Аннотация: Опубликован в сборнике, посвящённом 220-летию А.С.Пушкина Мы и классики
"Ну и что теперь делать? , - думал Костя, быстро шагая по коридорам Академии Художеств. - Ни одна не подошла. A если не здесь, то где же её искать?"
Последний раз он заходил в Академию года два назад. Внешне всё выглядело по-прежнему - те же классические интерьеры, пронизанные светом из высоких окон, и по обе стороны от входа в конференц-зал по-прежнему скучали огромные мраморные фавны, всегда напоминавшие Косте о говорящих горгульях, охранявших офис Дамблдора, - но навстречу попадались только чужие, незнакомые лица, ни в чьих глазах не вспыхивало узнавания, взгляды скользили по Косте не задерживаясь, и он чувствовал себя чем-то вроде призрака, залетевшего побродить невидимкой по бывшим владениям. Другие студенты работали теперь у мольбертов, болтали и спорили на лестнице, целовались в эркере, и даже лошадь, которую вели по коридору, была другая - не та изжелта-белая задумчивая ветеранка, с которой он и его однокурсники делали когда-то наброски, а тёмно-гнедая, со слегка ироничной мордой, она смотрела так, словно говорила: "Хрен с вами, рисуйте, только мне потом не показывайте..."
Пропуская процессию с лошадью, Костя отступил в сторону, взглянул в окно на безмятежно сидевшую в круглом внутреннем дворе бронзовую фигуру графа Шувалова. Полосатые от оттепельных потёков розовые стены, со всех сторон окружавшие двор, казались в свете пасмурного дня унылыми и заплаканными.
'Да, вот это ты сразу видишь, вот тут ты молодец, - укорил он себя. - В две секунды успел оценить и свет, и линии, и композицию, и общее настроение. А лица натурщиц, видишь ли, все неподходящие. Невыразительные. Не вдохновляют. Хотя типажи-то были самые разные. Так, может, дело не в них? Определись уже. Не для заказчика же работу делать собрался, а для души. И если душа просит пейзажиков, зачем тратить время на поиски модели для портрета? Проще сесть и написать Петропавловку, её искать не надо, двадцать четыре часа в сутки на месте стоит...'
Он спустился по главной лестнице к выходу. Снаружи шумел двадцать первый век. По Университетской набережной неслись автомобили. За гранитным парапетом матово поблёскивала Нева.
Костя пересёк улицу, подошёл к спускавшимся к воде каменным ступеням, посмотрел на сфинксов - в изгибах их полных губ и сонно приспущенных веках отчётливо проступало чисто восточное надменное лукавство, они явно переглядывались между собой, причём не просто так, а как бы безмолвно обсуждая всё окружающее. Косте почему-то всегда казалось, что эти двое изначально недолюбливали друг друга, пытались соперничать, может быть, даже делали друг другу какие-то мелкие астральные пакости там, в древнем Египте, и только оказавшись в совершенно чуждом для них месте и чужой эпохе поневоле начали общаться нормально и смирились наконец со своей одинаковостью, с тем, что ни один из них никогда не сможет ни в чём превзойти другого.
Звук шагов за спиной заставил его обернуться.
Совсем рядом стояла девушка в наряде пушкинских времён. Костя слегка удивился, увидев ряженую так далеко от Невского и прочих обычных для фотографирования с туристами мест, но удивление мелькнуло и тут же исчезло, не успев даже оформиться в какую-то внятную мысль, потому что шляпка-капор, подвязанная под подбородком жёлтыми лентами, обрамляла как раз такое лицо, какое он искал, но так и не нашёл среди натурщиц Академии. В его чертах не было ничего стандартного, заурядного, и в то же время ничего чересчур яркого или слишком неправильного, - необычность и гармоничность сочетались как раз в нужной пропорции, создавая ауру завораживающей мягкой привлекательности. Костя мгновенно понял, что должен немедленно, во что бы то ни стало уговорить незнакомку позировать, но в голову, как назло, не лезло ни одной смешной или интересной фразы, подходящей для начала разговора. А девушка, не обращая внимания на Костю, смотрела за реку, туда, где над особняками Английской набережной вдавливался куполом в серое весеннее небо Исаакиевский собор, похожий на высокого плечистого ролевика в ратном шлеме, окружённого стайкой мелких женских персонажей из эпохи пудреных париков и широких юбок.
Незнакомка неожиданно заговорила сама:
- Красиво, правда?
- Правда... - осторожно, боясь спугнуть удачу, согласился Костя. - Когда я был студентом, сделал несколько эскизов этого вида, с разных ракурсов. Я художник, учился здесь.
