Чтобы не потерять уважение к себе в нашей полной искушений жизни, надо периодически совершать хотя бы маленькие, но поступки.
И нормальный человек в этом должен постоянно нуждаться.
Глава первая. ХУДОЖНИКИ
1. БОМЖ
- Ты что, не понимаешь, что во всеуслышание "пукнул" в приличном обществе? Если бы твои картины воспевали западный образ жизни с его материальными ориентирам и, который так бесстыже и нагло навязывают наши продажные руководители народу, то тогда был бы фурор. Вот тогда бы наша "творческая" элита, кстати, не менее продажная, чем политическая, тебя бы публично погладила по головке и, может быть, засунула бы тебе за щеку сладкую карамельку. А ты что написал? Худющего, изможденного старика, похожего на меня, с потухшим взглядом, ищущего на помойке объедки с барского стола? Или взять хотя бы твоих персонажей из картины "Крыша"... Кому сейчас нужна правда? Эти масляно - услужливые рожи сутенеров с толстыми загривками, холено-лощенные физиономии ментов, обеспечивающих им "крышу", и показушно - безразличные лица несовершеннолетних провинциалок - проституток на фоне ярких сверкающих реклам указывают на деградацию общества. Или, может быть, твой "Батюшка", пробирающий своим магическим, с немым укором, взглядом до глубины души? - старик весьма потасканного вида говорил хлестко и складно.
Сидя за столом, опустив глаза и пристально разглядывая грани пустого стакана, он лишь изредка поднимал взгляд, как бы проверяя, слушает ли его собеседник.
- Ты думаешь, что это понравится тем, кто имеет деньги, тем, кому твои картины напоминают о смертном грехе, взятом на душу в гонке со своими коллегами в соревновании под названием "кто подлее обворует и обманет свой народ"? - голос его звучал бесстрастно. - Нет, они никогда подобное не приобретут. Или приобретут, чтобы уничтожить эти картины. Вот тебе, неравнодушному и талантливому
художнику, или мне, человеку, пожившему и знающему жизненные приоритеты, это необходимо, а им это - что кость в горле... У них аппетит пропадет, как только они глянут на эти твои "крики души". Кусок омара в горло не полезет... Правда, только в течение первых десяти минут.
В бывшем кирпичном гараже, переоборудованном под художественную мастерскую, сидели за низким столом так складно вещающий неопрятный человек бомжеватой внешности в засаленных вонючих джинсах, в таком же, неопределенного цвета, свитере, и хозяина гаража - мужчина лет тридцати пяти от роду. Его звали Сергеем, а носил он фамилию Сабуров.
По периметру гаража были навешаны стеллажи, на которых стояли банки с разноцветными красками, грунтами и растворителями, а также замоченные в склянках кисти и кисточки. В левом углу стоял высокий штатив с мощной электрической лампой, вельбот, для работы над холстом сидя и толстый рулон холстины, там же - сваленные в кучу рамы, подрамники и связки багета. Прямо по курсу от входа, за занавеской хранились незаконченные картины и подготовленные к работе загрунтованные холсты. Невысокий потолок был обит дешевой, сучковатой вагонкой, а полы - большими квадратными листами семислойной крашенной фанеры.
Своего прямого предназначения гараж не выполнял, и семилетний "Жигуленок" четвертой модели, собственноручно хозяином переоборудованный под перевозку картин и других художественных принадлежностей, круглый год стоял рядом с гаражными воротами у забора.
Роста старик был среднего, его высушенная чрезмерным употреблением алкоголя сухопарая фигура напоминала воблу, подернутую легкой паутинообразной плесенью. Кстати, и запашок от него исходил соответствующий, но его собеседник старался этого не замечать. Нечесаные, длинные, пепельно-седые слипшиеся в патлы волосы, ниспадающие на плечи, набухшие, наверное от пьянства и болезни почек, лиловые мешки под глазами, три горизонтальных глубоких морщины на лбу с сетью более мелких морщин на бледных с желтизной щеках, покрытых недельной седой щетиной, искривленный, смещенный на бок и немного вдавленный во внутрь черепа нос, свернутый, видимо, в борьбе с коллегами за "место под солнцем", и черные, неизвестно каким образом сохранившие свой цвет лохматые брови. Вот и весь портрет этого убогого человеческого экземпляра, "выплеснутого" новым "демократическим" режимом времен начала девяностых годов на задворки биологического выживания.
Сабуров вспомнил неожиданное появление этого старика на выставке, которую он с друзьями - художниками организовал в целях продажи своих картин...
Обутый в грязные, давно не мытые ботинки, серо-бежевый от грязи, легкий для поздней осени широкий плащ, старик не смущал своим видом людей, знающих русскую пословицу: "Бедность не порок". Он обращал на себя внимание лишь знающих толк в искусстве людей. Старик держал руки в глубоких карманах и, всецело поглощенный созерцанием картины, совершенно не замечая окружающих, подходил вплотную к картине, оттесняя от нее людей и, забывая извиняться, заходил к ней с различных углов и ракурсов, и уловив чтото, ведомое лишь ему, застывал в этом положении, прищурившись и обхватив грязной ладонью с заскорузлыми пальцами небритый подбородок, погружался в размышления...
Что-то знакомое было в жестах и движениях старика, однако обремененный невеселыми думами о том, что снова никто не купит его картины, Сабуров не обратил внимание на эту мелочь. Напрягать память по каждому поводу, тем более - из-за какого-то деградирующего человека - не было в его правилах.
Старик обошел по кругу все картины и только "прилип" к произведениям Сабурова, что, сознаться, "полило бальзамчика" на его самолюбие и потешило намек на тщеславие. Сколько ни проходил Сергей мимо заинтересовавшего его бомжа в надежде, что он с ним заговорит, но тот упорно отворачивался от него и прятал глаза, хотя знал наверняка, что он и есть автор этих картин.
"Странный старик, - подумал Сабуров, наблюдая за ним, - Или он действительно что-то соображает в нашем ремесле, или подойдет и заведет разговор о "вечном и высоком", а в конце попросит денег на дешевую бутылку водки...".
Однако он не подошел к Сабурову и не попросил у него на водку. Сабуров сам на завершающем этапе выставки, боясь, что старик исчезнет, подошел к нему, спросил:
- Судя по вашей манере рассматривать картины, вы - или художественный критик, или хороший художник...
Сергей сделал паузу, чтобы старик ответил на этот полувопрос - полуутверждение, но старик промолчал. И продолжал разглядывать картину, покусывая губу.
- Если хотите, то сейчас мы соберем картины, отвезем их ко мне в мастерскую, и там можно поговорить, - в голосе Сабурова послышалось раздражение.
- С удовольствием, - глухо отозвался старик, мельком взглянул на него, и быстро спрятал глаза.
...Это было так не похоже на Сергея Сабурова, который не устраивал "творческих" попоек, любимых его коллегами, но старик заинтриговал его, и на сей раз было сделано исключение.
Загружали картины в "Жигули" и ехали молча, и только когда выпили по первой, "Остапа понесло" - старик заговорил.
Старик сидел на табуретке, а его собеседник - на старом, продавленном диване. Рядом гудел от напряжения самодельный обогреватель с раскрасневшейся толстой спиралью, к которому постоянно блаженно разворачивался спиной старик, жмурясь от удовольствия. Было видно, что он отвык от нормального отдыха и пытался максимально насладиться хотя бы этой видимостью уюта. Старик размяк от водки, неспешной беседы и тепла, речь его была ясна, правильно построена и логически связана, что создавало уверенность, что он когда-то был образованным и уважаемым человеком.
- И не надо расстраиваться, что какой-то толстосум, пусть даже с "высокоинтеллектуальной печатью на низком лбу", не приобрел твои лучшие картины. Это же как ребеночка, рожденного в муках и надеждах, отдавать в чужие руки... За ним однозначно не будут ухаживать, запрут в лучшем случае куда-нибудь в чулан, подальше от посторонних глаз, чтобы в одиночестве, наедине со своей совестью наслаждаться правдой, краснея от самоедства. Конечно , место твоих картин на публичных выставках или в музеях художественного искусства, где люди могли бы думать и сопереживать, глядя на них..., - он сделал паузу, взметнул вверх черные пучки бровей, как ножом, полоснул на мгновение по глазам Сереги неожиданной синевой глаз и тут же опустил их, уперев взгляд в стол, продолжил свою мысль:
- А, кстати, почему бы тебе, Серега, не отдать те картины, которые тебе дороги, например, в музей изобразительных искусств? Есть там художественное отделение, есть и неравнодушные люди, которые сохранят их для потомков...
Он немного подумал, а потом многозначительно добавил:
- Не жалей того, что произвел на свет, а жалей время, необходимое для более совершенных картин...
"Ишь, ты... До чего договорился, пень трухлявый... Отдать просто так "плоть от плоти моей"... Вернее, от души моей... Альтруистом меня хочешь сделать и "пустить по миру"? Какой щедрый... Это мой "запас прочности" в этой жизни. Материальный запас на "черный день". Хочешь лишить меня его, чтобы я, как ты, бомжевал? Чтобы взирал на жизнь так же тоскливо и безысходно, как мой персонаж бомж? Да, я его полюбил, но как своего сына, как свое творение, но его судьбу с ним делить не хочу... Так что отказываюсь я от твоих щедрот, старик. Ищи для этих целей какого-нибудь дурака, не обремененного семьей и обязательствами перед ней", - прагматично подумал Сергей.
Но какое-то неприятное, чувство отвращения к себе, осознания собственной нечистоплотности всколыхнуло от этих мыслей его душу, оставляя осадок предательства чего-то святого. И стало неуютно от родившейся вдруг мысли:
"Вот и произошло перерождение... Так незаметно, так тихо и спокойно. Получите, товарищ, и распишитесь в своем перерождении и предательстве... Вот тут - в уголке листа собственной души... А может, уже и не собственной? А какого-нибудь рогатого поганца, которому так незаметно для себя можно продать собственную душу?"
Он внутренне хмыкнул, посмотрел на собеседника, который попрежнему отводил глаза в сторону, избегая встречи с глазами художника, и продолжал по инерции думать в том же ключе:
"А старик не прост... Подкинул дровишек в топку спора - и ждет, когда они загудят, охваченные пламенем... Ждет моей реакции... А я пока ничего не скажу, его послушаю. Может, еще изречет что-нибудь умное, а то в последнее время как-то не с кем и поговорить о спасении души".
Поймал себя на мысли , что о чем-то схожем говорил в художественном училище его учитель Иван Николаевич - авторитетный художник среди талантливых коллег, наставник в жизни и просто прекрасный человек, которого любили и уважали и студенты, и преподаватели за щедрость души и воинствующее неравнодушие, граничащее с самоотверженностью. Говорили, что он бесплатно отдавал свои картины, которые, как оказывалось впоследствии, становились шедеврами и выставлялись в различных музеях и публичных художественных салонах. Ходили слухи, что он продал свою квартиру и имущество и выручил своего друга, которому светило лет пятнадцать тюрьмы. Много вложил доброго Иван Николаевич в души своих подопечных студентов. Он научил их думать душой, пытался сделать перспективными профессионалами. Благодаря его стараниям Сергей считался талантливым портретистом, которому, по сравнению с другими, хорошо удавалось передать внутреннее состояние человека.
