Ячменев Георгий Константинович : другие произведения.

Эксперимент

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Данное произведение задумывалось не как автобиография. Это не попытка показать полноту моей жизни и ценность скопленного опыта. Я не пережил каких-то важных исторических событий. Можно сказать, что моя жизнь моя протекала весьма размеренно. Существует какой-то невежественный стереотип о том, что если человеку нужно написать что-то стоящее, то ему обязательно нужно пережить нечто грандиозное и по-настоящему захватывающее. Однако, что можно написать тому, кто проживает весьма спокойную, без всякой суеты жизнь? Не знаю, получится ли у меня разрушить этот шаблон, но хочется не просто сказать, а доказать, что, когда у человека всё складывается весьма безмятежно, он способен пережить приключение, ничуть не уступающее тем, по которым пишутся великие произведения. Ориентиром же такового вот "спокойного" путешествия станет какая-то мечта - истина в последней инстанции. Поиск истины всегда тернист, где тернии - это сам человек. Истиной можно назвать что угодно, даже кого угодно, но себя самого - до боли опасно. Никто не знает нас лучше, кроме нас же самих и как в таком случае обозначить себя чем-то величественным вроде истины? Если же решиться поставить себя в одну линию с истиной, то появляется непростая задача, заключающаяся в своеобразном очищении от пороков прошлого. Только отринув сотни, а то и тысячи паразитов, можно в итоге обнаружить то таинственное и хорошо спрятанное знание, которым оказывается наше подлинное "Я". Но по приближению к этому самому "Я" придётся избавиться от своего прошлого. Отречься от всего, что только было в нашей жизни - вот духовное приключение, о котором я и хотел бы рассказать.
  Завещание
  Вот и пришли времена, когда человек считается чуть ли не властителем всей природы. Какой бы вызов нам не бросили, какое бы испытание не поставили, мы спокойно справимся с ним в своих уютных 'особняках', располагая валом шаблонов для преодоления любой из трудностей. Никаких сложностей - просто бездумное использование уже всего нам преподнесённого. И, главное, как преподнесённого! На блюдечке, да с каёмочкой, отпалированной тысячами учёных светил. И толку от такой простоты, если сами мы продолжаем прозябать в невежестве? Чужие костыли до того срослись с нашим естеством, что подпорки уже перестали казаться чем-то отличным от нас. Эта сторонняя искусственность заменила собою конечности; благо, разум не так просто обменять: если нечто схожее постигло бы и его, то навряд ли бы эти строки увидели свет.
  Оглянитесь люди! Магазины на каждом углу, аптеки и медицинские центры в пяти минутах ходьбы от дома, работа, способная быть столь безопасной и комфортной, что рабочее место скорее вгонит в дремоту, чем подтолкнёт к активности. До того ведь хорошо живётся! Но увы - нет тут никакой жизни. Разве матери рождают детей в расслабленном умиротворении? Разве наши предки, ради так называемой 'жизни' барахтались в молочных реках и упивались кисельными морями? Нет: они в поте лица трудились, воевали и никогда не останавливались на достигнутом, а всё потому, что понимали. Понимали ту простую истину, которую сейчас не может уловить весь человеческий род. Жизнь - это что-то вечно незавершённое и никогда не способное стать по-настоящему обузданным. Всё ныне творящееся, весь мировой процесс - это игра в существование, суррогат жизни, жалкий аналог, пытающийся выдать слепость за зоркость. Жизнь ощутима там, где идёт борьба, принимается вызов, ведётся жестокая игра, но её правила не должны отыгрываться по уже известным шаблонам. Стоит чуть-чуть, но внести частицу себя, тут же всё окрасится яркими красками и чувством какой-то новизны. Среди всего этого и кроется ответ на злободневный вопрос: 'Как же всё-таки жить, а не бессмысленно существовать?' А я отвечу: нужно всего-то прекратить идти исхоженными тропами и перестать пользоваться тем, что и так уже опробовано сотни раз. Если какая-то задача решается одним способом, это не исключает наличие какого-то ещё. Нужно только заставить себя отправиться на его поиски. Но в случае с современностью требуется скорее не 'отправиться', а отчаяться, ибо до того страшно уйти от всякого комфорта, что ощущение жизни станет доступно лишь тем, кто поместит себя в условия, когда новое облачается в старое, при этом, где первое и второе - нашего собственного производства. Конечности будут оставаться конечностями, а не чужими протезами. Эти самые условия есть эксперимент. Прежде чем заявить об открытиях, гипотеза каждого научного откровения проходит испытание на прочность, а вне экспериментальных условий это невозможно. Так и в случае с жизнью; этот витальный артефакт нуждается в обновлении и вне экспериментальной постановки, человек настолько окостенеет в своём уютном убежище, что не прими он правильных мер, уже сейчас способен выродиться в аморфного вида растение. К этому ли мы шли?..
  Если не идти новшествами, а уповать на старину, то ни о какой жизни можно даже не промышлять. Чем дольше служишь известному, тем меньше стараешься прилагать собственных усилий, а такое отношение чревато бессмысленностью. Человек на то и человек, что имеет право выбирать, какой смысл для него несёт та или иная вещь. Если перестать поддерживать в себе способность выбора, то мы превратимся в предметы: вещи без души и цели, а стремиться к чему-то покажется нам детской забавой. 'Какой толк что-то искать, когда всё и так уже дано?' - спросите вы, а я отвечу: не было, нет и не будет чего-то равного вечности, кроме самой жизни.
  Эту кратенькую историю стоит расценивать не как аннотацию к новой главе человеческой истории, а как мольбу о начинании привнесения в мир чего-то нового. Мы наследники - это так, - но наша эпоха показывает, насколько плохо мы справляемся со своей ролью приемников. До того разленился, до того безалаберным стал человек, что, кажется, совершенно утратил возможность мыслить самостоятельно. Поэтому-то я и призываю Вас не приникать к прошлому, не заливаться радостями от завещанных нам даров: обживая новые владения, мы сумасбродно, словно ониоманы , обустраиваем каждую комнатку, когда как для удобства нужна одна единственная.
  Своим кратким назиданием я хочу побудить читателя к открытию новых горизонтов путём эксперимента и не абы над чем, а над своей персоной: лучший опыт, который удавалось выразить во всей ясности, всегда был только собственный и ничей другой. Все последующие мысли - это предостережения, опасности и проблемы, с которыми столкнулся повествующий на этих странницах экспериментатор. Он желает лишь одного: выразить той жертвенной частичкой себя предстоящие трудности для всякого, что изберёт такой же путь, как и он сам.
