Что-то прояснилось и исчезло. Снова прояснилось. Что-то длинное, размытое светом. Холмики и деревца, домики и машинки. Это берег. Ночью он казался светящейся полоской между лунным морем и звёздным небом, а сейчас это живая ленточка, где всё живёт своей неповторимой жизнью, одинаково размытой белой пеленой. Это крайняя ленточка большого города...
Я лежу на упругих волнах - ни горячих, ни холодных - никаких. Только упругих. Только ленточка впереди. Только свет режет глаза - белая лава, льющаяся с небес...
Что-то прояснилось. Это теплоход. Он невесомо парил между ленточкой и мной в белой лаве. А мне не верилось, что он настоящий. Но вдруг он дал тяжёлый гудок, и меня придавило. А за гудком донеслись звуки. Это песня. Она залихватски распевалась с палубы:
...Ах, белый теплоход, гудка тревожный бас,
Крик чаек за кормой, сиянье синих глаз,
Ах, белый теплоход, бегущая вода,
Уносишь ты меня, скажи куда?..
Это любимая песня о белом теплоходе и синих глазах. Нет, о белом счастливом теплоходе, счастливом ветерке и бегущей волне, о той близкой и далёкой, у которой синие глаза и обо мне, мечтающем о ней, вернее, о том, кто на теплоходе. А, может, и обо мне тоже...
А на теплоходе праздник. А на празднике хором не понимали - куда их увозит теплоход! Но они дружно радовались этому, отплясывая, и распевая. Там праздник...
А над головой закружили чайки. Они отчего-то волновались. Они метались и кричали. Отчего же они метались и кричали? Отчего же они всегда беспокойны? Вдруг одна кинулась вниз и ушла под воду. А многие пролетели над водой. Наверное, не решились. А кто-то сел на неё маленькой уточкой и закачался. А нырнувшая чайка появилась с рыбкой в клюве, и устремилась ввысь, исчезая в лаве. Остальные продолжали качаться и волноваться...
Щурясь, огляделся. Справа стоял человека по пояс в воде. Он сложил на груди руки и, замерев, смотрел на теплоход.
'Живой или мираж?' - Человек стал менять свою окраску: покраснел, позеленел, посинел, почернел. И расплылся...
'Нет, это не он меняет цвета. Это в моих глазах. Свет закапывает мои глаза лучистыми чернилами, которые на солнце меняют цвет. Да, он снова появился, но уже оранжевый. Кажется, это... Олег!'
- Олег, ты рядом, - произнёс вслух, и руки, вспенивая белое пространство вокруг, стали приближать меня к нему.
- Я всегда рядом, - расслышал его.
Лава лилась по его щекам, плечам, груди и лопаткам. Она капала с носа и губ, играла в изгибах рук и на бугорках груди. Она кружилась в ложбинках и бороздах спины, раздольно разливалась на спине и животе, вспениваясь в маленькой ямочке у самой воды, и стекала, стекала, стекала в воду и растекалась на идеально гладкой её поверхности тонкой плёнкой, неощутимой, но ослепительной...
- Вставай рядом, здесь отмель, - позвал он.
Я встал. Теперь и меня лава обливала удивительно приятными, игривыми струями. Неузнаваемое тело - грудь, руки, плечи - словно чужое, багрово-бронзовое и сверкающее, почти не отличалось уже по цвету от тела Олега.
- Я всегда рядом, - повторил он внятно, не отрывая взгляд от поющего теплохода, его пляшущей светлыми фигурками палубы. - Тебя контролирую, ты же у нас любишь иногда тонуть, - намекнул он на прошлогодний случай, когда помог мне выбраться из речки с перекошенными судорогой ногами.
- Кругом белая лава, Олег, посмотри...
Уходящий вверх по течению и растворяющийся на глазах теплоход дал прощальный гудок, но был уже не рядом и потому гудок получился негромким, но плотным. А глухие ударные звуки, доносившиеся от его бело-голубого, пенящегося зада, всё ещё давили ритмично на перепонки и грудь.
- Здесь мелко, а метров через тридцать, вон там, за буйками, - Олег протянул руку вперёд, - там уже глубоко. - И добавил для большей убедительности: - Там уже резко глубоко. И течение быстрое.
Я промолчал. Я не собирался заплывать за буйки. Мне и здесь было хорошо рядом со спокойным и внушительным другом - и внушительно говорящим, и внушительно выглядевшим. Хорошо. Спокойно...