Сергею вспомнилась любимая притча Ивана Николаевича:
- Нельзя быть хорошим художником, будучи хреновым человеком. Исправляйте свои издержки в генах, воспитании и характере здесь, в училище. Ибо при выпуске из него вы должны уничтожить это несоответствие, - говорил он, - Это основное требование ректората и мое. Поэтому не обессудьте, всякую непорядочность, несмотря на якобы дар Божий, буду пресекать, дабы не плодить беспросветную серость, от которой уже тошно жить... Заполонили жизнь бездуховностью и технократством - основным продуктом серости и бездарности. Поэтому талантом можешь ты не быть, но человеком быть обязан. Кстати, исторический факт: "Все талантливые люди порядочны по своей сущности". Имеют некоторые из них, конечно, скверный характер, но это не тот критерий, по которому определяется направленность человека, его содержание и целевая установка.
Сергей, справедливый и правдивый в своей сущности человек, кроме этих мыслей и воспоминаний, отметил про себя, что передернул ту смысловую нагрузку, которую вкладывал в свои слова старик:
"Не жалей того, что произвел на свет, а жалей время, необходимое для более совершенных картин...".
"А что? В этом что-то есть... По крайней мере, смысл этих слов достоин быть философией жизни... Все в нем есть - и цель, и содержание твоего временного бытия на этой грешной земле... Да, не прост бомжара... Похоже, что он из творческих. Правильно говорит, и смысл вроде наш, бескомпромиссный в главном и безразличный в мелочах", - подумал художник, но сказал совсем другое, в надежде
"раскусить" этого загадочного старика:
- Ну, да... Направленность... Установка... Все это от лукавого. Грош цена этим словесам, когда они в зависимости от обстановки меняются... Выгодно сегодня иметь целевую установку на "бабло", так как вся страна свихнулась на деньгах, вот и гонит вал наша художественная братия, на который у узколобых новых русских спрос. Забодали своими заказами на увековечение своих любимых собак, кошек, портретов своих пращуров, якобы дворян. Придут к власти коммунисты, и опять у этих хамелеонов "ориентация" поменяется, будут писать картины про светлое будущее и одухотворенные долгом лица рабочего люда... Хотя, если сравнивать, раньше при социализме не было культа денег, не было и позорища этого... Примерно один уровень жизни и сравнительно одинаковые возможности в ней выравнивали и отношения между людьми и, как следствие, целевые установки были духовнее и нравственнее. А у творческих людей они так и называются - направленностью.
- Согласен, но ты-то в этих условиях не сменил "ориентацию", судя по твоим картинам, - констатировал старик и наконец-то открыто и с любопытством заглянул в глаза художника.
- Еще немного - и сменю, - буркнул Сергей, пряча глаза. Несмотря на хмель, ему было стыдно перед этим стариком. Он
знал наверняка, что стоит только начать халтурить профессионально, ради денег - и прощай, дар Божий. Будешь такой же беспросветной серостью, как те, что "заколачивает деньгу" на творчестве. Он уже, кстати, был близок к тому, чтобы решить, что скоро станет таким же, как Поляков. Богатым, бездушным и сволочным, готовым растоптать свой талант ради денег.
- Не верю... Тот, кто нащупал в жизни свое предназначение, а судя по некоторым твоим картинам, ты это сделал, не может так легко предать себя, а, значит, и Всевышнего. Это значило бы, что ты из-за денег предал бы свой дар, данный Господом, что равносильно было бы плюнуть Ему в лицо... И какой же человек на это будет способен? Только идиот, который в состоянии разглядеть лишь комара у себя на носу, что дальше - для него недоступно. Ты же не амёба, а думающий человек. Поэтому не надо бравады и модных самоубийственных теорий новой жизни. Мы-то знаем, в каких целях они насаждаются средствами массовой информации, - голос бомжа звучал сначала на высоких тонах, потом снизился почти до шепота, как будто он потерял интерес к теме.
Сергея задела категоричность старика, его напыщенность, как ему показалось, в изложении прописных истин, а еще больше то, что он фактически повторил те же мысли, которые не давали покоя ему самому. Однако он решил проверить "запас прочности" собеседника до конца, но ничего умнее не придумал, как изложить свои "аргументы" в пользу позиции жены:
- Что мне, "голодранцу, не способному при моих творческих амбициях достойно прокормить семью", делать? - он вспомнил слова жены в очередной их ссоре, и голос его стал глухим, а взгляд злым, - Любка разводиться собралась со мной... Вовку собирается от меня оградить... Стерва... Знает мою болевую точку.
Сергей потянулся к бутылке, расплескал по стаканам остатки водки и, не чокаясь, выпил. Настроение его упало, он стал угрюмым, взгляд помутнел. Стакан бомжа на этот раз остался нетронутым.
- Ну, относительно семьи решай сам, что главное, а что второстепенное. Хотя на слабака ты не похож. А вот относительно дара Божьего скажу, - старик наклонился к столу, положил на него сцепленные руки и подался вперед к собеседнику, буравя его вдруг ставшими жесткими глазами.
Весь его внешний образ, ранее мягкий, покладистый и даже несколько забитый, преобразился: теперь твердый, знающий себе цену принципиальный человек, не ведающий компромисса в главном. Глаза его сузились, щетинистая нижняя челюсть чуть выдвинулась вперед. Слова его, некогда учтиво - извиняющиеся, приобрели обвиняющие нотки вперемежку с металлом.
"Где-то я видел этого старика... Наверное, тогда, когда подбирал из этой вонючей братии персонажа моего "Бомжа", - подумал Сергей, смутно отмечая преображение своего собеседника.
- В мои обязанности учителя по рисованию в школе входили не только функции практические, направленные на приобретение школярами навыков в рисовании, но и воспитательные, заключающиеся в привитии им качеств гражданина, и даже бойцовских качеств в борьбе с серой бытовухой. Так вот, я имею право сказать, что у тебя были хреновые учителя, как в школе, так и в училище, если воспитали тебя таким слюнтяем, не способным отделить зерна от плевен...
Он сказал эти слова хлестко и зло, "выплеснув" их в лицо Сергею, уже не заботясь о так называемой "ранимой душе художника".
- А как же были писаны русскими художниками картины "Бурлаки", "Боярыня Морозова", "Казнь стрельцов"? Ясно было, что в знатных дворянских семьях в гостиных эти картины не повесят, так как слишком противоположны были содержание их жизней с жизнями простолюдинов. Это было бы дурным тоном. Те художники тоже наверняка знали, что, как стало модно нынче говорить, "денег они не срубят" с этих, как потом оказалось, шедевров. И если бы великие русские творцы были бы подобными тебе слабаками, то Россия не стала бы страной гениев в искусстве, культуре, литературе произведениями которых восхищается весь мир и поныне. А у них проблемы, как ты знаешь, случались похлеще твоих. Только в трудностях, лишениях и рождаются шедевры... Ты же должен знать эту истину...
Сергей, как завороженный, не мог оторвать взора от глаз старика, хлещущего его по самолюбию, вызывая стыд, озлобленность, но и внутреннее сомнение, что бомж прав...
Где-то он уже слышал эти страстные слова про искусство и долг, где-то он уже видел эти жесткие, справедливые, отдающие ледяной правдой глаза. Но изрядно захмелевшему Сергею уже было трудно напрягать память.
- Однако..., - только и смог выдавить он из себя, глупо ухмыляясь, соглашаясь, что бомж прав, но одновременно с этим что-то темное зародилось в душе Сергея и стало искать выход, чтобы выплеснуться наружу. Что это было? Слепая злость на человека, правда которого стала задевать его самолюбие, или просто чувство противоречия? Или осознание того, что он забыл наставления своего учителя, который сделал его именно таким, какой он есть, именно сейчас, способным писать по-настоящему, и напоминание об этом его неприятно удивило?
Он впился тяжелым, одурманенным водкой взглядом в старика, и глаза его недобро сузились.
- Ты имеешь право говорить все, что тебе взбредет в твою башку, старик, но об одном прошу... Не надо вспоминать о моих учителях, тем более в таких непочтительных словах... Дам в морду и выгоню под дождик охолониться... Понял?
Сергей не шутил. Лежащие на столе, крепко сжатые увесистые кулаки, перекатывающиеся желваки и угрюмый, хмельной взгляд, продолжающий недоброжелательно буравить бомжа, говорили сами за себя.
- Иван Николаевич сделал все, чтобы я и мои однокашники по училищу были "настоящими людьми, а, значит, и настоящими художниками", как он любил говорить. И не его вина в том, что в стране все встало с ног на голову: что было постыдным, стало достоинством, а перед тем, что считалось эталоном поведения, впереди поставили "минус"... Понимаешь или нет, ты, умник, что нам всем подменили ориентир движения? Вот теперь все мы поделены на три части: "твердых искровцев", "мальчишей - плохишей" и болтающихся дерьмом между ними в проруби. Даже в государственном масштабе у нас нет какой-нибудь конкретной идеологии, кроме идеологии личной наживы, которую всячески превозносят и навязывают людям... Кстати, людей, которые жили при социализме, по совершенно противоположным критериям, были на голову духовно - нравственно выше, чем средний человек Запада, зараженный вирусом всесильности господина Бакса. А теперь этих людей хотят убедить в том, что они жили неправильно и неправильно ставили приоритеты в составляющих жизни, а?
Злость его понемногу стала проходить, кулаки - разжиматься, а речь - переходить в повествовательное русло.
- Коммунисты были не правы лишь в одном стратегическом постулате... В том, что они отвергали Бога и боролись с религией... Дураки... Они думали, что Он может составить им, земным червям, мечтающим о полетах, конкуренцию в поклонении... Смешно, а однако основные принципы морального кодекса строителя коммунизма все-таки позаимствовали у Библии... Знали, что "из песни слов не выбросишь", - он взял со стола поллитровую банку с маринованными огурцами, выловил из нее двумя пальцами зеленый пупырчатый овощ, хрустнул им и продолжил свою мысль:
- ... И еще в том, что в стране была однопартийность... Да, пожалуй, еще относительно частной собственности был перегиб... Стратегические отрасли промышленности леса и недра должны, конечно, быть в государственной собственности, мелкий и средний бизнес был бы конкурентом колхозам и легкой промышленности. Пусть бы боролись между собой, снижая цены на продукцию... А во всем остальном - я с ними согласен... И с естественным стремлением в "светлое будущее", и с партийными комитетами, которых, как черт ладана, боялись начальнички, и с наивными, но чистыми принципами общежития, хотя с методами их можно было и поспорить...Но это уже тактика. Все тогда было чище, прозрачней и нравственней..., по крайней мере, не сравнится с сегодняшним беспределом. Сейчас мы пытаемся жить по чужой идеологии и молиться чужим богам. Так что теперь мы не единое целое, объединенное общими целями, а стадо, обеспечивающее благополучие Запада, победившего нас с помощью наших иуд у государственного руля в войне, пусть даже и в холодной. Поэтому мы жрем их генномодифицированные продукты, покупаем у них технику, заключаем кабальные для страны договоры, неуклонно деградируем и вымираем... И, вообще, старый хрыч, не тереби душу, и без тебя тошно... Наливай лучше, и поговорим о бабах... У тебя-то есть подруга?
Глаза старика потеплели, и он опять в мирном и доброжелательном тоне сказал:
- Была когда-то... Думал, что всю жизнь вместе пройдем, но из-за меня, конечно, все пошло прахом... Другу помог, остался без штанов,
затем пить начал, обманули, квартиры лишился, а потом в бомжи подался... Разве женщина будет рядом с таким? Нет, конечно... Неинтересно все это, банально... А вот у тебя впереди вся жизнь...
Он разлил водку по стаканам, чему-то ухмыляясь. Сергей заметил, что старик почему-то развеселился, в его глазах появились теплые искорки.
