Якиманский Сергей Евгеньевич : другие произведения.

Школа Совести

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История развития совести во взаимоотношениях с людьми и с обществом

  
  
  
  
  
  
   []
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   []
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Развитие человека от ребенка до старости
   отражает основную историю развития
   человечества: от эгоизма к альтруизму, от
   полной беспомощности - к беспредельному
   могуществу, от одиночества - к осознанию
   себя частью вселенского разума... Никто
   здесь не исключение, но пройти этим
   путём до конца почти никому не удаётся.
   С.Я.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   5
  
   Знакомство с миром
  
  
  
   Все людские придумки о звездных пришельцах, об инопланетянах -
   пока ещё удел народных сказок да фантастической литературы.
   Но, по существу, каждый из нас в этом мире пришелец, если уж не со
   звёзд, то из небытия - точно. Все мы знакомимся " с этим безумным
   миром", что называется, с нуля. Знакомимся где-то с помощью других
   людей, а в основном, на собственных ошибках. И ни у кого нет другого
   способа стать нормальным, сложившимся человеком, как только через
   постепенное взросление со всеми муками этого неизбежного процесса.
   Так вот о муках.
   Мудрая природа избавляет нас от памяти о непосредственном
   рождении, о муках матери, о собственных страшных минутах, когда
   переходит человек из предельно комфортной среды материнского лона в холодный и неуютный мир, где вдруг, сразу нужно самому и дышать, и есть, и всё остальное. Момент этот для каждого предельно траги- ческий, смерти подобный. Именно с этого момента современная наука начинает отсчет жизни; в этот момент, вроде бы, выключаются, а потом вновь запускаются биоритмы жизни. И, хотя точно ещё не известно, но,наверное, и в эти моменты успех зависит не от одной только матери, но и от малыша, от его жажды жизни, от его движений и усилий, пусть даже и не контролируемых сознанием. Большинству из нас в эти моменты судьба благоприятствует. Но скольких малышей уже само рождение травмирует на всю жизнь, сколько становятся инвалидами
   из-за родовых травм, из-за неумелости матери или халатности врачей. Духовная и физическая неполноценность этих ребятишек - это вечный укор нашему миру, не сумевшему их хорошо, правильно принять.
   Есть много сведений, что сознательная жизнь начинается задолго до рождения. Ребёнок реагирует на тревоги и болезни матери, реагирует даже на музыку, на слова, на прикосновения. И его задатки к развитию, несомненно, в этот период могут быть стимулированы правильной жизнью родителей, или принижены их различными излишествами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   6
  
   Новая незнакомая обстановка тяжела и для взрослого-то человека. А беспомощному "пришельцу" новая жизнь вообще была бы невыносимой, осознавай он все её аспекты. Так что, не стоит особенно жалеть о том, что никто из нас не помнит своих самых первых лет.
   Здесь у всех по-разному, кому как повезёт. Лев Толстой писал, что помнит себя лет с двух. У большинства первые воспоминания начинаются лет с четырёх - пяти. Я помню только моменты, вырывающиеся из обыденности, помню войну. Вдруг проснулся от грохота, от дребезга стёкол,от содрогания всего вокруг, от судорожных
   объятий мамы. Была ночь, июль 1941 года. К городу шли немцы. Наши, уходя, взрывали оборонные, как тогда считалось, объекты - винный завод, мельницу... Остался в памяти не свой страх, а ужас мамы, стремящейся закрыть меня собственным телом, что-то шептавшей необычным голосом, вздрагивавшей в такт со взрывами, пугавшей меня необычностью. А утром в наш городок вошли немцы. Из последующих трёх лет жизни в оккупации в памяти осталось лишь несколько эпизодов, связанных с необычностью ситуаций.
   Против окон нашего дома был колодец, куда вся улица ходила за водой. Колодец берегли. Считалось само собой разумеющимся, что возле него нельзя лить плохую воду, нельзя копать землю. И вот вдруг десятка два немцев подъехали на велосипедах и очень оживлённо принялись за утренний туалет: обливались водой до пояса, чистили зубы, умывались. А из окон окрестных домишек испуганно смотрели на всё это дети, женщины, старики. И мои мама и бабушка смотрели. И мне эта картинка в память врезалась. Опять повлияла необычность, то, как реагировали взрослые. Были они испуганы, говорили шопотом, из окон смотрели сквозь занавески. Никто ведь не знал, что станут делать эти немцы, когда кончат мыться. И ужасались бескультурию этих немцев. Вот, мол, тебе и Европа, не знают даже, что у колодца мыться нельзя...
   Потом был чётко запомнившийся собственный испуг. Я играл под окнами дома и , проходивший мимо, немец вдруг взял меня на руки и понёс. Он всего несколько шагов и прошёл-то, что-то говоря спокойным и ласковым голосом. Но, по наущению взрослых, я уже так боялся немцев, что принялся орать, что называется, благим матом. Немец не выдержал этого ора, опустил меня на землю, сунул в карман моей курточки конфету, поддал слегка ладошкой под мягкое место и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   7
  
   пошёл своей дорогой. А я помчался домой, к маме, к бабушке, подвывая от ужаса.
   Гулять на улицу мама отправляла меня в красивой, расшитой золотыми узорами узбекской тюбетейке. Однажэды подошёл мужчина, наклонился, по русски спросил - не жадный ли я мальчик ? Кто из малышей согласится считать себя плохим, жадным ? Естественно, я ответил, что я не жадина. Он тогда сказал, что и у него есть сынишка, и его сынишке хотелось бы такую же красивую тюбетейку, и, если я действительно не жадный, то должен это доказать и подарить ему эту шапочку. Я отдал тюбетейку даже с каким-то удовольствием, а он со словами благодарности взял. Дома мама, выслушав эту историю, плакала и ругалась на "эту проклятую жизнь", хотя я её очень старался убедить, что тому мальчику без тюбетейки очень плохо живётся, а я не жадный. Истинное понимание этого события пришло ко мне лет в десять. А до того всё воспринималось напрямую, с полным доверием к взрослым, которые казались могучими и непорочными. Видеть лес за деревьми, различать хороших и плохих людей - как долго и мучительно приходится этому учиться.
   Мама была очень ласковой, по характеру ровной, выдержанной. Видимо по этому её редкие нервные срывы так сильно на меня действовали и запоминались. Она в такие моменты казалась мне совсем другим, чужим человеком, к которому я и относился как к чужому.
   Осенью 43-го года мама с бабушкой жали серпами рожь на поле, а я играл в мягкой пыли на проселке, проходившем через поле. Играл один, сам с собой- для ребятишек это не редкость. Игрушек я почему-то вообще не помню, может какие и были, да не запомнились. Я играл ложками, которые взяли в поле вместе с кашей супом. Вот эти ложки я и разложил на дороге, насыпав над ними кучки пыли. Потом мама пошла по моим постройкам и всё разрушила. От жары, от долгого одиночества на этой дороге, от разрушенных построек, я разобиделся, разревелся и даже есть отказался. Она долго со мной мучалась, не понимая причины такого горя. Потом ещё дольше искала на дороге эти ложки, но так и не нашла. А мне впервые запомнилось тогда эдакое мстительное чувство: так тебе, дескать, и нужно, не надо было всё разрушать и ругаться. Свои маленькие беды ещё казались важнее всего на свете. А чувства других людей, даже самых близких, ещё совсем не замечались, если они не проявлялись в отношении меня самого.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   8
  
   Потом я утонул. Играли в пятнашки, бегали вокруг пожарного водоёма и меня нечаянно столкнули в воду с обрывистого берега. Барахтался, но быстро нахлебался воды и потерял сознание. Костюмчик парусиновый пузырями надулся - в воду совсем не ушёл, но голова оказалась в воде и дальнейшее помню только по рассказам мамы. Вытащил меня из этого пруда сосед - дед Гриша, к которому примчался его внук Валерка, тоже с нами игравший. Не умевший плавать дед бросился в пруд - благо там ему и было-то чуть выше пояса - и вытащил меня на берег. Сбежался народ, но никто толком не знал, что делать в таких случаях. Принесли простынь и в четыре руки принялись качать, словно в гамаке. Я елозил по этой простыне, протёр даже нос чуть не до хрящика, но только всё больше синел. Кто-то сообщил маме, но ещё до неё прибежал из немецкого госпиталя немецкий врач - огромный ростом, с большим животом - его кто-то упросил помочь. Немец с руганью растолкал мужиков, схватил меня одной рукой за ноги, поднял, постучал по спине, крепко шлёпнул по заднице, и только тогда вода из лёгких вылилась и появилось дыхание. Мама уже ко мне к живому прибежала. Немец сделал какие-то уколы, через переводчика велел обложить малыша бутылками с горячей водой и не давать спать.
   Вот назойливое расталкивание и просьбы не засыпать я уже помню. Потом из госпиталя несколько раз приходил денщик доктора - его посылали проверить, как соблюдается режим лечения. Наверное, подобное случается почти в каждой жизни, каждый обязан своим существованием не только родителям, но и многим другим, порой совсем чужим людям. Мы обычно и по именам-то их не знаем, и не считаем себя перед ними должниками. Но они были, такие люди. С осознания этого, с памяти о таких людях и начинает пробуждаться в сознании любовь к людям, к человечеству.
   Мама долго боялась последствий этого моего "второго рождения"-воды всю жизнь мог бояться, или ещё что. Но всё обошлось. Правда, повышенная, по сравнению со сверстниками, болезненность и стеснительность, вероятно, имеют причиной именно эти последствия.
   Запомнился ещё новогодний праздник. В оккупации люди мало общались друг с другом, но на рождество в одном из домов всё же поставили ёлку и вечером мама привела меня туда. Из трёх зим в оккупации почему-то запомнился только один этот праздник.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   9
  
   Ребятишек было человек десять. Ходили вокруг ёлки, пели - "В лесу родилась...". Даже подарки какие-то были, но для их получения нужно было соло станцевать или спеть. Я впервые попал в такое многолюдье и ужасно стеснялся. С трудом вытолкали меня "пройти зайчиком" вокруг ёлки, чтобы не остался без подарка. В целом как-то даже чувства радости не запомнилось, только облегчение, что всё, наконец, кончилось. И только много лет спустя пришли понимание и благодарность к людям, сумевшим даже в те сумеречные дни не забыть порадовать детей.
   Сверстники почему-то запомнились плохо. Вот те, кто был старше на год-два - в детстве это очень большой срок - запомнились. Живший в доме, что напротив нашего, Толя, был самым старшим и, возможно, поэтому, самым авторитетным у малышни. Запомнилась одна из его шуток. По футбольному полю стадиона проехал трактор с огромными задними колёсами, на которых были треугольные зубья; видимо заранее Толя прошёл вдоль колеи и в каждой ямке от зуба спрятал по винтовочному патрону. Потом днём привёл на стадион всю нашу братию малышовую и на наших глазах стал из каждой ямки доставать по патрону. Патроны очень ценились, в основном, кажется, потому, что за них очень ругали взрослые; а запретный плод, как известно, самый сладкий. Толя сумел обставить этот фокус так натурально, что потом даже после войны, уже учась в школе, при виде следов от зубчатых тракторных колёс, мне всегда хотелось проверить - нет ли там патронов.
   Такая доверчивость к людям, неверие в возможность обмана с их стороны, сохранялась лет до десяти. Потом, по мере накопления опыта встречь с фокусами и обычным заурядным обманом, начала проявляться осторожность, желание всё понять, проверить, потом уже только верить или не верить. Это как выработка рефлекса на горячее, когда опасаться ребёнок начинает только хоть раз обжёгшись всерьёз.
   Этот первый урок опасности безоглядного доверия очень запомнился. Но, конечно, для усвоения этой прописной истины каждому приходится много раз ошибаться и ушибаться; кое у кого такая детская доверчивость становится даже чертой характера и они страдают всю жизнь. И противоположная крайность опасна. Нельзя из-за нескольких ошибок перестать доверять людям вообще, во всём подозревать обман. Нужно научиться удерживаться в рамках разумной осторожности, хоть это и не всегда даётся, особенно с близкими людьми.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   10
  
   О чувстве страха. Самые первые впечатления об этом чувстве связаны не с собственным страхом, а от испуга взрослых. В оккупации однажды вечером по улице проходил немецкий патруль и три солдата, с громким стуком и угрожающими голосами, говорящие на непонятном никому языке, зашли к нам; потом оказалось, что они с улицы заметили щель в окне и зашли предупредить о недопустимости нарушения светомаскировки. Но вот как испугались взрослые, как они замерли, как потом судорожно засуетились - вот это передалось. И ведь передался не смысл события, а именно чувство страха передалось от вида испуга близких людей, от их изменившихся голосов, от изменившихся походок - обычно плавных, неторопливых, а здесь - резких, судорожных. Потом приходилось видеть в кино, как распространяется волна паники в стадах животных. Те тоже пугаются испуга соседей и убегают. И в больших скоплениях людей паника возникает и передаётся также, от природы не уйдёшь Не много есть людей, способных не поддаваться волне паники, когда все вокруг ею охвачены. Но такие люди есть и такому поведению можно и нужно учиться. Страх от необычного поведения взрослых возникает как бы сам по себе, ведь его истиные причины ребёнку не известны. Особенно запоминается состояние аффекта. Наша корова летом 43- го года зашла на клеверное поле, объелась, её раздуло, пришлось её прирезать. Причитания по этому поводу моих мамы и бабушки впечатались в сознание на всю жизнь. Но была не жалость к корове, не жалость к родным, а страх, чтобы и со мной не случилось того же, что и с коровой. Казалось, что вот-вот они и вокруг меня забегают, будут причитать, жалеть, а потом скахут, что нужно прирехать, чтобы не мучался.. Это примеривание на себя чужой беды является, наверное,
   Началом таких чувств, как жалость, милосердие, но для их развития мало только созерцания чужого горя, а нужен опыт переживания собственного горя. Это жестокий, но единственный путь.
   В области чувств почти ничего не даётся человеку от рождения, всё познаётся и усваивается на личном опыте. Сперва этот опыт проходит у малыша без попыток анализа, не осознаётся; вроде бы "было и прошло", но в подсознании следы всегда остаются. Уже в зрелом возрасте вдруг замечаешь, что следуешь вкусам и принципам, усвоенным в детстве.
   В январе 44-го года пришлось жить в лесу, в землянке. Немцы отступали и народ боялся репрессий. Немцы даже сами преду-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   11
  
   преждали заранее, что город будет весь сожжён и чтобы люди уходили. Землянки в лесу существовали с осени 41-го года. Вот туда все и перебрались. Город опустел и немцы сожгли его полностью. В основном все дома были деревянные; кто-то из жителей задержался и потом рассказывал, что немцы на мотоциклах с огнемётами ездили по улицам: солдат слезал с мотоцикла, подходил к окну, разбивал прикладом стекло и "фукал" в дом из огнемёта. Весь город сожгли чуть не за час полтора десятка немцев. Потом взорвали оставшиеся каменные здания- те, что наши при отступлении в 41-м году пощадили церкви в основном. И вместо города, вместо более чем двух тысяч домов осталась "зона выжженноё земли", как это у немцев называлось. Женщины и старики с горечью говорили, что город могли спасти два- три партизана с автоматами, да все в это время ушли к Ленинграду, помогали прорыву блокады.
   Уходу жителей в лес немцы не препятствовали. Туда увели и кое-какой скот, унесли лёгкие вещи. Но была зима, снега по пояс в лесу, много не понесёшь. Часть вещей мама с бабушкой вынесли просто в сад. Так у нас и сохранились довоенные дедовские ещё стулья и шкаф. Картошку в подвале мама зарыла - все так делали, зная, что город сожгут.
   О жизни в землянке. Пока город был ещё цел, мама из леса туда несколько раз ходила - приносила продукты. Немцы свободно пропускали, только говорили, чтобы ушли подальше в лес, так как патрули с железной дороги слышат по утрам мычание коров в лесу. Потом с продуктами стало плохо, но голода я не помню. В землянке жило несколько семей - все близкие и дальние родственники. Еду, кажется не делили. К;аждая семья отдельно существовала в своём углу. Было много маленьких ребятишек, которые постепенно угасали в этой первобытной голодной и холодной жизни. Один раз приходили партизаны. Двоюродный мой дядя Митя собрал вокруг себя всю малышню и пытался нас всех накормить впрок. "Мы уйдём - вы тут с голода загнётесь",- говорил. И каждому дал по куску хлеба с салом, потом по второму, потом ещё. Запомнилось, что от такой обильной и непривычной еды меня страшно тошнило и все ругали меня, что вот, мол, вся еда не в пользу, видно не жилец. У меня, от холода постоянного и питания в основном картошкой, была тогда золотуха- вся голова - сплошная болячка. Хорошо помню свои утренние жалобы маме: "...носик не дышит, глазки не смотрят" и молчаливое мамино отчаяние.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   12
  
  
   На свежий воздух почти не выходили, берегли тепло. Только раз удалось упросить бабушку взять меня в соседнюю землянку, где была наша коза. Шли по тропинке, протоптанной в глубоком снегу; из-за маленького роста я вокруг ничего видеть не мог, шёл как в снежной траншее. А день был яркий, солнечный; вдруг услышали, а потом и увидели наш самолёт, который выбросил над лесом облако листовок - кричал ему что-то радостное, да разве услышит.
   Заниматься в землянке было нечем, скука донимала больше всего. Несколько раз выпрашивал у бабушки её нательный крестик на длинной серебряной цепочке. Но потом бабушка-глубоко и искренне верующая- сказала, что играть крестиком нельзя, это грех, и не стала его давать, как я ни упрашивал. Обижало до слёз это её нежелание меня понять: ведь мне так хочется, а ей это ничего не стоит, но вот не разрешает и всё. Обида на бабушку росла каждый день; я осаждал её непрерывно, пока мама не отгоняла и чем-нибудь не отвлекала. Этот "запретный плод" стал постепенно чуть ли не кошмаром, стало даже сниться, что мне, наконец, дали этим крестиком наиграться вдоволь. Действительно, от любви до ненависти очень близко; в конце концов я возненавидел этот крестик за то, что бабушка его, вроде как, любит больше, чем меня. Однажды ночью проснулся, тихонько вытащил из-под подушки у бабушки этот крестик, вышел из землянки и зашвырнул его в лес. Потом, когда бабушка плакала, искала везде этот крестик, когда я уже признался под давлением мамы в своём проступке и показал, куда и как я его бросил ночью, найти ничего не удалось. Мне было очень жалко бабушку, но совсем не жаль крестика. Он уже воспринимался как некая преграда между мной и бабушкой, которая, наконец-то, исчезла. Много лет спустя мы часто ходили за грибами в те места и бабушка всегда просила: "Серёжка, крестик-то поищи, может найдёшь...". Вообще детству свойственен взгляд на мир только полярный, без полутонов. Либо хорошо - либо плохо, середины нет. Либо люблю - либо ненавижу. И всё только с позиций своих, хоть и самых маленьких, но своих интересов, без оглядки на других, хоть и самых близких людей. Этакий генетически запрограммированный эгоизм. Возможно, в дикой природе это как-то помогает малышам выжить. Но в человеческом обществе это очень серьёзный недостаток, и каждый проходит мучительный путь осознания боли ближнего, нужд и бед других людей, обучения сопереживанию чужим бедам.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   13
  
   Как и всегда - успехи на этом пути у всех разные. Подавлять свой эгоизм в той мере, чтобы он не приносил горя окружающим, я научился только годам к тридцати.
   Немцы сожгли город и ушли к Пскову. Они вывезли всё, что было можно. Выкопали и увезли в цинковых гробах даже своих покойников - в Гдове был госпиталь и за время оккупации образовалось на речном берегу целое кладбище умерших в этом госпитале солдат. На центральной улице города не только сожгли и взорвали все дома, но даже все липы в придорожных аллейках спилили, повалив их на проезжую часть улицы. Целыми в городе остались только несколько сараев в огородах, да на бывшем винном заводе после взрыва не полностью всё рухнуло, а две комнаты остались почти целыми. Вот в этих комнатах, в развалинах, в снегу и доживали остатки зимы после возвращения из леса гдовские жители. Хорошо запомнился сам момент возвращения. Нас всех привёз в санях на лошади мамин дядя (родной брат живущей с нами маминой тётки, которую я считал своей бабушкой), дед Андрей. Ехали по замерзшей речке Гдовке от железнодорожного моста, потом поднялись наверх, на нашу Ораниенбаумскую улицу. Был очень тихий солнечный день. Всё было покрыто свежим снегом. Он скрыл и развалины и пепелища. Вдоль улицы вместо домов торчали из снега только трубы. Я так и не узнал нашей улицы, хотя, пока ехали, мама показывала и рассказывала , где сто было и кто жил. К нашему бывшему дому ходили каждый день: мама с бабушкой разгребали снег, искали хоть что-то из сохранившихся в пожаре вещей, выкапывали и убирали из подвала картошку. Верхний слой картошки испёкся, это всё шло в пищу. А внизу картошка сохранилась, её хватило и на еду, и на посадку весной.
   В полной мере горе, испытываемое взрослыми, как-то не осознавалось. Было интересно копаться в развалинах, что-то находить. Видимо имело значение то, что я, в отличии от взрослых, помнил в основном только ещё более плохую недавнюю жизнь в лесу, в землянке. У детей памяти на давние события почти нет; жизнь в нормальном доме я уже не помнил. Поэтому жизнь в разрушенном городе казалась очень интересной, а беды и заботы мамы и бабушки были не понятны.
   Город Гдов находится в стороне от главных путей, по которым многие века ходили на Россию завоеватели. Главные направления - это на Псков, на Смоленск. Поэтому и ушли немцы из Гдова заранее,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   14
  
   недели за две до прихода наших. Эти две недели город жил сам по себе, устраивался как мог. Появились несколько раз войсковые разведчики, приходили партизаны. До появления официальной власти партизаны в городе расстреляли нескольких человек за сотрудничество с немцами - об этом много говорили, жалели девчонок, которых расстреляли за работу в комендатуре. С центральной улицы убрали завалы деревьев. Наши части вошли в город по шоссе со стороны города Сланцы (бывшие "Гдовские сланцы"). Шли пешком, в одних гимнастёрках, несмотря на морозную погоду. Прошли, видимо, много (от Сланцев до Гдова - 45 километров), от колонны поднимались клубы пара. Все вышли встречать, стояли вдоль дороги, смотрели, старики плакали. Малышня с санками толкалась рядом с колонной; и меня мама отпустила туда. На входе в город солдаты даже песню какую-то пели, только уже не помню какую. Войска шли к Пскову, который немцы обороняли очень упорно, чуть не до середины лета.
   Ближе к весне большинство семей перебрались из холодной каменной прачечной: кто землянки сделал, кто из разных обломков от развалин времянки соорудил. Запомнились несколько "шикарных" по тем временам домишек, сделанных из смеси глины с соломой; на них специально ходили смотреть. Пара таких домишек в пригородной деревне Кулиги простояла аж до 90-х годов. А наше семейство заселилось сперва в досчатый сарай возле развалин бывшей "кирхи" (до войны в Гдове была эстонская церковь, но и её немцы не пощадили). Сарай как-то утеплили, мама где-то достала "буржуйку"- переносную печку из гофрированного железа. Трубу делала сама из водосточных труб, которых на развалинах было множество. Пол в сарае был земляной, и только где часто ходили, там прямо на земле лежали доски и старые двери. Буржуйку к ночи топили дровами, пока она не раскалялась докрасна. Один раз все чуть не погибли - мама говорила, что если бы я не закричал во сне и не разбудил её, то все угорели бы насмерть. Чувство удушья и распирающую голову боль помню хорошо.
   По соседству с нашим сараем были сохранившиеся от пожара конюшни - в них заселилось несколько семей. Наша семья была совсем маленькая, а в этих конюшнях жили семьи, где ребятишек боло 5-7 человек, не считая взрослых. На все послевоенные годы сохранилось чуть не чувство братства с этими многочисленными семействами - Лутусами и "белыми цыганами" Антоновыми. Я там большую часть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   15
   дня обитался, пока мама с бабушкой работали на огороде или строили дом на нашем пепелище. Старшие девчонки были очень изобретательны в разных играх, а несколько раз даже театральное действо организовывали, разыгрывая в лицах сказки, которые помнили наизусть. Семьи были рыбацкие, из старых сетей соорудили декорации, делали себе "царские" наряды. Мы-то, малышня, были у них на посылках, но всё было необычайно интересно.
   Город часто бомбили налетающие из-под Пскова немецкие самолёты. Когда начинали выть сирены, я должен был бежать домой к маме и бабушке. Как-то само собой считалось, что если уж суждено погибнуть, то лучше разом и всем вместе. Однажды только нас с Валеркой Лутусом очередная бомбёжка застала неожиданно - сирены ещё молчали, а бомбы уже рвались, убежать домой я не успел. Мы с этим Валеркой забрались в какой-то ящик и с испугу умудрились надвинуть лист железа. Лист этот звенел и подпрыгивал при разрывах, а мы в этом ящике тихонько смеялись над немцами - были убеждены, что никакая бомба под таким железом нас не достанет. После отбоя тревоги оказалось, что сдвинуть лист и вылезти из ящика силёнок у нас не хватает. Мы там, наверное, полчаса кричали и колотились, пока нас нашли и выпустили старшие ребятишки. Побежал сразу домой и застал там маму и бабушку убежденными, что я пропал совсем. Ещё и "нагорело" за отсутствие дома при бомбёжке.
   Через город всё время шли к Пскову воинские части, всё в основном пешком, пог раскисшим весенним дорогам. На ночь им полагалось располагаться "по возможностям", т.е. кто как может. В наш сарай в холодные дождливые ночи набиралось людей так много, что когда мама меня "до ветру" выносила, то шла прямо по спинам спящих. Солдаты всегда говорили, чтобы на эти мелочи внимания не обращали, что для них главное - хоть одну ночь поспать в тепле.
   Женское воспитание, частые болезни, бытовая неустроенность - всй это с возрастом усугубляло мою замкнутость и стеснительность. Не робость или трусость, а именно стеснительность. Не помню, чтобы я боялся темноты или ещё чего. Но вот когда бабушка посылала к солдатской кухне чего-нибудь попросить - это было ужасно трудно. Она всегда что-то давала с собой - кусок хлеба, луковицу, пару яиц..., говорила всегда, что, мол, ты не просить идёшь, а предлагаешь поменяться. Можно представить чувства солдата, когда к нему
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   16
  
   четырёхлетний заморыш обращается с предложением поменять кусок хлеба на банку тушёнки. Я всегда долго ходил вокруг кухни ихней на колёсах, ничего не решаясь сказать. Быть попрошайкой казалось стыдным, а хлеб для обмена казался уж совсем малоценным. Повар не выдерживал и обычно сам спрашивал, чего я там ему принёс; потом накладывал в корзинку солдатских продуктов.. Но такие случаи были только несколько раз. В основном, кажется, потому, что всегда против была мама, считавшая, что выгребаться мы должны сами.
   Уже в начале лета болячки мои исчезли. Целыми днями фактически безнадзорная ватага ребятни обиталась в развалинах разрушенного города. Заниматься чем-то полезным было с нами некому. Интересно, что при неограниченных возможностях находить брошенное оружие и разные боеприпасы из нас никто тогда не пострадал. Старшие ребята знали и умели, казалось, всё. Хорошо помню, как нас малышей учили различать разрывные, зажигательные и бронебойные пули, как показывали, что интересного можно сделать из длинных макарон артиллерийского пороха, как разряжать немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Летом все семьи пищу варили прямо на улице, на сложенных наскоро из кирпичей печках. Самое интересное было подкараулить момент, когда у такой печки никого нет, подбросить туда несколько целых винтовочных патронов и смотреть, как вскидываются от неожиданных взрывов женщины, как летят из печки угли и поленья от разрывов этих патронов. Не помню, чтобы кого ранило, но если кого из нас ловили на такой забаве, то попадало изрядно. Но чувства вины не было, скорее какая-то жалость к этим взрослым из-за того, что они не понямают, как это интересно. Даже если бы кто-то попытался всё объяснить и рассказать об опасности и глупости подобных забав, ребятня бы не поняла его, кажется. Логика и здравый смысл ещё не воспринимались. Важнее всего было сиюминутное удовольствие. Ради него шли на риск наказания, а фактически-то рисковали своей и чужой жизнями, хоть и не сознавали этого.
   В это лето (44-й год) мама с бабушкой из собранных на развалинах кирпичей построили на месте сгоревшего дедовского дома небольшую хибару. Почти никто им не помогал. Сами выкопали ров под фундамент, забросали его большими камнями. Потом дальний родственник, профессиональный каменщик дядя Миша Трубицин, показал, как приготовить глину, каких жердей запасти для крыши, какой жести для
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   17
  
   кровли натаскать из развалин. Я в этой "стройке века" мало участвовал, не хватало терпения очищать кирпичи от старого раствора, да и силы были ещё детские; ладно хоть не очень мешался под ногами у взрослых. Нужда на многое человека подвигает. Не Бог весть какие сильные женщины - мама и бабушка - весной лопатами вскопали около 50 соток огородов, посадили картошку, потом дом построили, рядом ещё построили сарай для козы и поросёнка. А мама ещё и работала паспортисткой в горсовете.
   В это же лето узнал о гибели отца. Хорошо запомнилось, как раньше обычного пришла на обед домой мама, нашла меня на улице, подняла на руки и долго плакала. "Погиб наш папка, вот нет у нас папки...",- она ещё много-много всего говорила - и что не увидит он меня, и что жить не хочется... Я-то не понимал ужаса и невосполнимости потери. Отцов не было почти ни у кого из знакомых ребятишек, казалось, что так и должно быть. Успокаивал даже маму. Сказал, что ведь жили мы без папки раньше и теперь будум жить. Чувство боли за отца, осознание фактического ограбления не только моего детства, но и большей части жизни мамы, пришло не скоро, чуть ли не к тридцати годам; это уже потом стал часто думать об отце, пытаться представить, каким он был, пытаться найти следы его довоенной жизни в рассказах мамы, распрашивать о нём в письмах оставшихся в живых его брата и сестру, перечитывать по многу раз несколько сохранённых мамой его писем. Появилась непроходящая тоска и грусть о нём, заставившая меня доискаться до всех обстоятельств его ссылки в 35-м году в Среднюю Азию, узнать о месте и обстоятельствах его гибели. А в детстве пережил всё легко. Тем более, что нередко приходилось видеть, как вернувшиеся домой, покалеченные войной мужчины беспробудно пили, издевались над жёнами, не щадили и ребятишек. Друзья по детству даже иногда зависливо говорили: "Тебе-то, Серёга, хорошо, у тебя только мама, она жалеет; а у нас отец чуть что и начинает бить..." Эта вывернутая наизнанку логика казалась тогда вполне здравой. Даже маме как-то после очередного буйства соседа пытался на этом примере доказывать, как хорошо, что мы живём одни и никто нас не бьёт. Мама только покивала горько, не пытаясь объяснить, что наше "везение" по сути горе горькое.
   Лето 45-года запомнилось тем, что маме удалось получить для меня место в только что открытом детском садике на другом конце города в недавно отремонтированном небольшом одноэтажном доме.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   18
  
   После вольной уличной жизни регламентированный распорядок в садике я переживал очень тяжело и каждый день начинался с того, что мама меня долго убеждала в необходимости туда идти. Там получше кормили. Ещё были карточки и мама каждый месяц отдавала карточки за меня в садик. Однажды она дала мне их самому отнести и я их по пути до садика умудрился потерять. Мама долго была убеждена, что я их нарочно потерял, чтобы не ходить в садик. Как уж она тогда выкрутилась, не представляю, но запомнилось, что кроме её обычного: "Будь проклята такая жизнь", мне ничего не было. В садике нужно было днём спать; этот обязательный "мёртвый час" досаждал больше всего. Несколько раз меня наказывали сидением на скамеечке в коридоре за неумение "уснуть как все". Вставать со скамеечки и уходить не разрешали. Вопитательницы были совсем ещё молодые девицы. Они тоже любили поспать после обеда и любые помехи этому воспринимали очень остро. Нарушителей вроде меня воспитывали чисто по женски, т.е. криком и до слёз обидными санкциями; запомнилось запрещение проситься в туалет - нужно было сидеть, терпеть и мучаться до окончания "мёртвого часа". Видимо вид этих детских мучений доставлял девицам какое-то удовлетворение, им казалось, что так их требования лучше дойдут до нарушителей спокойствия. Ребятишкам было уже лет по пять-шесть, но девицы явно не помнили своего детства и не воспринимали нас всерьёз. Ни любили загорать в палисаднике "в чём мать родила" и самым первым впечатлениям от стыдного и прекрасного женского тела я обязан этим воспитательницам. Теория требовала приучать нас к труду и мы мыли посуду на кухне, подметали пол в комнатах, разносили тарелки с едой в обед. Однажды при таком дежурстве мне поручили разносить тарелки с манной кашей. Стол был выше моей головы (невольно вспоминается, что когда-то на полном серьёзе "ходил пешком под стол") и при попытке поставить на него тарелку с кашей я эту горячую кашу всю вылил себе на грудь под рубашку. Было очень больно и обидно, но никто не приласкал, не успокоил (не то, что дома у мамы) - опять сиди на скамеечке и осознавай своё несовершенство. Осталось только общее неприятие всяких воспитательских воздействий и стойкая нелюбовь ко всем воспитателям. Потом, когда уже собственные дети ходили в садик, я, с каким-то даже удивлением, понял, что бывают и другие воспитатели, которых ребятишки искренне любят и долго помнят.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   19
  
