Аннотация: Статья из журнала "Литературное наследие" ОМАР ХАЙЯМ Рубаийят Перевод с фарси ГЕРМАНА ПЛИСЕЦКОГО Вступительное слово М.ЗАНД
Литературное наследие
ОМАР ХАЙЯМ
Рубаийят
Перевод с фарси ГЕРМАНА ПЛИСЕЦКОГО
В цепи парадоксов, протянутой сквозь историю человеческой цивилизации, парадокс Омара Хайяма, быть может, один из самых часто объясняемых и самых необъяснимых.
Мы великолепно знаем сейчас детали и вехи биографии Гияс ад-дина Абу-л-Фатха Омара Хайяма Нишапури (так звучит его полное имя): родился 18 мая 1048 года в Нишапуре; умер 4 декабря 1131 года там же (о многих ли из его современников, на Востоке ли они жили или на Западе, известны нам столь точные данные?), около 1069 года в Самарканде написал "Трактат об основах алгебры и мукабалы" и до этого - еще два математических трактата; в 1074 году, то есть в возрасте 25 лет, возглавил астрономическую обсерваторию в Исфахане, одну из крупнейших тогда; в 1077 завершил работу над "Трактатом об истолковании трудных положений. Евклида"; 16 марта 1079 года вместе со своими сотрудниками ввел в действие календарь, превосходящий по точности наш, одновременно продолжая работу над его дальнейшим совершенствованием; в 1080 написал (на арабском, как почти все свои научные работы) "Трактат о бытии и существовании" в духе восточного перипатетизма, а вскоре еще два философских трактата; в середине 90-х годов XI в., после закрытия обсерватории, вызванного сменой правителей, совершил паломничества в Мекку ("испугавшись пролития своей крови и придержав поводья своего языка и пера, из страха, а не из благочестия", как саркастично заметит через несколько десятилетий один из самых ранних его биографов Ибн ал-Кифти); около 1097 года - врач при наместнике Хорасана; очевидно, в это же время написал единственный философский трактат на фарси - "О всеобщности бытия"; последние десять-пятнадцать лет провел уединенно в Нишапуре, "имел скверный характер...", "был скуп в сочинении книг и преподавании", как пишет еще один его ранний биограф ал-Бейхаки. Биография Хайяма - это типичная биография ученого, стремительно поднятого на верхнюю ступень служебно-научной лестницы интересом правителей к его области знаний и терпящего тяготы, когда на смену правителям интересующимся приходят правители не интересующиеся.
И здесь начинается парадокс Омара Хайяма.
Биографы, достаточно близкие к нему по времени, в один голос говорят о нем лишь как об ученом. Только саркастичный Ибн ал-Кифти бросает замечание, что "сокровенное его стихов - жалящие змеи для мусульманского законоположения". Однако Ибн ал-Кифти имеет, очевидно, в виду не прославившие Хайяма рубаи (этот арабский историк науки не владел языком фарси, на котором они слагались), а арабские стихи Хайяма, частично дошедшие до нашего времени.
Видно, ни сам Хайям, ни его биографы вслед за ним не считали сложение им рубаи чем-то существенным: ведь сложить - это очень просто, это может каждый. Действительно, эта форма весьма широко распространена как в письменной поэзии, так и в фольклоре, из которого она вошла в литературу. Существует два вида рубаи: со сплошной рифмовкой всех четырех строк (аааа) или, что встречается сравнительно чаще, с незарифмованной третьей строкой (ааба). Как и во всех других жанровых формах, в рубаи может быть и редиф - слово или группа слов, следующие за рифмой. Обычно рубаи строится со строгостью логического силлогизма: в первом двустишии заключены посылки, в третьей строке, значительность которой так часто подчеркивается настораживающим, задерживающим внимание отсутствием рифмы, - вывод, который закрепляется завершающей сентенцией или ассоциацией в четвертой строке. Однако такое построение не является обязательным: теснейшая связь рубаи с народной поэтической стихией позволила ему счастливо избегнуть той беспрекословной кодификации структуры, на которую были обречены средневековой схоластической поэтикой все остальные жанры и жанровые формы.
И, конечно, не слагание рубаи было для Хайяма делом жизни, а его наука; рубаи же были чем-то вроде хобби, тем, что срывалось с губ в минуты отдыха, в кругу друзей, которых с годами становилось все меньше, в горестных уединенных размышлениях о смысле жизни и тяготах ее... Бессмертие Эйнштейну принесло дело его жизни, его теория относительности, а что до его скрипки - ну что же, хобби гения. Бессмертие Хайяму принесло его хобби, а что до дела его жизни, ну что же, он действительно был великим математиком, он первым нашел общее правило для извлечения из числа целых положительных корней, в его трудах содержатся начатки неэвклидовой геометрии... - но кто знает об этом, кроме историков науки? Неблагодарность человечества? Или, наоборот, его духовная отзывчивость, берущая верх над сухим ratio?