- Ты меня извини, Серега, но я вынужден все-таки вернуться к той, важной для нас, теме... А о бабах, Бог даст, поговорим потом... Прости и за назидательный тон... Издержки шкраба, то есть школьного работника. Но не мне, а тебе это нужно..., - он сделал паузу, уже открыто улыбаясь во все свое морщинистое лицо, - У тебя, Серега, есть "запас прочности", то есть, души и таланта... А картины - дело наживное... У нормальных людей талант не тратится, а оттачивается, увеличивая свой потенциал... Хотя, конечно, кое-что в твоих картинах не завершено... Нет в них крика... Намек один...
Эти слова старика вернули захмелевшего Сергея из сферы обманчивого блаженства. Но старик, понимая, что высказанная не к месту правда может вызвать негатив подогретых алкоголем чувств, и попытался хоть как - то реабилитироваться, что получилось у него весьма неуклюже:
- А вот у твоих коллег, выставлявшихся с тобой, этого "запаса" нет... Искры в них нет... Факт жизни есть, а чувство, связанное с ним, не удалось передать. Хотя этот... Поляков, кажется, если бы не был слабаком и отвоевал бы душу у сатаны, то мог бы и с тобой в некоторых моментах поспорить.
Сергея немного покоробило от осторожной, но все-таки справедливой стариковской критики картин, о которых только он, их творец, знал. Не было и у него полного удовлетворения от них, что-то важное он никак не мог схватить, что-то ускальзало от него. Даже "авторитеты в художественном законе" не заметили этой, как точно отметил бомж,
"незаконченности". Он с интересом, насколько давала ему степень опьянения, сфокусировал взгляд на темном лице старика, сначала хотел подвести его к картинам и предоставить ему кисти, но потом передумал.
"Велика честь для бомжа... Но все равно старик не прост. "В корень зрит", хотя, конечно, и объяснить-то толком не сможет, что именно в картинах надо подправить и изменить. Интуиция и только, с точки зрения результата, но не процесса...".
Он хмыкнул и сказал, не скрывая пренебрежения к мнению самонадеянного и нескромного бомжа:
- Однако... Ты, старик, видно, имеешь соответствующее образование, чтобы рассуждать на эту тему. Кстати, я пригласил тебя именно для этого, чтобы выслушать твое мнение о всей этой мазне, но не настолько, чтобы тыкать меня носом в мои недостатки, которых нет, - Сергей многозначительно и серьезно посмотрел на старика. - Почему-то я тогда подумал, что ты нашей крови, крови творцов. Но, видимо, я ошибся.
Сергей взял бутылку и плеснул водки в стаканы.
- Поэтому, старик... Кстати, думаю, не обижаешься слову "старик"... Я тебя называю так не потому, что ты старый, хотя..., - Сергей осекся, у него и впрямь чуть не вырвалось - "это так и есть", и продолжил, подбирая более точные слова, - Понимаешь, у нас, у художников, принято всем говорить "старик", это слово хорошо клеится и к старому, и малому. Это, так сказать, маленький экскурс в богемный сленг... Давай лучше выпьем, но с одним условием - ты не будешь анализировать конкретные нюансы конкретных картин в силу вышесказанного, а в общем, об искусстве - пожалуйста. У тебя, должен признаться, это хорошо получается. Мне нравится. Наверное, я не на все сто процентов ошибся в тебе... Учитель рисования тоже наш коллега, не правда ли, старик?
Бомж грустно улыбнулся:
- Правда, коллега. Только, видно, плохим я учителем был...
- Что, много детских дарований загубил? - Не волнуйся по этому поводу. Сейчас они обществом не востребованы... Мучались бы сейчас, как мне подобные... Давай лучше выпьем...
Стукнулись стаканами, выпили.
Сергей был стоек к легким алкогольным напиткам, а вот удар от водки плохо выдержал. Его заметно развезло. Речь его стала пространной и сбивчивой. А старик, видимо, привычный к таким перегрузкам, держался молодцом. Только правый уголок его губ стал чаще подниматься вверх в старательно маскируемой усмешке, да философский блеск в глазах выдавал его внутреннее бойцовское состояние.
- Согласен, сейчас на творческие таланты спроса мало, так как они в условиях капитализма не приносят осязаемых материальных благ, но как же Искра Божья, которую необходимо реализовать? Неужели надо и ее предать, как предал ее твой коллега Поляков? Это же великий грех - пренебречь Его даром...
- Ты мне все больше нравишься, старик. Для учителя рисования это перебор, а для философа на бытовом уровне - недобор... Малова-
то аргументов и фактов для подобного утверждения. Существует, например, мнение, что талант - это производная от труда. То есть, чем больше "рогом упираешься", тем больше вероятность прихода этого самого таланта, - Сергей замолчал... и вдруг подозрительно добавил:
- А откуда ты знаешь Полякова и тем более - его нынешнюю философию жизни?
- Фамилии Полякова, Бабыкина и Сабурова я прочитал на афише. И, кроме того, я интересуюсь не только твоими картинами, а художественным творчеством вообще. Не обольщайся, что твои картины затмили все остальные. Некоторые скромные ценители этого искусства обращают внимание и на другие произведения, которые, кстати, отражают внутренний мир художника. Так вот, он был когда-то очень талантливым. Это видно по классической точности штрихов и выверенности контуров. Но нет в них жизни, чувствуется - он хочет денег. А это уже не художник, - спокойно ответил бомж. - А что касается таланта, то кто спорит, что "Терпение, труд все перетрут", хотя и в каждом правиле есть свои исключения. Но если ты согласен с тем, что нельзя научить человека талантливо писать картины, пусть он жаждет этого и делает все для этого, но без внутренних данных к этому, то ты просто сознательно кривишь душой. На твоем веку художника наверняка было достаточно таких примеров... Сколько людей отсеялось из училища во время учебы, сколько бездарей осталось в надежде на чудо, которое должно произойти именно с ними, но, увы... Не происходит его и не произойдет, так как они не хотят признаться себе, что необходимо уже переходить в иное поле деятельности, что, возможно, они талантливы в чем-то другом.
"Что ж, старик прав, но соглашаться с этим не хотелось. Бомж, пусть даже в прошлом и учитель рисования, не может быть умнее художника, "все зубы съевшего" на искусстве и кое - чего добившегося на этом поприще", - промелькнула гнусноватая мыслишка в его мозгу и исчезла.
2. ОДНОКАШНИКИ И ХАЛТУРА
Сабуров вспомнил всю предысторию попытки как-то "выплыть" материально из той клоаки, в которой он и другие порядочные люди оказались после знаменательных событий начала девяностых.
Из-за напряга с деньгами Сергей тогда с тремя своими коллегами по творческому выбору сбросились по триста баксов и организова-
ли выставку своих работ в надежде продать что-то из картин. Много людей прошло за тот воскресный день мимо них, но покупателей почти не было. В основном донимали знатоки без гроша в кармане, хотя только такими они и могут быть.
"Деньги любят толстокожих и меркантильных эгоистов, а талант - худых и голодных праведников", - эту истину он выносил и сформулировал сам, в ее правоте убедился и на этот раз.
Сергей с удовлетворением отметил тогда, что у его картин люди останавливались чаще, чем у картин его товарищей, и самое главное именно у тех, которые нравились ему самому.
Он, как беременная женщина, вынашивал в себе идею картины положенный срок, прислушивался, как ведет себя "ребеночек" - как видоизменяется, наращивая вес и рост. Он выстрадал процесс их рождения. Уверенный, что именно эти картины должны стать набатом для неравнодушных, у которых еще теплится боль за униженную Россию, проданную ее же сыновьями, стоящими у руля. Может, они всколыхнут обнищавшую глубинку и пристыдят одуревшую от жира бесноватую московскую элиту... Москвы. Может, помогут постигнуть наконец-то, что уже стало явным для всего мыслящего человечества, смотрящего на еще не совсем побежденную Россию, как на последнюю надежду перед наступлением сатаны, идущего с Запада? Может, одумаются власть придержащие, на чью "мельницу" они
"льют воду", что деньги - это зло, тем более - полученные за принесенные ими беды своему народу? Вот такие наивные глобальные цели он ставил перед своей душой, которую вкладывал в свои лучшие произведения.
Он одинаково талантливо писал как портреты и сложные исторические сцены, так и натюрморты, и пейзажи. Некоторые грамотные любители и откровенные снобы знали об этом и заказывали у него картины, но не у всех он брал заказы, так как в последнее время научился ценить время, хотя остро нуждался в деньгах. Было время, когда он писал картины и портреты гладких и благодушных новых русских, которые широким жестом, но потными пухлыми ручками отсчитывали ему крупные суммы за его неудачные работы. Ему было стыдно, но он брал их.
Он помнил, какое испытывал унижение, занимаясь той халтурой, которой давал жизнь. Он знал, что для создания чего-то стоящего, несмотря на его неприятие заказанной темы или личное внутреннее отвращение к заказчику, которого приходится писать за деньги, необходимо раза в три - четыре больше времени, чем отводил ему заказчик. Однако он все равно брался за работу... Надо было содержать семью и, как он понял впоследствии - жену на относительно высоком уровне.
Сергей вспомнил последнюю семейную сцену, устроенную накануне выставки, и слова жены, на которые уже устал остро реагировать:
- Я, конечно, понимаю, что у некоторых художников свои критерии жизни, цели и содержание, которые не вписываются в нормальные, где материальное состояние близких уходит на задний план... За примерами не надо далеко ходить... Строганов, например... Я говорила с Лариской, его женой, так она рассказывает, что он неделями может изображать мыслителя, уставившись в одну точку на холсте, даже не имитируя работу... А потом вдруг начинает беситься, полосует ножом уже законченную картину и опять смотрит в одну точку. И не жрет ничего при этом... Так вот, возникает вопрос... А почему, собственно, из-за этих "творческих терзаний" его дети должны голодать? Или взять хотя бы твоего Шершнева, не от мира сего, ходит вечно отрешенный от реальности в одних и тех же джинсах. У него даже денег на стиральный порошок нет, чтобы постирать их....А на водку деньги есть. Совсем не просыхает... Видите ли, он потерял способность "видеть сущность предмета"... Ты так, по-моему, охарактеризовал причину запоя этого алкаша? Да наплевать на эту... "сущность"... За его плечами двое "спиногрызов", а он, Маша - растеряша - дырявые руки, потерял...эту... Сущность. Не на что хлеба купить, а он все из дома, да и к тому же все подряд теряет, скотина. Поллитра он бы, гад, в жизнь не потерял, а кормилицу "сущность" - пожалуйста... Квасит, как сапожник, нет, как художник, поэтому и руки дырявые... Работать надо, а "сущность" найдется, если хорошенько поискать... Может, под диван закатилась... Да и ты хорош... Раза три прилично заработал, а потом неделю ходил чернее тучи... Видите ли, год ему надо теперь будет восстанавливаться от этой халтуры... Это как восстанавливаться? Кисточку твердо держать в руках, что ли?! Так не пей до одури, тогда и руки не будут дрожать с похмелья... И вообще, Сережа, теперь я понимаю Высоцкого... Умный был мужик... "У тебя все друзья такая пьянь, такая рвань" - это про тебя, Сережа, правда. Только не обижайся... Скажи мне, кто твой друг...", - говорила она, стараясь заставить его выбросить из головы "творческую блажь", - Вон Поляков... Вы все, такие умные, такие "творческие натуры", много думаете о смысле жизни, поэтому и с голым задом ходите. И не только вы сами, но и ваши жены тоже... горемычные... с задом. А он плевать хотел на эти самые "смыслы" и поиски "потерянной музы" или... как это... а... "сущностей потерянных вещей"... Это, что ли, потерял твой Шершнев? Совесть он потерял и ответственность за семью, а не "сущность"...
