Аннотация: Цикл "Казахские зарисовки". Рассказ 34-й
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ"
(рассказ тридцать четвёртый)
Кюйши
В гостинице по случаю окончания Республиканского конкурса молодых исполнителей праздничное чаепитие. И, сидя в тесноте за сладко красочными столами, мы - юные музыканты Целиноградской области - можем, наконец, расслабиться в непринуждённой обстановке и окончательно познакомиться друг с другом.
Улыбчивый и лопоухий домбрист Мирхан из Кокчетава выглядит всех аппетитней: у него гладкое блестящее лицо, словно корочка свежеиспечённого кекса, раздутые щёки вместе с ушами синхронно двигаются, с перерывами на глоточки чая или диковинной "Пепси колы" и даже чмоканья его гармоничны.
Веня-флейтист из моей же музыкальной школы, маленький и худенький, смотрит с нескрываемой завистью на его щёки. Он уже несколько раз, глядя на них, засовывал куски себе в рот и с трудом проглатывал, но больше, видимо, уже не мог.
- Бери ещё, Мирхан. На вот самый большой! - предлагает Веня кусок торта "Прага".
А Мирхан не отказывается - отводит шар головы, густо вымазанный смолью волос, освобождая путь к тарелке. Веня несёт на ложечке, но кусок срывается и падает на стол. А Мирхан не теряется - тут же двумя руками собирает всё до последней крошки себе в тарелку и в рот. И дальше уже ест руками - так ему ловчее. Веня наблюдает. Спрашивает:
- Ты ведь целый торт сможешь съесть, да?
- Смогу - бурчит Мирхан, облизывая пальчики.
- А два, сможешь?
Мирхан громко чмокает на последнем пальчике.
- Смог бы... - И ещё раз чмокает на нём же.
- Если б что? - Веня нетерпеливо моргает.
- Если б были!
Мирхан берёт двумя пальчиками кусочек, открывает рот. Веня отворачивается.
- А целого барана, сможешь? - в шутку спрашивает кларнетист Паша, тоже из моей школы, длинный очкарик, губастый, с буйной шевелюрой.
- Ага, и сразу треснут, как арбузы! - ухмыляется Веня.
- И совсем не треснут! - горячится Саша. - Они всегда только едят, а в туалет не ходят - это у них тренировки такие!
- Ты что, сдурел, что ли?
- Ну или почти не ходят. Они вообще стараются лишний раз не ходить, только если уж вообще приспичит!
- Да, представляю, если им одновременно всем приспичит...
Аккордеонистка Лиза, с крупными коричневыми веснушками и двумя тоненькими, закрученными в колечки косичками, сидит напротив. Она всё поглядывает на меня, пригнувшись, и её выпуклый лобик морщится.
- А ты из Степногорска? - вдруг пробивается ко мне её голосок сквозь звенящие голоса парней. Её конопатое лицо на глазах розовеет. Я отвечаю. - А у вас большая музыкальная школа? - Её голосок и глаза становятся полнее, словно наполняются густым соком. - А у нас в деревне маленькая. У нас только балалайка и аккордеон. Все девочки учатся на балалайке, а я одна среди мальчиков - на аккордеоне.
- Значит, ты лучше их играешь, если приехала на конкурс!
Смотрю в её глаза. Она смущённо их опускает. А я пытаюсь представить её за аккордеоном - получается, что из-за инструмента её не видно.
- Костя! - кричит Веня. - Сможет чемпион мира по сумо съесть сразу целого барана?
Волосы у Вени взъерошены, видимо, спор в разгаре.
- Ну, если тренироваться несколько лет...
- Если тренироваться несколько лет, то и я смогу! - Веня машет рукой.
- Вот они и тренируются с самого детства - растягивают желудок! А потом в их живот целый баран запросто входит! - У Саши щёки красные, на лбу испарена - он, словно дудит, тужась, в свою трубу: - Тебя-то вообще штук десять войдёт!
- А тебя - штук двадцать!
- Посмотри какие у них животы, больше даже чем у бегемотов!
- А ты видел бегемотов?
- Видел! Я вообще скоро в Африку уеду!