Он кивнул в сторону здания Академии.
- Я почему-то так и подумала. А я не художник, просто люблю это место. Хотя очень редко удаётся прийти сюда днём...
- Много работы? - понимающе спросил Костя.
- Работы? - озадаченно переспросила она. - Нет. Впрочем, возможно, и да. Не знаю. Смотря что считать работой.
- Глядя на ваш костюм, я предположил, что вы подрабатываете позированием для фотографий, - улыбнулся Костя, потихоньку подводя разговор к своей главной цели.
- Мой костюм? Ах, да... что ж, пусть будут фотографии.
Она улыбнулась - и как-то очень синхронно с её улыбкой сквозь разрыв в обложивших небо тучах вдруг высунулось солнце и подожгло яркими бликами и невскую воду и соборный купол, мгновенно превратив сероватый речной пейзаж в красочный глянцевый кадр из рекламной брошюры. В тёмных глазах незнакомки вспыхнули искорки.
Костя решился.
- Тогда, может, вы согласились бы позировать и для картины? Я давно её задумал и всё никак не могу найти модель. А у вас такое лицо... Как раз то, что нужно. Честное слово, это не враньё, не дешёвый пикаперский трюк. Вы можете навести обо мне справки в Академии. Вот моя визитка, здесь все контакты, свяжитесь со мной, если надумаете - по телефону, по мэйлу, как вам удобнее, - и мы обсудим ваши условия, хорошо?
- Хорошо, - девушка с интересом разглядывала отпечатанный витиеватым шрифтом текст, - только я своё условие уже сейчас могу сказать. Я соглашусь помочь вам с вашей картиной, если вы за это напишете потом мой портрет.
- Согласен!
- Ну вот и замечательно, - она сунула визитку в меховую муфту, отступила на шаг, помахала рукой. - Извините, мне пора. Я позвоню вам. До свидания!
И, повернувшись, быстро зашагала прочь.
-----
Дом, где находилась мастерская, построили в самом начале шестидесятых. Один из Костиных коллег обозвал его однажды "недостающим звеном архитектурной эволюции", и был во многом прав - кирпичная пятиэтажка действительно выглядела так, словно пыталась мутировать из сталинки в хрущёвку, но вдруг чего-то испугалась и застыла, не завершив трансформации. Главной фишкой этого уродца был получердачный дополнительный этаж с частично застеклённой, как в оранжерее, крышей. На стадии проекта там планировалось, в духе тогдашних утопических порывов, сделать какую-то милую коммунальную радость для жильцов, чуть ли не зимний сад с фонтанчиком, но путём невидимых миру интриг надстройка сразу же после сдачи дома досталась художникам, и даже приватизация не смогла её с ними разлучить.
Костя обосновался в мастерской полтора года назад. Кроме него, там работали ещё двое. Первую от входа студию занимал вечный байкер Гудков, здоровенный мужик лет на пятнадцать старше Кости. Он давно уже изменил живописи с графикой, занимался иллюстрациями и мог бы работать дома, в чистоте и уюте, но домашняя обстановка его не вдохновляла, - в основном потому, что жена Гудкова категорически не одобряла шумных богемных посиделок на своей территории, а Гудков был из тех людей, что не могут ни жить, ни творить без компании. И он по-прежнему предпочитал зависать в заставленной бутылками, банками и старыми мольбертами комнатке с тремя разнокалиберными табуретками и узкой железной кроватью, над которой висел выцветший плакат с Виктором Цоем. Вторым Костиным соседом был молодой китаец Лю, застрявший после окончания Академии в Питере из-за женитьбы на русской девушке Даше. В отличие от экстраверта-графика, он компаний не собирал, живописи не изменял, писал исключительно пейзажи, причём не питерские виды, не проспекты, дворцы и парки, нет, он всегда ездил на натуру куда-нибудь за тридевять земель, в заброшенные деревни, где из высоких зарослей сорняков торчали серые избы, обветшалые сараи и догнивающие остовы сельхозтехники, и его кисть превращала эти печальные руины в нечто совершенно сногсшибательное. У Кости просто вынос мозга случался каждый раз от его картин, такой там был бешеный синтез родного привычного и чужого китайского, состыкованного в самых неожиданных местах.