   Отношение к опасности у детей и взрослых очень разное. Взрослые предвидят последствия, знают, что такое боль, увечье, смерть. А дети видят только возможность испытать нечто новое, необычное; последствия их совсем не интересуют. Эта жизнь только только настоящим моментом делает детей в этот период очень уязвимыми. Но сами они вполне счастливы своим незнанием опасности. В Гдове при восстановлении электростанции обнаружили неразорвавшуюся авиабомбу. Было объявлено, что вечером её будут взрывать и всех нас отпустили из садика пораньше, чтобы успели до взрыва добежать домой. Но разве возможно пропустить такое событие, просидеть дома самое интересное ? Мы больше часа ждали этого взрыва на обрывистом берегу речки, откуда были хорошо видны развалины электростанции. Видели, впрочем, только слегка взметнувшуюся пыль над развалинами после совсем негромкого хлопка взрыва. Потом говорили, что бомбу обложили мешками с песком, потому и не было ни осколков, ни грохота. А мы были очень разочарованы - разве это взрыв... Было ещё совсем не понятно, зачем и кому вообще нужна эта электростанция; казалось, что всё имело бы смысл только в случае "настоящего" взрыва. Дела и заботы взрослых существовали совершенно отдельно от мира детских интересов.
   Общение ребятишек друг с другом - это совсем малоизвестная область человеческих знаний. Особенно, если это общение происходит не под надзором взрослых, не в садике или в школе, а при совершеннейшей свободе, на улице, когда они целыми днями предоставлены сами себе. Сейчас говорят о влиянии улицы, но ведь эти уличные законы поддерживаются большинством детского населения, им устанавливаются и им соблюдаются. Это одна из первых попыток ребёнка научиться жить в ладу с себе подобными.
   Первых впечатлений от знакомства с уличными законами почему-то совсем не помню. Потом казалось само собой разумеющимся, что в отношениях друг с другом не должно быть места жадности, ябедничеству, предательству и другим наклонностям. Как и кто познакомил с этими законами - не запомнилось. Всё передавалось от старших к младшим, как умение играть в лапту, в городки, в прятки, в казаки-разбойники. Учились друг от друга хорошему и плохому. Лет с четырёх-пяти все уже баловались курением; это не было ещё привычкой, просто было интересно попробовать. Мама моя курила с
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   20
  
   детства, в войну и после выращивала в огороде табак, сушила его на чердаке, делала самодельную махорку. Мне она никогда специально курить не запрещала, ничего на эту тему не говорила. Я ей тоже ничего не говорил, но иногда по просьбе ребят брал на чердаке табачные листья и мы сами делали "козьи ножки", чтобы выглядеть вроде как бы взрослыми. От курения я на всю жизнь избавился только в школе, в третьем классе, когда сильно отравился смесью табака с дурман-травой; эта трава попала в табак случайно: чтобы хватило на всех, в табак добавляли другие листья, мох из стенных пазов деревянных домов; вот и накурились этой болотной травы. Была страшная тошнота несколько дней, казалось вообще никогда не выздоровлю. Потом появилось такое отвращение к самому процессу курения, что этого чувства хватило на всю оставшуюся жизнь.
   В отсутствии взрослых детский коллектив выделяет своих лидеров и своих аутсайдеров. Интересно, что выделяются лидеры явные и лидеры скрытые. Явные - это сильные физически, более наглые, более жестокие, стремящиеся помыкать младшими и слабыми; скрытые лидеры - это мозг коллектива, это те, по чьей инициативе начинаются все детские дела - от игр до соблюдения уличных законов. Из-за хилости здоровья я никогда не числился в явных лидерах. Но зато множество дел - от игр до копания пещер и постройки плотов - начинались с моей инициативы. Были и ребята "себе на уме", которым было мало дела до других. Они с готовностью либо подчинялись явным лидерам, либо поддерживали инициативу скрытых. Таких было почему-то большинство. Является ли это разделение детей следствием порядков в мире взрослых ? В определенной мере да, так как каждый ребёнок приходит в уже сложившуюся семью с её индивидуальными принципами и привычками. Лет до пяти он, как губка, впитывает в себя всё, чему его учат; до самостоятельных выводов и поступков ещё далеко. И если традиционно в семье преобладают конформистские настроения (будь как все, поступай как скажут, не выделяйся), то появление лидерных наклонностей у ребёнка маловероятно.
   Мама была далеко "не как все". Соседи и знакомые часто приходили к ней за советами, она старалась помогать, чем возможно: писала от их имени заявления и письма по разным поводам - о назначении пенсий и пособий в основном. В разговорах взрослых всегда существоваало довольно четкое разделение: это вот мы - народ,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   21
   а это они - власть. С властью приходилось как-то уживаться. Мама никогда специально ничего на эту тему мне не говорила, это противостояние вошло, что называется, вплоть и кровь, как бы само собой. Само собой возникло убеждение, что не имеет смысла ждать, пока тебе кто-то прикажет, нужно все решать самому. Интересно отражался этот вопрос в личных взаимоотношениях. Взрослых мужчин в семье не было и мама вынужденно брала меня в баню с собой, в женское отделение. Мне было чуть больше пяти лет, когда заявил, что больше с ней в женскую баню не пойду. Мама от неожиданности даже попыталась волочь меня насильно, но я так упирался, что она согласилась попробовать отпустить меня одного в мужское отделение. Долго инструктировала, как нужно набрать в таз вначале немного холодной воды, потом уже лить горячую, чтобы брызги горячие не обожгли.Что уж она предчувствовала тогда и не знаю, но с тех пор ходил в баню один. Довольно долго, года два, ей приходилось домывать меня дома, так как я постоянно забывал помыть то шею, то уши; много раз забывал в бане полотенце и другие вещи - при тогдашней нашей нищете это были чувствительные потери и мне крепко перепадало. Но все искупало пьянящее чувство самостоятельности.
   В городе в то время кроме развалин ничего почти не было. Первые киносеансы в старой Пятницкой церкви воспринимались восторженно. Радиорепродуктор на столбе в центре города по вечерам собирал целую толпу слушателей. Книг, газет, тем более театра или телевидения - не было и в помине. Эта информационная бедность особенно досаждала осенью и зимой, когда из-за плохой погоды приходилось подолгу сидеть дома. Видимо по этой причине маме удалось очень рано научить меня читать. К шести годам я уже сам ходил в детскую библиотеку. Одно из первых сильных переживаний связано именно с библиотекой. Книги мне там давали, но каждый раз объясняли, что их мало, что нужно их беречь. А дома по весне вместе с нами жили козлята и поросенок. Мама и бабушка боялись, как бы они не простудились и до наступления теплых дней эта живность обиталась дома. И однажды козленок сжевал угол библиотечной книжки. Мама мне напомнила, что оставлять на столе ничего нельзя и сама как-то уладила все в библиотеке с этой книжкой. А я через несколько дней опять забыл книжку на столе и опять козленок ее испортил. И мама отправила меня с этой испорченной книжкой в библиотеку объясняться самому.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   22
   Было непереносимо стыдно, но пришлось идти, извиняться, обещать... Пытался бунтовать и настаивать на выселении козлят и поросенка в сарай. Но мама, вполне резонно, сказала, что нечего свою неаккуратность ставить в вину животине.
   Второй случай с книгами. При всей бедности у меня была и своя одна книга - сказка о трех поросенках. Была она в виде длинной картонной ленты с картинками, складывалась гармошкой. Вся сказка была нарисована как бы отдельными кадрами. Мой троюродный брат - их семья тогда только что вернулась из эвакуации - выпросил у меня эту книжку на несколько дней, а когда вернул, то нескольких картинок не нашлось. Я очень разозлился и поступил с ним, увы, далеко не по братски. У нас была очень бодливая комлатая (безрогая) коза Катька, которую боялась вся окрестная малышня; по уличной легенде она могла насмерть забодать. И вот я вышел во двор, запер калитку на улицу и выпустил во двор эту козу. Потом сказал брату, что если уж он и правда не брал этих нескольких листков из книжки, то ладно, мол, иди домой. Он был почти на год старше, выше и крупнее меня, но недавно приехал из деревни и в городе чувствовал и вел себя очень робко. Ничего не подозревая, он вышел во двор и коза начала его бодать: прижала в угол двора, отойдет на шаг - два и опять поддаст безрогой головой. Это не так больно, как страшно с виду. Орал он, что называется, благим матом и рвался обратно в дом. А я держал дверь на крючке и требовал от него вернуть недостающие листки. На его крики прибежали из огорода моя мама с бабушкой, его кое как успокоили, а мне нагорело за это коварство. Через пару дней я нашел эти злосчастные картинки от книжки в куче своего борахла. Было ужасно стыдно. Даже не столько перед братом, как перед собой. Вдруг оказалось, что вся моя борьба со злом была ошибкой, за которую пострадал другой. Однако потребовалось еще два подобных случая в жизни, пока не образовался в душе запрет считать других людей хоть чем-то хуже себя, нечестнее или глупее, пока прочувствовалась и стала до глубины души понятна истина, что лучше оправдать десять виноватых, чем наказать одного невиновного. А брату о подробностях этого случая я рассказал только через много лет, уже после окончания школы. Он, как оказалось, совсем об этом забыл и был очень удивлен,что я помню о таких "мелочах".
   Из детских дошкольных впечатлений запомнились еще несколько рассказов мамы о ее детстве и ее походе на крымскую гору Ай-Петри.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   23
   Очень сильно удивился, что мама, оказывается, тоже была маленькая, тоже любила кататься с Шайкиной горы гдовской крепости на санках. А из похода в горы запомнился ее рассказ о тучах. Мол это такой густой туман, что когда через него проходишь, то он как студень заполняет рот и мешает дышать. Запомнилось это очень ярко даже во сне несколько раз снилось А когда довелось быть в Крыму, то между всеми проблемами сумел найти время сходить на эту Ай-Петри. Впечатление от маминого рассказа почему-то оказались даже ярче. Чем от настоящей горы.
   Хоть это и не осознаваласьось полностью, но очень не хватало отца и вообще мужского участия. Как-то раз случайно попал во двор соседа по улице. Сосед был умелец божьей милостью. Из собранного на полях и дорогах хлама он собирал машины и мотоциклы, продовал их и этим жил. Среди его железок я настолько ошарашено таращился, что он пригласил меня заходить и "помогать" ему в работе (шутил, конечно). Но он был очень занятый человек, суровый с виду, молчаливый. Я несколько раз еще к нему приходил, но чувствовал, что мешаю. Этот дядя Ваня Сайкин подарил мне настоящий молоток, который по тем временам для хозяйства представлял огромную ценность. Мама и бабушка все делали сами: загородили для козы и поросенка забор. Гвозди забивали топором, по женски неуклюже. Уже взрослым я разбирал в сарае эти загородки и все удивлялся, что там, где достаточно одного гвоздя - забито по три- четыре, но все загнуты, не до конца забиты. Даже не сразу сообразил, что это свидетельства мужской работы, выполненной женскими руками.
   Сложные условия жизни полностью искючили проблемы гигиенны и этикета. Не было по началу даже умывальника и утром мама над тазом поливала на руки из кружки, когда нужно было умываться. Про то, что зубы полагается по утрам чистить я узнал уже ко времени окончания школы и эта процедура долго казалась надуманной и до предела противной. Ножи, ложки, вилки в доме были, но в самом минимальном количестве. Поэтому не возникало никогда вопроса в какой руке держать вилку, в какой нож - было, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Во взрослой жизни эти мелочи, не усвоенные в детстве, не ставшие привычкой, немало доставляли неловкости в общении. Но чувства ущербности по этим поводам никогда не возникало, помогала усвоенная от мамы уверенность, что "жизнь сама всему научит".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   24
   Беспредельная вера в изначальную доброту людей у малышей с большим трудом корректируется на реальные ситуации. Обмануть, обидно подшутить над ребенком совсем легко, у него еще нет опыта втречь с недобрым. Один из самых неожиданных шутливых обманов со мной случился в последнюю предшкольную зиму. Много катались на санках и металлические полозья их от трения стали почти зеркальными, белыми до блеска. И вот кто-то из старших ребят сказал, что вкус у этих полозьев на морозе становится очень сладкими, мол, может проверить, кто хочет. Ну сразу-то никто из пацанов проверить не кинулся, но меня это очень заинтересовало. Сладости в этой жизни были большой редкостью и решил попробовать; уж говорят, значит так оно и есть. Зима была очень морозная в тот год. Вечером пришел с санками чуть живой после многочасового катания с горок и решил, что самое время попробовать сладкого. Ладно еще, что это было уже во дворе. Блестящий морозный полоз санок лизнул языком в предвкушении лакомства; и язык намертво прилип, и чем больше я дергался, тем больше он примораживался к полозу. Я даже кричать не мог, только мычал. Мама вышла во двор случайно, увидела меня и даже не сразу поняла, что такое со мной случилось. Потом принесла теплое молоко и долго поливала им полоз санок и на мой дурной язык, пока полоз не согрелся и я мог освободиться. Маму очень интересовало, с чего это я такое с собой сделал и я ей долго объяснял, что поначалу вроде бы и вправду было сладко, это потом стало больно. Полность убедить меня что это была просто злая шутка ей так тогда и не удалось.
   А весной мы с соседским мальчишкой нашли немецкую гранату. Нас было двое, а граната одна, поделить найденное по честному было нельзя, поэтому решили ее разобрать на части и потом уже поделить. От старших ребят был опыт обращения с такими штуками. Из моих сверстников никого не покалечило в детстве, сказался опыт поколения; а вот когда этот опыт среди детей передаваться перестал - уже лет десять после войны -, то несколько ребятишек в подобных ситуациях подорвались насмерть. А мы благополучно разобрали гранату. Она долго была в воде и взрывчатка в ней стала уже в виде порошка. Этот порошок тоже нужно было по-честному делить. Я пересыпал его на две кучки, а Генка Монах (фамилия у него была Монахов) сидел рядом и ел кусок черного хлеба. Ветром часть порошка занесло к нему на
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   25
   хлеб и он вдруг сказал, что вкус у этой взрывчатки как у коровьего масла. Ни Генка, ни я вкуса масла сливочного не помнили, но слышали от взрослых, что вещь эта очень вкусная. Хлеб тут же поделили, посыпали взрывчаткой и с аппетитом всю взрывчатку съели. Мне от этого прдукта ничего плохого не было, желудок все переварил, а Генку ночью сильно тошнило. Его мама долго допытывалась, чего мы ели. Но взрослым в наш детский мир хода уже не было, тем более, когда дело касалось взрывчатых предметов и веществ. Взрослые всего боялись, сразу бы отобрали у нас все богатства, да еще и нагорело бы. Поэтому ни Генка, ни я, естественно, ничего несказали об этой вкусной гранате.
   Вообще вкусовые ощущения в детстве совсем другие, чем у взрослых. Я с огромным удовольствием ел ломтики сырой картошки, испеченные на горячей плите, прямо на плите, без соли, без масла, просто ждешь пока они подрумянятся и ешь за обе щеки. Потом, уже взрослым, я несколько раз жарил так ломтики картошки и каждый раз убеждался, что есть их почти невозможно. Пресная, сухая, похожая на солому картошка в детстве казалась вкуснейшей вещью. То же самое с подсолнечными жмыхами. Зимой прессованные плиты этих жмыхов (остатков после выжимки масла) возили для корма скоту. Часто удавалось выпросить несколько кусков. Их делили на всех, долго сосали как конфету или шоколад. Казалось, что ничего более вкусного и не бывает. А взрослым как-то попробовал эти жмыхи - вещь оказалась совершенно несъедобная.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   26
  
   Обучение
  
  
  
  
   Осенью 1947-го года вольная жизнь кончилась, пошел в школу. Первый день ничем особенным не отличался. Город еще лежал в развалинах и никаких торжественных мероприятий для новичков не было и в помине. С утра, по пути на работу, мама отвела меня в школу и оставила там в толпе ребятишек. Школа была на другом конце города. От нашего дома идти нужно было почти два километра. Это было одно из немногих кирпичных зданий еще дореволюционной постройки (бывший купеческий особняк), которое почему-то осталось не взорванным; здание приспособили под школу, хотя планировка там была типично бытовая - почти все комнаты проходные.
   Ребятишек было много, мы заполнили весь коридор нижнего этажа, толкались во дворе, ждали, когда вызовут каждого по фамилии. Первых классов планировалось три. Учительницы выходили из класса и выкрикивали фамилии "своих" по спискам. Впервые столкнулся с тем, что иметь фамилию на последнюю букву алфавита - это всегда сразу чем-то выделяеться. Уже никого не осталось ни в коридоре, ни во дворе, а меня все не вызывали. Долго сидел на подоконнике в коридоре, потом решил, что мама ошиблась и мне в школу еще вообще ходить не нужно, собрался уже уйти домой. Но в этот момент учительница позвала и меня, сказала, что чуть было не забыла обо мне.
   В те годы в этом здании из-за отсутствия электропроводки в темное время по утрам и вечером зажигали керосиновые лампы. Туалет был во дворе. В классах печки топили дровами. В коридоре стоял бак с водой для питья и прикованной за ручку кружкой. Но было чисто, тепло, было лучше, чем у многих дома, в сараях и землянках И еще было тесно; за парты сажали по трое, так что обе руки на крышку положить было нельзя, нужно было сидеть чуть боком и одну руку все время держать внизу. Но никто из нас еще не видел лучших условий, казалось, что так и должно быть.
   Учительницей у нас была девушка с Украины. Она там только что окончила педагогическое училище, была еще не замужем. Мы были
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   27
  
   ее первыми учениками. На нас набиралась она путем проб и ошибок необходимого опыта педагогической работы. Это трудный период для учителя, но не легче он и для ребятишек.
   Трудно судить о всех, но у меня лучше запоминаются не радостные, а тяжелые и сложные моменты жизни. Мама считала, что в школе мне будет учиться легко, я умел читать, писать, знал начала арифметики. Но на общем фоне все контрасты не на пользу. Об индивидуальном подходе к каждому ребенку тогда даже и не мечтали. В классе было больше тридцати ребятишек и учительнице было не до забот о каждом в отдельности, подход был общий и одинаковый для всех.
   Конфликт случился уже в октябре. Учились писать букву "у"; в специальных тетрадках в косую линейку для стабилизации почерка по образцам прописей нужно было написать несколько строчек этой буквы. Не могу сказать, что я уж очень старался, но написанное казалось мне хорошим. А учительница поставила двойку и потребовала все переписать. Потом еще раз двойка и опять все переписать. Потом третий раз; и все с одной этой несчастной буквой. После третьего раза я заявил маме, что переписывать больше не буду и в школу больше не пойду. Мама уже сталкивалась с таким моим упрямством и не стала спорить или убеждать. Она взяла мою тетрадку и пошла к нашей учительнице. Потом сказала, что обо всем договорилась и мне нужно таки еще раз все переписать, но уж теперь точно, что двойки не будет. Уговаривала она меня долго и я в конце концов переписал задание, но уже явно намного хуже, чем было в самый первый раз. Тем не менее учительница поставила тройку и больше уже таких эксперементов со мной не проводила. А я с огромным удивлением убедился, что взрослые, оказывается, правы далеко не всегда и часто меняют свои решения.
   С учебой особых проблем не было. До седьмого класса даже умудрялся учиться без троек. Хотя в "круглые" отличники ни разу не выбивался. Кстати, потом, в студенческие уже годы, с удивлением обнаружил, что отличники в учебе почти никогда не становятся хорошими людьми; их с детства приучают к сознанию собственной исключительности (непохожести на других, на большинство) и потом этого уже не изменить. Человек кроме умения быстро запомнить текст "от и до" ничего не умеет, но считает себя из-за этого выше и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   28
  
   значительнее других. Таких поощряли, поддерживали, обеспечивали "рост по службе", что еще больше удаляло их от большинства. Они и в детстве запомнились тем, что почти не участвовали в общих играх и не всегда благопристойных предприятиях - все сидели дома и "учили уроки".
   У большинства было не так. Домашние задания, конечно, приходилось выполнять, но делалось это только по необходимости и никакого удовольствия не доставляло. Все удовольствия начинались с выходом на улицу, участием в общих играх и делах.
   Игры в подростковом возрасте нельзя понимать как пустое времяпровождение. Это почти всегда имитация взрослой жизни, всегда приобретение опыта общения с другими людьми. Ребята, выросшие в среде взрослых, не прошедшие мира детских игр, более подвержены опасности эгоизма в самых грубых формах. Детский неформальный коллектив (обычно называют его "улицей") обеспечивает пожизненную прививку против этой болезни, поскольку в таком коллективе тебе никогда не простят ни трусости, ни предательства, ни бездействия при виде опасности для других. В прямом смысле: не можешь - научат, не хочешь - заставят. И сделают это в максимально понятной форме, чего всегда не хватает взрослым воспитателям.
   Уличная атмосфера, игры, конфликты, удачи и поражения мне запомнились много ярче непосредственной учебы. Наша молодая учительница в конце третьего года нашей учебы вышла замуж. В четвертом классе мы все воочию увидели все сложности этого события. Она была беременна, но работала буквально до последнего дня, т. к. в те времена в четвертом классе ребятишки сдавали экзамены. Для некоторых учеба вообще на этом заканчивалась, т. к. обязательное семилетнее образование ввели позже. Ну она и тянулась, чтобы все мы благополучно прошли эти первые экзамены. Но ее самопожертвование у нас отклика найти не могло. Было необычно наблюдать за изменениями в ее фигуре и в характере. Она стала раздрожительной, нетерпеливой, непохожей на себя. Чудо и таинство рождения нового человека в той нашей жизни воспринималось несколько вульгарно, если не сказать больше.
   Одна история того времени. Один из самых коварных способов наказания нерадивых учеников у нашей учительницы был отьем
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   29
  
   портфеля с учебниками и тетрадками. Дескать, придешь домой без портфеля и с тобой там быстро разберутся. Однажды я пришел домой без сумки и пришлось долго объяснять маме свои отношения с учительницей; пообещал, что буду стараться все делать хорошо. Но на следующий день наша раздражающаяся по поводу и без повода учительница опять отобрала сумки у меня и у моего соседа по парте Петьки Мартынова. Отец у Петьки погиб, как и мой. Мать вышла снова замуж и этот отчим Петьку чуть не каждый день "воспитывал" ремнем. Петька сказал, что ему домой приходить без сумки нельзя, легче повкситься. Сказал так серьезно что я поверил в безисходность его ситуации. И самому было не очень здорово второй подряд день объясняться с мамой. Решили с Петькой любыми путями сумки забрать. После последнего урока спрятались за углом в коридоре. Увидели, что учительница с пачкой тетрадок пошла в учительскую - наши сумки сразу с собой не унесла. Заскочили в класс, схватили сумки, но убежать не успели - учительница вошла и успела схватиться за ремешок Петкиной сумки ( у него был оставшийся от отца офицерский планшет с целлулойдными вставками, Петька очень им дорожил) . Мы вдвоем с Петькой тянули сумку к себе, а учительница за ремешок через стол к себе. Нам было уже по десять лет и ей с нами было не справиться просто силой. Тогда она чисто по женски стала костяшками пальцев бить нас по рукам. На руке у нейбыли часики (большая по тем временам редкость), одетые циферблатом к ладожке. Несколько раз стукнула очень больно, но мы не сдавались. Тогда она замахнулась сильнее, а я в этот момент руку убрал. Удар пришелся по столу и часики разбились - осколки стекла и колесики так и посыпались. Она отпустила ремешок, села и заплакала, а мы с отвоеванными сумками выскочили на улицу. Долго бродили по городу, боялись, что учительница отправиться к родителям и будет требовать купить ей новые часики - это было, по нашему мнению, совершенно неподъёмное дело для наших семейств. Но деваться было некуда. Вначале пошли ко мне и стало ясно, что учительница не приходила. Тогда и Петька решился пойти домой. Вместе дошли - договорились, что убежит и пойдем на ночь к нам, если отчим опять за ремень возьмется. Но все обошлось.На следующий день неожиданно для нас учительница сделала вид, что ничего и не случилось (правда ее часиков мы больше не видели). Мы-то это восприняли как ее очередную боязнь огласки обстоятельств происшествия, но еще долго старались " не высовываться".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   30
  
   Таких срывов у нашей учительницы за четыре года было несколько. Однажды, она не выдержала тупости одной нашей ученицы. Та никак не могла научиться осмысливать прочитанный текст. Читала, например. По буквам: "Д-о-м", а потом быстро говорила : "Изба". Или читала: "К-о-ж-а", а говорила: "Шкура". И так про все картинки в букваре. Как ни билась учительница - девочка от волнения только еще больше "сочиняла". Тогда она схватила девочку за шею, пригнула и несколько раз стукнула головой об пол. Потом извинялась перед родителями девочки. В общем, по тогдашним нашим детским понятиям учительница не заслуживала уважения. Настолько не заслуживала, что несколько раз поздно вечером мы чуть не всем классом ходили к дому, где она жила, и швырялись камнями в окна.
   Отношение к учителям как к неизбежному злу осталось у меня на всю жизнь, хотя потом неоднократно приходилось встречать среди них очень хороших людей. Но система обучения почти начисто исключала какие либо интелектуальные контакты между ребятишками и учителями. Тридцать человек - где уж тут заглянуть в душу каждому, дай бог научить (пусть из-под палки) читать - писать. Только талантливые педагоги в таких обстоятельствах умудряются как-то доходить до каждого. Мне не везло на талантливых в школьные годы; и всему послевоенному поколению, кажется, тоже не везло.
   После четвертого класса многие ребятишки из окрестных деревень уже дальше не учились, начали работать в колхозах; из трех четвертых классов едва набралось на два пятых. Остались те, чьи родители смогли "позволить себе такую роскошь".
  
   Про "октябрятские звездочки" тогда еще никто не знал, но вот в пионеры нас уже принимали. Почему-то делалось это в спешке и весьма сумбурно. Долго заучивали хором текст "торжественного обещания": "Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республих, вступая в ряды...". Потом всех разом завели в спортзал, под диктовку учителей мы хором прокрикивали это торжественное обещание, каждому старшие ученики повязали галстук (галстук каждый должен был купить и принести) - вот все вступление. Несколько лет затем "играли" в пионеров - выбирали звеньевых, проводили сборы ичего дельного, только скука и постоянная оскомина от пустопорожних призывов к сознательности. Уличная действительность воздействовала на нас гораздо эффективне. И уже тогда стало заметно, что в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   31
  
   назначениях на пионерские должности учителя явно отдают предпочтения зубрилам и отличникам, большинство из которых в ребячьих коллективах авторитетом совсем не пользовались. Но так учителям, видимо, было проще. Истина, что системе не нужны умные, а нужны послушные, освоена человечеством задолго до нас. Мама моя никак не выразила своего отношения к моему "пионерству", видимо еще не считала готовым к восприятию острых проблем действительности. Но и не поощряла. В результате я стал часто "забывать" носить галстук и вообще всячески демонстрировал непрятие указаний пионерского начальства.
   Был период, когда я короткое время оказался в роли "младшего пионерского начальника" - ребята выбрали меня "звеньевым". Как-то само собой получилось, что элементы уличной свободной жизни оказались во мне сильнее педагогических влияний. В звеньевых я пробыл месяца два; всего три собрания было: на первом меня выбрали, на втором нечто вроде плана работы приняли, а потом длительное время не собирались. Каждый раз вполне демократичными методами, устным голосованием, решали: устраивать собрание, или идти по домам и заняться чем-то более интересным - в футбол поиграть, или в кино сходить, или еще что. Естественно, всем было интереснее "рвануть на улицу", чем сидеть на никому не интересном мероприятии. Так меня и сняли "за развал работы", назначили (т. е. формально - то мы сами "выбрали" по рекомендации пионервожатой) звеньевой тихую и послушную девочку. В старших классах, когда прочитал "Педагогическую поэму" Макаренко, меня поразила мысль, что оказывается жизнь детского коллектива может быть и очень деловой и очень интересной, если за этим стоит умный и добрый воспитатель. Подумалось: "Неужели, чтобы жить так же интересно, нужно потерять родителей, оказаться в колонии...".Еще не осознавалось, что кроме чисто внешних дел и событий у каждого человека должна быть еще и внутренняя (духовная) жизнь, наполненная мыслями, эмоциями, любовью близких, что об этой внутренней жизни даже у Макаренко написано почти ничего, что жизнь в колонии или в детском доме в большинстве ориентирует человека на проблемы чисто физической выживаемости, где ни времени ни места не остается на "тонкие чувства".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   32
  
  
   Впрочем, хоть часто и ради "галочки" в отчетах, но с ребятишками велась постоянно. После окончания четвертого класса была организована экскурсия в Нарву. Нас довезли на автобусе до поворота на речную пристань. Дальше машины из-за весенней распутицы не ходили и мы часов пять шли пешком. Ночевали в деревне на берегу Чудского озера, в том месте, где из него вытекает река Нарова. Это была первая в моей жизни экскурсия, первая ночевка в чужом доме. Очень поразило, что хозяйка дома знала мою маму. Казалось, что мы так далеко от дома, что никто здесь нас не знает; хозяйка как-то между делом разговорила нас, спросила про родителй, сказала, что всех нас знает. Покормили нас в деревне, спать уложили - почти как дома. Утром на маленьком пароходике поплыли в Нарву. Тогда еще не было там гидростанции, а на реке почти в центре города были пороги. Ходили по городу, были на ткацкой фабрике, в старой крепости, в музее. Не бог весть что, но по тем временам это было здорово интнресно. В то время в Эстонии только-только закончилась ликвидация "лесных братьев". Запомнилось, что взрослые эстонцы все сплошь казались угрюмыми; на просьбы показать, где находится в городе столовая, нас неоднократно нарочно в противоположную сторону направляли. Причин, конечно, мы не знали. Это сейчас понятно, что большинство народа воспринимало присутствие русских и вообще советскую власть как оккупационный режим; соответственно и вело себя так.
   Осенью 1949 года в школе началась эпидемия стригущего лишая; друг от друга перезаразилось человек тридцать ребятишек, в основном младших классов. У меня тоже на голове появилась болячка, которая все увеличивалась в размерах. Мама написала сестре отца в Казань - тете Лиде. Попросила помочь. Тетя Лида посоветовала корень конского щавеля растолочь и сварить в сметане - эта мазь по ее мнению должна была помочь. Мам сделала эту мазь и у меня уже почти все зажило, когда кто-то из районных медицинских начальников распорядился всех зараженных отправить на капитальное лечение в Псков. Был сентябрь. Нужно было учиться, а нас отправили от школы. Но деваться было некуда. Всех ребятишек погрузили на суденышко под названием "Победа" и мы поплыли. Разместили нас всех в трюме, заставленном ящиками с копченой ряпушкой. Кто-то из команды судна отдал нам на всех один ящик и мы наелись этой ряпушки вволю. Погода и сразу была ветреная, а с середины пути поднялось такое волнение, что
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   33
  