  
  
  Пролог
  Теперь можно и познакомиться. Приветствие - это великое таинство, без него не выйдет отличного взаимопонимания, а эту рукопись стоит понять, уж поверьте. Я буду периодически обращаться к Вам, объясняя какие-то трудные моменты моего жизнеописания. Мне также придётся обозначить и себя, так как мой псевдоним ещё не раз окажется у Вас перед глазами, и чтобы устранить лишние вопросы, представлюсь заранее - 'Э' или Экспериментатор, приятно познакомиться.
  * * *
  Чем более во мне крепло чувство, будто жить мне осталось не долго, тем сильнее разгоралось что-то вроде спешки. Всякий спех - это враг исследователя, поэтому некоторые из моих опытов давали не совсем достоверные результаты. Я то и дело сомневался в них, а если кто и был повинный во всём, так это только я сам. Я не пытался как-то переучить себя или избавиться от этой ускоренности, а принимал её как неотъемлемую часть себя. Ведь именно благодаря этой черте и начались мои экспериментирования. Мне были не известны причины такого поведения. Всегда подгоняемый чувством, что время утекает сквозь пальцы, опыты ставились с расценкой на максимальную продуктивность за чрезвычайно короткий срок. По началу, такой 'скоростной' характер всё еще затуманивал мою прозорливость, не давая увидеть происходящее во всей широте, но теперь, всё предстаёт в таком отчётливом виде, что сомневаться в открывшемся мне уже не приходится. А причина моей уверенности проста - я умираю. Результат ли это моих завышенных ожиданий от экспериментального образа жизни? Может быть это кара за пренебрежительное отношение к самому дару, понимаемым мною как возможность постановки опыта? Мне сложно понять причину моего столь раннего ухода, и этим дневником я хочу сорвать уродующее моё зрение бельмо. Моё беспокойство идёт от предположения, будто это именно экспериментирование повинно в моём нынешнем состоянии. Но уверяю вас: ни один эксперт, даже ознакомившись с тремя последними годами моей жизни, не решится согласиться с этим. Если мысленно отмотать плёнку на три года назад, то мы как раз и получим период, когда, собственно, и родился сам Экспериментатор. Вас, конечно, может смутить тот факт, что я говорю о себе в третьем лице, но Экспериментатор и я - разного поля ягоды. Как человек, я существую двадцать один год. Экспериментатором же мне удалось прожить только три, но этими тремя годами я именно жил.
  Мои опыты покоятся на границе семнадцати-восемнадцати лет. О всём предшествующем этому возрасту можно упоминать только в связке с 'времяпрепровождением', но никак не с жизнью, ибо те года осенены бездумной формой существования, в путах которой, до поры, пребывает любой. Семнадцать лет я напитывался всем и вся словно губка. Но вскоре произошёл надлом. Он разразился пересмотром скопившихся переживаний от детства до самого отрочества. В них-то меня и смутили вещи, объяснить которые мне всё никак не удавалось. Пробы найти вожделенную подсказку проваливались одна за другой, и причина моих проигрышей была в слишком большом расчёте на других людей. Я пришёл к той народной мудрости, гласящей: 'Если хочешь что-то сделать хорошо, сделай это сам', которая и продала мне билет на рейс судьбы экспериментатора. Исследователи бывают разные: одни боязливы, ползут миллиметровыми рывками; другой вид - это настоящие экспериментаторы, рискующие пойти во все тяжкие и готовые вколоть какую-то плохо опробованную инъекцию не подопытным грызунам, а себе самим. Мне благоволит такой тип: он не побрезгает вылепить из себя что-то такое, чего могут бояться, а в других случаях - над чем можно посмеяться, но суть, как в первом, так и во втором вариантах одна - это отсутствие страха перед постановкой своего 'Я' на место испытуемого. Так поступил и я, когда понял, что ни один человек на этом свете не сможет ответить на мои вопросы. Кто-то попробует проткнуть меня упрёком, мол: 'Да как семнадцатилетний юнец мог создать такое представление о людях, когда он и искать-то толком ещё не умеет?!'. Позвольте же мне бережно отвести Вашу шпагу моей скромной, но всё же имеющей какой-то вес контратакой: если ответственность за столь молодую смерть и лежит на плечах моих исследований, то разве не оказал я милость всему мировому сообществу? Окажись эти 'манускрипты' кладезем знаний, разве не хорошо, что юная душа не стала тянуть резину и решила взять всё и сразу? Я вижу здесь лишь великую услугу, если человек решает не оттягивать всё до последнего срока, а находит силы принять общечеловеческий долг прямо сейчас.
  С этим напутствующим экскурсом, позвольте пустить Вас по следам нашего героя. Как и сказал в начале, я буду присматривать за Вами и давать разъяснения в трудных местах, а если какой-то отрезок покажется Вам тернистым, а мне - низкой возвышенностью, то не обессудьте: преодолевать его придётся без моих прямых указок. Вы, конечно, можете спросить: 'Зачем писать что-то сложное, если автор отказывается помогать своему читателю?' Но не кроется ли за этим противоречием взаимность читателя и автора? Хотите - проникайтесь. Не хотите - просто закройте и не читайте: я не приговариваю и не принуждаю. Книги - это нечто весьма деликатное и заглатывать их без капельки трудности то же, как полностью вверить себя поддержке со стороны, совершенно забыв при этом о своей самостоятельности, а мне этого как раз и не нужно. Я хочу увидеть Вас достаточно самостоятельными в тех же вопросах, которые подстрекали меня в каждом эксперименте: хочется узнать, верны ли были те или иные повороты. Жаль только, что ответы застать мне уже не удастся.
   Всё, чего только и смею просить, это только, чтобы сказанное здесь воспримется не как чужая, но глубоко личностная история. Хочется, чтобы блики глади моей судьбы запечатлелись и в Вашей собственной, тем самым пробудив ото сна новых экспериментаторов.
  
  
  Эксперимент #1
  Всё началось в конце семнадцатилетнего возраста. Тогда я уже заканчивал школу и после экзаменов должен был поступить в университет. Вопрос с армией тогда не рассматривался, но необходимыми параметрами для службы природа меня не обделила. Моя конституция была довольно астеничной: у меня преобладали черты хорошо сложенных мышц и отчётливо проступающих мускулов, а с ростом под сто восемьдесят пять сантиметров такое сочетание создавало образ молодого человека в рассвете юности. Не смотря на облик Аполлона, меня не тянуло растрачивать свои силы на армейские упражнения, но я не пренебрегал ими на свободе. Ежедневно я занимал себя велосипедными поездками, походами на близлежащие горы или простыми пробежками. Юность звала меня использовать врученные мне дарования по максимуму, чем я, собственно, и занимался.