И другая сторона парадокса Хайяма. Около пяти тысяч рубаи известно сейчас под его именем, но лишь несколько больше сорока из них могут с достаточной степенью уверенности считаться несомненно принадлежащими ему. Что до остальных, то различные аналитические и статистические методы определения атрибуции четверостиший, выработанные интернационалом хайямоведов, в который входят ученые различных стран, от Дании до Индии, позволяют - хотя и с гораздо меньшей долей уверенности - считать принадлежащими Хайяму еще от полутора до двух с половиной сотен рубаи. Уверенность в истинности атрибуции могли бы дать достаточно древние рукописи его рубаийята (собрания рубаи). Такие рукописи время от времени обнаруживаются - и оказываются фальшивками, сработанными подпольными мастерами наших дней. Исследователи оказываются в замкнутом круге - как можно исследовать Хайяма, не будучи уверенным в принадлежности ему исследуемых рубаи? С другой стороны, число рубаи, несомненно хайямовских, слишком мало, чтобы на основе только им присущих лингвостилистических признаков (метод, с успехом применяемый сейчас в различных областях текстологии - от Ветхого Завета до писателей нового времени) отнести к Хайяму и другие рубаи. Где выход из тупика? Предложений и разъяснений, как его найти, немало - выхода же пока нет.
И, наконец, еще одна сторона парадокса. Хайям не был включен в канон великих, сложившийся в традиции поэзии на фарси уже к рубежу XV-XVI веков. Более того, рукописей его рубаийята значительно меньше, чем рукописей стихов других гениев поэзии на фарси. Вот простой подсчет по одному из лучших в СССР и хорошо знакомому мне хранилищу рукописей Академии наук Таджикистана: 35 рукописей Хусрава Дехлеви, 28 - Хафиза, 37 - Низами, 26 - Саади, 25 - Руми и только 6 - Хайяма. Такие же подсчеты можно провести и по другим хранилищам рукописей. Почему же столь холодна была средневековая литература на фарси к тому, кого Европа во второй половине XIX в., с появлением английского перевода Е. Фицджеральда (я не рассматриваю сейчас адекватности этого перевода подлиннику, это вопрос другой), а затем и весь мир единодушно признали одним из немногих истинно всечеловеческих поэтов? Только ли в созвучии хайямовского взгляда на мир мировосприятию современного человека здесь дело? И на этот вопрос много ответов, и не в этой короткой заметке перечислять их, а тем более предлагать свой - он будет тороплив и потому голословен.
Встреча с настоящей поэзией - всегда трепетное, глубоко личное переживание. И мне кажется, оскорбительно объяснять читателю, что и как он должен переживать. Я не знаю - какой он, Хайям. Для меня он всегда разный. Не буду навязывать и предлагать свое мнение. И все же я чувствую в нем то, что назвал бы этико-эстетической доминантой. Это - его трагизм. Каков он, безысходный ли это трагизм человека, разорвавшего расписную завесу сказки о вечной жизни и увидевшего за ней черную бездну вечной смерти, или просветленный, по-аристотелевски очищающий трагизм человека, которого познание неотвратимости смерти заставляет еще сильнее, с еще большей страстью любить жизнь? Думается, скорее второе. Чем яснее неотвратимость смерти, тем обостреннее чувство жизни, тем неукротимее жажда счастья - счастья человеку в этой единственной и быстротекущей жизни, - не это ли чувство в подоснове всех рубаи Хайяма, от самых гедонических до самых мрачных?
В заключение - два слова о переводе. Хайяму везло в русской поэзии - его переводили многие, и многие переводили его хорошо.
Два года назад Главная редакция восточной литературы издательства "Наука" объявила конкурс на новый перевод четверостиший Омара Хайяма. В конкурсе приняли участие многие: и маститые, и молодые. Первую премию получил поэт-переводчик Герман Плисецкий, имевший до этого за плечами всего одну книгу - "Персидские народные четверостишия". Думается, что работа его, которая должна выйти через несколько месяцев в издательстве "Наука", действительно новое слово в области русского поэтического истолкования средневековой поэзии Ближнего и Среднего Востока, и читатели по достоинству оценят свежесть, смелость и современность его переводов.