   суденышко наше бросало как щепку. Почти всех ребятишек одолела морская болезнь и в Пскове половину из нас выносили с судна на руках. Разместили в двухэтажной больнице и на следующий день началось это обещанное капитальное лечение. Все сводилось к облучению волосистой части головы под рентгеновским аппаратом. Три позы по двадцать минут., т. е. двадцать минут лежишь на животе и облучают затылок, потом по двадцать минут с каждого бока. Чтобы ребятишки не дергались, голову прижимали какой-то рамкой и предупреждали, что ударит током, если вдруг заворочаешься или задвигаешься. Лежать неподвижно, оказывается, непросто. Я было чуть задвигался, не выдержав непрерывного стрекотания аппаратуры над головой, и сразу же сверху голову прижала какая-то дополнительная планка. Сжавшись ждал удара током, но оказалось, что его не последовало; скорее всего нас просто запугивали заранее, чтобы не вздумали сдвигаться при облучении. Особых каких-то чувств не вызывало, хотя уже через минут десять подступала к горлу тошнота и наступила общая какая-то слабость. А после часового облучения уже никто сам стоять на ногах не мог и всех нас уносили в палату на носилках. Дня три после облучения все лежали - чуть привстанешь, голова начинает кружиться, тошнит, шатает как пьяного. Потом стало полегче и через неделю отправили нас домой. Опять плыли на той же "Победе", погода была очень тихая, но все чувствовали себя настолько плохо, что было не до окружающей природы; больше хотелось спать или хоть просто лежать.
   Интересный момент: уровень знаний был таким, что многие нам завидовали и говорили: "Повезло вам, вас вон рентгеном лечили...". Даже родители и учителя совершенно не представляли, что же на самом деле с нами сделали. Не знали, что нас облучили до уровня лучевой болезни, последствия которой сказывается на всю жизнь и далеко не самым лучшим образом.
   Нам дали отдохнуть дома еще неделю, а потом опять в школу, как все. Недели через две после облучения волосы на голове все выпали, голова стала голая, как билиардный шар. И эту оголенную голову нужно было каждый день обильно смазывать ихтиоловой мазью - это такая ярко бордового цвета мазь с тяжелым и несимпатичным запахом; всю остальную жизнь я чувствую этот запах чуть не за сто метров и уже никогда ею не пользуюсь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   34
  
   А в школу нужно было ходить. Все облученные ребятишки носили не снимая нечто вроде беретов, натягивая их чуть не до шеи, чтобы мази на голове не было видно. Нас, естественно, сторонились; кому противно было, кто боялся заразиться. С тех пор я хорошо представляю чувства жертв расизма, антисемитизма и других изгоев. Порой противен становишься сам себе и только мамины увещевания помогали как-то сохранять душевное равновесие. Волосы через пару месяцев начали отрастать, но стали другими, чем до облучения. Многие ребятишки стали кучарявыми, как негры. А у меня выросли волосы тонкие и мягкие, не то, что было раньше. Раньше были волосы "мамины", жесткие. При стрижке единственный гдовский парихмакер - еврей по фамилии Шют - всегда сердился и говорил, что солому резать легче. Теперь выросло совсем другое.
   Много лет меня не оставляет чувство недоумения: зачем же с нами такое варварство сотворили? Кто и что стоит за этим? Тем более, что в разговоре на эту тему с одним из знакомых медиков была высказана мысль, что вирусы-то облучением не убивались, а облучение применили только чтобы убрать волосы, чтобы удобнее было мазать голову мазью, т.е. облегчить работу медперсонала. Это уж совсем несусветная глупость, но других то причин нет. Еще могли в порядке эксперимента облучить, чтобы посмотреть, что с этими ребятишками будет дальше, как будут они расти, чем болеть, сколько вообще протянут и от чего помрут. Но не помню, чтобы с этой стороны медики мною больше интересовались, чем остальными сверстниками. Да и сам я стал об этом событии думать в негативном аспекте только когда много стали говорить о вреде облучения, когда рентгеновские осмотры заменили на флюорографии, а для беременных женщин даже флюорографию запретили.
   Вспоминаю об этом всегда с какой-то безысходностью. Маленький человек перед миром взрослых совершенно беззащитен. По злому умыслу или недомыслию его могут ввергнуть в беду, коверкующую всю жизнь; заразить спидом из-за отсутствия под руками одноразовых шприцев, отравить плохой пищей, плохим лекарством, плохой водой, просто жизнью в плохой атмосфере, вроде зоны, подвергшейся заражению после Чернобыльской аварии. Взрослые, хоть они часто тоже бкспомощны, но могут как-то защищаться. А на детей все беды сходят словно рок судьбы, хотя почти всегда за такой бедой стоит чья-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   35
  
   то глупость, а то и злой умысел или попытка какого-нибудь подонка получить сиюминутную выгоду для себя ценой любой беды для других.
   Маленький человек окружающую обстановку воспринимает исключительно по ее влиянию на жизнь. При всей послевоенной неразберихе мне то время запомнилось в основном богатым на приятные сюрпризы. Какой ценой эти сюрпризы давались моим близким до меня, естественно, не доходило. Вначале, классе вроде втором, мать купила по весне за ведро картошки самокат. Кажется его из Питера привезли для обмена на продукты. У многих Питерцев в окружающих областях оставались родственники, вот кто-то из них и привез эту довоенную игрушку. Самокат был практически новый и на нем я впервые осваивал азы ухода за техникой - смазывал оси, подтягивал гайки. Проблем с обучением кататься не было. Не было и проблем с многочисленной уличной ребятней; как-то естественно этот самокат стал "уличной собсвенностью" и на нем катались все. Зато и проблем с уходом не было, всегда находился вовремя пацан, который знал, гле достать при нужде смазку или найти гайки и другие нужные желнзки. Не помню никаких собственных переживаний, связанных с этой моей первой техникой. Наоборот, мать иногда неделями не видела дома самоката и спрашивала, куда я его дел. Считалось само-собой разумеющимся, что самокат оставался то у одного малчишки, то у другог - где играли, там и оставляли. Много лет спустя до меня дошло, что мать с этим самокатом поступила далеко не стандартно; даже жившие побогаче соседи и родственники не собрались сделать для своих детей нечто подобное. В конце концов все проели - пропили, а детям такой подарок сделать не сподобились; здесь даже не жадность причиной, скорее просто непонимание потребностей ребятишек.
   А осенью я уже в третьем классе учился, мама купила велосипд. Шикарная по тем временам машина марки "Диамант", с фарой, с ручным тормозом. Партию этих немецких изделий завезли в Гдов; стоили они по 950 рублей, что при заработке около 700 рублей было значительной тратой. Маму все ругали за эту покупку, но она понимала жизнь несколько по другому, чем соседи и родственники. Возможно, что многократно испытав до войны и при немцах всю относительность ценности денег, она стремилась их скорее овеществить во что-то полезное. Я для этого "взрослого" велосипеда был мал и велосипед больше года простоял в коридоре. Почти полностью повторилась
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   36
  
   история с самокатом. Опять такую игрушку почти никто из знакомых ребятишек не имел, но комплекса исключительности у меня по этому поводу не возникло. Детская среда, если таковая есть, если дети не подвязаны намертво к семье, не прощает ни жадности, ни зависти, ни зазнайства. Либо ты "свой в доску", либо над тобой дружно издеваются, пока ты не станешь "как все". Весьма жестокие порой используются методы, но результат почти всегда бывает благоприятным для становления характера.
   Ездить на велосипеде меня в один прием выучил мой двоюродный дядя Леня Трубицын. Он зашел нас попроведать, увидел велосипед, сам его расконсервировал, накачал шины, потом усадил меня на седло, метров 20 пробежал, поддерживая сзади за багажник. Доехав до конца улицы, где нужно было поворачивать, я оглянулся, обнаружил, что меня уже давно никто не поддерживает и только тогда свалился. Но уже было чувсто уверенности в себе - видел жн, что ехал долго сам. Вместе со мной этот велосипед осваивала "вся улица" и поездки на велосипеде на многие годы стали одним из способов отвлечься от обыденности.
   Когда велосипеды появились еще у нескольких ребятишек, началось освоение окружающего пространства. Много ездили аж за двенадцать километров в Любимец, к строящимуся там военному аэродрому; ездили туда чтобы покататься по хорошей бетонной дороге, т.к. в Гдове в то время дороги были грунтовые, а шоссе было вообще булыжное. Чуть позже несколько раз ездили в соседний городок Сланцы - это уже 45 километров туда и 45 обратно, но зато в Сланцах можно было попробовать мороженое, о котором в Гдове только слышали. Для взрослых эти причины путешествий "за тридевять земель" выглядели предельно детскими, но вспоминаются все поездки с очень теплым чувством.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   37
  
   О ДРУЖБЕ
  
   Друзья детства - для меня это те, с кем вместе жили в одном времени, с кем играли, с кем ссорились и мирились, с кем случилось вместе пережить какое- либо приключение, кто чем-то помог, в чем -то выручил, чему-то научил, кому сам хоть чем-топомог, кого поддержал в трудную минуту .
   Близких друзей почему-то не случилось Были ребята, с которыми постоянно проходило свободное время; но если кто заболевал и долго не появлялся на улице, то по нему обычно никто особенно сильно не скучал. Если это был кто-то из близких или дальних родственников, то маме обычно приходилось не один раз мне напоминать, пока я собирался сходить навестить его - самому никогда подобное "в голову не приходило". И у всех так было; когда я подолгу болел, то ко мне тоже никто просто так, без просьбы моей мамы, навестить не заходил. Еще не было серьезных привязанностей ни к кому, всегда находились другие, которые быстро занимали опустевшее место. Видимо, время глубоких привязанностей к определенным людям наступает позже, где-то к годам двенадцати - четырнадцати, а раньше круг людей, по которым скучаешь, ограничивается почти только родителями.
   Быть на улице длительное время одному - скука смертная, по-неволе готов общаться с любым, был бы только и он не против. Знакомства возникают на удивление быстро, не то что у взрослых. Правда, это и нельзя назвать дружбой. В том смысле, который обычно вкладывают в это понятие взрослые; это просто знакомства, которые основаны не столько на взаимных симпатиях, сколько на взаимных потребностях иметь партнера для игр.
   В послевоенном детстве у нас не было авторитетных взрослых воспитателей, все организовывалось самими ребятишками. Это был совершенно отдельный мир с особыми обычиями и законами, и взрослые в этот мир входа не имели. Законы и обычаи, как в любом обществе, были порой жестокими, но справедливыми; к справедливости дети особенно чувствитеьны, хоть и пнимают ее по-своему.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   38
  
  
   Почти ни одно предприятие не обходилось без дискуссий. Часто словесных аргументов не хватало и тогда все решалось дракой заинтересованных сторон. Но и у драки были свои законы - нельзя было бить лежачего, нельзя бить ниже пояса, нельзя двоим бить одного, нельзя бить того, кто младше или заведомо слабее, нельзя использовать ноги, палки и камни, не говоря уж о ножах. Нарушитель этого кодекса рисковал быть побитым уже всей компанией просто "для науки", чтоб другим было неповадно. Дрались обычно один на один и только " до первой крови". Даже когда случались стычки "улица на улицу", то это были не общие беспорядочные потасовки, а те же поединки "один на один" на кулачках. Сейчас это все вспоминается как некое "рыцарство", особенно в сравнении с беспределом взрослой действительности.
   В нашей компании был какое-то время Валька Толстяков (детская кличка "Толстяк"). В отличии от большинства из нас у него отец был жив-здоров, работал конюхом и частенько выпивал лишнего до уровня "впадения в детство". Из-за этого Валька его боялся, всегда рассказывал ему о своих обидах - ябедал. Отец не раз гонялся за обидчиками с возжами - грозил исхлестать если поймает - или шел скандалить к нашим родным. Отучить Вальку ябедничать никакими уговорами не удавалось; драться с ним всем было противно и, чтобы не нарушать нашего неписанного кодекса чести, был применен нестандартный метод.
   Идею решения проблемы предложил кажется я, но осуществляли её всей компанией. Вальку решили выпороть, коль скоро он по науке отца только это и понимает. Он было воспринял это как шутку, потом стал грозить нам своим отцом - это всё и решило. Вальку держали за руки и за ноги и по очереди пороли - всем он досадил, все и "отводили душу". Эффект наказания проявился не сразу - выпоротый Валька подвывая умчался домой к отцу, тот опять гонялся за нами в возжами, но в дальнейшем ябедать Валька уже не рисковал.
   А мне мама с ранних лет разъяснила, что за мои уличные обиды от ребятишек она никогда ни с кем разбираться не будет; и если на меня приходили жаловаться, то она всегда говорила, что "детскими обидами не занимается". Порой, когда уж особенно крепко забижали на улице или в школе, очень тянуло пожалиться маме, но всегда помнился этот наш с ней уговор и я молчал. Есть здесь, как и во всем этом мире, и "вторая сторона медали" - советоваться с мамой, использовать её
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   39
  
   жизненный опыт я так и не научился... все сам да сам. Потом уже поздно было, привык все решать один, хоть она порой сильно на меня за это обижадась. Я же, не иначе как по дурости, попытался однажды ее упрекнуть, что вот, дескать, никогда нет у нас с ней доверительных разговоров "по душам", как будто она в этом виновата. Подобные вещи всегда понимаешь только тогда, когда уже ничего нельзя изменить ни исправить - нет уже мамы на этом свете; правильно говорят в народе - "любите родителей пока они живы" .
   Еще многое связано ос Славкой Лукиным (детская кличка "Лукаш"). Жил он на соседней улице, но там пацанов нашего возраста было мало и он целыми днями проподал у нас. У Лукаша тоже был жив отец - на войне его сильно контузило, но человек он был сильный, волевой, красивый. У всех ребятишек, особенно у кого отцы не вернулись, к нему было до слез трепетное отношение. Был он на фронте в артиллерии, дослужился до капитана, вся грудь, что называется, в орденах. Семья у них была большая, у Славки было еще две старших сестрицы. Одна его сестра училась в Питере в пединституте и приезжала летом в Гдов на каникулы. По тем временам это было случай не частый, когда кто-то учился, да еще в Питере. В очередной ее приезд Славкин отец засобирался на вокзал на лошади - встречать дочку. Мы со Славккой упросили его дать нам одним доехать в телеге до вокзала. До прихода поезда времени было еще много и нам разрешили ехать одним, благо отец Славкин встретил двух знакомых мужиков и они неторопливо пошли следом. Мы быстро увлеклись, начали по очереди погонять лошадь и уехали вперед метров за триста. И здесь навстречу нам вдруг выехал грузовик. Их в городе в это время всего и было-то два-три, ездили они по улицам совсем редко; лошади к ним были непривыны, пугались. И наша лошадь испугалась, понеслась в галоп уже без понуканий. Мы со Славкой кричали "тпру-тпру", тянули за возжи, пытались ее остановить, но она совсем перестала слушаться. Подергавшись по дороге из стороны в сторону мы съехали в канаву и телега перевернулась вверх колесами. Нам повезло - борта у телеги были из широких досок и нас просто накрыло сверху как ящиком. Лошадь остановилась и, пока не подбежал перепуганный Славкин отец с мужиками, мы там под перевернувшейся телегой шепотом гадали, что нам теперь будет за это дело. Славка уже
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   40
  
   начал подвывать, что теперь ему порки не избежать, а я соображал, что и мне заодно перепадет. Но, когда телегу перевернули и увидели, что мы оба целы и невредимы, кроме облегчения и смеха над случившемся ничего уже не было.
   В первые послевоенные годы в Гдове было ребятишек на много больше, чем пол-века спустя; почти на каждой улице нас хватало на целую футбольную команду. Никто специально ничего не организовывал, но летом на первенство города играли чуть не два десятка детских команд. На стадионе пропадали целыми днями. И игры в основном были коллективные - в лапту (лапта простая русская, лапта квадратная, лапта круговая), в колдунов, в казаков-разбойников, в прятки; играли до поздней ночи, пока родители не начинали звать своих чад по домам.
   Классе в пятом - шестом началось повальное увлечение фехтованием, вернее его примитивной разновидностью в виде командных сражений "на шпагах". Нередко набирались в каждой команде человек по двадцать и даже больше. Обычно одна команда обороняла какие-нибудь развалины, а другая их штурмовала. Сами собой выработались правила: колоть разрешалось только "в корпус", в голову и в конечности уколы не засчитывались. Все сражения были только в виде поединков; подбегать и колоть сзади считалось позорным. Все старались обзавестись щитами. Самые хорошие щиты получались из афишных стендов, на которых обычно писались названия кинофильмов. Стоило немалых трудов отмыть афишную фанеру от этих надписей, так как иначе был риск попасти в милицию за порчу стендов. Но атмосфера самих этих "сражений" была настолько увлекательной что никакой риск был не страшен. Нужны были недюжинные навыки, чтобы сражаться. Особенно, если оставался один против нескольких противников. До сих пор помнится случай, когда мне удалось победить, оставшись одному против семи пацанов из другой команды. Это так всех удивило, что в следующем тайме они в самом начале все на меня накинулись и закололи чуть не первого из нашей команды.
   Играли всегда сами, без взрослого надзора. Хоть никого не калечили в тех играх, но близких к несчастьям случаев было без счета. Однажды я убегал вокруг стога сена от троих супротивников и ткнул шпагой не глядя, просто на звук шагов. Нечаянно, конечно, не
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   41
  
   понарошке, но попал соседскому мальчишке Косте Евдокимову в горло. Услышал хрип и звук падения тела. Костя потерял сознание и мы все страшно переволновались, пока он очухался. Эти схватки "на шпагах" проявляли характеры ребят настолько, что в дальнейшей взрослой жизни многих можно было безошибочно "просчитать" на любую ситуацию, предугадать поступки и решения; если в детстве все норовал отсидеться за спинами товарищей, если пугался более сильных или более нахальных, если был неспособен ни на какую инициативу, то и став взрослыми такие ребята в сути своего внутреннего мира не менялись. Конечно, у них росла физическая сила, они обладали большим объемом знаний, но во всем, что касается поведения в сложных обстоятельствах, они не менялись. Разве что становились похитрее в части сокрытия от окружающих особенностей своего характера. Но друзья по детству по множеству мелких примет, мнений, поступков - всегда чувствовали, что в своем внутреннем это тот же самый "слабачок" и в разведку с ним лучше не ходить.
   Вроде бы нет заранее написанной судьбы для каждого человека, нет объективно обоснованного повода в этом сомневаться на уровне современных знаний и нормальной логики. Но я из нескольких десятков своих сверстников и других хорошо знакомых людей не знаю ни одного примера сколь либо глубокого изменения человека во взрослом состоянии по сравнению с основными особенностями, свойственными его детству.
   Детский коллектив, особенно когда он существует сам по себе, без давления взрослых, удивительно точно определяет соответствующей кличкой самую суть человека. Моему двоюродному братцу Володьке (это его я "травил" козой из-за книжки) прилепилась кличка "овца". Кто и за что конкретно такое придумал для него, никто уже и не помнит, но суть натуры Володьки эта кличка отражала точно.Он всегда поступал "как все", всегда готов был следовать за сильным и решительным не рассуждая, всегда боялся незнакомого.Я несколько раз (по братски) пытался ему рассказать, как его поведение выглядит со стороны, но он мои потуги считал за попытки его обидеть лишний раз. Жил он в соседнем доме, учились мы с ним в одном классе, сидели за соседними партами. Отец его с фронта вернулся одноруким, но был он очень инициативным, деловым и решительным человеком. Как-то раз он, сидя на крилечке, наблюдал за нашими играми и увидел, что
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   42
  
   его сына иначе как "овцой" никто не называет. Это его очень сильно задело. На следующий день он специально подкараулил меня одного, зазвал к себе в дом и объявил, что хочет со мной "серьезно" поговорить. И попросил как-нибудь убедить ребят не называть больше его Володьку "овцой". Дескать, он боится, что эта кличка испортит характер сына. Логика его была полностью противоположна моей; я-то считал кличку следствием уже существующего характера. У меня опыта разговора "по душам" с взрослыми мужчинами не было никакого и он как-то сумел убедить меня. Чем "пронял" до сих пор не совсем понимаю. И я обещал что нибудь придумать. Нарочно стал братца называть "вульф", в школе мы как раз начали изучать английский язык и эта кличка, по сути-то будучи совершенно противоречащей характеру Володьки, звучала еще более смешно и издевательски. Видимо по этому она к нему прилепилась мгновенно. Но отец его успокоился и даже, как мне казалось, сильно меня зауважал.
   Володька был ростом выше любого из нас и физически сильнее. Но из-за "овечьего" характера его любой мог побить, заставить плакать, или, чего ребята уж совсем не прощают, бежать жаловаться отцу с матерью. Немного повзрослев, он пытался как-то бороться с собой. Однажды выпросил у меня несколько горстей пороха; мы несколько лет подряд ходили на железнодорожную станцию и раскапывали там подвалы взорванных перед приходом в город немцев оружейных складов, находили множество патронов и пороха у меня было несколько литровых банок. Володька порох выпросил для того, чтобы, как объяснил мне, проверить себя. Я не смог у него выпытать про способ проверки и был несказанно удивлен, увидев на следующий день, что у Володьки волосы на голове, брови и ресницы - все опалено огнем. Оказалось, что для воспитания смелости он просто решил сам поджечь этот порох (раньше-то он всегда только смотрел на все наши проделки с порохом, боялся даже стоять рядом). Сейчас, много лет спустя, я хорошо представляю, каких нервов и переживаний стоил Володьке этот "подвиг", но тогда я сказал, что порох ему дал только потому, что поверил в серьезность его намерений, а просто сжечь порох - это глупость.
   Потом, уже в десятом классе, Володька решился спрыгнуть с лестницы гимнастического портала; там были подвешены шесты и канаты и все на переменах прыгали с лестницы, держась за шест,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   43
  
   чтобы покачаться. Много лет Володька только смотрел, как ловко это у всех получается, но сам на такое решиться не мог. И вот однажды, дождавшись когда по звонку на урок все ребята убежали и площадка опустела, решился "для себя" без свидетелей таки спрыгнуть с этой лестницы с шестом. Наверное проблема самоуважения совсем его доканала. В таких случаях судьба почти всегда поворачивается к человеку "нефасадной" стороной. Когда Володька долез до середины лестницы, откуда обычно все прыгали, лестница под ним вдруг рухнула и он, явившись в класс весь побитый и оцарапанный, но тем не менее, явно гордясь победой над собой, объявил, что теперь убедился в неитересности для него прыжков с этой дурацкой лестницы.
   В взрослой жизни у Володьки все шло именно таким образом - через насилие над собой, под влиянием насмешек окружающих, ради доказательства самому себе, что он может быть "как все". Для большинства ребят решение возникающих проблем было делом хоть и не простым, но веселым, интересным. Не знаю других примеров столь мучительных подвигов в деле насилия над собой, как это было у Володьки. Не дай бог, как говорится, никому таким делом заниматься. Тем не менее факт, что каждому в своем внутреннем мире приходится учиться "ладить с собой", находить способ делать это без самомучительства. У большинства эти процессы внешне в глаза не бросаются, для окружающих не заметны. Но каждый наверняка помнит примеры, когда поступок требовал преодоления робости или страха. Только одним удается это делать незаметными для посторонних способами, а другие каждый раз мучаются открыто, как Володька.
   У меня в лет пять тоже был случай "преодоления себя", но никто из других людей даже не заметил, чего это мне стоило, Моя мама должна была после работы остаться дежурить до двух часов ночи и дома, почти шутя, сказала, что домой идти будет страшновато. Я ее успокоил, пообещав встретить и защитить от всех угроз. Мама всерьез моих слов, конечно, не приняла, не могла и представить того, что потом было. Я-то ведь пообещал её встретить на полном серьезе. Днем я подобрал большой гвоздь и остро заточил его на камне. Во втором часу ночи встал, тихонько, не разбудив бабушку, оделся, взял свой гвоздь и отправился встречать маму, чтобы ей не было страшно идти домой одной. Я прошел почти до маминой работы, несколько раз
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   44
  
   встречались взрослые. Которые недоуменно оглядывались на меня, А я сжимал в кармане свой гвоздь и очень ярко представлял, куда и как можно им ударить, если кто "нападет". Маму таки встретил, но вместо радости у ней вдруг слезы полились. Я её всю дорогу до дома убеждал не бояться. Все закончилось её жестким требованием никогда больше ничего подобного не делать. Но я то хотел "как лучше", да еще столько проблем преодолел. Раскаяния в душе, конечно, не было, хотя маме пришлось наобещать много чего.
   Из собственного опыта "преодоления себя" еще запомнилась история с прижками в воду. Обычно процесс купания на речке в основном заключался в прыжках с обрывистого берега, так как просто полоскаться в воде было никому не интересно. И вот вскоре после того, как удалось научиться плавать, заметил, что прыгать с обрыва мне всегда немного страшно. Это было едва ли не первый раз - такое чувство. Стал даже думать - уж не трус ли я от рождения. Было мне тогда лет десять, а в этом возрасте осознание себя трусом способно вообще сломать душу. Проверку себе устроил не шуточную. Пришел вечером на речку и несколько раз заставил себя прыгнуть с закрытыми глазами, от берега отсчитывая десять шагов, потом поворачивался лицом к речке, зажмуривался и разбегался тоже отсчитывая десять шагов. Затем прыгал, не открывая глаз. В первый-то такой прыжок едва удержался, чтобы не подсмотреть. Но себя-то ведь не обманешь, удалось удержаться от соблазна. А после где-то пятого прыжка вдруг почувствовал, что проблема исчезла, страха не стало даже при прыжках с закрытыми глазами, когда есть риск вообще прыгнуть мимо воды и сломать шею на прибрежном песке. В дальнейшей жизни не раз и не два удавалось "переломлять себя" тащить себя чуть не за шиворот от робости или страха. Так было при первых выступлениях с трибуны перед большим количеством людей, так было при походах в пещеры и даже эпопея женитьбы не обошлась без этого. Этому можно и нужно научиться, это наверное один из самых первых и необходимых шагов в науке "управлять собой", жить в мире с самим собой, уважать себя, в коце концов.
   Далеко не всем удается совладать с собой. Весной пятьдесят седьмого года, после одной из консультаций перед экзаменами на аттестат зрелости, чуть не всем классом пошли купаться на речку. Я тогда совсем мало задумывался о духовном мире своих
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   45
  
   одноклассников, хватало проблем с самим совой. Поэтому и "дернула нелегкая" уговорить всех идти к самому высокому обрыву, чтобы было где понырять. И нимало не задумался, что многие и плавать-то толком не умеют и им придется проявить свое неумение перед всем классом (перед девчонками это демонстрировать вообще смерти подобно). Получилось все совсем по пижонски, поскольку из всего класса решились прыгнуть с обрыва, где до воды было метров двенадцать, всего трое или четверо. А остальные постояли - постояли и спустились к воде, под ехидные смешки девчонок. Ни о каком торжестве и мысли не возникло - было натурально стыдно перед ребятами, что невольно выставил их в невыгодном свете прежде всего перед ними самими.
   В душу другому человеку не заглянешь и о чувствах других людей приходится догадываться лишь по своим ощущениям в аналогических ситуациях. Языковый способ общения в передаче чувств довольно ограничен; трудно рассказать о себе "до донышка" откровенно, всегда что-то остается "за кадром", как бы не старался. Дело не в богатстве или нищете словарного запаса, дело в трудности обосновать свои мысли и поступки, объективно их мотивировать. Любая попытка анализа сразу приглушает эмоции, оставляя лишь "холодную" логику, а это далеко не всем интересно.
   Очень многое зависит от собственной позиции: стоит перестать обращать внимание на заинтересованность собеседника к затронутой теме, как становишься для него надоедливым и скучным. Научиться при общении с людьми не быть "занудой" далеко не просто. Приходится учиться думать за собеседника, подмечать по внешним признакам его реакцию на твои слова, вовремя уходить от скучных или неприятных для него тем или вопросов. Увы, многие так и не дорастают до желания попытаться сопереживать другим, вникать в мотивы их мыслей, настроения, поступков. Возможно им так легче жить в этом мире, не забивая голову посторонними проблемами, не разделяя чужую боль и радости. Но, варясь в котле лишь собственных эмоций, никогда не увидишь всех красок окружающего мира, проживешь словно в тумане, так и не осознав, что кроме светлого пятнышка твоего сознания вокруг до горизонта простирается яркий и многогранный духовный мир человечества.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   46. .
   .
   * * *
   Разделять боль и беспокойство даже близких людей учиться приходится буквально "методом проб и ошибок".В середине 50-х годов в двенадцати километрах от Гдова начали строить большой военный аэродром - на дальних подступах к Питеру создавлось кольцо противовоздушной обороны. Осваивать этот аэродром прибыла выведенная из Германии воздушная дивизия; военный городок при аэродроме еще только строился и некоторые летчики какое-то время жили в Гдове, снимая комнаты в домах местных жителей. У нас-то самим еле-еле места хватало, а вот в доме у Кольки Сузи на соседней улице летчик поселился. Семья эта была из числа финнов, выселенных после войны из-под Питера, у Коли еще был старший брат и сестра, но был жив и отец, который и построил для своей семьи нормальное жилье, так что еще и для летчика места хватило. Мы и раньше часто собирались в плохую погоду у них дома. Колина мама была доброй и хозяйственной женщиной, ей вроде как даже нравилось постоянная мельтешня перед глазами своих и соседских ребятишек. А здесь стали приходить "посмотреть на летчика" ребятишки чуть не со всего города. Летчик - совсем молодой еще парень - приезжал в основном только ночевать, но, когда непогода затягивалась надолго и полетов не было, то времени на общение хватало. Больше всего нас интересовала возможность посмотреть на настоящие самолеты на аэродроме. Да еще всем казалось, что если хорошенько попросить, то и запросто могут взять в очередной полет просто "прокатиться". Всю весну и лето ребятня "уговаривала" летчика и однажды, уже в сентябре, он сказал, что если бы мы пришли на аэродром в день полетов, то он это "прокатиться" запросто бы организовал. Его на аэродром всегда машина отвозила и ему, вероятно, казалось, что от города до аэродрома недосягаемо далеко. Но буквально на следующий день в школе занятия отменили и нас всех повезли в колхоз копать картошку. Дело было обычное, людей после войны в колхозах оставалось совсем мало и из города им постоянно помогали во всем - и сено косили, и сеяли, и урожай собирали - все с помощью шефов, рабочих и служащих городских предприятий и школьников. Вот нас и повезли, да еще в сторону аэродрома, так что возможность именно в этот день наконец-то прокатиться на военном самолете стала казаться
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   47
  
   уж совсем реальной. Нам в тот день вначале во всем сильно везло: поле с картошкой оказалось не слишком большим, убрать его удалось до обеда. Нас накормили; как всегда в таких случаях колхоз организовал "обед в поле" - хлеба, молока, вареной картошки, мяса наелись досыта, Все остались ждать машину, которая должна была нас домой отвезти, а мы вчетвером (летчик-то сказал, что в кабину больше четырех взять не сможет) потихоньку от всех отделились и подались на аэродром, благо до него от этой деревни оставалось уже километров пять. Оставшимся ребятам сказали, чтобы убедили ответственную за нас учительницу, буд-то мы ушли домой пешком, не захотели ждать машину. Шли лесной дорогой и в общих разговорах пытались свой в общем-то несерьезный поступок обосновать тем, что учительница - попытайся мы ей рассказать правду - ни за что бы не разрешила нам сходить на аэродром, а так здорово все получается До аэродрома дошли довольно быстро. Сплошной ограды там не было и мы просто обошли лесом шлагбаум и будку с часовым. На этом наше везение на этот день и кончилось. В офицерской столовой нам сказали, что "наш летчик" уже пошел к своему самолету. Когда прибежали к взлетной полосе и нашли нужный капонир с его самолетом - оказалось, что он ушел в штаб полка. Покрутились возле штаба, но потом из наших приставаний ко всем проходящим летчикам вдруг стало ясно, что "наш летчик" уже все дела на сегодня закончил и уехал в город. А день тем временем уже закончился, стало темнеть. Решили, что нам просто случайно не повезло, мол ладно, в другой раз придем. И отправились обратно. По самой короткой лесной дороге идти пешком нужно было чуть не три часа, да еще дождик начал накрапывать, да еще чуть не час "помогали" выталкивать застрявшую в огромной луже легковую машину. До города добрались уже в третьем часу ночи. Еще рассуждали. Что это и хорошо, можно тихонечко придти, никого не будить и улечься спать; утром никто ничего и не сообразит Но на входе в город нас встретила толпа расстроенных родителей во главе с нашей учительницей. Ей-то из-за нашего похода досталось больше всего, так как рзумное объяснение отсутствия четырех из доверенных ей ребятишек она конечно представить не могла. У кого были отцы - тем перепало прямо на месте встречи, да и меня мама всю дорогу до дома ругала "на чем свет". Ей никак не удавалось понять,что мы ходили на аэродром по вполне серьезной причине, что она бы вот
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   48
  