  Радости странничества по горам в отдалении от шумного города не могли не выйти мне боком. Одиннадцатый класс далеко не шестой, когда единство однокашников начинает разделяться на маленькие группки, каждая из которых обращается оплотом какого-то типа мышления, а все входящие в него становятся отрезанными от остальных и ублажавшими себя родством мысли с такими же, как и ты сам. Последний школьный год отходит от подросткового влечения к индивидуальности - одноклассники вновь начинают активно общаться и строить планы на будущее. Отщепенцев или, попросту говоря, 'белых ворон' в последний год почти не сыскать, однако не везде устанавливается такая идиллия и где-нибудь, да найдётся такой вот 'особенный', встающий единству поперёк дороги. Таким вот 'особым' кадром был я, но не потому, что был ведом детской страстью показать свою непохожесть на остальных, напротив, зачастую я как раз стоял на общении, но кое-какая отталкивающая от меня всех особенность раскрывалась именно в самом характере моей общительности. Манера не только беседы, но и поведения напоминала ребячливого, впервые выбравшегося в горы, сайгака. Пока все спокойно шли, мне хотелось бежать. Если мои друзья старались оставаться незаметными, я же не прятался и поражал прохожих своей открытостью, приветствовав каждого встречного. Попытки моих одноклассников казаться серьёзными воспринимались мною не только немым протестом, но и с демонстрацией того в моём поведении - по-детски наивном, распоясанном и смешным. Кому-то такая активность покажется не совсем 'нормальной', но именно в противовес этой никудышной нормальности я и вёл себя таким образом. Все пестрили деловитостью и взрослостью, что оказывались откровенным притворством. Своими повадками мне хотелось вновь пробудить в моих друзьях дух детской открытости: той лучезарности, которую, как казалось, удавалось поддерживать моими действиями. Однако попытки оказались тщетными.
   В один момент я забросил эту затею, но не потому, что сам отчаялся, а из-за отношения, которое сложилось обо мне у окружающих. Меня стали использовать как средство для развлечения и заставляли делать вещи, которые сами приказчики ни за что не решились. Я только и слышал: 'Посмотри какая девка. Спорим наш чудак с лёгкостью с ней заговорит' или 'Погляди-ка чем они занимаются: расспроси их'. Мне оставалось лишь спрашивать: 'Но зачем, что вам это даст?', а в ответ: 'Не важно, просто... Иди и сделай это - вот и всё'. А я шёл и делал, причём ясно понимал, что меня используют как куклу, однако останавливаться и не делать тоже не мог. Нравилось само чувство открытости и отсутствие зажатости, чего как раз и не ощущалось в моих приказчиках. Однажды, когда я решил более не потакать низким желаниям моих 'друзей', мне всё равно не удалось избавиться от своей ребячливости. Что-то продолжало поддерживать убеждённость, будто с окружающими должны создаваться не те же отношения, как в детстве, а какие-то совершенно иные. И с этой задумчивости началось то, что повлекло за собой превращение пышущего энергией мальчугана в скелетообразное и изнемождённое нечто.
  Тогда я не читал - да что там 'не читал', даже не знал! - такого философа как Шопенгауэр. Со временем этот пробел хоть и заполнился, мне всё же было жаль, что произошло это довольно поздно. Тогда я совсем не любил читать, ведь кто будет предаваться смотрению на буковки, когда его тело взывает вырваться из затхлой квартирки и отправиться на поиски приключений? Тем не менее именно философия могла подарить мне ответы на то, почему я вёл себя как последний фигляр. Если и надо было от чего отталкиваться, то это следовало сделать от факта, рождающего в окружающих смех. Когда школьник становится студентом, изменяется не только его положение в обществе, изменяется и образ его личности. По окончании школы, в нас мало чего-то от себя: большинство преподносится родителями, друзьями и учителями. Но даже с их помощью, в ребёнке возделывается образ, обладающий своими индивидуальными особенностями. Грубо говоря, чем дольше человек получает какой-то опыт, тем больше он становится похож на что-то вроде сосуда. Единственное отличие сосуда-предмета и сосуда-человека в том, что содержимое первого всегда просто представить. Если утрировать, то для определения наполненности вещи нужно всего-то открыть крышку, заглянуть внутрь и готово: всё как на ладони. С человеком такое не получится: мало того, что 'крышку' отвинтить не удастся, так ещё и не поймёшь, как правильно смотреть на этот самый 'сосуд'. И в непонимании, как именно взаимодействовать с содержимым другого человека как раз и кроется главная проблема общения. Прежде чем понять другого, сперва стоит понять самого себя. Меня постиг этот рок недопонимания, справиться с которым старался моим ребячливым поведением. От Шопенгауэра я узнал одну интересную идею. Если человека представить с каким-то неизвестным наполнением, то это ничем не отличимо от тех же слабо изученных понятий. Нам могут быть известны такие вещи как вселенная, добродетель, субстанция: их описывает не одна книга, поэтому стоит только взять томик 'Этики' Спинозы или 'Метафизику' Аристотеля, и ты тут же станешь всеведущим. Но с течением времени, среди старых заключений учёные стали находить чёрные пятна: какие-то вещи, которые пока нельзя описать, но возможно увидеть. Шопенгауэр высказал такую гипотезу, что, сталкиваясь с чем-то неизвестным, мы стараемся скрыть наше невежество либо смехом, либо страхом. К примеру, выступающий на сцене актёр, одетый в совершенно неподобающий его роли костюм, может ввести публику в смехотворное замешательство: 'Словно циркач на праздничном балу', будут кричать зрители, но это если всё обстоит комедийно. Другое отношение будет при появлении фигуры, которая всем своим видом будет напоминать мрачного призрака. Поневоле сложится впечатление, будто в постановку закралось нечто, никак не прописанное в сценарии, однако оно всё же здесь, а значит, ошибки быть не может: всё идёт так, как задумывалось, а если у кого-то пробежит холодок по спине или кровь начнёт стыть от ужаса, значит и актёру, и постановщику всё же удалось достичь задуманного эффекта. Но что остаётся несчастному зрителю, кроме как не защищаться, пытаясь прикрыть свой страх маской смеха . Он попытается разбавить своё гнетущее состояние какой-то шуткой или надуманной улыбкой, но от правды ему уже никуда не деться. Желание скрыться за маской шутника будет лишь отсрочкой для чего-то такого, что уже начало зреть внутри зрителя.