- Туда тебе и дорога: будешь там играть бегемотам на трубе подъём!
Парни смеются за исключением Мирхана: он не отвлекается.
- А я слышала, как ты играл: я была в зрительном зале, - слышу Лизу.
- Кто тебя пропустил?
- Никто. Захотела и зашла. Мне понравилось. Ты, наверное, победишь!
- Завтра узнаем...
Большие окна открыты. Яркие шторы блестят в смелых лучах апрельского солнца и широко накатывают прямо к нашим спинам вместе с ветерком, насыщенным ароматом яблоневых цветов. Окна белые и от солнца, и от неба, и от гор, и от цветущих прямо за ними яблонь - белая, ароматная Алма-Атинская весна, подарившая нам музыкальный, такой приятно волнительный праздник, новых друзей и этот тесный, дружно звенящий смехом вечер!
- А я читал про одного батыра, - говорит Паша, - он на плечах нёс несколько дней по степи раненого коня. Ничего не ел, только сосал какую-то траву. Она в степи растёт. Название только забыл.
- А я книжку читал про нашего борца Ивана Поддубного, - стал рассказывать я. - Вот силач был! - цепи рвал, подковы ломал и коров на себе запросто таскал!
- Зачем? - спрашивает Веня.
- Ну, - задумываюсь, - заболела или где-то застряла... А один раз лошадь из погреба запросто взял и вытащил!
- Целую, что ли? - спрашивает Саша.
- Конечно целую!
- Я просто думал, что, может, он её разрубил пополам...
- Его никто не победил в целом мире, - продолжаю. - Кстати, японца одного, каратиста, который ударил его ногой на соревновании в Америке, он взял и через колено поломал!
- Пополам, что ли? - снова спрашивает Саша.
- Конечно!
- А потом? - Саше очень интересно.
- А потом руки отряхнул и пошёл.
- Куда?
- В раздевалку!
- Я просто думал, что он пошёл в поликлинику: может, у него с ногой что-то произошло после удара...
- Нет, не произошло. В общем, интересная книжка. Она в школьной библиотеке должна быть...
Учителя появляются у столов так, словно мы им вдруг понадобились для каких-то интересных дел. Смотрят на нас так, словно они вдруг очень захотели нас увидеть, словно лишь сейчас открывают своих учеников впервые, и открывают только с прекрасной стороны! И с каждым появлением они горячее, восторженнее. Но я-то знаю, что это ещё и от того, что у них в соседней комнате свой, может быть, менее сладкий, но не менее красочный стол и там в тайне от нас наливается в стаканы не коричневый чай из чайников или не дивный, звонко пенящийся американский напиток в непривычно маленьких и тоненьких бутылочках, который мы все здесь в Алма-Ате совсем недавно для себя открыли, а красный виноградный напиток из наших родных внушительных бутылок, кислый и характерный запах которого невозможно утаить.
- А ты совсем не боишься летать на самолётах, да? - слышу Лизу. Задумываюсь. Она продолжает: - Я сидела в самолёте сзади тебя. Когда стали садиться, самолёт так резко стал снижаться, что все испугались, а ты даже не моргнул - как смотрел в одну точку, так и продолжал смотреть!
Я улыбаюсь, вспоминая себя в момент посадки, - почти в ужасе вцепившегося в подлокотники, когда всё внутри меня вдруг резко стало подниматься!
- А как называется книжка? - спрашивает меня Саша.
- Иван Поддубный. Я её у бабушки летом читал, года два назад.
- Я её прочитаю, когда дочитаю "Двух капитанов"! - объявляет Саша.
- И я - когда дочитаю роман "Плутония" академика Вернадского...
Паша хотел ещё что-то сказать, но не успел:
- Балбырауын! - бьёт по ушам голос сквозь капельки наших голосков.
Входит высокий, худой, чёрный казах с усами. Это учитель Мирхана. За ним появляется смеющийся мой учитель. Он машет мне рукой. Я подбегаю. Учитель из Кокчетава очень возбуждён. Он трясёт листами - это ноты. Я смотрю на Валерия Валентиновича - тот ещё больше смеётся.
