В моей комнате площадью девять квадратных метров всегда приглушен свет. В моей комнате всегда пусто, даже когда я в ней. В моей комнате всегда играет музыка, под которую разные люди на разных языках мира поют об одном и том же. В моей комнате, которую мне совсем не хочется называть моей, на полу валяется скомканная одежда, листы бумаги и просыпанные сто лет назад чипсы.
Я заметил тогда, что люди не такие, как всегда, я заметил, что у каждого на бельмах есть черные пятна, у кого-то больше, у кого-то меньше, я заметил, к своему ужасу, что эти глаза мне очень напоминают те глаза, что пристально смотрели на меня в метро вчера. Сколько я ни смотрел на людей в то утро, сколько я ни пытался найти в них обычные, человеческие, добрые глаза, у меня ничего не получалось: все люди были уже отчасти пауками. Я видел, что скоро они превратятся в них окончательно: кто-то быстрее, кто-то медленней, но никому не получится избежать страшной участи, все были на пути к ней. Тогда, в то утро, я видел, как под их одеждой, под их кожей шевелилось насекомое, как оно пыталось вырваться наружу, как оно пожирало их изнутри, занимая все большее и большее пространство внутри их тел. Я видел это своими глазами.
Она. Зеленые глаза, такого же цвета, как пальто. Родинка на верхней губе. На прямом носу шрам, который каким-то непонятным мне образом делает лицо еще более привлекательным. Рыжие волосы явно пережженные краской, напоминают паклю. Вязаный свитер, под которым виден черный лифчик, синие джинсы. Она. Походящая на вуаль невесты. На снежинки, что кружатся в темноте неба.
Мимо нас проходят два паука. Они в костюмах, при галстуках, с бутылками пива в руках. Пауки торопятся в свои норы.
Я сидел у открытого окна, в двух свитерах и теплой трубкой в руке. Я смотрел на снег и думал: кто он, паук, что в самом центре паутины? Кто он, кто сейчас движется в сторону своей очередной жертвы? Кто смотрит сейчас пристальными глазами в чье-то окно, кто сейчас идет по следу за своей новой жертвой?
Ты пролетаешь мимо них, и не веришь своим глазам: лапы паука толщиной с панельный дом на окраинах. Ты видишь, что по каждой из лап бегают маленькие пауки, которые, перепрыгивая с одной такой "ветви" на другую грызут друг друга, выжирают друг у друга внутренности. Ты смотришь на них. У каждого такого паука человеческая голова, и выражение лиц такое, какое ты видишь в метро каждый день в восемь утра - ничего не выражающие, каменные маски вместо живой кожи.
Трамваи не ходят, мы идем к метро. Она придумывает на ходу грустную сказку про примерзший к рельсам трамвай. Трамвай долго - долго ездил и возил много - много людей, которых он любил. Он пускал в себя все больше и больше людей, он надрывался, но тащил их. И вот, на очередной остановке в него зашла самая толстая пассажирка в мире, и трамвай под ее тяжестью примерз к рельсам. И сколько он не тужился, сколько не пытался тронутся с места, ничего у него не получалось. Он заплакал, открыл двери и начал звонить, извинятся. Но оскорбленные пассажиры не обращали на него внимания. И все они ушли, оставив несчастный трамвай замерзать.
Пустой вагон метро. Мы курим мою траву, сидя на полу в самом дальнем углу. Я смотрю на нее, на то, как она умело держит в руках трубку, как умело задерживает дым в легких.
Знаешь, тогда я понял, почему паук не взял над ней верх. Почему она еще гуляет на свободе. В ее глазах, зеленых, как трава, которую мы тогда курили, когда начался приход, промелькнуло то, что и было защитой от паука.
В ней одиночество было настолько сильным, что паук не решился лезть внутрь ее бледного тела. Наверное, даже ему было бы там не по себе.
Наверное, оно относится к возрасту лет трех-четырех. Это детский сад. Я помню, что это было зимой. Помню, как меня принесла в ясли мать. Я помню плачущих детей вокруг, помню девочку в красном платье, что сидит почему-то на столе. Она тоже плачет, нелепо искривив рот. Я, наверное, тоже плачу, оттого, что первый раз меня оставили одного родители.
Я помню этот детский сад: двухэтажное здание из белого кирпича, рядом беседка и два деревянных домика для игр. За беседкой растут деревья, мне казалось, что их не два и не три, мне казалось, что за беседкой огромный таинственный лес. Я помню лестницу, что ведет на второй этаж. Наверху были группы для более старших детей, внизу - ясли. Я помню портрет нетленного в прямом смысле слова дедушки Ленина на стене в спортивном зале, на стене в игровой комнате, на стене в раздевалке, на стене в комнате воспитателей, куда почему-то запрещалось входить, когда они вдыхали странный дым из белых палок. Когда было тепло, я сидел под их окнами на первом этаже, и ждал, пока одна уменьшившаяся белая палочка выпадет из окна, чтобы посмотреть на нее. На одном ее конце была странная мягкая штука, пропитанная чем-то темным, а на другом был маленький рыжий огонек. А еще она дымилась.