  Как я сказал ранее, меня даже под дулом пистолета было не заставить что-то прочесть, тем более такую философскую литературу. Мне хотелось настигать нужное мне знание своими силами и полагаться на собственный опыт. На подсознательном уровне я чувствовал в человеке тайну и хотел проявить её подобно комедийному актёру. Один из моих приёмов было совершение какого-то неуместного для ситуации дйствия. Такое поведение носило далеко не демонстративно характер: преследовалось как раз другое. Я хотел, чтобы окружающие, глядя на что-то выбивающееся из привычного, смогли заметить какой-то скрытый режиссёрский посыл: почувствовать задуманное невидимым сценаристом, ведь наша жизнь слабо отличается от фильма. Триллер будит волнение, драма - грусть, а комедия - смех. От последнего я и решил отталкиваться таким вот нетривиальным методом: через себя и свою ребячливость, постараться озарить в человеке что-то, чего сам он не видит, но хорошо ощущает.
  К сожалению, на этом пути я повстречал лишь горе и разочарование. Люди как смеялись, так и продолжали относиться ко мне всё с тем же пренебрежением: выделявшийся из общей массы комедиант становился таким же привычным, как и многое другое. А если что-то становится частью повседневности, чем-то самим собой разумеющимся, то ни о какой тайне нельзя и думать.
  Сейчас я просто диву дивлюсь: какие же люди слепцы! Появись перед нами сказочные персонажи и мифические герои, они покажутся чем-то непривычным. Мы будем благоговеть перед ними и уделять им куда больше внимания, чем всему остальному, ведь 'остальное' - та же обыденность, которая имеет свойство приедаться. Надо признать, что от созерцания чего-то непосредственного нам становится хорошо. Однако есть одно 'но', заключающееся в склонности человека облачать события в сансару повседневности. Здесь не может быть исключений и это, пожалуй, худшая из человеческих черт. Встань перед нами Ахилл, мы сразу же поймём, что это не просто человек, а богочеловек. Не без некоторых размышлений, мы придём к факту, что этот некто - выбивающийся из общепринятых рамок, а главное, таящий в себе секрет человеческой природы: ту самую тайну, позволяющую вновь почувствовать вкус жизни. Так отчего же тот, кто видел Ахилла подходит к прыгающей перед ним цирковой зверюшке с такой бессовестной слепостью, если она точно также отчуждает от злободневной обыденности? Почему так сложно сломать преграду между важностью одного и кажущейся никчёмностью другого? Велика ли разница между Христом и учёным; между философом Античности и схоластом Средневековья; в конце концов, между человеком и животным? Заметьте, как порой мы наделяем наших домашних любимцев какими-то человеческими чертами, иногда даже такими, которыми и сами бы мечтали обладать. Разве нет в этом доказательства о прозрачности всех воздвигнутых нами преград - тех преград, ответственных за разное отношение к вещам?
  Возвращаясь к своей истории, могу сказать, что да, не спорю: не было в моих действиях величия, не было в них и героичности, но не каждое ведь явление должно быть столь возвышенным. Не всему, что проводит истину, уготовано являть себя как что-то прекрасное. Маленький человек способен донести столько же знаний, как и кто-то великий. Абсурдность и нелепость - вот верные спутники тех, кто чувствует в человеке глубину: сакральную сущность, которая пока не обнаружена, но готова вырваться. Нужно лишь верно подобрать инструмент и посмотреть под правильным ракурсом, а остальное пойдёт как по наитию.
  Раздосадованный своим первым экспериментом, я впал в уныние и со временем, от некогда открытого и радующегося любой мелочи юнца осталась хладная, скупая на разговоры и радости, душа.
  
  
  Эксперимент #2
   Время шло, экзамены были сданы, документы в университет поданы и к концу летнего сезона я переехал в другой город. Это был уход в мир самостоятельной жизни: больше никаких родительских ограничений и никаких принуждающих формальностей. Все установления пошли в пекло, и я этому был несказанно рад. Обжившись в однокомнатной квартирке, мне не хотелось в ней что-то менять. Шкаф, пара настенных полок, небольшой компьютерный столик в уголке зала, два табурета и едва рабочий холодильник. В сравнении с меблировкой родительского дома, моё новое жилище почти во всём ему уступало, однако я отказывался обращать внимание на столь скупую обстановку: целью было сфокусироваться на чём-то ещё, на том, к чему ранее, из-за опеки родственников, не получалось подступиться. И в смене фокуса как раз и состояла главная трудность: новый город, новое место обучение, потенциальные знакомства и ещё не заделанные друзья - все эти вещи заставляли меня отвлекаться, потому что в глубине души зрело понимание, что не ради этих мирских радостей я покинул родительский кров. Словно бы университет был не главным, а чем-то второстепенным: всего лишь доводом логики, мол: 'Не зря же ты переехал, само собой, университет - твоё предназначение', которому я не особо-то доверял. Слова разума пронизывала ложь и решив докопаться до истины, я стал идти методом iudicium et error .
  Знакомства в институте напоминали грибницу, очухавшуюся в жаркий день после дождя. Количество лиц, что беспрестанно мелькали передо мной, было не сосчитать. Каждый казался особенным, каждый - в отличии от моих старых, все как на один типаж 'друзей' - выделялся, запоминался и от этого хотелось разговаривать не со многими, а со всеми сразу. Хотелось въесться в чужие мысли, насытиться общением и тем самым проверить: правда ли это то самое, из-за чего я прибыл в этот город. Оказалось, что это не так. Общение проходило на любой другой разговор: оно было скучным и посредственным. Отмечу, что новые знакомые оказывались куда толерантнее и утончённей, но думаю, стоило мне тогда вновь начать провоцировать окружение своим несуразным поведением, снова вызывать у всех смех, то даже в этом новом обществе все усилия опять оказались бы бесполезными: интерес к чему-то странному и непривычному остался бы на уровне насмехательства - не более.
  Одно не давало покоя: с кем бы я не заводил беседу, не в словах собеседника, а в самом его присутствии ощущалось что-то волнующее меня. Это посеяло во мне интерес и пришла идея, будто разыскиваемое мною находится не в человеке. От этого поиски переместились от изучения людей к созерцанию природы.