Сейчас никого из соседей не было, мастерскую заполняла вязкая, шелестящая тишина, иногда нарушаемая бормотанием сантехники. Костя стоял у мольберта с почти завершённым полотном и думал, что девушка с набережной оказалась просто идеальной моделью и что никогда ещё ему не работалось так легко - кисть словно сама знала, что ей делать, нужные оттенки возникали на палитре без всяких усилий, и так же безошибочно переносились на холст, оказываясь каждый как раз там, где надо. Крохотные пятна и линии быстро соединялись в общий узор, сливались друг с другом, создавая необычный, притягательный и волнующий образ. Старинный костюм незнакомки отлично дополнял общее настроение, и даже то, что время для сеансов она чаще всего назначала вечернее, а Костя не любил писать при электрическом свете, в конце концов сработало в плюс, а не в минус, потому что натолкнуло на мысль зажигать во время сеансов свечи, и тёплое сияние живого пламени оказалось самым подходящим освещением. Однако при всём Костином восхищении моделью барьер отчуждённости между ними не исчезал. Девушка вела себя очень сдержанно, говорила мало, даже имени своего назвать не захотела, а он не решался расспрашивать, тем более что и сам не был уверен, нужно ли ему знать о ней больше, - интуитивно опасался, что более близкое знакомство может разрушить ту редчайшую, почти мистическую созвучность между придуманным образом и живым человеком, которая существовала сейчас. "Сначала закончу своё, - думал он, - Начну работать над её портретом, тогда и поговорим..."
Хлопнула входная дверь, и сразу стало шумно - судя по голосам, Гудков притащил с собой ещё двоих. Висевшая в коридоре голая энергосберегающая лампочка так беспощадно разоблачала степень затоптанности пола, что снять обувь в прихожей никогда никому даже в голову не приходило, поэтому голоса гостей Гудкова без задержки перетекли в его логово и продолжали шуметь уже оттуда, а сам Гудков заглянул к Косте:
- Привет. У меня там Паша с Игнатом и Балтика с Балтикой. Присоединяйся. А то ты что-то совсем заработался.
Костя вообще-то собирался уходить, но представил себе вкус холодного пива, вспомнил, как хорошо оно пьётся под пашины подгитарные напевы и гудковские байки, и почувствовал, что да, заработался, надо бы и правда расслабиться. Он подхватил стул и пошёл присоединяться.
____________
Костя ехал домой. Почти пустой вагон метро покачивался на стыках рельсов, отражённый свет горящих ламп растекался по оконным стёклам сплошным блестящим слоем, застилая струящуюся мимо черноту. Думать ни о чём не хотелось, вместо мыслей в подзатуманенных пивом и сонливостью мозгах бултыхались разрозненные картинки, то всплывая на поверхность, то уходя опять под слой дремотной мути - и вдруг покачивающее движение прекратилось, а одна из картинок зафиксировалась прямо перед глазами и стала живой и трёхмерной.
Костя моргнул и понял, что это не бред, что он доехал до Фрунзенской, и в раскрытом дверном проёме действительно стоит парень, с которым всего пару часов назад познакомились у Гудкова. Костя даже сразу вспомнил, как его зовут - Гера, - и снова, как и при первом знакомстве, подумал, что имя не очень-то подходит к внешности этого тёмно-русого крепыша с правильными, тяжеловесно-породистыми чертами лица. Гера пришёл в гудковскую студию поздно, к этому времени все уже много выпили, а Паша вызвонил каких-то двух девиц, сразу замкнувших все направления общего разговора на себя, так что появление ещё одного человека прошло почти незамеченным. Костя, скорее всего, тоже не заметил бы, но Гера спросил его, где можно взять стул, и пришлось вести его к себе в студию, а там он сразу засмотрелся на Костины картины, особенно на последнюю, недописанную, и потом, уже вернувшись к остальным, они ещё немного поговорили о живописи. Замечания Геры чем-то напоминали пейзажи Лю, такое же оставалось от них ощущение взгляда на привычные вещи с совершенно неожиданного ракурса...
"Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - Технологический институт", сообщил вагонный голос и картинка за окном качнулась и быстро поплыла назад. Гера тоже качнулся, но тут же поймал равновесие и застыл, задумчиво глядя на Костю, а тот всё никак не мог сообразить, откуда он взялся? Если ушёл из мастерской сразу вслед за ним, то почему не нагнал, не окликнул?
На Техноложке зашло сразу много людей, и Гера шагнул наконец к Косте и сказал:
- Давай выйдем на следующей.
