Мотылёк улетел. Он спал в щели между кирпичами, уложенными вчера, спасался от полуденной июльской жары, и выпорхнул из своего убежища за секунду до того, как на кирпичи шлёпнулась очередная порция раствора. Полетел пьяною походкою, подслеповато щурясь, искать другой приют. Везунчик.
Через 5 - 6 часов придёт его время, и вместе с сотнями собратьев он будет перелетать с куста на ветку и кружить хороводы вокруг уличного фонаря и, вообще, заниматься всеми важными мотыльковыми делами. И, быть может, проживёт до конца свой недолгий мотыльковый век, сделает всё, что должно сделать мотыльку, и почиет в положенный срок согласно своей природе.
А кто знает, сколько таких мотыльков не успело выпорхнуть, и остались замурованными в кирпичной щели...
Чувствует ли тоску мотылёк? Понимает ли ужас медленной смерти? Борется ли, порываясь наружу, или тихо засыпает навсегда, - кто знает?..
А этот улетел. Лети, мотылёк.
***
Проскальзывают моменты - секунды, минуты, почти всегда незаметно, но я учусь, учусь видеть их движение, оставляя хоть ненадолго в памяти осколки, лоскутки и пылинки существования мира вокруг меня, и меня в этом мире.
И вот я ловлю, нет, всего лишь пытаюсь уловить их, - кончиками пальцев, краем глаза, реагирую дрожью барабанных перепонок, мурашками на коже; чувствую их вкус и запах, - шум машин с раннего утра, тяжесть и неловкость шагов по асфальту на ещё не проснувшихся ногах, упругость сиденья в маршрутке, важность дамы напротив, так гордящейся своим дорогим мобильником, и оттого пять раз за три минуты звонящей кому-то, чтобы сообщить важнейшую новость, - что она едет в маршрутке; и быстро раскаляющееся нестерпимо яркое бельмо солнца в беспощадно безоблачном небе, холод колодезной воды, пахнущей подопрелой лиственницей и чем-то металлическим, цементная пыль и воробьи, устроившие танцы на жестяной крыше, и нескончаемая череда кирпичей, - целых, битых, распиленных пополам и не пополам, раствор, - песок, цемент и вода и ещё боль в спине, разогнуться, - а-ахх... А вот горсть чёрной кисло-сладкой тютины, горячей от полуденного зноя где-то между пятьдесят третьим и пятьдесят четвёртым кирпичами, и радиоприёмник, в тысячный раз поющий голосом Димы Билана "Never let me go", и наконец долгожданное облачко, а вместе с ним лёгкий ветерок, и боль в спине всё сильнее к вечеру, и вот уже почти невозможно терпеть, - но ещё чуть-чуть, и ещё, и ещё... ну ладно, хватит на сегодня; и вот озноб по предплечьям от холода воды, почёрпнутой из старого дощатого колодца, и деревянные, неловкие от усталости шаги к остановке, и опять маршрутка с гостеприимным голосом Димы Билана из спрятанных за сиденьями динамиков, и та же дама, и тот же телефон всю дорогу, - да, да, она едет, скоро будет, совсем скоро; горсть арахиса за червонец у старухи с вечной сигаретой в зубах, из машин, припаркованных у магазина, из окон пятиэтажек, из мобильных телефонов каникулярных школьниц тут и там вездесущий Дима Билан, как знамение времени, и, наконец, вот он, home, sweet home! Наступило скоротечное счастье с концом этого трудного и такого обычного дня, каких уже не так много мне осталось в этой, такой одной всего лишь - жизни.
***
Поздняя осень. Десятый час пополудни. Автобусная остановка. На скамейке лицом вниз лежит мужчина чрезвычайно неопрятного вида и совершенно неопределимого возраста. Измызганная вещь, видимо, когда-то бывшая синтетической женской шубой кремового колеру, подстеленная мужчиной под себя, сбилась, рукавом и полой плавая в дурнопахнущей и мерзковыглядящей луже под скамейкой; словно прося о спасении цепляется ещё вторым рукавом за хозяина, изо рта которого свисает длинная, почти до асфальта, тянучка слюны. Под скамейкой, рядом валяется бутылка, в темноте не разобрать из-под чего.
На спящего падают тусклые блики павильонных лампочек, рассеянный отблеск фонарей с противоположной стороны улицы и световые пятна от фар проезжающих мимо машин. Проходят люди, садятся в такси, ждут маршрутку, заходят в остановочный магазинчик, выходят из него, снуют туда-сюда... Видят ли они спящего на скамейке? Или это лишь слегка цепляет сетчатку их глаз, не достигая сознания? Как мимо дерева прошёл?..
Ну а если всё же идёт человек мимо, видит лежащего на скамейке, - и что? О чём думают люди в этот момент?
-Валяется тут, пьянь подзаборная, всё обрыгал... (с брезгливой гадливостью и праведным негодованием) - и куда милиция смотрит?!
- Ишь, блин, хорошо ему...(с лёгкой завистью), - я б тоже хотел так укушаться...
- Во, спит себе, и хоть трава не расти... (с раздражением, - мол, нету проблем у человека, а вот у меня-то...)
- Гля, в натуре, во кадр даёт, гы! (это вслух, по причине неимения мыслей в принципе).
- А не замёрзнет он тут ночью, какой ни есть, а всё ж человек, жалко как-то... (подойти спросить, а то и проводить до дому, - можно, конечно, но он же невменяемый сейчас, да ещё последнюю мою приличную одежду выпачкает, чего доброго, да и своя семья есть, ждут меня, и ноги после работы отваливаются... Нет, пойду уж, хотя... не по-людски это, не по-людски...
И спит каждую ночь на скамейке остановочной человек и однажды замерзает-таки насмерть. И остаётся чувство вины и ... страха, что ли. И ко мне, случись со мною какая беда, никто не подойдёт. Не по-людски это. Не по-людски...