  Спустя пару недель, на городской окраине я наткнулся на давно забытый сквер. Люди там бывали редко, отчего гуляния среди берёзовых и тополиных рощ превращалось в настоящее отшельничество. Одинокие скитания одаряли меня новыми силами и подготавливали к очередному возвращению в задушливый город. Как-то так прогуливаясь, сознание вдруг как молнией пронзило какое-то неизвестное доселе чувство. Всё вокруг словно стало истончать невидимые для глаза пары, а небо занялось переливом самой разнокрасочной палитры: от фиолетового - к зелёному, от зелёного - к красному, от красного - к бирюзовому. Это не было похоже на приступ галлюцинаций: я не экспериментировал с психотропными веществами и был чист, как стёклышко. Но не смотря на полуденную свежесть и бодрость сознания, мне всё-таки явилось какое-то откровение. Был во всём творящемся какой-то знакомый подтекст: что-то похожее уже проскакивало в памяти. Тут я вспомнил ощущение, которое возникало при контакте с человеком. Окрыляющее чувство загадочности практически не отличалось, с тем, что я испытывал от близости с кем-то. Мне было неизвестно, почему появилось это психоделическое восприятие леса, но посыл видения, как мне тогда показалось, я всё же уловил. Смысл заключался в том, что не конкретный человек привлекал меня начать экспериментировать над собой, не какое-то место, вроде гор или леса, а та любознательность сыщика, который всегда занят каким-то поиском, но не понимает при этом, что ищет-то он себя самого.
  Все пути вели к одному - ко мне самому. Вся исходившая от округи таинственность была не в других людях, а во мне самом. Я как бы проецировал секрет своего бытия на окружающих, думая, что это они источник неизвестной энергии, хотя им являлся не кто иной, как я сам.
  Придя к этим выводам, для меня наступила спокойная пора. Мне стало ясным моё пребывание в одиночестве, моя незаинтересованность в общении и слабая активность в университете. Все вопросы в миг получили ответы. Все, кроме одного: 'Если я перекладывал поиск волнующей меня загадочности на других, то почему же я так усердно отказывался попробовать проявить её в себе самом: чего я боялся?' А я действительно боялся и страх мой был не без основы. Вся проблема касалась самостоятельности и страха использовать её должным образом.
  Корни моей неспособности к самостоятельным действиям берут своё начало ещё в дошкольном возрасте. Первый класс я покорял без детсадовской закалки. Меня не отдавали воспитателям, мне не назначали репетиторов, также не было и общения со сверстниками. Отрезанность от внешней среды превратила меня в постоянно скучающего, незнающего чем себя занять капризного ребёнка. Только и помню, что дёргал матерь за подол халат и жаловался: 'Мне скучно!'. Это нервировало не только родителей, но и меня самого: приходилось самому занимать себя какими-то вещами хотя бы для того, чтобы не превратиться в подобие кошки, спящей по пятнадцать часов на дню. Надо сказать, справлялся я со своей миссией ужасно: ни одно занимательство не увлекало меня на достаточно долго. Обычно заинтересованность пропадала спустя тридцать минут, в лучшем случае - через час. Но тело росло, разум креп и приход в школу устранил потребность в поиске самозанимания. Уроки, домашние задания и - о чудо из чудес! - появление живых, да ещё и одного со мной возраста, людей не подавало поводов отыскивать предмет для интереса: теперь он сам находил меня и не соглашался отпускать. Меня же это полностью удовлетворяло.
  Становясь взрослее, детская проблема саморазвлечения выродилась отличием меня от всех остальных, имевших за собой детсадовский опыт. Ни у кого не было трудности в подчинении: слово учителя - закон, школьные правила - табу, директор - высшее лицо, не терпящее отказа или неповиновения. Мне же эти формальности казались до того надуманными, что, казалось, будто бы вся школьная атмосфера сплошь игра, к которой неизвестно почему, но зачем-то относятся весьма серьёзно. Правила я не нарушал и учителям не перечил: мне было скучно как следовать, так и противиться установленным порядкам. Вместо этого привлекало другое: попробовать самому стать каким-то правилом, которое будет точно также что-то регламентировать. Ведь так всегда и бывает, что тот, кто не способен встать в подчинение, сам начинает подчинять.
  Холодность к правилам высекла во мне искру революционности и овеяло каким-то духом свободы. Я желал, чтобы люди шли не за писанными законами, а за самими собой: стали познавать себя, а не те всем известные манифесты, вроде конституции или Библии. В этом плане мне предназначалась роль зеркала. Глядя на меня, человек должен был увидеть нечто схожее внутри себя самого. Как я выделялся своей циркачностью, так и смотрящий должен был в один момент перестать наконец заливаться хохотом и задуматься: 'А нет ли во мне чего-то такого же, отличного от всего привычного?' На эту заветную мысль я уповал и надеялся, но расшевелить её мне так и не удалось.
  Каково же во всём этом место самостоятельности? В том, что излишнее внимание на своей самости в детстве полностью лишило меня интереса к ней в старшем возрасте. Когда у всех она только просыпалась, мне уже до того осточертело всегда искать ей применение, что это не могло не отразиться на развитии инфантильности. С таким вот комплексом неполноценности я подсознательно заставлял людей верно использовать свою самостоятельность.
  Одно всё же не оставляло меня в покое. Раз все действия в прошлом так ни к чему и не привели, не означало ли это, что моя цель того не стоит? Эти вопросы обрушились на меня словно шквал. Действительно, а что если всё к тому и шло, чтобы я бросил эту глупую затею и перестал искать в человеке чего-то обведённого ореолом мистики? Решив, что: 'Просто сидя и думая об этом, ничего не добьёшься', мне захотелось проверить одну гипотезу. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, человек-зеркало решил посмотреть на своё собственное отражение. Таков был второй эксперимент, который окончательно предрешил, кем я буду и как распоряжусь вверенными мне силами.
  
  
  * * *
  Пора расставить все точки над 'i'. Сразу скажу, что мне не составило трудности удостовериться в верности моих предположений. Важно отметить то, почему я, собственно, и окреп в своих убеждениях. Понимая, что никто не сможет мне помочь, никто не будет ошиваться рядом и своим шутовством уничтожать грани привычного, оставалось рассчитывать только на себя самого. Это толкнуло меня погрузиться в полное одиночество. От этого во мне постепенно стал расти эгоизм. Трепетное отношение к себе ставило окружавших меня не в счёт. Такое пренебрежительное отношение было связано ещё и с тем, что многие уклонялись или попросту не решались стать сами себе толпой: 'In solis sis tibi turba locis ' гласил устав отшельника. Все тянулись к близким, к общению, к каким-то взаимностям; мне же на это было наплевать. Было всё равно и на мнение, будто старики имеют право наслаждаться уединённостью лишь после отдачи общественного долга и по достижению пенсионного возраста. Даже из уст почитаемого мною Монтеня эти слова звучали как укор и вызов. Не уж то столь велики отличия между пятидесятилетним семьянином и семнадцатилетним юношей? Различие пряталось за стереотипом, что каждый обязан отдать себя на служение миру: нужна определённая жертва для спокойного ухода в одиночество.