Кстати, Строганов и Шершнев были прекрасными художниками старой, бескомпромиссной закваски, глубокими и талантливыми. С ними Сабуров себя чувствовал мальчишкой и не только потому, что был лет на пятнадцать младше их, а потому, что они были на голову выше его морально. К тому времени они уже имели свои имена, выставлялись на международных выставках. Им предлагали перебраться в Америку, чтобы организовать там свои школы, но они, не соглашались, обосновывая свои отказы примерно одинаково: "Я русский человек и умереть хочу на родной земле".
Продолжая "стругать" мужа она перевела дыхание после столь нетипичного для нее монолога и добавила:
- Так вот, о Полякове, о вашем однокашнике... Вот все твои друзья, да и ты тоже, говорите, что подкаблучник Васька, продался "за понюшку табаку", предал свою Божью Искру. Ничего себе "понюшка"... Мерседес под его худющей задницей, квартира в центре Москвы и жена в норке... Не хило... А вы говорите - "понюшка"... А то, что "Искру Божью" предал, так это его жизнь, во главу угла которой он поставил не ваши иллюзорные цели "познания мира" и не "творческие вершины", а благополучие семьи. И это не хухры - мухры, а коечто значит... Не то, что вы, эгоисты... Только о себе думаете, о своих амбициях и каких-то изысканиях на поприще Истины. Вот он, реалист и... как это... прагматик, присосался к золотой жиле, и никаких
"терзаний" ему не надо... И не надо меня перебивать, Сережа. Знаю, что хочешь сказать... Нет, никакой он не Иуда и, если предал кого, так это свой талант и себя. Но ради какой великой цели! Ради жены и семьи! Тебе, как и твоим алкашам, этого не понять... Все! Хватит! Опять ничего не понял... Вот заберу Вовку и уеду к маме... Тогда поймешь, что не прав и надо переориентироваться с иллюзий на земные проблемы...
Вовка был последний аргумент, к которому она прибегала только в крайних случаях. Она знала, что муж очень любит своего десятилетнего сына, и иногда играла на этом, периодически добиваясь своих меркантильных целей.
"Да, нормальная баба Люська. Немного дура, конечно, но это, может быть, и плюс, - обычно думал он после подобных монологов на тему перспектив на вожделенный ею материальный достаток, - Ее как женщину можно понять. Хуже было бы, если б она была такая волчица, как жена Васьки Полякова... Самый талантливый был он на курсе. Художественное училище окончил блестяще, а вот женился на хищнице, хотя все об этом ему говорили.
Дело было в том, что "Анна Палковна", так звали студенты избранницу Василия, была в "доску своей" и имела статус достопримечательности училища. Ее знали и седовласые деканы, и безусые ушлые первокурсники, и неленивые выпускники - не только, как приятной внешности натурщицу, но и гораздо ближе. И совершенно бесплатно. Правда, в зависимости от интеллектуального уровня, степени жлобства или просто "знания жизни" ее потенциальных женихов, ей перепадали кое-какие мелочи, от которых она не отказывалась, но проституткой ее назвать было нельзя. Если бы она еще знала, что за собственное удовольствие в некоторых кругах можно брать деньги, то, может, она бы и пошла по этой "извилистой тропинке", но это "озарение" в силу воспитания и "провинциальных" взглядов на жизнь, ей не угрожало. Она скорее подходила под определение "свободного художника" на поприще творческого применения своего таланта в интимной области жизни.
Однако это не помешало ей подмять под себя "славу и надежду современного русского авангарда" Полякова. Он и вякнуть не смеет теперь в ее присутствии. Бывшая натурщица с телом греческой богини, как человек - дерьмо. А Ваську Полякова все любили, душа-человек, тоже безотказный, только уже в другом, нравственном, смысле. Что ни попросишь, все сделает. Весь вечер может с тобой провозиться, показывая, как надо оттенять контур от фона картины, или технику нанесения на холст краски.
Все училище стояло "на ушах" тогда от слуха, что Поляков женится на местной "достопримечательности", некогда глупенькой, рано повзрослевшей девушки - натурщицы, которая превратилась в женщину - вамп и, несмотря на былую интеллектуальную ограниченность, выработала свою потребительскую теорию выживания в этом мире с минимальными издержками.
В соответствии с этой теорией всех мужчин она делила на три группы: безнадежные для перспективного использования; ни рыба - ни мясо и лохи. К первой группе она относила мужиков - потребителей, психология которых сводилась, как она говорила, к "высасыванию жизненных соков у ближнего". Они были совершенно бесперспективны для женщины в дальнейшем использовании в качестве как денежного, так и морального "мешка". К ним относились жлобы, альфонсы и просто нравственные уроды. Но прежде, чем повесить им ярлык, ее задачей было прозондировать их "отношение к жизни". Это зондирование заключалось всего в нескольких вопросах, которые она задавала мужчинам в кровати, когда не надо ни юлить, ни стараться выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле. Это потом научилась она с первого слова распознавать эту "гнусную" часть мужчин, но для этого ей пришлось постигнуть ее с изнанки, без их словесной мишуры, витиеватых фраз и видимого лоска. Хотя были в ее жизни и такие из этой группы, к которым она внутренне тянулась, но ей было некогда задумываться над причинами их исключительности из общего правила, и она по наивности думала, что это была любовь. Хотя на самом деле, распылив по крупицам Божью силу под названием Любовь, она уже никого не могла осчастливить этим чувством. Неразборчивость в партнерах, сначала похоть, а потом привычка, переросшая в образ жизни, создали условия только для взращивания приспособленчества, бездуховности, меркантильности.
Ко второй, самой многочисленной группе она относила представителей сильного пола, которые могли бы стать полезными ей в различных сферах жизни, их она держала "на коротком поводке", постоянно принуждая к мелким, бытовым услугам.
"Каждый мужик - это "глина", и в руках опытной женщины при желании можно получить и мужа, и защитника, и единомышленника, не говоря уже о спонсоре. При выполнении одного условия: "Глина" должна быть только первой свежести, не искушенная пагубным опытом сравнения", - эта была бытовая мудрость Анны, которую она полностью апробировала на Василии Полякове.
- Главное в нашем деле, девки, - говорила она изумленным подругам о своей скорой свадьбе, - убедить претендента на свою руку и сердце, что ты самая-самая, что ему крупно повезло, что он выиграл
"джекпот", и ты просто ради него жертвуешь своим "блестящим" будущим и нисходишь с постамента, чтобы осчастливить именно его. Конечно, не всякий может в это поверить, но поиск этого единственного, который на это был бы способен, надо осуществлять всегда. Если бы вы знали, сколько я претендентов "прошерстила"... Сотни... И все-таки нашла...
Третья часть мужицкого племени была самая малочисленная, но и самая вожделенная. Дремучего лоха на роль ее спутника жизни в лице неопытного, хрупкого и восторженного мальчика она нашла случайно, когда очередной третий курс приступал к изучению человеческого тела. Она выделила его из толпы сразу. Если остальные студенты, кто - с нескрываемым любопытством, а кто - украдкой, но выражали свою реакцию на красивое тело, то он потупил перед полуобнаженной натурщицей свой васильковый взгляд, покраснел и уселся на последнюю скамейку аудитории.
Становление Анны как хищницы - "пожирательницы свежей глины" проходило на первом этапе познания ею жизни непритязательно, так как в общих чертах она знала, чего от жизни хотела. Но когда поняла, что тихой семейной идиллии недостаточно для женского счастья, неразборчивая в своих наклонностях, за которые приходилось платить своей репутацией, а значит, и перспективой достойно и выгодно выйти замуж, она осознала, на какой риск шла. Однако интуитивная тяга к "празднику жизни" была ее путеводной звездой. Для нее стало важным "залезть на вершину пирамиды общества, чтобы оттуда, с высоты, "понаблюдать за букашками, которые раньше пренебрегали ее обществом".
Познакомиться с "ангелом" и влюбить его в себя для Анны с ее опытом не представляло труда, тем более что Василий был к тому же еще и "свежей глиной". Их роман длился полтора года и плавно перерос в брак. Конечно, нашлись доброжелатели, приоткрывшие завесу бурного прошлого Анны, однако, это не повлияло на его решимость повести ее под венец, хотя основным фактором мотивом этого его шага было другое... Она ждала от него ребенка, и он просто не мог поступить иначе. После первого мальчика Анна сразу же родила ему и девочку. Она знала его болевую точку - порядочность , граничащую с самоотверженностью, и все пользовалась ею.
В детях он души не чаял, а потому жизнь "подкаблучника" воспринял не как стопроцентное зло. "Ничего, - наивно думал он, потихоньку, незаметно для себя пропитываясь вирусом материального благополучия, - Потерплю... Главное, чтобы она не занималась воспитанием детей, не прививала им свои взгляды".
Однако лимит свободного времени, которое он мог направить на детей, был у него весьма ограничен, и попытка оградить детей от влияния жены оказалась безрезультатной - слишком велика была разница в их волевых категориях.
- Аня, пойми, я не против твоего воспитания детей... Ты заботливая мать, но некоторые акценты в нем просто недопустимы, если не сказать более категорично, - Василий начинал раздражаться, голос его приобретал намек на "металл", но не настолько, чтобы начала
"заводиться" жена, - А если говорить прямо, то я против того, чтобы понятия "Что такое хорошо, а что такое плохо" ставились с ног на голову. И если еще конкретнее, то я против материальной направленности в воспитании - это вторично. Первична их морально - нравственная составляющая...
- Ты меня уже достал, Поляков... Опять двадцать пять... Я же тебе, олуху, говорила... Не лезь сюда. Не твое это, кесарь. Малюешь картинки и малюй дальше, обеспечивай будущее своих отпрысков, а с воспитанием я сама разберусь. Они у меня будут зубастые, хваткие и материально целеустремленные, в соответствии с требованиями нашего капиталистического времени. И никаких отступлений от этого не будет, - обычно обрывала она мужа, расставляя точки над "и".
- И вообще, сколько можно говорить на эту тему? Все, я сказала, хватит! Кстати, портрет Гурама закончен? Нет? А новых "дворян", с толстыми, бритыми затылками из Дворянского Собрания? Нет?... Так какого же ты лешего мне здесь мозги канифолишь? Иди работай! А я тебе твои любимые пельмешки отварю... Под водочку... Кстати, в очередной раз подорожали они, родные. Так что, мой хороший, иди работай... Только на тебя, кормилец ты наш, и надеемся, Васёк, - примерно в таком примирительно - заискивающем тоне, не нарываясь на возможное "взбрыкивание смирного мерина", заканчивала она свои наставления, о которые разбивались слабые попытки отца семейства - подкаблучника перехватить инициативу в воспитании детей.
Но не только глава семейства попадал под "каток" этой женщины...
У Полякова, Сабурова и Бабыкина, в общем-то, был дружный курс. В составе десяти-пятнадцати человек они ежегодно собирались у кого-нибудь на даче или квартире. На пятилетие выпуска из училища решено было собраться курсом с женами и мужьями кто к тому времени уже решил семейную проблему.
