Аннотация: Опубликован в журнале "Млечный путь", Израиль, июнь 2020
Мафтуна входит в комнату.
Старуха сидит в кресле у окна, повернув голову к льющемуся снаружи утреннему свету, и улыбается так, словно может видеть и встающее над городом солнце, и скачущих на балконных перилах воробьёв, и двор, обсаженный разросшимися, по-летнему густыми тополями...
Но Мафтуна знает, что на самом деле она не видит ничего.
Старуха слепа.
- Это ты, девочка?
- Я, - равнодушно отвечает Мафтуна.
Раньше её бесило, что старуха не зовёт её по имени. Теперь уже не бесит. Мафтуна ведь тоже никак к ней не обращается. Так чего же обижаться?
- Доброе утро, - так же равнодушно, в тон приветствует старуха. - Приготовь, пожалуйста, чай. И дай мне расчёску и заколки.
Мафтуна идёт в смежную с гостиной спальню, пропахшую запахом лекарств, несвежего белья и комнатных цветов. Морщится от вида измятой незастеленной постели, всё ещё хранящей отпечаток старухиного тела. Достаёт из кармана новенький, только вчера купленный смартфон, нацеливает на висящee над кроватью аляповатое плюшевое панно: одалискa в прозрачных шароварах развлекает танцем вельможу в чалме. Быстро делает несколько снимков и тут же их отсылает - пусть мать и сестра увидят то же, что видит Мафтуна, пусть полюбуются вместе с ней чужой красивой вещью...
- Девочка, ты поставила чайник?
Мафтуна, по-прежнему держа смартфон наизготовку, идёт к покрытому ветхой рукодельной салфеткой комоду, открывает стоящую на нём шкатулку, роется в ней, фотографирует бусы, серьги, брошки...
- Нет ещё. Вы же заколки свои просили.
Убирает украшения на место, возвращается в комнату.
- Вот они. Помочь причесаться?
- Нет. Положи здесь, - старуха похлопывает по стоящему у кресла журнальному столику. - И сделай же наконец чаю. Я пить хочу.
Мафтуна корчит недовольную гримасу, фотографирует старуху, и, не отрывая взгляда от замерцавшего ответным сообщениeм экрана, уходит на кухню.
___________
Свет. Яркий, ослепительный, всепоглощающий и всепроникающий. Со всех сторон, везде и всюду. И больше ничего. Ни теней, ни направлений, ни расстояний, ни времени. Только свет. Первое время ей казалось, что у него есть источник, - возможно, излучает само место, где она очутилась? - а раз так, то за границами этого невыносимого сияния должен быть иной мир и надо только дождаться, когда откроется выход. Но ожидание тоже нельзя было измерить никакими привычными мерками, оно не тянулось от события к событию, от вопроса к ответу, от причины к следствию - нет, всё это крутилось в одном водовороте, витки которого были бесконечно далеки и бесконечно близки друг к другу. И в этой круговерти вневременных озарений невозможно было определить, как и когда она осознала, что нет никакого места и никаких границ, что свет не исходит из какого-то невидимого внешнего источника.
Она сама и была этим светом.
______________
Старуха медленно потягивает долгожданный чай, наслаждаясь пряным, с тонкой лимонной кислинкой, вкусом. Молодец девочка, знает и какой сорт в магазине выбрать, и как заварить, и как лимон подать - не в чашке, а отдельно, на блюдечке. А вот она в её годы ничего этого не знала, и Лидия Львовна очень удивлялась сначала её незнанию, и тонкие, ровненько выщипанные брови её взлетали от удивления чуть ли не до середины лба и выгибались аккуратными полукружьями: "О боже мой, Настя, где вы росли?" А она росла в детдоме, и там чай заваривали в вёдрах, - кипятили их на плите и сыпали заварку прямо в кипяток, а потом разливали эту бурду по кружкам, и всегда приходилось ждать, пока рой здоровенных разваренных чаинок осядeт на дно, и только после этого пить. А у Лидии Львовны было целых три ситечка, и несколько чайных сервизов, а ещё два кофейных, и щипчики для сахара, и золочёные ложечки для варенья, и масса всяких других, прекрасных и изящных вещиц. И, конечно, первое время Настя позорно путалась во всём этом богатстве, не понимала ни предназначения незнакомых предметов, ни смысла заведённых в доме порядков, и всё время боялась, что однажды Лидия Львовна устанет наконец задирать брови вверх, а сведёт их вместо этого сердито к переносице и скажет: "Боже мой, Настя, как вы мне надоели!" И тогда придётся возвращаться в общежитие, и снова будет то же, что и в её первый год в училище, - четыре человека в тесной комнате, чужие чулки на тумбочке, чужая чернильная клякса на единственной приличной юбке, чужие хиханьки и болтовня над ухом как раз когда надо готовиться к экзамену, а по ночам свет чужой настольной лампы бьёт прямо в глаза и мешает спать...
Но Лидии Львовне, кажется, даже в голову не приходило, что Настю не обязательно терпеть, а можно просто взять и выгнать. И Настя потихоньку освоилась, выучила, что где лежит и для чего оно нужно, перестала ошибаться, выполняя поручения, и уже не опасалась, что её вот-вот выставят из тихой угловой комнатки с высоким старинным трюмо и тюлевыми шторами на окнах. Даже вечера с гостями, которые раньше наводили такой ужас и казались хуже любого экзамена, теперь стали ей нравиться. К Лидии Львовне приходили в основном мужчины, и все они были такие наглаженные, чисто выбритые, пахнущие дорогими одеколонами, и разговаривали так уверенно, что сразу было видно - начальство! Но с Настей они обращались дружелюбно и вежливо, хоть иногда и поддразнивали, а некоторые даже смотрели на неё с явным мужским интересом, и это было ей приятно, хоть и смущало каждый раз до краски на щеках. А самые постоянные гости - хозяйка называла их "друзья дома" - часто приносили небольшие подарки, вроде духов или билетов в кино, и это тоже было хорошо. Особенно кино, потому что как раз в это время Настя влюбилась в одного быстро набиравшего популярность молодого актёра - нет, не влюбилась даже, а втрескалась по уши, - и старалась не пропускать ни одного фильма с его участием. Было бы время, ходила бы на них бесконечно, на все сеансы подряд, ездила бы ради лишней встречи с ним в кинотеатры на окраинах города, где крутили то, что уже давно прошло в центре...
Старуха аккуратно ставит на стоящий рядом с креслом столик пустую чашку. Почему, думает она, чей-то взгляд, улыбка, голос вдруг нравятся так, что хочется видеть и слышать их снова и снова? И почему судьба наделяет редких счастливчиков способностью нравиться всем, а другим при этом отказывает даже в крохах обаяния? Хотя нельзя сказать, что гости Лидии Львовны или однокурсники в техникуме были Насте неприятны - нет, люди как люди, многие симпатичные, а некоторые и вообще очень даже ничего. Но ни от одного из них сердце не замирало так, как от иллюзорного парня на широком экране, ни один не завораживал так, как он. Может, всё дело именно в том, что он был иллюзией? Иллюзию так легко любить, у неё нет недостатков, ей можно приписать что угодно - ум, доброту, храбрость, благородство, даже ответное чувство. И мечтать по вечерам в маленькой угловой комнатке, прeдставляя себя рядом с ним там, в его заэкранном мире, в просторных чёрно-белых кадрах.
Старуха вспоминает другой, тоже завораживающий, но услышанный гораздо позже, совсем в другую эпоху, голос, поразивший её истинностью ритмично пропетых слов - "и фантазии входят в лоно её сильней, чем все те, кто познает её..."
"Это правда, - в который раз думает она. - Это правда"
_____________
Мафтуна идёт по широкому проспекту мимо соборов и скверов, статуй и дворцов. День отработан. Купи, принеси, убери, приготовь, подай. Завтра снова будет всё то же самое. Но сейчас не надо думать про завтра. Сейчас надо гулять, ходить по магазинам, делать селфи возле памятников.
Мафтуна улыбается.
Хорошо, когда можно пойти куда угодно и вернуться когда угодно, ни перед кем не отчитываясь. Купить на свои деньги то, что хочется. Самой решать, как жить, с кем дружить.
Конечно, она скучает по маме и сестре. Никогда раньше не уезжала так далеко и надолго от них, от семьи, от родного дома.
Но назад её не тянет.
Дома не было свободы.
А здесь есть.
И Мафтуне её свобода очень, очень нравится. У неё вкус мороженого Haagen Dazs и выпитого в нарядной кафешке эспрессо, она пахнет разогретым асфальтoм и прилетевшим с залива сырым ветрoм, звенит бокалами вина в баре на той стороне реки, гремит музыкой в ночных клубах, переливается витринной подсветкой.
А дома что? Постоянный контроль отца и старшего брата, зоркие глаза соседoк, ежедневные вопросы от всех, и близких и неблизких, "когда наконец замуж выйдешь?"
Нет уж.
Такая жизнь не для неё.
Хорошо, что уехала.
Пусть днём ей и трудно, зато каждый вечер - праздник.
Светофор зажигает зелёного человечка. Мафтуна переходит на другую сторону проспекта. Вдоль ограды строгой лютеранской кирхи расставлены мольберты и стенды с картинами. Одни художники работают, другие убалтывают возможных покупателей или общаются с коллегами.
Вика работает. Кисть в её руке то кружит по палитре, вымешивая нужный оттенок, то вылизывает холст пропитанным краской язычком. Кисть тонкая, нервная, хищная. А Вика - широкоплечая, рыжая, невозмутимая.
- Привет! - говорит Мафтуна.
- О, ты уже здесь. Привет. Подожди, я недолго. Сейчас заказчика дождёмся - и домой. Пиво будешь?
Мафтуна пристраивается рядом, пьёт пиво, просматривает нащёлканные за день снимки.
- Вик, а почему вы, художники, так любите голых рисовать?
Вика отвлекается от холста, взглядывает на повёрнутый к ней экран смартфона - и вдруг лицо её меняется, становится сосредоточенным:
- Ну-ка дай-ка сюда.
Она рассматривает размашисто и выпукло набросанные чёрной тушью рисунки, выдыхает уважительно:
- Вау... круто. Мне так в жизни не суметь. Прям мужская версия "Махи обнажённой". Вот где люди берут таких натурщиков? Супер-мальчик и суперски сделано.
- Что сделано? - из-под локтя Вики просовывается мосластая рука, выхватывает смартфон. Ломкий, как у подростка, голос произносит:
- Эээээ? Что за пупс? Кинематографичный какой.
Вика разворачивается, забирает телефон.
- Не твоё - не хапай, - внушительно говорит она незнакомому щуплому коротышке.
Мафтуна исподтишка разглядывает его. Странный человек. Голос и фигура как у мальчишки, одежда тоже молодёжная, модная, а голова как с чужих плеч приставлена. Старая, некрасивая. Лицо такое помятое, что даже не поймёшь, сколько этому недомерку лет. Пятьдесят? Сорок? Семьдесят?
Викa всё ещё внимательно изучает картинки на экране.
- Интересно, чьи это работы... Мафочка, откуда это у тебя?
- В одном доме видела, - уклончиво отвечает Мафтуна, допивая пиво.
Коротышка смотрит на неё так, как будто только что заметил. Неприятный взгляд, оценивающий. Потом поворачивается к Вике:
- Где мой заказ?
Вика кивает на мольберт с натюрмортом. Коротышка картинно морщит нос и начинает придираться к мелочам и сбивать цену - совсем как покупатели на базаре в родном городке Мафтуны. По базарным правилам продавец должен включиться в игру, возражать, спорить, расхваливать свой товар, высмеивать критика. Но Вика, похоже, этих правил не знает. На все придирки она спокойно отвечает одной-единственной фразой:
- Не нравится - не бери.
Коротышка вскоре выдыхается, сердито расплачивается, забирает картину и уходит.
- Что за придурок? - спрашивает Мафтуна.
- Щука? Человек-дерьмо, - Вика неторопливо укладывает в этюдник краски и кисти. - Есть в природе такая разновидность. Бывает дерьмо спокойное - ты его не тронь, оно и вонять не будет. А Щука - дерьмо кипучее. Держись от него подальше.
______________
Зрение, слух, осязание - всех этих чувств у неё теперь не было. Не было даже памяти о них. Лишь смутная уверенность в собственной ограниченности, конечности... а раз так, то за пределами её света обязательно должно быть что-то другое. И ей представлялось бескрайнее Неведомое, прильнувшее к самым границам её тесного, невыносимо яркого мирка... огромное, просторное Неведомое - надо только угадать, почувствовать точку перехода туда, дотянуться до неё, и тогда наконец придёт освобождение...
Но Неведомое отличалось от её одномерного, одномоментно-вечного существования, в нём было множество измерений и множество миров, а потому и направлений перехода было множество, и ощущались они с разных сторон и по-разному - и то, куда ей хотелось сильнее всего, оказалось самым недоступным, хотя звало к себе постоянно, манило чьей-то смутной тенью, странно знакомой, по временам такой близкой и в то же время недосягаемой... и так хотелось стать такой же, как эта тень, свободной, невесомой и стремительной...
______________
... А потом было лето, и дача, и Лидия Львовна в простом белом платье стояла на террасе возле мольберта, а младшая сестра её, Томочка, покачивалась рядом в гамаке. На участке ветерок шелестел в кустах малины и смородины, а дальше, за штакетником забора, высоченные стволы корабельных сосен рассекали голубовато-зелёное марево лиственного леса и солнечный свет мягко сочился сквозь кроны, разливаясь по усыпавшей землю прошлогодней хвое золотистыми лужицами. Настя собирала ягоды, поглядывала в сторону террасы и привычно удивлялась непохожести сестёр. Томочка, хохотушка и сплетница, запоминалась фасонистыми одеждами, невероятными причёсками и тем, как густо красила помадой свой широкий, пухлогубый рот. А Лидия Львовна была совсем иная, при мысли о ней прежде всего вспоминался задумчивый взгляд огромных, переливчато-серых, как вода в заливе, глаз, и тонкий, фиалковый запах дорогих духов...
Соседская домработница, пожилая женщина, сказала о них как-то: "Лидочка-то вся в отца - настоящая барыня. А Томка такая же, как её мамашка - фоня-квас, зато задницей вертеть умеет и пыль мужикам в глаза пускать. Вот и замуж сразу удачно выскочила, а Лидочка всё кавалеров перебирает, а годы-то идут... "
- Настя! - вдруг донеслось с террасы. - Не могли бы вы встать вон у той сосны? Ах, как раз то, что надо! Томочка, посмотри, как живописно она смотрится на фоне этой великанши! Постойте там минутку, хорошо? Я только набросаю контур, это быстро.
И Настя стояла, замерев, возле чешуйчатого ствола, покрытого стеклянистыми потёками прозрачной смолы, вдыхала свежий, пропахший ароматами лета и леса воздух, слушала, как Томочка болтает про какого-то Полищука, который якобы очень хвалил работы Лидии Львовны и даже предлагал помочь устроить её персональную выставку. "По-моему, об этом стоит подумать, Лидок, он обещал очень хорошую прессу!" - убеждала Томочка, а Лидия Львовна возражала с усмешкой: "Да ему наплевать на мои картины, он просто ищет подходы к нашему папе.... напишет что угодно, назовёт мои работы шедеврами, лишь бы тот ему был чем-то обязан. Нет уж, не хочу ещё и в живописи быть папенькиной дочкой". Настя слушала их вполуха, ей это всё было неинтересно, потому что утром по дороге из дачного магазинчика она заметила свежую афишу с портретом своего кумира, и теперь думала только о том, как бы вечером отпроситься у Лидии Львовны в кино. Радость ожидания добавляла красок и без того яркому дню, запах малины кружил голову, и всё казалось простым и возможным. Вот если бы вдруг, мечтала Настя, он появился сейчас на дороге, ведущей к их даче, она выбежала бы ему навстречу, и они поцеловались бы в губы, - так же, как он целовался в финальной сцене своей последней картины. Только на этот раз героиней была бы Настя, и всё было бы по-настоящему, и целовались бы они не так, как в фильме - пять секунд перед самыми титрами - а долго-долго, пока дыхания хватит. От этих мыслей сердце билось сильно и часто, толчками гнало разгорячённую кровь, поджигало румянцем щёки, а Лидия Львовна накладывала на холст мазок за мазком и хвалила Настю за то, что у неё такое одухотворённое лицо...
Пойти в кино ей в тот день не удалось - неожиданно приехал из города Томочкин муж, привёз с собой приятеля-коллегу, Томочка пригласила ещё несколько знакомых дачников, и Насте пришлось весь вечер готовить и обслуживать застолье. Поглощённая хлопотами, она не обращала особого внимания на окружавших её людей, запомнились только отдельные сценки: то Лидия Львовна выговаривала сестре на кухне "ну зачем, зачем ты приволокла Полищука! я же сказала, что не хочу даже слышать об этой выставке!"; то Томочкин муж, указывая на одного из молодых соседей-дачников, громко советовал Лидии Львовне: "присмотрись, выгодный жених - изобретатель, гений, парадоксов друг!"; то после ужина, когда окна уже налились серебристым сумраком белой ночи, Лидия Львовна тихо говорила про кого-то Томочке "не придёт твоя знаменитость, зазнался уже", а та так же тихо возражала "совершенно не зазнался и обязательно придёт, раз обещал".
А потом усталая Настя мыла посуду на летней кухне и слушала доносившиеся с террасы мужские голоса - там "гений" и Томочкин муж курили и рассуждали о каких-то тахионах, которые могут летать быстрее света, и гадали, откуда они берутся, возникают ли сами по себе или это результат трансформации каких-то других, более медленных частиц, и сколько энергии должна медленная частица для такой трансформации отдать, и превратится ли она сразу в сверхбыструю, или сначала станет квантом света, и только потом преобразуется каким-то образом в этот самый тахион и окажется по другую сторону светового барьера... и Настя, хоть и была отличницей в своём медучилище, почти ничего в этом умном разговоре не понимала, но потом они вдруг как-то вывернули из всего этого на человеческое сознание и стали спорить о том, материально ли оно и если да, то куда же оно девается после распада мозга - и ей как-то незаметно стало всё понятно и очень интересно, потому что она и сама часто задавала себе такие же вопросы, особенно когда думала о покойных родителях. "Гений" считал, что сознание материально и что как раз частицы этой неизвестной пока науке "сознательной" материи и могли бы быть исходным материалом для тех, что летают быстрее света, потому что только сознание обладает способностью отдавать свою энергию для созидания, и при этом не слабеть, не распадаться, а наоборот, усложняться, набираться сил и совершенствоваться. "Чем щедрее твоё воображение, чем больше образов ты создал, придумал, подарил нам всем, поделился, тем больше у твoeго сознания шансов уйти за барьер, понимаешь?" - доказывал "гений", размахивая руками, и огонёк его сигареты раскалённой точкой метался в сером вечернем воздухе. А Томочкин муж в шутливом ужасе хватался за голову и обзывал приятеля то идеалистом, то вульгарным материалистом, и кричал, что инженеры-практики вообще не должны лезть в теоретическую физику, и что он просто не понимает, как его приятель с такими дикими взглядами ухитрился сдать диамат и научный атеизм, - ведь от этой псевдонаучной бредятины всего один шаг до веры в существование бессмертной души и высшего разума...
Но всё это - и гости, и их разговоры, - было неважным, важное случилось позже, когда она вышла на участок набрать воды из колодца. Воздух тонко звенел от комариного писка, и курильщики давно сбежали с террасы в гостиную, вокруг было тихо и пусто, только мелькало между соснами светлое пятно - там шёл по дороге какой-то молодой мужчина в белой рубашке. Когда он свернул к их даче, Настя сообразила, что это и есть тот запоздалый гость, которого ждали сёстры, заспешила навстречу, чтобы открыть задвижку, подбежала почти к самой калитке - и только тогда разглядела его лицо....
Это был он, её кумир.
От неожиданности у Насти сильно, резко заломило в груди; сердце будто стиснули жёсткой рукой, дыхание пресеклось. Она оступилась, потеряла равновесие и, неловко взмахнув руками, тяжело шлёпнулась задом на дорожку.
Это было совсем не похоже ни на фильмы, ни на её дневные мечты. От стыда хотелось стать незаметной, съёжиться, уползти - но она почему-то не могла даже пошевелиться, будто кто-то приказал её телу "замри". А кумир быстрым движением распахнул калитку и бросился к ней:
- Вы ушиблись?
"Этого не может быть, - думала Настя, глядя на склоняющееся над ней такое знакомое, такое любимое и в то же время такое чужое лицо. - Не может быть. Это всё происходит не со мной. Или со мной? Неужели это не сон?!"
А он тем временем ухватил Настю одной рукой за талию, другой под локоть и попытался приподнять:
- Попробуйте-ка встать. На ногу наступить можете?
Прикосновение его ладоней обожгло. Настя вздрогнула всем телом, вцепилась в сильные, осторожно тянущие её вверх руки, позволила поставить себя на ноги.
- Больно? - спросил он.
- Не очень...
Они стояли почти вплотную друг к другу. Настя вдыхала его запах, чувствовала тепло его тела и наконец осознала, поверила, что это всё наяву, взаправду, по-настоящему. Стыд и неловкость стремительно таяли, сменяясь ощущением огромного счастья. Дача, гости, брошенные у колодца вёдра, звенящие в воздухе комары - всё это перестало существовать. Во всём мире остались только он и она, отретушированные тусклым светом белой ночи - финальный кадр чёрно-белого фильма, хэппи-энд...
- Что здесь происходит?
Лидия Львовна стояла в двух шагах от них.
Исчезнувший мир вернулся на своё место.
Настя почувствовала, как ослабли сжимавшие её локоть пальцы, услышала:
- Добрый вечер. Девушка упала - поскользнулась на дорожке. По-моему, ничего страшного, просто ушиб.
Лидия Львовна продолжала молча смотреть на него - настороженно, неодобрительно, - и под взглядом её колдовских, переливчатых, как вода в заливе, глаз он окончательно отпустил Настю, отстранился от неё, и, кажется, уже и забыл о её существовании.
Мир вернулся, но Настя перестала быть его частью. Она вдруг стала лишней - и здесь, рядом с этими двумя, и вообще. Осталась там, в финальном чёрно-белом кадре, мелькнувшем и сменившeмся длинными колонками титров. Сейчас на экране вспыхнет слово "Конец", и зрители встанут с кресел и направятся к выходу...
- Добрый вечер, - сказала наконец Лидия Львовна. - Раз ничего страшного, идёмте в дом, пока нас комары не закусали. Ужасно злые они тут, хуже цепных собак. А вы, Настя, поставьте, пожалуйста, самовар. Всем опять чаю хочется.
_______________
А потом в ее равномерном, невыносимо ярком, и при этом совершенно бесцветном сиянии вдруг появилась брешь - сначала крохотная, но быстро увеличивающаяся, - в ней полыхало живое пламя, и пляшущие, золотисто-оранжевые сполохи его стремительно обрастали образами... стало видно, что пламя мечется не в пустоте, а в тёмных ночных окнах окружённой сугробами заброшенной дачи, оно озаряло их всё ярче, разгоралось всё сильнее, пока не пробилось наконец сквозь черноту стен и двускатной крыши сразу в нескольких местах... и строение вспыхнуло одним огромным костром, и злая, плотная энергия огня полилась в её бесплотный свет, напитывая его весом и тяжестью... мелькнули непонятно откуда пришедшие внезапные слова "картины! там же горят мои картины!" - а потом разнонаправленность её мирка схлопнулась, скрутилась в одну пульсирующую точку, обросла жёстким, удушливым материальным коконом, отгородившим, заблокировавшем её от Неведомого, и только непонятно как уцелевшее сознание, запертое в этом крохотном, еле светящемся беспространственном безвременье, всё ещё продолжало ощущать своё одинокое "я", и желать его освобождения...
_______________
Старуха приносит из кладовки большую картонную папку с потёртыми краями, садится в любимое кресло у окна. Достаёт из папки пачку листов, кладёт себе на колени. Потемневшие от возраста артритные пальцы медленно гладят бумагу, иногда замирая над её поверхностью.
Раньше, когда старуха начинала вот так водить руками по эскизам, Мафтуна сразу выходила из комнаты. Ей было противно. Старая бабка трогает картинки с голым мужиком. Фу. Мерзко. Невозможно на такое смотреть.
Но это было раньше.
Сегодня на коленях у старухи чистые белые листы.
А эскизы Мафтуна ещё позавчера отдала Щуке.
Нe даром, конечно, сразу цену сказала и торговаться не позволила. Повторяла Bикино "не нравится - не бери". Он и заплатил столько, сколько ей надо было. Как раз на курточку, которую ей давно хотелось купить.
Вика, конечно, не одобрила бы. Но Мафтуна ей и не скажет. Зачем? Она не дура какая-нибудь. И Щуке лишнего не болтала, хоть он и доставал расспросами. О цене договорилась и всё. А из какого дома рисунки, как сумела их забрать - не его дело.
Сначала она сомневалась. Брать чужое - нехорошо. Но старуха сама говорила, что эти картинки не рисовала и не покупала. Значит, они не её. Ничьи. Просто случайно к ней попали. И прибыли ей от них всё равно не было никакой - и сама их видеть не могла, и продавать не собиралась. Так и сидела бы до смерти у окна, гладила бы нарисованного голого мужика. Фу.
Нет, Мафтуна знает, что поступила правильно. Слепая всё равно не заметит подмены. А картинками теперь будет любоваться зрячий. Ну и у неё будет новая курточка. Вот всем и хорошо.
- Девочка, забери, пожалуйста, - старуха завязывает папку, передаёт Мафтуне. - Положи на место.
Мафтуна вдруг вспоминает один из вопросов Щуки, повторяет вслух:
- А ещё такие картинки у вас есть? Ну, того же художника?
На лице старухи появляется что-то, отдалённо похожее на улыбку:
- Понравилось? У тебя хороший вкус.
Она медленно встаёт с кресла.
- Пойдём.
Они выходят в коридор. По пути Мафтуна небрежно ставит набитую бумагой папку обратно в кладовку. В левом конце коридора - кухня. В правом - запертая дверь.
Старуха идёт вправо. Отпирает дверь, пропускает Мафтуну.
В комнате воздух спёртый, пахнет пылью и старым деревом. Шторы спущены, полумрак. Мебель закрыта чехлами, возле шкафа пирамида коробок. Не комната, а склад.
- Видишь? - спрашивает старуха.
Слепые глаза её устремлены куда-то в угол.
Мафтуна поворачивает голову и видит на стуле у стены полотно без рамы. Это не эскиз, а настоящая картина. Яркая, живая, как окошко в лето. Солнечный свет, сочная зелень, высокие, уходящие за кромку холста сосновые стволы. И девушка, ждущая чего-то... чего? Любви? Чуда? Счастья?
Мафтуна подходит ближе, вглядывается. Эта белокурая северянка в старомодном платье совсем на неё не похожа. Но ей кажется, что она знает про неё всё. Знает, что для неё любовь и чудо и счастье - одно и то же. Понимает, чего она ждёт, о чём мечтает. Потому что есть вещи, общие для всех девушек, во всём мире, во все времена. И картина как раз об этом.
Очень хорошая картина.
Она словно отдаёт Мафтуне своё солнечное тепло, делится с ней чем-то очень важным...
- Что это? - произносит вдруг старуха за спиной.
Мафтуна в ужасе смотрит на сгущающийся позади картины бледный, слабо светящийся силуэт. Очертания его смазаны, неясны, но почему-то Мафтуна уверена, что силуэт - женский. Он качается над полом, тянет руки...
Мафтуна пятится назад, налетает на стoл. С грохотом падает старый круглый будильник, дребезжит накрытая газетами посуда...
Силуэт исчезает.
Мафтуна оборачивается.
У слепой такое лицо, словно она тоже его видела.
Мафтуна не спрашивает, не хочет знать. Быстро протискивается мимо старухи в коридор, бежит к входной двери, хватает с вешалки свою сумку, выскакивает на лестничную площадку.
Ни за что больше не войдёт она в эту комнату.
Ни за что, никогда.
______________
Почему видение горящего дома oбернулось пленoм, заточением в мёртвой неподвижной материи, пригодной для существования только благодаря отблескам её собственного света? И что помогло ей вернуться в свою сияющую ипостась? Куда вдруг схлынула чуть не раздавившая, чуть не уничтожившая её огненная, тяжёлая энергия распада? Кто и как её забрал? Неважно... главное, она сумела вырваться... как хорошо, что ей это удалось.
И, вновь кружа по виткам бесконечной, безразмерной спирали безвременья, она думала теперь, что, возможно, та неуловимая, лёгкая тень, с которой так хочется и никак не получается соприкоснуться, ускользает потому, что чувствует себя таким же чужаком и пленником в её сияющем мире, каким была она сама в мире материальном... и спрашивала себя - что, если её собственный невесомый свет, который кажется ей сейчас квитэссенцией всего, что есть в ней живого и вечного, на самом деле не более чем грубая оболочка иной, самой сокровенной её сути - истинно вечной, истинно живой?
______________
Настя ушла от Лидии Львовны в то же лето - слишком тяжело было наблюдать за развитием её романа с тем, кто стал теперь для Насти не просто платонической экранной любовью, а живым любимым человеком. На Настю он больше не обращал никакого внимания, и от этого было ещё тяжелее. Даже то, что он оказался женат, а значит, никак не мог жениться на Лидии Львовне, не облегчало её мучений. Она страдала, ревновала, плакала перед сном в подушку и через месяц хотела уже только одного - сбежать из этого дома куда глаза глядят. Пусть общежитие, пусть четыре койки в одной комнате, пусть что угодно, только бы никогда больше не видеть эту пару. Она даже толком не попрощалась с Лидией Львовной - просто собрала однажды вещи и уехала. Пошла санитаркой в районную больницу, чтобы быть поближе к своей будущей профессии, училась, работала ... в общем, всё постепенно устроилось.
О бывшем кумире она старалась не думать, и на фильмы с его участием больше не ходила. Но трудно было не видеть афиш, не слышать восторженных отзывов подружек о его новых ролях. Поневоле она знала, что он всё так же знаменит, красив, и, судя по всему, доволен жизнью. Слухов о его связи с Лидией Львовной до Насти не доходило ни разу - то ли связь эта оказалась недолгой, то ли влюблённые хорошо её скрывали.
Мало-помалу всё стало забываться, жизнь брала своё. В стране менялись моды и лозунги, страна поднимала целину, запускала в космос спутники, расселяла коммуналки, налаживала производство телевизоров, холодильников и стиральных машин. Настя получила диплом, перешла работать на Скорую помощь, закрутила роман с коллегой-врачом, вышла за него замуж, развелась, получила наконец отдельную квартиру в новостройках...
В ту ночь было много вызовов и замотанная, сонная к концу смены Настя не сразу сообразила, почему адрес показался ей знакомым. Только при виде дома с высокими, украшенными гипсовой лепниной окнами поняла, к кому её направили...
Лидия Львовна была без сознания. Она лежала на диване, сжимая в руках телефонную трубку. Настя нащупала пульс, сделала укол, а потом бежала по лестнице рядом с носилками, заглядывала в лицо - жива, жива, жива, всё будет хорошо, не может быть иначе, ведь она же не старая ещё, всего лет на десять старше меня... или пятнадцать? Да какая разница, всё равно же не возраст... а сама понимала, что вообще-то возраст, что ей самой уже порядочно стукнуло, а с добавкой в десять, а тем более в пятнадцать лет получается цифра, в статистику смертей попадающая очень даже часто. И только тогда, при мысли об этой возможной смерти, Настя осознала наконец, что так никогда и не научилась считать Лидию Львовну чужим, случайно пересекшимся с её жизнью человеком, так никогда и не смогла забыть её по-настоящему. Слишком уж сильное впечатление она и её дом произвели когда-то на бедную детдомовскую девочку, не знавшую даже, что чай надо разливать через ситечко. И вспомнив про ситечко, Настя чуть не заплакала.
В машине Лидия Львовна под действием укола ненадолго пришла в себя, сказала:
- Я знала, что когда-нибудь увижу тебя снова.
Потом:
- Говорят, когда умираешь, кажется, что летишь по тоннелю к свету. Свет я видела. Только не летела к нему, а как будто растворялась в нём. Это плохо? Я умираю?
Настя сжала её ладонь.
- Ну что вы такое говорите, Лидия Львовна!
- Говорю как есть... Ты закрыла дверь?
- Да. Ключи вот тут, у вас в сумочке. И документы тоже.
- Ключи... забери... - хрипло попросила Лидия Львовна. Речь её становилась прерывистой, дыхание участилось. - Надо папку... взять из квартиры... иначе Тома найдёт... не хочу... папка... в шкафу... в спальне... возьми её...
- Лидия Львовна, вам нельзя волноваться, пожалуйста, не надо разговаривать, не беспокойтесь, я всё сделаю, всё будет хорошо!
- Забери... спрячь... никогда никому... не хочу... ты спрячешь, я знаю...
Больше она в сознание не приходила.
Вернувшись в квартиру, где когда-то прожила целый год, Настя сначала заглянула в кухню, потом долго стояла у окна в маленькой комнатке с трюмо и белой тюлевой занавеской. За окном моросил мелкий холодный дождь, и двор выглядел точно так же, как и много лет назад, только вместо ЗИСов и Побед теперь стояли Москвичи и Волги. Настя смотрела на них через мокрое стекло и думала, что год вроде бы совсем и небольшой кусочек жизни, а сколько всего было пережито...
Она прошла в спальню Лидии Львовны, распахнула шкаф. Папка, скрытая платьями, пальто и шубами, притаилась у задней стенки. Настя достала её, открыла, взглянула на содержимое. Совершенная, античная пропорциональность линий и неприкрытая чувственность рисунка поразили её. Так вот каким он мог быть с теми, кого любил... Руки задрожали так, что один из эскизов упал на пол. Она хотела его подобрать и увидела выглядывавшую из-под кровати смятую газетную страницу с куском заголовка, что-то про воинствующую пошлость. Вытянула газету и начала читать - сама не зная зачем, просто чтобы успокоиться. Это оказалась статья о недавней выставке Лидии Львовны, статья очень злобная, издевательская. Автор с наслаждением высмеивал всё - стиль, технику, сюжеты картин, саму художницу. Насте даже представить было страшно, что чувствовала Лидия Львовна, читая подобный отзыв.
Она взглянула на подпись под колонкой: "Полищук". Попыталась вспомнить лицо этого человека - он ведь был у них на даче в тот вечер - и не смогла. B памяти остались только блестящий от бриолина пробор, тихий голос и сутулая спина.
На другой день Настя приезжала в больницу, отчитаться о выполненном поручении, но Лидию Львовну в живых уже не застала.