Косте совершенно не нужно было выходить на Сенной, ему нужно было ехать дальше по этой же синей ветке домой в Озерки, но он почему-то сразу поднялся и двинулся к выходу, не задавая вопросов и не требуя никаких объяснений. Они молча проделали весь длинный путь по платформе, лестницам и переходам, пустынным, облитым таким же рассеянным ровным светом, как и покинутый ими вагон. Костя шёл и вяло думал, что если бы был вампиром, то охотился бы только в метро - солнца нет, теней тоже, и не надо беспокоиться, что делать с трупом, всегда можно скинуть выпитую жертву на рельсы и свалить всё на суицид. Ещё бы решить проблему с отражениями в вагонных стёклах... Он как-то незаметно увлёкся этими мыслями и начал придумывать и представлять эту охоту в деталях, но не глазами охотника, а как бы со стороны, смотреть придуманное как фильм. Вампиром в этом фильме был пожилой неприятный дядька типа Чубайса, совсем непохожий на юных метросексуалов "Сумерек", он как раз подгрыз на Гостином гастарбайтера и уходил от заподозривших неладное ментов через туннель, когда Гера вдруг спросил:
- Как по-твоему, насколько реален Дед Мороз? - и Костя резко выпал из своего кино и обнаружил, что они уже стоят на эскалаторе.
- Чего?!
- Ладно, давай по-другому. Как ты думаешь, насколько реален вымысел, в который верит куча народу? Вот эти Деды - их вроде не существует, но объективно нельзя ведь отрицать, что каждый год они приходят в дома и школы, детские сады и на корпоративы, и приносят совершенно реальные подарки. Приносят только потому, что все верят, что они их принесут. То есть виртуальный объект, созданный всеобщей верой, не просто встраивается в реальность, но даже и становится способным оставлять в ней ощутимый материальный след. А согласно нашим же представлениям о мире, всё, что оставляет такой след, реально существует.
Костя на ходу обдумал эту мысль.
- Ну допустим, - признал он нехотя. - И что?
- А то, что сразу возникает много вопросов. Сколько нужно верящих, чтобы пошла такая обратная связь, обязательно ли верить целой толпой или иногда достаточно и одного человека, до какого порога доходит влияние виртуального объекта на реальность, исчезает ли оно, когда верящий переключает мысли на что-то другое, или остаётся встроенным, продолжает присутствовать? И может ли материализоваться сам объект, и если да, то как долго он существует? А главное - если это работает для Деда, почему не может работать для остальных?
- Каких остальных?! - спросил совершенно ошарашенный Костя, проходя вслед за Герой через турникет.
- Остальных персонажей, - Гера вдруг усмехнулся. - Шарикова, например. Или графа Дракулы. Представь себе, что кто-то поверит в них так же, как дети верят в новогоднее чудо. Чисто гипотетически, конечно.
Они вывинтились из стеклянных дверей метро в подземный переход, ведущий к Гривцеву, и сразу же окунулись в промозглую ночную сырость. Тусклый свет, гулкое эхо и закрывавшие входы в павильоны железные шторы по мере сил нагнетали атмосферу дешёвого триллера. Костя вдруг почувствовал, что устал и от этого вечера и от этого разговора. Он остановился.
- Слушай, а давай уже по делу. Зачем ты заставил меня подняться сюда? Зачем вообще потащился за мной от Гудкова? Не для того же, чтобы обсуждать каких-то гипотетических фриков, способных оживлять своей верой литературных персонажей?
Гера смотрел так, словно оценивал, способен ли Костя его понять.
- Ты удивишься, но и для этого тоже, - сказал он наконец. - И почему сразу фриков? Есть люди, для которых верить в придуманный образ - профессия. Но, конечно, я хотел поговорить не только об этом. Мне нужна твоя помощь. Посмотри сюда.
Он кивнул на запертые на ночь театральные кассы, и Костя, уже собиравшийся послать этого придурка подальше и вернуться в метро, вдруг осёкся и застыл, уставившись на самую крайнюю афишу. Прямо на него смотрела известная оперная певица в костюме девятнадцатого века, за её спиной задумчиво хмурился полноватый блондин в чёрной офицерской треуголке, на заднем плане угадывалась бальная зала, а весь нижний угол наискосок перекрывало крупное изображение игральной карты - дамы пик. Но Костин взгляд зацепила совсем не карта, а наряд исполнительницы главной роли, столько раз за последние дни виденный на совсем другом человеке, - серое пальто с пелеринкой, меховая муфта, капор, подвязанный под подбородком жёлтыми атласными лентами...
Глухо, как сквозь вату, донёсся голос Геры:
- Давай поднимемся наверх, у меня сигареты кончились. Там всё объясню.