Художники, состоявшиеся и не очень, представляют из себя довольно - таки специфическую касту творцов, которые не придерживаются установленных традиций официальных встреч, особенно - если это касается одежды. Большинство собравшихся были одеты в джинсы и простые рубища, а остальные части, зная традиции местной богемы, дабы не выделяться на фоне творческой братии - в модную, но скромную одежду. Анна же пришла в изысканном черном, с желтыми поперечными полосами, вечернем бархатном платье с глубоким вырезом, которое благодаря тугому корсету делало ее похожей на осу. Шею и мраморную грудь ее украшало искусно подделанное под бриллиантовое колье, что для людей этого круга было верхом снобизма и безвкусицы. Однако это были еще цветочки... Местную публику поразило ее покровительственное поведение по отношению к мужу и беспрекословное повиновение ей бедного Полякова, ловящего каждое ее слово. Кстати , он тоже был одет под стать ей: строгий черный фрак маэстро, белоснежная манишка с черной бабочкой и модные черные лакированные туфли. Эта пара явно контрастировала с собравшимися.
- Результат был ошеломляющий... "Где та глупенькая, каждому свято верящая провинциалка? Поглядите на нее... Это светская львица... Где же тот многообещающий своими ранними, но талантливыми картинами скромник, краснеющий от обнаженного женского плеча? Это жалкий больной шакал, утративший перспективу самостоятельной охоты, питающийся со стола львицы", - примерно в той или иной интерпретации говорили об этой экстравагантной паре однокашники и преподаватели.
Зная "заслуги" Анны перед творческим миром и сознавая, что она загубила талант Полякова, традиционный при подобных мероприятиях тамада, заместитель ректора Самсонов, зная косноязычность и недалекость Анны, после третей выпитой за шумливым столом рюмки для шутки предоставил ей слово для тоста. Однако его план - посмеяться над "нафуфыренной простушкой" был сорван.
- А сейчас слово для приветствия достойной публики предоставляется нашей всеобщей любимице, безотказному человеку, - с тонким, как ему показалось, намеком на прошлое Анны, напыщенно сказал тамада, - а ныне светской львице Анне, внесшей и свой посильный, натуральный вклад в искусство...
На слове "натуральный" он сделал особый акцент.
Веселый смех и хлопки в предвкушении цирка взорвали еще не достигнувшую нужной кондиции публику, и все устремили взоры на вставшую с бокалом в руке Анну, которая с гордостью и вызовом сказала:
- Я, конечно, польщена столь лестным представлением, изобилующим эпитетами с двойным дном, которое озвучил в своей традици-
онно витиеватой, дурашливо-смешливой форме наш юморист Михаил Иванович, - хорошо поставленным грудным голосом с усмешкой начала Анна.
Аудитория явно не была готова к такой изысканной манере выражения мысли, и недоуменный шумок прошелестел над длинным столом.
Когда Анна встала, Поляков понял, что ей уже не отвертеться от необходимости произнести тост, он весь сжался и заранее покраснел, ожидая от косноязычной жены блеяния жертвенной овцы. Однако с первым произнесенным ею словом нижняя челюсть его постепенно тяжелела, приоткрывая рот, а с последним - он смотрел на нее, как на богиню, совершенно не вникая в смысл сказанного.
- Без тени смущения могу сказать, что ваш сарказм, Михаил Иванович, не то что неуместен, а просто нетактичен... Однозначно это первый звоночек... Стареете, уважаемый, - Она криво усмехнулась и грустно продолжила:
- А теперь относительно моего вклада... А ведь я все-таки внесла свое веское слово в искусство... Да-да, я не оговорилась, в искусство, как таковое, ибо оно без предмета изображения не существует. А поскольку этим предметом было мое тело и, как я далеко не единожды слышала, что достойна кисти Микельанжелло, то я могу уверить вас, дорогие коллеги, что люди любуются не талантом художника, который сумел "выплеснуть" на холст то, что он видит, а именно натурой... Поэтому фотография правдивей передает предмет, чем ваши художества, подверженные так называемым "видениям предмета и постоянным переосмыслениям" увиденного. А посему, господа художники, - она сделала акцент на первый слог, - Я предлагаю выпить за правду жизни, то есть за фотографов...
Она демонстративно поставила свой бокал с шампанским, взяла бутылку водки со стола, налила рюмку до краёв и лихо, одним глотком, осушила ее в звенящей тишине притихшего зала.
Лихорадочный румянец выступил на ее щеках, тонкие крылья носа трепетали, глаза метали молнии. В ней действительно было чтото от тигрицы, мечущей злобные взгляды из своей клетки на праздных толстых зевак. Внутренне она ликовала, вся душа ее пела от счастья, что все так блестяще получилось, но внешне она была холодна и не скрывала своего презрения к присутствующим.
Наконец-то она осуществила свое тайное желание отомстить за те насмешки и пренебрежение, которыми осыпали ее при работе в
училище, отомстить публично всей этой творческой богеме, плюнув ей в лицо. Ради этого мига упоения она в течение месяца составляла со словарем этот иронично-злой текст.
"Спасибо тебе, старый козел Михаил Иванович, что оправдал мои надежды на твою традиционную тягу покрасоваться перед народом своим ироничным слогом и остроумием. Прекрасно...
Она мельком взглянула на мужа и поняла, что сейчас, когда все находятся под впечатлением ее неожиданного остроумия, надо "делать ноги". Она бросила салфетку в тарелку и властно приказала Полякову:
- Василий, мы уходим. Нам здесь делать больше нечего.
Он, как загипнотизированный, встал со стула и поплелся за женой, которая, высоко держа голову, шла к выходу разболтанной походкой модели.
Только после того, как за ними захлопнулась дверь, закрылись и створки челюстей ошарашенных однокашников, и поднялся невообразимый гвалт возмущенной богемы, оскорбленной в лучших чувствах.
- Ах, хороша, чертова кукла! Как она утерла нам задранный кверху нос! - добродушно смеялись знатоки прелестей Анны.
- Какова нахалка! - повизгивали в возмущении их жены. Сабуров встряхнул головой, сбрасывая остатки воспоминаний,
возвращаясь в свою мастерскую. На него, хитро прищурившись, смотрели глубоко посаженные василькового цвета глаза старика.
- Ну, что, сердешный, задумался? Пробрали тебя мои слова?
- Ну чего, как березовый лист к заднице, пристал со своими вопросами? Ты думаешь, что я этих элементарных вещей не понимаю? Наливай лучше...
Выпили, не чокаясь, закусили вяло, без удовольствия, каждый думая о своем.
Сабурову пришлось напрячься, чтобы вспомнить тему разговора, на которой он "уплыл" в воспоминания.
- А... Поляков..., - вспомнил он, - Поляков - это талантище... Был... А сейчас картины пишет даже без намека на мысль... Не выгодно нынче писать талантливо, особенно, когда основная мысль социальна, как у моих картин..., - он сделал ударение на слове "моих" и продолжил в лучших традициях педагогики:
- Объясняю только для учителей по рисованию... Все, что написано талантливо на социальную тему, а, значит, правдиво - это
не есть любимая тема власть имущих, так как напоминает им об их продажности и неестественной ориентации на золотого тельца... Кстати, по-моему, ты об этом уже говорил... Значит, я уже пьян, прости, старик.
- Ничего страшного. Но мы сейчас говорим о тебе, как ты понял, а не о глобальной тенденции взаимосвязи в социально - нравственном звене. Я понимаю, что богатый человек в современной криминальной России не может быть нравственным, а тем более - духовным. Но не об этом разговор... А о таланте как таковом и о том, как его реализовывать, - старик сделал паузу, - Талант - он и в Африке талант, как ни камуфлируй его под фон серой местности, он все равно вылезет, как шило. Я уверен, что у твоего Полякова когда-нибудь он тоже вылезет. Если утратит зависимость от обстоятельств, конечно, и станет самостоятельно мыслящим человеком. Но для восстановления его как человека потребуется три - пять лет и для восстановления таланта - еще два годика. Грехи замаливаются очень тяжело, особенно если они связаны с предательством..., - он вдруг запнулся, что не ускользнуло от Сергея.
- Ты споткнулся об это слово, словно сам кого-то предал или тебя предали...
Грустный вид старика после замечания Сабурова стал еще печальнее.
- Да, ты прав, Сергей, осталась еще обида, где-то там, в глубине души... Да, Бог ей судья... Я уже простил ей... Все, что ни делается - все к лучшему. За пять лет бродяжничества я многое понял, много сделал и для других людей, и для спасения своей души. Понимаешь, раньше у меня было больше фарисейского... Много говорил, наставлял своих студ..., - он осекся, - школьников на путь истинный. Вроде бы правильно говорил, но теория, как говорится, без практики мертва. Вот и предоставил мне Господь вкусить эту практику жизни сполна, чтобы я доказал свои словеса на деле... Нет, все-таки существует в жизни некая закономерность равновесия... Следовательно, и гармония в ней должна иметь место. Вот я эту гармонию сейчас в душе имею... Если бы меня теперешнего перенести в то время, когда я преподавал, сколько бы я пользы мог принести.
Сергей хмыкнул, на языке у него крутилось что-то язвительное, но он промолчал.
Блуждающий взгляд удивительно голубых глаз старика вдруг потух, когда он наткнулся на пустую пол-литровую бутылку водки.
- Серега, пустую бутылку на стол не ставят , - грустно заметил он, взял ее за горлышко, поставил рядом со столом и многозначительно посмотрел на хозяина.
Сергей вздохнул, встал и достал из шкафчика еще бутылку водки. Если бы он не перешел ту, индивидуальную для каждого мужика, грань возлияния алкоголя, за которой начинается безтормозной этап "творческого" или "бытового" пьянства, то он отдал бы эту бутылку бомжу и выпроводил его с чистым сердцем и чувством выполненного, хоть и неприятного, но долга. Совсем недавно этот старик доставал его своим "знанием современной жизни" и своими "познаниями тонкостей дела художника", а теперь его рассуждения показались Сергею интересными.
"Ладно, не пить же одному. Какая ни есть, а все-таки душа живая... И не ехать же домой и слушать "вой Ярославны" по поводу моего дармоедства... А с другой стороны, на хрена я привез его в святая святых - мою творческую келью? Нажрется сейчас этот бомжара, потом не выгонишь... Придется оставлять на ночлег. А я хотел еще поработать, - с сожалением подумал Сергей, однако что-то остановило его от оскорбительного поступка сунуть в руки старику бутылку водки и выпроводить его, пока не поздно. - Забавный старик. Что - то есть в нем, а что, не пойму... Мудрость? Знание жизни...? Нет, не то... Правдивость и некая искушенность в нашем деле? Похоже, но не исчерпывающе...".
Сергей вспомнил, как многие, считающие себя "знатоками" и поборниками "агрессивно-социального" творчества, на выставке останавливались перед его основными картинами, говорили ему массу приятных вещей о "патриотизме, который сейчас не в цене", о "мужестве некоторых художников, которые не поменяли еще Истинного Бога на приятно шелестящую "зелень греха". Но этот престарелый бомж, крутящийся возле его картин, ни разу не подошел к нему, хотя на выставке неоднократно представляли авторов и демонстрировали их доступность в импровизированных беседах. Однако, судя по его манере "работать" с картиной, оценивать достоинства и недостатки, пристальном рассматривания ее разных ракурсов и расстояний, старик что-то смыслил в их ремесле. И он как бы забывал обо всем, ходил кругами, никого не замечая, причмокивал, обхватив небритый подбородок грязной рукой с заскорузлыми пальцами. Они-то, эти манипуляции знающего свое дело профессионала, ему и понравились, хотя весь облик старика был весьма отталкивающим.
"Он воняет старостью, безысходностью и давно не мытым телом... Может, и вшей у него, как у помойной дворняги...", - думал художник, чувствуя все больший интерес к неординарному посетителю. Сергей пытался нащупать причину, побудившую его пригласить три часа назад этого бомжа к себе в мастерскую, где он думал, творил, с остервенением уничтожал неудавшиеся картины и ликовал, когда мысль свою удавалось "положить" на холст.