  Стараясь примириться с этой абсурдной точной зрения, я принялся искать то, благодаря чему мог бы создать видимость служения обществу. Поиски продлились недолго и было решено заняться писательством. В прошлом у меня уже имелась пара успехов на литературном поприще, да и мои сочинения по русскому языку оценивались всегда высоко. Школа подарила мне выправку писателя и, чтобы совесть не мучила меня фактом безответственного ухода в себя, я стал искать спокойствия в ведении дневников. Этим заодно удавалось обойти заповедь: 'Не отдавший общественный долг - не заслуживает отдыха'. Кто теперь посмел бы упрекнуть меня в том, что я ничего не делаю: вот книжечка с парой выписок, вот ещё не засохшее от чернил перо - все признаки, что я чем-то, да занимаюсь. Но на вопрос: чем именно, пока и сам не мог ответить.
  Записи делались всегда спонтанно: без расписания, но с налётами неожиданных прозрений, как это часто бывает у художников. То какое-то сновидение привидится, то опять нападёт психоделический приход во время прогулки - из этих единичных случаев и строилось моё творчество. Однажды мне всё же стало интересно: почему я продолжаю дневниковую слежку, почему не забрасываю ежедневные записи и не полагаюсь на свою память? Заморозив писательское ремесло, со временем мне начало становится всё хуже. Пропало желание начинать новый день и покидать свою коморку. Встреча взглядом с каким-то прохожим причиняло такую боль, будто он не добродушно смотрел на меня, а хотел тотчас испепелить. Сам я становился всё раздражительнее. Иногда даже руки, держа какой-то предмет, казались настолько неуклюжими, что ненароком закрадывалась мысль оторвать их и выкинуть, а самому - залечь под одеяло и больше никогда не сталкиваться с реальностью: с этим физическим миром, который чего-то, но всё-таки лишил меня.
  'Или это я сам лишил себя чего-то?' - явилась ко мне спасительная фраза и вспомнив последние изменения в своих распорядках, я вновь вернулся к письму. На удивление, ко мне вновь вернулось спокойствие, а мир перестал контрастировать одними лишь раздражителями. Этот феномен меня заинтересовал, и я стал искать причину, чем же таким я повязан с писательством, что оно так сильно повлияло на меня?
  Во-первых, стал ясен главный принцип любого творчества.
  
  Творчество есть творение из пустоты.
  
  Во-вторых, всякое творчество изменяет известную нам реальность: мир преображается и всё в нём заложенное также подвергается изменениям. К примеру, дано какое-то понятие и стоит кому-то написать книгу по этому самому понятию, так тут же будет брошен вызов существующей истине. 'Может быть известное нам не столь истинно?' - начнут вопрошать некоторые, но им не останется ничего другого, кроме как либо пойти за новаторской идеей, либо выступить с защитой старых положений, однако, что первое, что второе - оба варианта обязывают нас творить. Это напрямую соотносилось с тем, что я хотел пересмотреть самого себя как те же понятия и категории, но как именно это сделать - я пока не знал.
  Вскоре мне открылось следующее. Оказывается, что настигший меня тогда упадок сил был тем же, когда человек испытывает страх перед незнанием, чем ему себя занять. Случилось это так: был довольно жаркий осенний день, птицы за окном всё не переставали свиристеть, а дурманящий запах опавших листьев бурным потоком затягивался в комнатку, где я - то ли в медитации, то ли от безделия - лежал на полу и без дрожи в зрачках, упирался взглядом в потолок. В глазах начало немного мерцать, затем всё больше отдавать зелёными, пурпурными и жёлтыми оттенками. Спустя немного времени они окончательно погрузили меня в уже не раз находивший на меня транс. Эти красочные переливы уже принимались чем-то привычным, но вкупе с запахом улицы и медитативной настроенностью, я вскочил и на радостях поспешил к дневнику. Сделанная запись была следующей: 'Ах, память ты моя прихотливая! Неужели, чтобы заставить тебя работать требуется столь удачное стечение обстоятельств... Запах прямо как тогда, рядом с берёзовой опушкой, а это внезапное видение многокрасочности! Судьба так и благоволит, чтобы занять меня чем-то: дать повод записать что-то или обдумать какую-то мысль. Не знаю, Что ты или Кто ты, но спасибо Тебе'.
  Мои видения в то время били непрерывным ключом. Не было такой ночи, когда ко мне не пришло бы какое-то сновидение и я его не запомнил. Меня всюду преследовал дух, заставлявший делать записи и разбираться в них, а я - дурак - зачем-то избавлял себя от такой радости. Больше мною такие ошибки не совершались. Когда я снова принялся за письмо, исчезло пугающее чувство опустошённости. Так творчество зарекомендовало себя как средство избавления от внутренней пустоты, безделья, а главное - от зазря прожигаемого времени.
  Следующим шагом стало обращение к очередным воспоминаниям, когда, ещё не пойдя в школу, я растрачивал недюжинное количество сил, чтобы найти себе занятное времяпрепровождение. Тогда я и писать-то толком не умел, поэтому и использование самостоятельности переживалось как что-то более роковое. Вооружившись этой способностью спустя двенадцать лет, я вновь был поставлен перед старой дилеммой - незнанием, чем заняться, кроме как выжиданием очередного видения и его поспешного конспектирования. Во всякой сласти нет-нет, да найдётся ложка дёгтя... Благодаря раскрывшейся детской ране, скука от пустого, ничем не занятого времени начала сопровождаться уже не просто словами: 'Мне скучно', но и ощущением страха - страхом вновь очутиться в том унылейшем состоянии, в какое я впадал без своих дневников.