________
Гера курил и рассказывал, и казалось, что звуки его голоса и сигаретный дым, сплетаясь в стылом воздухе, создают другую, параллельную реальность, и Костя как бы раздваивался и существовал одновременно и здесь и там. Они стояли на углу Садовой и Ефимова, возле магазина электроники, в котором пару месяцев назад приезжему калифорнийскому искусствоведу чуть не втюхали какую-то приставку за четыре тысячи, хотя ему нужен был всего лишь банальный копеечный переходник, и Костя поёживался на ветру и смотрел на отражения автомобильных фар, скользившие по полированной черноте витринных стёкол, - и в то же время летел вслед за рассказчиком сквозь зимнюю петроградскую ночь 1918-го года, над заваленными снегом улицами с протоптанными в сугробах тропинками, мимо слабо мерцающих в тёмных окнах свечных огарков, мимо заколоченных досками лавок и магазинов, летел сюда, на Сенную, где замотанные от мороза в платки и шали торговцы давали в обмен на ценные вещи соль, спички, воблу и крупу, у них можно было раздобыть даже пирожки с мясом, и, хотя упорно ходили слухи, что мясо это поставляют китайцы из "подразделений борьбы с врагами революции", каждую ночь расстреливавшие за городом десятки "бывших", пирожки всё равно раскупались... и эти картинки далёкого прошлого наслаивались на сегодняшний день, и Костя видел одновременно и белый куб станции метро, и стоящих на этом же месте солдат, достающих штыками из костра печёную картошку, а на тёмном здании напротив сквозь заиндевевший по краям кумачовый транспарант "Вся власть Советам!" просвечивали электрические буквы "ТОКИО-СИТИ"...
- Я на лету свернул в Кокушкин, к каналу, и почти сразу заметил Свидригайлова - он сидел на перилах моста, свесив ноги наружу, он любил почему-то так сидеть, может, любит и до сих пор... Увидев меня, обрадовался, сказал, что давно не встречались, а я ответил, что даже и не знаю, давно или недавно, чувствую только, что был какой-то затяжной провал в небытие, видно, никому в этом полумёртвом городе моя история теперь неинтересна, и даже странно, что сегодня мы всё-таки встретились, - наверное, кто-то собирался сунуть в самодельную печку-буржуйку томик Пушкина, открыл его напоследок и случайно зачитался... а он покачал головой: "О, нет, моего-то читают... ещё как читают.. ответы ищут!" - и захохотал. Он и правда выглядел нечётким, переливчатым, как будто его пытались представить сразу несколько человек. Мы полетели вместе дальше, вдоль набережной, и Свидригайлов, как обычно, начал разглагольствовать о высоких материях, и предсказывал, что нынешние лихие времена породят много новых персонажей, но мало новых идей, потому что эпоха идей как раз вот этим лихолетьем и закончилась, всё, что в течении трёхсот лет прорастало и пускало корни, дало плоды, и теперь массы будут их переваривать долго и истово, пока наконец не превратят все идеи в полное дерьмо. Тут в нём проснулось его вечное ехидство и он начал рассуждать о том, что и сюжеты деградируют точно таким же образом, сначала-то всегда всё красиво, - балы, особняки, и пистолет незаряженный, и старуха сама умерла, и Лизаньку даже не трахнули, всего лишь взаимностью не ответили, а через пару поколений о красоте уже и речи нет, грязь, нищета, доходный дом, старуху и Лизаньку смачно кромсают в куски ... и я так разозлился на него за это сравнение меня с тем, другим, бродившим, я уверен, в эту же ночь со своим убогим топором всего в двух кварталах от нас, что от злости пропустил самый важный в моей жизни момент - момент материализации. Помню только резкий холод, и внезапную тяжесть во всём теле, и вот я уже не лечу стремительно через ночь, а барахтаюсь в глубоком сугробе, и снег забивается за шиворот, обжигает шею и затылок, а треуголка съехала на нос... ты представить даже себе не можешь, какой это был шок, я ведь никогда не был живым, всегда только порождённой воображением читателя бесплотной тенью, и вдруг этот переход... В конце концов я кое-как поднялся, выбрался на тропинку, побрёл по ней к мосту, в сторону Офицерской улицы - и через несколько метров упёрся в афишную тумбу. На них в то время лепили только декреты новой власти, поэтому настоящая афиша, даже написанная от руки на плохой бумаге, сразу выделялась.
В голове у Кости что-то щёлкнуло и всё встало на свои места.
- В Мариинке пели "Пиковую даму"?
Герман кивнул.