Иногда, несмотря на мускусный запах, источаемый подобными людьми, он любил поговорить с ними о жизни. Уходил после этих бесед нередко весьма озадаченным и пристыженным - оказывается, он не знает жизни и не смог бы вот так самонаплевательски отнестись к своей судьбе ради других. В их судьбах было примерно одно и то же, в результате чего они выброшены на улицу: обман или сознательный акт самопожертвования, но при этом они всех и все простили предательство, корысть, бездушие... Многие из них, судя по их историям, которыми они нехотя делились с художником, которому необходимо было "вжиться" в образ человека - натуры, которую он писал, были гораздо честнее и порядочнее даже близких благополучных его знакомых, которые свое не упустят и чужого, якобы не прихватят. Некоторые из них добровольно ушли по различным причинам из квартир или, уступив квадратные метры своим родственникам, ушли от насилия разных видов; некоторых обманули и выгнали на улицу; иные сами предпочли законы улицы законам вакханалии и беспредела ельцинской клики, где только деньги решают все проблемы. Конечно, попадались и "оторванные" нравственные уроды, но они были скорее исключением, чем правилом.
После этих бесед хотелось жить по их приоритетам ценностей, их кодексам порядочности, пусть непривычным и диким, но справедливым. Кстати, позирующий ему бомж, с таким выразительным, чувственно-думающим лицом, сущность которого так удачно он передал на полотне, оказался разжалованным капитаном Министерства обороны, участником Первой Чеченской войны, отказавшимся выполнять, как он сказал, преступный приказ из Москвы. Его отдали под трибунал, лишили воинского звания, всех правительственных наград, в том числе и за Афганистан, посадили на шесть лет строго режима, а когда он вышел из тюрьмы, оказалось, что у него, коренного москвича, уже нет ни семьи, ни жилплощади в столице.
Сергей вспомнил слова этого немногословного, спившегося человека, выглядевшего лет на двадцать старше своего возраста:
- Главное в этой жизни - до конца оставаться человеком... Есть много причин оправдать свои действия долгом, выполнением приказа или особыми обстоятельствами, но перед собой-то не оправдаешься, когда наверняка знаешь, что последует за твоим решением, кто пострадает от его последствий и какую степень греха ты возьмешь на свою душу, а какую - разделишь со своими начальниками. Себя ведь не обманешь, как ни заставляй забыть свою слабость, да еще если из-за нее пострадали люди... Совесть и ответственность - вот основные критерии души, по зову которых ты должен жить и совершать поступки. Поэтому нынче, когда весь мир перевернулся с приходом ельцинской демократии с ног на голову, умереть с чистой совестью, никого не обидев и не предав, в том числе и себя, - большая духовно - нравственная редкость. Бог все видит и каждому воздастся по делам нашим. Поэтому сознание того, что пусть даже ценой моей судьбы, но я не ввел, вопреки преступному, дилетантскому, а точнее, предательскому приказу, свою танковую роту в Грозный, где бронетехника горела, как спичечные коробки, до сих пор греет меня... Ради жизни моих пацанов я еще не это мог бы пережить...
Этот монолог Сергею удалось услышать только после двух бутылок водки, высосанных этим капитаном, лишенным всех наград и прав. Он казался странным человеком - молчаливым, тихим и кротким, с блуждающей полуулыбкой, делающей его типичным блаженным. Здоровьем его Господь не обидел. Высокий, "косая сажень в плечах", с широкой грудной клеткой профессионального пловца, он был похож на медведя после затянувшейся зимней спячки. В нем чувствовалась, несмотря на развившийся алкоголизм, большая внутренняя и физическая сила. Но поражало в нем несоответствие неординарной внешности бойца и кроткого нрава выражению глаз. Оно-то и поразило Сергея, когда, обойдя массу столичных клоак, наткнулся он на этот уникальный для художника экземпляр. Ему так и не удалось , несмотря на хвалебные нотки некоторых "зубров" от Союза художников, полностью "переложить" на холст всю гамму чувств этого человека: и обиду, и боль, и стеснение своего алкоголизма, и всепрощение, и чувств о независимости и уверенности, что он выполнил свою задачу на этой грешной земле, и когда придет его час, то попадет в рай, потому что он был настоящим человеком, по Образу и Подобию слепленным...
Это краткое воспоминание отвлекло Сергея от реального разговора со стариком, но новая волна вновь отнесла его в море прожитых лет.
...Их знакомство состоялось в комнате общежития, площадью пятнадцать квадратов, по - спартански обставленной только необходимой мебелью, когда они нашли свои фамилии на табличке, прибитой к двери. Она гласила: "Сабуров С. В., Поляков В. А., Бабыкин А. С. Старший - Сабуров С. В.".
Сергей Сабуров, был на два с половиной года старше своих соседей по койкам. Он не ходил, как они, параллельно с общеобразовательной, в художественные школы, но сколько себя помнил, очень любил рисовать. Этому занятию он отдавался полностью и самозабвенно. Рисовал он везде: и на уроках, и в казарме, и даже на выпускном экзамене по математике не удержался "схватить" на оборотной стороне листа, исчерченного формулами, железный профиль с чуть выдвинутой вперед нижней челюстью директрисы и нежный, женственный, с легкомысленным завитком, ниспадающим на лебединую шею, рыжеволосой пионервожатой Веры, чем вызвал восторг учителя по рисованию и негодования учителя по математике. Родители его были простыми служащими города средней руки, которые делали все, чтобы их сын чего-то достиг в жизни, но помощь эта носила преимущественно моральный характер. Поэтому в жизни он привык рассчитывать только на свои силы.
Крепкого телосложения, высокого роста, черноволосый, со светло-карими глазами, широкими скулами и впалыми щеками, он производил впечатление волжского бурлака - сильного, бесшабашного, ценящего волю и жизнь. Однако за его суровой внешностью, коммуникабельностью, открытостью и некоторой прямолинейностью скрывалась его романтическая сущность. Он всегда, еще с детства был склонен к анализу и фантазиям, граничащим с самосозерцанием. Ему интересен был весь мир с его разнообразием форм и способов жизни. Его интересовали и стрекозы, и кузнечики, и муравьи, у которых он выделял главные их атрибуты и рисовал в виде огромных чудовищ, увеличенных в сотни раз. Часами он мог лежать в безветренную , тихую погоду в приазовской степи в высокой, еще не выгоревшей на солнце траве, густой, пьянящей, насыщенной запахами полыни, дикой ромашки, шалфея, под жужжание, стрекотание насекомых, заливистые трели степных жаворонков, и наблюдать за движущимися по небу облаками, узнавая в них лошадей, злодеев, сказочных героев...
Прослужив в армии два года срочной службы в Военновоздушных силах в должности сержанта, закалившись физически и
нравственно, он был готов, в отличие от сокурсников, не прошедших эту школу, к самостоятельной мужской жизни, превосходил их в интуитивном мышлении и памяти, что позволяло ему метко "схватывать изюминку" пейзажа, конкретного лица, и писать по памяти, в точности отображая то основное, которое присущее именно этому предмету и именно в тот период времени, когда он был увиден. Единственное, что "ускользало" от его кисти, это внутренняя глубина того, что он писал. Одно дело - в точности скопировать увиденное, а совсем иное - углубиться в него, понять внутреннюю сущность и положить это на холст. С этой задачей лучше справлялся его юный друг Василий Поляков.
Василия заметил на выставке юных художников, проводимой в союзном масштабе в Москве, один из чиновников Союза художников, в прошлом - довольно известный художник. Он-то и составил
"протеже" при поступлении в училище десятикласснику Полякову - невысокому, вихрастому, скромному, немного замкнутому, но искреннему и открытому юноше из глубинки, картина которого поразила уважаемое жюри как раз той же самой глубиной чувств. Было в ней что-то не по годам зрелое. Его картина "Наконец-то дома", изображавшая молодого безногого солдата, возвратившегося из Афганистана в инвалидной коляске, сидящего на убогой, грязной кухне за столом, на котором стояла ополовиненная бутылка водки, пустой граненный стакан и на одну треть опорожненная трехлитровая банка маринованных огурцов.
Много было споров в организационном центре этой выставки относительно того, выставлять эту картину на всеобщее обозрение или нет. Все знали, что во времена воинствующей коммунистической идеологии по головке за "пораженческое взгляды не погладят, особенно в деле оказания интернациональной помощи братскому народу Афганистана". Ни для кого не было секретом, чем рискует тот, кто принимает решение на "добро" именно этой картины, однако решение было принято не коллегиально, как обычно бывает, чтобы уйти от ответственности, а лично председателем Союза художников, у которого погиб сын как раз при оказании этой самой "помощи". Эта картина была снята с обозрения публики на второй день выставки, но сделали это по собственной инициативе те люди из жюри, не хотевшие, чтобы сняли с должности уважаемого председателя.
Как ни странно, обошлось без определенных сигналов "доброжелателей" и "борцов за чистоту и плотность коммунистических ря-
дов", хотя выставку посещали и высокого ранга партийные функционеры. Видимо, сыграл свою роль синдром горя, которое пришлось пережить отцу с потерей единственного сына, о котором знали люди. Никто тогда не посмел взять такой грех на душу, чтобы "капнуть куда следует".
Два дня толпились люди у этой картины, всматриваясь в раскрасневшееся от водки, глупо и криво ухмыляющееся лицо мальчишки в бело-голубой тельняшке, пытающегося залить алкоголем свои боль и обиду, замаскированные мальчишечьей бравадой, которые стояли в его покрасневших глазах, взирающих на благополучных людей. Три дня утирали глаза перед ней женщины, одетые в черные тона траура, и украдкой всхлипывали люди, неравнодушные к чужому горю.
- Это мой сосед по площадке, полгода назад возвратившийся с войны, - просто отвечал Василий на вопросы любопытных, - Плохо ему...
Так что после этого успеха уже никто не сомневался, что Полякова примут в знаменитое училище без экзаменов. Кроме того, все понимали, что отныне он будет находиться под пристальной опекой председателя Союза художников, что обещало прекрасные перспективы в будущем.
По характеру тихий, покладистый и наивный, Василий Поляков привык к естественным и открытым отношениям между людьми, характерным для городков районного значения, не был искушен в столичных хитросплетениях человеческих страстей. Во все, что ему не говорили, он верил, не подвергая сомнению искренность собеседника, за что прослыл в студенческих кругах простаком, но не дремучим, не пропащим для общества. Впрочем, именно за это уникальное качество его и уважали.
