Не тот настоящий дискомфорт, заключающийся в отсутствии материальных благ, а тот, который в душе сидит, как заноза.
Сколько лет прошло с тех пор, когда он вынужден был уехать из родных мест, а ему снился все тот же сон...
Как будто ему не сорок пять, а снова лет пятнадцать, и он опять пасет овец на горном пастбище за перевалом выше своего родного села. Было лето, ночную прохладу не успели еще пронзить первые лучи солнца, заставляя ее рассеяться, густой туман превращался в росу, постепенно отползая в горы, а ему не хотелось вылезать из объятий теплой овечьей бурки. Звенящая тишина, изредка нарушаемая отдаленными криками пастухов, приступивших к своей работе, убаюкивала, и мозг шел на поводу у плоти, ища причину подольше понежиться.
- Какая разница, если я встану на десять минут раньше или позже? Овцы спят, собаки знают свое дело, а я еще полежу, - лениво подумал он, но все-таки перевернулся на живот и открыл глаза.
Вот уже два месяца отец доверяет ему стадо. Хотя он и появляется иногда здесь - якобы по делам, а на самом деле - в целях контроля. Юноша понимал эти маленькие хитрости отца, но чувствовал, что скоро эти проверки пройдут, и он станет настоящим мужчиной, которому можно будет доверить серьезное дело.
Солнце в горах на высоте трех - четырех километра над уровнем моря совсем не такое, какое видно с земли. Оно ближе, больше и ярче. Цвет его может меняться в зависимости от времени года и погоды, оно, может быть, желтое, белое, оранжевое и красное.
В этот раз оно было особенно красным... Или от оранжевожелтых листьев на деревьях и земле, или от какого-то непонятного преломления лучей, или просто Аллах его предупреждал о готовящимся испытании кровью.
Привычная картина, с которой начинался каждый его день, вновь открылась ему в своей неповторимой осенней красоте...
Небо уже просветлело, но отдельные яркие звезды еще были видны на небосклоне. Скоро под почти горизонтальными к поверхности земли первыми лучами солнца взору откроется сочная зелень трав, на фоне которой белыми и черными пятнами будут лежать овцы в окружении изумрудной гущи смешанного леса, поднимающейся вверх с подножия гор, постепенно переходя сначала в мелколесье, а потом - в жухлый кустарник.
На восточной стороне мощной гряды гор с нахлобученными на вершины белыми снежными папахами солнце накапливало свои оранжевые силы для того, чтобы обрушить их на райскую долину, уничтожить тьму и сожрать туман. Верхняя граница гряды, подсвеченная этим буйством светила, создавала впечатление бушующего пожарища, которое мечется, не находя выхода для своего всепоглощающего пламени.
И вдруг над краем вершин появляется кусочек диска солнца, и в чашу долины устремляется оранжевое воинство, под прикрытием лучников, пронизывая тьму и туман первыми стрелами солнца, сея панику и замешательство в стане тьмы.
Оранжево-красные лучи облили красной краской сначала противоположные западные горные вершины, потом склоны, а затем стали опускаться вниз, поливая изумрудную траву бледной кровью. По мере того, как большая часть диска солнца поднялась над восточным хребтом, преломляя лучи, этот эффект багрянца стал ослабевать, и как только он "оторвался" от гор - совсем исчез.
Это была первая часть сна, которая в действительности была повторением реальности некогда поразившей его красоты родного чеченского края.
Потом начиналась его вторая, какая-то мистическая часть...
Как будто вновь этот райский уголок заполнялся, но уже не теплыми утренними лучами, а кровяными, бурлящими холодными ручьями, стекающими с гор. Некогда благоухающее ущелье быстро, как ванна под упругим потоком, наполнялось кровью, поднимая на ее поверхность откуда-то появившихся людей, пытающихся выгрести из этой западни. Это было страшно и не правдоподобно. Бульканье крови во рту перемешивалось со сдавленными судорожными предсмертными криками тонущих людей, и потоки красной жижи, ниспадающие вниз, ударяясь о камни, создавали шумовой эффект какой-то фантастической дьявольской кровавой симфонии. Он понимал, что такого быть не должно, и старался проснуться, но у него не получалось... Он перестал себя щипать, чтобы вернуться от этого ужаса в реальность, только когда четко ощутил у себя на губах солоноватый вкус крови.
Лица людей, в основном мужчин, были искажены гримасами ужаса и отчаяния. Горцы и русские, бородатые и гладко выбритые, кавказские и славянские, молодые и старые болтыхались в этой пучине, засасывались на дно водоворотами, окунались в эту красную жижу с головой и выныривали, судорожно хватая ртом воздух вместе с кровью. Другие выплывали и уверенно карабкались вверх по скалам.
Он не отличался от всех остальных и тоже пытался вылезти из этой кровавой ванны.
И вдруг ему пришла в голову мысль, от которой он на миг перестал энергично работать руками и ногами:
"Все они хотели жить вечно, но не все достойны этого". А потом еще одна, связанная с первой:
"Кровушки хотели напиться... Так пейте...".
Он почему-то думал, что эти мысли не про него, и не причислял себя к этим несчастным, а думал, что он попал сюда случайно. Он был уверен, что делал все правильно, как ему говорили уважаемые люди, и у него не было никакого сомнения в этом. Он цеплялся за скалы, полз по ним, как ящерица, пытаясь, наконец-то прекратить свои страдания.