- Да. Бесплатное представление для жителей революционного Петрограда. Мою партию пел один из молодых певцов, приглашённых Шаляпиным на замену удравшим корифеям, очень талантливый парнишка, он умер потом от испанки... говорили, в тот вечер он просто заворожил весь зал... Но это я узнал уже потом. А тогда просто стоял перед афишей, тупо глядя на буквы, и пытался вспомнить всё, что мне было известно о похожих случаях - до нас доходили пару раз смутные слухи из Москвы, но им никто не верил, с нами, петербургскими, такого до сих пор не случалось, про нас и пьес-то ещё почти не было... И вдруг я услышал за спиной: "Тю! Чучело какое!" - и сразу сработал инстинкт, я даже не обернулся, не посмотрел, кто это крикнул, кинулся бежать не раздумывая, проваливаясь в снег, срывая на ходу путавшийся в ногах плащ. Вдогонку стреляли, улюлюкали, но продираться вслед за мной через сугробы не стали - уверен, это был не патруль, а какая-то мелкая шпана. Я почти от них ушёл, уже сворачивал за угол, когда правую руку всё же зацепило шальной пулей. Боль была адская, еле дотащился до ближайшего парадного. Думал, там и умру от стужи и потери крови. Но нет, к утру регенерировал... даже не простыл.
Костя молча смотрел на него, постепенно избавляясь от наваждения. Иллюзорные картинки далёкой петроградской зимы таяли, растворялись в сегодняшнем дне.
- Не веришь? - устало спросил Герман.
- Нет, конечно.
Герман чиркнул зажигалкой, подставил огонёк под раскрытую ладонь. Костя ждал, что он вот-вот отдёрнет руку, но он всё держал её над пламенем. На щеке у него мелко задёргался мускул, губы сжались в тонкую линию.
Костя не выдержал:
- Прекрати, ты больной, что ли?!
- На, смотри! - Герман поднёс растопыренную пятерню почти к самым Костиным глазам. - Теперь веришь?
Ранка-ожог заживала с невероятной скоростью - в секунду остановилась кровь, багровую плоть затянуло тонкой и гладкой розовой кожицей, почти сразу побелевшей и превратившейся в похожий на кляксу маленький шрам, который так же быстро рассосался, не оставив следа. Гера взглянул на потрясённое Костино лицо, криво усмехнулся, вытер зачем-то ладонь о пальто, и снова полез в карман за сигаретами.
- Ты что... бессмертен?
Герман пожал плечами:
- Не знаю. Я точно менее смертен, чем ты, но сомневаюсь, что вечен. Вряд ли способен пережить человечество. В общем, вот такая история. Думаю, если бы не этот выстрел, я развоплотился бы сразу же, как только актёр вышел из образа, - в конце спектакля, или действия, или арии. Но, видимо, когда становишься настолько реален, что в тебя верят даже пули, обратной дороги нет.
Костя недоверчиво смотрел на него:
- А от меня-то что нужно? - спросил он наконец.
Гера выдохнул в сырой холодный воздух облачко дыма:
- Поговори с ней. Пожалуйста. Меня она даже слушать не хочет, сразу исчезает, может, хоть тебя выслушает. Объясни, что она должна меня простить. Ведь это же глупо. Я же вижу, что происходит. Распробовала вкус жизни и тоже хочет уйти в реальность навсегда, быть живой постоянно, а не только во время спектаклей. Вот и мечется, ищет якорь, который мог бы привязать её к действительности так же прочно, как привязала меня моя пуля. Уцепилась за эту идею с портретом. Но ведь ничего же не получится! Она - типичная романтическая героиня, из тех, для кого любовь - смысл жизни. Единственное средство оживлять подобных барышень - поцелуй любимого человека. Всё давно известно из сказок, просто и проверено. Зачем же так упорно меня отталкивать?
- А почему ты так уверен, что её любимый - ты?
- Она сама признавалась, что любит меня.
- Так это когда было...
- Что ты хочешь сказать?
- Что это полный бред. Как ты себе это представляешь? Человек придёт ко мне позировать, и я начну ей объяснять, с кем ей целоваться? Нет уж. Сам выясняй свои отношения. Всего.
Он быстро сбежал по ступенькам в подземный переход. Гера затопотал следом за ним.
- Подожди! Ты меня не так понял! Ты только уговори её меня выслушать, а объяснять я буду сам - и про единственное средство, и про то, что сначала она должна меня простить, а то не сработает, потому что какая же это тогда любовь? Настоящая любовь прощает всё...
