Аннотация: Опубликован в сборнике антитоталитарной фантастики "Нежные объятия железной девы", Млечный путь, Иерусалим
Над замком грохотала ночная гроза. Гром раскатисто рявкал, оконные стёкла отзывались слабым дребезжанием. Из-за этих оглушительных раскатов старый мистер Коттэм не сразу расслышал стук колотушки внизу.
Сердце замерло на секунду, а потом забилось в такт ударам, сильно и гулко, и кровь запульсировала в висках.
"Не открывай, - шепнул внутренний голос. - Ты ведь знаешь, кто это. Только один из них может заявиться среди ночи и молотить так нагло в чужую дверь. И ты знаешь, зачем он пришёл. Не открывaй".
Стёртые ступени винтовой лестницы спиралью уходили к подножию башни. Молнии вспыхивали в узких проёмах бойниц, порывы ветра заносили снаружи брызги дождя. Огонёк свечи приходилось прикрывать ладонью. Неизвестный долбил колотушкой по двери монотонно и настойчиво, словно репетировал соло на барабане. Мистер Коттэм привалился на секунду к холодной сырой стене, перевёл дух, тоскливо глядя в темноту.
"Не открывать - и что дальше? - возразил он самому себе. - Кому надо войти, тот рано или поздно войдёт. Только уже не по-хорошему, а по-плохому. А так у меня ещё есть надежда, что всё обойдётся. Обходилось же раньше".
И он, чертыхаясь и с трудом удерживаясь за поручень, снова заковылял вниз.
Визитёров оказалось двое. Стучал, как и следовало ожидать, Паяц - жилистый, крепкий мужчина среднего роста и возраста. Жёлто-оранжевое трико туго обтягивало складную фигуру, короткий карнавальный плащ-домино плотными складками свисал с широких плеч, алый шутовской колпак и белозубая улыбка подчёркивали смуглость кожи. В насмешливых тёмных глазах плясали крохотные отражения свечного пламени. Старик перевёл взгляд на второго, безучастно сидевшего на замшелом каменном пороге - и вздрогнул так, что едва не выронил подсвечник.
Серое бесформенное одеяние. Низко, почти до подбородка надвинутый капюшон, из-под которого выбиваются светлые пряди вьющихся волос. Узкие костлявые плечи. В мертвенно-белом свете очередной молнии мелькнули в траве у крыльца тугие блестящие щупальца, с влажным шелестом втянулись под край серого балахона, - и мистера Коттэма передёрнуло от омерзения и тошнотворного, вышибающего липкую испарину страха.
Раз Паяц привёл с собой Тварь - значит, надежды нет.
***
Мистер Коттэм стоял навытяжку у стены. Паяц, небрежно развалясь на стуле, внимательно оглядывал столовую. Ухмыляющееся лицо его казалось маской Иронии.
- Серебро начищено, скатерть накрахмалена, паркет натёрт, нигде ни пылинки. Порядок во всём. Идеальный дворецкий и верный слуга. И вы, конечно, не скажете мне, где скрывается наша милая барышня, не так ли, Коттэм?
Старик молчал. Он решил, что это единственный шанс умереть достойно. Тот, кто ничего не говорит, не может проболтаться.
- Hапрасно упрямитесь, старина, - заметил Паяц после паузы всё тем же лёгким, приветливым тоном. - Я вам не враг. Наоборот, вы мне симпатичны, да и занятия наши чем-то схожи.
Он улыбнулся ещё шире:
- Держу пари, вам это никогда не приходило в голову, а ведь так и есть. Я тоже в некотором роде и чистильщик и уборщик. Отчищаю людские души от плесени и ржавчины. Выбрасываю прочь то, что мешает человеческому счастью. Слежу за порядком и верно служу нашим общим идеалам. Разве это не похоже на то, что приходится делать вам? Я уверен, что подумав обо всём как следует, вы осознаете наконец, что нет ничего плохого в сотрудничестве с нами. А вот сопротивление, наоборот, неразумно и недостойно. Ну, чего вы можете добиться? На что надеетесь? Да, в прошлом вам удалось пустить нас по ложному следу, но второй раз не получится. Мы провели очень тщательное расследование, и оно опять привело нас сюда - та, кого вы так отчаянно пытаетесь выгородить, где-то поблизости, ей просто негде больше прятаться. И прячете её вы, Коттэм. Все улики против вас, и, поверьте, их достаточно, чтобы добиться обвинительного приговора. Но я решил дать вам последний шанс. Исполните свой долг перед обществом и прошлое будет забыто. Укажите мне убежище нынешней хозяйки замка, и вас не будут считать её пособником. Могу вам даже пообещать, что мы постараемся обойтись с ней как можно мягче. Обязательно сначала побеседуем. Возможно, она поумнела за эти годы и на этот раз у неё хватит ума последовать нашим советам. Ведь это так просто - сменить амплуа. Не понимаю, почему она так упорно отказывалась это сделать.
