открыть колодец, после обеда - закрыть - труднейшая производственная задача с перерывом на обед. Гений от сантехники!"
А "гений", подойдя к колодцу, злобно ударил монтировкой по крышке. Герман испуганно вздрогнул и засеменил подальше, радуясь, что не по его голове, а-то бы зря прикурил: "Папироса одна ведь, жалко было бы потерять так глупо последнюю!"
В проулке ветер уныло выл и зло кусался с разных сторон. Сжимали невзрачные заводские корпуса, словно замуровывали грязными кирпичами и раствором. Чуть повыше шляпы висела гниющая вата. Под ногами противно хлюпала такая же гниющая жижа. Папироса погасла. В общем, тоска зелёная!
Папиросу куда-то спрятал. Поправил шляпу, которая мешала смотреть. Подышал на ладони и сунул их в подмышки - там теплее. Пригнулся и сжался. Ускорил шаг. Вспомнил, что надо купить спички, дихлофос, и хлеба, который с прошлой недели забывает и всё тырит у этой Мариночки.
"Вообще-то, - стал размышлять Герман, - баба она неплохая, когда работает: уходит на рассвете, приходит в полночь, да ещё без выходных! Взаймы ещё давала одиннадцать рублей. Была бы только поуже, да работать быстрей бы начала, чтобы снова с рассвета до ночи без выходных!"
На остановке стояли истуканы с бледными лицами.
"Отпахали ночную смену, - понял Герман. - Постоять хоть немножко рядом с людьми..."
- Прикурить не найдётся? - спросил у мужика с застывшим перед собой пустым взглядом, словно манекен в витрине.
Мужик, совершенно не обращая внимания, ничуть не двигаясь, и не меняя выражения лица, где-то снизу - по-секрету - чиркнул зажигалкой. Герман почти сразу заметил, и, суетливо изогнувшись, прикурил. Покивал головой с многозначительной улыбочкой, дескать, я всё понял: мы с вами не из мира сего, не из этого враждебного и грубого... мы с вами ого-го откуда! И стал ждать каких-то других знаков от мужика, осматривая его с ног до головы. Но тот совершенно не двигался и продолжал застывшим взглядом смотреть вдаль, словно никого рядом не было. Герман предположил, что инопланетный брат возможно "под колпаком" и вся эта толпа, быть может, стоит здесь не просто так. Особенно ему не понравилась одна приплюснутая женщина, у которой больно уж подозрительно бегали глазки. Потому отошёл и замер, попыхивая в кулачок. Стал тихо рассматривать остальных: что-то в них было не так, что-то уж слишком они были задумчивыми и терпеливыми...
Подошёл автобус. Остановка пришла в движение. Германа стали пихать с разных сторон. Приплюснутая его специально больно толкнула локтем:
- Чего мешаешься тогда здесь? Встал, как фонарь - не пройти не проехать!
И, уже тискаясь в дверях, видимо, жалуясь пассажирам:
- На ходу уже стали спать! А потом спрашивают, откуда у нас столько несчастных случаев. Поставишь вот такого на пресс...
Её сильно пихнул плечом в зад инопланетный брат, видимо, чтоб заткнулась, она рыкнула и провалилась, а брат умудрился втиснуться. Герман хотел крикнуть ему что-то ободряющее, но вовремя вспомнил о "колпаке". Двери закрылись. Автобус покатил. Герман побрёл, представляя себя рядом с прессом: "Да, грустная картинка. Вот если бы под пресс меня, было бы веселей!"
И Герману захотелось у кого-нибудь узнать, нужен ли специалист под пресс. Он не сомневался, что сделает эту работу быстро и качественно: "А что, я смогу - встал и готово! А зарплату, скажу, отдайте Тимоше. Тимоша в целом мужик неплохой: тихий, скромный, интеллигентный, только моется один раз в месяц и в туалет ходит редко, падла! А брился и расчёсывался в последний раз на день святого Валентина, когда, не посоветовавшись со мной, вздумал подарить этой Мариночке букет роз, только не живых, а деревянных, найденных им, как он потом признался, на помойке!".