   тоже, наверное, не отказалась бы прокатиться на настоящем самолете. А что ушли без разрешения учительницы - так разьве не понятно, что она бы нам никогда этого не разрешила. Несмотря на такие "серьезные" причины, в душе-то было чувство неловкости и осознание нашей виноватости, но признать это вслух даже перед мамой для меня в том возрасте было никак невозможно.
   С самых ранних лет невозможность получить согласие мамы на тот или иной поступок почему-то никогда не останавливала. Всегда заранее было ясно, что мама одобрит, а о чем ее и просить бесполезно. В нашем маленьком городе сохранить какой либо поступок в тайне было практически невозможно. С утра в другом конце города что-то сделал "не так", а пришедшая домой на обед мама уже все знает. Так было с самого раннего детства. В этом плане ребятишки смотрели на мир взрослых как на постоянную угрозу их независимости. Буд-то этим взрослым делать больше нечего, как только "докладывать" твоим родным о всех твоих подвигах. Тем неменее это никогда не останавливало никого. Меня-то дома хоть не били, поэтому мое непослушание еще как-то можно объяснить. Но вот Лукашу и другим, что росли "при отцах" доставалось изрядно, но это в них поведении ничего не меняло. Было легче выдержать дома самое жестокое наказание, чем "потерять лицо" перед своими товарищами, отказавшись из-за страха наказания участвовать в каком либо деле. Этакий первичный детский конформизм, но не перед каким-то признанным лидером, а перед сложившимся в детском коллективе законами и обычиями. Даже сейчас, по прошествии многих лет, я не знаю от этого обстоятельства никакого лекарства. Разве что ребенок растет вообще без друзьей, без игр со сверстниками, но тогда он на всю дальнейшую жизнь обрекается на неумелость в общении с людьми. Прожить-то он сможет, конечно, но будет вечно обижаться на то, что окружающие почему-то не понимают, не ценят, не любят его. Только поступившись какими-то своими стремлениями ради других, возможно рассчитывать на ответное добро, так уж сложилось в этом "лучшем из миров". И не заменяют этого живого общения ни книги, ни кинофильмы, ни устные рассказы самых близких людей об их собственном детстве. По науке - для усвоения любой информации нужно по меньшей мере два условия: непосредственная заинтересованность и многократность повторения. Оба условия при
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   49
  
   общении в коллективе воспроизводятся сами собой, "воспитательный момент" в явном виде даже и не проявляется и конкретного воспитателя нет, поскольку, все проходит в коллективе. А в семье и в школе, где все (вся информация) и требования исходят от конкретных людей - это зачастую воспринимается ребенком как личный каприз этих людей, сколь бы авторитетнымии эти люди не были. А вот обычаи, права, и законы детского коллектива усваиваются легко и на всю жизнь, поскольку в их непреложности не видится чей-то каприз, а личный опыт жизни по этим законам всегда способствует пониманию полезности их усвоения и исполнения.
   Стремление к лидерству оказывается свойственным далеко не всем. Как и во взрослой жизни большая часть коллектива вполне удовлетворяется пассивной ролью простых исполнителей инициативы явных и скрытых лидеров. Роль лидера большинству оказывается "не по плечу" вовсе не по причинам физического свойства. Вот вроде бы физически сильнее большинства сверсников, и интелкт без изьянов (по математике в классе первый, по дисциплине без замечаний, не трус, не ябеда), а авторитетом у большинства ребят не пользуенся. Основная причина оказывается в том, что он "сам по себе", его совсем не затрагивает чужая боль, чужая нужда в помощи. Он еще соглашается в чем-то поучаствавать, если его попросят (или старшие прикажут), но сам-то он ни в ком не нуждается, никогда ничего интересного не предлагает. В каком возрасте и почему у детей происходит такая дифференциация из собственного опыта мне уяснить не удалось. Возможно здесь вообще все предопределяется генетически. А состояние такое для конкретного ребенка чрезвычайно неблагоприятно. Мало того, что он ничего не предлагает и не требует от других, но он и от себя не научается ничего требовать, предпочитает всегда поступать "как скажут" родители, учителя или другие, принаваемые им, лидеры. Так ему удобнее, проще, комфортнее. Но тем самым он сам себе снижает "уровень притязаний". Можно еще предположить, что хотеть для себя многого и не мочь этого достигнуть - это хуже, чем не хотеть вообще. Но фактически в любом обществе, в любом коллективе (и не только у людей, но и в живой природе вообще) всегда есть и лидеры, и ведомые. Видимо это просто один из инструментов эволюции: если все будут с лидерным характером, то эволюция прекратится из-за их постоянной конкуренции между собой; если же лидеров вообще не будет - никто и не создаст ничего нового.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   50
  
   Еще одна история из школьной жизни. В начале девятого класса, по осени, были в колхозе (в дальней Луневщине, это километров пятнадцать от города). Место было знаменито на всю область своей "святой пещерой", где из-за отсутствия нормальной церкви местные верующие люди установили кресты и иконы и куда по праздникам ходили молиться. Пещера представляла собой просто довольно глубокую нишу в овраге. Овраг был глубиной метров двадцать, по дну протекал небольшой ручей, начинающийся от нескольких ключей, бивших из водоносного слоя чуть ниже пещеры. Откосы оврага густо заросли орешником и вниз вела длинная извилистая тропинка, образующая в зарослях этакий зеленый тоннель. В день приезда в эту деревню мы ходили посмотреть пещеру всем классом во главе с учительницей, дело было ярким солнечным днем и никто ничего не боялся. Прошли по тропинке, постояли в пещере, побросали в ручей монетки - вполне рядовая получилась прогулка. В классе все считали себя атеистами, потому много говорили о странностях этих деревенских жителей, всерьез занимающихся "такой ерундой". Жить нас расселили по деревенским домам, по пять- шесть человек. Отдельно парней и девиц. Я попал в компанию с хорошо знакомыми ребятами, с которыми прошло все детство, поэтому был немало удивлен, когда в один из дождливых вечеров Леня Слизнев (детские клички "Лиза" и "Косточка") всех ошарашил мыслью, что вот мол болтаем об отсутствии Бога, о глупой вере стариков в этой деревне, но черта с два кто насмелится сейчас по темноте слазить в эту пещеру. В тот год я был "шефом" этой Лизы - поручение такое придумала для меня наша классная дама. Меня даже пересадили к нему с моей постоянной задней парты, чтобы помогал по математике и вообще осуществлял положительное влияние, т. к. Леня отставал почти по всем предметам из-за постоянного отвлечения на разные мелочи, не имеющие отношения к учебе. И я конечно настырнее всех кинулся разубеждать Леню. А он на все доводы все подначивал - дескать все правильно говоришь, но вот пойти-то в пещеру слабо. И несмотря на начавшийся дождь я начал собираться пойти в эту пещеру. Ребята тоже не отставали в подначивании, в кои-то веки случилось в нашей скучноватой жизни такое событие. Чтобы я не вздумал сжульничать со мной в качестве наблюдателя вызвался пойти Генка - я тогда еще даже немного разобиделся на него: друг называется, вместо того,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   51
  
   чтобы вместе этого Лизу разубедить идет меня проверять. Ну и пошли вдвоем. Вначале Генка остался на обрыве, а я спустился ощупью по тропинке, зашел в пещеру и в полной темноте отломал в доказательство посещения половинку висящего на кресте венка из искусственных бумажных цветов. На обратном пути услышал, что Генка тоже спускается по тропинке - потом сказал, что надоело стоять одному. А я с трудом удержался, чтобы не попытаться напугать его из темноты внезапным криком или толчком. Но от злой шутки что-то удержало, хоть и злился на Генку за его согласие на судейство. Генка таки тоже слазил в пещеру. Когда вернулись в деревню, то оказалось, что все главные спорщики, из-за которых мы и ввязались в это дело, спят без задних ног, Нам даже не удалось их растолкать и весь эффект был смазан, триумф не состоялся. Сами-то мы помалкивали, поскольку понимали всю святотатственность поступка, но, побежденные нами спорщики проболтались и меня потом девчонки одноклассницы много лет спустя спрашивали - правда ли, что такое дело было.
   Уважению обычаев, верований, чувств других людей в школе напрямую не учили. В семьях-то всех, что называется с младых ногтей, и словами и личным примером старшие учили "уважать" стариков и вообще всех взрослых. Но в содержание этого "уважения" почти не входили общественные ценности. Да, учили не спорить со старшими, просто не спорить и все, если даже и не прав этот вэрослый. Учили не врать, не брать чужого, не обижать младших. А вот уважать чувства и убеждения других людей не учили. Мое поколение выросло без прямого влияния дедов и прадедов. Когда я родился уже не было в живых ни обоих родных дедов, ни обеих родных бабушек, Может дело именно в этом разрыве связей поколений. Во всяком случае ни я , ни все мои друзья и знакомые почтительностью и уважением к старшим не отличались. Только этим могу объяснить кощунственный по сути эпизод с этим походом в "святую пещеру". Моя бабушка - (фактически она была родной сестрой моей настоящей бабушки, мама приходилась ей племянницей, но она жила с нами много лет и я считал ее своей родной бабушкой) - была человеком глубоко и искренне верующем. В доме была икона, она часто молилась, ходила в церковь, соблюдала посты. Но мама, выросшая с двенадцати лет без родителей вместе с советской властью, бывшая комсомолкой, занимавшаяся в молодые годы в Питере партийной и профсоюзной работой на ткацкой
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   52
  
   фабрике, к религии была равнодушна. Она на моей памяти никогда не пыталась разубеждать бабушку в ее вере, но и не препятствовала моим попыткам "бороться с бабушкинами заблуждениями". А я часто, кстати и некстати, демонстрировал свой наивный атеизм, не сознавая, что он является отнюдь не почерпнутым из жизненного опыта, а всего лишь следствием успешности воспитания господствующей в стране системы. Понять мотивы веры бабушки - это требовало наличия совсем другой школы, изучения осмеиваемого во всех доступных мне книжках "божьего закона". И в прошлые-то времена на это требовались многолетние усилия учителей. А уж когда учителя учат совсем другому, когда аксиомой кажется мысль, что "бога нет", то только случайно ребенок может вырасти с уважением к вере, к верующим. Только много лет спустя я начал замечать, что оголтелое отрицание бога, открытое неуважение верующих, насмешки над церковной жизнью - все это свойственно людям, туповатым от природы. И наоборот, чем умнее и мудрее человек, тем он с большей чуткостью относится ко всем вопросам духовного мира каждого отдельного человека. Стал замечать, что в большинстве своем искренне верующие люди добрее и внимательнее к окружающим, легче откликаются на все беды и несправедливости окружающей жизни; их начинаешь уважать даже не за их веру, а за то, что они по настоящему добрые и хорошие люди. И бабушка терпеливо сносила мои "разъяснения ее заблуждений".В дальнейшей жизни из подсознания в критических стуациях нет-нет да и звучал бабушкин голос, напоминающий о совести, о доброте, о необходимости честности с самим собой и с другими. Это единственная ниточка связи с предками, доставшаяся на мою долю.
   Остались в памяти несколько "споров" со священником, которого бабушка изредка приглашала для причастия к нам в дом (до сих пор не знаю сути этих церемоний). Священник обычно около получаса молился, потом бабушка его угощала чаем и он уходил. Но пару раз во время этих чаепитий я оказывался дома и довольно настырно начинал этому священнику доказывать, что нехорошо, когда он, взрослый и ученый, вместо разъяснения бабушке ее заблуждений по части веры в существование бога, делает вид, что тоже верит в этого бога. Мне и в голову не приходило, что священник-то вероятно искренне верит; все знакомые верующие были люди совсем старые и больные, а здесь молодой мужчина, с румяным лицом - не иначе как
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   53
  
   придуривается, других мыслей не возникало. Тем более удивляла терпеливость и тактичность, с которыми этот священник отвечал на мои выпады. Церковь была отлучена от государства. Религиозная пропоганда среди несовершеннолетних вроде бы даже считалась уголовным преступлением. Священник, вероятно и по этому тоже, всегда все мои домыслы и сомнения отсылал к будущей жизни. Дескать вот вырастите (говорил всегда на Вы, хотя в школе до десятого класса учителя к нам всегда на Ты обращались), поживете среди людей и все Вам станет ясно, а сейчас старайтесь не торопиться с выводами. Так ни разу и не удалось толком поспорить, хоть и очень хотелось. Тем не менее такт и терпимость священника произвели впечатление, помню вот его до сих пор. И на других священнослужителей стал смотреть как на людей хоть и не совсем понятных, но умных и достойных уважения.
  
   * * *
  
   В детском коллективе, особенно если нет попыток взрослых все "организовать", статус каждого ребенка очень существенно зависит от его физической силы. Не полностью все определяет этот фактор, но очень многое, особенно лет до двенадцати. При очень неплохих наследственных задатках с физической силой мне не везло. Из-за болезней и случая с "утопанием" в пруду я долго не мог быть на равных со сверстниками. Меня мог положить на лопатки даже мой троюродный братец Алька Москалев, кторый был младше меня почти на два года. А уж такие признанные силачи, как Лукаш и Шуя меня и вообще долго всерьез не принимали. Особенно-то я по этому поводу не комплексовал, но чувство дискомфорта частенько донимало. Лишь где-то после шестого класса я немного "откормился". Однажды играли вдвоем с Лукашом и из-за какого-то пустякового повода поссорились; Лукаш большинство проблем всегда решал силовым методом и в этот раз тоже привычно обхватил меня за плечи с намерением уложить на лопатки и добиться признания его правоты. Я тоже пытался его повалить. Раньше мне никогда с ним справиться не удавалось, а здесь вдруг почувствовал, что могу его оторвать от земли и даже так нажать на поясницу, что он начинает терять равновесие и валиться на спину.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   54
  
   После такого неожиданного поражения Славка забыл про спор и потребовал бороться снова - у него в голове не укладывалось, как это вдруг вчерашний слабак оказывается сильнее его. И опять удалось Славку побороть. Ни он ни я никому из нашей компании не рассказывали об изменившемся соотношении сил, но чуствовать себя я стал намного увереннее.
   Запомнился случай с Алькой Москалевым. Мы с ним вытащили из пожарного пруда (это в котором я тонул) медный самовар; по неписанным законам полагалось добычу разделить поровну, но Алька, считая себя сильнее, объявил, что поскольку этот пруд выкопал его дед, то и самовар должет принадлежать целиком либо этому деду, либо его внуку, т. е. ему Москалю. Как всегда, за правду пришлось бороться. Алька "выступал" так нахально еще и потому, что знал про мою очередную болезнь - были прописаны таблетки от глистов и нельзя было недели две пить молоко. Смешно сейчас вспоминать, но после того как мне удалось "восстановить справедливость" и таки поделить самовар, я со злорадным торжеством втолковывал ему, что зря он надеялся на слабость противника, что совсем не молоко определяет силу. Самовар тот потом вмете сдали в металлолом, а деньги проели на конфетах.
   Примерно в это время в школе появился новый военрук - учитель по военной подготовке. В Гдове почти все являются хоть про-троюродными да родственниками, и военрук - Виктор Петрович Кондратьев тоже был нам какая-то родня. Он окончил военное училище и служил в десантных войсках, кажется уже был в звании капитана. В то время прошло большое сокращение в армии и Виктор Петрович попал под сокращение. Вероятно он был неплохим десантником и неплохим командиром, но опыта работы в школе не было у него никакого. Уроки физкультуры в школе до него вели женщины - программа была обычная, многому за один урок в неделю не научишь и не научишься. Специального предмета по военному делу еще в программе не было и все классы просто разделили по половому признаку. С девченками продолжала заниматься учительница физкультуры, а с пацанами должен был проводить занятия Виктор Петрович. На первом занятии он нас выстроил и как-то запросто рассказал, что он не знает чем положено заниматься с ребятами нашего возраста, поэтому хочет нам предложить изучать приемы рукопашного боя; дескать в жизни
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   55
  
  
   пригодится. По сравнению с нашей уличной практикой его наука оказалась намного интереснее и эффективнее. Мы все быстро увлеклись освоением различных приемов и как-то незаметно стали чуть не каждый вечер собираться в школьном спортзале - занимались борьбой и боксом. Бой в боксерских перчатках требует очень своеобразной перестройки нервной системы. Быстро учишься не терять голову в сложных ситуациях, учишься мгновенно принимать решения, учитывать возможности свои и противника. Во взрослой жизни много раз сталкивался с ситуациями, где некоторые излишне быстро пасовали перед трудностями; как правило оказывалось, что в детстве и в юности любимым видом спорта у таких была легкая атлетика. Всегда подсмеивались над такими - дескатьи к жизни привык легкой, потому и слабачек мужик. Абсолютизировать это конечно нельзя, но и отмахиваться от факта, что систематический выбор человеком в юности лишь легких путей свидетельствует о многом. После школы, когда выбора путей дальнейшей жизни было уже не избежать, мои одноклассники очень четко дифференцировались по этому признаку; приверженцы легкой атлетики побоялись поступать в институты - ограничились техникумами; некоторые воспользовались помощью родителей и не имея к тому ни интереса ни склонностей поступили в сельхозинститут (Вульф) или в лесотехническую академию (мой многолетний сосед по школьной парте Толя Иванов - лучший математик в школе). И наоборот, не имея к математике особых способностей, "борец и боксер" Генка Выжлецов не побоялся поступать в университет на физмат.
   Занимались в спортзале практически все свободное время. Мне больше нравился бокс, хотя и борьбой - классической, вольной, самбо - занимались много. В таком возрасте при более-менее регулярных занятиях каким-то делом очень быстро достигаешь заметных успехов. Уличные наши силачи окончили учебу уже после четвертого класса - тогда еще не было обязательного семилетнего образования. Ребята уже работали и на нас, продолжавших учиться, смотрели несколько свысока. Я несколько раз пытался их уговорить приходить вечером в спортзал, но их "это детство" так и не увлекло. Правда силача Шую мне как-то удалось уговорить одеть перчатки и побоксировать. Грешен - поступил я, увы, неспортивно, пользуясь накопленным опытом я на глазах всей компании "отметил" Шую,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   56
  
   что называется, как хотел. Он был, конечно, много сильнее физически, но его замахи "сплеча" были медлительны и не точны, уклоняться от них не стоило особого труда. А голова его при этих замахах всегда открывалась и я успевал его несколько раз ударить вообще безнаказанно. Шую этот бой просто потряс. Много лет подряд, когда я приезжал в Гдов на каникулы и приходил на стадион поиграть в футбол с друзьями детства, он всегда избегал со мной конфликтов, объясняя ребятам, что с боксерами лучше не связываться.
   А Виктор Петрович, похоже уже и сам был не рад, что вовлек нас в эти занятия. В нашем тихом городишке начали в красках рассказывать, какими ужасами занимаются ребята в спортзале. Несколько раз вечером приходила посмотреть на наше умение директриса, но ничего криминального не нашла. Мы ей, впрочем, боксерские спаринги показать побоялись - вдруг и вправду запретит заниматься. В конце концов наш Петрович как-то устранился и большую часть вечеров мы занимались одни. Почти два года таких самодеятельных занятий в физическом плане мне лично позволили изжить почти все детские слабости, добрать до нормы.
   Когда домыслы о наших вечерних тренировках (уж не в бандиты ли готовятся ребята) стали перерастать в угрозу прекращения занятий и "ареста" инвентаря, мы стали по очереди брать боксерские перчатки домой, чтобы их у нас не отобрали. Однажды утром я в очередной раз принес перчатки - вечером собирались тренироваться - и от двери через весь класс бросил их ребятам на задних партах. Связанные шнурками четыре перчатки для бросков очень неудобны, я промахнулся и перчатки угодили в оконную раму.Все стекла оказались выбитыми. Была ранняя весна и с выбитым окном заниматься в классе всем пришлось одетыми в пальто. Упреков от всех я натерпелся досыта. Ребята-то понимали, что я совсем не хотел разбивать стекла, но у нашей классной руководительницы была твердая убежденность, что я это нарочно сделал, чтобы сорвать ее урок. В тот же день она уговорили кого-то из девчонок написать заметку в школьную стенгазету с этой версией, позвонила моей матери на работу. Даже когда я принес из дома стекло и окно снова остеклили, ее не оставляла убежденность в моей "вредной сущности.
   Наверное нет в школьной жизни ничего более неприятного, чем скрытое или открытое недоброжелательство учителя к ученику.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   57
  
   Понятно, что и учителю "ничто человеческое не чуждо", но уж очень разнятся весовые категории учителя и ученика, очень неравные у них условия, да и смысла здравого такое недоброжелательство не имеет. Моя классная руководительница в этом недоброжелательстве была настолько последовательна, что в прилагаемой к аттестату зрелости моей школьной характеристике чуть не половину текста посвятила этой моей "скрытой вредности". Видимо ее это сильно задевало и она сознавала некоторую некорректность своих решений; в конце лета после окончания школы она случайно встретила меня в городе и, демонстрируя вроде как заинтересованность в судьбе своего ученика, спросила о планах дальнейшей учебы. Я ответил, что с такой характеристикой, какую она мне дала, никуда поступить учиться даже и пытаться не стоит. Она вдруг предложила зайти вечером в школу - дескать если мои проблемы только в этом, то она мне напишет другую характеристику, на этот раз положительную. В то время, как и большинство молодежи в таком возрасте, я ощущал мир двухцветным, компромиссов не было; поэтому обещание с ее стороны написать обо мне что-то хорошее, меня потрясло. Не верил, что так возможно для учителя. Это когда же она поступила искренне - когда писала плохую характеристику, или когда переписывала ее на хорошую? Вечером в школу пошел больше из любопытства - неужели и взаправду напишет другую характеристику; это же какими глазами она будет при этом смотреть? И ничего особенного не произошло; пришел, без тени смущения (вроде бы с ожиданием благодарности) она отдала мне заранее написанную и заверенную печатью "положительную" характеристику, пожелала успехов. Наверное ее внутреннее состояние от такого поступка улучшилась, как говорят - сняла камень с души. Но меня от этого эпизода очень долго не покидало сомнение в возможности вообще искренних отношений. Вот смотрит он на тебя, говорит что-то хорошее, а где гарантия, что думает он при этом то, что говорит.? Может "держит в кармане фигу" или, того хуже, пишет на тебя такую характеристику, что "хуже всякой лжи", как написал Федор Раскольников в открытом письме Сталину.
   В нашем классе было больше трех десятков учеников. Класс был в общем-то из обычных - родившихся перед войной; и ребятишки не были избалованы "сытой" жизнью, у всех семьи жили, как тогда говорили, "с огорода" да с работы родителей. Те, у кого отцы пришли с войны
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   58
  
   живыми, жили если и получше, то совсем не намного. После четвертого класса с нами уже почти не осталось ребятишек из пригородных колхозов - большинство из них уже работали, помогали выжить своим семьям. Очень многие "закончили" образование после седьмого класса. Из почти двух сотен ребятишек, начавших учиться в 47-м году, до десятого класса доучилось человек семьдесят. Естественно, что факт продолжавшейся учебы для нас всех следует считать заслугой родителей. Среди тех, кто вынужден был "окончить" школу после четвертого или седьмого классов, было много способных, физически и интеллектуально одаренных. Но такова уж была в те годы проза жизни. Мы, оставшиеся, отнюдь не были вундеркиндами, но совсем уж "слабых" в наших двух десятых классах уже не было.
   В глазах уже работавших ребят мы выглядели порой чуть ли не уродами, продолжающими жить на счет родителей, когда большинство уже покончило с детством и живет настоящей взрослой жизнью. О качестве и полноте этой жизни, о ее обделенности почти всеми достижениями человеческой цивилизации, как-то было не принято думать и говорить. Учителя старались хоть как-то компенсировать для ребятишек провинциальную убогость жизни. В четвертом классе школа организовала экскурсию в город Нарву на тамошнюю "Кренгольмскую мануфактуру". Двух учительниц и человек пятьдесят ребятишек подвезли километров пятнадцать на автобусах, потом все шли целый день пешком до устья реки Наровы. Там, в деревне со смешным названием Козлов Берег ночевали в домах и сараях местных жителей, а утром на маленьком пароходике нас довезли до Нарвы. Тогда еще там не было плотины и гидростанции, реку перегораживали пороги с водопадом, на которых вся масса речной воды падала с высоты более трех метров. Зрелище было очень внушительным. Впрочем, шум в цехах ткацкого производства - основной цели экскурсии - был не менее оглушительным. Мне мама немного рассказывала о своей работе ткачихой, об умении завязывать одной рукой узелки на обрывающихся нитях, о некой романтике рабочей жизни. Но кроме одурения от шума станков, от пыльного воздуха и духоты в цехах мне ничего не запомнилось. Впрочем, после окончания школы несколько наших девчонок уехали в Нарву и работали на этой фабрике, т. е. учителя старались не совсем напрасно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   59
  
   Были еще экскурсии - на водяную мельницу в Смуравьево, в промкомбинат, даже в Псков съездили на несколько дней. Все делалось с целью хоть как-то облегчить ребятам выбор способа дальнейшей взрослой жизни. Учителя старались как могли, но могли они в тех условиях не очень уж много. Осознание нашей провинциальности стало особенно сильным после поездки в Питер. Я один день не ездил со всем классом по музеям, а прожил в семье у Валерки Шурыгина, моего друга детства; для Валерки жизнь состояла из занятий, о которых я мог только слышать: он занимался в футбольной секции спортклуба, участвовал в математических и химических олимпиадах, даже хоровым пением увлекался и много об этом с увлечением рассказывал. Он уже четко представлял свою дальнейшую жизнь, а меня вроде как даже жалел из-за того, что жизнь в провинции бедна на перспективы. Он уже дружил с девочкой, жил "от свидания до свидания", чего в моем пуританском существовании не было и в помине. Вся эта внешняя атрибутика слегка заворажила, поскольку почти полностью засвечивала нашу одинокую серую и бедную внутреннюю духовную жизнь.
   Освоение взрослого статуса для меня началось с обычных для такого возраста ошибок. На шестнадцатилетие мама подарила мне наручные часы, которые я стеснялся носить в школу и они обычно лежали дома на моем столе вместе с учебниками. Я привык, что они там всегда лежат и когда однажды, после ухода записавшего показания электрического счетчика электрика, не обнаружил на столе часов, то первой мыслью было естественное подозрение, что часы украл этот электрик (монтёр, как тогда говорили). Я только несколько дней назад получил паспорт, считал себя совсем взрослым. Монтёра этого - Вальку Бойцова - я знал с детства. Он был один из самых заметных гдовских футболистов, играл "в нападении", был один из наших детских кумиров. Было очень обидно, что вот именно он взял эти часы. В его вине сомнений не было ни малейших. Мать была на работе, но мне и голову не пришло сообщить ей о проишествии. Не хотелось огорчать ее тем, что вот пропал её подарок. Да и новоприобретенная моя взрослость требовала самостоятельных решений. Тем более, что большого ума проблема не требовала - Валька пошел в соседние дома и будет еще долго ходить по нашей улице - нужно только его быстро "застукать" с этими часами. Помчался я в милицию. Принял меня
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   60
  
   совсем вроде бы молодой дежурный офицер, внимательно выслушал все мои доводы. Потом, вместо, чтобы послать на задержание этого Вальки, предложил мне позвонить матери на работу и спросить - не брала ли она мои часы. Я яростно воспротивился - время теряем, Валька вот спрячет куда-нибудь эти часы и все, при чем здесь моя мать, я уже и сам вон с паспортом, сам все соображаю. Офицер пытался мне втолковать, что ситуация с исчезновением часов не позволяет заподозрить Вальку, ведь не идиот же он, ведь не мог рассчитывать, что именно его не заподозрят первым. Но я продолжал так уперто "логически доказывать" несомненность вины Вальки, что офицер послал дежурного милиционера на нашу улицу с заданием доставить таки этого Вальку в отделение. Прошло минут двадцать. Городок маленький, за пол-часа можно легко пройти из конца в конец. Я уже видел в окно подходящих к отделению милиции Вальку и милиционера, когда офицер все же решил позвонить моей маме, набрал номер. Я сказал, что сейчас он сам убедится и по телефону сообщил маме, что вот сейчас уже вора поймали и часы нам вернут. "Какие часы и какого вора - спросила мама - ведь это я взяла часы, потому что мои в ремонте".Я был, что называлось, размазан по стенке. Вот сейчас приведут Вальку и расскажут ему, как я его здесь обвинял в воровстве. Офицер-то оказался на высоте, очень по-доброму сказал, что я должен на всю дальнейшую жизнь запомнить случившееся и никогда не думать, что другие люди хуже и нечестнее меня самого, что лучше десять раз ошибиться в надеждах на человека, чем один раз напрасно заподозрить его в подлости. Меня выпроводили через заднюю дверь, сказав, что Вальке, так и быть, не скажут о моем конфузе. Урок оказался очень кстати и усвоился действительно на всю жизнь. Уже в институте, однажды в бане, одеваясь, обнаружил отсутствие часов, только воспоминание о напрасных подозрениях на Вальку удержало от подозрений на банщика и немедленного с ним разбирательства. И действительно, пришел в общежитие и нашел эти свои несчастные часы в тумбочке - идя в баню оставил их там и забыл. И других людей удавалось не раз удерживать от торопливых решений в подобных ситуациях - урок необходимости доверия к людям усвоился прочно.
   Кажется на фоне множества общих школьных недоразумений я ничем особенным не выделялся. Разве что мои постоянные попытки "логически обосновать" неблаговидные поступки привлекали
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   61
  
   внимание. На уроках литературы уже совсем старенькая наша учительница Мария Ивановна Бобкова добросовестно втолковывала нам характеристики героев русской классики, почти дословно повторяя при этом целые параграфы учебника. И весь класс из раза в раз терпеливо сносил эту муку - может из уважения к возрасту этой Марии Ивановны, может просто из-за равнодушия к самому предмету. Только меня подвигнуло на попытки "борьбы". Началось все с того, что я положил перед собой открытый учебник и стал демонстротивно водить пальцем по строчкам, сверяя слова учительницы с напечатанным текстом. Мария Ивановна быстро заметила мое необычное дело, спросила, чем это я таким занимаюсь. Ответил, что вот сверяю ее изложение темы с текстом учебника. Она спросила о результатах этой сверки. Ответил, что все практически слово в слово совпадает. Она по-началу не заподозрила подвоха и сказала, что так и должно быть - ведь она тоже готовилась к уроку по этому учебнику и рассказывает эту тему не первый раз. Тогда я "логически" вслух разъяснил, что учебник-то я и сам могу дома прочитать, не стоит тратить на это время урока, а вот услышать что-то из ее личных впечатлений, или что-то кроме мнений учебника - было бы очень интересно и полезно. Учительница в слезах ушла из класса. А меня никто из ребят так и не понял - ну чего тебе не дремлется, как всем, под бормотание этой Марьи, все равно ведь ничего не изменишь? Но мне все не дремалось.
   Что рассказала Мария Ивановна в учительской не знаю, но я стал постоянно натыкаться на повышенное внимание к своей особе. При разборе сочинений по общепринятым тогда темам меня начали просить объяснить причины нежелания излагать характеристики из учебника ( я упёрто писал "свое" мнение, хоть оно и не могло ничем особенным отличаться от официально признанного), а потом просто стали занижать оценки. За два последних школьных года мне ни за одно сочинение - как бы хорошо я его не написал - никогда не ставили оценку выше тройки. И мне это казалось тогда вполне справедливым - "борьба есть борьба, жестокость в ней неизбежна". Всю никчемность этой "борьбы" со стороны учителей осознаешь только много лет спустя, когда начинаешь уже понимать, что учителя-то вроде хотели "как лучше".
   В начале десятого класса писали контрольную работу по химии. Химию вела директор школы, недавно получившая звание
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   62
  
   "заслуженный учитель". Видимо жалобы других учительниц на "этого Якиманского" ей надоели и она решила сама показать им всем, что на любого ученика всегда можно найти управу. Да и продемонстрировать, что новое звание ей совсем не напрасно присвоили, было очень кстати. Были и другие мелкие причины "привести к общему знаменателю" этого любителя задавать вопросы. Была такая традиционная форма окончания урока - учитель всегда спрашивал, все ли понятно; по большей части все молчали, а я, из принципа, пытался что-то спросить или уточнить, чем всем, наверное, изрядно надоел. По образованию наша химичка была ботаником. Химию взялась вести из-за отсутствия в школе профессионального химика - тогда так часто делалось - и проблема как-то решалась, да и зароботок дополнительный легальным способом обеспечивался. Естественно, что химию наша "химичка" изучала вместе с нами, по тому же учебнику. Поэтому она однажды так и не смогла ответить на мою просьбу пояснить, как выглядит орбита электрона при ко-валентной химической связи атомов - похожа ли она на восьмерку, поскольку электрон считается общим, или электрон зависает между атомами в равновесном положении. Спрашивал я из вполне здорового любопытства - дома в то время читал "Занимательную астрономию" и пытался увидеть аналогию между электронами и планетами. Но учительницу вопрос поставил в крайне затруднительное положение, она отложила ответ на следующий урок, потом опять отложила, потом меня наши классные активистки убедили "забыть" про эту проблему и прекратить мучать директоршу. И вот контрольная. Химия мне нравилась и со школьнй программой не возникало никаких проблем. И контрольная была несложная - я легко справился со веми заданиями и сдал работу чуть не первым, будучи полностью уверенным в хорошей оценке.
   Тем неожиданней оказался результат. Учительница любила некую театральность, отрежисированность действий. На очередном уроке она разложила все наши проверенные контрольные работы по стопкам в соответствии с величиной оценок; не торопясь объявила, что отличных оценок всего три - каждый из названных учеников вставал, шел к столу, забирал свою работу. Потом объявила фамилии учеников, получивших четверки и тройки. Было объявлено и про несколько двоек, но моей фамилии нигде не прозвучало.Я уж подумал, что она мою
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   63
  