Коттэм продолжал молчать. Он смотрел прямо перед собой. Там, на противоположной стене, висел портрет совсем ещё юной Марджори, написанный пятнадцать лет назад. Художник изобразил её в костюме Электры. Марджори играла эту роль так убедительно, так трогательно - благородная и нежная девушка знатного рода, разрывающаяся между любовью, ревностью и чувством долга. Коттэм вспомнил, как проникновенно звучал её голос в сцене решающего разговора с братом, как умоляюще прижимала она руки к груди, как плакали зрители в зале...
- Я жду, старина. Где же она?
Два года назад Марджори появилась на пороге замка - исхудалая, измученная. "Прости меня, Коттэм... я не должна была ... но мне совершенно некуда больше идти..." И она прижала руки к груди жестом Электры, и глаза её смотрели так же горестно и жалобно, как на этом портрете. "Не отдавай меня им, - молили они. - Пожалуйста."
Перед этим взглядом отступал даже страх.
Дознаватель побарабанил пальцами по столешнице, задумчиво посмотрел на оплывающий в подсвечнике огарок.
- Упрямство - штука забавная, - сообщил он всё тем же лёгким насмешливым тоном, - однако любую забаву надо заканчивать вовремя, иначе она приедается. Жаль, коллега, но вы не оставляете мне выбора. Из уважения к вашим талантам домоправителя подожду, пожалуй, ещё немного - пока не догорит этот уютный огонёк. А потом уйду, и моё место займёт...
Паяц выразительно кивнул в сторону чуть приоткрытой двери в буфетную.
- Подумайте, дружище, стоит ли игра свеч, - и он весело, от души засмеялся каламбуру.
Колокольчики на алом колпаке вторили бодрым медным звяканьем.
***
Распластавшийся по фитилю язычок пламени бросил последний отсвет на улыбку Паяца и погас.
- Так где же она, Коттэм? - прозвучал в темноте низкий вкрадчивый голос.
Тишина.
- Ну, что ж... увидимся утром. Может быть... Если вы сумеете всю ночь не отводить глаз. А не сумеете - пеняйте на себя!
На этот раз Паяц расхохотался как-то особенно радостно. А потом мистер Коттэм услышал шум отодвигаемого стула и шаги, удаляющиеся в сторону буфетной.
Скрип открываемой двери.
Тусклое белёсое свечение.
Шорох ткани.
Влажный шелест.
Ближе.
Ближе.
Старый дворецкий прижался спиной к стене - ноги еле держали. Выпученные фосфоресцирующие глазищи Твари уставились на него из темноты. Бледные локоны обрамляли жуткую морду. Отсутствие губ и кожи вокруг рта делало её похожей на оскаленный в вечной улыбке череп мертвеца. Руки в белых перчатках - пятипалые, совсем человеческие - расслабленно свисали вдоль туловища. Щупальца, наоборот, непрерывно двигались, свивались и развивались, елозили по паркету.
Коттэм плотнее упёрся спиной в стену.
"Не думать об усталости. Не думать о боли в ногах. Не отворачиваться. Не спать. Чего бы это ни стоило - смотреть ей в глаза".
***
Время не двигалось. Оно застыло в столовой плотной вязкой массой. Даже дождь не шумел больше за окном. Сонная ночная духота липла к лицу, как тряпка, пропитанная хлороформом. Огромные гляделки Твари расплывались в светящиеся пятна.
"Не спать!"
Надо думать о чём-то, что прогоняет сонливость. О Марджори. О её родителях. О мире, каким он был, когда учение Паяцев ещё не считалось единственной дорогой к счастью всего человечества, а никаких Тварей и в помине не было. Мире, в котором весёлость не навязывали, чужие несчастья не высмеивали, а горе не считалось опасной душевной болезнью. В котором жаловались без опаски и сочувствовали в открытую, и никому не запрещалось плакать на могилах близких.
Коттэм смотрел в переливчатые глаза стоявшего напротив чудовища. "Мы так сильно их боимся и так мало о них знаем, - думал он. - Продукт генетических модификаций, говорила Марджори. Биологические машины, созданные Паяцами для выявления преступников. Допустим. Но как они их выявляют? Откуда Тварь знает, кого хватать? Читает мысли? Вряд ли - тогда Паяц не стал бы тратить столько времени на допрос, а сразу призвал бы эту мразь. Что же она способна улавливать? Чувства? Эмоции? И действительно ли Тварь не может броситься на того, кто смотрит на неё в упор? "
Спать расхотелось. Даже в обречённости есть свои плюсы. Терять уже нечего, можно поэкспериментировать.