Герман знал, что Мариночке их уже дарил в прошлом году её бывший и не просыхающий от алкоголя муж, и за день до праздника, она их выкинула, наводя марафет в своей комнате. Получается, она их выкинула, а Тимоша на следующий день их же ей и подарил.
"Вот, Геракл! А эта Мариночка об его лысинку их сразу и сломала одним ударом, неблагодарная! Тимоша тогда только "спасибо" сказал и после этого инцидента совсем задумчивым стал. И вот уж пол года боится в туалет выходить, бедный: всё старается, чтобы на эту Мариночку не нарваться..."
Герман не сомневался, что этот Тимоша один угол у себя в комнате уже размыл своим "гидростволом". Естественно, с стороны Германа, иначе бы так вечерами нос не закладывало. А сегодня он даже боялся представить, как будет закладывать, ведь Мариночка с утра как никогда в ударе, а Тимоша как никогда пришиблен.
"С виду инвалидка трёхколёсная, а воняет, как динозавр или этот... как его... - Перед глазами была харя, чуть страшней, чем у Тимоши, такая же липкая, волосатая и прыщавая, только название её не мог вспомнить: - Ну, как её... Она ещё на башне с самолётами дралась..."
Нет, не вспоминалась. Герман плюнул: надоели ему уже всякие мерзкие рожи с утра пораньше: то в конец пришибленный Тимоша, загримированный под Карло, то эта Мариночка, переодетая в Буратино, то вот эта горилла на башне! А выскочившие из автобуса доблестные труженики шли с упёртыми в землю бессмысленными лицами. И узнавать у них, как понял Герман, нужен ли им такой редкий специалист, явно было не к месту и не ко времени. Потому решил отставить пока этот вопрос и всецело сосредоточиться на романе: "Так, сколько же их всё-таки было..."
Но посмотрев снова на лица работяг, усомнился в правильности своих размышлений: "Узнали бы о чём думаю, сказали бы: "Придурок!". Им бы на работу успеть или домой побыстрей, пожрать, да спать завалиться. Плевать они хотели на твоих баб!"
3
До вокзала шагал широко и решительно, словно на поезд опаздывал. Парочка с коляской суетливо уступила дорогу. На них Герман даже не взглянул. Когда заходил в здание вокзала, стрелки часов на башне показывали почти двенадцать.
Скрупулёзно растирал руки, как пианист перед концертом. Изучал обстановку, стараясь оставаться незамеченным, словно разведчик: очереди, люди с лопатами, рюкзаками, тележками, в основном пенсионеры, резвые, взбудораженные, решительные...
Предположил, что дачи начинаются - баньки, пиво, шашлычки... Но усомнился: "Разве в октябре начинаются? Озимые, наверное, пошли..."
Уставился на огромное электронное табло в центре зала, но ничего не смог понять, даже не смог прочитать ни единого слова. Предположил, что это какие-то секретные послания ему - шифровки от высшего разума.
Расшифровку посланий кто-то прервал, толкнув в зад.
- Ну что встал на дороге, придурок? - презрительно улыбнулась ему в лицо симпатичная девушка с большой сумкой.
- А мне приятно, когда меня стукают. Стукнете ещё раз!
Она уже живо "расправлялась" с турникетом. Герман констатировал: "Нужен ты ей: у ней муж футболист! А ты даже не понятно кто. Даже названия такого нет во всём свете. Даже нет такого слова в великом и могучем русском языке! Отойти хоть в сторону, чтоб не мешаться... не придуркам!"
- А какая электричка отправляется? - спросил взволнованно Герман у старика в кроличьей шапке-ушанке с большим носом.
- А какая нужна? - откликнулся тот очень громким голосом, отчего вся толпа ожидающих уставилась на Германа.
Герман в ответ смог только открыть рот, протянуть руку вперёд и издать:
- Эта... Как её...
В позе вождя он простоял несколько секунд, потом молча и решительно двинулся в сторону касс.