Костя резко остановился, развернулся к Гере, констатировал злорадно:
- Бинго! Что и требовалось доказать. Сам понимаешь,что она тебя не любит, но зачем-то делаешь вид, что вся эта шняга с прощением и примирением нужна не тебе, а ей. Короче, говори правду. Зачем тебе всё это? Чего ты хочешь?
Гера зло посмотрел на него.
- А так не ясно? Отыграться, конечно же, снять проклятие.
- Аааа... вот теперь верю. Только для этого же вроде не целоваться, а жениться надо было?
- Скажет жениться - женюсь. Но сначала надо всё-таки с ней самой поговорить, узнать, чего она хочет. А я уже на всё согласен, лишь бы мои тузы перестали превращаться в эту чёртову даму...
- А играть во что-то другое ты не пробовал? - с невольным интересом спросил Костя. - Домино, шашки, шахматы? Рулетка?
Гера пожал плечами:
- Если бы мне привиделась беспроигрышная комбинация цифр для рулетки, сыграл бы в рулетку. Но мои видения подсказывают только сочетания карт. Я стараюсь их игнорировать, держусь до последнего, пока очередная комбинация не становится навязчивой идеей, и наступает то состояние, когда весь день ходишь и бормочешь про эти три карты, и думаешь только об игре... ну и, конечно, не выдерживаю, срываюсь, и опять такая же засада - в решающий момент выкладываю туза, а он оказывается пиковой дамой. Раз за разом. Снова и снова... и все ставки слетают, деньги уходят... Как я устал от этого, если бы ты знал.
- Сурово. Ладно, я ей передам вот это всё про карты. И пусть сама решает, выслушать ей тебя или нет.
___________
Она позвонила через два дня. До сумерек было ещё далеко, сквозь стеклянную крышу светилось золотисто-розовое небо, исчёрканное длинными сиреневыми штрихами перистых облаков.
- Добрый вечер.
- Добрый вечер. Я закончил картину. Позавчера.
- Я знаю, что закончили.
- Откуда?!
- Потом расскажу. Вы не против, если я сегодня приду пораньше?
- Когда вам будет удобно. Я уже в студии, готов начать работу над вашим портретом хоть сейчас.
Когда она вошла, Костя в первое мгновение её даже не узнал - модная стрижка, короткая светлая курточка, джинсы... но лицо было всё то же, нездешнее, удивительно одухотворённое и чуточку печальное. Она сразу прошла к картине и долго смотрела на неё, не так, как обычно разглядывают полотна посетители в галереях - то отступая на шаг, то склоняя голову набок, оценивая работу с разных точек зрения, - нет, она стояла неподвижно, только выражение глаз слегка менялось, и Косте казалось, что и у девушки на картине оно меняется тоже, словно эти двое вели между собой безмолвный, очень важный для обеих диалог...
Наконец она повернулась к Косте:
- Это чудо. Как вы это сделали? На первый взгляд всё выглядит почти таким же, но общее впечатление теперь совсем другое. Раньше она казалась видением, грёзой, девушкой-мечтой, а теперь...
- Что теперь? - встревоженно спросил Костя. - Перестала казаться?
- Нет, в том-то и дело, что по-прежнему кажется, в ней всё это осталось - но при этом она теперь ещё и живой человек, с прошлым, настоящим и даже будущим! Ею можно не только восхищаться, ей можно... сочувствовать. Это удивительно. Я ещё позавчера поняла, что вы сделали что-то потрясающее, но увидеть это своими глазами... Вы замечательный мастер. Спасибо вам за всё!
Она неожиданно шагнула вплотную к Косте, легко коснулась губами его щеки и тут же отступила на шаг:
- Мне теперь не надо портрета. Я пришла только посмотреть... и попрощаться.
- Как - попрощаться?!
И вдруг до Кости дошло, откуда она узнала, что он закончил картину, почему смогла прийти задолго до начала вечерних спектаклей, почему одета по-другому и почему портрет стал больше не нужен...
- Лиза...
Она резко вскинула голову:
- Откуда вы знаете?! - и тут же догадалась: - Это он вам сказал?
- Да. Он приходил сюда позавчера. Просил вам передать... - и Костя вкратце пересказал просьбу Германа.
Лиза покачала головой:
- Мне не о чем и незачем с ним говорить. Тем более теперь. Неужели вы не понимаете?