   работу просто случайно пропустила или, подумал, я уж так здорово все порешал, что сейчас расхваливать начнет. Но она вдруг с брезгливым выражением лица подняла за уголок (вроде как боясь испачкаться) последнюю работу и соответствующим тоном объявила, что вот эту одну работу она не стала даже читать из-за дурного почерка и сразу поставила жирную единицу ("кол" на школьном жаргоне); иди, сказала, Якиманский, забирай свою мазню. Что оставалось делать - пошел, забрал. В классе несколько человек было хихикнули, но остальные ошарашено промолчали. И потом, на перемене, никто из наших "активистов" не поинтересовался моими проблемами. Мне уже было не привыкать "держать удар", это все было в самый разгар наших боксерских увлечений, но очень досаждала невозможность "дать сдачи" за столь явное издевательство над истиной. Почерк-то у меня и вправду был корявый, но к химии-то ведь он никакого отношения не имел. Я по всем предметам писал одинаковым почерком и понимал, что истиная причина была не в почерке.
   Через пару дней на очередном уроке директорша вызвала меня к доске - дескать, ну, Якиманский, иди исправлять свою единицу. Момент был критический. Еще можно было все "спустить на тормозах", пойти и получить хорошую отметку. Но вот относиться к себе с уважением после этого казалось невозможным. Встал и сказал, что к урокам химиии я теперь не готовлюсь и отвечать не пойду. Директорша сделала вид, что ничего особенного в этом не видит, равнодушным тоном предложила сесть и сообщила, что ставит в журнал соответствующую двойку. Так было несколко уроков подряд, времени прошло чуть не месяц. После очередной двойки в журнале наша классная руководительница попросила меня остаться после занятий для беседы. Объяснила, что химия является обязательным предметом для получения аттестата зрелости, что она , якобы, понимает мои мотивы, но наверное нужно когда-то кончать капризы и подумать о будующем. Я, чтобы отвязалась, пообещал подумать, но на следующем уроке химиии все повторилось и директорша была вынуждена поставить в журнале очередную двойку. Опять меня задержали после занятий. На этот раз кроме классной руководительницы пришла и директорша. Один, пртив двух авторитетных и опытных в житейских и педагогических проблемах женщин, я "брыкался" довольно долго, дошел даже до того, что на вопрос директора, на каких бы условиях я
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   64
  
   согласился все прекратить, ответил, что соглашусь только если директор в присутствии всего класса признает свою неправоту и таки поставит мне за ту контрольную работу справедливую оценку. "Ну, ты слишком уж много хочешь - дружно сказали мои педагоги - этак ты совсем подорвешь авторитет директора". В качестве компромисса директорша показала мне наш классный журнал - дескать вот и единицу и все двойки тебе ставили карандашом и вот смотри, теперь их все стираем, давай пробовать жить сначала. К тому времени вся эта холодная война меня тоже изрядно издергала, но из ситуации хотелось выйти возможно более достойным образом. По разговору понял, что вытребовать публичных извинений не удастся, скорее уж меня вообще выпрут из школы. Вариант со стиранием в журнале плохих оценок хоть как-то компенсировал все обиды и я согласился. Поскольку договорились в подробности никого не посвящать, то в классе были немало удивлены моей покладистостью на очередном уроке химии и вообще отсутствием двойки по химии по итогам очередной четверти. Но никто из ребят ни разу так и не поинтересовался подробностями событий; это как-то царапало душу, поскольку стало ясно, что в классе все "каждый за себя" и ни на чью помощь нельзя рассчитывать.
   Проблемы плохого моего почерка усугублялись еще и разным отношением к этому факту учителей. Совсем уже старенький учитель истории вовлек меня в исторический кружок и помог собрать материалы о дореволюционном состоянии крестьян Гдовщины. Все нужно было оформить в виде некой научной работы, нечто вроде реферата. Я старательно несколько раз все переписывал, пока работа приобрела более менее благопристойный вид. Но потом этот учитель показывал в учительской мою работу всякий раз, когда там возникал разговор о моем неисправимом почерке. Он справедливо обращал внимание других учителей, что если вот с этим Якиманским правильно и хорошо поработать, то и результат будет хороший. Потом на меня сыпались упреки от всех других учителей, что я мог бы и постараться, но не делаю этого; мол вот написал же ты нормальным почерком работу по истории, значит можешь. Наверное в вправду было можно писать более аккуратно, но школьные проблемы в тогдашней жизни были далеко не на первом месте, не казались достаточно важными для таких "жертв".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   65
  
  
   * * *
   Поседние два школьных года связанны с множеством попыток учителей и родителей как-то помочь нам определиться для дальнейшей жизни. До нас практически все выпускники школы из города уезжали - большинство поступало учиться в ВУЗы и техникумы, некоторые устраивались учиться в технических училищах для последующей работы на предприятиях больших городов, в общем - кому как везло. В Гдове оставались с каждого выпуска буквально единицы, которых все считали уж совсем неудачниками. Запомнились попытки решить судьбу нашего будущего "одним махом". Вдруг выявилась в масштабах области нужда в механизаторах "очень широкого" профиля; городской комитет комсомола организовал собрание выпускников, инструктор произнес соответствующую речь с призывом откликнуться на зов партии и комсомола. Все выпускники были комсомольцы и открыто никто не рискнул заявить, что не собирается становиться механизатором. Понимали, что городским ребятам в эту сферу лучше не попадать, там нужна привычка к сельскому быту с детства; но никто вслух не возразил. Но и энтузиазма никто не проявлял. Нам дали несколько дней на раздумья. После домашних советов и напоминаний учителей чуть не половина выпускников таки написали заявления в Великолукское училище механизации сельского хозяйства. Остальные, в том числе и я, и Генка Выжлецов, и практически все наши формальные и неформальные лидеры отмолчались. Дальнейшие события показали надуманность этого мероприятия - из всего выпуска ни один человек не поехал в это училище.
   За год до нас многие выпускники попали учиться в высшие военные училища. И нас довольно активно призывали быть патриотами; военкомат за пол-года до выпускных экзаменов организовал медицинскую комиссию для отбора кандидатов. Лично у меня в то время еще сохранялось романтическое представление об армии и я, наверное, с удовольствием бы пошел бы в летное или морское училище (благо пракически ничего не знал о сути, привлекала повышенная степень риска в этих профессиях), но меня и большинство наших ребят "отсеяли" из-за дефектов здоровья. У меня, кроме ослабленного зрения оказались еще кальцинаты в корнях легких - последствия перенесенного в детстве туберкулеза. Мать очень заволновалась, так
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   66
  
   как в семье после революции от туберкулеза умерли две ее сестры и было ясно, что наследственного иммунитета от этой болезни у меня нет. Я специально ездил в Сланцы, в тамошнюю шахтерскую клинику, двоюродная мамина сестра "по знакомству" (что-то нормальное многие годы можно было организовать только по знакомству, так как всякие подарки и взятки еще не стали обычным явлением) провела меня по всем врачам, но результат не изменился. Главврач клиники по результатам комиссии сказал, что в причине никакой опасности для здоровья в настоящее время нет, но если с такими "особенностями" попасть в экстремальную обстановку, то вероятность серьезных обострений почти неизбежна. Интересно, что дальнейшая жизнь показала полную правоту этого доктора, но в то время я ему не поверил, т. к. чувствовал себя способным "горы ворочать".Тем не менее в летчики даже "попробоваться" не удалось.
   Летом после девятого класса почти все пытались начать работать. Многие устроились на стройку нашей новой школы. Несколько человек работали на ремонте дороги на центральной городской улице. Наш сосед, отец моего троюродного братца Володьки Матвеева (Вульфа), предложил мне и Володьке съездить на лесозаготовки - что заработаете все ваше - кто же тут откажется. Ни моя мать, ни этот дядя Толя, как оказалось, не имели никакого представления о предлагаемой нам работе. Только поэтому и состоялось это приключение. Нас с Володькой увезли в лес под Чернево, лесничий выделил нам делянку, пометил на этой делянке подлежащие вырубке несколько десятков деревьев; для жилья нам выделили лесную избушку, оставили еды на две недели и пожелали трудовых успехов. Требовалось помеченные лесником деревья спилить, нарезать из них "телефонных" столбов длиной по шесть метров, а все остальное распилить на дрова - метровые плахи нужно было раскалывать вдоль на две половинки и складывать в штабели, чтобы они хорошо высохли до зимы и удобно было замерять объем. Лес, что называется, корабельный. Сосны столетние, в два-три обхвата и высотой "до неба". Из инструмента мы привезли с собой два топора и одну двуручную пилу, которой дома всегда дрова пилили. Совсем уж новичками мы с Володькой в лесу не были. Каждую осень по многу раз ходили в лес за грибами, умели более-менее ориентироваться, даже когда-то в верховьях речки Гдовки спилили несколько елок, сделали плот и пытались сплавиться
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   67
  
   на нем к озеру. Но, как оказалось, для лесной работы нашего опыта совершенно недостаточно. Начали-то мы очень бодро: с утра сварили на костре кашу, поели, выбрали самую большую сосну, посчитали сколько кубов мы с нее сразу получим и сколько заработаем денег. Потом прикинули, куда будем валить эту громадину и начали пилить. Большой диаметр дерева не позволял допилить его нашей двуручной пилой даже до середины. Но главная беда оказалась в другом. Была середина лета, дерево все было пропитано смолистым соком, который налипал на пилу, уже через несколько минут наших сил таскать пилу взад и вперед стало не хватать. Я пошел на соседнюю делянку, где работали взрослые мужики, посмотреть на их приемы работы, и обнаружил,что они смазывают пилы керосином и так избавляются от смолы. Пока мы выпросили у лесничего керосина и наладились допилить наше первое дерево, подошло время обеда. После обеда дерево наклонилось в сторону пропила и зажало нашу пилу. Мы забили в пропил один из топоров и кое-как дерево завалили. Получилось не так уж и плохо, но, пока мы обрубили сучья и стаскали их в одну кучу, день уже закончился и в лесу стало темнеть. План первого дня нам не удалось выполнить и на половину. К тому же, в конце дня лесное население как-то вдруг особенно нас невзлюбило - комары и слепни облепляли все открытые места и жалили как кипятком. Отмахиваться от них мы не успевали и вскоре руки и физиономии у нас от укусов опухли до неузнаваемости. Лесничий пришел нас проведать в конце дня и присоветовал все открытые места мазать керосином - сразу стало полегче. Но настроение у нас после первого дня было не на высоте, если не сказать большего. И в последующие дни мы работали не более успешно, хотя постепенно нарабатывались навыки и мускулы уже не болели. За две недели мы все же спилили все деревья на нашей делянке и кроме столбов еще кубометров семьдесят дров заготовили. Но на предложение остаться еще на пару недель согласиться духу не хватило. Особенно повлияло ощущение беззаботной жизни, вкус которого по-новому ощутили в день окончания работ на нашей делянке. Кончил дело - гуляй смело, и мы пошли на лесное озеро - километра два было идти пешком. После двух недель тяжелой работы, после почти первобытного быта с костром, с ночевками на сене, с непрерывным гудом комаров, обычное купание в озере показалось райским удовольствием. Особенно ублажала мысль, что можно и утром, и целый
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   68
  
   день плескаться в этом озере и не висит над тобой обязанность "пилить и колоть", пусть даже и добровольно на себя взятая. Этого опыта хватало и на то, чтобы понять всю рутинность подобных занятий. Это еще куда ни шло пару недель для разнообразия попилить. Но несколько лет, а то и всю дальнейшую жизнь - такое уже не привлекало. Ведь после целого дня тяжелой физической работы не возникает ни желания заняться спортом, ни даже почитать книжку. Сразу опускаешься на уровень тяглового скота и никакого просвета впереди. Мало успокаивал и тот факт, что такой жизнью живет большинство населения страны, что по большому счету мы ничем их не лучше. Внутренне сложилось убеждение, что такую жизнь нужно оставить только на самый крайний случай, а пока нужно искать что-то другое. Досаждало очень, что про суть "этого другого" мыслей и желаний четких не было.
   В то же лето немного работал на подвозке из леса булыжников для ремонтируемой в городе дороги на центральной улице. В лесу были заготовлены целые гряды этих булыжников. Нас - четверых пацанов - утром отвозили в лес и целый день мы грузили подъезжающие бортовые машины. Работа вроде и не тяжелая, но тоже в интеллектуальном плане рутинная.
   Кроме этих работ по собственному выбору приходилось много работать на огороде. Бабушка на глазах старела. Мама после работы одна весной вскапывала лопатой вручную двадцать соток нашего огорода и было бы свинством ей хоть немного не помогать.А перед девятым классом на семейном совете решили воспользоваться возможностью построить нормальный дом вместо нашего сарайчика. Мама сказала,что нам , как семье погибшего солдата, по льготной цене продадут лес и , если мы с бабушкой согласны два года ничего нового не покупать, то денег нам хватит. Мы конечно согласились. И мама организовала все: зимой в Черневе срубили сруб, по весне привезли и поставили на еще дедовском довоенном фундаменте. По размерам дом оказался метра на три короче и метра на два уже довоенного, и две стенки фундамента пришлось сдвигать. Маме приходилось почти на все работы кого-то нанимать. Я еще совсем мало мог и умел. Немного помогал двигать камни фундамента, немного крыть крышу щепой. Но в основном все хлопоты достались маме и бабушке. Зато к осени переехали в новый дом и десятый класс я заканчивал уже живя в "отдельной" комнате в новом доме. Это ничуть не улучшило
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   69
  
   мою школьную успеваимость, но помогло почувствовать разницу в уровне жизни, жить стало светлее, теплее, и, самое главное, появилась возможность хоть немного бывать "самому с собой", без чего духовное развитие тормозится.
   В последние школьные годы удалось прочитать множество книжек. Чтением моим никто не пытался руководить, читал все, что удавалось достать. Кроме классики - Драйзера, Горького, Лермонтова, Пушкина, кроме множества книжек "про войну" - прочитал всю имеющуюся в гдовской биьлиотеке научную фантастику. "Голову профессора Доуэля" А.Беляева читал, помню, летом в "белую" июльскую ночь, сидя во дворе, почти до утра. В последущей жизни уже никогда не удавалось читать так много. Но из-за этого книжного запоя я не заметил множество других увлечений которыми жили мои одноклассники. Я не ходил на вечера с танцами, не играл все свободное время в волейбол, не играл в карты, даже ни с одной девченкой не подружился, чего не миновал, кажется, ни один из моих одноклассников. Книги были практически все художественные или научно-популярные, вроде "занимательной астрономии" или "занимательной алгебры". Такая литература в какой-то мере заменяет то, чего не мог дать наш маленький городок - разнообразие общения с интересными людьми. Но книги есть только книги и живой жизни полноценно они никогда не заменяют. В те годы в школьной жизни вопросы эротики считались "неприличными". А я прочитал "Крейцерову сонату" Льва Толлстого и принес ее в класс. Не бог весть какие там откровения, но по тем временам эта книга всем казалась "ну уж совсем для взрослых". На отношении ко мне учителей история с этой книжкой тоже сильно повлияла; много лет спустя наша классная руководительница на одной из очередных встречь наших одноклассников вдруг вспомнила об этом, как о примере моей скрытой вредности и порочности при всей внешней тихости и незаметности.
   В карты довелось играть в основном во время осенних поездок всем классом в колхоз "на картошку": в дождливую погоду все поневоле сидели по домам, где кого определили. Время текло страшно медленно, скука смертная, делать нечего совершенно; вот в такие моменты карты и выручали. На деньги не играли никогда - денег ни у кого и не было; в основном играли парами и интерес был чисто спортивный - кто хитрее. Детская карточная игра "веришь - не
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   70
  
   веришь", требующая основательного актерства при каждом ходе, в арсенале моих "жизненных достижений" осталась именно с тех пор. Играть в нее учил меня Генка Выжлецов, который в дальнейшем, почти всегда при проигрышах говорил, что дескать научил вот на свою голову...
   А проблемы дальнейшей жизни продолжали нарастать. На весенних каникулах в десятом классе мы вдвоем с Генкой Выжлецовым ездили на несколько дней в Питер "на разведку", походили по городу в попытках определиться со своими интересами. Генка вроде как решительно настроился поступать учиться в университет, а я так и остался "на распутье". Мама сильно переживала за меня в этот период. К тому же , наши немногочисленные родственники из Севостополя и Казани разом прекратили отвечать на письма. Мама считала это признаком их боязни, что я после школы буду пытаться как-то воспользоваться их помощью. Но проблема была не в отсутствии помощи со стороны, а в отсутствии у меня каких-то конкретных желаний.
   Я хорошо представлял, чем мне заниматься нельзя или по здоровью (в летчики нельзя, в моряки), или по отсутствию хотя бы минимальных способностей (музыкального слуха нет, к математике склонности нет, рисовать не умею и не тянет). А вот что же нравится, чем хочется заниматься - не определилось совершенно. Ко времени окончания школы удалось "перепробовать" множество разных занятий: хоть и немного, но позанимался авиамоделизмом, при постройке нашего дома довелось и землю копать, и плотничать, и малярничать, и грузчиком поработал, и лесорубом...Уже четко определилось, что монотонный рутинный физический труд удовлетворения не дает, куда не шло сделать что-то по дому, но делать из этих элементарных навыков смысл жизни было нельзя, рассудок, что называется, активно протестовал. И мама ничего определенного посоветовать не могла, говорила только, что если захочу пойти учиться дальше, то пенсию за отца будут платить до восемнадцати лет, а потом она будет помогать. Но воспользоваться ее материальной помощью мне казалось до невозможности стыдным. Так и проходило время. Ходил каждый день загорать и купаться на озере, чтоб не видеть тревожных маминых глаз, не отбиваться от ее вопросов. Много ездил на велосипеде - несколько раз в Сланцы съездил, в Чернево - лишь бы не сидеть дома. Как-то неожиданно вдруг
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   71
  
   оказался совсем один, все одноклассники исчезли из поля зрения, каждый был только собой занят И меня совсем не интересовали их дела - хватало своих проблем.
   Поделиться хоть с кем нибудь своими проблемами было как-то "не с руки".Мама продолжала считать меня вроде как маленьким, объяснить-то она могла все, но вот избавиться от назидательного тона в обсуждении любой темы ей никак не удавалось. Ей-то казалось, что доброе чувство может быть в любой упаковке, но меня всякие назидания очень обижали и я уже давно избегал в разговорах с ней любых откровенностей. В общении с друзьями о будущем никогда не говорили; всякие сомнения в своих силах у мальчишек считаются признаком трусости, о них думают и говорят только совсем уж слабаки, к которым я никак себя не относил. К этому же и стеснительность моя достигла к тому времени прямо таки маниакальной степени - о личном не мог говорить вообще ни с кем. Возможно своевременная беседа с хорошим психологом легко бы могла все исправить, но в то время психология еще не стала модной наукой и о психологической помощи вообще никто не помышлял. Приходилось карабкаться самостоятельно. Пытался "беседовать" сам с собой путем дневниковых записей. Вот несколько сохранившихся "перлов" из периода учебы в десятом классе.
   10 января 1957 года. Сегодня кончаются каникулы.Черт возьми, опять придется слушать разную патриотическую брехню и призывы к сознательности и дисциплине. С Толей что-то произошло (это об Иванове Толе, моем многолетнем соседе по парте), ко мне он стал относиться резко, часто с придирками. Но я стараюсь не замечать этого. Вообще в нашем классе творится что-то нехорошее. Все поголовно увлекаются танцами и больше ничем. Я пока выдерживаю натиски Москаля, мамаши и др. , но не сдаюсь. Послезавтра задам Басовой повторно вопрос о полярной связи. Интересно, что она ответит. Во второй четверти подобные вопросы привели к предупреждению по дисциплине и тройке по химии, но мы плюем.
   27 января 1957 года. Прошло уже три недели учебного времени. Мое хмурое настроение не оправдало себя. Поначалу все было хорошо. Но с 20 января началось-то невообразимое. Первое - это то, что я разбил боксерскими перчатками стекло в классе. "Вера" начала было обвинять меня в том, что я с какой-то неизвестной ей целью это сделал. Я всеми силами старался убедить ее в обратном, но, увы, что может
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   72
  
   доказать ученик учителю. Но я заставил ее "придержать язык". Она замолкла, но наверняка затаила злобу, вернее не злобу, а неприязнь. Второе - нам с Алексеевым Вовкой - "котом" - поручили писать объявление о родительском собрании. Мы старались во всю, но получилось не бог весть как хорошо. Но, по нашему мнению, не так уж и плохо. Басова же, не за что - ни про что, изругала нас. Я и с ней поспорил. Но все это ерунда. Главное - я скоро кончу 10-й класс и буду жить самостоятельно.
   6 февраля 1957 года. Все, что я писал до этого - ерунда. Зачем, кому это нужно. Я решил в корне перестроиться. Теперь будем бороться за справедливость и правильное воспитание. Малейшие недостатки учителей будем ставить на вид. Что насчет культпросветительной работы, танцев и т. п. , то мои убеждения пока не изменились. А в учебе мне на редкость везет. На весенних каникулах поедем в Ленинград. В классе собирают деньги, т. е. не собирают, а собираются собирать. Я начал понемногу готовиться. На настоящие время имею уже 5 рублей. По- видимому хорошо проведем время.
   3 марта 1957 года. Все всерьез решили ехать в Ленинград. Средства добываем разными способами. Я, например, пилю дрова. Группа "артистов" ставит платные коцерты и т. д. и т. п. .Меня поражает рвение, с каким работают ребята. Я, по правде говоря, думал, что они уже не способны так работать. Моя мечта полетела к черту, у меня плохое зрение.
   13 апреля 1957 года. Ездили в Ленинград. Прожили там пять дней. Встретился с Валеркой. Он все прежний. Мне он нравится. Смотрели : Военно-морской музей, Петропавловскую крепость, Эрмитаж, Русский музей, Зоосад и др.. Я доволен. Интересно получается с учебой. Сплошные тройки по инглишу и химии, а по остальным 4 и 5 окромя русского. Нужно что-то делать. Идиотку М.И.Б. (это о совершенно безобидной Марии Ивановне Бобковой) я все же попытаюсь посадить в калошу.
   Читаешь эти сорок лет спустя и понимаешь, что в то время не был до конца искренним даже с самим собой. Вроде бы этакое любование собой, а на самом деле это просто попытка бравадой и грубостью скрыть стеснительность и неуверенность в себе. Отсюда и скупость выражения эмоций, и отсутствие попыток самоанализа. Вот еще запись - писал во время письменного экзамена на аттестат зрелости 30 мая 1957 года.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   73
  
  
   Пишем на аттестат зрелости - пишем сочинение. Пишем 6 часов (с 9ч. до 15ч.). Я написал за три часа, три часа проверяю. Нашел четыре пропуска букв и одну синтаксическую ошибку. Думаю,что тройка мне обеспечена, если не больше. Темы дали не очень хорошие. Я пишу на тему "руководящая роль коммунистической партии в революционном движении". Написал 4,5 листа. Тему раскрыл, по-моему, хорошо. Ошибок должно быть не более двух. Черт возьми, уже 13 часов 17 минут. Осталось меньше 2-х часов. В нашем классе написали пока я и Генка. Я уже проверил, а Генка не начинал. Вульф катает на черновик, недавно начал переписывть. У него наверно листа 4-5, не больше. У Генки 5-6. Девчонки часто переговариваются между собой. Выходил в коридор. Спросил у библиотекарши, как писать слово "привлечь" , а потом вспомнил, что нужно поставить вопрос "что сделать". Получился заскок. Спасибо, что подсказала. Пацаны безбожно сдувают. Почти все принесли в школу книги, Славка выдрал лист. Многие списывают прямо в классе по его словам. Ассистентов у нас трое. М.И.Бобкова - наша учительница по литературе, жена Е.В.Елина и какой-то идиот из другой школы. Все уходят по два раза, а он сидит не шелохнувшись уже пятый час. Контра, какой терпеливый. Вульф вроде бы кончил писать, сидит проверяет или думает. 13 часов 28 минут. Постепенно кончают. Из параллельного класса кончили уже человек пять. Толя уже кончил, проверяет. Кончаю репортаж. Нужно еще пару раз прочитать. Тогда иду домой. Завтра узнаем оценки. Хорошо бы написать на 4, но увы - все впереди.
   От экзаменов на аттестат зрелости и вообще от всех школьных экзаменов (а их за период учебы в школе пришлось сдать несколько десятков) почему-то возникла уверенность, что особых проблем со сдачей любых экзаменов у меня быть не может. Не особенно усердно готовясь я всегда всё сдавал; не было ни одного провала. В дальнейшем эта самоуверенность меня не раз подводила. Из-за отсутствия в детстве опыта серьезных неудач и поражений пришлось этот опыт набирать уже во взрослой жизни, что требует уже совсем других нервных затрат и чрезвычайно болезненно для самолюбия. Сейчас я понимаю, что избыточная комфортность детства (меня всерьез практически ни разу не наказывали, не били в драках, "не проваливали" на экзаменах) далеко не всегда способствует правильному формированию личности. Опыт преодоления бед, трагедий, ошибок, просто несчастных случаев -
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   74
  
   это в детстве также необходимо каким-то образом приобрести, иначе во взрослой жизни любая неудача будет загонять тебя в глубокую депрессию, будет создавать "комплекс неполноценности".
   Боязнь боли и трудностей - это один из инстинктов. Его в себе замечаешь не часто, а уж до борьбы с ним, до попыток найти в себе силы действовать пртив него, только по здравому рассуждению - дело доходит совсем редко.
   Наши занятия боксом проходили без тренера, полностью самодеятельно. Элемента соревновательности - этого двигателя прогресса (наряду с любопытством) - практически не было, настоящих спарингов (парных схваток с определением победителя) не проводили. Хоть об этом и не говорили никогда вслух, но подспудно каждый боялся оказаться чем-то хуже, слабее других. В обыденной-то жизни это совсем незаметно, а здесь ведь результат боя четко показывает соотношение сил. Поэтому в основном практиковали "бой с тенью" или парные схватки с договоренностью не бить в голову, не бить в полную силу и пр. Полноценного спортивного опыта такие занятия почти не приносили, но навыки несомненно приобретались.
   В конце десятого класса, как приложение к обычным танцам, директорша попросила нас всех показать спортивную программу, продемонстрировать, чему же мы там научились в этой полузапрещенной спортивной секции. В качестве одного из номеров нам с Генкой ребята и поручили "показать бокс". В то время Генка был одним из активнейших участников артистических школьных спектаклей, пользовался безусловной доброжелательностью у педагогов, стал завсегдатаем танцевальных вечеров. В общем, на тогдашнем сленге, был задавакой и любимчиком - так казалось большинству из нас. Большинство из ребят считало, что и они могут быть такими же, только вот не хотят из гордости, из любви к независимой от учителей жизни. На самом-то деле просто у этого большинства на такую жизнь "пороха не хватало". Я тоже как-то незаметно поддался этому общему мнению и наши с Генкой отношения свелись к самому минимальному общению. В это время и свела нас судьба в боксерском поединке. Учителя не хотели "настоящего бокса" с риском разбитых носов, а то и , не дай Бог, этих нокдаунов и нокаутов. От нас стребовали обещание быть джентельменами, т. е. просто имитировать бой с показом кое-каких приемов: уклонов, уходов
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   75
  
   в сторону. До сих пор не знаю, зачем Генка согласился на эту показуху. А меня-то откровенно привлекла возможность "самому посмотреть и другим показать", что же там на самом деле представляет из себя этот задавака.
   Бой начался "как доглворились", но потом я начал активно гоняться за ним по всей площадке. Остановило меня только ясное сознание того, что в данном случае это все равно, что "бить лежачего", что мы с детства считали нечестным. Судьи были снисходительными и результат боя сочли ничейным, чему я был несказанно рад. Это хоть немного смягчило внутреннее самонедовольство, все казалось, что из-за дурацкого принципа вроде как ребенка пытался изувечить. В дальнейшем, спустя годы, Генка как-то вспомнил этот случай и пытался допытаться, что же это "нашло" на меня тогда, но я так и постеснялся ему это объяснить.
  