Третьим соседом по "камере" был Алексей Бабыкин, коренной москвич, неорганизованный, редкий балбес по кличке "Бамбук", не лишенный определенного таланта. "Звезд" он с неба не хватал, но свою манеру написания картин имел, хотя она была и спорна, так как вбирала в себя несколько основных методик работы с цветом и тенью. Однако он верил, что это плод его творческих изысканий, который не исключал принципа комбинирования вариантов, как метода проб, сравнения и выбора оптимальных из них. Он мог бы спокойно жить и в большой родительской квартире, но сам решил, что в общаге веселей, что именно там воспитывается творческий дух художника. Общеобразовательные дисциплины он в голову не брал, оставляя, как он говорил, "побольше места для основных наук, необходимых художнику". Но и по специальным предметам он был далек от совершенства и только имитировал любовь к теории. Поэтому Бамбук по сравнению со своими соседями полностью соответствовал своему прозвищу своей "пустотелостью". Папашка его, в прошлом - профессиональный, весьма посредственный художник, был функционером от художественной администрации и занимал немалую должность в Министерстве культуры. Он почему-то думал, что его сын должен продолжить "творческую династию Бабыкиных", и не жалел средств на исполнение этой мечты. Сынок бессовестно пользовался покровительством отца, который не скупился на деньги, чтобы довести до "самостоятельной художественной кондиции" свое чадо. Долговязый, с длинными конечностями и вытянутой лошадиной физиономией, был он добродушен, имел развитое чувство юмора и верил в собственную уникальность. Что касается последнего, то оно было результатом внушения отца и отнюдь не фактом, но об этом он пока не знал, что создавало ему определенные мотивации в весьма вольном поведении и в обязательном окончании училища, так как, по его словам, "творческая глыба должна быть подкована теоретически". В противном случае, если бы он не верил в это, он просто бы бросил учебу. Основной чертой его характера была внушаемость. Ему было комфортно жить в общаге, так как его окружали доброжелательные люди, и указывать ему на его серость никто не собирался. Отец, зная характер своего сына, на первом курсе был весьма частым гостем в их комнате, в постоянной готовности пресечь возможное негативное воздействие на своего единственного отпрыска. Но, убедившись, что никто не посягает на "самобытность" его сына, снизил частоту своих посещений.
По этому поводу Сергей шутил:
- Леха, что-то твой папа стал редко к нам заглядывать... Придется нам с Васькой увеличивать взносы в копилку на пропитание.
- Это он вас изучал, чтобы его сынка никто не обидел, - бесхитростно отвечал Бамбук, - А что касается взносов, я готов возместить ваши убытки увеличением своей доли.
Сергею ничего не стоило установить с соседями по комнате дружеские отношения. Благодаря своей коммуникабельности он быстро завоевал авторитет не только среди своих соседей, но и на курсе. Он единственный, кто отслужил два года в армии и поэтому был избран старостой курса. По роду своей общественной жизни он имел возможность довольно часто общаться с ректором курса Недоступом Иваном Николаевичем, которого любили студенты и уважала большая часть профессорско - преподавательского состава училища за справедливость и бесстрашие перед признанными авторитетами. Его побаивались бюрократы от искусства за прямоту и предсказуемость действий.
Уникальность этого честного, бескорыстного, независимого, принципиального человека и талантливого художника состояла, прежде всего, в том, что у него совершенно отсутствовало чувство самосохранения. Этот все реже и реже встречающийся в людях атрибут был следствием его твердой веры в Бога и недюжинной силы воли. Он твердо знал "что такое хорошо и что такое плохо", и никакая сила не могла переубедить его в этом. Был у него и любимый храм, куда он регулярно ходил на службу, и уважаемый батюшка - его духовный отец, который исповедовал, отпускал грехи, причащал, что давало ему духовно - нравственные силы быть самим собой и не поддаваться искушениям. Была и семья, состоящая из жены и двух пацанов - погодков - шестиклассника и семиклассника. Взаимоотношения с ними были прекрасные, хотя и не без временных скандалов с женой все по той же причине - материального обеспечения. Если бы он работал только на себя, проблем бы не было, но его административная должность, занимавшая все свободное время, не позволяла расслабиться и углубиться в творчество. Только в отпуске он уединялся и писал картины "для души", которые хранил в чулане, чтобы когда-нибудь отдать в дар музею или на вечное хранение в какое-нибудь публичное художественное заведение. Кстати, его картины отличались той степенью уникальности, за которой начинаются шедевры, еще не изученные, не признанные, но уже выделяющиеся на фоне классически выполненных полотен внутренней силой и глубиной мысли.
Он считал, что будущих художников необходимо не только учить профессиональному мастерству, но и воспитывать как граждан - людей с высокими человеческими качествами, способных творчески реализовать их на полотне. И эту функцию воспитания он в своей
"пирамиде ценностей" ставил выше профессиональной. По этому поводу Иван Николаевич сказал на выпускном курсе:
- Главное в настоящем художнике - это самобытность. Идите только своим путем и ни в коем случае не подражайте гениям, которые, кстати, не были бы таковыми, если бы не придерживались этого правила. И еще... Грамотно написать картину можно, но она будет передавать только видимую художником часть мира, что, кстати, весьма просто сделать. Для копирования конкретного факта жизни есть фотоаппарат, который точно схватывает то, что на поверхности... И настроение человека он может схватить, и утренний луч, пробивающийся сквозь молодую листву березы, с капельками росы на листьях, но не может "железяка", пусть даже умная, отобразить внутренний мир того же человека и динамику игры отраженного от капли воды на листе солнечного луча... Бездушный он, сам фотоаппарат-то, нет в нем чувства, которое именно вы должны "схватить", прочувствовать всеми фибрами души и внутреннюю красоту, и безобразие - и отобразить их на холсте, - усиленно обращал он внимание своих подопечных на эти важные, с его точки зрения, жизненные цели.
- Иван, ты же художник от Бога... На что ты тратишь свое драгоценное и, заметь, далеко не неограниченное время? На этих не благодарных оболтусов, которые после выпуска как звать нас, забудут? Время упустишь и ничего толкового не успеешь написать... Я же знаю, как ты долго рожаешь шедевры... Штук десять сначала окажутся в печи, прежде чем мир узнает об очередном, - говорил его старый друг, преподаватель по обществоведению.
На что обычно Недоступ парировал:
- Ты же сам знаешь, Николай, что только на скелет можно нарастить мясо. Без него получаются бесхребетные амебы, студенистые и беспринципные. Это смерть для художника. Тогда и высшая степень профессионализма не поможет... А обо мне не беспокойся. Я не на столько честолюбив , чтобы ради личных амбиций не пожертвовать попыткой что-то добротное оставить в душах этих самых студентов.
...Сергей вспомнил последний день выставки, на который они с женой надеялись-думали, что хотя бы какую - то картину из шести удастся продать. Но не принес он ему ни материальных выгод, ни моральных от бесед с коллегами и потенциальными покупателями на животрепещущие темы собачьей жизни при власти "демократов" в период накопления первичного капитала за счет народного достояния.
Однако этот день кое в чем открыл ему глаза на, казалось бы, совершенно ясные вещи, заставил пересмотреть свое отношение к небезразличным ему людям и еще больше укрепиться во взглядах на свое место в этой неоднозначной жизни...
Полякову удалось продать две картины, а Бабыкину - одну. Они были совершенно пустые и бессмысленные, но взяли они за них
бешенные деньги. Одна из них изображала серебристый мерседес, другая - молодые женские телеса, а третья - замок с претензией на средневековую архитектуру в стиле типичной безвкусицы новых русских.
А уже при закрытии выставки Бамбук, спешно свернув свои полотна, усаживаясь в папино БМВ седьмой модели, сказал на прощанье:
- Не поминайте лихом, мужики... Уезжаю а Америку с родителями, там меня ждет мастерская, буду малевать понемногу... Хреново, что английский я в училище пустил побоку. Ты был прав, Серега... Извините, что нет времени на отходную... Ну, все. Пока, мужики...
- Из страны сейчас не только мозги утекают, но и деньги тоже... Видимо, действительно катастрофа наступает, если с корабля даже неразумные крысята лыжи вострят, - многозначительно промолвил тогда на это Сергей.
- А что, все закономерно, по крайней мере, для таких, как он, которые без родителей ноль без палочки. Вон и у всех наших государственных руководителей высшего звена семьи живут за кордоном. А кому, как не им, не знать перспективу существования России? Вот и бегут, прихватив с собой кусочек народного пирога на черный день, - грустно констатировал Поляков.
- Да..., - согласился Сергей, и нависло тягостное, как перед бурей затишье.
Каждый из них думал об одном и том же и не знал, как начать необходимый для собеседника разговор.
"Как бы ему помягче сказать, что зарывать своими руками Богом данный талант, - просто преступление, после которого идет вывод Всевышнего об очередном человеке, не оправдавшем Его надежды. А это, может быть, еще хуже смертного греха. Ведь на тебя Он надеется, предполагая, что Вселенское равновесие сохранится, а ты из-за своей слабости "льешь воду" на мельницу темных сил... Ведь об этом постоянно и ненавязчиво напоминал нам Иван Николаевич...", - думал Сергей, уставившись в окно, сидя на жестком приставленном к стене стуле рядом с Василием Поляковым.
"Как бы не обидеть его, говоря о том, что необходимо подстраиваться под политико-экономическую обстановку, которая не будет подстраиваться под его профессиональную гордость. Так не бывает... Ведь с голоду сдохнет, дурачок. Хрен с ним, с Сабуровым, он человек настырный, знает, что главное, а что второстепенное, и сам сможет выкарабкаться из всех жизненных неурядиц. Но дети в чем виноваты?" - думал Василий, перетягивая резинкой скрученные в тугой бочонок доллары жизни.
Пауза затягивалась, и Василий решил в атаку пойти.
- Серега, ты извини, у нас с тобой сложились дружеские отношения еще с первого курса, ты был для меня тогда как старший брат... Поэтому я буду говорить прямо, не боясь, что ты обидишься, - сказал Поляков, пряча в нагрудный карман баксы. - Ты раньше таким непрактичным не был... Как не от мира сего... Надо чувствовать политико-экономическую ситуацию в стране, благодаря которой все пытаются "поймать рыбку в мутной воде". Писать интеллектуально, для души, вскрывая нутро человека, мы будем потом, когда схлынет эта пена во власти и устаканится политическая обстановка. А пока у интеллигенции, способной оценить конкретный шедевр, в результате государственного переворота не осталось и гроша за душой, надо делать ставку на воров и аферистов во власти. Это же элементарно, Ватсон. Это раньше, в старые, добрые времена, когда материальный уровень людей был примерно одинаков, и государство заботилось о повышении их культурного уровня, людям не надо было думать о хлебе насущном, вот и тратили они время на искусство. А теперь ставку надо делать на толстосумов. Только они могут потешить своё тщеславие и ублажить снобизм каким-нибудь предложенным нами "авангардом" или "модернизмом". И далеко не главное, что у них при этих словах возникает образ любимой некогда футбольной команды или модельной одежды. Важно то, что они уверены, что достигнув вершин материального благосостояния, являются теперь элитой страны и должны соответствовать культурному уровню правящего класса. Но в силу того, что они в большинстве своем не знают, какое наполнение имеет этот уровень, а только догадываются, что он просто должен существовать, то свои представления о нем они и ищут в картинах, которые подтверждают их "правду видения жизни". Им же невдомек, что эстетически - художественный вкус воспитывается сызмальства и поддерживается потом в течение всей последующей жизни, чего новоявленная "элита" была лишена в силу объективных причин. Поэтому теперь они вынуждены наверстывать упущенное. Они должны, не имея этого первого этапа познания прекрасного, перешагнуть сразу в зрелость его оценки... А это уже нонсенс... Так не бывает, чтобы сразу - и "в дамки"... Нет труда, нет мучений, сомнений, терзаний: "зачем полез в воду, не зная броду"... Нам с тобой понятны эти истины, но они-то не знают этого. Им надо быстрее стать новой элитой нации в полном смысле этого слова... Вот и прекрасно, лови мгновения, Сабуров. У тебя же семья, они есть хотят, и не только кашу и хлеб...
Поляков перевел дыхание и добавил:
- Воспользуйся этим извращенным представлением толстосумов об искусстве, Серега... Ты же видел, какую халтуру купили у меня, и за такие деньги... Сейчас у этой "элиты" соревнование между собой... Кто культурнее и кто дороже всех купил натюрморт... Раньше это соревнование называлось "Кто наглее и беспринципнее объегорит свой народ", а теперь - кто культурнее... Нонсенс, но эти "вывихи" всегда имеют место при переходе от более прогрессивной политико- экономической формации к более несправедливой.