- Вот это Курмангазы Сагырбай-улы, - кричит учитель из Кокчетава, тыча пальцем в ноты. - Вот это его кюй Балбырауын!
- Это "Бег коня", который ты играешь, - объясняет мне со слезами на глазах Валерий Валентинович. - Только самое точное название, оказывается, Балбры... Бал... Как, Бактияр?
- Балбырауын! - И многозначительно: - Это самое тощное название! Я сам лишно фотографировал кюй Балбырауын кюйши Курмангазы Сагырбай-улы в архиве филармонии! Лищно!
Я только моргаю то на Бактияра, то на ноты в его руке.
- А как мы играем - точно? - спрашивает мой учитель.
- Пощти тощно. Только совсем немножко не тощно, Валера. Совсем немножко. - Бактияр машет рукой, успокаивая нас.
- А темп, Бактияр, темп правильный?
- Темп правильный, Валера, но можно ещё щуть-щуть быстрей.
- Ещё быстрей? Куда ж ещё-то?
- Ещё щуть-щуть можно - музыка, как степной ветер будет, летящий наперегонки с летящим табуном - здорово будет!
- Ещё быстрей - это сложно, - замечаю я озадачено и представляю, как должны двигаться руки: от клавиши к клавише - в долю мгновения!
Я, как мне казалось, играю на пределе возможного, низко наклонившись прямо к инструменту, чтобы все нужные клавиши были у самого носа: так кажется, что они становятся друг к другу ближе. А сейчас выясняется, что надо ещё быстрей играть - "щуть-щуть быстрей" - "Легко сказать! А если руки просто физически не могут двигаться быстрей?"
- А что означает это название? - снова спрашивает мой учитель.
- Трава такая. В степи растёт. О-ощень полезная трава. - Он сжимает кулаки и трясёт ими перед собой. - Силы даёт, как у барса! Зрение даёт, как у орла! Ум даёт, - стучит себе по лбу кулаком, - как у змеи!
- Точно! - кричит Паша. - Вот её батыр сосал, когда нёс на себе коня!
- От неё у великого кюйши была сила, когда он голодал, - продолжает Бактияр. - И в руках была, и в ногах, и в глазах, а главное - в творществе!
- А что он голодал, что ли? - спрашиваю я.
- Конещно! Ты щто, не знаешь, щто ли? Он же в царских турмах сидел, он же против баев был! О-о-о, он большим щеловеком был! Ощень большим!
Мы с учителем переглядываемся - Валерий Валентинович не смеётся.
- Отес казаской насанальной музыки! - продолжает Бактияр. - В восстании Амальгельды участвовал. Несколько турэм прошёл. Голодовки провозглашал. Вот какой был кюйши Курмангазы Сагырбай-улы - великий был человек, певец был степи, её второе дыхание был: если степь болела вся, замирала вся, он лещил её музыкой своей, лещил детей её - народ свой! А это его кюй о золотой траве самый тощный!
- Ну-ка, сыграй, как будет тощно! - просит Валерий Валентинович, копируя голос и произношение Бактияра.
Мы все замолкаем, рассаживаемся. И чёрный, как ворон, Бактияр, сурово сдвинув брови, играет на домбре посреди комнаты. Подолы пиджака широко распахнуты, словно большие опущенные крылья. Губы крепко сомкнуты, усы ощетинены. Он смотрит чёрными глазами то поверх наших голов в окна, то на домбру, которая в его жилистых руках глуховато заливается в горячо прыгающем на коленях танце. Глядя на него, мне кажется, что это на самом деле большой чёрный ворон, который залетел к нам через открытое окно, увидав наш праздник, превратился в человека и играет сейчас для нас в этот счастливый вечер свой праздничный номер - любимый кюй Курмангазы!
И вспоминая с тех пор Бактияра, его виртуозное исполнение, мне неизменно видится под весенним ласковым солнцем цветущая всеми красками или выжженная летним липким солнцем поющая и жужжащая казахская степь. Эта музыка неразрывна от неё, как неразрывен со степью ветер. И неизменно мчатся по ней кони. Они не чуют перед собой опасности: мир открыт для них до самого горизонта! И молодые плечистые казахи в лисьих шапках влюблённо лыбятся им бронзовыми лицами, густо смазанными бурдючным жиром. И в нежном небе медленно кружится орёл, поднимаясь высоко-высоко по спирали, и растворяясь в масленичном мареве...