Одна бабулька в очереди сильно заохала и запричитала:
- Ох, опоздаю! Ох, а потом моя электричка только после обеда будет. Я уж опаздывала несколько раз. Кругом одни бандиты, куда не сунься! Ох...
- Проходите вперёд, бабуля-цыбуля. Не тормозите! - дёрнулся к ней Герман. - Господа, пропустите бабушку-лапушку!
- Какая я тебе лапушка? - удивилась бабушка.
- Обыкновенная...
Бабуля на него сощурилась.
- Господа, пропустите бабулю-дулю! - снова обратился Герман.
- Какая я тебе дуля? - нахмурилась старушка.
- Да я поэт, у меня говорить в рифму привычка такая: бабуля-храмуля, бабуля-пи...
Старушка подбоченилась, видимо, приготовилась врезать, но отвлёк голос кассира:
- Проходим без очереди на отправляющуюся электричку!
- Проходите бобушка-попушка, проходите! - Герман нежно стал её подталкивать, отчего бабуля стала подскакивать. - Давай, бабуля, давай, не тормози!
- Да, не пихай ты меня так, плечи-то у меня не казённые!
Бабка, пропихиваясь вперёд, стала одновременно отпихиваться от Германа.
- Так всё плечо мне отобьёшь, поет в шляпе!
Кстати, о шляпе:
- Вы за кем? - спросила его женщина в огромной шляпе, похожей на сомбреро.
- Я провожаю.
Шляпа Герману приглянулась.
- Надо мне тоже как-нибудь такую же надыбать. А вы где её, кстати...
Женщина его не слушала и лезла за бабулькой. Герман хотел её спросить о шляпе, даже поднял руку, чтобы похлопать ей по плечу, дескать, дело есть важное, но подумал, что сейчас это не к месту, да и мало ли как женщина могла повести себя, ведь она тоже нервничала и была выше его на полторы головы. А у Германа голова-то была так себе - ничего примечательного, не считая шляпы. Шляпу эту ему подарил банщик. Верней, не подарил, а Герман забыл её вернуть, после того, как в ней попарился. Просто забыл её снять. Вспомнил о ней только утром, когда никак не мог приложить бутылку ко лбу: всё время что-то мешало. Оказалось, что мешала шляпа. Он и представить не мог, что на его такой круто-скатной голове сможет что-то задержаться! Поняв, что это судьба, он стал хранить её с тех пор в холодильнике, чтобы не кисла и не плесневела. Да и хранить там вообще-то больше нечего было...
А со всех сторон напирали. Становилось тяжко дышать. И Герман с чувством послал себя подальше. Но сразу туда двинуть не получилось.
- Дайте мне выйти-то хоть!
- А зачем залез? - с лютой ненавистью проревел на него мужик со свиноподобным лицом.
- А затем, чтобы у тебя харя треснула! - с выражением ответил поэт.
Выбравшись, Герман направился к киоскам с журналами и пирожками.
- Какие журналы на великорусском языке? - спросил он пожилую продавщицу в лоб, на что та округлила глаза и приоткрыла рот. - Я понял, спасибо. Можно возвращаться в первоначальные габариты. - И он руками показал в какие именно.
Пошёл дальше.
- Тесто для пирожков на опаре замешивали? - спросил молодую продавщицу.
- Где? - не поняла та и приветливо заморгала на Германа глазками.
- Понятно. С ливером есть?
Продавщица не сразу, но поняла:
- Нет.
- А почему нет? Что коровы ливер перестали нести?
Девушка пожала плечами.
- Не знаю, - смутилась она. - Может, ещё не снесли...
- А почему этикетка висит? Вы же их вводите в заблуждение: они не снесли, а у вас этикетка висит. Они думают, что не надо нести, а на самом деле надо. Что за бестактность такая! Где же, спрашивается, ваш гуманизм по отношению к братьям нашим рогатым? Вы представляете, каково им сейчас?
- Кому? - моргала глазками продавщица, сильно покраснев.
- Братьям! - И он показал рога на голове. - Вы бы хоть извинились! Они, понимаешь, там мычат, бедные, а вы, значит, здесь стоите, понимаешь, и прикрываетесь ими. И не стыдно? Глаза бы не видели!