  Именно страх стал тем, что могло провести меня через сумрак незнания. Страх должен был прорубить тернистые витиеватости моих заблуждений, страху было уготовлено привести меня к глубине собственного 'Я'. Почему я так мыслил? Да потому, что, раз смехом мне не удалось отыскать истину, то антагонистом уж точно удастся. Мне хотелось верить, что познание страха позволит схватить вожделенную тайну за её проворно виляющий хвост. И надо добавить, что ещё никогда я не был столь благодарен той неопределённости, вечно присутствующей в непристроенности моей самостоятельности, ибо столкнувшись со скрывающейся за ней пустотой и излучаемым от этого страхом, мне открылся мир беллетристики. Я спросил себя: 'Где люди обычно боятся? Как они искусственно вызывают тревогу и трепет?' Фильмы ужасов, хоррор-игры, дома с привидениями - эти вещи, возможно, и могли оказать эффект на того, кто мало смотрел кино (ко мне это не относилось) и не провёл подростковый период наедине с компьютерными играми (этот грех также не обошёл меня стороной), однако ко мне это не относилось. Единожды переболев всем этим, я выработал своего рода иммунитет и более уже не мог поддаться ужасам, скрывающимся в кинематографе и гейминге. Оставалось одно - опробовать такое, что ни разу не соприкасалось со мной и, - напомню, что в школе, не смотря на успехи по русскому и литературе, чтение для меня всегда казалось наискучнейшим занятием, - nolens-volens , пришла пора утопить себя в омуте книжничества.
  По началу я испытывал отторжение, отрицание, недопонимание, но вот, роман за романом, я втянулся и окончательно сросся с аватаром чтеца. Начинал я с классики: 'Мартен Иден' Джека Лондона, 'Лезвие бритвы' Ивана Ефремова и 'Приключения Эраста Фандорина' Бориса Акунина. Если кто спросит: 'Что же пугающего в этих произведениях? Где тут притаиться страху?', то он просто представить не может, каким испытанием, какой больной прививкой оказалось приучивание себя к погружениям в эти истории! Отдаться на волю книжным просторам было сродни тому, когда долго не разрабатывающий мышцы спортсмен снова приступает к тренировкам. На следующий день его мышцы будут ныть, а все члены - трястись от вчерашней нагрузки. То же самое напряжение испытывал мой мозг, в случае с которым, всё обстояло ещё хуже чем у несчастного гимнаста. Я практически никогда и не занимался чтением как отдельным - не побоюсь выразиться - видом спорта, отчего переживания, смятения и непонимание от происходящего сумбура внутри меня ощущались во много раз страшнее, чем если бы я когда-то уже имел читательский опыт.
  Осилив около дюжины похожих на вышеперечисленные произведения и ощутив возможность к лёгкому усвоению любого материала, настала пора проверить чувство страха относительно прочитываемого. Начал я с тёмного фэнтези, и среди самых популярных авторов этой категории значился Стивен Кинг. Пролистав его библиографию, взгляд зацепился за серию 'Тёмная Башня'. Закупка в книжном обошлась мне в кругленькую сумму, так как серия начисляла за собой семь томов и одну промежуточную историю. С этим кладезем я вернулся в свой укромный уголок и на две недели испарился: просто взял и исчез со всех радаров - будто создал видимость, что меня никогда не существовало. Родные переживали, в университете стали бить тревогу, а я тем временем наслаждался четырнадцатью днями ни с чем несравнимого блаженства. Проглотив все тома 'Башни', появился интерес к другими работам Кинга. Так были переварены 'Сияние', 'Доктор сон', 'Бессонница' и 'Ловец снов'. Разочаровавшись в последнем, я понял, что с Кингом пора заканчивать. Каким бы приятным не было чтение истории о рыцарях-стрелках и достижении Башни, цель экспериментирования всё же и не получилось достигнуть - страха я так и не испытал. После неудачной попытки, следом последовала тяжёлая артиллерия: сборники рассказов Говарда Лавкрафта и Эдгара По, в дополнение к которым был приобретён 'Монстролог' Рика Янси. После второй волны 'ужасных и вгоняющих в жуть' работ, во мне окончательно умерла вера в книги и в их возможность подарить столь вожделенное чувство страха.
  Продолжив ломать голову, почему же многие считают эти произведения конгломератами ужаса, я решил проанализировать прочитанное не на выявление в них конкретики, вроде образа страшного оборотня или всепоглощающей бездны, а на тенденцию, что красной нитью связывала каждую из книг. Рассуждения имели следующий вид: где бы не создавалась атмосфера ужаса - там всегда присутствовал элемент мистики, а всё мистическое никогда не отходило от такого явления как 'страх Божий', призывающего отрешиться от всего мирского и вознести свою душу выше материи. Мистика притягивает именно тем, что пьянит свободой от физических оков. В одном из трактатов Кьеркегора Сёрена, философия которого так и сочится мистификациями, где-то сказано: 'Страх есть головокружение свободы'. Выходило, что вопрос страха опять возвращал меня к проблеме свободы и незнанию, куда деть свою злободневную самостоятельность.
  Выйти же из этого тупика получилось через всё то же творчество. Творя, мы переиначиваем известные шаблоны, потрошим общепризнанное и тем самым создаём новое: когда рушатся одни начала и строятся новые. Не в этом ли запрятан корень всех страхов? В Средневековье церковь с предвзятостью и сомнением относилась к мистикам: их новации всегда несли с собой изменения. Мистическая ниша располагала не комментаторами, по десятку раз читавших одну и ту же догму и делавших в ней незначительные поправки, а проповедниками будущего. Ортодоксы переживали за свои догматы, отчего практически на каждом мистике ставили тавро отступника и еретика. Баталия между догматизмом и свободным мышлением была тем же противостоянием нормы и ненормы, а перенеся эту параллель на литературу, оказалось, что история мало чем отличалась от той же вражды добра и зла. Но вот что интересно: стоило норме повстречаться со своей противоположностью, схождение двух полюсов преломлялось через творчество и создавалось нечто третье. Как бы парадоксально это не было, но этим третьим вновь оказывалась очередная норма. Однако я не мог согласиться с тем, что мною движет стремление создать что-то нормальное. Старая норма - это причина. Новая норма - следствие, а источник движения - это то, что находится между. А находилось там не что иное как творчество. Сопоставив все факты, я пришёл к тому, что притягивавшее меня в себе самом, пытавшееся стать разбуженным в других при помощи комичности моих поступков и старавшееся показаться в череде прочтённых мною книг было связано с ненормальностью.