Я задираю голову: небо... чёрная точка... - "Орёл, что ли? Или муха?"
Мы с папой за городом, в степи. Праздник. Много людей, как возле самого главного магазина в субботу, где сидит белая тётя и продаёт из большой кастрюли обжигающие и красные от перца манты. Я совсем маленький. Ещё в клетчатом пальтишке и вязанной фуражке, хотя уже во всю весна. Жмурюсь...
Кони в беге сворачивают к ним. Вздыблено приближаются. Солнце выжигает на их мускулистых ржаных телах белые узоры, напоминающие национальные казахские. Папа берёт меня на руки и подходит ближе к казахам. Ослепительно сверкающие, жаркие, мохнатые кони совсем рядом. Они кружатся, нетерпеливо пританцовывая среди расцветающих трав. Глухо и сильно бьют копытами по жирной земле. Свирепо хрипят, раздувая ноздри. Открывают рты, зубоскалят, высовывают языки и болтают ими перед лицами. Сильно мотают головами. Оглушительно ржут, вставая на дыбы, что меня пугает. Казахи их усмиряют.
- Не пугайся, они так радуются весне! - успокаивает папа. - Для них наступило благодатное раздолье, потому рвутся в степь. Посмотри, сколько в них неуёмной силы. А как блестят их глаза!
Кислый запах конских потных тел смешивается с пряным ветерком. Я морщусь. Они смотрят на меня свысока и грозно, и весело. Казах щёлкает плёткой и что-то кричит самому рыжему и нетерпеливому. Тот ему в ответ встаёт на дыбы и ржёт во всю глотку! Открытый зубастый рот его у самого солнца и вот-вот он раскусит его, - раскусит и прыгнет прямо на нас с папой! Я обхватываю двумя руками папину шею. Прижимаюсь. Мне страшно смотреть на него: мне кажется, что мы стоим прямо под копытами. Но властный голос и строго сдвинутые брови хозяина заставляют его охладить пыл и подчиниться...
Казахи накидывают сёдла.
- Сейчас они поскачут, - говорит папа. - Смотри!
Кони с пониманием терпеливо ждут, только жалостливо постанывают. Наконец, казахи вскакивают. Кони кружатся, ржут, прыгают, словно пляшут. Наездники кричат, бьют пятками по бокам, круто сворачивают им взъерошенные головы, налегая всем телом на узды, - разворачиваются. И со звонким щёлканьем плёток, с криками и плотной дробью копыт одновременно срываются с места, и стремительно удаляются в степь!
- Здорово, Костюша? - У папы горят глаза. - Вот как скачут! Я тоже умею скакать на конях! Сейчас также вскочил бы и поскакал!
- Не надо, - обхватываю шею и прижимаюсь...
И всё тише крики лихих наездников, дробь копыт. И уже далеко, рядом с горизонтом молчаливо брызгают, вспыхивают, вспениваются белые и рыжие хвосты и гривы, взлетают руки наездников и мечутся чёрные змейки плёток над головами. И все восторженно наблюдают за весенними скачками! Только орёл верен себе: всё кружит и кружит неторопливо над степью.
- Вон там, сынок, сидит аксакал в степи! - Папа вытягивает руку.
К нему отовсюду идут, потому что его отовсюду видать и пути к нему отовсюду открыты. И мы идём...
Возле юрт особенно много людей и шумно. Здесь запахи дыма, шашлыка, пива. Здесь смех, весёлые хрипы компаний, хлопки рукопожатий, звон посуды, треск костра, белая пена на кружках и жёлтые лужи на столах, белые халаты поваров и разноцветные платки казашек, разгорячённые лица, блеск глаз и губ, потные шеи и жёлтые зубы. На костре дымится большой казан. В нём повар помешивает длинной поварёшкой бульон. А другой в пиалы разливает из чайника кумыс и расставляет их рядками на столы.