- Я недавно приехала...
- Разберёмся. С капустой-то хоть есть?
Девушка снова не сразу, но поняла, собрав глазки в пучок.
- Есть.
И, перестав моргать, приготовилась обслуживать.
- Жареные?
- Печёные.
- А жареные?
- Жареных нет.
- Странно! А с какой капустой - свежей или солёной?
- С квашенной.
- С кислой, что ли, не солёной?
- Ну, как... - снова заморгала девушка. - Они солёные, я пробовала!
- На вкус, да на цвет - образца-то нет: кому нравится арбуз, а кому свиной хрящик! - провозгласил Герман, подняв указательный палец и тут же добавил: - Это не я сказал. Это Александр Николаевич Островский сказал. Знаете такого драматурга?
- Я недавно приехала... - снова стала оправдываться девушка.
- Разберёмся. Вы подогреваете?
- Кого?
- Ну не себя же - пирожки!
- Да.
- Как имя?
- Пирожок, - твёрдо ответила девушка.
- Ваше как имя!
- Василиса.
- А меня Иосиф Бродский. Слышали?
Девушка замялась.
- Не помню. Кажется...
- Это я сейчас в гриме: снимаем фильм-катастрофу о проснувшемся вулкане в проливе Дрейка. Кстати, вы мне приглянулись на роль тибетской монахини. Телефончик не оставите, если что? Ну, если вдруг каскадёра-янычара не найдём подходящего, там же прыгать надо в кратер без зонтика...
Продавщица пыжилась, видимо не успевала вникать.
- Антракт! Можете начинать сдуваться, только глаза не закрывайте, а-то могут лопнуть! И моргать не надо: могут коротнуть, тогда и подогревать не сможете! - И важно пошёл дальше.
Услышал, как кто-то рядом произнёс:
- Зоопарк, что ли, привезли на экскурсию?
- Где? - спросил Герман и начал озираться по-сторонам, в надежде увидеть орангутана или гориллу: последнюю ему особенно хотелось увидеть с самого детства - увидеть и пожать руку, то есть, лапу...
Но зверья не было и все пассажиры почему-то смотрели на него. Тогда он им всем послал один, но безграничный воздушный поцелуй. И в момент "поцелуя" запнулся о чью-то сумку. Но удержался - не упал, хлопнув для равновесия пятернёй по близстоящему невероятно прыгучему, как оказалось, и столь же невероятно визгливому заду. Теперь уже весь вокзал обратил на него внимание. Поймал на себе взгляд полицейского. Тут же представил себя со стороны: небритый, в натянутой на уши шляпе, которую давно уже хотел погладить, только утюг Мариночка не давала, бросая ему в глаза всё какие-то предъявы:
- Я тебе молоток давала, чтобы бочок на унитазе не бежал. А в итоге ни молотка, ни бочка. Теперь из чайника смываю. Где бочок, обормот?
- Вы, мамзель, определитесь: молоток или бочок!
- Кто бочок?
Герман тогда вовремя заперся в своей комнате. Но в тот же вечер была особенно концентрированная вонь: Мариночка мстила. И после того дня с этой Мариночкой он ещё не разговаривал.
Так вот, небритый, оттого, что лезвий уже давно не было никаких, даже старых, которые всегда легкомысленно отдавал Тимоше, а тот их аккуратно складывал у себя под кроватью и ни разу ими так ещё и не воспользовался. Как предполагал Герман, он втихаря готовился к кругосветному путешествию и собирал их для презентов папуасам.
Так вот, небритый, в жёванной шляпе, натянутой на уши, в поношенном плаще цвета гниющего яблока, длинном, аж до зелёных бот, неизвестно как оказавшихся вдруг у него в прошлую зиму, с поднятым воротником, да к тому же ещё именно в тот самый момент порыва его необычайной любви ко всем пассажирам земли!
