Город не выпускал из своей пыхтящей и мычащей утробы, а я затравленным зверем выглядывал в окно. Я с ужасом осознавал, сколько, оказывается, смертельной опасности таится на городских, таких обычных улицах и перекрёстах, мостах и набережных, остановках и пешеходных переходах. Даже на таких широких тротуарах! Повсюду, куда ни глянь, всегда неожиданно и с какой-то лютой ненавистью к человеку свирепели железные быки! О, эти железные бесчувственные быки! - как их стало много, и какими они были толстокожими, 'откормленными' на японских, американских и немецких автомобильных 'пастбищах'! И не было во всём мегаполисе места, где от них можно было бы укрыться. Казалось, город превратился в большую арену, на которой твёрдые, грубые, бездушные и тупорылые быки гоняются за такими нежными, слабыми, жалкими и беззащитными человеческими телами! - безумная коррида в сибирском мегаполисе конца девяностых!
Я не мог представить себе момента, всего лишь мига, одного единственного мига столкновения человека с машиной. Это было бесчеловечно, отвратительно, чудовищно. Это было неестественно и невыносимо - как только перед глазами эти два противоположных мира готовы были уже столкнуться, я в ужасе зажмуривался, не в силах 'смотреть' дальше. Как нормальный человек не может спокойно смотреть и не хочет смотреть на роковой момент человека, так и я не мог представить этот миг - миг столкновения механического монстра с живым человеческим телом. Это было жутью.
От каждого автомобильного визга я испуганно вздрагивал и всё внутри напрягалось. Перед глазами повторялась одна и та же жуткая, впервые пережитая картина, прерываемая усилием воли за миг до самого страшного момента: на меня несётся разъярённый 'бычок', я обречён, я готов, я жду, он рядом, мгновение, и... - 'Оххх...' - невольно вырывалось из груди. Я сильно зажмуривал глаза, 'выдавливая' из себя эти непереносимые воспоминания, а ледяная волна страха окатывала с головы до пят. Я не решался вспоминать дальше, тем более представлять, что со мной происходило на раскалённом асфальте, когда был какое-то время без памяти...
Наконец, город выпустил, и я почувствовал, как к болям в ногах прибавилась боль в левой руке. Я посмотрел на неё, а она на глазах стала разбухать и совсем скоро превратилась в бесформенный красный, словно варёный мясной кряж. И боль её была незнакомой. Если боли в ногах были, хоть и с трудом переносимыми, но знакомыми, какими-то 'веселящими', как это не дико звучит - обжигающими или грызущими мышцы с костями и вонзающими иглы в самые чувствительные места, отчего даже колко отдавалось в ушах, - то боль в руке была новой, какой-то тягучей и едкой, словно внутри смердел яд. Эта боль чадила неживыми ощущениями. Глядя на уродливую руку, мною овладели чувства тоски и обречённости, словно я терял её, словно она становилась чужой, жутко страшной, мерзкой, даже гадкой - она была сломана. Я постараться её обездвижить, положив на колено. Я поглаживал её и в унисон покачивался, отчего, казалось, боль становилась, если не тише, то как-то менее 'ядовитее' - 'живее'. Я словно утешал её, поддерживал в ней огонёк надежды на спасение. И в душе, казалось, становилось спокойнее...
В какой-то момент стал постанывать, словно напевать тоненьким голоском колыбельную и убаюкивать своего пока неизлечимо больного, потому бесконечно жалкого младенца у себя на колене. Но 'младенец' не засыпал, он был в агонии, а я не знал, как помочь ему, как облегчить его страдания. И тогда издавал беспомощный, полный отчаянья тихий стон, но рядом сидящая женщина слышала его и с болью охала, словно ей передавалась часть боли.
Я отмечал за окном ярко зеленеющие поля, прозрачные берёзовые рощи, светлые лесочки с жиденькими осинками и вольно 'гуляющими' широкими соснами. Чистое небо на высоком просторе пенилось беловатым лучистым дымком, а прямо над автобусом ощущалось пламенеющее солнце, играющее в окнах ослепительно круглыми зайчиками. Но ничего не привлекало внимания, ничего не радовало. Ничего...
'Терпи, - повторял я себе, стиснув зубы, - терпи, терпи...' И в зудящем лбу раскололся орешек из слов Гоголевского Тараса Бульбы: 'Терпи, казак, - атаман будешь!' И представились усы в виде ржавой подковы, и уши в виде сухих лопухов, и нос в виде гнилой груши, и, наконец, облупленное, словно выпеченное из слоёного теста лицо старого казака. Оно смотрело на меня яичными желтками из хмурых гнёзд, а шершавые губы тёрлись друг о дружку, через которые 'пробивалось' хриплое: 'Терпи, казак, - атаман будешь! Атаман будешь, всем чертям назло! - И лицо распиралось во все стороны, распекаясь чешуйчатыми щеками, выпячивая жареные оладьи губ, и багровея от внутреннего напряжения. - Не тот настоящий воин, - продолжало грозно хрипеть оно, - кто не теряет духа в битвах, а тот, кто всё вытерпит и настоит на своём! Терпи, говорю, - атаман будешь! - гремело лицо уже с лютой ненавистью. - Атаман будешь всем быкам и жабам наглым назло! - И уже походило на распёртую тыкву, скрежетало зубами, сплющиваясь с хрустом и чесоточной болью прямо посередине моей черепной коробки. - Всем быкам и жабам гадким назло!' - И уже пунцовое, безобразно сплюснутое лицо 'семафорило' красными сиренами вместо желтков и крутило конскими хвостами вместо усов. И мутнело в глазах. И становилось душно, кисло, жарко. - 'Терпи, - в кисло-мутном чаду повторил я, словно втыкая пику в самое пекло своей головы, где кипела лава вместо мозгов и лязгали чьи-то зубы, - терпи, тебе говорят!' - Капли пота жгли глаза, а Бульбовское лицо вдруг лопнуло и растеклось по небу бурой клокочущей плазмой...
Я зажмурился. Открыл глаза - 'Нет! - это просто солнце с моей стороны! Оттого-то мне и жарко...' - И вдруг припомнился стишок:
Широко лежит дорога,
Выйду только за порог.
Будет плазменное око
Освещать её у ног...
'Что это за стишок? Откуда он? И голосок детский...' - А 'плазменное око' краснело, словно наливалось кровью. И снова это была уже клокочущая плазма, которая вдруг вытянулась в тоненькие красные змейки. Они округлились и притянулись ко мне, словно целуя меня. И я почувствовал вдруг приторно сладкий вкус их слюны. Ядовитой слюны...
'Это же Катины губы! - узнал я. - Катины! Как мне плохо от них! Они же ядовитые...' - И я задрожал, зажмурившись. А Катины губы стали повторять стишок. Повторять и повторять так приторно, так ядовито, так невыносимо! Я застонал. А губы стали вытягиваться в тонкие, заострённые, устремлённые вперёд, словно летящие на меня черты папиного лица. - 'Надо оставаться самим собой, - услышал я родной голос, - всегда и везде!' - А вместо папиного лица было уже встревоженное лицо Олега, которое крикнуло: 'Надо терпеть!', а следом - сосредоточенное лицо Сергея: 'Надо держаться!' - 'Надо, - согласился я. - Сергей, этот стишок... он же твой...'
- Я не поняла, что вам надо? - донёсся голос издалека.
Я очнулся, рывками повернулся к соседке и пролепетал:
- Ничего-ничего...
- У вас температура, вы весь горите.
- Наверное...
А чьи-то зубы уже грызли мои черепушки, кусали глаза, и кругом было душно, кисло, кроваво, словно весь мир поглотила плазма! 'Не будет моей пощады! - прорычал кто-то в голове и из плазмы показались огромные красные клыки. - Не будет от него доброго тепла, будет только злой огонь - всё разрушающий и всё истребляющий! - За клыками показалась пасть, брызжущая кровавой плазмой, а за пастью - кровавая голова зверя, похожего на дракона или крокодила с бычьими и тоже кровавыми рогами. - Этот огонь будет негасимым и непобедимым, и не будет ему преград на земле!' - 'Ящер!' - мелькнула догадка, словно вспышка. Вдруг из плазмы послышались голоса - Кати: 'Мне страшно слушать вас!' - Оли: 'Разум, - с ним он считается...' - Олега: 'Он просыпается!' - Кати: 'Почему люди не послушались ящера? Почему? Почему? Почему?!' - 'Я верю в непобедимую силу здравого смысла!' - летел выше всех голос Сергея. - 'Солнышко у нас будет всегда!' - летел за ним голос преданной женщины. - 'Мы куём ядерный щит Родины - это наш долг!' - резал их голос Олега. - 'Мы научимся хранить его сон, мы не можем иначе - это наш долг!' - всё выше и выше летел голос Сергея. - 'У нас нет ресурсов!' - нещадно кромсал его голос Олега. - 'Значит, будет конец...' - вдруг поник голос Сергея. - 'Разум, - с ним он считается!' - настойчивый и нежный, полный тепла и любви голос его любимой подруги. - 'Мы научимся хранить его сон!' - взлетел вновь голос Сергея. - 'Это наш долг... - летело у меня в голове многоголосье друзей, - общий человеческий долг... это мой долг и мой, и мой, и мой... это наш человеческий долг, иначе мы перестанем быть людьми...' - 'Но всё нужно делать, - выделился голос отца на фоне многоголосья и я увидел его пронзительные голубые глаза, - с невыдуманной любовью к человеку! - ты слышишь меня, сынок? - запомни это!' - 'Да, я слышу, папа, я запомню...' - 'И тогда он будет спать!' - 'Будет спать, - повторял я, - будет спать. И останется только память о гранях настоящей невыдуманной жизни... это незыблемо... это вечно...'
- Возьмите, - донеслось издалека.
Я опомнился. Автобус стоял у придорожной закусочной. Пассажиры гуляли за окном в матовой предвечерней дымке. Оранжевое солнце было в центре окна. Соседка что-то мне протягивала, стоя в проходе.
- Возьмите обезболивающее.
- Спасибо... - выдавил дрожащим голосом и взял коробочку.
Судорожно открыв её, проглотил две таблетки, запив тем, что она протянула в кружке. А когда снова поехали, проглотил ещё одну. И жар, и дрожь медленно стали отпускать. Постепенно боли в ногах и руке притупились, и стали вполне, как показалось, терпимыми. Я постарался выпрямиться и впервые за несколько часов пути спокойно глубоко вздохнуть. Огляделся. Разглядел незаметную до сих пор, заботливую и тихую соседку. Она сидела, пригнувшись, и только чуть заметно покачивала головой, казалось, украдкой посматривала на меня мягким, розовощёким лицом, иногда вздыхала, и тогда доносилось её 'ох'. И столько чувствовалось в этом 'ох' понимания, участия, боли - той самой любви, той самой - невыдуманной...
'Наверное, - подумалось мне, - у неё сын моего возраста. - Вдруг я понял: - Напугал её. - И почувствовал вину. - И не одну её. - Поглядел на пассажиров, которые показались задумчивыми или расстроенными. - И за что, спрашивается? - мирные люди, такие красивые, такие тёплые, сердечные. Они поехали в гости к детям, внукам, родителям или возвращаются домой. Они были в прекрасном настроении, а тут я с ужасным видом! - И представил разорванную на спине в клочья рубашку, разодранную кожу, сероватое от дорожной пыли мясо. - Оххх... - Съёжился тут же от жгучей боли в спине, словно кто-то бросил горсть соли на раны. - И лицо покарябано. А левая половина с подбородком сточены асфальтом. - И вновь перед глазами эта невыносимая картина: разъярённый 'бычок', он рядом, я обречён, я готов, я жду, мгновение, и... - Оххх...' - Во рту давно пересохло. Соседка помогла достать покарябанный термос.
- Боевой, - попытался пошутить, но было не смешно, у неё даже страдальчески дрогнула нижняя челюсть, а кончики губ опустились.
Я виновато отвернулся. Почти вплотную проносилась таёжная стена, разрываемая то и дело чёрными, тлеющими дырами. Наверное, я увидел тот самый кедр, который видел горящим три дня назад. Теперь он стоял усталым и помрачневшим, но таким же могучим и прекрасным, достойно вынесшим огненные испытания, не растеряв тепла и широты своей сибирской души. 'Полегчало тебе, - улыбнулся я ему. - И мне полегчало...'
Пассажиры подсказали, где будет в Томске ближайшая 'травма'. Просидев на месте более шести часов, я еле выкарабкался в проход, а сойти мне помогли два мужика. Ноги отказывались двигаться, а если поддавались, то начинали как-то нелепо дёргаться вперёд, словно лягаться. Теперь было ясно, что ноги и вся левая половина превратились в старательно отбитую 'мясную' массу, словно отбивную с кровью! Чувствовались не ноги, а каждая их косточка отдельно от мышц. Левая рука висела раскалённым обрубком...
Хромая, скрючившись, испуганно вздрагивая от машинных рычаний и воплей, доковылял до 'травмы'. Вошёл в тусклое и грязное с облупленными зелёными стенами помещение. В предвкушении долгожданной профессиональной помощи, подошёл к будочке с окошком. Заглянул - молодая дежурная сидела ровно сладкой свежей дынькой и смотрела перед собой белым, гладким лицом с ярко выделенными макияжем изящными чертами.
- Здравствуйте, меня сбила машина... - начал я ей в окошко.
- Здравствуйте, паспорт, - попросила она хрустально чистым голосом.
Я долго доставал его из сумки.
- Вас не можем принять, - равнинной безмятежной гладью вытек её голос из окошка вместе с паспортом.
- Как? Почему? - опешил я.
- У вас неместная прописка.
- Ну и что?
- Нельзя.
- Как же так? - Чуть не упал от потрясения. - Я с таким трудом добрался до вас! Поймите, меня сбила машина! У меня рука сломана!
- Я вас понимаю, но мы не можем вас принять, - стали появляться в её голосе небольшие 'воронки', а красивейшее из красивейших её лицо чуть зарделось. - Мы принимаем только по местной прописке, поймите...
- Ну, как же так? - Я отказывался, всё-таки, понимать или мои мозги были не в состоянии это сделать. - Я ничего не понимаю. Поймите, меня сбила машина, я гражданин России, вот мой паспорт, вот! Вы понимаете...
- Не надо на меня кричать. Я вам объясняю... - опа! - а в голосе появились опасные 'водовороты', - ...русским языком, что не можем вас принять с иногородней пропиской - у нас такие правила.
- Ну, ведь, я же тоже человек, поймите!
- Я понимаю, что вы тоже человек, - не задумываясь, согласилась она, сделав усиление на слове 'тоже', и качнув в первый раз головой, - но у вас не Томская прописка. - Здесь произошло резкое сужение 'русла', и голосок её забурлил: - Я бы рада вам помочь, но нам нельзя принимать иногородних граждан, поймите, меня накажут. Обращайтесь, пожалуйста, по прописке.
- Так... я же... - попытался ещё что-то донести, но замолчал и с минуту тупо глядел через окошко на снова всю такую ровную и гладкую, всю такую белую и безмятежную, сладкую и сочную симпатичную дежурную. - Но ведь в жизни нельзя жить только по правилам, надо делать исключения. Я же в своей родной стране... я же гражданин...
Она грустно посмотрела на меня и стала терпеливо объяснять:
- Вместо того чтобы зря терять время, вы бы поспешили в свою поликлинику. Сами же себе делаете хуже. Всё равно мы вас не примем.
- Ничего не понимаю... - растерянно произнёс я, поднял сумку. И вдруг мне стало до слёз обидно! За что? - за бездушие тех, кому дано у нас право устанавливать такие правила для людей, за их 'выдуманную' любовь к человеку, а, точнее, за их нелюбовь к человеку. А ещё за наших золотых, самых лучших и самых терпеливых людей на свете, которым приходиться жить по этим самым правилам, а точнее, не жить, а выживать...
Может быть, с того самого момента я стал считать равнодушие и формализм самыми гадкими проявлениями человеческой натуры. И даже не обман, и не предательство - равнодушие и формализм - вот, что нас погубит! Равнодушие и формализм - это проявление гибели души, гибели человека...
Действие обезболивающих таблеток закончилось, а упаковку я не находил. В глазах всё было размазано в вечерней дымке: дома, люди, тротуары, деревья, качели... - я брёл в этой мути, и только испуганно вздрагивал от автомобильных сигналов, да и вообще от любых неожиданных звуков, поворачиваясь в их сторону. Я брёл один сквозь боль и город, медленно и тихо, как мог, стиснув зубы, сжавшись и пригнувшись, стараясь подальше держаться от дорог, и не надеясь ни на чью помощь...
В автобусе уступали место, но я знал, что сидеть - больнее. Рука висела где-то внизу. Я не обращал на неё внимания - было тошно смотреть. Поднялась температура и меня трясло. Не было сил стоять и держаться. Но надо было стоять и держаться...
На КПП молодой боец с узеньким лицом в широкой каске, словно перевёрнутом казане, необычно долго сравнивал моё лицо с фотографией в пропуске, а я очень переживал, что без меня уйдёт автобус, ведь пассажиры все уже живенько прошли. Но дождались меня, бедолагу, - спасибо!
В Северск въехали уже около десяти часов. Мне подсказали, где 'травма' - оказалось, жестоко далеко! Было жарко и душно. Я обливался холодным потом, весь дрожал и судорожно дышал, иногда с хрипом, иногда со стоном. Быстро темнело и что-то тяжелело в небе - оно надвигалось с запада чёрной и напряжённой массой. На полпути стал усиливаться ветер. Он обжигающе стал хлестать холодом, и дрожь превратилась просто в 'собачий' колотун! Теперь пришлось 'бороться' не только с плохо управляемым покалеченным телом, но и с ним. Слава богу, никто не видел, как я шёл из-за быстро опустившейся на город тьмы...
Сверкало и гремело. Ветер рвал вместе с деревьями последние лохмотья совсем ещё недавно новенькой рубашки. Буйствовал водопад. А меня словно кто-то держал, не давал мне идти вперёд к своему спасению! Ему этого очень не хотелось. Он держал меня, тянул и засасывал к себе - чёрной ужасной глыбе - Чёртовой горе у меня за спиной! Она заполнила собой весь мир! А из неё тянулся ко мне он! Он рвал и метал, свистел и рычал! И скрежетал! И разевал надо мной пасть! - нет! - пасти!..
Впереди, в фонарной бурлящей и свистящей мгле, в последних, таких близких и далёких ста метрах была поликлиника. 'Господи, - крикнул я посреди гремящей и сверкающей стихии, взглянув вверх, - помоги, Господи!' И дошёл. Всё-таки, дошёл, как раз, к двенадцати ночи - ровно через двенадцать часов после...
Круглая и юркая санитарка в холле, сливаясь с синим неоновым киселём, поняв меня почти без слов, по-хозяйски махнула рукой на лавку:
- Садитесь, ждите. Сегодня операция за операцией и все серьёзные. - И выходя в коридор, с досадой добавила: - Что за смена сегодня...
Я прислонился у окна к приятно холодной кафельной стене. Дождь как будто стихал. Громыхало и сверкало в отдалении, где-то за новым девятиэтажным кварталом. Теперь я мог отдохнуть, тем более, боли после длительной ходьбы под холодным ливнем заметно стихли. Я даже стал улыбаться ручьистому окну с размалёванным на нём фонарным глазом...
Вдруг послышались голоса. Дверь распахнулась, и в холл вошли санитарка и длинный мужик - Санчо Панчо с Дон Кихотом!
- Вот, ждите здесь, вместе с таким же! - распорядилась детским голоском санитарка и стала говорить, обращаясь к нам обоим: - У хирурга сейчас будет срочная операция - привезли мальчика с порванной мошонкой, так что ждите, огурчики мои, дойдёт и до вас очередь! - И тут же поскорей вышла.
- Ха! - брызнул мужик ей вслед. - Ладно, голубушка, подождём! - Потом повернулся ко мне и восторженно спросил: - Что, и у вас рука?
- Да, и у меня рука.
- А, какая?
- Левая.
- А у меня правая! - обрадовался мужик. - Здорово, да?
- Что, здорово?
- Что у тебя левая, а у меня правая - не пропадём, значит! Ха-ха! - Его лопоухое лицо сияло в 'киселе' радостью. - Мне уже Вася сказал: ну, давай Генка руку свою! - а тут паренька привезли с яйцами в руке!
- Что, прямо оторвал, что ли?
- Ну, конечно, оторвал - перелазил, говорит, через забор на даче и зацепился за гвоздь! Ох, и орёт да благим матом! - Он сел на лавку. - Хорошо, что не растерял свои золотые яички, а то ищи-свищи - хрен в колодце полощи! Теперь Вася пришьёт!
- Пришьёт?
- Конечно, пришьёт! Васю я давно знаю - лучший хирург в городе! - Он снова засмеялся, да так зычно и резко, словно затрещал ломающейся фанерой, словно заржал необъезженным жеребцом, еле сдерживаемым посреди конюшни. - Ну, а ты-то как попал сюда, а? - И он остался с открытым ртом.
- Машина сбила.
- Ха! - подпрыгнул мужик на скамейке. - И такое бывает. Главное, жив остался! - И сквозь смех: - А я с кедра упал! Представляешь? - Понимаешь, - растопырил он передо мной здоровую ладонь, - я решил букетик шишечек сорвать в подарок дамочке одной. Понимаешь, - стал объяснять он горячо, - смотрю снизу - висит такой кудрявенький и курносенький букетик, - он попытался сложить обе ладони вместе в виде чашечки, пытаясь показать мне этот букетик. - Шишечки, ну, прямо, как ёлочные игрушечки, как детские щёчки сверкают на солнышке, такие пузатенькие и сладенькие, что я, ну никак не мог удержаться!
- Но не получилось...
- Как не получилось? - получилось! Это я уже обратно путь сократил - нога соскользнула! А букетик вот, посмотри, правда, шишечки подпалились немножко. - Он достал из кармана пиджака шишки, и я сразу уловил в больничном 'киселе' кедровый аромат и лёгкий запах гари. - Ну, ничего, так даже лучше. Я же хочу подарить их американке одной из комиссии. Это ей такой сувенир из Сибири...
- Вот, будет вспоминать там в своей Америке нашу Сибирь! Они ещё с запашком таким оригинальным - и кедром пахнут, и гарью! - а?
- Сибирью пахнут!
- Точно! - Сибирью! Я так ей и скажу - вот, вам, миссис Даун, - это фамилия у неё такая или имя, я точно не знаю, ну, не важно! - вот вам, дорогуша миссис Даун или леди Даун, или Драун, сибирский сувенир, который Сибирью пахнет! А, здорово? Она обалдеет! Зато вспоминать будет в своей Америке нашу Сибирь! А, здорово я придумал?
Мужик был очень довольный. Он оглушительно ржал. И я, глядя на него, тоже смеялся и чем дальше, тем громче. Тем более, он оказался охотником, и стал травить охотничьи байки, в основном про любимую его медвежью охоту, к примеру, что-то такое:
- ...кричу Филе: 'Ты стреляй в глаз, филин, пока я держу её рогатиной!' - А он мне: 'Осечка!' - А я ему: 'Стреляй!' - А он: 'Осечка!' - А я ему: 'Ножом её снизу!' - А он: 'Страшно, Генка!' - А я: 'А мне что, не страшно так держать её? Не могу больше! Как драпать-то теперь будем с тобой, ядрёна вошь?' - а из берлоги медвежата облизываются уже...
Хирург только к утру освободился. Сделали несколько снимков. Низкий и квадратный врач с белым ёжиком из-под чепчика, идеально выбритым, голубоватым лицом и свежим ароматом дорогих сигарет осмотрел голову и всё тело, каменными острыми пальцами прощупал ноги, плечи, грудь.
- Всё цело, только сильные ушибы, - констатировал он глухо, отходя от кушетки, на которой я лежал. - Одевайся. - Он сел за стол и взял только что принесённые рентгеновские снимки. - Да, запястье... вижу, - тут же произнёс он. - Хороший перелом, - 'полюбовался' он чуть моими костями в снежно-матовом свете настольной лампы, - без смещения. - Его голова двигалась медленно, и только воспалённые глазки живо 'прыгали' по снимкам.
Было понятно, что ночка выдалась тяжёлой, и он дико, не смотря на крепкое телосложение, устал. Его голые с густыми чёрными зарослями руки расслабленно лежали на столе, но правая рука всё-таки выводила врачебные каракули на маленьком голубом листочке, а язык неторопливо колебался в воздушном потоке из широкой шеи, получалось сухо и глухо - ветрено:
- Отделался лёгким испугом. Я тебе выписываю больничный на сегодня. Сегодня же обязательно в свою поликлинику к своему хирургу.
- Доктор, а долго будет срастаться? - поинтересовался я, переведя внимание на него от руки, которую ловко гипсовала и 'пеленала' санитарка.
- До свадьбы заживёт! - 'дунул' в стол врач. - Так, - вдруг он резко выпрямился, - всё! - И широко хлопнул ладонью по столу, прекратив писать, видимо, с облегчением. - Свободен! Следующий! - Словно сдул меня.
- Ага! Это я, Вася! - вбегал в кабинет лопоухий охотник на медведей, держа сломанную руку рогатиной перед собой.
- Заходи, Гена, давай свою руку...
Рассвет только начинал проявляться розоватым оттенком над крышами молодых и стройных девятиэтажек. Задержавшись на больничном крыльце, я подышал полной грудью предрассветный сумрак, богатый девственно-ароматными и дурманяще-свежими проясняющимися зелёными душами. 'Слава богу, всё в порядке - рука на месте! - будет жить!'
По дороге домой я в полном одиночестве и очень внимательно встретил тихий рассвет над непривычно молчаливой и пустой, непривычно длинной и прозрачной главной городской улицей. И всё кругом - деревья, травы, цветы, дороги, скамейки, витрины, окна, крыши, - всё заблистало после ночного дождя! Молодой сибирский городок Российских ядерщиков блистал! Мир блистал перед глазами и только мне одному!
Рука, оказавшись 'на месте', практически перестала доставлять беспокойства. Тело ныло. Ноги продолжали 'грызть' мозги, особенно при резких движениях, и особенно левая нога, которая при каждом шаге так и вонзала свой самый длинный 'клык' в самое чувствительное место в голове. Но время 'взялось' за неё, да и врач подействовал - она стала 'сдаваться'. Да и после дивной прогулки на рассвете, почувствовал мощный прилив сил!
Решил, всё-таки, после непростых раздумий показаться в отделе - поздороваться и предупредить, - а с отдела на служебном рейсовом автобусе съездить в поликлинику. Переоделся. Съел дружеский тормозок со вкусом позавчерашнего праздничного дня. А мыться и не надо было - дождь добросовестно сделал дело...
Как-то сумел незаметно от всех, даже от секретарши, которая в этот момент сосредоточенно поливала цветы на подоконнике, прошмыгнуть в кабинет Геннадия Карловича.
- Доброе утро, Геннадий Карлович.
- Доброе. - Он оторвал голову от бумаг.
- Геннадий Карлович, вот, руку сломал нечаянно...
- Нечаянно! - взорвался он, бросая очки на стол. - Опять, наверно, дорогу с кем-нибудь не поделил! А тут рыба дохлая! Кто будет разбираться?
- Где дохлая?
- В Томи, ниже сброса сточных вод. Какой-то рыбак позвонил. - Он резко успокоился, как и взорвался, надел очки и стал что-то записывать в календаре, приговаривая: - Значит, выпал из обоймы недели на три...
- Я разберусь...
- Какой, разберусь, - нахмурился он. - Главный инженер взял на контроль. - И недовольно хмыкнул, дёрнув головой. - И ведь позвонил вчера, в воскресенье, прямо домой главному инженеру, ну, что за люди! - Он, вздыхая, стал протирать окуляры рассыпчатым платком, косясь в окно. - Ладно, - махнул он в мою сторону, надевая очки, - некогда мне, иди - лечи руку. Серьёзный перелом-то? Ох, - сморщился он, словно от зубной боли, осмотрев меня с головы до ног, - что-то ты весь покарябанный какой-то. Что случилось-то?
- Да, машина сбила... случайно. А, как превышение по стронцию?
- Случайно, - буркнул он, словно не слыша вопроса. - Вот, никак нельзя вас молодых оставлять без присмотра. Ещё этот друг твой - Олег - в отпуск уехал. Вот и некому тебя контролировать! - впечатывал он в меня свою громогласную металлическую жердь, выкованную за многие годы работы на 'командирских' заводских должностях. - Вот, никак! Ладно, - смягчился он вновь внезапно, - иди - лечись. - И уже мне вдогонку: - Александру Ивановичу, смотри, не попадись на глаза!..
- Костя, привет, возьми документы, - сразу 'приложилась' по ушам в приёмной секретарша, которая уже 'пучилась' на своём месте.
- Здравствуйте. Я на больничном.
- С какого числа? - Она подняла глаза. - Ой, мама родная, только не пугай меня! - задвигались взволнованно её щёки. - Что с тобой?
- Да так, бандитская пуля...
В служебном 'Икарусе' было пусто. Через пять минут первая остановка - поликлиника - не вышел! - а я решил 'сгонять' на Реакторный завод! Из головы не выходила эта дохлая рыба да к тому же превышение, о котором Карлыч явно не хотел разговаривать. Может, он узнал в пятницу такое, чего мне не хотел рассказывать, - '...а может, это дело решили по-тихому спустить? - нет-нет, этого не может быть! - тут же опомнился я. - Да и не было ни разу такого, чтобы 'спускали' что-то! Нет-нет...'
На площади подсело пару человек, а на железнодорожном вокзале запрыгнул знакомый пижон - в вельветовых туфельках василькового цвета и прозрачном костюмчике, 'сплетённом' из льняной соломки, с алой змейкой вместо галстука на фоне белоснежной сорочки и шоколадной папочкой под мышкой. А ещё с доблестной и гремящей фамилией - Кутузов!
'Как-то мы с ним пересекались у одной общей знакомой, которую, кажется, Светланой зовут, - вспомнил я его. А вместе с ним и тот дом с напольным рыжеголовым торшером у стола, и ту смешливую, не менее рыжеголовую знакомую, и ту компанию с огоньком, и ту старенькую добрую музыку зарубежной эстрады из больших колонок, так крепко объединявшую нас всех в ритмичном танце всю майскую ночь напролёт! - Да, весело было! Кстати, и Игорёк был в той компании. А ведь у него такая же рыжеголовая голова, как и у той самой знакомой, которую, кажется, Светланой зовут. Как, интересно, у него с ней? Тогда их специально решили познакомить...'
Кутузов меня не заметил и спрыгнул на следующей остановке - заводе разделения изотопов. А мы миновали завод 'Гидроэнергоснаб', опытно-физическое подразделение и свернули вправо в лесную гущу.
'Я в ту ночь был в ударе, - продолжал вспоминать я. - И Кутузов тоже. Мы с ним вдвоём 'зажигали' всю ночь. Все от хохота падали!' И я вспоминал, как Кутузов в тесном горячем кружке вокруг круглого столика в рыжем свете 'голов' начинал какую-то тему, к примеру, о том, как впервые оказался в медвытрезвителе прямо на второй день после начала работы молодым специалистом на комбинате. Как он всю дорогу просил милиционеров отпустить его: дяденьки, отпустите меня, я же молодой специалист, меня же завтра уволят... - и, как тётя Нора отпустила после 'приёмки', обозвав его 'кенгурёнком', и наказав строго настрого ему и всем 'служивым', чтобы она 'этого кенгурёнка' больше никогда не видела! А он очень гордился! Только не понятно чем: тем, что отпустила или тем, что он 'кенгурёнок'? Но всё равно было очень смешно. Я же, подхватив тему, начал рассказывать о своих студенческих друзьях, которые ночью, возвращаясь после гостей, потеряли друг друга, а встретились в вытрезвителе...
А впереди из-за леса надвигались на автобус конусообразные исполины, пыхтящие белым дымом, и вставали литые пласты железобетонных сооружений, давящих сознание не своим внешним видом, а своим грандиозно ужасным содержимым...
На заводском КПП автоматчик на меня долго хмурился, изучая пропуск, а я не знал, что ответить, если спросит: вы на больничном? А ведь ему тогда ничего не стоило меня задержать. И был бы прав. Его бы ещё за это отпуском наградили. А я тогда стоял перед 'вертушкой' и ждал, играя перед ним нетерпение. Боец пропустил, не сказав ни слова. Наверное, молодой ещё был, не опытный...
А тонкий силуэт Игорька как раз шёл мне навстречу по длинному и сумрачному коридору заводоуправления. Я его рыжеголового с гибкой кошачьей походкой сразу узнал. Но горячую улыбочку его, которую всегда отовсюду было видно, и которую он дарил всем направо и налево, так и не заметил. В этот раз, видимо, его сильно встревожил мой вид.
- Привет, Игорёк!
- Привет... - Так и остался он с открытым ртом.
- Не обращай внимания, - понял я причину его непривычного настроения. - Бандитская пуля - мы с Олегом Фокса брали...
- А, - сразу всё понял Игорёк. - Фокс оказался несговорчивым...
- Не то слово - упёртым быком!
- Олег держал, а ты бил, что ли?
- Точно! - прямо в лоб! А лоб, зараза, такой твёрдый оказался...
- Ну, понятно. - Мы медленно продвигались к его кабинету. - Ты бы перчатку хоть боксёрскую надел...
- Так, дома забыл. Кто же знал, что у него такой лоб окажется.
- В следующий раз не забывай. Могу свои подарить.
Я первым зашёл в маленький кабинет, где еле умещались два стола и четыре стула.
- Присаживайся! - крикнул он мне за спиной. - Чай, кофе или потанцуем? - Прошёл он к столу, заваленному кучами папок и бумаг, и принялся с серьёзным видом на нём шарить.
- Нет, мне пока не до танцев...
- Сейчас, извини, найду одну бумажку главному инженеру, - донеслось уже из-под стола. - Ты пока чайник вскипяти.
Я нажал кнопку на чайнике. Он сразу заурчал.
- А, что это за Маша у вас работает?
- Инженерша одна молодая...
- Как она?
- Да так, ничего... - Игорёк разгребал бумаги.
- Как 'ничего'?
- Ну, так... ничего... - Вдруг замер он над столом, что-то вспоминая. - Даже очень ничего... - в раздумье произнёс он и пояснил: - Во всех смыслах, я имею ввиду. - Вдруг он метнулся вниз. - О, вот она! Слава богу! Сейчас, подожди, отнесу эту бумажку главному инженеру, а то он ждёт...
'Надо обязательно с Машей этой поработать сегодня, - решил я. - Именно в таком виде - боевом - синяки украшают мужчину!'
Игорёк вернулся заметно повеселев.
- Наливай кофе! - крикнул он с порога.
- Слушай, что там со сбросами?
- Всё, как всегда - не выше установленных норм. - Игорёк сел за стол и подарил мне, наконец, свою улыбку.
- А в четверг было превышение по стронцию-90. В чём может быть причина, как ты считаешь? - Я поставил на стол кружки с кипятком.
- За Реакторный завод, я отвечаю - у нас всё в обычном режиме. - Он достал из тумбочки банку растворимого кофе. - А тринадцатая площадка?
'Тринадцатая площадка! - ударило меня, как обухом по голове. - Точно! Как же это я раньше не догадался!'
- Точно! Ведь, все сбросы с объектов поступают на тринадцатую площадку - и со спецканализации, и с промливнёвой, и с хозфекальной...
- Может, жидкие радиоактивные отходы со спецканализации как-то попали в промливнёвку? - предположил он, прихлёбывая из кружки.
- Как? - Я представил схему гидротехнических сооружений комбината, состоящую из трубопроводов, каналов, водохранилищ, дамб, контрольных створов. - Как это возможно? - А в голове уже радиоактивные воды неслись по каналу в первое водохранилище, а из водохранилища - в Томь...