Сзади послышались летящие голоса. Я оглянулся - совсем недалеко собралась в кружок молодая компания и стала играть в волейбол. Рыжий мячик с бойкими хлопками от ладоней и кулачков стал описывать над водой плавные дуги и стремительные пике. Они стояли на отмели. И вода им была по пояс, только самой маленькой девушке с самым широким лицом и маленькими ручками - была по грудь. А когда мячик улетал за кружок, за ним ныряли парни в глубину - или рыжий с брюшком, или длинный с острыми плечами и чёрными бровями. А в непрерывно льющийся девичий лёгкий смех они запросто 'бросали' свой тяжёлый и глухой гогот.
Справа от них плавала девушка на надувном матрасе. Она лежала на животе и правой щеке, смотрела на воду и улыбалась морю, небесам, чайкам. А чайки иногда заигрывали с ней, неожиданно опускаясь совсем близко к её голове. А она гребла себе спокойно ладошками, лениво сгибала поочерёдно маленькие ножки в коленях, с гребешками горящих от лака и света пальчиков и пяточками розовых пяточек, и совсем не обращала на них внимания.
Слева ныряли два подростка в масках и с трубками во рту, оставляя на поверхности только кончик трубки, хохолки от голов и бугорки своих трусов. Они, то плыли друг другу навстречу и встречались лбами, тут же вскакивая, то начинали устраивать гонки, постепенно расходясь в стороны, и почти одновременно всплывая. Первым делом они сплёвывали воду и вдыхали воздух, а потом начинали перебивать друг друга о том, до какой глубины они опустились и что видели - каких рыб, какие водоросли, чьи-то ласты, какой-то святящийся камень, а может часы или старинную монету, или кольцо...
А ближе к берегу, сверкающая гладь мельтешила жёлтыми пятнами купальщиков. Пятна бежали, стояли, кувыркались, ныряли, лежали, плыли. И немногие из них доплывали до буйков, наверное, те, пожелавшие, всё-таки, ощутить под собой глубину, а не просто поплескаться в просторном мелководье. Подплывая к буйку, они цеплялись за него рукой и смотрели вперёд. А перед ними уже совсем близко проплывали моторные лодки и катера, поднимая волны. А на волнах смельчаки вместе с буйками начинали колыхаться. И ощущали они себя, наверное, уже на большом волнующемся море...
А берег казался далеко. Он гудел и приглушённо золотился. Тела непрерывно размазывали его или размазывались сами на нём, а скорее всего, и то, и другое. И до него можно было дойти пешком, только далеко...
- Как интересно, Олег, стоим посреди моря!
- Давай, за буйки, - предложил он.
- Нет, я не поплыву.
- Подумаешь, утонешь, веночек я сегодня же туда закину. Обещаю! - И его чёрный юмор показался совсем не чёрным посреди белого света - лавы.
- Ты хочешь этого? - спросил я тогда серьёзно.
Он стал коситься на меня, как-то подозрительно улыбаясь.
- Да, шутка, шутка...
- Спасибо, что шутка, - успел я сказать, как он вдруг начал меня сталкивать с отмели в глубину.
Я устоял и стал сопротивляться, цепляясь за его слоновые руки, неподъёмные ноги, словно приросшие к песчаному дну и, наконец, за его тугие трусы.
- Серёга, - крикнул он вдруг, - помоги его за буйки закинуть! Ты же понимаешь, лишний рот, как нож в спину!
В этот момент я уже мёртво держал борцовский захват на его груди. Мы стояли, упираясь друг в друга в обоюдном захвате и 'бодались', словно разгорячённые быки, сцепившись рогами. Олег притягивал меня к себе так, что я чувствовал, как трещат мои спинные косточки, а потом пытался отлепить мои плечи, руки, подбородок и грудь от себя. Но поняв, что это бесполезно, стал локтём правой руки упираться мне в подбородок, сворачивая голову и, тем самым, как-то пытаться меня оторвать. Он, наверное, подумал, что от боли я сдамся. Но борцы умеют терпеть боль! И я 'прирос' к нему, и, с рычаньем освобождаясь от локтя, постарался в отместку, как можно сильнее впечатать свой лоб в его грудной панцирь. И он получил глухой удар моим твёрдым лбом в центр своей каменной груди - получилось звонко и чувствительно для обоих!
- Ух, ты блин! - крикнул он на это.