Поляков, видя, что его монолог заметно затянулся, а его оппонент и не думает возражать, стал заметно заводиться, тембр его речи изменился, глаза стали злыми и колючими:
- Но мы-то знаем, откуда ноги растут. Это пена, понимаешь? Оторванная от понятий порядочности и самоуважения, с точки зрения элементарных истин - пена... Когда началась эта ельцинская вакханалия с ваучеризацией и продажей народной собственности за гроши только "избранным", нормальный человек, по-настоящему, а не понарошку воспитанный на принципах социализма, не мог переступить через собственный психологический барьер, участвуя в этом нравственном беспределе. Не мог народ тогда, находясь на нижних и средних ступенях государственной пирамиды, по-настоящему ни воровать, ни обманывать. Высшие государственные чиновники, которым это не в новинку, могли и до сих пор воруют. И это у них прекрасно получается. А я этому учусь только сейчас... Но обворовываю я потихоньку свою душу, продаю ее по кусочкам дьяволу... А ты, как самый крепкий из нас, этому потом научишься, но тогда будет уже поздно. Тогда все уже будет распределено между седовласыми чиновниками и узколобыми молодцами, зацикленными на деньгах, то есть, между все той же "пеной"... Ну, а коль мы опоздали тогда, надо не упускать возможность заработать сейчас.
Удивленный таким красноречивым и неожиданным монологом Василия, который в свое время на дух не переносил разговоров о деньгах, Сергей только и мог спросить:
- А ты-то чем отличаешься от этой пены, о которой ты с таким пафосом говоришь?
- Ничем, - сразу ответил он, - Я тоже "пена", но второй волны.
Этот вопрос и его искренний ответ несколько охладил его пыл относительно чужой философии жизни, навязанной ему женой, и он, сделав паузу, сразу взял "быка за рога", переключившись на другую тему. Он решил, что рано или поздно, но этот разговор с одним из его лучших друзей, которых у него уже почти не осталось, должен произойти:
- Вот вы все не любите Анну..., - начал он, но, заметив, что Сергей попытался возразить, поднял руку:
- Не надо меня перебивать. Я знаю, что не любите, - он сделал паузу и продолжил:
- А ведь только благодаря ей я стал зарабатывать... Толку с того, что ты, как оказалось, талантливей меня... Твои "Батюшка", "Бомж", сцена с ментами и проститутками, "Крыша" - просто чудо... Я даже почувствовал, о чем думают твои персонажи..., - он запнулся, подыскивая подходящие слова. - Глубоко, талантливо, точно и актуально, - глаза его загорелись, перед Сергеем предстал тот же прямодушный, честный и открытый Васька из провинциального городка, где нет места человеческому "двойному дну", присущему представителям мегаполюса. Что-то неискушенное и чистое поляковское, промелькнуло в его глазах...
На мгновение Сергею показалось, что перед ним первокурсник Поляков, чувствительный, прямой и наивный, по лицу которого можно было читать все страсти, бушующие у него в душе, все мысли, посещающие его голову... Даже картины того чистого, безгреховного времени, когда он еще не познал первого, самого изощренного искушения дьявола и не вкусил от "плотских щедрот" Анны, он писал очень эмоционально, с одухотворенным лицом херувима... Губы его кривились, если что-то не получалось; глаза светились радостью, если мазки краски были именно такими, которые он задумал. Василий словно чувствовал кусочек той земной жизни, о которой писал. Если он писал пейзаж, с его солнечными бликами или пунцово-серыми тучами, или портрет человека, то стремился передать именно то едва уловимое, которое дается только чистому, бескорыстному и именно тогда, когда струны души художника натянуты и источают вдохновение, исключающее халтуру. Полякову тогда, на заре его творческой жизни удавалось "выплеснуть" на холст и силу, и одухотворенность природы, и чувства человеческие... И не было в этом процессе творчества ни надрыва, ни насилия над собой. Все у него тогда получалось естественно и просто.
Сергей, несмотря на то, что Василия считал своим другом, которого необходимо было оберегать от жизненных и бытовых проблем, даже немного завидовал его таланту. Он часами мог наблюдать, как работает Васька. Он изучил его видимую манеру писать: иногда быстро, как бы боясь, что мимолетная муза, которую он поймал "за хвост", может так же легко и упорхнуть, оставив в его руках лишь пару воображаемых перьев, а иногда - мучительно медленно, по - школярски высунув кончик языка, он старательно выводил частности и детали картины. Однако его наивные попытки "познать тактику и стратегию таланта", перенимая ее со стороны, когда он в тайне от товарищей запирался по ночам в бойлерной общежития, так и не увенчались успехом. Это потом, когда он стал по-настоящему самокритичен, он смог переложить свое поведение на персонажи басни Крылова "Квартет", определить ее аналог со своим случаем и пойти своим путем, не пытаясь теперь перенимать ничего чужого.
- ... Но увы! Это бесперспективно с точки зрения получения денег, - эти слова Василия вернули Сергея из мира воспоминаний к реалиям жизни.
Снова холод расчета и цинизм зазвучал в голосе друга, но, перехватив пренебрежительно - сожалеющий взгляд Сергея, он внезапно изменился в лице, осекся и замолчал.
Василий вдруг понял, что Сабуров все тот же и никогда не станет другим, никогда не будет плясать под дудку обстоятельств, и то, что слышал он от своей жены о его "творческой халтуре" - это все вранье.
"Эх, если бы не подвернулась ему на жизненном пути эта стерва, которая, пользуясь его наивностью и чистотой, слепила из него орудие для добывания денег, насадив ему свои жизненные идеалы и придав его судьбе вектор от темных сил мира сего, то мир бы признал еще одного очередного русского гения... Посмертно, конечно, как обычно бывает, но обязательно признал бы...", - промелькнуло в голове у Сабурова.
- Она меня переделала, - уже грустно, с долей сожаления, перемешанного с чувством вины, пока не осознанным им до конца, начал он. - Но потом голос его стал приобретать уверенность и силу, подавляя разумом голос души. - И я не жалею об этом... Посмотри на жизнь, Серега... Все руководство страной на всех уровнях бессовестно ворует, вводя и снимая поправки к законам по своему усмотрению, приватизируя народное достояние задарма... Криминальный беспредел, геноцид народа, предательство национальных интересов... И никто за это не ответил... И даже Нобелевскую премию дали за это первому и последнему Президенту Союза. И, главное, все знают за что, а он гуляет себе, лекции за кордоном читает... А этот Иудушка, приемник Горбача, выполняющий заказ дяди Сэма по дальнейшему распаду России? Тьфу! Мерзость какая! А что же делать нам, простым смертным? Только жить по их примеру, только по масштабу помельче. А кто не согласен с этим - прошу пана.... На социальную помойку, в ящик, тюрьму или в психушку...
Он запнулся, злость и даже так непохожая на него ненависть, иссякла, а в глазах почему-то блеснули слезы.
- Ну, уж дудки! С твоей социальной прелюдией и возможных перспективах по развалу России я согласен, о ней только ленивый сейчас не говорит. Но почему ты забыл об основном, о чем говорил нам Иван Николаевич? Ты ведь всегда с ним был согласен. Любил ты его, как отца родного... Да и он в тебе души не чаял... Я даже немного ревновал его к тебе... И что же теперь получается? Ты предал его?
От этого вопроса Василий вздрогнул, как от удара хлыстом, метнул вороватый взгляд на Сабурова и сжал челюсти. Желваки заходили на его щеках, но Поляков молчал.
Сергей решил высказать ему все и наконец-то решить для себя: или рубануть топором канат, связывающий их судьбы, или попытаться вывести его из "мелководья халтуры в фарватер свободного, независимого ни от каких экономических катаклизмов творческого плавания". Он понимал, что для этого необходимо упразднить в экипажах должность штурмана, но это было чревато не менее тяжкими нравственными потерями, на что он еще и сам окончательно не решился.
- В это смутное время главное - "душу сохранить". Напоминаю тебе его слова, если ты забыл... Ты прав - схлынет пена. Не тот, что раньше, относительно справедливый, а другой мир будет, пусть даже зубастый, капиталистический... Но все равно войти в него надобно человеком, а не сволочью корыстной. А ты, Васька, с чем войдешь в этот мир? С мерседесом, который сейчас под твоей задницей, и миллионным состоянием, но с опустошенной душой...? А на хрена тогда эти миллионы? Цена-то этому весьма высокая - душа, бессмертная душа... Или ты так не считаешь? - его голос понизился до шепота...
Поляков усмехнулся и начал бодро, но постепенно его искусственный энтузиазм угас:
- Считаю, по-прежнему считаю... Понимаешь, сейчас у меня две жизни: первая - прошлая, взращенная Иваном Николаевичем. То есть достойная и праведная, которой нет выхода в практическую жизнь, которая насильно мной локализована и варится в собственном соку. А вторая жизнь - это та, которую ты видишь: с точки зрения духовнонравственной - угнетенная, затурканная, забитая и меркантильная. Иногда, отрешаясь от действительности и необходимости существовать по чужим стандартам, я окунаюсь в нее и сознаю, что я - Иуда и понемногу деградирую. Но это констатация, и только. По крайней мере, на конкретное действие по изменению этого состояния в настоящее время я пока не готов.
Он помолчал, борясь со слезами, предательски стоящими в глазах, и, давая другу осмыслить сказанное, а затем продолжил:
- Это реальность факта, но отнюдь не мое желание... А теперь краткий экскурс в ближайшую историю... Понимаешь, Серега, ты всегда был для меня не только другом, но и старшим братом. Четыре года бок о бок в одной каморке общаги - не "фунт изюма"... Взял я достаточно от твоих душевных и личностных щедрот и от Ивана Николаевича. Я стал разбираться в нюансах жизни, появилась достойная цель. Но потом в моей жизни появилась она... И опять перевербовка... Но в другую веру. Пять лет семейной жизни, насилия над душой - немалый срок, чтобы процесс стал необратимым. Диффузия... Духовно - нравственная диффузия. Только почему - то не взаимная... Она не изменилась и только окрепла в своих начальных поползновениях к золотому тельцу, а я изменился в худшую сторону. Наверное, я слабак, что поддался... А точнее - продался дьяволу... Предал я дар Господа... Как я ни стремился остаться в Его обойме, не получилось... И Ивана Николаевича я предал. Не выдержал даже первого испытания... На сребролюбии прокололся... Поэтому я больше не художник... Вся жизнь насмарку... И зачем только приехал в Москву... И, самое главное, не могу я бросить Вовку, она и его сделает таким же уродом, каким меня сделала.
Выражение лица Василия стало жалким и потерянным. Слезы уже не стояли в глазах, а стекали, незамеченные, по щекам. Его вдруг стали душить спазмы, грудь заходила ходуном. Он зажал руками рот, дабы рвущиеся из него рыдания не были публичным достоянием снующих мимо них людей, встал и побежал к туалету.
- Черт знает что такое творится! Спасу нет уже от наркоманов! Даже в сортире спокойно не посидишь, - бубнил выскочивший из
туалета мужчина при белом жабо, на ходу застегивающий ширинку и едва не сбивший с ног Сергея, - Эк, его ломит, бедолагу. Как смертельно раненный бык, ревет... Коррида, а не сортир.
Из-за тонкой двери туалета действительно доносились сдавленные стоны, которые на время прерывались звуком льющейся воды.