Старик сосредоточился. Думать о грустном было просто, гораздо проще, чем привычно давить в себе печаль. По правде говоря, после стольких лет притворства это ощущалось великим благом. Картинки, загнанные в самые дальние уголки сознания, оказывается, никуда не делись, и возникали теперь непрерывной чередой, живые и яркие. Мистер Коттэм вспомнил, как Паяцы пришли равнять с землёй старое кладбище на окраине городка. С башни хорошо было видно, как движутся по пустынным улицам плащи-домино и серые балахоны. Жители отсиживались за запертыми дверями и закрытыми ставнями. Даже собаки попрятались. Пёстрая процессия дошла до ограды, окружавшей россыпь выбеленных дождями надгробий. Жёлто-оранжевые фигурки оцепили погост. Серые принялись за работу...
Видение, вызванное сознанием Коттэма из того далёкого дня, стало вдруг стремительно деформироваться - Паяцы развернулись от могил лицом к нему, заслонили спинами Тварей, подняли руки в приветственном жесте. Их улыбки белозубо сияли. Дворецкий почти физически ощутил, как наплывают на него волнами радость и оптимизм, оттесняя горечь и грусть, заставляя губы кривиться в ответной улыбке...
- Нееееееееет!
Навеки отпечатавшийся в памяти крик Марджори пробился сквозь наваждение, насылаемое Тварью, - и оно рассеялось без следа, снова уступив место настоящим воспоминаниям.
Паяцы неподвижно стояли кольцом вокруг кладбища. Тугие щупальца их серых подручных выкорчёвывали из земли каменные плиты, опрокидывали памятники, рвали цепи оград.
Дворецкий пытался увести Марджори от окна, но она сопротивлялась, отталкивала его руки, хрипло шептала:
- Пусти! Я должна это видеть, должна, понимаешь?! Там же мама, и отец... и Роджер, и Тильда... и все остальные...
Воспоминание заслонило собою реальность, закружило водоворотом. Резко и отчётливо всплыли все подробности: мелькающие хлысты щупалец, летящие во все стороны обломки, завеса пыли над ровняемыми с землёй могилами. Рыдания Марджори. Сердце Коттэма снова, как и тогда, защемило от жалости и бессильного гнева...
Тварь моргнула.
***
Это напоминало детскую игру. Каждый раз, когда Тварь на мгновение занавешивала глаза складчатыми веками, Коттэм делал крошечный шаг вбок, в сторону скрытой за портьерой двери в кабинет. Теперь он даже не думал о сне - у него появился шанс. Не на спасение - об этом и речи быть не могло, - но на предсмертный протест. ;"Молчать? Нет! Паяц прав, этим ничего не добьёшься. Что ж, красавчик, будь по-твоему - я нарушу молчание. Но не совсем так, как тебе хотелось бы. Это будет сюрприз. Большой сюрприз. Дай мне только добраться до сейфа".
A из глубин памяти продолжали всплывать горькие, печальные, растравляющие душу образы.
День, когда он в первый раз увидел, как Тварь расправляется с преступником. Летнее солнце заливало рыночную площадь, даже тень от навесов в торговых рядах не спасала от зноя. Воздух был пропитан запахами перегретой пыли, вянущих на прилавках цветов, крепким духом домашних солений. Выкрики торговок, смех, толчея и шум голосов. Только одна женщина выделялась из этой весёлой толпы и люди сторонились её, стараясь держаться подальше. Она шла медленно, словно каждый шаг давался ей с трудом, сутулилась, шаркала ногами и казалась старухой, но Коттэм знал, что ей не было ещё и сорока. Выглядеть старше она стала с тех пор, как её бросил муж. В городке все смеялись ей в лицо, дразнили и издевались - ведь насмешка лучший способ преуменьшить горе и помочь его одолеть, так учили Паяцы. Однако проверенное средство не помогало. Женщина упорно отказывалась разделить всеобщее веселье, более того - недавно потеряла над собой контроль до такой степени, что, услышав очередную грубую шутку, разрыдалась на людях. Сейчас она брела, низко опустив голову, вдоль заставленных лотками и весами прилавков, не замечая или не желая замечать осуждающих взглядов горожан...