И сильнее сжались его пунцово-бугристые плечи и руки. И задрожали от напряжения его вздувшиеся шея и щёки. И заскрежетали его вставные челюсти у меня перед глазами. Но я напрягался, как мог. И только кряхтел. И только видел прямо у носа ровные ряды его белых зубов с брызгающей слюной. И только слышал их скрежет, а ещё, наверное, последний треск своих бедных косточек. Но я сопротивлялся. И даже православный крестик на его груди расплавился в нашем бойцовском котле в солнечную большую каплю, готовую при первом же нашем резком движении капнуть в воду и раствориться...
- Давай, Серёга, бери его за ноги! - прохрипел Олег.
- Сейчас, - услышал я за спиной спокойный голос Сергея. - Сейчас, сейчас... - Он настраивался на схватку, а я готовился к нападению. - Сейчас... - Вдруг он в одном прыжке оказался рядом с нами, замкнул нас обоих в железном кольце из собственных рук и с криком: - Я с вами обоими закончу! - столкнул в воду.
И мы втроём упали в глубину. Всё! - дальше держать захват было нельзя! Быстро расцепившись, и не давая Олегу меня схватить, постарался быстрее отплыть подальше под водой, но, не глотнув заранее воздуха, стал задыхаться. Тем более, кто-то успел схватить за ногу. Я сумел её выдернуть из чьей-то клешни - в рукопожатиях хватки ладоней Олега и Сергея были одинаковы. Вынырнув, стал прыгать на месте и хватать ртом маслянистый воздух. Различил в липком и душном пространстве большие клешни над головой, готовые сию же секунду меня прихлопнуть! - это Олег! - я узнал его ракообразный силуэт, нависший надо мной! Я мгновенно нырнул в сторону, в испуге поджав под себя ноги - на этот раз вовремя. Задыхаясь, вынырнул. Запрыгал, захрипел. Стал 'рвать' зубами воздух и заглатывать его неощутимыми - безвоздушными! - 'кусками'. И задыхался. И, казалось, повсюду вода. А в водной мути различил всё те же страшные клешни! - ах! - и снова над головой, и снова готовые меня прихлопнуть! - спасаться! В воде извернулся и резко повернул в сторону, чтобы запутать противника и оторваться. И быстрее, быстрее, как можно быстрее подальше! Нет, я не плыл - я прыгал, весь изгибаясь, отталкиваясь руками и ногами от полувоздушного пространства. Нет, я рвал его, цепляясь пальцами, ногтями и зубами за пузырчатые слои, непрестанно маневрируя. А вынырнув, захрипел, глотая водную пену. Различил только липкие брызги и влажную муть, душное пространство и, наконец, белую лаву - оторвался! Долго хрипел, приходя в себя. Долго, пока физически не ощутил ртом воздух, а ощутив, задышал...
Олег устало поднимался на свою отмель. Он был измождён. Он тяжело дышал и двигал ногами. Он поднимал открытый рот кверху, выпячивал живот и вдыхал, потом обессилено опускал голову и руки - выдыхал. Поднимал рот кверху, выпячивал живот - вдыхал. Долго вдыхал, задержавшись на месте. Наконец, опускал голову - выдыхал. Долго выдыхал и еле поднимал правую руку к носу. А подняв, сморкался. Долго сморкался. А за ним пружинисто поднимался Сергей, встряхиваясь, и впитывая воздух губчатым телом...
Они, переговариваясь, посмотрели в мою сторону. Оба улыбались и пребывали в прекрасном тонусе - наша водная разминка всех взбодрила.
Мы стояли на отмели и спокойно беседовали, наблюдая за молодой парочкой в спасательных жилетах, лихо и беспорядочно мечущейся по глади и рассекающей её вдоль и поперёк на противно вопящем водном мотоцикле. Казалось, парень знал только два движения - прибавлять и сбрасывать газ. От первого движения - нещадно выжимать все силы из своего уже стонущего водного зверя - он явно получал наслаждение, видимо, чувствуя свою силу и беспрекословную власть над ним. А от второго движения - давать 'зверю' кратковременную передышку в тот момент, когда они все втроём подлетали от волны, пересекающей их путь, как от трамплина, отчего он и его спутница с золотистыми, несущимися за ней волосами, подлетали над 'сёдлами' - становился ещё азартнее, а точнее, безумнее. Парень обезумел, решив, наверное, испытать крепость своего 'зверя' или крепость собственных нервов. Только зверь-то был неживым, а нервы-то - живые...