- Понимаю... наверное. Но ещё я понимаю, что никогда не смог бы так написать эту картину, если бы не он. До разговора с ним вы действительно были для меня мечтой, грёзой, воплощённой женственностью - чем угодно, но не живым реальным человеком. Это он заставил меня взглянуть на вас по-другому. Я поверил в вас потому, что верит он. Для него вы всегда были настоящей. И ведь для того, чтобы простить, совсем необязательно встречаться, или звонить, или писать. Он и так всё поймёт, когда выпадет туз...
В сумерках, незаметно просочившихся снаружи, трудно было разглядеть выражение лица Лизы - густые вечерние тени делали его смутным, изменчивым, неопределённым.
- Я подумаю, - сказала она наконец. - Извините, мне пора идти. Ещё раз и от всей души - спасибо! Передать не могу, как я вам благодарна!
- Подождите! - спохватился Костя. - Я даже не спросил - может, вам нужна какая-нибудь помощь?
- Нет, - улыбнулась Лиза. - Мне помогут. Мы ведь с Германом не одни такие. За сто лет появились и другие, и их немало. Прощайте.
__________
У Гудкова был какой-то срочный заказ, он увлечённо работал под свои любимые записи группы "Кино", то и дело прикладываясь к принесённому Костей пиву, а Костя сидел на подоконнике и смотрел на вечерний город. Далеко внизу, в прозрачном весеннем парке, пятна фонарного света ровно горели среди чёрной спутанной массы деревьев, и гуляющие по дорожкам крохотные разноцветные силуэты собак и собачников то появлялись из темноты, то снова в ней пропадали. Костя рассеянно созерцал их хаотичное блуждание, пил пиво, и думал о том, что каждый человек существует для других лишь постольку, поскольку способен заставить их заметить его существование, и никто никому никогда не кажется тем, чем считает себя сам. Гудков, например, видит Костю не так, как видят его Лю или Паша, и сам он тоже видит их как-то по-своему, и получается, что все люди не более чем персонажи чужих историй, придумывают друг друга, да и себя заодно, сочиняют каждый свою вселенную, и эти вселенные сливаются в один огромный мультиверс, где уже невозможно отличить правду от вымысла, реальность от виртуальности, и, если подумать, то во всей этой мешанине действительно имеет значение только то, во что ты поверил... На стене вдохновенно терзал гитару плакатный Цой, его изображение дополняло звучащий в комнате голос, и как-то перекликалось и с виденными пару дней назад афишами, и с только что законченной картиной, ведь Цой тоже был человеком, слившимся с созданным им образом, придумавшим и сыгравшим самого себя, сыгравшим гениально, прочно встроившим своё творение в реальность, не зря же его фанаты так упорно отрицают его уход в небытие, - и Костя почему-то представлял его сидящим на перилах моста рядом с ухмыляющимся Свидригайловым, таким же бесплотным, расплывчатым, сотканным из тысяч чужих представлений о нём, тысяч сплетен, домыслов, фантазий... а потом сквозь всю эту экзистенциальную муть опять всплывало короткое, как клип, воспоминание: темноволосая девушка в белой курточке быстро идёт к распахнутой двери, и Костя ждёт, что она обернётся, скажет что-нибудь или хотя бы улыбнётся, не может же она уйти навсегда даже не взглянув на него на прощанье, но она не оборачивается, исчезает в темноте коридора, ещё слышен стук каблучков, потом хлопает входная дверь, а он всё стоит, как дурак, и смотрит на пустой дверной проём, - и от этого воспоминания каждый раз становилось так паршиво, что он спрашивал себя, а не купить ли чего-нибудь покрепче и не напиться ли в хлам...
В студию заглянул Лю:
- Пейзаж пойдёте посмотреть?
- Не сейчас! - бодро откликнулся Гудков. - Потом! Когда закончу. Чтоб настроение не перешибить.
Костя пошёл один.
На пейзаже уходила в перспективу, в чистый предутренний горизонт, короткая деревенская улочка: две заросших колеи между покосившимися заборами, три серых домика слева, четыре справа, луговая зелень вдали и великолепно переданное ощущение той густой, почти осязаемой тишины, какая бывает только в давно покинутых людьми местах, - а высоко в небе раскинул крылья тонко обозначенный солнечными бликами контур призрачной птицы, написанный совсем в другой манере и в другой традиции, чуть анимешный, волшебно-сказочный.
Костя долго смотрел на потемневшие от времени заброшенные избы и парящий над ними сияющий призрак.
- Круто, Лю, - сказал он наконец. - Очень круто. А эта птица - символ чего? Что она означает?
Лю задумчиво посмотрел на птицу, пожал плечами:
- Не означает ничего. Просто прилетела. Теперь здесь будет жить.