В общем, настоящий идиот. Смекнув это, остановился, распрямился и сложил руки на груди, словно задумавшись, или что-то планируя. Уставился снова на табло и заговорил вслух, как бы рассуждая:
- Так вот оно что! Ага... Вот, значит, как! Значит, надо именно так, а не так! Ага... Вот именно так! Ага... И совершенно, значит, не так! А как?
- Гражданин, - услышал за спиной.
- Ой, утро доброе!
Рядом стоял тот самый полицейский.
- Ваши документы.
- Вы знаете, паспорт дома забыл. Есть читательский билет с моей фотографией. По-честному. Показать?
Страж, призадумавшись, моргнул глазом. Герман, везде порывшись, достал, наконец, откуда-то из-под штанов маленькую книжечку. Протянул с лёгким поклоном.
Сержант, покрутив билет в руке, спросил, указывая на фотокарточку:
- Это вы, что ли?
- Я? - удивился Герман.
Он наклонился к рукам полицейского и стал с разных сторон вглядываться в фотографию, почёсывая за ушами.
- Ах, да! - вспомнил, наконец, Герман и выпрямился. - Это точно я! Триста процентов! Клянусь честью! Только в третьем классе. Просто другой не было. А эта, смотрю, отваливается! Вот я её и пришпандорил сюда: отсюда не отвалится. Правда же?
И радостно стал улыбаться сержанту. А тот ещё больше призадумался, даже появились две складки на его почти незаметном лбу.
- Где работаете?
- Кто, я?
Полицейский многозначительно потёр кулак о ладонь.
- А я этот... как его... Э-э... Как бы этот... Ну, типа, знаете... - Герман стал что-то показывать полицейскому, узорчато разводя руки в пространстве, но тот оказался не сообразительным. - В общем, короче говоря, я в какой-то степени этот... как его... ещё он это... ну, типа... как бы немножко этой... литературной деятельностью... Ну, типа... как бы этот, как его... блин...
- Писатель, что ли? - кисло сморщился страж.
- Ну да... - также кисло ответил Герман и вздохнул, махая рукой, дескать, самому тошно, и несколько раз с досадой чмокнул ртом, как беззубый жалкий дед, дескать, что с меня взять - отпустите, уж...
Полицейскому, может, и действительно стало его жаль - отпустил.
"Куда податься-то? Да хоть в Африку к пингвинам!" - И двинул к выходу.
На выходе подумал, что хорошо бы в туалет заглянуть напоследок. Но вспомнив, что здесь платный, решил как всегда заглянуть в бизнес-центре.
4
Чтобы не опоздать, Герман шпарил почти бегом, высоко поднимая свои острые коленки. Всем было понятно, что с человеком в шляпе произошло что-то из ряда вон! К примеру, что он получил неожиданный укол в зад и торопился об этом невежливом событии пожаловаться участковому. А что до его вида, так это имидж у него такой. Да и вообще в этом городе давно уже всем плевать, кто как выглядит и кто как, и на чём передвигается! Иной раз Германа даже почти голые девушки уже не удивляли. Было понятно, что не имея интеллекта, они вынуждены крыть своими формами, иначе бы всегда оставались в дураках. А так они казались ещё более-менее ничего себе...
В общем, все, кто испуганно, кто сочувственно разбегались с его пути.
Наконец, бизнес-центр. На входе как всегда громила интеллигентного вида с вогнутой в трёх местах мраморной лысиной и широко расставленными ногами. Герман сложил руки на груди и пошёл в сторону туалета деловой, как ему казалось, походкой. На последних метрах стало совсем опасно раздвигать ноги, но представив, как оставляет после себя кипящие змейки и как этот самый интеллигентный громила поднимает его за шкварник, и выбрасывает на лесенку, сжался и дотянул.
В кабинке прихлопнула, чуть ли не до обморока, свежая вонь.
- Гады! - крикнул на унитаз. - Воняют хуже козлов, а ещё в белых рубашках и галстуках! Строят из себя...
Струйка дико вырвалась и заурчала.
- Фу-у-у... - облегчённо выдохнул и тут же зажал нос.
Струйка всё не могла угомониться. А он мучительно терпел и всё не понимал, когда же это прекратится и откуда столько берётся!