- А начиналось всё тихо, - сказал Сергей, стоявший между нами. - Я был рядом, когда они только начинали кататься. Вначале медленно, осторожно. Катались только возле берега. Потом всё дальше и быстрее, всё опаснее и безумнее. А сейчас, посмотрите, что вытворяют!
- А ведь кругом люди, - успел произнести только я...
Как в следующее мгновение парочка еле увернулась вначале от катера, а потом от девушки на надувном матрасе. Рыбак на катере стал им орать вдогонку, грозя кулаком, а матрас от поднявшейся волны перевернулся, и перепуганная девушка бултыхнулась в воду. Хорошо, было не глубоко. Она встала. А слов у неё, видимо, не находилось - она только покачала головой, приходя в себя, расстроено повернула к берегу, но на матрас больше не ложилась. А парочка продолжала гнать, ничуть не снижая скорости.
- Они совсем не чувствуют опасности, - успел сказать только я...
А парочка уже летела за 'зверем'! - это парень, всё-таки, держал его за 'уши', а девушка, всё-таки, ещё держалась за парня. Получалось, что 'зверь' летел впереди. А на расстоянии длинно вытянутых рук парня от его 'ушей' летела парочка - руки, голова, оранжевое туловище, ручки, голова, оранжевое туловище и летящие над ним золотистые волосы - всё летело...
- Азарт, - тяжело прорычал Олег им вслед.
- Безумный, - добавил Сергей.
Олег неторопливо покачал головой.
- Ради безумной порции адреналина, они готовы подвергнуть опасности себя и людей. - Он сложил руки на груди, а мне показалось, что положил их на выпяченный живот.
А голосок Сергея тоненькой струйкой поднимался между нами:
- Потом это становится помешательством. Человеку свойственно оно во всём - работе, отдыхе, творчестве, деградации...
- Подлости, невежестве, трусости, - продолжил Олег.
- Даже на совершенствовании своём человек помешивается - быть красивее, умнее, просвещённее, профессиональнее, совсем не задумываясь, а становится ли он счастливее? Это дорога... - Я глянул на него, уловив вдруг в его голосе лёгкую тоску. - Эта дорога, - снова повторил он, - бывает длиною в целую жизнь, порой, уводящая совсем не туда, куда хотелось бы...
- А, знает ли человек, чего он хочет? - Олег опустил тяжёлый взгляд на него. - Знает ли? Ведь, очень немногие, кажется, знают...
- Да, немногие. Но все хотят быть счастливыми. В этом ни для кого нет сомнения. Хотят, очень хотят. Они могут не признаваться в этом никому, даже себе, но хотят...
- Хотят, - Олег поднял голову. - Всю жизнь хотят. Это потребность.
- Только у каждого, - продолжал Сергей тихо и спокойно, - своя дорога к счастью. Вечная дорога с приятными и неприятными остановками...
- Дорога без конца... - Олег смотрел вдаль. - Дорога... без начала и конца... - Он пронзительно смотрел вдаль сквозь белую муть, выше берега и дальше горизонта...
- И случается так, - осторожно и тонко заговорил Сергей, - что человек влюбляется в свою дорогу, несмотря на все трудности и неудачи. И начинает жить ею. И наслаждаться ею, этим сладким ощущением движения вперёд, ощущением битвы, потерь и лишений, удач и побед. А ещё... - он наполнил грудь, - этим непреодолимым желанием идти вперёд, повысить результат, сделать больше. Не для того, что это надо ему, а просто он по-другому не может. Это азарт, страсть, одержимость, болезнь, безумие. Это смысл жизни - дорога...
- Это помешательство, - тяжело произнёс Олег.
- Помешательство, - задумался я.
- Да, помешательство. К примеру, - снова заговорил Сергей, - пишешь эту диссертацию, часто так, что земли не ощущаешь под ногами, словно отрываешься от мира, словно летишь...
- Творишь, - тут же произнёс ему в тон Олег.
- И думаешь только о ней, - продолжал он, понизив голос, - и видишь только её. И сил уже нет, а не можешь оторваться - дрожишь и работаешь, летишь, как птица над суетой и будничностью...
- Это счастье творчества, - обнял я за плечи его. - Какой ты счастливый! Ты окружён счастьем!
- Дело! Это моё любимое дело! А дело - это дорога. Мне, как будто, и диссертация не нужна потому, что какое это счастье, творить её...
Мы с Олегом рассмеялись и обняли Сергея.