На похороны пришло совсем немного людей. Постаревшая, поблёкшая Томочка в чёрном кружевном платке стояла под руку с незнакомым седым мужчиной, то ли новым мужем, то ли другом семьи. В ответ на слова соболезнования обняла и заплакала в голос; Настя так и не поняла, узнала ли она её или приняла за кого-то другого. О статье заговорила сама. На Настин осторожный вопрос о причинах такой разгромной рецензии зло ответила:
- А чтоб все знали, что право назначать гениев у нас имеет только Полищук! Лида в своё время побрезговала у него прессу заказывать, захотела сама, одним талантом пробиться, вот и получила. Выпорол публично, вывалял в грязи. Теперь другие художники десять раз подумают, прежде чем пытаться его обойти. Сволочь он, конечно. Упырь злопамятный. Если бы папа был жив... хотя тогда она не стала бы выставляться... Никогда не желала прикрываться его именем, хотела узнать, чего стоит сама по себе.
Настя спросила, можно ли купить картину с девушкой у сосны - она тоже упоминалась в той статье.
- Да я её вам так отдам, - махнула рукой Томочка. - Забирайте. Считайте, что это Лидин подарок.
- Ну что вы, Тамара Львовна, - запротестовала Настя. - Мне так неудобно...
- Глупости, - решительно перебила Томочка. - Ничего неудобного тут нет. Приезжайте и забирайте, пока я все на дачу не отправила. Уверена, Лиде было бы приятно, что она у вас.
_______________
Мафтуна открывает дверь квартиры, которую они с Викой снимают на двоих.
В руках у неё пакеты с покупками.
Она уже почти успокоилась.
Прогулка по магазинам хорошо лечит нервы, особенно если есть на что гулять.
Вика выглядывает из кухни:
- Котлеты будешь?
- Буду, - кивает Мафтуна, достаёт из одного из пакетов бутылку вина, ставит на стол.
Вика смеётся:
- Ого! Что обмываем?
- Куртку купила.
На кухне хорошо, уютно, вкусно пахнет. Привычно тарахтит холодильник. От вина по телу разливается расслабляющее, мягкое тепло. Мафтуна уже почти убедила себя, что там, у старухи, ей всё померещилось. Она просто устала. Давно пора найти другую, нормальную работу.
- Вика, - спрашивает она, - а вот этот ваш Щука - он картины покупает для себя?
- Нет, он посредник. Покупает подешевле, продаёт подороже. Он умеет угадывать у начинающих талант, чувствует, кто войдёт в моду, и успевает купить работы раньше, чем мастер узнал себе цену. У него есть очень крутые клиенты, знаешь, такие коллекционеры, любители запирать картины под замок, у которых даже разрешения на репродукцию не допросишься. Их прёт чисто от мысли, что вещь можно увидеть только у них, и что такого нигде больше нет, ни в музеях, ни в других коллекциях. Они хорошо ему платят.
- А хорошо - это сколько?
Вика смеётся:
- От картины зависит.
- Ну, например, вроде тех, что я на телефоне показывала?
Вика пожимает плечами, задумывается, называет цифру.
Мафтуна вычитает из неё в уме цену курточки, долго молчит. Если бы Щука сейчас оказался рядом, она его ударила бы. И он ведь ещё пытался с ней торговаться. Вот уж точно - человек-дерьмо.
- А откуда у него такие клиенты? - спрашивает она наконец.
- Отец был каким-то крупным авторитетом среди искусствоведов, известным критиком, что ли. Давно, ещё при совке. От него и связи.
Мафтуна хмурится, обдумывает услышанное.
Эскизы уже не вернуть, что продано, то продано. Но испортить Щуке сделку с богатым клиентом, который платит за эксклюзив, она может.
- Вика, - говорит она - а хочешь, выложи эти картинки с голым парнем на своих страничках? В Фэйсбуке, в Контакте, везде. Мне такое ставить нельзя, родные очень рассердятся, а тебе можно. Пусть люди посмотрят, хорошо же нарисовано.
_____________
Старуха сидит у окна, смотрит невидящими глазами сквозь прозрачные летние сумерки. В окнах вокруг зажигаются огни и начинают разыгрываться сценки из чужих жизней, - беззвучные, не всегда понятные фрагменты одного бесконечного фильма. А в оплетающей мир виртуальной паутине направленные потоки частиц летят от монитора к монитору, снова и снова складываясь в одно и то же изображение, в плоский чёрно-белый образ, и тысячи, десятки тысяч символов, означающих чьё-то одобрение, восхищение или возмущение, запускают всё новые и новые потоки, забирая у мироздания всё больше энергии, и наконец где-то далеко, в запредельной глубине иного бытия живая суть души художника завершает свою долгую трансформацию, обретает полную, ни с чем не сравнимую свободу и, преодолев невидимый барьер, летит быстрее света навстречу таким же стремительным и свободным собратьям... и может быть там, в этом невообразимом мире, возможна даже встреча с былой, несостоявшейся в прежней жизни любовью, неуловимой, как чудо, как счастье, как тень на границе двух миров - кто знает?
Старуха гладит лежащие у неё на коленях плотные листы, и пальцы, скользящие по белой бумаге, явственно ощущают контуры украденных и так щедро возвращённых глупой девочкой рисунков, и наплывает откуда-то далёкое, давно услышанное: "любовь это только лицо на стене, любовь это взгляд с экрана..."
"Это правда, - в который раз думает она. - Это правда."