   * * *
   После экзаменов на аттестат зрелости по многолетней школьной традиции состоялся выпускной бал. На собранные деньги (родительские, конечно, т.к. никто из нас сам еще не зарабатывал) организовали под контролем учителей товарищеский ужин; контроль и предупреждения учителей наших не помешали практически ничему: кроме "законного" шампанского принесли в лимонадных бутылках и вина, и водки...По пути на этот вечер я зашел к Лизе (к Леньке Слизневу - моему школьному подшефному) и его старший брат уговорил нас "для снятия стресса" выпить по стакану водки. В таком количестве я водку выпил впервые в жизни. Ничкго страшного не случилось - аттестат сходил получил под туш оркестра, и на танцах "поболтался". Танцевать я не умел, ничего меня там не привлекало. Постоянно одолевало сознание, что вот теперь каждый из нас сам по себе, что до меня никому нет дела. Уже совсем собрался уйти домой, когда девчонки (многолетние знакомые с соседней парты) между танцами вдруг пристали с вопросами.
   Почему, говорят, ты не веселишься как все. Смотри как всем хорошо, а ты все не знаешь чего хочешь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   76
  
  
   А я и вправду не знал. Ушел. Пешком сходил до Смуравьева и обратно - не хотел приходить домой пьяным и бродил пока весь хмель не выветрился. Потом были последние каникулы - длинный и скучный месяц.
   В конце июля, когда срок приема заявлений в ВУЗы и техникумы уже совсем заканчивался, я (даже для себя как-то неожиданно) отправил все необходимые документы в Питерский гидротехнический техникум. Вдруг показалось, что это нечто близкое к профессии моряка, куда мне не удалось податься по здоровью. О гидротехнике я не знал практически ничего. Разве только то, что эта профессия тесно связана со строительством плотин и каналов, которых я даже ни разу в жизни не видел. ВУЗа такого профиля я просто не нашел в справочнике, а то бы отправил документы в институт, никакие вопросы престижа высшего образования меня совершенно не затрагивали, вернее я просто не ориентировался в этих вопросах, а умного и доброго человека, сведущего в этих вопросах и способного "просветить неофита", рядом не оказалось.
   Из техникума быстро пришел вызов на вступительные экзамены и я с несказанным облегчением уехал со своей "малой родины", от мамы с бабушкой, от их вопросов и тревожных взглядов. В Питере на время экзаменов дали место в общежитии. Техникум и общежитие располагались рядом в домах "сталинской", как позже стали говорить, архитектуры на Московском проспекте, на Бассеенной улице, напротив парка Победы. Парк был совсем новый, в нем еще не было больших деревьев - одни кусты, озера да дорожки. Очень запомнилось первое утро в Питере, на следующий день после заселения в общежитие. Проснулся от непривычки к новому месту очень рано, только-только рассвело. Пошел посмотреть этот парк. Вид мой был, видимо, "совсем зеленый", потому что почти каждый из немногочиленных ранних прохожих на меня оглядывается, а один похмельный дядька даже "пожелал успехов".
   Отправляя меня в это первое самостоятельное "плавание", мама немного рассказала про жизнь в большом городе, про его проблемы и соблазны, но я поти ничего не запомнил, кроме основных сведений про маршруты трамваев. В нашем городке даже автобусов не было и проблема выбора нужных трамваев очень тревожила - вдруг заедешь вообще неизвестно куда. Мама рассказала об основных городских
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   77
  
   маршрутах. Оказалось, что маршруты практически никогда не менялись и , хоть мама в Питере жила более двадцати лет назад, она все правильно мне втолковала.
   Несмотря на нервотрепку со вступительными экзаменами, жизнь в большом городе оказалась очень привлекательной. Нашлось время и побродить по городу, и в Эрмитаж сходить. С экзаменами поначалу все складывалось очень даже благополучно.
   Последним из вступительных экзаменов был письменный экзамен по математике. И задачи, и примеры казались знакомыми и я без всяких трудностей всё решил. Тем неожиданней оказался результат - в вывешенном списке против моей фамилии стояла двойка. От неожиданности я даже не поверил и отправился к секретарю комиссии уточнять - не опечатка ли это. Нет, сказали, не опечатка, но если вы согласитесь поехать на десять дней поработать в нашем подшефном совхозе, то мы вам разрешим пересдать этот экзамен. Таких бедолаг, желающих пересдать экзамен, набралось ровно столько, сколько нужно было техникумовскому руководству послать в совхоз, чтобы выполнить задание горкома партии. Но этот факт "дошел" до меня лмшь несколько лет спустя. Лето, все учащиеся техникума на каникулах, а задание нужно выполнять. Не ехать же самим. Вот и придумали ход с созданием для абитуриентов "приманки" в виде возможности пересдачи экзамена за поездку на сельхозработы. А психотравмы в связи с неожиданными двойками - это такие мелочи для облеченных властью над ребятишками "дядей и тетей"; зато свои личные интересы соблюдены.
   Отвезли нас на станцию "Сиверская" и мы там усердно десять дней отработали. Это здорово умножило наши умственные способности и мы все успешно пересдали экзамен. Оставалось еще только пройти так называемую мандатную комиссию и можно было считать себя студентом. В этаком безоблачном настроении я стоял в коридоре возле стендов с фотографиями о жизни техникума, представляя свое существование на ближайшие годы
   " Где Вы учились, молодой человек?" - услышал я голос тихо и незаметно подошедшого мужчины. Не ожидая подвоха я очень вежливо ответил, что учился я в городе Гдове в тамошней средней школе. "Вас отвратительно учили" - собщил он. От неожиданности я опешил. Сказал, что программа обучения во всех школах одинаковая, а с моими учителями он не может быть знакомым и мне не понятно,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   78
  
   на чем основан вывод о плохом обучении. "Вас даже не научили, что находясь в помещении нужно снимать головной убор" - продолжал он. Но находился я в коридоре, один и его замечание иначе как придиркой воспринять не смог. Ответил, что не вижу нарушения этикета в факте ношения тюбетейки в пустом коридоре. К тому же, продолжал, этот головной убор депутаты Верховного Совета из Среднеазиатских республик не снимают даже на заседаниях высшего органа страны, не то что в пустом коридоре. А я, волею судьбы, тоже родился в Средней Азии, вот и хожу в тюбетейке. При этом я тюбетейку так и не снял, а он видимо ожидал, что я ее испуганно сдерну и примусь извиняться . "Так Вы еще и нахал" - объявил незнакомец - "Я в своем техникуме таких нахалов не потерплю". Я принялся пояснять ему, что это не его техникум. Поскольку у нас в стране нет частной собственности на учебные заведения, то техникум государственный. Незнакомец, так не объявив себя, хмыкнул и ушел.
   День только начинался и я этому событию никакого значения не придал. Из письма мамы я знал, что Генка поступает в университет, знал и адрес общежития на Васильевском острове, где его поселили; решил съездить к нему, навестить друга детства. Генку нашел дома - он лежал в одежде на койке и курил. Настроение у него было хуже некуда. Сказал, что "провалился" на экзамене по математике и теперь поедет домой ждать призыва в армию. Я его принялся уговаривать бросать эту хандру и подать документы " в мой" техникум. Дескать, там недобор и ему даже не придется сдавать снова все экзамены - примут с оценками по экзаменам в университет, досдаст только математику. Будем вместе учиться, помогать друг другу - что может быть лучше. Генка воспрянул духом и отправился устраивать все с документами, а я поехал в техникум для прохождения последней формальности - мандатной комиссии.
   Мне пришлось долго дожидаться вызова на эту комиссию, т. к. вызывали всех в алфавитном порядке. Уже в конце дня, когда я наконец вошел в комнату, где заседала комиссия, первое, что бросилось в глаза - это тот утренний незнакомец, читавший мне мораль в пустом коридоре. Увидев меня он аж приподнялся со стула. Оказалось, что именно он является заведующим учебной части техникума и председателем мандатной комиссии.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   79
  
   Входя в комнату, я тюбитейку машинально снял и теперь стоял держа ее в руке. Он первым делом именно на это и обратил внимание, выразительно так посмотрел, хоть и не сказал ничего Кроме него в комиссии было еще три женщины, но решал все вопросы практически он один.
   Просмотрели мои документы и объявили, что общежитие мне дадут, а вот стипендии дать не смогут, т. к. стипендий мало и их все уже раздали. К тому же я пересдавал один экзамен - это тоже не позволяет выделить стипендию.
   Завуч этот говорил все тихо и вежливо, но я понимал и подоплеку всех его доводов. Мгновенно прокрутилась в голове мысль о невозможности учиться без стипендии, сидеть "на шее у матери". Я в то время не знал, что ребятам, у которых отцы погибли на войне, государство предоставляет стипендии на учебу вне всякой очереди при условии удовлетворительных оценок. Этот-то мужик знал об этом, но из мелочной мстительности нарочно делал вид, что поступает абсолютно законно.
   Не в силах удержаться от желания хоть как-то поквитаться, я сказал этому председателю комиссии, что в таком случае "я в Вашем техникуме учиться не смогу" и пошел забирать документы. Вспомнил, что парень из соседней комнаты общежития ещё днём забрал документы и уехал в военно-инженерное училище. Там был огромный недобор и брали всех без дополнительных медкомиссий. Он меня звал с собой, но я тогда думал, что "от добра - добра не ищут", считал себя хорошо устроенным в техникуме. А теперь подумал, что в создавшейся ситуации военное училище - это хороший шанс утереть нос этому завучу.
   Секретарь учебной части - женщина лет пятидесяти, вежливая и доброжелательная, как большинство ленинградцев - сразу выдать документы отказалась. Принялась убеждать меня не торопиться, подумать хорошенько. Дескать везде такие большие конкурсы, многие ленинградские ребята не смогли поступить учиться, а ты поступил и из-за недоразумения хочешь все бросить. Ну не дали стипендию - ничего страшного, один семестр как-нибудь переживешь, а там все и наладится. При всей разумности ее доводов я их в тот момент не воспринимал. Тогда она потребовала принести от мамы заявление, что та не возражает в моем уходе из техникума. Требование это совсем
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   80
  
   меня взбеленило и я пошел обратно в кабинет, где заседала мандатная комиссия. Ворвался туда, не обращая внимания на возражения секретарши, и, уставившись взглядом на завуча и почти срываясь на крик, сказал: "В этом Вашем техникуме даже документы нормально забрать нельзя - секретарша, видете ли , не хочет выдавать. Прошу дать ей соответствующее указание".Завуч сходил в учебную часть, что-то там "прояснил" и документы мне выдали. Каких либо сожалений о несостоявшемся поступлении в техникум у меня не было и в помине. Всего важнее казалось "поступить принципиально", а там видно будет. Пресловутое русское "авось" подталкивало на бесстрашие (безрассудность) в поступках.
   Я даже не успел предупредить о своем уходе из техникума Генку - нужно было успеть до конца дня сдать документы в училище. А там действовал военный порядок. В тот же вечер всех новобранцев группами увезли на Балтийский вокзал и отправили в военные лагеря на Лужском полуострове. Получилось все абсолютно спонтанно. Зато все решил сам, не советуясь ни с мамой, ни с друзьями. Раз уж нет определенных стремлений, то какая разница, где учиться? Тем более, что в училище не нужно ни о чем заботиться - и оденут, и накормят, только учись.
   Между тем Генка благополучно досдал один экзамен, его приняли в техникум, дали и общитие и стипендию. Не найдя меня, он долго ничего не знал, а потом долго еще считал мой уход из техникума ошибкой.
   Да, в техникумовском общежитии я жил в двухместной комнате. Соседом был парнишка из Узбекистана, земляк стало быть. Но земляку не повезло, он провалился на первом же экзамене. Мы с ним за несколько дней успели подружиться и я очень сочувствовал ему. Вечером застал его в комнате за сбором вещей, которые он складывал в большой чемодан. Было очень жарко, я снял рубашку,бросил ее на кровать и собрался пойти сполоснуться в душе. Ему пообещал, что провожу на вокзал - помогу тащить чемодан. В кармашке рубашки у меня лежали деньги - рублей двадцать пять (до реформы 61-го года это была совсем небольшая сумма), остальные-то деньги по маминой науке я носил в "часовом" кармашке брюк. В душе я пробыл совсем мало времени. Вода была только холодная и удалось лишь слегка обтереться до пояса. Вернулся в комнату, а соседа уже нет. Я сразу и не понял в чем дело. Одел рубашку и только тогда обнаружил пропажу
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   81
  
   денег. Можно было догнать парня - я знал на какой поезд у него билет - но подумал, что видимо у него уж совсем безвыходное положение сложилось, раз пошел на такую наивную кражу. Поудивлялся про себя, что по внешнему виду и по поведению я ни в жизнь бы не заподозрил в нем вора. Но парня просто было жалко и я на вокзал не поехал. Потом, думая о причинах скоропалительного ухода из техникума, я обычно все беды складывал в одну кучу - и дурной человек завуч, и вороватый сосед по общежитию - нет, о таком техникуме я жалеть не мог.
  
   * * *
  
   Нас везли на гдовском поезде и высадили всех на станции Котлы. Там уже ждали автобусы и рано утром мы уже были на территории полевого лагеря училища. Нас накормили, расселили в палатки по двадцать человек, объявили распорядок дня. Оказалось, что экзамены таки придется сдавать - техникумовские оценки в зачет не принимали. Но экзамены должны были начаться дней через десять, а пока нас пообещали приобщить к армейскому быту.
   Каждые три палатки составляли курсантскую роту. Командовали этими ротами курсанты старших курсов- практика для приобретения командирских навыков. Армейский быт был организован так, что не оставалось свободного времени совсем. Подъем, зарядка с пробежкой вокруг лагеря, бегом в столовую, бегом на плац, бегом на уборочные работы...Командиры - курсанты очень старались, весь их щеголеватый вид, строевая выправка и "рубленые" голоса показывали, что маменьким сынкам пощады не будет.
   Беспощадная муштровка преследовала цель быстрой ломки характеров, вдалбливания привычки безоговорочного подчинения командирам. Нас - новобранцев - было восемьдесят человек и первые дни все добросовестно старались привыкнуть к новым условиям. Но постепенно, дней через пять, началось протрезвление.
   "Ну и попали же мы ребята" - говорили между собой вчерашние школьники. Досаждало все. Питание было хоть и достаточным по калориям, но до предела однообразным. Днём - суп, компот, гречневая каша с мясной подливой, утром и вечером - чай с нормированным сахаром и нормированным кусочком масла... Все эти обычные для привычного
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   82
  
   человека вещи в сравнении с домашним питанием казались чуть ли не издевательством. Ну сахар-то зачем нормировать? Годы спустя эпизодически доводилось не раз питаться на кораблях и всегда поражал демократизм в организации питания. Масло каждый берет сколько хочет от большого куска в отдельной чашке. Сахар также никому в голову не приходит нормировать. Суп и тот каждый наливает себе по потребности из общего котла. А нас буквально третировали этим мелочным нормированием.
   Досаждала необходимость все съесть строго в отведенное время: замешкался - никто не будет ждать, пока ты чай допъешь - подьем и бегом по дальнейшим пунктам расписания.
   Досаждала необходимость на все спрашивать разрешения командира. Досаждал режим, требующий спать и вставать по расписанию. После отбоя лагерь должен быть затихать чуть ли не мгновенно, но после напряженного дня для пацанов сразу "выключиться" почти невозможно. Попытки после отбоя пошептаться с соседом пресекались беспощадно. Командиры-курсанты специально подкарауливали такие случаи и тогда уж не стеснялись в методах. Всю палатку поднимали и, несмотря на глубокую ночь, гнали на отбытие наказания; обычно это было подметание плаца, либо мытье полов в клубе. Если бы не очевидная бессмысленность такого труда - было бы легче. А так все воспринималось как каприз командира - курсанта. Попытки оспорить приказания всегда кончались либо нарядом на кухонные работы, либо угрозой поднять весь лагерь. Дескать вот поднимаем всех и утром вам от своих же ребят из других палаток не поздоровиться. И это все еще до принятия присяги; в разговорах между собой часто эту проблему обсуждали - поди-ка после присяги-то уж совсем затуркают.
   Были, впрочем, и интересные моменты в этой расписанной по минутам жизни. Было интересно послушать курсантов об их восприятии училищной повседневности. Посмотреть на взаимоотношения курсантов со старшими офицерами. Мы присутствовали в качестве зрителей на маневрах с имитацией взрыва атомной бомбы - ночью полыхнуло на пол-неба зарево и воздушная волна сорвала несколько палаток. Но энтузиазма нам все это как-то не добавляло.
   Отработанный веками способ низведения "домашних" мальчиков до уровня оловянных солдатиков, способных выполнять любые
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   83
  
   команды без раздумий об их целесообразности, воспринимался тяжело; физически-то это было по силам каждому, но чрезвычайно тяжело в духовном отношении. Большинство ребят попало в этот лагерь случайно, как и я. Ломать в себе привычку личной независимости в повседневной жизни все было никак не настроиться. Впрочем, особо недовольных было всего несколько человек. Основную-то массу курсанты почти сразу, что называется, взнуздали и повели. Я тоже оказался в числе разочаровавшихся в перспективах своей возможной военной службы. Да, жить на всем государственном полегче, но стоит ли заради этого отдаваться под власть этим солдафонам?
   Разочарование было столь велико, что уже через неделю мы вдвоем с другом по несчастью Витькой Григорьевым и еще три парня из других рот ходили в штаб, пытались забрать свои документы и уехать от этой "казармы". Говоривший с нами полковник отказался выслушать наши доводы и сказал, что нам армии все одно не миновать, так что нечего и дергаться, привыкнете. Документы нам вернуть отказались.
   Начались экзамены. Ни о какой подготовке к этим экзаменам никто не заботился, времени дополнительного не выделялось, о консультациях никто даже не заикнулся. Нас, просителей о досрочном отчислении, видимо взяли на особый учет, т. к. все наши попытки "завалить" экзамены оказались успешно блокированными. Я нарочно "насажал" штук двадцать ошибок в сочинении, но получил за него пятерку (в школе за гораздо лучшие мои работы сроду такого не случалось). И по математике было так, и по физике. И у меня и моих друзей - отказников. Мы благополучно "сдали" все экзамены. Училище уже заглотило нас с потрохами и вырваться было, казалось бы, невозможно.
   Причина столь либерального подхода к уровню занятий крылась в необходимости любыми путями набрать нужное количество учащихся на первый курс. Там нужно было иметь где-то полторы сотни, а нас было только восемьдесят. Если начать отпускать разочаровавшихся, то может встать вопрос о сокращении преподавательского состава училища. Этого-то уж точно никто из командиров допустить не мог. Время-то было сложное, армию продолжали сокращать и оказаться "на гражданке", без специальности и навыков самостоятельной жизни, никто не хотел.
   Нам - отказникам - помогло прибытие в лагерь восьмидесяти солдат, уже отслуживших год в армии. Нахлебавшись досыта
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   84
  
   солдатской службы, эти ребята поддались на предложение стать офицерами. Их зачислили вообще без экзаменов. Соответственно угроза недобора была снята и мы, человек пять отказников, опять отправились в штаб с просьбой нас таки отчислить.
   Штабные офицеры организовали наше отчисление "по высшому классу". Всех принятых в училище - полторы сотни человек - выстроили на плацу и полковник произнес речь, наполненную цитатами из газет и радиопередач; там было и об угрозе войны, и о военных базах вокруг нашей страны, и о происках империалистов, и о необходимости защищать Родину - всё правильные и набившие оскомину из-за постоянного повторения слова. Потом он поздравил нас всех с зачислением в училище. А закончил он эту речь словами, что только трус и предатель в столь сложный период может отказаться от службы в армии и от учебы в училище в том числе. И после этого пассажа предложил тем, кто таки не хочет учиться в училище сделать три шага вперед. С его стороны психологически это был, казалось бы, беспроигрышный ход. После такой речи сделать перед строем несколько шагов вперед - на это подвигнуть себя очень и очень трудно. Тем более, что решение это требовалось не от взрослых, битых жизнью мужиков, а от семнадцатилетних пацанов, вчерашних школьников, воспитанных в проникнутой тоталитаризмом школе, с детсадовского возраста приучаемых к безоговорочному подчинению старшим.
   Однако пять человек из строя таки вышли, в том числе и мы с Витькой. Потребовалось четко доложить свои фамилии - доложили. Полковник "покрыл" нас вечным позором в короткой заключительной речи; нам отдали документы и приказали своим ходом убраться из лагеря.
   Добирались мы до станции Котлы со своими чемоданами почти целый день. Будущее снова стало непредсказуемым, но зато на нашу личную свободу уже никто не покушался.
   Так в середине сентября я снова оказался дома. Никого из одноклассников в городе уже не осталось. Большинство поступило учиться в ВУЗы и техникумы. Я почти безвылазно недели две просидел дома, оклемываясь от своих приключений. Потом много ходил в лес за грибами - в основном, чтобы дома не маячить. Настроение постоянно было "минорное", но понимал, что слезами горю не поможешь. Именно в это время случайно встреченная мною в городе наша классная руководительница и написала мне другой вариант
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   85
  
   характеристики. Я тогда подумал, что это только для того, чтобы я свои неудачи не считал следствием первоначального варианта ее характеристики.
   Собственно сожалений о своих поступках у меня не было и в помине. Да, "борьба" была неравной, меня основательно потрепали, но я ни перед кем не унижался, ничего не просил, никому и ничем не был обязан. Нечто вроде боевой ничьей в схватке со взрослой жизнью, такое преобладало ощущение. Уж чем-чем, а свободой выбора своего пути я воспользовался полностью.
  
   * * *
  
   Выход всем моим проблемам нашелся совершенно случайно. На стадионе, в перерыве между таймами очередной футбольной встречи - играли почти каждый вечер - разговорился со старшим братом одного моего одноклассника и тот рассказал о возможности учиться с ноября месяца в судостроительном техническом училище в Выборге. Он год назад сам окончил это училище, уже работал на заводе в Выборге токарем и в Гдов приехал в отпуск, наглядно демонстрируя благополучность решения всех жизненных неурядиц.
   В училище было полное гособеспечение и даже платили небольшую стипендию. Поскольку меня не волновали вопросы престижности учебных заведений, то мне это училище показалось по всем статьям подходящим.
   Маме ничего не оставалось, как только согласиться с моим очередным отъездом. И в начале ноября я приехал в Выборг. Все оказалось правдой - приняли без экзаменов, дали стипендию, поселили в общежитие, выдали форменные одежду и обувь. Женских групп там не было, брали только парней, Я приехал в самом конце приема и " в токари" не попал. Оставались свободные места в группе судовых столяров и я, хоть и без удовольствия, согласился. Когда толком ни о какой специальности не знаешь, то и разницы между ними не видишь, но мне хотелось научиться отцовской специальности. По рассказам мамы и по сохранившимся довоенным фотографиям я знал, что отец работал токарем в турбинном цехе "Электросилы". Но, увы, мест в токарных группах уже не было.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   86
  
  
   Весь курс обучения занимал десять месяцев, причем половину этого срока нужно было через день работать на заводе, осваивая специальность на практике. В те годы технических училищ различного профиля было очень много. В фабрично - заводские училища (ФЗУ) можно было поступить вообще после четвертого или седьмого класса. профессии была по сути прозаической, далекой от какой-либо Но училища для окончивших десять классов только начали создаваться - нашему шел третий год. Причина массового привлечения в рабочие профессии была по сути прозаической, далёкой от какой-либо романтики. В войну погибло почти 30 миллионов человек, в основном мужчин самого производительного возраста. Нужно было кем-то закрыть эту брешь, вот в быстром пополнении промышенности квалифицированнами кадрами училища и помогали. И помогали хорошо, т. к. выпускники мало в чем уступали кадровым рабочим в навыках, а теорию знали даже лучше. Но это подоплёка; внешняя сторона ситуации представлялась романтикой.
   А на деле творческий потенциал учащихся, училище не использовало и наполовину. В преподавателях состояли в основном пенсионеры, в недавнем прошлом бывшие мастерами и бригадирами. У них были "золотые руки" и они везде, где только было возможно, подменяли теорию рассказами о своем богатом жизненном и производственном опыте. Мы очень быстро привыкли к такому "облегченному" варианту учебы. В отличии от средней школы, техникума или ВУЗа, в училище не было ни домашних заданий, ни контрольных, ни экзаменов. По-началу я еще пытался вести конспекты, но уже через месяц понял, что все премудрости специальности на этих занятиях не постигнешь и нужно больше налегать на преобретение практических навыков. Преподаватели быстро выдохлись и откровенно "тянули время". Стало скучно.
   В попытках "управлять ситуацией" я выписал по почте учебник стенографии и начал его прилежно осваивать, записывая в отдельную толстую тетрадку все упражнения и всё, что говорилось на занятиях. До совершенства я не добрался, но письмо и чтение освоил. Тетрадка со стенографическими записями мне однажды очень пригодилась во время учебы в институте, но об этом дальше.
   Вместе с несколькими "земляками" месяца два ходили в Морской клуб на курсы радиотелеграфистов. Вечером, после занятий в училище, или после смены на заводе, сидеть два-три часа в радиоклассе было
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   87
  
   тяжеловато, но интересно. Освоили прием на слух до 150 знаков в минуту, но потом эти курсы как-то сами по себе тихо скончались. Пытались заниматься гребным спортом - катались по заливу на шестивесельных ялах под руководством инструктора. Но это тоже не стало "делом жизни" - инструктор заболел, кружок захирел.
   Зимой каждое воскресенье ходили на городской каток, благо там можно было брать коньки на прокат. На катке было не так интересно, как в Гдове на речке, но все время хотелось движения, интенсивной траты сил - ходил туда с огромным удовольствием. Видимо заканчивался период физического роста и "организм" делал последний рывок: есть хотелось постоянно, хотя кормили в училище хорошо. Но я мог в то время без усилий съесть зараз две тарелки супа, три порции второго и стакана три компота. И все это с хлебом. Такого никакой рацион, конечно, обеспечить не мог. Все детство мама мучалась со мной из-за проблем с питанием - ей приходилось постоянно и чуть ли не силой заставлять меня немного поесть- а здесь вдруг никак не мог насытиться. Наесться удавалось только в выходные, когда многие, близко живущие, ребята уезжали к родным. Кухня выдавала то же количество порций и тогда уж оставшиеся в училище отъедались "и за себя и за того парня". Стипендию нам платили мизерную и на покупку дополнительной еды никто ее не тратил - были более интересные способы затрат этих казенных денег.
   Жили мы тесно, в небольших комнатах по 5-6 человек. Большинство впервые оказались в общежитии и привыкали к жизни "на людях" трудно. Именно тогда я невольно почувствовал, что мне проще "лидировать", чем быть ведомым. Ребята в моей комнате с готовностью подхватывали любую инициативу. Но сами предложить что-то интересное для всех не стремились или не умели.
   Желания верховодить, командовать, управлять другими людьми, у меня никогда не было. Но вот без стеснения высказать, да еще и обосновать логически свое мнение по любимому вопросу - это казалось само-собой разумеющимся. Далеко не сразу обратил внимание на то, что большинство-то сверстников так делает крайне редко, вроде как страхуются, боятся лишний раз оказаться в центре внимания, продемонстрировать свое незнание или отсутствие опыта. Еще в школе я часто спрашивал у друзей: - "Что ты думаешь о том-то и о том-то?".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   88
  
   Самым частым ответом было: - "Я не знаю". На разъяснение, что мол я ведь тебя не спрашиваю, знаешь ли ты об этом, я ведь спрашиваю, что ты об этом думаешь, думать-то ты ведь должен, пусть и ошибочно, но должен; обычно ребята делали вид, что никакой логической разницы в этих вопросах не видят. "Расколоть" на откровенность таким способом почти никогда не удавалось. Лишь много позже понял, что дело здесь просто в отсутствии собственного мнения, а не в стеснительности его выразить. Легче и безопаснее всегда отмалчиваться и следовать либо за большинством, либо за лидером; только вот одни от такого образа жизни становятся противны самим себе, а другие, кажется, вообще не видят в этом ничего плохого. При жизни в общежитии, когда все круглые сутки на виду друг у друга, основные черты характеров высвечиваются очень быстро. Уже в первую неделю несколько человек, и я в том числе, невольно выделились из общей массы независимостью мыслей и поведения; именно это нас сдружило, позволило рассчитывать на взаимную поддержку в любой ситуации. Основой сближения послужило то, что на роль "фюрера" никто из нас не претендовал; более того, мы все одинаково ненавидели насилие над слабыми, жадность, доносительство...словом взаимные симпатии обуславливались одинаковым отношением к жизни. Нас было человек-то пять, но все остальные были "каждый за себя", а мы были "все за одного". В жизни пришлось жить и работать во многих коллективах и везьде и всегда удавалось найти таких друзей-союзников. А в училище наш неформальный актив дружно "уработал" нескольких претендентов "в фюреры", не позволив им никем командовать, поставив их перед необходимостью "жить самим и жить давать другим". Никаких особых мероприятий, конечно, никто не придумывал. Все получалось вроде как само-собой.
   Выделяющихся физической силой и диктаторскими наклонностями ребят, было немного (их в любом коллективе много, к счастью, не бывает) и все они отличались некой заскорузлостью в духовном отношении. Именно это резко выделяло их. Именно это позволило "разбираться" с ними по отдельности. Как во всякой борьбе не обходилось без излишеств и с нашей стороны.
   В моей комнате из шести проживавших в ней ребят только один Ваня Межевич пришел из армии, отслужив три года и дослужившись
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   89
  
   до звания старшины. Заселился он к нам на несколько дней позже всех остальных. Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая жизнь в комнате, заселись Ваня сразу вместе со всеми. Но ему не повезло. Он пришел, когда мы пятеро уже познакомились хорошо друг с другом и сдружились. Он был старше нас года на четыре, выше любого из нас ростом, сильнее физически. Старшинский опыт приучил его легко "брать верх над салагами", что он сразу же попытался сделать в комнате. Но не тут-то было. Стоило ему затронуть любого из нас, как он оказывался лицом к лицу со всеми, а с пятерыми он сравниваться не мог, несмотря на все его нахальство и военный опыт. Несколько полушутливых стычек кончилось тем, что мы дружно устраивали ему "кучу малу". Он пытался расколоть наш единый фронт, но безуспешно - никто не захотел откалываться от компании ради "дружбы против всех" с этим Ваней. А он никак не мог в общении с нами обойтись без снисходительного тона, без издевок над нашей неопытностью "в женском вопросе", над нашей неспособностью играться с двухпудовой гирей (он-то с этой гирей управлялся очень лихо и вообще в физическом отношении мы с ним только впятером и могли справиться).
   Без каких либо серьезных причин в комнате началась "холодная война". Ваня по армейской привычке вечером засыпал практически мгновенно и спал очень крепко. "Отбой" он себе устраивал не обращая ни какого внимания. Мы после его "отбоя" еще полтора- два часа не спали - играли в домино, в карты, читали, спорили "за жизнь". А Ваня, который весь день активно нас третировал, спал как ребенок. Во сне человек беззащитен и нам было трудно удержаться от возможности безнаказанно отыграться за все дневные обиды от него.
   По армейскому регламенту Ваня ставил свои сапоги рядом с койкой и портянки так ловко навертывал на голенища, что утром, сидя на койке, умудрялся без помощи рук сразу засовывать ноги в сапоги; портянки при этом сами навертывались как нужно. Он ужасно гордился этим фокусом, постоянно подбивая нас на спор это повторить. Повторить никто из нас не пытался, что давало Ване повод еще раз позлорадствовать над "слабаками". Он так "достал" нас этими пртянками, что мысль о его розыгрыше просто не могла не возникнуть. Однажды, после его очередного "отбоя", когда он полностью отключился, мы налили в эти сапоги воды и сверху опять навернули портянки. Утром Ваня энергично засунул ноги в сапоги и мы дружно
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   90
  
   принялись "сочувствовать" его горю, дескать, как же ты Ваня, столько воды там накопил, это столько ж тебе потеть пришлось. Ваня побелел от бешенства, скрипел зубами, но посчитаться сразу со всеми ему как всегда было слабо. Ограничился словесными угрозами, чем только еще больше раззадорил всех на дальнейшие шутки.
   В другой раз Ванины сапоги привернули к деревянному полу большими шурупами и Ваня, пока их отдирал, даже опоздал на завод (как раз был день практической работы на заводе). Сапоги разрисовывали белой краской, засовывали в них шарики для настольного тениса... Спящему Ване несколько раз устраивали "балалаечку" и "велосипед", засовывая бумажки между пальцами рук и ног и поджигая их. В этих в общем-то жестоких шутках участвовало чуть не все общежитие, поскольку Ваня ни с кем не мог наладить нормальных отношений, всех "доставал" кичливостью своей силой и опытностью. Всеобщие насмешки на него, как ни странно это было видеть, не оказывали никакого влияния. Если ему удавалось выявить конкретного исполнителя очередной "шутки", он на полном серьезе докладывал об этом "по начальству", в полной уверенности, что уж там -то его поддержат.
   Но надо отдать должное преподавателям училища - ни разу никто из них не попытался Ваню поддержать или устроить наказание его обидчиков; большинство преподавателей прошло войну и хорошо разбирались в людях. Им Ванины амбиции, как и всем нам, были несимпатичны.
   Однажды от скуки на очередных теоретических занятиях я нарисовал Ваню сидящим на унитазе "в позе орла" с армейским ремнем на шее, в неизменных сапогах, в армейской фуражке...Рисунок (кажется, этот не сохранившийся рисунок оказался единственным моим "шедевром" по части живописи) пустил по столам и он, обойдя всю аудиторию, дошел до сидевшего за соседним столом Вани. Тот видел, что я что-то рисовал, и сразу "вычислил" автора. Ваня встал, прошел через всю комнату к столу преподавателя и сказал: "Вот смотрите, чем Якиманский на занятиях занимается". Преподаватель внимательно так на Ваню посмотрел, взял рисунок, подошел к моему столу и попросил вот прямо здесь и сейчас рисунок порвать. Я к тому времени уже и сам был не рад всем нашим дурацким шуткам - стало понятно, что мы все ведь собственно над калекой измываемся. Пусть он
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   91
  
   здоровый и сильный, но в духовном-то отношении калека. Наше "лекарство" ему помочь не может. Ваня привык сам быть жестоким с другими и в жестоком отношении к себе не видел ничего особенного. Возможно для него более эффективной оказалась бы чья нибудь беззаветная к нему доверчивость и симпатия, но у нас он таких чувств вызвать был не способен. Так что я взял у преподователя тот рисунок и порвал.
   Издевательства над слабыми Ване, кажется, доставляли огромное удовольствие, а издевательства над собой он просто не воспринимал. Мы-то хотели, чтобы он стал "как все", а он кроме как "над всеми" никем другим себя не мог и представить.
   В дальнешем Ваня вдруг скоропалительно женился на молодой и красивой выборжанке. Собственно, вначале эта девица родила от Вани двух близняшек-пацанят, потом мы угрозами изувечить на всю жизнь заставили Ваню жениться. Но прожил он с этой семьей только до окончания училища - как только мы разъехались и угроза битья за подлость для него, вроде как, исчезла, так он сразу и бросил этих близняшек. Потом уже он сам несколько раз женился и разводился, не в силах найти в себе любви и сочувствия, предавая женщин и детей, мучая себя и других. Не знаю, что сделало его таким дундуком - наследственность, семья, армия ? Наши попытки его воспитания были не столько неумелыми, сколько просто запоздалыми. А может прав народ - "горбатого только могила исправит"?
   Учебный план училища включал и занятия физкультурой. Занятия вел мастер спорта по лыжам. Но лыж в училище не было и мы бегали кроссы, бегали с утяжелением - обычно разбивались на пары и половину дистанции сам ехал верхом на напарнике, а другую половину "вез на себе" напарника. Упражнение не из легких, особенно когда нужно было взобраться по довольно крутому склону к городской водонапорной башне.
   Этот мастер спорта сам был очень тренерованным, сильным и того же хотел для нас. Он не ленился приходить каждое утро в общежитие раным-рано, понужал всех в любую погоду выбегать во двор раздетыми до пояса и бегать "до седьмого пота". Зимой после пробежки обтирались снегом, летом обливались холодной водой. Все это мало отличалось от зарядки в армии, но не было элемента насилия и поэтому не возникало желания избавиться от этой докуки.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   92
  