Но больше всего в моей памяти отпечатался один случай и один человек.
Я не знаю, кто была в этом детском саду Наина Тиховна: директор, главный воспитатель, или просто воспитатель, но я знаю, что была она не человеком. Тогда я первый раз стал замечать, что в людях что-то не так. Старая женщина лет 45 - 50, с глазами, в которых мне казалось, сверкали молнии. Она метала их на детей, которых ненавидела больше всего на свете, на их родителей, на молодых студенток, что подрабатывали воспитательницами в саду. Не знаю, что ей так не понравилось во мне, почему именно меня она сочла самым подходящим кандидатом на роль козла отпущения.
Сейчас меня очень интересует вопрос, почему именно я стал видящим, почему паук именно меня обошел стороной, не тронув. Почему не Фредди, почему не Достоевского, почему именно меня? Эти двое могли бы что-то донести до людей, которых он еще не успел сожрать, а я лишь смог выстрелить себе в живот из дробовика.
Трава там менялась на водку, водка на сигареты, сигареты на жвачку. Мы курили прямо в палатах, подперев дверь стулом. Потом, когда начинался приход, а палата проветривалась, мы подкладывали под одеяла скомканную одежду и подушки, выключали свет и выпрыгивали из окна второго этажа. Мы ходили в близлежащую деревню на дискотеки, где нас нещадно били "местные", мы пили водку в лесу, что был совсем рядом с нашим корпусом. Опасаться, что нас засекут, было почти не нужно: вожатые пили в своих комнатках, и, похоже, прекрасно знали, чем занимаются их "пионеры". Но пионерами мы не были - советский союз с грохотом выстрелов танков провалился в какую-то черную дыру, на дне которой в луже говна плавали порножурналы, кассеты с рок-музыкой и прочие запрещенные раньше вещи. Дедушка Ленин, которого я еще успел застать в первом классе школы на стене, наверное, очень больно ударился, падая с нее.
Знаешь, я не запомнил, что делали тогда два маленьких тела в темном лесу. Я запомнил, как она расплела для меня свою косу. Она сидела на моем животе, еще не избавившись от черных шортиков, и смотрела на меня. Облака понимающе отползли в сторону, и ее осветил лунный свет. Она спросила: "Хочешь, я распущу волосы?". "Да" - сказал я, думая, как в темном лесу буду ловить прыгающее как резиновый мячик сердце, когда оно выпрыгнет из груди.
Я и сейчас часто вспоминаю ту ночь, ту луну. Часто вспоминаю Таню, а точнее, как она расплела тогда свои волосы, и они заискрились в холодном, лунном свете. Вспоминаю, как ее волосы сделали мертвый, желтый и ледяной лунный свет живым, теплым, мне казалось тогда, что волосы, рассыпавшись по хрупким обнаженным плечам, вобрали его в себя, и начали светиться самостоятельно. Мое сердце отказалось выпрыгивать из груди и остановилось.
Я знаю, что паук был в том лесу, наблюдая за играми своих мушек. Выжидая, что будет дальше, а может, готовясь к броску. Наверное, это она спасла меня. Она дала мне, сама того не сознавая, то, чего паук боится.
13
Им говорят: "Живи быстро, умри молодым".
В 15 лет ты видишь мир таким, каким он есть на самом деле. Только потом ты начинаешь его видеть через свою призму.
К тебе приходила смерть в ее настоящем, подлинном обличии, или ты читал о ней только в романах? Ты ждал ее ночью, за закрытыми шторами? В окровавленной ванне? На краю крыши десятиэтажного дома? Мне повезло. Я видел ее.
В моей семье никогда не было принято говорить откровенно, проявлять свои чувства. Я никогда не видел, чтобы родители целовались. Никогда не видел, чтобы кто-то из членов нашей семьи говорил откровенно. Иногда, когда так говорить приходилось, я чувствовал неловкость. Мои родители стали пауками рано, и очень хотели из меня с сестрой сделать таких же пауков. Сестра быстро пошла по их стопам, а я нет. Иногда казалось, что отец хочет, чтобы я стал машиной, без чувств, без эмоций. Наверное, он считал, что только так можно противостоять миру, паутине. Я не знаю, когда паук проник в отца - может, когда он был молод, а может, он сопротивлялся подольше. Но сейчас отец больше всего напоминает самого настоящего паука. В нем еще много осталось живого, настоящего, но все это под броней, под толстым слоем стали не видно, что он чувствует. А мне очень хотелось бы, чтобы он чувствовал. В нашей семье пауков не принято говорить о своих проблемах, если они не имеют материального обличия. Я всегда мог сказать "мне плохо, потому что меня, похоже, отчислят из школы", и получить подзатыльник и помощь в решении логарифмов, но в то же время я никогда не мог сказать, не почувствовав себя полным идиотом: "я хочу умереть, потому, что не вижу смысла жить дальше". Они никогда не понимали смысла этих слов, не представляли, как это можно покончить с собой, хотя никогда не задавали себе вопросов, зачем жить дальше. Пауки не могут думать об этом. Паук никогда не задумывается, зачем он живет. Никогда не задумывается, зачем он нужен. Никогда не задумывается над тем, что будет дальше, когда в его зубах в предсмертной агонии бьется жертва. В нашей семье никто никогда об этом не задумывался. Наша семья просто жила. Иногда мне казалось, что я вижу больше, чем видит мой отец - паук, иногда я даже об этом ему говорил, но он смотрел на меня своими паучьими глазами, говорил, что я еще слишком мал. Да. Мал для того, что бы быть сожранным изнутри, как он. Наверное, поэтому в моей квартире, среди своих родственников я напоминал больше жильца, снимающего комнату, чем родственника.