Наконец, вылетел из кабинки к раковинам, чтобы застегнуть ширинку. В зеркале на него глянуло чьё-то лицо с выражением определённо бешеным. Застегнувшись, двинул к выходу, подозревая, что в зеркале было его лицо. Открыв двери, подумал, что не мешало бы сполоснуть руки, но решил, что сейчас некогда.
Столкнулся с узбечкой-уборщицей, которая недовольно посмотрела на него. Герман хотел ей объяснять, что это не его вонь, что он вообще сегодня очень аккуратно и что она спасибо ему должна сказать, поскольку он первый принял на себя столь ошеломляющий удар. Но поняв, что она недостаточно совершенна в знании литературного русского языка, постарался поскорей ретироваться с её глаз, не сомневаясь, что она кроет его последними словами по-узбекски!
На улице первым делом отдышался.
- Я бы таких вонючих гнал! Чего от них можно хорошего ожидать? Хотя, вот такие-то и самые лучшие какие-нибудь... месенджеры! - Понюхал руки. - Надо было всё-таки помыть. С мылом. Ладно, в другом месте. Где-нибудь в Эрмитаже...
Достал папиросу. Закрутился на месте...
- Молодой человек!
Прикурил у сизо-бородатого парнишки в ляпис-галстуке с бордовым гиппопотамом в клеточку, жухлой майке с надписью канареечного цвета "ТЫ ЦЕЛУЙ МЕНЯ ВЕЗДЕ, Я ЖЕ ВЗРОСЛАЯ УЖЕ", в пурпур-аквамариновом пиджаке в оранжевый крестик-нолик, драных джинсовых шортах и розовых тапочках.
- О, грация! - с несколько растерянным восхищением поклонился Герман. - Боги вас не забудут!
- Я верую в древнеиранского бога солнца - Митру, - со знанием дела ответил парнишка.
- О... - Герман вознёс руки в ту сторону, где предполагалось на этот момент солнце, но слов нужных не нашёл, а про себя подумал: "Вот, пугало! Его бы возле взлётно-посадочной полосы поставить - все птицы бы сдурели сразу!" - И, усмехаясь, двинул к "Авроре".
5
У "Авроры" какая-то большеротая девочка, похожая на выпущенную из лепрозория стрекозу, что-то Герману противно стала щёлкать голоском, на что он сурово заметил:
- Я вас не понимаю.
- Молодой человек, предлагаю вам сделать незабываемое селфи рядом со знаменитой... - снова противно защёлкал голосок девочки, явно не в себе.
Герман, нахмурившись, перебил, ещё суровей чеканя каждое слово:
- Надо говорить внятно, а не чирикать придурковатым воробьём!
И ускорил шаг.
- Молодой человек, надо уши иногда спичкой прочищать! - услышал он вдогонку всё тот же девичий голосок.
А на встречу ему вульгарно вышагивал упитанный розовощёкий дядя с нарисованными чёрным маркером усиками. Втиснут он был в заношенный зелёный мундирчик со всякими разноцветными ленточками и побрякушками на плечах и пузе. На гладкой головке его было что-то петушиное. Ножки его были ряжены в длинные выше колен чёрные лакированные сапожки (такие Герман видел у длинноногих моделей, идущих на лекции в университет) и в белые лосины, обтягивающие его холёные ляжки, зад и передок.
В первые мгновения у Германа даже помутилось в глазах от мысли, что этот дядя из радужных рядов "нетрадиционных" ("А может, и не дядя уже совсем!" - подумал он и струхнул не на шутку). Он хотел как можно скорей проскользнуть мимо, но вдруг этот самый... к нему обратился, отчего Герман даже с испугу подскочил:
- Приглашаю вас со мной сфотографироваться на фоне легендарной "Авроры"! - пробаритонил этот самый, влюблённо улыбаясь Герману.
- А вы кто? - пролепетал поэт, смахивая холодный пот со лба.
- Имею честь, - козырнул двумя пальцами этот самый, - адмирал Нахимов!
Герман даже рот открыл, потеряв дар речи. А дядя продолжал с любовью: