Аннотация: Опубликован в литературном журнале "Эдита", Германия, #76, декабрь 2018
Пингвин стоял у обрыва и смотрел то на тёмную воду, в которой смутно белел прибрежный лёд, то на тёмное небо, в котором не белело ничего - там всё было беспросветно, черно и сумрачно, и теперь так будет всегда, потому что он провалил Великую Миссию.
Пингвин пытался сосредоточиться и понять, что же было не так и можно ли исправить, но беззвёздная тьма угнетала, путала мысли, и думалось сразу обо всём: об отце, солидном, мелочно-заботливом пингвине, и о том, как не хочется превратиться с годами в его точную копию; о других старших, так похожих на отца, с виду важных и величественных, а на самом деле тоже вечно обеспокоенных и суетливых; и о том, как совсем ещё недавно гонял с другими птенцами на берегу пустые банки из-под Колы, и птицы кружили у них над головами и орали хрипло что-то грубое, а иногда пикировали вниз, - и тогда они с друзьями удирали к морю, прыгали с разбега в зелёное, искрящееся солнечным светом мелководье и продолжали гонять друг друга там, уже без всяких банок. Вспомнил и как они в первый раз решились заплыть подальше, и одного из них сожрал морской леопард, - вспоминать было очень страшно, а в тот момент он даже испугаться не успел, всё произошло внезапно, они бесились и играли, и вдруг фонтан брызг, и тонкий, захлёбывающийся писк, и бедняга трепыхается в пасти у жуткой усатой морды, а потом пронзительное верещанье смешивается с мерзким хрустом и чавканьем и резко обрывается, морда исчезает, окровавленный пух плывёт по воде... и только тогда вся их маленькая стайка в ужасе понеслась обратно к берегу. Но жить без моря невозможно, и вскоре они опять бултыхались в солёной прохладной воде, и заплывали всё дальше и дальше, а спустя какое-то время уже сами охотились на мелкую рыбу, и тоже хрустели и чавкали, и чувствовали себя крутыми, хищными и почти взрослыми, и даже начинали понимать разницу между самцами и самками, хотя и не знали ещё, что значит "спариваться" и откуда берутся яйца...
И, конечно, пингвин вспоминал тот день, когда наткнулся на истрёпанный толстый журнал. Трудно сказать, откуда он взялся среди сугробов - скорее всего, притащил бестолковый щенок, живший на полярной станции. Журнал был о Древнем Египте и на его глянцевых страницах среди текста пестрели цветныe фрагменты настенных росписей. Читать пингвин, естественно, не умел, но понял всё по картинкам. В этом плоском жёлто-оранжевом мире самым главным был удивительный зверёк, чем-то похожий на него самого - такой же чёрный и крылатый. Именно он догадался, что Солнце ужасно одиноко в своём величественном пустынном небе, и придумал, как с ним общаться. Он слепил шар и каждый день катил его с востока на запад, показывая, что не просто замечает сияющее над головой светило, а восхищается им и хочет быть во всём на него похожим. Солнце оценило его восхищение и преданность и в благодарность вылило на его землю столько тепла, что снег пожелтел от жара, а полярники смогли вылупиться наконец из своих меховых скорлупок и ходить голыми, и кланялись за это маленькому чёрному зверьку, и подносили ему подарки.
Пингвин был потрясён. Он вдруг понял, почему во времена его недавнего птенцового детства Солнце висело в небе постоянно, а теперь уходит за горизонт и остаётся там всё дольше - оно устало светить для тех, кто не хочет его замечать. Он долго стоял в задумчивой неподвижности, снова и снова разглядывая удивительные изображения и размышляя о масштабах и последствиях возможной катастрофы. И решил, что сам должен стать Зверем, Катающим Шар.
С этого момента жизнь пингвиньей колонии перестала его интересовать. Да в ней и не было ничего интересного, кроме ожидания Дня, Kогда Tрескается Cкорлупа. Великий праздник, говорили старшие. Ага. Только вот никто из его сверстников ничего не знал о сути этого праздника, в их прошлом его ещё не было, а отец каждый раз напускал на себя многозначительный вид и изрекал "скоро сам всё узнаешь" или "найди сначала подружку, потом поговорим". А он не хотел искать подружку и вообще не собирался разгадывать тайный смысл старинных стайных праздников, у него как раз в это время бездумная детская любовь к отцу стала сменяться страхом стать таким же, как он - унылым домоседом-подкаблучником, - он просто дико этого боялся и ещё до журнала начал мечтать найти для себя другое будущее. Ведь должно же быть в жизни что-то другое, какие-то масштабные задачи и высокие цели, не может же она, эта самая жизнь, быть дана просто так, без всякого смысла?
Теперь смысл появился. Каждый день пингвин лепил из снега шар и катил его параллельно берегу с востока на запад, стараясь не попадаться на глаза ни сородичам, ни полярникам, гордясь добровольно возложенной на себя миссией и часто поглядывая на небо. В голове бродили смутные мысли о сопричастности к чему-то великому, а иногда всплывала даже и надежда на признательность.
Ему и правда посчастливилось ни разу не наткнуться на полярников, a y сородичей вот-вот должен был начаться брачный сезон, и им не было дела до угрюмого подростка с его шарами и теориями. Мешал только дурацкий щенок - он быстро разнюхал, что происходит, и часто прибегал и скакал вокруг, рыча и скаля зубы. По собачьим меркам он был ещё маленьким, а по пингвиньим уже очень даже большим и выглядел опасным. Приходилось всё бросать, убегать к морю и пересиживать атаку в воде. Щенок радостно гонял символ небесного владыки из стороны в сторону, быстро превращал его в бесформенную кучу снежных комьев, победно тявкал, орошал кучу дымящейся жёлтой струйкой, и бодро убегал обратно на станцию. Пингвин вылезал на берег, вздыхал, лепил новый шаp и утешал себя мыслью, что зверьку из журнала, наверное, тоже было нелегко, и на его пути тоже встречались тупые собаки и разные другие житейские мелочи.
По-настоящему тревожило и огорчало другое - Солнце продолжало уходить за горизонт и задерживалось там всё дольше. Какое-то время пингвин пытался убедить себя, что ему это только кажется, что сегодня он прошёл меньше просто потому, что двигался медленнее или слишком долго пережидал нашествие щенка. Однако постепенно борозда, прокладываемая шаром за день, укоротилась настолько, что больше нельзя было отрицать очевидное. Это не обескуражило пингвина, а наоборот, подстегнуло. Поведение Солнца подтвердило его теорию - одинокое светило действительно очень обиделось. А значит, миссия трудолюбивого зверька не блажь и не придурь, она и правда важна, и её обязательно нужно продолжать. Пингвин ни в чём не сомневался. Тому, кто прочёл всего одну книжку, легко верить в непогрешимость Великой Идеи. Всё просто, понятно, бесспорно. Главное - катить шар с востока на запад, остальное свершится само.
И он катил. Катил до последнего дня. Но это не помогло. В тот день Солнце не захотело даже оторваться от поверхности моря - нижний край его огненной сферы тонул в багровых волнах, и вскоре оно опять погрузилось в них целиком и больше ужe не вернулось. Несмотря на все усилия пингвина, оно не пожелало сделать для его собратьев того, что сделало для народа маленького чёрного зверька. И теперь оставалось только стоять на краю обрыва и смотреть в тёмноту ледяной ночи, и понимать, что отныне она будет длиться бесконечно, и никогда больше не уступит место светлому дню. "Что я сделал не так? - думал пингвин. - В чём ошибся?"
За спиной у него вдруг раздалось пыхтение, в ноздри шибануло острым запахом псины и чей-то мокрый нос ткнулся прямо в бок - пингвин еле успел увернуться. Он рухнул плашмя на мёрзлый скрипучий снег, кубарем скатился в чёрные волны, возмущённо рубанул плавниками, загребая воду, и поплыл к дрейфовавшей в стороне плоской льдине. На полпути обернулся - враг его стоял у самого края, чуть склонив набок мохнатую голову, озадаченно оглядываясь по сторонам. Пингвин высунулся из воды повыше и покрутил плавником у виска. Щенок подпрыгнул, залаял громко и отрывисто, поскакал вдоль берега. "Кретин, - раздражённо подумал пингвин. - До чего же достал. Откуда он тут взялся, мохнатый урод? Неужели сумел понять связь между мной и шарами и осознанно пошёл по следу? Да ну, не может быть. Он для этого слишком туп. Просто набрёл на меня случайно в поисках добычи или новой игрушки, вот и всё. А если не случайно? Если всё же он искал именно меня? Но зачем? Так привык мне пакостить, что желает и дальше изводить, неважно, с шаром или без шара? Какая же он тогда сволочь... Просто выдающаяся. Или для его вида это норма? Много ли мы знаем о собаках и их зловредности? Ладно, неважно. Я сбил его со следа. Больше никогда не буду заплывать в эти места. Незачем. Прощай, жизнерадостный горластый идиот. Кончились твои игры."
Он проплыл, не останавливаясь, мимо нескольких бухточек. Море успокаивало, помогало найти опору в темноте, оно было другом, помощником и кормильцем - часто капризным, иногда опасным, но теперь, когда у пингвина было с чем сравнивать, ему казалось, что плохой характер лучше, чем высокомерное равнодушие, и что тот, кто всегда рядом, важнее того, кто может вдруг взять и уйти навсегда, ничего даже не объяснив.
Он плыл к мысу, за которым начиналась территория его соплеменников, и думал о том, сколько дней потрачено впустую. Отец, конечно же, сходит с ума от беспокойства, а брачный сезон уже давно закончился, и все друзья нашли себе подружек и узнали от старших про заветный День треснувших яиц или как он там называется, и вообще у них за это время накопилась куча новостей, потому что они были все вместе, и непрерывно строили из переплетения своих жизней цепочки взаимоинтересных событий, а он выдрал себя из этой плотной ткани, оборвал все нити, предпочёл одиночество, и теперь ему даже рассказать им нечего, нечем их заинтересовать, кроме стыдливого признания, что он до сих пор понятия не имеет, что такое "спариваться". Ну да, вот это они поймут, это их повеселит...
Он совсем расстроился от этих мыслей, и, обогнув мыс, уже почти точно решил не вылезать на берег, а плыть до отдалённого утёса, еле различимо белевшего на фоне неба, - по слухам, там была другая колония пингвинов, и можно было попробовать прибиться к ней, - когда вдруг до него долетел мелодичный, совершенно особенный, никогда раньше не слышанный звук. Свист.
Пингвин замер, покачиваясь на волнах.
Свист повторился. Он звал и манил, вибрировал в воздухе, наполнял мир каким-то новым, совсем не солнечным смыслом, и это было необъяснимо, и приятно, и жутко, и непреодолимо, как захлёстывающая берег штормовая волна.
Пингвин резко повернул к берегу. Он сам не смог бы объяснить, почему на него так подействовали эти нежные трели, он вообще вдруг потерял способность думать, он просто чувствовал, что должен, обязан плыть, бежать, ползти на этот звук, что если проплывёт мимо, то никогда в жизни себе этого не простит.
Прибрежный лёд был уже совсем близко, и на его белом фоне отчётливо различалась фигурка - изящный силуэт, серые бока, светлое брюшко, раскинутые в стороны плавники... Самка, казалось, даже не замечала плывущего к ней самца, не думала о том, как действует на него её свист, и внешность, и призывная поза, она просто стояла и свистела, самозабвенно запрокинув голову, и пингвин, неожиданно для себя самого, вдруг засвистел в ответ - сначала хрипло и неуверенно, потом всё громче, всё протяжнее, и скоро они уже свистели в унисон, хотя она всё ещё притворялась, что не видит его...
А потом они вместе вернулись в племя, и он ходил за ней неотступно, и поклонялся ей, как раньше Солнцу, и ждал, когда же она наконец снесёт яйцо, и радовался, что опять стал таким, как все, и опять есть о чём поговорить с приятелями. И хотя он прекрасно понимал, что это капитуляция, что он просто лузер, который оказался неспособным ни на что значительное и оттого-то и вляпался в конце концов в то же самое, во что вляпались поколением раньше его отец и другие старшие, это больше не пугало и даже не огорчало его. Цена, которую жизнь предлагала за отсутствие высоких пафосных смыслов, была совсем не плоха. Он искренне так считал до самого дня Х.
И только когда подруга наконец-то осчастливила мир снесённым яйцом, и пингвин простоял над ним неподвижно первый десяток часов, до него стало доходить, что и с ценой всё совсем не так просто.
Больше всего мучил голод. Для пингвина, прекрасного пловца и отличного охотника, с раннего детства привыкшего к ежечасной доступности пищи, зависимость от кормильца была состоянием совершенно новым и до ужаса некомфортным. А его хорошенькая подружка оказалась существом хоть и ласковым, но таким же легкомысленным и безалаберным, как и все самки в их колонии. Она могла исчезнуть надолго, увлечься какой-нибудь ерундой вроде ползания на пузе наперегонки с другими "девочками" или разглядывания своего отражения в отполированной волнами стенке айсберга, заиграться, забыть, сколько времени прошло с последнего кормления, и появиться только тогда, когда у пингвина уже в глазах темнело от слабости, небрежно помахивая плавником и мило извиняясь за то, что подъела по дороге половину его порции, потому что "очень как-то вдруг разволновалась за малыша". В такие минуты пингвин просто сам себе удивлялся - почему он терпит всё это? Почему не бросит грёбаное яйцо и не свалит?
Стоя на пронизывающем зимнем ветру, он всерьёз обдумывал этот вопрос, но так и не смог найти ответа, объяснить самому себе, что заставляет его голодать и мёрзнуть, оберегая этот хрупкий безмолвный кругляш. Он просто не мог от него уйти. Даже не пытался - знал, что не сможет. Достаточно было представить, как он оборачивается и смотрит на лежащий на снегу маленький беззащитный шарик, так похожий на бесчисленные разрушенные щенком снежные шары, и сразу злость исчезала, сменялась стыдом, и даже ветер становился не таким колючим, а голод - не таким нестерпимым. Иногда ему казалось, что сходство яйца с солнечными символами не случайно, что, возможно, в этом-то и скрыт искомый смысл, и для того-то жизнь и подсунула ему сначала журнал, а потом суровую антарктическую бытовуху, чтобы он разглядел эту связь, надо только сосредоточиться, додумать мысль до конца, и всё станет ясно - но мысль никак не хотела додумываться, ускользала, как вёрткая рыбёшка. Пингвин был уверен, что если бы он ел досыта и не так окоченел, то легко поймал бы её за хвост и сформулировал, но сейчас у него на это просто не было сил - их хватало только на то, чтобы держаться на ногах, и защищать своим телом яйцо от холода. Подруга не приходила уже очень давно, глаза всё чаще застилало серой пеленой, и постепенно все мысли превратились в увёртливых рыб, - аппетитных, с упругими боками, - и только одна, "дожить до птенца", светила маячком сквозь серый сумрак.
А потом пробегавшая мимо самка прокурлыкала, что подруга больше не придёт, погибла в море, и он понял, что это конец. Без неё он не выстоит, не доживёт до главного пингвиньего праздника - Дня, когда трескается скорлупа, - не пройдёт весь путь от впервые высунувшего любопытный клюв в огромный мир птенца до гордого папаши нового пингвиньего младенца. Для него этот круг останется незамкнутым. И надеяться не на кого - у отца новая семья, свой птенец на подходе, он сам так же стоит столбом на морозе, и голодает точно так же...
Волна острого вкусного запаха вдруг обрушилась на пингвина, смыла окутавший голову туман. Прямо перед ним качалась зажатая в мощных челюстях здоровенная рыба, а над ней таращились знакомые шальные глаза.
- Гав! - сказал ненавистный мохнатый кретин и рыба мягко упала на снег.
Пингвин стоял в полном оцепенении. Он так ослаб, что не мог даже удивляться тому, что пёс оказался совсем не сволочью, и что у него хватило мозгов не только найти пингвина, но и принести ему еды. Мог только смотреть, как на рыбьей чешуе разгорается золотистое сияние, и отблески его играют на камнях и сугробах, на счастливой собачьей морде и на странно вздрагивающей яичной скорлупе - смотреть и недоумевать, откуда оно взялось, не могла же его мысль-маячок вспыхнуть так ярко, что заставила мир светиться?
А потом он наконец догадался обернуться и увидел поднимающееся из-за горизонта Солнце.