Я морщусь, сделав маленький глоточек. Вижу в молоке чёрный волос.
- Что это? - показываю пальчиком.
- Волос лошадиный. - Папа убирает. - Не обращай внимания, пей!
Не хочу. Папа допивает. Берёт за руку. Шагаем дальше. С папой здороваются, обнимают, приглашают. Я держусь за папину руку крепко, чтобы не потеряться. На пути возникает Майра.
- Здравствуйте, Игорь Николаевич! Привет, Костя!
- Привет, моряк! - Я никак не могу выговорить её имя, потому зову "моряком".
- А где Неля?
Большая чёрная голова её вся в белозубой улыбке, отчего щёки напряжённо выпучены, а губы вытянуты в тонкие алые струнки. Густые и блестящие волосы на ветерке приподнимаются, словно тяжёлые крылья. Чувствую обычный, не очень приятный запах их квартиры, который особенно сильный всегда у них на кухне - нос сам по-себе немножко морщится.
- Дома, - отвечает папа. - Они с мамой готовят там...
- А я стучалась!
- В магазин ходили. Заходи в гости, Майра!
Она исчезает. А мы продвигаемся дальше - папа, широко шагая, я - бегом...
Дедушка сидит среди жёлтеньких цветов, поджав под себя ноги. Плотно завёрнут в пыльный халат. Тёмная широкая тюбетейка стоит на оттопыренных ушах. Сливающееся с тюбетейкой, изрезанное морщинами, словно изжёванное, лицо неподвижно, а глазки смеются. Кончик серой бородки колышется. Пальчики с белыми ноготками прыгают по толстым струнам. Он покачивается, качая домбру у себя на груди, словно младенца. Инструмент тоненько заливается. Мы слушаем...
А кони с наездниками то неожиданно рассыпаются на уже цветущем просторе под большим оранжевым солнцем, то стремительно собираются, выстраиваются в круг, кружатся, вновь рассыпаются. Наездники ритмично и легко подскакивают в сёдлах, машут руками. У коней приподняты страшные и внимательные морды с открытыми ртами. Гривы дико горят. Ноги отчаянно бьют. Земля вспыхивает из-под копыт с ошмётками вырванных трав. И ритм мелодии, исполняемой старым кюйши, совпадает с ритмом степных скачек!
А солнце сжимается, буреет, становясь ещё ниже. Оно уже почти у самой крыши нашей пятиэтажки. И уже совсем скоро закатится за неё.
- Пойдём, сынок, домой, - говорит папа. - Там мама с сестрёнкой!
- Пойдём!
И мы идём по степи напрямик к дому. Папа тянет за руку, а я оглядываюсь. Всё вспоминаю морды коней, их открытые зубастые рты, в которые поместилось бы целое солнце! - "Как они не боятся? - думаю о наездниках. - И папа не боится..." Вспоминаю скачки, кумыс, волос, дедушку, звуки мелодии, домбру, его глазки, ноготки, самого рыжего и страшного коня, смелого хозяина, Майру, её запашок, зубы, и снова скачки под бурым солнцем, и снова мелодию... А солнце, напитавшись самыми яркими красками праздничного дня, уже наполовину за нашим домом.
Двор по вечернему привычный: беседка звонко жарится доминошниками, крякают качели, пестрит и мнётся песочница, закалённая тётя в халатике с белыми широкими ногами развешивает простыни на верёвочке, а на лавочке у подъезда галдят соседки в платочках, гавкают собачки на велосипедистов...
- Ну что, нагулялись? - слышу голос мамы.
Она на балконе. Выбегает сестрёнка, кричит:
- А у нас всё готово!
Они улыбаются, машут руками. Мы им тоже.
- А там моряк был! - кричу я. - И молочко с хвостиком, и кони!
- Что, Люба, ужин готов? - уточняет папа шутливо.
- Готов, готов. Давайте, не задерживайтесь...