  
   Практические занятия начались в специальном учебном цехе училища. Собственно учебных там было только несколько станков, а на остальных "гнали план". Мы шли по проходу между рядами станков вслед за мастером и пытались держаться по-солиднее. Стараясь не шарахаться от шума, хоть большинство настоящее производственное оборудование видели впервые в жизни. А шум от всех деревообрабатывающих станков можно сравнить только разве что с шумом моторов самолетов на аэродроме, так что было от чего растеряться.
   Один из самых опасных деревообрабатывающих станков - фуговальный - был в ремонте, на его валу ставили новые ножи взамен затупившихся. Слесарь уже установил ножи, но еще не закрепил их отжимными болтами - болты были просто вставлены в крепкжные пазы. И вот, проходя по проходу, один парень из нашей группы ткнул пальцем в черную кнопку на пускателе; станок оказался не отключенным от сети, раздался страшный грохот - незакрепленные ножы и болты с визгом разнесло по цеху, а из чугунного литого стола станка вырвало здоровенный кусок - это при толщине стола больше сотни милиметров. К счастью все ограничилось только порчей станка, никого из людей не задело.
   И мастер, и мы, и все работающие в цехе столпились вокруг искалеченного станка; ни у кого в голове не укладывалось, как парень мог, не думая о последствиях, тыкать в незнакомые кнопки. А он, бедняга, не мог ничего объяснить ни тогда, ни потом в общежитии, когда мы уже в спокойной обстановке выспрашивали у него о причинах его собственного поступка.
   В моем детстве я знал двух- трех олигофренов - известных всему городу дурачков, ставших такими, как объяснила мне мама, от контузии после бомбежки. А здесь оказалось, что внешне вполне здоровый парень тоже не вполне способен себя контролировать.
   Школьная жизнь оставила во мне твердую уверенность, что от природы все люди равны в своих потенциальных возможностях. Убедиться, что это ошибка, что талант это не выдумка преподавателей, а реальный факт жизни, у меня возможности не случилось. В последних классах школы мы были примерно все равны по отношению к весьма невысокому уровню требований. Казалось, что разные успехи в учебе - это следствие всего лишь любви или
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   93
  
   ненависти к зубрежке, симпатий или антипатий учителей. И вот случай со станком убедил, что, увы, есть ребята ущербные в духовном отношении, что это никаким воспитанием не выправишь, это как плохое зрение или слух. Как пожизненное уродство.
   После трех месяцев теоретической учебы и работы в учебном цехе нас определили работать на выборгском судостроительном заводе, непосредственно в рабочих бригадах учениками. Было по настоящему интересно увидеть процесс постройки кораблей - от раскроя и резки металла до спуска корабля со стапеля. Завод строил большую серию военно-десантных судов и небольшие рыболовные сейнеры. Режим секретности осуществлялся на полном серьёзе - с нас взяли подписку о неразглашении сведений о заводе. Выдали пропуска - в общем, началась настоящая работа.
   Множество новых впечатлений притупило мою осторожность и я едва не "вылетел" из училища. Старостой нашей группы в училище был Пашка Останин - он был местный, жил дома с матерью и маленькой сестренкой. Мы с Пашкой очень сдружились, многое делали вместе, полностью друг другу доверяли. Однажды этот мой друг пожаловался, что затеял дома ремонт, но краски на весь пол не хватило и он не знает как быть. Время тогда было странное - все товары повседневного спроса, все строительные материалы были в страшенном дефиците; нормальным образом купить ничего было невозможно. Положение у Пашки было, как тогда говорили, пиковое. А у меня на работе всегда стояло полное ведро краски - ею нужно было грунтовать все деревянные бруски и доски, которые устанавливались на судно при зашивке стенок в каютках. Краску эту без каких либо проблем можно было наливать в цеховой кладовой. Учета ее расхода не велось. Было впечатление, что она вообще ничего не стоит. Да и все предыдущее воспитание обуславливало "широкий взгляд" на проблемы собственности. Песни типа "все вокруг советское, все вокруг моё" западали в память силнее, чем призывы к охране социалистической собственности. Ведь вот Пашка в некотором роде тоже соцсобственность" - почему он должен страдать, если вот у меня этой краски "ешь - не хочу". Этакое мысленное себе оправдание я придумал в поисках обоснования необходимости как-то Пашке помочь. Намерение воспользоваться почти безхозной заводской краской для окончания Пашкиного ремонта не осознавалось в качестве
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   94
  
   примитивного воровства; скорее это казалось долгом дружбы. От большого взять немножко - это не габеж, а дележка. Эта сентенция была у всех на слуху и в народе вроде как считалось справедливой. Тотальный дефицит на материалы, на инструмент, да практически на все и вся - приучил к неразборчивости в способах добычи необходимого, особенно если это касалось мелочей, имеющихся в избытке на производстве.
   Так что я без каких либо мучений совести сам предложил Пашке помощь; договорились, что он в обеденный перерыв зайдет ко мне, мы возьмем ведро с краской, уйдем в самый дальний угол заводского забора (там ограда была низкой), он перелезет через забор. Возьмёт краску и отнесет её домой, а я сразу вернусь в цех. Мы заранее выбрали это место в ограде, особенно привлекало то, что там были густые заросли черёмухи, полностью скрывавшие забор. Еще посмеялись над охраной - дескать здесь пол-завода можно перетащить и никто не заметит. Об опасности мысль даже не возникла.
   Началась "операция" хорошо: взяли ведро с краской, дошли до забора, Пашка перелез на ту сторону и ушел. А меня на выходе из кустов отловили два здоровенных охранника. Я и глазом не успел моргнуть, как завернули руки и повели в свою контору. Тут только до меня дошло, что на военном заводе уж что-что, а охрана-то отлажена хорошо. У них там оказалось непрерывное визуальное наблюдение за всем периметром. Пашка не попался случайно - охранники просто не ожидали от нас такой наглой примитивности в нарушении режима охраны и не успели перехватить обоих на подходе к забору. А потом уже не стали гнаться за Пашкой.
   Пока шли я лихорадочно пытался хоть что-нибудь придумать, хоть как-то объяснить ситуацию и выкрутиться. Мысль о "чистосердечном признании" пришлось отбросить, так как казалось уж совсем дуростью впутывать Пашку, которого я сам и уговорил на эту авантюру. Да и не верилось, что честный рассказ о всех обстоятельствах воспримут правильно. Скорее всего, думал, припишут "групповщину", устроят публичное разбирательство и вообще стыда не оберешься.
   В конторе меня завели в кабинет начальника охраны. Начальник был в военной форме, в чине майора, красивый и очень симпатичный внешне. Стало как-то особенно горько, что вот такой, вроде как хороший, человек меня и загонит окончательно в угол. В то, что в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   95
  
   угол я загнал себя сам, еще как-то до конца не верилось. Вообще, как оказалось, признаться самому себе в собственной глупости, а тем более в нечестности или подлости - это очень трудно, этому в школе не учат. А ведь всякое улучшение общества в целом возможно только если каждый научится быть спаведливым судьей прежде всего самому себе.
   Но по-началу объяснять никому ничего не пришлось. У меня просто забрали пропуск на завод и выпроводили за ворота. На следующий день все училище отправили в пригородный колхоз на прополку свеклы, на завод несколько дней не ходили. Но именно эти несколько дней и доставили мне самые тяжелые переживания. Что делать дальше было не понятно. Вернемся из колхоза, все пойдут утром на завод, а мне куда? И посоветоваться не с кем - ребята ничем не помогут, а в понимание со стороны преподавателй и в школе-то никогда не верил. Да и в чем просить понимания - в том, что вроде как не нарочно организовал похищение краски с завода ? Так ведь ясно всякому, что все вполне осознанно делал, нарочно. Хоть и не для личной корысти, а для друга старался, но от факта воровства не уйти. От треволнений впервые в жизни вдруг застрадал бессонницей, да и днем было не слаще.
   Самым простым выходом, на первый взгляд, было подать заявление об уходе из училища, на завод больше вообще не показываться и уехать обратно в Гдов к маме. Но ведь если всерьез раскрутят дело о хищении, то меня легко и там "достанут" - нет, этот вариант не годился.
   От безисходности вдруг придумал выход, который по-началу было очень смущал меня необходимостью уж совсем наглого вранья, но потом стал казаться вообще единственно возможным.
   После возвращения из колхоза пошел в кабинет политрука училища и сказал,что со мной случилось несчастье и мне очень нужна помощь. Политруком в училище была женщина - красивая, энергичная, очень
   уверенная в себе. Именно то, что она такая уверенная и подвигало меня к ней обратиться. Но рассказать ей правду казалось наивной глупостью.
   Мне не довелось в школе заниматься в театральном кружке, опыта притворства никакого не было. Было только непритворное волнение и расчет на ее доверчивость. Мысли о бессовестности такого расчета загнал, что называется , в подсознание.
   Политрук в училище был просто "по штату", не помню, чтобы она действительно что-то делала по части нашего воспитания. И,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   96
  
   поскольку в училище девчонок не было, то и на общение с ней никто добровольно не шел. А тут пришел вдруг бледный и расстроенный мальчик с просьбой о помощи. Она настроилась на доверие к моим россказням даже еще по существу ничего не услышав.
   И я, нарочно заглядывал ей в глаза, рассказал, что на заводе, после обеда, я отдыхал на скамеечке возле столовой и ко мне вдруг подсел незнакомый здоровенный парень. Он, мол, угрожал мне ножом и потребовал пойти с ним в дальний угол заводской ограды и передать ему через забор ведро. Ведро он поставил рядом со мной. Оно было закрыто крышкой и что там было я не знаю. Вокруг нас в это время никого не оказалось, звать на помощь было некого. Я очень испугался. Пошел с этим парнем и все оглядывался, надеясь встретить хоть кого нибудь. Но время было обеденное, столовая находится на окраине завода и нам никто не встретился. Так и дошли до забора, где я не нашел ничего другого, кроме как передать ведро перелезшему через забор парню. А потом меня схватили охранники, отобрали пропуск и вот я теперь не знаю, как мне быть дальше - хоть вешайся.
   От естественной непривычности к таким психологическим выкрутасам я всерьез волновался, голос дрожал и прерывался сам по себе, даже и без сознательных усилий с моей стороны. Видимо прозвучало все достаточно прочувствованно и серьезно, поскольку политрук принялась возмущаться "разгулом бандитов на заводе и беззащитностью учащихся...". Потом пообещала во всем на том заводе разобраться. Мол, не волнуйся, мы этого так не оставим, конечно мы тебе поможем.
   Нет, противным самому себе я не стал; скорее почувствовал наконец-то облегчение, узрел свет в конце тоннеля. И к политруку чувствовал благодарность, хоть и обманул ее самым бессовестным образом. Сентенцию, что цель оправдывает средства, большинство людей справедливой не считает. Не считал ее справедливой и я, однако небольшое временное отступление казалось все же лучше большого поражения.
   Не знаю, что там на заводе объясняла политрук начальнику охраны, но вечером она мне сказала, что все улажено и мне утром можно зайти за пропуском.
   Утром я оказался лицом к лицу с начальником охраны и он в присутствии еще нескольких человек попросил меня рассказать, кто и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   97
  
   как меня на заводе напугал. Майор, увы, не выглядел таким доверчивым, как политрук, но отступать от первоначальной версии было уже поздно.
   Видимо внешне я совсем "не тянул" на серьезного преступника. Да и операция наша с Пашкой проходила, как оказалось, на виду у всей конторы, что тоже свидетельствовало о нашем полном дилетанстве. Начальник очень как-то по доброму обратился ко мне и я как-то сразу в эту его внутреннюю доброту поверил. Пресловутый "момент истины" охрана не использовала - сразу у забора я возможно и запаниковал бы, а сейчас уже придумал весьма правдоподобную версию и никакая показная доброта меня за душу не трогала. Было только стыдно врать, глядя в глаза хорошему человеку, но я не видел в тот момент другого выхода.
   Скучным голосом, избегая эмоций, стараясь не отклоняться от основных моментов, рассказанных политруку, я снова изложил всю историю.
   Сказал,что ничего не знаю о содержимом ведерка, что возле столовой ко мне подошел незнакомый здоровенный парень (Пашка был на голову выше меня ростом и в плечах пошире) и , угрожая ножом, потребовал пойти с ним и передать ему через забор это его ведро. Я, дескать, сильно испугался и пошел, и ведро передал. А парня раньше никогда не видел и что было в ведре не знаю.
   Майор требовал все время смотреть ему в глаза, но я уже сам поверил в свою версию и у него сомнений в моей искренности вроде как и не возникало. Он только спросил сколько мне исполнилось лет и , услышав, что уже семнадцать, с легким таким презрением сказал: "Что ж ты в семнадцать лет такой пугливый? Что же с тобой дальше будет? Взрослей уж как-то поскорее, а то пропадешь". Я так расчувствовался, что едва не "раскололся" на рассказ об истином положении дел. Удержал только опыт общения со взрослым миром, где люди типа этого майора были редчайшим исключением; большинство не задумываясь воспользовалось бы ситуацией для демонстрации своего успеха в деле охраны соцсобственности и ради галочки в отчете замотали бы бедолагу, не слушая никаких оправданий и не вникая в психологию возраста.
   Все окончилось благополучно. Я лишний раз убедился, что "мир не без добрых людей". Перед политруком и майором было очень
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   98
  
   неудобно, но благодарность за этот их невольный урок осталась на всю жизнь. Ведь так легко было "взять этого гада на заметку и , в назидание другим, гнать в три шеи". А майор сделал вид, что поверил в случайность. Видимо понадеялся, что пережитый страх в дальнейшем поможет этому недотепе избегать дурных ситуаций.
  
   * * *
  
   В училище ребят из Выборга было очень мало; оно, похоже, считалось не престижным. Общественное мнение - родители, школа, газеты, радио, кинофильмы - все рекомендовали после получения аттестата зрелости идти учиться дальше, в институт, в крайнем случае в техникум. Старшему-то поколению толком учиться не пришлось, до войны окончание школы высшей ступени (9 лет обучения) почиталось за великую удачу - дальше учились уж действительно единицы. Вот родители и старались дать детям то, чего сами получить в свое время не смогли. Сложился некий стереотип удачного жизненного пути: школа - институт - хозяйственная или партийная руководящая работа - персональные дачи, машина, пенсия, снабжение, лечение, отдых ... Все кто не умел вписаться в эту схему считались вроде как неудачниками.
   После войны прошло уже более десяти лет, жизнь налаживалась, и проблема с получением образования постоянно обострялась. Дело вовсе не в желании или нежелании дать каждому возможность учиться. Просто страна была еще бедной во всем. В том числе и количестве и качестве учебных заведений. В пятидесятых годах, да и сейчас, вот уже сорок лет спустя, число учебных мест в ВУЗах и техникумах на десять тысяч населения у нас почти в десять раз меньше, чем в передовых странах, чем в Америке и в Европе. Об этом честно никто никогда не говорил. Ребята росли в уверенности, что "молодым везде у нас дорога", что учиться имеют возможность действительно все. А на деле было далеко не так.
   Да, заявление на учебу мог подать каждый выпускник в любое учебное заведение. И, для создания видимости свободы в этом вопросе, заявление принимали. Но учебных мест было мало, а желающих учиться в несколько раз больше. Ежегодно получали аттестат зрелости
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   99
  
   почти три миллиона ребятишек, а обеспечить дальнейшую учебу а ВУЗах и техникумах была возможность едва ли лишь для каждого четвертого - шестого, отсюда и вся проблема.
   Для видимости честного подхода всех допускали к экзаменам. Но сами экзамены устраивались таким образом, чтобы была возможность большинство абитуриентов "отсеять". Называлось это конкурсом. В популярных учебных заведениях конкурс в те годы доходил до тридцати человек на место. Отсев начинался уже в процессе экзаменов. Приемные комиссии имели практически неограниченные возможности завышать оценки "нужным" и занижать их "нежелательным" кандидатам в студенты. Поступающие-то, в большинстве своем, конечно, ничего не знали ни о квотах на процент студентов "из рабочих", ни о национальных ограничениях.
   Много позже, когда друг детства Генка дорос до профессора и работал в приемной комиссии, он рассказал о всех мрачных сторонах этой проблемы, об организации "поддержки нужных абитуриентов по звонку сверху", о способах избавления от "ненужных"...
   Но основная причина всех коллизий была в бедности страны, которая на образование всегда выделяла средств во много раз меньше, чем на оборону, на космос, на другие неотложные нужды. Аукалось-то это для большинства ребятишек реальной невозможностью получения высшего образования. Многие "пытались" поступить учиться по три-пять раз подряд; легко представить, каких переживаний это стоило, каких нервов, сколько космплексов неполноценности возникало. Ведь очень немногие, подобно мне, относились к этим вопросам индеферентно (при отсутствии четких стремлений и "знания жизни" это безразличие у меня получалось без всяких усилий), большинство не выдержавших конкурс получали пожизненную травму. Училища вроде нашего, похоже, и создавалось в том числе и для утешения амбиций провалившихся на экзаменах в ВУЗы .Но в крупных городах, где и уровень школьного обучения, и общее развитие повыше, чем в провинции, многие ребята таки исхитрялись стать студентами (за счет отсева провинции); поэтому большинство ребят в нашем общежитии было из сельской местности и из маленьких городишек, вроде моего Гдова. Из живущих в Выборге в училище было человек пять, не больше; это на триста-то человек учащихся.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   100
  
  
   * * *
  
   Очень быстро проявилась разница в уровне теоретической подготовки; деревенские ребята по сравнению с ребятами из городов (хоть и маленьких) были слабее почти во всем. Даже физически они были слабее, не говоря уж о развитии таких качеств, как чувство собственного достоинства, чувство коллективизма, не говоря о начитанности и вообще о " круге интересов". Сильнее у них было только усвоенное "с материнским молоком" знание основ выживания в этой жизни.
   Все мы за время учебы по несколько раз съездили домой - на каникулы, на праздники. Из дома всегда привозили "кто что мог". Многие часто получали из дома посылки с продуктами. Для большинства быстро стало обычаем не есть эти "дары малой родины" в одиночку, а ставить все на общий стол. Я несколько раз привозил из Гдова по большущему рюкзаку яблок - их тоже, само собой, ело все общежитие. Но некоторым такой уровень обобществления оказался не по плечу.
   В моей комнате жил парнишка из глухой белорусской деревни. Над ним с самого начала учебы слегка подшучивали - на вопрос о национальности он на полном серьезе отвечал, что у него мама украинка, папа белорус. А сам он русский; на вопрос о других родственниках - перечислял всю деревню с указанием степеней родства аж "до седьмого колена". Парнишка чуть не пол-года не получал из своей деревни ни писем, ни посылок. Вначале он стеснялся участвовать " в оргиях" по изничтожению посылок, но потом уже в этом отношении ничем от других не отличался. И вот, через пол-года после начала учебы, он тоже получил из деревни посылку с продуктами. К нашему величайшему удивлению он и не подумал ставить эту посылку на стол для всеобщего блага. Он засунул ее в свою прикроватную тумбочку и закрыл на ключ. А вечером, перед сном, сидя на кровати, вдруг наклонился, засунул голову в тумбочку и принялся что-то там есть из этой посылки. Мы недоуменно переглянулись, но, естественно, просить у него никто ничего не стал. Всем стало как-то не по себе, противно.
   Но оставить без последствий такое поведение было просто неестественным. На следующий день пришли с работы пораньше и забили дверцу его тумбочки гвоздями; гвозди специально отыскали на
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   101
  
   заводе самые длинные, вытащить их не раскурочив тумбочку было невозможно, забили их снизу, так что не сразу и заметишь. С интересом ждали, что же этот "единоличник" станет делать. Он долго дергал дверцу, стараясь не обращать на себя внимание. Так и не сумев открыть тумбочку, он улегся спать, не дав нам повода посмеяться. Так продолжалось несколько дней, пока из тумбочки не начало сильно и противно пахнуть. На просьбу избавить всех от этого запаха, парень сказал, что мол пусть тот, кто забил тумбочку, тот сам и ищет способ всё убрать. Конфронтация личности с коллективом в условиях общежития - это для личности всегда дело безнадежное. Привели коменданта и тот заставил владельца несъеденных сокровищ вытащить тумбочку во двор, выбить дно, выбросить испортившиеся продукты.
   Следущую посылку из этой деревни парень уже не рискнул пытаться съесть в одиночку и все прошло "как у всех". Потом, много позже, он показал письмо родителей, где те специально напомнили сыну, что делиться продуктами ни с кем не следует, мол много их там голодных, всех не накормишь. Он объяснил,что по дурости просто пытался исполнить советы родителей, которых он уважает и во всем слушается, дескать, так у них в деревне принято. Родительский тоталитаризм в юности преодолевается тяжело.
  
   * * *
  
   Учеба, работа, попытки занятий в клубных кружках - эти дела поглотить все время и всю энергию не могли. Поскольку от забот об одежде и питании нас государство избавило, то практически вся мизерная стипендия тратилась на попытки имитировать "красивую жизнь", которая по киношным стандартам в основном заключалась в регулярном "принятии на грудь" в приятной компании приятных напитков.
   Однажды попытались сходить в ресторан. Стипендиальных ресурсов было мало, поэтому водку принесли с собой, а подошедшему официанту закакзали только по порции салата на каждого. Официант попался "из принципиальных" и , поняв по нашей одежде и по стеснительно-нахальному поведению, что никакого навара от нас
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   102
  
   скорее всего не получит, спросил этаким "отеческим" тоном : "Вы, ребята, наверное, с собой водку принесли?"
   Мы, не предполагая подвоха, дружно покивали. Тогда он разъяснил, что пить принесенные с собой напитки в их ресторане запрещается и попросил либо уйти, либо заказать и еду и питье "как принято". На "как принято" у нас денег не было и компания отправилась за город. Там было хоть и не так престижно, как в ресторане, но зато полная свобода. Тем более, что загородный выборгский парк располагался в скалах, поросших красивейшим лесом, с видами на залив и живописные островки.
   Из-за скудности ресурсов такие дружеские "общения на природе", которые случались практически в каждые выходные, кончались вполне благополучно. Ну выпили, ну поговорили "за жизнь", обсудили наши ближайшие перспективы и вообще приятно провели время. До полной "отключки", до каких-либо пьяных приключений дело не доходило, но только, кажется, из-за примитивного отсутствия денег. После домашнего режима практически полного воздержания от спиртного я довольно быстро набрался этого неблаговидного опыта, благо все окружающее этому очень даже способствовало.
   Дружеские и родственные попойки были образом жизни большинства взрослого населения страны. Другого способа провести праздники и просто свободное от работы время, вроде как, и не было совсем. Смешно, но в выходные и праздничные дни в стране не работали даже библиотеки. В условиях общежития ребята просто не знали "куда себя деть". А каждый помнил свою семью, свой дом, свою деревню, где каждый праздник кончался пьяными песнями (добро если не драками, которые тоже не были редкостью). Другого не знали. Именно так и казалось нужным проводить время, чтобы считаться наконец взрослыми. Именно такое веселье всегда показывали в вездесущем кино - до телевизоров время еще не приспело. Так что и мы были "как все" и мысли о каком-то другом времяпровождении никому и в голову не могли придти.
   Новогодний праздник ознаменовался чрезвычайным для Выборга происшествием. Ребят в черной училищной униформе в городе не любили. Держались мы всегда компаниями и , благодаря этакой цеховой сплоченности, не раз в парке и в городе давали "крупную сдачу" местным городским ребятам. Обиды этих местных копились-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   103
  
   копились и вечером под Новый год, когда все общежитие "праздновало" в зале на третьем этаже, городская компания - человек десять - прошлась по жилым комнатам второго этажа и избила в кровь всех, кого они там застали. Благо застали-то нетрезвых одиночек, спустившихся передохнуть от общего праздника в зале.
   Я был наверху в зале, когда туда вбежали двое окровавленных "наших" с популярнийшим тогда кличем "наших внизу бьют!". Единственный, дежуривший в зале, представитель училищной администрации был к этому времени уже почти во невменяемом состоянии, так как все его радушно угощали, а он просто не умел отказываться. Естественно, что он ничего не мог предпринять. Всех как будто пришпорили. Толпа почти в двести пацанов вырвалась на площадь перед училищем, окружила площадь и принялась "метелить" всех кто там оказался. Был уже второй час ночи, но людей на площади "отловили" человек двадцать и всех избили, хоть и не до увечий. Я сгоряча тоже бегал и пинал всех незнакомых, но вдруг увидел, что мой тогдашний приятель Коля вытащил из кармана перочинный ножик, раскрыл его и нацеливается ударить в спину убегающего от него парня. Я прыгнул этому Коле на спину, повалил его, но он таки успел ударить парня и тот убежал с ножом в спине.
   В следующие дни в городе только и говорили "об этих хулиганах из училища", поскольку об истинных причинах инцидента мало кто знал. Побитые городские ребята в милицию не жаловались, только раненый Колькиным ножом парень не перенес обиды. Мать у него оказалась главным городским врачом, она как раз дежурила в ту ночь, когда он прибежал в больницу с ножом в лопатке. Мать-то и была инициатором поисков обидчиков ее любимого чада.
   Всех нас, почти триста человек, выстроили в два ряда в самом длинном коридоре училища и мама этого парня ходила с ним вдоль строя в поисках виновника. Но драка происходила в сумерках, я и то никого из побитых городских ребят в лицо не запомнил; так что этот, получивший удар в спину, парень, вполне мог показать на любого и сказать, что вот именно этот его ударил. Но парень оказался честным и ни на кого не показал. Стоящий в строю рядом со мной Колька казался совершенно спокойным, будто это и не он лишь по чистой случайности едва не убил человека. Потом оказалось, что в их деревне пьяные драки были обычным явлением и в той драке он чуть ли не
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   104
  
   автоматически действовал, уверенный, что перочинным ножиком вообще убить невозможно, только напугать, да слегка поцарапать. Стало как-то не по себе от осознания его "системы взглядов" в этих вопросах.
   Я в детстве мог безоглядно кинуться в любую драку - на защиту "своих" или просто "заради справедливости"; несколько раз оказывался в заведомо проигрышных условиях - один против троих, а то и против четверых. И камнями бросались, и палками дрались, но ни разу никого не покалечили всерьез.
   Собственно и драками-то эти мои детские подвиги можно называть только с большой натяжкой. Подобно поединкам самцов в дикой природе наши стычки никогда не доходили до крайностей, до беспредела. Даже до кулачных приемов дело редко доходило. Скорее это было испытание силы, прекращающееся при "первой крови", после удачно разбитых носов или зубов, после поимки соперника на удушающий или болевой прием, когда он вынужден был сдаться, если не удавалось вырваться и убежать.
   Существовал некий негласнный, но всеми с детства усвоенный и почти инстинктивно исполняемый запрет на жестокость, на действия, способные необратимо покалечить соперника. Тебе моглли "наставить фингалов", но каждый знал, что калечить его не станут. А в случае с Колькой я вдруг столкнулся с совсем другими взглядами в этом вопросе. Он не имел никаких внутренних запретов на сохранение не то что здоровья, - даже жизни соперника. Впоследствии был случай, когда из-за пустячной причины он бросился на соседа по общежитию с топором и мы только случайно успели его перехватить. Он и не пытался как-то логически объяснить или обосновать такие свои поступки, совершенно в этом не нуждался. Если меня всякая потеря самообладания серьезно и долго тревожила, заставляла снова и снова устраивать "разборки" с самим собой, то он , похоже, жил только настоящим моментом, особенно не задумываясь о мотивах и следствиях своих поступков, не делая из них выводов на будущее. В дальнейшей жизни много раз встречались люди такого типа - бегуны на короткие дистанции, как я привык определять их внутреннюю сущность.
   Что-то в них было от пресловутых скандинавских берсерков; инстинктивная жестокость подавляла на какое-то время их способность сопереживать страдающим от них людям.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   105
  
   В этом плане интересно вспомнить, что несколько лет спустя мой институтский тренер по боксу не взял меня на городские соревнования, объяснив мне в беседе один на один: "Я несколько лет за тобой наблюдаю и вижу, что настоящей спортивной злости у тебя нет. Ты никогда не стараешься добить противника, тебе достаточно просто почувствовать себя сильнее. Вместо стремления продемонстрировать явное преимущество, ты в критические моменты начинаешь играться с фактически уже побежденным соперником. С такими подходами спортивной карьеры не сделаешь".
   И по сию пору я против культивирования в человеке злости - будь это даже злость спортивная. Это чувство менее других поддается контролю разума. Это вроде эпилептического припадка, когда человек не полностью за себя отвечает. Что-то в этом роде я тогда решил и про Кольку. Даже пытался ему это объяснить, но у него была непоколебимая убежденность что всякая жалость к противнику это всегда признак собственной "слабости духа".
   Наша корпоративная солидарность заставила тогда всех промолчать и ни милиция, ни училищная администрация ничего не узнали, хотя на пользу Кольке это не пошло. Несколько лет спустя, уже в институте, я пытался разыскать его через адресное бюро. Едва нашел на окраине города дом, где он жил у какой-то девицы, сумев ценой женитьбы на ней получить постоянную городскую прописку. Кольки-то дома не оказалось, поговорить удалось только с этой девицей. Сказала, что Колька работает столяром на крановом заводе, неплохо зарабатывает, только вот пьет сильно. Поразила предельная нищета обстановки - в комнате кроме стола и двух стульев никакой другой мебели не было. Спали они , похоже, прямо на полу, на набросанной в углу старой одежде. Да еще по середине комнаты стояла набитая сухим сеном детская кроватка, в которой попискивал и шевелился ребенок. Оставил я для Кольки свой адрес и ушел. Так с тех пор Колька и изчез навсегда из моей жизни. Долго не давало покоя чувство, что вот бросил друга в беде, не спас утопающего. Но жизнь постоянно подсказывала, что это, вроде как, тот случай, когда лучше не мешать человеку "идти своим путем", поскольку всякое вмешательство он расценит как покушение на личную свободу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   106
  
   * * *
  
   К концу лета нам вдруг объявили, что остаться работать в Выборге смогут только городские ребята. Всех иногородних распределят по предприятиям ленинградской области. Хоть активного протеста эта новость и не вызвала, но осталось чувство обманутости. Ведь большинство из нас ехали "жить в Выборге", а не только учиться. А теперь оказалось, что чиновники из комитета трудовых резервов, в чье ведомство входило училище, нас не полностью информировали. Оказалось, что судостроительному заводу столько молодых рабочих никогда не было нужно. Нашей группе почти в полном составе предстояло ехать в Гатчину, там заканчивать практику и получать дипломы, оттуда ехать по распределению "куда пошлют".
   С очередной стипендии купили килограмм двадцать сахара и отвезли его на хутор, где у нашего группового старосты Пашки жил работающий лесником дедушка. Пашка как-то сумел уговорить деда и тот за неделю переработал весь сахар в самогон. Вдвоем с Пашкой мы привезли целый молочный бидон самогона в общежитие. Ехали на обычном городском автобусе и какая-то бабуся все нахваливала нас: "Зря вот говорят, что молодежь плохая. Вон какие хорошие ребята - помогают родителям молоко возить на рынок...".Знала бы бабуся, какое молоко мы везли!
   По поводу расставания в последний вечер весь самогон выпили. Не было границ удивлению училищной администрации: ведь и платят-то этим пацанам сущие гроши, а, все одно, умудряются каким-то образом напиваться, да еще не один-два человека, а все общежитие. Но другого способа отметить расставание (как оказалось навсегда) на нашей Родине еще не придумано.
   В Гатчине нас определили на загородный военный завод, вернее, в деревообрабатывающий цех (ДОЦ) завода, цехи которого были разбросаны по всей области. Завод работал в две смены и работали там солдаты срочной службы, стройбатовцы. Солдаты занимали одну из двух казарм - длинных строений барачного типа. Вторая пустовала. Вот в пустую казарму нас и заселили.
   Из училищной администрации с нами приехал только один мастер. Поселился и питался он отдельно от нас. Нам он был должен ежедневно выдавать талоны на питание и обеспечивать дисциплину, в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   107
  