Сначала мало кто обратил внимание на появившуюся в конце прохода щуплую фигуру в сером балахоне с низко надвинутым капюшоном. Однако Коттэм заметил сразу, главным образом потому, что двигался неизвестный очень уж странно: торс неподвижный, плечи застыли, руки безвольно болтаются... словно и не живой человек вовсе, а чучело на шесте. Женщина внезапно подняла голову, увидела приближающийся странный силуэт, инстинктивно попятилась - и тут "чучело" откинуло капюшон. Коттэм замер на месте. Застыла и женщина. Смутные страшные слухи о нелюдях-прислужниках, созданных Паяцами, доходили до городка и раньше, но до сих пор оставались только слухами. Женщина, парализованная ужасом, смотрела Твари в глаза. Чудовище топталось на месте, таращилось жуткими, похожими на светящиеся бельма глазами, но ближе не подступало. Несчастная наконец опомнилась, взвизгнула и бросилась бежать - но стоило ей только повернуться спиной, как длинное серо-зелёное щупальце метнулось из-под балахона Твари, захлестнуло и оплело ноги жертвы, опрокинуло с размаху лицом в бурую пыль, подтащило поближе. Ещё два щупальца, извиваясь, подползли к бьющемуся на земле телу - одно придавило грудь и живот, удерживая обречённую на месте, другое скользнуло под шею, обвилось вокруг горла, выжимая из него предсмертный хрип... а несколько мгновений спустя Тварь уже бодро катилась прочь на зов появившегося между прилавками Паяца, волоча за собою труп...
Старик вспоминал эту и ей подобные сцены во всех подробностях, оживляя потускневшие от времени картины, заставляя их снова наливаться красками, звуками и запахами. Чувства, вызванные из прошлого, многократно усиливались свежей ненавистью, сегодняшним гневом. Тварь всё реже пыталась заглушить воспоминания Коттэма и видно было, что каждая попытка даётся ей всё тяжелее. Она моргала всё чаще, приплясывала на месте, не в силах выносить поток неприятных эмоций такой силы. Инстинкт требовал уничтожить источник страданий, но прямой и спокойный взгляд стоявшего напротив человека удерживал на месте, останавливал, не подпускал... Белые перчатки судорожно теребили ткань балахона, костлявые плечи подёргивались. "Жри моё горе, - думал Коттэм, медленно, короткими рывками двигаясь вдоль стены. - Что, не нравится? Кости из чужих могил тебе больше по вкусу? Не дождёшься. Будешь лопать то, что дают, проклятый убийца, трупоед."
Портьера, скрывавшая вход в кабинет, была уже совсем близко. Тварь моргнула в очередной раз. Однако вместо того, чтобы открыть глаза, крепко их зажмурила и внезапно бросилась прямо на Коттэма.
Дворецкий еле успел увернуться. Слепое чудовище с размаху врезалось в стену, сползло на пол. Старик, забыв про возраст и артрит, одним прыжком оказался у заветной двери. Сердце бешено колотилось. Тварь на полу глухо и утробно урчала. Трясущимися руками Коттэм захлопнул дверь, поспешно заперся на все замки и забаррикадировал дверь массивным письменным столом.
***
Ещё до создания Тварей Паяцы стали проводить повальные обыски и изымать предметы искусства, способные напомнить о запретном чувстве. Коттэм успел спрятать в хорошо замаскированном сейфе то, что считал самым ценным. Но когда он рассказал об этом Марджори, она не выказала ни радости, ни благодарности, а только устало пожала плечами. "Зачем? Какой смысл их хранить? Это никому никогда уже не будет нужно - бесполезный, и к тому же опасный хлам. Уничтожь его, прошу тебя." Дворецкий в ответ лишь упрямо качнул головой: "Нет. Ни за что. Не может же это длиться вечно. Я верю, что придёт время..."
И вот время пришло.
"Которую выбрать? - старик поочерёдно доставал из сейфа яркие кубики с записями, читал надписи на крышках. Руки всё ещё дрожали. Смутный шум за дверью и подгонял, и отвлекал. Дворецкий заставил себя сосредоточиться. "Медея? Федра? Джульетта? Нет, - пирамидка отложенных в сторону записей росла. - Вот! Андромаха!" Коттэм бережно вытащил из кубика переливчатый прозрачный кристалл, аккуратно вставил его в гнездо проигрывателя. "Вот и всё, - сказал он себе. - Всё. Кончилось наше молчание, девочка моя. Пусть слушают", - и коснулся кончиками пальцев чуткого рецептора. Голос Марджори, такой, каким он был прежде, в дни её славы - сильный и нежный, страстный и тоскующий, - поплыл по комнате и одновременно зазвучал снаружи, многократно усиленный скрытыми среди лепных карнизов башни динамиками:
И я жила беспечно, словно дети,
И думала, что этот мир незыблем,
Пока однажды утром паруса
Ахейских кораблей не увидала
С вершины башни...