Движение пальцев Бактияра невозможно уловить - темп невероятно быстрый. Мелодия летит, действительно, словно степной ветер, стремительный, и вихревой, устрашающий и веселящий, неожиданный и танцующий, то внезапно подгоняющий в спину, то шутя задувающий сбоку, то жарящий прямо в лицо. И, пышно перемешиваясь с ним, летят кони. И уникальная для домбры перкуссия струн, оригинально обрамляющая звуки, напоминает стуки копыт.
Исполнение Бактияра вдохновляет всех взяться за свои инструменты и устроить концерт. И вот первая выступает Лиза. Она лихо наяривает казахскую народную песню. Из-за инструмента видны её прыгающие глазки, ручки и коленки в белых колготках. Вместе с ними и массивный аккордеон как пушинка резво отплясывает! Я поражён: я не ожидал, что в этой тоненькой девочке столько силы! Закончив танец, она сразу начинает полонез Огинского...
Паша затягивается с переливами Шубертовской Баркаролой и из светлой грусти польского композитора мы окунаемся в алую романтику Венеции...
Помню, как непросто он её разучивал, какие сложные были репетиции с аккомпаниатором. Никогда не забуду, как в один из зимних вечеров, проходя мимо класса, я услышал вдруг за дверью его учителя, Геннадия Николаевича: "Представь, что ты венецианский лодочник. Я сижу в твоей гондоле, а ты стоишь надо мной, такой молодой, красивый, спокойно гребёшь и поёшь свою песню. И мы плавно, неторопливо плывём по вечерней Венеции прямо на красный закат. А красный закат, как крылья жар-птицы! - Несколько секунд молчание. - Паша, ты представил?" - "Да" - "Тогда играй!" ...
И чем ближе становилась весна, тем больше эта музыка пленила, и не только меня, а всех, кто её слышал.
А в один из последних вечеров перед вылетом в Алма-Ату, я, прослушав под дверью исполнение, сразу заглянул в класс и увидел, как Паша и Геннадий Николаевич не двигаясь стояли друг перед другом посреди класса и молча смотрели друг на друга...
Сейчас Паша играет необычайно трогательно. Но, наверное, чтобы мы не сильно печалились, улыбается нам краешками губ...
А из пьянящей романтики Венеции Саша переносит нас в солнечный игривый Неаполь, чеканя "Неаполитанский танец" Чайковского. Играет легко и непринуждённо - мастерски. И ему удаётся всех подстегнуть приплясывать!
Зато Веня успокаивает и снова печально волнует, ласково гладя слух необыкновенно проникновенной музыкой Глюка из оперы "Орфей и Эвридика". Глядя на Веню, и слушая его, сжимается сердце: тоненький Пьеро или Орфей с грустным взглядом, так искренне плачущий на своей дудочке по своей прекрасной любви...
Я не сразу настраиваюсь на собственное темпераментное исполнение. Но публика ждёт солнца - ещё больше солнца, ведь инструмент мой солнечный! Разложив ксилофон, выдаю бравую увертюру к опере "Кармен" Бизе и замечаю, когда с улыбочкой поднимаю глаза на публику, как все разом оживают, и задорно начинают подпевать:
- Торе о" Дор, смелее в бой!..
А следом - "Балбырауын"! Нос на предельном расстоянии от клавиш, и я уже не улыбаюсь, и не поднимаю глаз. У Бактияра я не мог уловить движение пальцев, у себя же - собственных кистей! И пролетают вновь через меня степь, ветер, кони! И далеко в степи сидит аксакал. Его, как всегда, отовсюду видать и к нему, как всегда, отовсюду открыты дороги. И я лечу к нему на кудлатых вихрях мелодии великого кюйши, крепко держась за золотые гривы крылатых коней, как когда-то крепко держался за папину горячую руку!
И Мирхан подхватывает полёт...
Но за окнами опускается ночь. И неожиданно накатывает сон. И начинаем друг за другом зевать. И Мирхан играет уже заунывно, но улыбается...
Расходимся. Последнего вижу Мирхана, который ещё что-то бренчит, идя к своему номеру, - "Юный кюйши наелся тортов и всех убаюкал..."
А на следующий день мой полёт возобновляется: после торжественного награждения, я, Веня, Паша и наши учителя устремляемся вместо участия в показательном концерте победителей конкурса на Алма-Атинский базар!