Человек не может быть один. Если тебе говорят, что любят одиночество - не верь. Они просто любят какое-то время быть одни. Они любят верить в свое одиночество, которое никогда к ним не придет. В шестнадцать лет я был настолько одинок, что мне хотелось бросаться на стены. У меня были друзья, были девушки, но это не спасало меня от него. Чем больше я видел паучьи глаза, тем хуже мне становилось. Они были одинаковыми, они были настолько предсказуемы, что мне хотелось выть.
Она сказала:
Вода была теплой, как кровь, что струилась из моих вен. Вода очень быстро стала непрозрачно-бордовой. Я не мог оторвать взгляда от того, как кровь смешивается с водой, мне казалось, что я опускаюсь на самое дно. Дно самого глубокого океана. Если тебе хватит сил сделать то, что я сделал, тебе в какой то момент покажется, что ты падаешь в яму. В огромный, глубокий котлован. Ты будешь лететь в него, опускаясь все ниже и ниже. И в какой-то момент ты станешь частью этой ямы, маленьким камешком, что отвалился от ее стены, небольшим кусочком глины. И чем больше твоя кровь будет выходить из вен, тем меньше тебе будет хотеться вылезать из окровавленной ванны. Нужно только две минуты.
К голоду невозможно привыкнуть: сначала тебе хочется есть, потом острая боль начинает пронизывать твой желудок, потом она становится приглушенной, боль ложится на дно. Ты чувствуешь, как желудок переваривает сам себя. Ты в блокадном Ленинграде. Сорок второй. Холодные дни. Холодные ночи. Разбитое окно твоей комнаты заколочено фанерой. Ты отдираешь паркет для того, что бы топить печь, а потом ложишься рядом со мной на кровать. Я обнимаю твои плечи, ты настолько худа, что я боюсь крепко тебя сжимать - руки толщиной со спичечный коробок кажутся настолько хрупкими, что кажется, что стоит сжать тебя чуть сильнее, и они сломаются. Руки как спички. Черный город, без электричества, с людьми, которые перестали бояться смерти. Посмотри, как это выглядит сверху: маленькая снежинка, что упав сейчас на лицо ребенка на другом конце света вызвала бы море восторга, здесь летит в мертвой тьме вниз. Она опускается все ниже и ниже, и вот, ты уже можешь разглядеть ржавые крыши домов, пожары, летящие на бреющем полете бомбардировщики. Вокруг города горят огни. Это солдаты той, другой стороны сидят на безопасном расстоянии от города и едят на брудершафт бутерброды с паштетом, но вот, ветер относит ее в сторону умирающего паучьего города, в котором мало кому удастся остаться человеком. Черные улицы, черные дома, свист бомб, что ухают, совсем рядом, бомб, которые кричат по-английски "time" - время. Кричат, что времени мало. И вот, смотри, она опускается еще ниже, и прилипает к фанере нашего окна. За ней лежим в полной темноте мы. Я обнял тебя, и слушаю, как падают бомбы. Мы не идем в бомбоубежище: мы не сможем до него дойти, да это и не имеет смысла - иногда очень хочется, чтобы наш дом сгорел вместе с нами, чтобы мы умерли сразу, а не за поглощением очередных ста граммов хлеба с добавлением целлюлозы. Серой массы.
Представь себе паука. Паук может оказаться в любом месте. Он может быть рядом с тобой, где бы ты ни был.
Андрей видел многое, но не видел всего. Не видел всей картины в целом. Но он говорил правильные вещи. От некоторых мне становилось не по себе: иногда мне начинало казаться, что на самом деле он притворяется и видит невидимые нити, что тянутся из всего, что можно увидеть вокруг, из каждого предмета, из каждого взгляда, из каждого букета цветов в руках влюбленного, из сплетенных в рукопожатии рук, иногда казалось, когда он смотрел на эти с первого взгляда не интересные вещи, что он видит паука. Что он знает, что делать. Но это было не так.
Вернувшись ко мне, он говорит:
"Если ты живешь, кто-то должен умереть".