Стаей саранчи
Они казались сверху, что слетелась,
Белёсыми крылами трепеща,
На гребнях волн в заливе покачаться -
А с неба Феб, огненнорукий бог,
Швырял лучи в гребцов пентиконторов
И бликами мостил дорогу смерти,
Плывущей к Трое...
Дверь вздрогнула от мощного удара. Даже через двойную обшивку слышно было, как воет разъярённая Тварь, изнемогая от горестных интонаций Марджори-Андромахи. Коттэм отодвинул штору и выглянул в окно.
Замок стоял на холме. Кабинет располагался не на самом верху башни, однако достаточно высоко, чтобы видеть всё, что происходит на несколько миль вокруг. Пыльная лента просёлка рассекала надвое сочную зелень росшей на склонах травы, тянулась дальше, к городскому мосту. И по ней спешили от моста к замку жёлто-оранжевыe и серыe фигурки.
- Услышали, - прошептал старик со слабой улыбкой. Теперь он чувствовал себя совершенно спокойным - замок строился на века и всё в нём было прочным и надёжным. До конца монолога Коттэм продержится наверняка, а там - будь что будет.
Что знаешь ты о горе, о потерях?
Я видела, как греки жгли наш флот,
Как корабли, стоявшие на рейде
У входа в гавань, вспыхнули огнём,
Почти неразличимым в свете солнца,
И пламя сотней жадных языков
Обугливало их борта и мачты...
- Коттэм! Прекратите это немедленно! Слышите?! Совсем спятили, что ли?! Сейчас же выключите эту пакость, проклятый престарелый идиот! - в голосе чистильщика мыслей и спасителя душ не слышно было привычной насмешливой иронии. Он звучал теперь почти искренне, почти по-человечески.
"А Паяц-то, похоже, запаниковал, - злорадно подумал дворецкий и усмехнулся. - Что ж ты так, дружок? А как же Великая Заповедь Великого Психолога - всегда хранить ровное и весёлое расположение духа?"
- Коттэм, вы усугубляете свою вину! Я приказываю - сию же минуту откройте дверь! Прах вас побери, откройте немед.... ааааааааххххх....
Голос вдруг оборвался. Даже льющиеся из динамиков сетования несчастной жены Гектора не могли заглушить страшных звуков - через рассчитанные паузы александрийского стиха до старика отчётливо доносился характерный жуткий хрип. Там, за дверью, корчился в предсмертной агонии человек, удушаемый Тварью...
Коттэм отошёл подальше, к окну - он хотел дослушать последнее выступление Марджори без помех. Её голос звенел, проникал в самую душу, скорбно и гордо взывал к чувству, в котором старик сейчас отказывал Паяцу, потому что именно Паяцы объявили это чувство вне закона - к состраданию:
Что знаешь ты о боли и тоске?
Я видела, как храбрый флотоводец,
Не раз бросавший вызов Посейдону,
Стоял, бессильно глядя на клубы
Густого дыма над лазурным морем -
В его глазах была такая боль,
Как будто вместе с флагманом своим
Он сам горел,
Как будто бы его,
В бесплотный дым бесславно обратив,
Развеяли по ветру чёрным пеплом! *
Чудовище за дверью истошно взвыло - и вдруг стихло. Дворецкий ждал, что оно снова возобновит свою атаку - нет, ни звука с той стороны... Он снова отодвинул штору, выглянул наружу. На зеленом склоне там и сям валялись неподвижные, похожие на разбросанных марионеток, неестественно скрюченные тела в разноцветных одеяниях. А чуть ближе к замку, почти у самых стен - дохлые Твари.
Коттэм рухнул в стоявшее у письменного стола массивное кресло и рассмеялся. Он смеялся громко, раскатисто, до кашля, до выступивших слёз, и никак не мог остановиться. Впервые за многие годы ему было по-настоящему весело.
- Ты убила их, Мардж! - бормотал он сквозь смех. - Ты их всех прикончила! Вот это успех, девочка моя... Bот это успеx...
***
В подземном склепе тускло горела лампадка. Тень Коттэма на стене причудливо изгибалась в отблесках пламени. Старик подошёл к простой надгробной плите с лаконичной надписью:
"Марджори Бёрнтвуд, актриса театра Трагедии".
Достал из кармана цветной кубик с записью, положил рядом с датой смерти, склонил голову.