- Ты к Маше-то пойдёшь? - прервал мои мысли Игорёк...
Маша, хрупко волнуясь, трогательно краснея, и беззащитно чаруя голосом, плечами, грудью, руками и всеми остальными своими прелестными местами и частями, показала мне рабочие журналы, отчёты, ещё какие-то ленты в мелкую розовую клеточку с ломаной чертой посередине - всё было в порядке и необычайно аккуратно.
- А можно ваш рабочий телефон на всякий случай? Мало ли что...
- Конечно, конечно, - засуетилась она, записывая его на бумажке...
На автобус до тринадцатой площадки я опоздал. Захромал пешком до трассы, в надежде поймать попутку. 'А Маша ничего так себе, - думал я, хромая. - Очень даже ничего...' - И вспомнил её глаза, щёчки, плечи, грудь и все остальные прелести...
Тормознул водовоз. Поехал...
- Откуда такой? - спросил меня жилистый и бронзовый водитель.
- Да, оттуда, - махнул я неопределённо, сгорая от нетерпения скорее добраться до площадки, и чувствуя скорую разгадку 'превышения'. Меня распирало от догадки: 'Как всё элементарно! - откуда же взяться превышению, как не с тринадцатой площадки! Это же, как узловая станция - принимает все сточные воды, - те, которые доводит 'до кондиции' - отправляет на сброс в Томь, а остальные - в водохранилища! А, что если водохранилища переполнены? Что тогда?' - Как у вас дела-то? - вдруг спросил я водителя, сам не очень понимая, какие именно дела меня интересовали.
- Да, устал, как чёрт! - ответил сразу тот. - Две ночи не спал - аврал! - И запросто выдал: - Возим с тринадцатой площадки воду!
- Куда?! - Я так подпрыгнул, что чуть головой не достал крышу.
- В первое водохранилище возили вначале, теперь в Ромашку. Авария у них. Вот, качаем и возим. Главное, по ночам почему-то только...
- А когда начали возить? - Ручейки пота защипали глаза.
- С четверга, вроде... да, с четверга...
- Ясно. Стойте! Мне надо срочно в город!..
Как мог, торопился в отдел. Как мог. Геннадий Карлович был в кабинете начальника. Я решился зайти. Вдоль длинного стола сидели: слева - Геннадий Карлович и Владимир Александрович, справа - Сергей Евгеньевич, который, увидев меня, чуть под стол с испугу не залез, как мне показалось.
- Здравствуйте! - Я даже задыхался от волнения.
- Здравствуй, - поднял глаза начальник. - Что это с тобой? - Мой вид его шокировал, да и все были сражены чуть ли не на повал.
- Александр Иванович, - стал я взволнованно говорить, - сточные воды из тринадцатой площадки возят по ночам в первое водохранилище с ночи четверга. А именно в четверг было отмечено превышение по стронцию! Даже если эти воды с промливнёвой канализации, всё равно они содержат остаточную радиоактивность. Их сливают в первое водохранилище, минуя многокилометровую систему каналов! То есть, они не успевают достаточно разбавиться, тем более стоит такая жара, а водохранилище пересохло...
- Совершенно верно, - согласился начальник. - Мы в четверг уже приняли меры: сейчас, - он усилил голос, - сточные воды с промливнёвой канализации, как ты правильно заметил, сливаются в канал за несколько километров до первого водохранилища и успевают достаточно разбавиться.
- А откуда дохлая рыба тогда? - вырвалось вдруг у меня.
- С этим мы разбираемся! - тут же взвизгнул Сергей Евгеньевич, и как-то холодно сверкнули на меня его круглые окуляры.
- Как? - переключился я на него. - Вы выезжали на место? Вы анализировали рыбу? Вы знаете содержание радиоактивных веществ? Вы...
- Мы что, молодой человек, должны перед вами отчитываться? - пискляво вспыхнул весь Сергей Евгеньевич и посмотрел на начальника, ища поддержки. - И перестаньте на меня так смотреть! - Мне показалось, что он дрожал. - Это же просто уму не постижимо, так вести себя!
- Вы не волнуйтесь так, - сурово попросил меня начальник, сдвинув чёрные брови под квадратным лбом, подчёркнуто перейдя на 'вы', что говорило о его недовольстве. - Не надо. Мы принимаем все необходимые меры. А вы идите лучше лечитесь. Идите. - И его строгий лоск оглушил меня.
- Действительно, Александр Иванович, это просто ужас какой-то... - не находил слов Сергей Евгеньевич, посматривая то на начальника, то на коллег, сжимая плечи, и мотая головой, словно красным фонариком.
А Геннадий Карлович только хмурился в стол и усиленно тёр лоб правой рукой. Зато Владимир Александрович смотрел на меня ясным смелым взглядом и даже чуть улыбался мне.
- Если узнаю, что ездили на тринадцатую площадку - накажу! - уже в приёмной услышал я металлический голос начальника...
'Так, пора в поликлинику, - успокоившись на крыльце, понял я. - Рука болтается в гипсе, значит, опухоль спала. Да, пора, тем более, скоро обед - надо уходить, чтобы никому не попасться на глаза и не напугать...'