  Последующие размышления велись не день, не два, а несколько недель. Никаких записей я не делал и только спустя месяц, писательское перо вновь получило приглашение окунуться в лоно запылившейся чернильницы: 'Смех и страх - лучшие выразители того, что выбивается из всего привычного. Пред человеком стоит выбор: посмеяться ему или испугаться? И то, и другое заставят повседневную скуку заползти обратно в свою коморку. От первого же будет радость и счастье, но какого-то урока из этого не вынести. Второе же напустит тревогу и от этого запомнится куда ярче. Люди так и грезят одной и той же мыслью: 'От смехотворности меньше вреда, меньше угнетённости, и не проще ли посмеяться?' Смех не помогает, а только расслабляет: даёт передышку или, того хуже, вовсе ослепляет и заменяет ничем незамутнённую линзу совсем исцарапанной и замыленной, а что ещё плачевнее, так это то, что даже с этим пониманием, человек так и продолжает смеяться и бояться без должного отношения к предмету, вызвавшего у него смех или страх. Если до сих пор мои поиски заходили в тупик, может, и нет во мне никакой тайны: нет той мистической ненормальности? Может я просто всё выдумал и настолько предался фантазии, что утратил видимость грани между правдой и ложью?..' Последние штрихи этой записи пошли криво и неуверенно. Тогда я и впрямь потерял опору: ноги словно парили в облаках или скользили по водной глади. Куда бы не ступал, в какую бы книгу не заглядывал - мерещилось, будто живу уже не я, а кто-то, у кого вместо лица - маска.
  Но всё изменилось во время одного из моих походов на рынок. Идя вдоль скамеек и протискиваясь между заполонивших главную улицу старушек, - этот контингент составлял основную массу торговцев, - мне наконец-то удалось пробиться к любимой пекарне. Пройдя мимо стеллажей, усталый взгляд не привлекало ни одно лакомство. Казалось, будто я зашёл только для какой-то условной формальности, потому что никогда не отказывал себе повидаться с одной милой продавщицей. Это была женщина около пятидесяти лет, греческо-грузинских корней с приятным русским наречием. Будучи милой и доброжелательной, на выпечку она никогда не скупилась, а иногда отдавала её за так, лишь бы поделиться с кем-то своим счастьем - счастьем владеть такой пекарней и своим местом в этом мире. Мне сразу же стало понятно, с какой целью я тогда зашёл в это пропахшее кунжутом и корицей местечко. Что как не вдохновение от уверенной в себе знакомой может поддержать сломленного экспериментатора? И вдохновлённость не заставила себя долго ждать. Переступив порог, меня поприветствовали не как завсегдатая, а как кого-то, выглядящего весьма необычно, и эта самая необычность сыграла тогда главную роль.
  - Батюшки родные! Вы посмотрите кто к нам пожаловал. А что же это с тобой сталось? Не уж то проклятие студенческой жизни дало о себе знать? - приветливо пропела моя знакомая.
  - В каком это смысле? Всё как всегда. Извините, просто времени не было заскочить...
  Тут она меня перебила, произнеся слова, выдавившие фурункул той шаткости, уже начавшей изрядно так разгнаивать мой дух.
  - Ох, нет же, посмотри на себя: кожа, да кости. Совсем забросил себя, ещё и клиентов всех распугал. Ты-то может и не заметил, а у меня глаз намётан. Как зашёл, так тут же, один за другим и..., - здесь она звонко присвистнула, не уводя взгляда с моей, в тот момент и впрямь, изрядно исхудавшей фигуры, - с концами. Теперь уже не сыщешь этих людей: распугал ты их. Вон как засеменили, будто смерть к ним средь бела дня наведалась. Не гоже ведь себя до такого доводить. Сегодня уж не откажу: всё, что выберешь - за бесплатно отдам, а то так и окочуриться можно, страх ты наш доморощенный, - закончила моя знакомая, не позабыв прибавить в конце небольшой смешок.
  Эта позитивная леди всучила мне провианта на две недели вперёд и приказала тут же перекусить чем-нибудь, так и уповая в тот момент, что если я что-то съем, то тотчас расширюсь в габаритах. Жаль было её расстраивать, но, выходя из пекарни, ни аппетит, ни любое другое желание связанное с рынком не могли вырвать из меня те семена, посаженные её шутливой разговорчивостью. До чего же поразительна судьба! Всегда удивлялся таким, казалось бы, лишённым всякой важности событиям. Но именно благодаря их простоте и невзрачности, они давали нечто такое, чего не ожидаешь заполучить даже при каком-то экзальтированном состоянии. Уже добравшись до дома, я всё равно продолжал идти вперёд проходя улицу за улицей. Только выйдя на городскую границу, ноги наконец-то остановились, а долго вскармливаемые мысли пришли в движение.
  'Боялись? Меня? Ведь я даже ничего для этого не делал, никаким образом не старался заставить людей себя бояться. Так почему же они беспокоились, почему уходили? Неужели какая-то часть меня самостоятельно решила их напугать? Есть ли в этом моя вина? Может ли кто-то быть повинен в существовании другого человека, если по своей природе, сам он именно тот, кем является здесь и сейчас и никаким другим характером или строением тела обладать не может?', - спрашивал я у самого себя. В сгущающемся вечере, ради слов, подаренных мне продавщицей, я с лёгкостью отправился бы на совершение любого из подвигов Геракла, так как солнце может и опустилось, но моё внутреннее светило воспрянуло из самых низов и подарило цельность всё никак не складывающимся пазлам. Травя окружающих смехом и заделывая на их лицах улыбки, мною не преследовались эти цели специально. Действовал я тогда исключительно подсознательно. Теперь же пугающая меня сущность отыскивалась не бессознательно, а намеренно, и в этом была моя ошибка. Как автору стать отличным писателем, если он не может довести навык печатания до автоматизма, чтобы более не отвлекаться на постоянные исправления и вглядывание в маленькие буковки на клавиатуре? Как стать самым громогласным оратором, если никак не разрабатывать голосовые связки? Как успевать сделать куда большее количество дел, если мы не просыпаемся в нужный для этого час и постоянно заручаемся помощью будильника? Ответ на все эти вопрос один - всегда необходимо что-то доводить до уровня чего-то непроизвольно выполняемого. Тогда мы не будем растрачивать внимание на мелочи и всецело сможем сконцентрироваться на конечной цели. В случае со страхом, этого-то мне как раз и не удавалось достичь: какая-то часть сознания всегда работала предумышленно, заранее стоя наизготовке для ещё не начавшейся работы. Я пообещал себе: если во мне действительно присутствует та же ненормальность, что и в тысячах других, значит, она даст о себе знать только когда прекратится её намеренное вытягивание.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"