Обычно после того, как он понимал, что из-за смертельной усталости не сможет выбраться на скалы, он просыпался. В те годы Чеченской войны, в которую втянул его, как и многих других его ровесников, ельцинский "парад суверенитетов республик" и амбициозность местных вождей, ему пришлось многое испытать. Много глупости тогда он сделал, много крови пролил сам и заставил пролить других. Поэтому его не удивлял этот сон, а еще больше заставил поверить в Аллаха, который помнит своих глупых "героев", оказавшихся слепым оружием в руках жаждущих власти и не обделяет их своим вниманием.
Он понял это потом, уже будучи в вынужденной эмиграции в Финляндии, где всё чужое, начиная с погоды, природы и кончая менталитетом. Ему было обидно, что он и его семья вынуждены были покинуть Родину и жить на подачки и дотации чужого государства. Его сердце истосковалось по родным горам, воздуху, родственникам, национальным традициям и праздникам.
Двенадцать лет пыток этим сном, двенадцать лет грустных воспоминаний, переживаний, внутренних самобичеваний и мечтаний о возвращении домой, двенадцать лет, когда почти каждую неделю сон прерывался на этой кровавой ванне, видимо, не прошли даром для него. Он понял это совсем недавно...
Месяц назад этот вещий сон изменил свой финал... Ценой огромных усилий ему удалось выбраться из этой кровавой ванны. Он долго на этот раз лез вверх, срывался вниз и опять, не обращая внимания на боль в кистях рук и смертельную усталость, полз почти по отвесной скале вверх. Параллельно с ним пытался преодолеть эту преграду, как он потом понял, на пути к Прощению, какой-то русский, который так же остервенело старался вылезти из этого кровавого озера. Его силуэт в сумерках был похож на ящерицу, спасающую свою жизнь от какого-то страшного хищника. Вдруг его рука провалилась, и он почувствовал каменную горизонтальную плоскость. Он из последних сил подтянулся, перебросил на нее свое тело и понял, что находится совершенно в другом мире. Не было этой жути, кровавого месива, зловония, которое отравляло легкие. Он лежал у края пропасти и не в силах был шевельнуть даже пальцем от усталости.
Вдруг он почувствовал, что кто-то порывисто карябает его бок, судорожно пытаясь взобраться на это спасительное плоскогорье. Он немного отодвинулся, давая место бедолаге взобраться к нему, но увидел, как заскорузлые пальцы несчастного скользили по камню, не в силах зацепиться за мелкие выступы. Видимо, у его товарища по несчастью не было больше сил подтянуться.
Он подполз к краю пропасти и заглянул вниз. Это было бледное лицо того русского, который параллельными путями с ним пытался выбраться из этой ямы. Глаз он его не видел, а слышал только тяжелое, частое дыхание, переходящее в хрип. Ненависть и злость вдруг придали ему силы, и его правая рука инстинктивно потянулась к поясному ремню, где должна быть или кобура с пистолетом, или кинжал.
"Ты тоже выполнял приказы и, как и он, мстил за своих...", - он так и не понял, что это было: его ли мысли или того русского, а, может быть, Его Самого, но после этого что-то сломалось в нем, как будто дьявольская шестеренка часов вышла из зацепления с соседней, прекратив отсчитывать адские минуты. Он как-то оттаял, что-то теплое разлилось в его груди и стало пробиваться к его обманутому сердцу сквозь все лживое. И всё стало таким мелочным по сравнению с той Истиной, открывшейся ему и впервые в его сердце заговорила не месть, а сострадание...
Он схватил руку русского и, напрягая последние силы, потянул ее на себя. Его рука, покрытая жижей, медленно выскальзывала из его руки. Он быстро перехватил другой рукой русского со спины, вцепился в его одежду и, рискуя вместе с ним свалиться вновь в кровавую пропасть, все-таки выволок русского на плоскогорье.
Они лежали рядом, два "непримиримых врага", как внушали им их командиры и начальники, и тяжело переводили дыхание от непосильной работы.
- Спасибо, брат... - вдруг услышал он прерывистый шепот. После некоторой паузы русский, не поворачивая головы, вновь сказал:
- Ты иди... Теперь мне надо... Помочь...
Он посмотрел вокруг и в сумерках увидел, как некоторые люди оставались лежать у края пропасти, а другие шли, шатаясь от усталости, на восток. Как ни странно, он послушно встал и пошел в ту сторону, где брезжил рассвет.
Проснулся он рано, но долго лежал с открытыми глазами, пытаясь вспомнить детали этого странного сна, но они ускользали от его памяти. Но это было неважно. Главное зерно из этого сна он понял и как-то легко стало после этого на душе. Он понял, что ему необходимо делать.
После этого сна ему больше на протяжении полутора месяцев ничего не снилось... Как будто кто-то Великий перестал периодически терзать по ночам его душу. Он уже думал, что избавился от снов вообще, но вчера ему приснился совершенно другой сон...
Снились по-прежнему его горы и красивейшая в мире долина. Все такая же красота окружала его, все такое же восторженное чувство обуревало его. Он вновь был юношей, но на этот раз он взобрался на одну из вершин и, обозревая все это неповторимое чудо, сложив ладони у рта, обрамленного легким черным пушком, что есть мощи, выкрикнул свое имя:
- Алха!!!
- Ал-ха! Хаха! - отозвалось эхо, как бы зовя своего сына домой. Впервые он проснулся не с тяжелым сердцем, а с чувством огромного облегчения, как будто свалились с его плеч килограммы грехов.
- Неужели вы простили меня, мои горы? Неужели, когда придет время, похоронят меня в родной земле - и я буду лежать рядом со своими предками? - подумал он, как в детстве, ощущая отеческую, скупую ласку.
Сердце его зашлось в предвкушении этого счастья и на глазах выступили слезы.