- Так, ты пиши её всю жизнь! - крикнул я. - Всё в твоих руках!
И тискал его, и крутил, и приподнимал, и не хотелось отпускать. Он не сопротивлялся. Он смеялся вместе с нами, кивал головой, обнимая меня, Олега, и похлопывал нас по плечам, и весело обещая нам:
- Да, буду писать всю жизнь! А жена не против!
- Есть и другая теперь у нас дорога - бизнес, - грохнул вдруг Олег над нами, и мы перестали смеяться. - Очень многие уже помешались на ней. А бизнес - это обман!
- Разве это достойное занятие для человека - обманывать других, ради собственной наживы? - Сергей растерянно посмотрел на Олега.
- Человек мельчает с ростом денег, - спокойно ответил Олег.
- И теряет чувства меры, стыда. Совесть теряет. Человечность...
- Мельчает, я же сказал, - резко перебил Олег Сергея и добавил: - Гадкое помешательство. Но теперь нам с ним жить. Оно и до нас дошло...
А парочка в этот момент подлетела так, что девушка вылетела из 'седла'. Парень удержался, но не заметил, что спутница выпала! Он уже дико метался вдалеке от неё, а девушка ему кричала и махала руками, но бесполезно. Парень безумствовал ещё страшнее, а она кричала и махала...
- Вот оно - слепое и глухое помешательство, - сказал на это Олег.
Поняв, что парень о ней забыл, девушка постаралась изо всех сил выплыть на мелководье. Главным было, чтобы её не унесло на быстрое течение. А оно было рядом. И это было опасно. Девушка старалась...
- Я помогу! - крикнул Сергей.
- Подожди, - остановил его Олег. - Я помогу, - произнёс он тоном, не терпящим возражений, - всё-таки, у меня первый разряд по плаванью.
Но к счастью, девушка сама справилась с течением, и ей удалось выплыть на мелководье.
- Хорошо, что там течение не быстрое и в спасательном жилете, - обрадовано произнёс я.
Она стояла и махала тоненькими ручками. Сергей грустно смотрел на неё и о чём-то напряжённо думал. А парень, всё-таки, заметил отсутствие подруги, и уже гнал прямо на неё...
- И вообще, - заговорил тихо Сергей, - история цивилизации - это одно помешательство. - И отчего-то улыбнулся. - У меня знакомый, - стал он весело рассказывать: - бывший спортсмен. Поехал в пансионат на отдых. Так вот, буквально со второго дня стал там наращивать результаты по сбору грибов, количеству заходов в парилку и кругов в бассейне. Казалось бы, отдыхай ты, отдыхай! - нет! - безумный азарт...
- Помешательство, - сказал я и почувствовал в плечах лёгкий озноб.
- Вернулся усталым и расстроенным, что не смог повысить результаты в последний день - сил не хватило!
Мы рассмеялись, совсем уже позабыв о присмиревшей парочке.
- Результат ради результата, - произнёс Олег спокойно. - Безумие...
А Сергей вдруг серьёзно заметил:
- Но помешательство не продолжается бесконечно - невозможно бесконечно надувать шарик - он обязательно лопнет...
- И бегуны падают замертво на беговой дорожке... - перебил, как будто, весело Олег.
- И горы начинают приходить в движение, а земля уходить из-под ног или проваливаться под ними, - добавил я, вспомнив вдруг свою Чёртовую гору, и почувствовал ещё больший озноб уже во всём теле.
- И вот почему, - словно веселился чему-то Олег, - 'щит', к созданию которого мы с вами причастны, даёт трещины. А иначе и быть не может, поскольку, гонка вооружений - это достижение результата ради результата!
- А ведь он уже лопается, - казалось, и Сергей веселился чему-то вместе с Олегом. - Вон, всё чаще и чаще радиоактивные утечки...
- Изношенность оборудования, - словно радовался Олег, - контейнеров, где хранятся ядерные материалы, хранилищ радиоактивных отходов. Их разгерметизация...
А меня знобило. Чёртовая гора была перед глазами. Красное солнце из детства опускалось за неё или заглатывалось...
- Ящер просыпается, - понял я. - Я так этого боялся тогда на закате у бабушки. Так этого боялся. Боялся. А он, всё-таки, просыпается...
- Вот именно, - согласился Олег. - Ты говорил, что у тебя на работе какое-то радиоактивное превышение?
А мне почему-то не хотелось отвечать. Или не мог. Всё тело охватила непонятная дрожь. Стало холодно, словно я стоял там, на продуваемом ветрами одиноком косогоре на закате солнца. Мрачнело. И чем ниже опускалось солнце за Чёртовую гору, тем становилось холоднее.
- ...придумали нормы сбросов радиоактивных веществ в окружающую среду и внушили себе, что они безопасны, но это самообман... - долетели до меня слова Олега.
'Самообман... - повторил я про себя, превозмогая дрожь, и лихорадочно задрожали в голове слова: - нормы... сбросов... просыпается... помешательство... ящер... помешательство... ящер... самообман... ящер...'
- Ладно, ребята, я к берегу, там Катя одна, - услышал Сергея.
Он нырнул, а я отпрыгнул от брызг. Мне казались они ледяными, тяжёлыми и больно бьющими.
- Ты, что весь сжался? - спросил Олег перед прыжком.
А я попятился от него, прося:
- Только потише, Олег...
- Давай к берегу! - бросил он напоследок и нырнул.
Я остался один.
Молодая парочка снова были вместе на своём 'звере'. Они активно тёрлись ногами о его бока. А он только горячился и угрожающе рычал...
'А ведь начиналось всё тихо, - вспомнились слова Сергея, - осторожно. И везде так. И в науке так - тихо, мирно, робко, - я даже дрожал мысленно, - вслепую, методом проб и ошибок. А к чему всё это привело?..'
Перед глазами вдруг полетели оголтелые, словно потревоженные и сбесившиеся с испугу чёрные вороны. И вот уже эти вороны стали превращаться в образы знакомых людей. Тех самых великих людей, отцов науки, земных богов с фотографий и портретов в учебниках и университетских аудиториях. И были там образы папы Беккереля, мамы Марии и Пьера Кюри, гладколицего Резерфорда, с невероятно большими, почему-то, ушами, и сидящего на мячике, а может, на своём ядре. И волосатого, морщинистого Эйнштейна с высунутым невероятно длинным и острым язычком. И пучеглазого Бора под пледом в кресле-качалке, только кресло-качалка его страшно быстро качалась, словно заведённая, жутко быстро качалась, невыносимо быстро. И захлёбывающегося слюной и соплями Гитлера, выпрыгивающего из блестящих сапожек с трясущимися из-под кителя сальными отложениями и маленькими кулачками. И щетинистого Сталина с чёрными ямами вместо глаз и длинными клыками из-под усищ, в красных сапожищах, оставляющих кровавые следы по длинной дорожке. И хохочущего Ферми со сверкающими глазками и неестественно выпученным темечком. И злобного, тощего, когтистого Оппенгеймера посреди красной пустыни и чёрного неба, говорящего всему миру совершенно серьёзно и обречённо: 'Я становлюсь чудовищем, потрясателем миров!' И ехидно-пухлощёкого Трумэна, со стеклянными глазками, розовым невыносимо лоснящимся пушком на оголённых тонких ручках и холёном пальчике с длинным ноготком, нажимающем на рыжую кнопку с красными буквами 'START'. И скалоподобного Курчатого с дремучим отростком от шеи. И губастого Черчилля с длинным огурцом во рту, вопящего: 'Занавес! Занавес! Хрен большой - мне! Хрен! А вам - занавес! И как же я, великий Черчилль, недооценил русских? А ведь они умеют хранить тайны!' - И шныряющего при этом где-то у меня между ног пришибленной или пьяной рыбиной. И хилого, ломкого, согнувшегося Сахарова. И шарообразного, катящегося за кем-то по кукурузному полю Хрущёва, орущего с сумасшедшим взглядом: 'Я вам покажу Кузькину мать!' - и грозящего кому-то истоптанной туфлёй. И заросшего бровями Брежнева с высовывающимися из них глазами и ртом, засасывающим испуганную серую мышку Хонекера, и тут же бьющего между ног Никсона с вылетяющими из орбит глазами, прикушенным языком и дымом из ушей...
А молодая компания вошла в азарт. Мячик с визгом летал от рук, голов и ног. А парни, с хрустом пережёвывая трубки во рту большими зубами, вошли в кураж, безостановочно ныряя и ныряя. А девушка на матрасе гналась за парочкой на 'звере', гребя руками, словно гребными колёсами. А 'зверь' снова пищал. И парочка снова нещадно скручивала его, улетая от неё - ужасной девушки на матрасе с колёсами вместо рук...
А в кровавом тумане посреди моря посыпались с неба города. И повырастали ядовитые шампиньоны и медузы, изрыгающие лаву... лаву... эту белую, ослепительную, невыносимую лаву ядерных и термоядерных взрывов! И горы трупов. И ревущие лица. И стонущие женские лица. И испуганные детские глаза, просящие и молящие меня о помощи. И всюду под ногами и между ног ползущие на коленях маленькие, жалкие, беспомощные люди. А над ними самолёты, ракеты, бомбы, бомбы, бомбы...
И колокол мира, душераздирающе звонящий посреди...
И лицо профессора, и его нахмуренные глаза, и его хриплый голос мне и только мне: '...вы будете ковать его, и хранить его сон! И нужно будет делать всё, что от вас зависит, чтобы он никогда не проснулся! Никогда! Никогда! Никогда, даже если правители впадут в помешательство!'...
Я приближался к кипящему берегу. Или он приближался ко мне.
'Помешательство! - к чему оно привело? - спрашивал я и отвечал: - к несуразному шарику - передутому, раскалённому, расплавляющемуся на глазах. А ведь он лопнет, - понимал я, наблюдая за краснеющим и закипающим миром вокруг. - Очень скоро лопнет. Он уже лопается, посмотрите, люди...'
А шарик ещё надувался. А лава пронизывала его насквозь. И человеческие тела. Их уши, глаза, мозги, души. И море кипело. И берег кипел. И мир кипел. И люди кипели. И всё кипело. И я кипел...
А берег невозможно пищал человеческими дудочками и детскими колокольчиками. И обжигающий ветер нещадно трепал кусты, волосы, одежды, злобно натирал сухо-зажаренные и маслянисто-блестящие тела. А тела обожжёнными блинами и блинчиками возились в раскалённом сероватом креме. Они смешивались с ним и меж собой в прытких, кажется, диких танцах, посиделках и лежанках, лениво размазываясь и вымазываясь, изгибаясь и загибаясь, а то и вовсе вдруг выдёргиваясь вверх за каким-нибудь летящим шариком, и невыносимо визгливо шлёпаясь обратно всё в тот же раскалённый сероватый крем.
'Надо в тень! Немедленно в тень. Надо спасаться! Что-то мне нехорошо. Что-то нехорошо, нехорошо, нехорошо...'
Катин голосок нестерпимо резал слух уже рядом. Непрестанно тараторя, она взбиралась на папу по его коленкам, рукам, плечам... - маленькая бестия! - 'резала' меня! Оказывается, она, выжимаясь вся, рвалась на его плечи! И, крепко сжимала двумя руками его голову. И вонзала свои острые коленки в плечи, потом, сжимаясь в напряжённую красную пружину, подставляла ступни, пугающе быстро выпрямляла ноги, и, постояв немножко какой-то сплюснутой каракатицей, вдруг больно, режуще больно выпрямлялась вся, выпуская из рук папину голову. Наконец, выпрямившись на широких и плотных плечах, и постояв в их ложбинках между шеей и выпирающими буграми по краям, она с ужасным гиканьем прыгала в воду растопыренным пауком! Хлопок, брызги, а через секунду - пронзительный визг над водой!
Я вздрагивал и от капель, и от её крика.
- Ещё! - кричала она и начинала снова взбираться по упругим мышечным выступам несуразно выпирающим из тела папы.
И повторялось: коленки, руки, плечи - паук, хлопок, брызги, визг...
- Ещё!
Я вздрагивал. Сергей молчал. Он приседал перед своей повелительницей, подставляя руки, и маленькая, неудержимая, непоколебимая властительница начинала немедленно карябаться и карабкаться...
Есть прыжок! - членоболтающийся и нестерпимо звенящий то ли костяшками, то ли звонком во рту, а может и тем, и другим, паук падал в воду! - хлопок, брызги, визг! И всё повторялось! А потом ещё! И ещё! И ещё!..
- Здорово! - только успевала пропищать она перед тем, как приступить к очередному карабканью.
Оглохнув, весь дрожа, и почувствовав боль в голове, я всё же не мог оторвать глаз от неё - этого вопящего, неумолимого, горящего и искрящегося ребёнка. Но почему-то вдруг подумал: 'Заплачет потом...'
- Заплачешь потом! - крикнул её разбухшим, совсем не детским сочно-алым губам.
- Чего-чего? - нахмурилась она, округлив губы.
- Смотри, чтобы потом не заплакать...
- Это почему я должна заплакать? - он стала обжигать меня льдинками глаз, а я никак не мог оторваться от её невероятно гибких, хоть и разбухших, пленительно алых губ, хоть и стоял уже, казалось, из последних сил.
Она уже встала на папины плечи, и ей совсем не хотелось отвлекаться от вот-вот предстоящего, самого, как она кричала, 'страшного прыжка на свете', и ни куда-нибудь, а в самый настоящий космос!
- Кто много смеётся, потом обычно плачет, примета такая, - ответил я.
- Ну, вы, как скажете, прямо я не знаю! - произнесла она очень сердито, добавив: - И откуда это у вас? Такого от вас не ожидала!
А меня уже мучили её дерзко-алые губы! Я с болью растворялся в них. Я чувствовал их нестерпимо приторный сок. И следил за каждым миллиметром их изящного движения, змеиного изгиба, плавного вытягивания в тоненькие струнки и бойкого сжимания в бантик в виде порхающей кровавой бабочки.
Вот она выпрямилась, чуть пошатываясь на тоненьких ножках, развела ручки в стороны, потом медленно подняла их вверх и крикнула мне этими дико красивыми, безумно красивыми, ядовито красивыми губами уже без грамма недовольства:
- Дядя Костя, смотрите, как я могу бесстрашно летать в космос!
Чуть присев, она сильно подпрыгнула над водой взорвавшейся и обезумевшей ракеткой. И упала. И вскочила. А покорный и заведённый папа спросил:
- Ещё?
- Ещё! Теперь на Марс!..
И всё повторялось, и повторялось, и в виде ракетки, и в виде подстреленного гуся, и в виде НЛО, и пузатой бочки, и худенького топорика, и пьяного воробушка, и вороны, и тазика, и снова топорика, и даже в виде ядерной, но совсем, как она утверждала, нестрашной бомбы, но я не верил ей! Нет-нет, я не хотел уже ничему верить. Я закрыл уши. Я закрыл глаза. Я сжал виски. Я не мог больше терпеть её голоса и губ. От губ у меня закружилась голова, словно отравился ими...
Поскорей в кусты. В тень. В тень. Хотелось замуроваться от солнца, закопаться от него и остыть. Остыть. Успокоиться. Охладить голову...
'Помешательство, - не выходило из головы, - это помешательство, помешательство...' - повторял я вновь и вновь, наблюдая за раскалённым красным миром вокруг, красными людьми, казалось, обезумевшими в своём азарте и кураже...
Неожиданно Олег положил мне на лоб мокрый платочек. Мне сразу стало легче.
- Перегрелся немножко, - услышал я его крепкий и встревоженный голос над головой. - Ничего, это бывает. Сейчас полежит в теньке и остынет...
Я открыл глаза. Катя испуганно и жалостливо смотрела на меня. А Сергей смотрел чуть растерянно и расстроено. Я им попытался спокойно улыбнуться. И мне хотелось сказать, чтобы они продолжали свой горячий праздник, чтобы не обращали на меня внимания. А ещё, что у Кати прекрасные и ядовитые губы, но не её, не её...
И уснул. Пока спал, Олег сходил в магазин и принёс шесть запотевших бутылочек янтарного напитка. И это было прекрасно! - ледяная бутылка на моём лбу и живая влага, булькающая в меня. Я ожил. Я остыл. Остыла голова. Остыл мир. Я успокоился. Захотелось жить. И лёгкая дымка, и приятный ветерок, и милый шелест, и аромат моря. Вечерело...
- Как, полегчало? - спросил меня Олег.
- Да, спасибо, хорошо...
Мне хотелось всем улыбаться. Я чувствовал себя прекрасно!
- Ты поспал немножко, - снова произнёс рядом Олег.
Оказывается, он собирал вокруг куста дровишки. И мир открылся таким обычным и милым: приглушённым, неторопливым, нежным, влюблённым...
И мы втроём, лёжа на песочке, и лениво потягивая прохладную пенную влагу, задорно журчащую у самого горлышка маленькими пузырьками, долго и молчаливо наслаждались посвежевшим сочным небом. И Катиным ласкающим слух смехом. А ещё ласковым гулом этого мира, интересного и бесконечно разного, бог ведает какого, но здесь и сейчас очень приятного, спокойного и счастливого, с блаженным плеском волн где-то почти у самых ног и поглаживающим невидимыми прохладными ручонками пространством...