   остальном мы полностью должны были подчиняться военной администрации ДОЦа. Начальником цеха там был полковник, командиры рот были мастерами, для солдат действовал обычный военный распорядок с подъемом, зарядкой, отбоем. Цех располагался рядом с казармами, ходить далеко не приходилось. Нам разрешили свободный вход - выход через КПП, где постоянно стоял часовой. Разрешили только потому, что питались мы в городской столовой. На завтрак и ужин каша и чай, днем - комплексный обед. С едой проблем особых не было, поскольку в дополнение к обычному рациону любой аппетит можно было утолить наевшись "до отвала" хлеба. Благо хлеб в те времена просто лежал на столах и его можно было есть сколько хочешь, нужно было только купить хотя бы стакан чая, чтобы иметь повод сесть за стол.
   Зато с работой сразу возникли проблемы. Солдаты работали в две смены, свободных рабочих мест в цехе не было. И наш мастер согласился на нашу постоянную работу в третью смену - с 11 вечера до 7 утра. Естественно (для того времени), что никто не обратил внимания на незаконность такого решения. Никому из нас еще не исполнилось восемнадцать лет, когда разрешается работать в любую смену. Да и постоянная работа только во вторую, а тем более в третью смену - это вредно для здоровья и для любого возраста не допускается. Но училищу и его полномочному представителю - мастеру - было не до соблюдения законов. Нужно было любым способом обеспечить законченность нашего обучения, обеспечить возможность нашей работы до середины сентября, затем выдать дипломы и считать свой чиновничий служебный долг исполненным; до законов ли в таких обстоятельствах?
   Мы-то, разумеется, ничего об этих сложностях не подозревали. В первые дни даже были страшно довольны, что после работы у нас оказывается свободным весь день. Бродили по городу, купались в парковых озерах, загорали. Казалось просто диким сразу после работы с утра ложиться спать. Вечером, тем более по-началу, было не улечься; какой сон, если гулянье в парке только вечером и начинается.
   К концу первой недели мастер нас кроме как сонными мухами и не называл. К концу второй недели некоторые уже были способны спать на ходу. Одного парня - он работал на соседнем строгальном станке - я едва успел оттащить. Когда он уснул стоя и стал падать прямо на вращающийся открытый вал станка. Да и все мы были на
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   108
  
   пределе сил из-за постоянного недосыпа. Нужно было что-то предпринимать.
   Пашка-староста нашей группы - остался в Выборге, но основной актив группы был в наличии- я профорг, Володька Жарков комсорг и Толя Егоров - физорг. Втроем пошли к мастеру переговорить, но по доброму ничего добиться не смогли. Мастер нас даже толком не выслушал, заявив,что на военном заводе он ничего не решает. Тогда пошли к начальнику цеха, но тот с порога "завернул" нас обратно к мастеру, пояснив, что мы не солдаты и он за нас не отвечает. Нам устраивали классический "пятый угол", а расплатой должно было стать если не гибель кого нибудь из нас, то уж тяжелое увечье наверняка. И наш "треугольник" решил, что в очередную смену никто на работу выходить не должен. Коль не получается добром, то нужно идти на крайние меры, пока не случилось настоящей беды.
   Вечером, вместо того, чтобы идти в цех, все улеглись спать. Дверь в казарме не закрывалась и наш мастер, явно не в себе от негодования на нашу несознательность, без труда ворвался в наше сонное царство около двенадцати ночи и принялся всех будить, стаскивая ребят с кроватей на пол. Некоторых, намертво вцепившихся в рамы панцирной кроватной сетки, и меня в том числе, он перевернул вместе с кроватями.
   Все растерялись и основная часть ребят, протирая на ходу глаза, отправились в цех. Нашей троице, оставшиейся в пустой казарме, ничего не оставалось, как "не отрываться от коллектива". Утром, вернувшись из цеха, устроили общее собрание с разбором всех обстоятельств нашего поражения. Все были сконфужены и не возражали повторить попытку. Володька от имени "треугольника" вообще пригрозил набить морду любому, кто посмеет струсить перед мастером. Вечером опять залегли спать, я вышел в тамбур, закрыл дверь в казарму на брус, отключил провода от находящегося рядом с дверью выключателя и присоеденил их к внутренней ручке двери. Мы всерьез подготовились к осаде, благо на окнах казармы были "глухие" рамы, а через крышу в темноте мог решиться залезать только сумасшедший.
   Мастер объявился сразу после срока начала нашей работы в цехе, после 11 часов. Сначала он попытался открыть дверь, но его так шибануло током, что долго слышались только охи и ругательства. Потом он долго бегал вокруг казармы, стучал в окна, грозил "не
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   109
  
  
   оставить этого без последствий", но все делали вид, что крепко спят и он, в конце концов, ушел ни с чем, не солоно хлебавши.
   Мы все впервые за три недели нормально выспались. Объявившийся утром мастер прямо таки светился от ехидства. Он уже переговорил с начальником цеха и нашел правильное, по его мнению, решение. Напомнив об основном принципе социализма (кто не работает - тот не ест),он объявил, что талоны на питание мы не получим, пока не согласимся вновь работать в третью смену. Все ошарашенно промолчали, а он повернулся и ушел.
   Треугольник решил, что мы ни в коем случае не можем сдаться. Днем все прокормились на собранные в общую кассу остатки денег - сходили по несколько человек в столовую и съели там, запивая чаем, весь хлеб. Знакомые официантки не успевали резать буханки, отсутствием аппетита никто не страдал. А вечером, от безысходности, решили устроить организованный грабеж ближайшего сада местных "кулаков". Все были выходцами из очень небогатых семей и к избыткам собственности у местных аборигенов относились скорее с ненавистью, чем с завистью. Решение было общим и о незаконности или стыдности такого действа никто даже не заикнулся. И я промолчал - не видел другого достойного выхода из ситуации.
   Первый грабеж сада позволил прокормиться два дня - яблоки, морковь, картошка, огурцы - этим можно легко притушить голод, особенно, если удается раз в день разбавить все чаем с большим количеством хлеба. Но наглый грабеж не остался незамеченным. В следующий раз нас, вроде как нарочно, дожидался хозяин сада; не сходя с крыльца, он выстрелил в нашу сторону два раза из ружья. Очень это впечетляет, когда по забору, который ты, не помня себя, перелезаешь, хлестанет заряд дроби. Местные "частники - кулаки" были вполне обычными жителями, никаких особых излишеств у них не было; все делалось своими руками, своим трудом. Наше посягательство на плоды их труда, естественно, воспринималось ими предельно болезненно и их жестокий отпор, вплоть до стрельбы, никого из нас особенно не удивил; уже в казарме, при обсуждении ситуации, все согласились, что на их месте мы бы еще и не такое устроили "грабителям".
   Однако признание преступности своих действий мук голода не облегчало. Денег уже ни у кого не было, в столовую, убедившись, что мы не покупаем даже чая, только едим хлеб, нас пускать перестали.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   110
  
   Мастер злорадно ухмылялся, спрашивая при случайных встречах на заводском дворе про наше настроение, талоны на питание он даже и обещать перестал нам выдать.
   К концу пятого забостовочного дня решили, что раз частники стали опасными, то придется теперь переходить на снабжение от государственных структур. Неподалеку от нашей территории располагался гатчинский дом инвалидов войны. Почти два гектара были огорожены высоченным забором. За забором "дразнили наши пустые желудки" прекрасно возделанный огород и сад с сортовыми яблонями и грушами. Самих-то инвалидов мы ни разу не видели, в саду и на огороде днем работали вполне здоровые местные жители. Был там в углу участка двухэтажный деревянный дом, но вид у него был какой-то нежилой. Во всяком случае, живых инвалидов на этом участке никто из нас не видел. В основном это и предопределило решение подкормиться с этих угодий. Никого не остановило осознание подлости самого факта грабежа людей, отдавших здоровье за победу в войне. Мы все тоже были дети войны. Практически у всех у нас отцы вообще с войны не вернулись, заплатив за победу цену еще большую, чем эти инвалиды - такое оправдание всех устроило. К тому же голод очень даже способствовал снижению нашего и без того невысокого морального уровня.
   Сторожей на территории инвалидов было не видно, но за забором бегало с десяток здоровенных овчарок. Нас-то это еще больше подзадоривало: мы от голода загибаемся, а здесь кормят мясом овчарок - наверное уж не последнее отдают.
   План возник как бы сам-собой. Одна наша группа в самом начале сумерек должна была расположиться на дороге возле фасадной стороны участка и устроить некий отвлекающий шум - дразнить этих овчарок, швыряться в них камнями. Другая в это время должна была зайти со стороны леса к дальнему концу участка, выломать в заборе дыру побольше - чтобы без помех можно было убежать, если овчарки все же почуют неладное - и набрать как можно больше продуктов. Заранее запаслись сумками и сетками. Заранее договорились, что двое останутся у этой дыры в заборе и перекроют дорогу овчаркам, если те кинуться выполнять свой долг. А группа на дороге должна была свистом сообщить "группе захвата" об опасности, если несмотря на все усилия собак у забора удержать не удастся.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   111
  
  
   Тщательная подготовка всегда увеличивает шансы на успех. План сработал идеально. Овчарок почти пол-часа дрознили у забора и этого времени с лихвой хватило на добычу овощей и фруктов для всей компании дня на два-три. Нас даже и не заподозрили, поскольку было множество свидетелей, что пацаны все время были на глазах, на дороге. Говорили, что грабеж сада инвалидов - дело рук каких-нибудь приезжих. Только наш мастер подозревал истину и намекал, что скоро нам всем "будут кранты". Он-то точно знал, что мы уже давно кормимся неизвестно чем, не иначе как приворовываем. Знал, но со злорадством дожидался момента, когда нас таки поймают на месте преступления. Вот тогда он и посчитается с нами чужими руками.
   Но чувство неловкости от наших способов пропитания постепенно нарастало. Потребляя добычу с инвалидских огородов, наш "треугольник" решил, что мы использовали далеко не все официальные способы решения конфликта. Нужно еще раз идти к начальнику цеха - не можнт быть, чтобы он был уж совсем нам врагом, скорее он просто доверился обещаниям нашего мастера, что тот сам найдет на нас управу. А тот завел в тупик и теперь сам не знает как поступить, ждет, чтобы милиция нас заловила, вместо того, чтобы искать компромисс.
   На следущее утро всем "треугольником" отправились к начальнику. Тот вначале и слушать нас не хотел, орал, что мы лентяи, что на фроете он таких бы всех сразу перестрелял. Тогда я в ответ тоже почти заорал, что с нами он поступает хуже, чем на фашисты поступали в концлагерях с нашими пленными. "Это почему же?" - ошашашенно спросил начальник. "Да потому - пояснил я,- что фашисты пленным хоть какую-нибудь баланду, но давали, а мы вторую неделю вообще ничего не получаем; талонов нам мастер не дает, денег нам не платят, остается лежать и помирать".
   Мы, чуть не хором, в красках, что называется, принялись ему рассказывать о причинах и следствиях конфликта. Оказалось, что со слов мастера начальник все представлял совсем в другом свете. Он - может конечно и притворялся - был просто потрясен случившимся. Пояснил нам, что в армии за оставление солдат без кормежки даже на один день виновников судит трибунал. А здесь пацаны уже столько времени живут без снабжения... Он-то, дескать, считал, что мы отлеживаемся в казарме и даром едим хлеб.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   112
  
  
   Послали срочно разыскать нашего мастера. В нашем, присутствии начальник, как говорится, разнес его " в пух и прах, смешал с грязью, по стенке размазал". Сразу был решен и вопрос нашей работы в дневную смену. Мастера обязали отдать нам талоны на питание сразу за все прошлые дни. Триумф наш был полным, хоть повод конфликта уже никому не казался таким уж серьезным, чтобы столько всего пережить.
   После случившегося мастер стал допозна засиживаться у нас в казарме - пытался "наладить отношения". Человек он оказался подловатый - так все представлялось из его рассказов о "победах" над женщинами, о его добычливости для дома (за счет всего того, что "плохо лежит" где бы то ни было), о его умении "ладить с начальством". После одного из его наиболее грязных рассказов с подробностями о физиологии женщин и собственной жены я вслух высказал ему все, что думаю о его "смысле жизни", сказал, что и в дурном сне не хотел бы быть на него похожим. Ребята, только что смущенно ухмылявшиеся сальностям мастера, меня дружно поддержали и мастер изливать нам свою душу больше не приходил.
   В конце августа из Выборга приехал замдиректора училища, устроил нечто вроде выпускного экзамена. Потом всем выдали квалификационные удостоверения и пожелали больших трудовых успеховю В Гатчине никого из нас работать не оставляли. Трудовых успехов мы должны были достигать в Пушкине (бывшем Царском селе) и в Ломоносове (бывшем Ораниенбауме). Группу нашу разделили почти пополам; мне выпало работать в Ораниенбауме. Значения место работы для меня никакого не имело. Я никогда не был раньше ни в Пушкине ни в Ораниенбауме - Ломоносове. Ничего не знали и о предприятиях, куда нас направляли на обязательную двухгодичную "отработку"- так было положено по тогдашним законам .
  
   * * *
  
   В Ломоносов мы приехали с представителем училища; как стало позже понятно, заранее никто наше устройство не планировал и все решалось экспромтом. Почти целый день пробегал этот представитель по городу и , наконец, устроил нас работать станочниками в цех
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   113
  
   тогдашнего треста "Леноблстрой". Свободных мест в общежитиях Ломоносова трест не имел и нас - человек пятнадцать - временно разместили в подготовленных для реставнации бывших казармах кавалергардского полка. Казармы располагались в тамошнем парке - длинное, мрачное с виду, двухэтажное здание из красного кирпича. Все двери и окна первого этажа были заложены кирпичем. На второй этаж вела лестница с улицы. Там был длинный темный коридор. По обеим сторонам которого располагались за глухими дверями комнаты, где когда-то жили те самые кавалергарды. Похоже, что в прежние времена это была образцовая казарма, на совесть, что называется, построенная, ибо она без всякого ухода просуществовала благополучно уже больше сотни лет. А сейчас, перед капитальной реставрацией, полы в большинстве комнат были сняты и по длине всего коридора лежал временный настил из нескольких досок, через щели между которыми были видны все помещения нижнего этажа, где когда-то размещались лошади. Нас поселили в дальнем конце коридора, всех в одну комнату, там полы еще не успели разломать.
   В помещении уже не было ни света, ни отопления, ни воды, не работали, естественно и туалеты. В каморке возле дверей круглосуточно дежурили бабки сторожихи, вот и все удобства. Но был сентябрь, было еще тепло и первые дни нам в этих конюшнях было очень даже хорошо, поскольку удобствами вообще никто не был избалован. По утрам бегали мыться к парковым озерам, потом шли на работу в цех, который располагался за парком в лесной зоне. Все питание покупали в городе - быстро привыкли к бутербродам, к молоку и кефиру вприкуску с хлебом. Работа была знакомой - те же станки, те же бревна и доски. Делали "столярку" для городских строек - двери, окна, половые доски, вагонку.
   С первых дней в цехе нас попытались распределить по уже существующим бригадам, но старики-бригадиры воспротивились и цеховая администрация не смогла их уговорить нас взять. Мы с Володькой Жарковым - третий угол "треугольника" - остался работать в Пушкине - пошли к начальнику цеха и убедили выделить нас всех в отдельную бригаду. Выбрали бригадира и начались наши "рабочие будни". Бригадиром мы с Володькой убедили всех выбрать хорошего вроде парня; и тот согласился, хотя должность эта не освобождала от основной работы и была по сути, дополнительной нагрузкой.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   114
  
  
   После пары месяцев работы наш выборный бригадир "забурел", стал на всех покрикивать, стал подолгу сидеть в конторке у мастера, вместо того, чтобы работать как все. На все упреки отвечал, что именно его стараниями мы получаем неплохую зарплату, что он нас "всех кормит". Мы быстро осознали, что парня поразила "звездная болезнь". Собрали с Володькой в обеденный перерыв всех и убедили переизбрать бригадиром другого. К нашему удивлению этот второй наш выдвиженец тоже вскоре "забурел". Переизбрали и этого, но третий тоже тяжести должности долго не выдержал. На очередной нашей "сходке" мне удалось всех убедить, что мы только все пересоримся, если так будет продолжаться. Решили работать без официально назначенного бригадира. Долго убеждали мастера - тот никак не мог понять наших проблем, объяснял, что ему с бригадиром удобнее, а то неизвестно кому давать задания, с кого спрашивать. Мы же убеждали его, дескать, задания можешь давать любому из нас - все сделаем, вот увидишь. Так и работали потом без официального бригадира - никаких проблем это не вызывало.
   Интересно, что ни я сам, ни Володька, в бригадиры ни в коем случае не рвались, хотя оформить это не состовляло бы никакого труда, так как остальные ребята на удивление легко поддавались на любую инициативу. Много позже мне стало понятно, что такой конформизм является наиболее опасной и типичной особенностью задавленного тоталитаризмом общества. Очень легко и просто жить по принципу: нам сказали - мы стреляли. Вся ответственность за последствия в этом варианте лежит на фюрерах, а остальным живется легко. Социализму в его советском варианте, как , впрочем, и фашизму в Германии, было свойственно наличие огромных масс населения, легко поддающихся указаниям вождей- фюреров. Это свойство прослеживалось впоть до самых маленьких коллективов, вроде нашей бригады. Чем объяснить отсутствие стремления в фюреры у меня или у Володьки я не знаю в точности и поныне. Возможно, просто совесть не позволяла подличить, а без этого никакая власть обходиться не может.
   Практически с первого месяца мы стали очень неплохо зарабатывать. Мама моя в те годы зарабатывала до 700 рублей, а каждый из нас стал получать по 1200 и больше. Вот только все это не шло впрок. Обретенная наконец самостоятельность ничем не сдерживалась: анонимность полная - нас здесь никто не знает, никого
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   115
  
   не стыдно, родителей и родственников нет. Времяпровождение после работы было стандартным для подобных случаев - часто ходили в кино, но еще чаще устраивали в парке пикники с водкой и пивом. При такой жизни денег едва хватало от получки до аванса. Подталкивала к таким вольностьям и жизнь в этих бывших конюшнях, но в основном было элементарное неумение хоть как-то рационально организовать собственный досуг.
   Так прошло более двух месяцев. Наступил ноябрь, с его холодными ночами и дождями. В нашей казарме становилось совсем невесело. Не добавило веселья и размещение в нашем коридоре гипсовых бюстов и фигур Сталина, которые со всего района свезли к нам после развенчания его культа. У нас быстро вошло в привычку, проходя по коридору, пожимать руку этим нескольким десяткам Иосифов. Гипс на руках до локтей частично осыпался, кисти держались только на проволочной арматуре и после энергичного пожатия - потряхивания долго звенели. Но с наступлением холодов и это веселье приелось.
   Наши попытки хоть что-то узнать о перспективах перевода нас на более приличное жилье успехом не увенчались. Начальство пожимало плечами и обясняло, что нас сюда не звали. Нас навязали насильно, поэтому о перспективах нечего и думать.
   Я написал письмо в Ленинградское управление трудовых резервов и все ребята под ним подписались. Особенно-то не жаловались, просто просили помочь, так как иначе мы не сможем во исполнение закона отработать здесь положенные два года.
   Времена были законопослушные, письмо наше как раз попало в период компании по заботе о молодеже, реакция на него последовала незамедлительно. Из Питера приехала инспекторша - деловая, энергичная, симпатичная с виду тетка. Но, как было заведено, в начале она побывала в нашем тресте, где ей наговорили про нас бог весть чего. Она пришла к нам в цех в конце работы, настроенная пожурить нас за капризы, как малых детишек.
   Мы столпились вокруг и вразнобой принялись "жаловаться на жизнь", а она, спокойно и как-то снисходительно, упрекала нас в боязни трудностей. Единственное, что нам удалось - это убедить ее обязательно посмотреть воочию на наше жилище. Я был инициатором ее приезда, поскольку именно я удумал и написал письмо в управление трудовых резервов; поэтому и я настырничал больше всех. Впрочем,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   116
  
   цеховый наш мастер (фамилия у него была серьезная - Принц) был большая умница и расстановку реальных авторитетов в нашей бригаде давно понял.
   Меня мастер и отпустил пораньше, сопроводить инспекторшу в наши конюшни. За два с лишним месяца мы там обжились и , хотя белье нам не меняли ни разу, если бы не холод, то жизнь там всем казалась бы вполне сносной. Только увидев, с каким ужасом воспринимает наше жилище эта инспекторша, я подумал, что наверное мы чего-то не понимаем. Даже галлерею сталинскую она восприняла без юмора., хоть я продемонстрировал ей , как смешно и по разному звенят руки у Иосифа Виссарионовича и зависимости от роста статуи. А уж отсутствие света, воды, туалета ее совсем доканало. Она начала вслух жалеть "мальчиков" и чуть ли не поклялась "этого так не оставить".
   Странные это были времена; все газеты взахлеб кричали, что партия только и думает, что о благе народа и особенно о молодежи, но когда нужна была реальная забота о конкретных людях, то почему-то оказывалось, что вроде как и никто не обязан этим заниматься. Проявить интелект в написании " злободневной" статейки - это для очень многих было смыслом жизни, а заниматься организацией реальной помощи - желающие обнаруживались редко. Но нам повезло, инспекторша нам действительно хоть чуть-чуть, но помогла.
   Видимо полномочия у нее действительно были высокие, так как буквально через пару дней нас переселили. Выделили на нашу группу по комнате в двух коммунальных квартирах на разных этажах. До нас в каждой из этих комнат жило по два взрослых холостых мужика; и вот к ним буквально втиснули еще по семь-восемь пацанов. Койки пришлось ставить вплотную друг к другу. Ни о каких прикроватных тумбочках - чуть ли не обязательный стандарт общежитий того времени - не было и речи. Даже стол пришлось поставить в общем коридоре. Но зато здесь было тепло, был свет. Туалет, правда, и здесь был солдатского типа - находился в углу двора - а печку топила дровами женщина из соседней комнаты. Квартира-то была двухкомнатная, рассчитанная на нормальную семью. Но эта нормальная семья - муж, жена и маленькая девочка - занимали только одну комнату, а во второй было наше общежитие. Малюсенкая кухонька считалась общей. Но мы кормились в городе, в эту комнату все
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   117
  
   собирались только к ночи, так что на кухне хозяйничала семья, мы туда почти никогда и не заходили.
   Оказалось семейство очень привычным к трудностям быта. Нас приняли как родных. Хозяйка варила брагу и, ничем не стесняясь, гнала самогон. Не было проблемой в любое время разжиться у нее стаканом - двумя этого самогона за мизерную плату, а то вообще даром. Расплачивались обычно не деньгами - считалось достаточным принести килограмм - другой сахарного песку и тебе в любое время можно было рассчитывть на "дозу" расслабительного напитка. А бытовое неустройство и наличие свободных денег очень даже поощряло к снятию стрессов таким образом. Полностью трезвых дней не стало совершенно. Постепенно приедалось, становилось привычным постоянное пребывание "под кайфом" - легком в будние дни и тяжелым в выходные и в праздники.
   Наладилась постоянная связь с частью нашей группы, устроенной в Пушкине. В гости друг к другу всей толпой ездили по очереди - в одни выходные собирались все в Пушкине, в следующие в Ломоносове, благо добираться было легко, электрички ходили часто.
   Домой возвращались обычно очень даже навеселе, но за множество таких гостеваний в течение зимы и весны никто из наших ребят не попал ни в какие истории - ни милиция никого из нас не забрала, ни с кем мы не дрались. Спасало, видимо, то, что мы всегда ходили толпой числом десятка в два-три и с нами никто не рисковал связываться. Да и держались очень дружно, своих не бросали в любом состоянии. Такая жизнь казалась поначалу очень даже нормальной. Такую жизнь показывали в кино, так, казалось, жили все окружающие.
   Однажды, после очередной "встречи" в Пушкине, едва не опоздали на последнюю электричку. К вокзалу добираться пришлось пешком, электричка должна была вот-вот тронуться, а нам еще было чуть не километр обходить вдоль огдады до парадных ворот. Естественно решили времени не тратить и перелезть эту историческую литую чугунную ограду, ничуть не убоявшись копейных наконечников на каждом пруте ограды. Было морозно, снега вокруг едва не по пояс. Все, однако, благополучно перелезли, только больше других "набравшийся" на встрече Сашка исхитрился каким-то образом так спрыгнуть, что оградная пика прошла у него под зимним пальто и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   118
  
   наконечник оказался торчащим выше головы из-под воротника. Парень не пострадал, даже не поцарапался, но оказался висящим на этой пике в совершенно беспомощном положении. На глазах всей электрички мы, барахтаясь в снегу, построили живую пирамиду и с трудом расстегнули его пальто, после чего Сашка выпал из него в снег. На электричку успели, но, оказавшись после мороза в теплом полупустом вагоне, все задремали и пропустили нашу пересадочную станцию Лигово. Очнулись рано утром от холода. Вагон загнали на запасные пути на Финляндский вокзал и мы, добираясь оттуда до Балтийского вокзала, а потом на электричке до Ломоносова, чуть не опоздали на работу.
   Подобные "приключения" давали пищу многочисленным рассказам, воспоминаниям типа "кто сколько выпил и что потом было". Все казалось донельзя взрослым и значительным. Спокойная домашняя жизнь, с ее предсказуемым завтра, с возможностью побыть в одиночестве, почитать хорошую книжку, какое-то время казалась скучной и пресной. Фактическую примитивность существования, растущую угрозу здоровью и рассудку, сознание не фиксировало, об этом было некогда задуматься. Не безпокоило душу и понимание глубинной подоплеки такой жизни, но лишь потому, что для такого понимания еще не хватало знаний и опыта. Позже, сравнивая нашу жизнь с возможными, но никак не свершающимися вариантами, увидел, что верхушке общества (властным структурам, как сейчас говорят) просто не просуществовать без наличия такого народа, который довольствуется столь малым, которому достаточно иметь возможность быть пьяным и слегка сытым, который за самые минимальные подачки, скорее даже - за саму возможность жить - терпит все, что придумают сотворить над ним "партия и правительство".
   Непосредственная работа в цехе порой бывала физически очень тяжелой. Несколько дней в месяц разгружали огромные лесовозы, доставляющие прямо из леса бревна для цеховой пилорамы. Бревна вручную закатывали с помощью веревок на высоченную эстакаду. Работали порой чуть не круглосуточно. Да и разделка досок на детали - труд не для слабых, особенно когда лес сырой. А доски толщиной в ладонь.
   Но сам процесс, при котором благодаря твоему труду бревна превращаются в готовые изделия, красивые, со свежим смолистым
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   119
  
   запахом, нужные людям, этот процесс мало кого оставлял равнодушным. Работа сама по себе всем нам нравилась.
   В цех как-то в обеденный перерыв наведался главный инженер треста - огромный, солидного вида, в скрипучем кожаном пальто. Мы обычно в обед, наскоро закусив кефиром и хлебом, играли в шашки "на высадку" - это когда победитель играет непрерывно, пока кто-то из меняющихся соперников его не обыграет. Благодаря некоторой практике в школе я в этой игре здорово преуспел и проигрывал редко. Здорово помогало мне в этих успеках умение "думать за соперника", рассчитывая скорее на психологические преимущества, чем на технику игры. Этот главный инженер, дожидаясь прихода с обеда нашего мастера, занял общую очередь. Мне очень в тот день везло - обыграл нескольких ребят и , когда подошла очередь главного инженера, обыграл и его. Он попросл у ребят дать возможность отыграться, но быстро "поймался" в элементарные ловушки и проиграл еще пару раз. Потом он несколько раз приезжал к нам в обеденный перерыв вроде как по делам, но все дела сводились к игре в шашки. Один раз проиграв несколько партий, он уговорил меня игоать почти час рабочего времени, дав потом нашему умнице - мастеру указание на выписку нашей бригаде какой-то премии. Ребята смеялись, что скоро нам главный заработок будет приносить не работа с деревом, а игра в шашки с главным инженером. За игрой мы хорошо познакомились, даже по его предложению перешли на "ты" вместо общепринятого в общении с начальством "выканья". Но класс игры у главного инженера быстро рос, он все реже проигрывал - видимо когда-то он играл хорошо, только с возрастом многое забыл. Выиграв у меня все партии несколько дней подряд, он перестал к нам приезжать вовсе. Но знакомство сохранялось и при случайных встречах он никогда мимо меня молча не проходил, всегда "интересовался успехами".
   Так прошла зима. В начале весны, едва сошел снег, нашу бригаду в полном составе отправили в деревню Лопухинка достроить тамошнюю школу-интернат. Руководить нами поехал один из ветеранов треста - некий Лешка - у него вместо одной ноги был протез, но с работой руками и головой он вполне справлялся.
   Работали мы на этой школе без учета времени - от светла до темна. Вручную затаскивали на перекрытия здоровенные дубовые балки, настилали полы, делали окна и двери. Кормили нас в школьной
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   120
  
   столовой. Рацион был детский, т.е. в основном манная каша с маслом, но зато есть ее можно было сколько влезет, на добавки школа не скупилась.
   Работали быстро и хорошо. Деревенские бабки, встретившие нас поначалу с опаской, потом даже ставили нас в пример деревенским мужикам, дескать, вот посмотрите, как работают эти городские комсомольцы, не то что вы, пьяницы и лежебоки.
   Наличных денег нам за полтора месяца работы не выдавали, да мы и не особенно настаивали - кормят хорошо и ладно. Всю зарплату обещали выдать в конце командировки. Потом оказалось, что наш опытный руководитель специально задерживал выдачу нам авансов и зарплаты. Выдал он нам все после сдачи объекта. Сказал, что теперь не грех и отметить нашу успешную работу. И мы, вдруг вспомнив, что за полтора месяца ни разу "не расслаблялись" - накупили всего и уже через пару часов вся бригада была в едва вменяемом состоянии. В этот момент я вдруг сообразил, что за все время прибывания в деревне мне так и не удалось повидать местную достопримечательность - находящееся за деревней озеро с устрашающим названием "Волчий глаз". Каким-то образом удалось всех уговорить сходить на это озеро - мол, в дальнешем может никогда и не удастся больше побывать в этой деревне. Забрали остатки бутылок и , горланя во все горло бог весть что, всей толпой пошли через деревню к озеру. Был субботний вечер и на наши вопли на улицу вышло множество народа, ну никак не меньше полусотни человек. Они, как это водится у всех трезвых, подсмеивались, указывали на нас ранее симпатизировавшим нам старушкам; дескать, вот они ваши комсомольцы, смотрите, ничем они нас не лучше. Озеро оказалось действительно интересным. Идеально круглая котловина метров сто в диаметре и посередине озеро - тоже идеально круглое, диаметром вполовину меньше - полная анология глаза, с его рудужкой и зрачком.
   Спустились с обрыва по тропинке в эту котловину, прошли по заброшенному берегу к самой воде и здесь вдруг увидели плот из нескольких досок, сколоченный, наверное, местными пацанами. Я самому себе казался самым трезвым из всех наших полутора десятков собутылников. Решив довести удовольствие до конца, я забрался на этот плот и меня сильно оттолкнули от берега. Плот оказался через-чур
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   121
  
   легким и под моим весом вдруг стал тонуть. Погрузившись по пояс, я оглянулся и вдруг осознал, что оказался почти в центре озера. Был конец марта, вода еще была ледяная и я быстро очухался от эйфории. Загребая руками, с трудом доплыл на этом плоту до берега, вылез на берег, разулся, снял брюки и стал все свои намокшие шмотки отжимать. Пока я отжимался и одевался вокруг орали, что, дескать, Серега не моряк, раз чуть не утонул на плоту. Больше всех разорялся наш руководитель; когда я в ответ расстроенно огрызнулся, он вдруг заявил, что сейчас сам покажет нам, как на этом плоту нужно плавать. И полез на приткнутый к берегу плот.
   Я вспомнил, что у него вместо ноги железный протез и понял, что мы можем вообще доиграться здесь до утопленника. Принялся его отталкивать от воды. Остальные ребята отталкивали меня от Лешки, желая посмотреть, какой из него "моряк". В результате я, вдруг увидев, что уже сделать ничего почти нельзя, решил нескольких самых активных своих супротивников отправить в нокаут и неожиданными для них ударами уложил подряд человек трех в жидкую грязь, которая образовалась от нашего безпорядочного топтания по берегу. Потом меня сильно ударили сзади по голове и я сам упал физиономией в эту жижу. Когда поднялся и, промыв глаза оглянулся, то на высоком берегу вокруг озера увидел едва ли не всю деревню. Люди стояли почти сплошной стеной и смотрели вниз на наши упражнения. Стыдно стало до жути...
   Кое как разобрались, отмылись от грязи, выбрались из котловины и, чуть теплые, добрались до другого конца деревни, где был выделенный для командированных дом. Утром встали пораньше, с первыми петухами, и уехали на первом автобусе, ни с кем не прощаясь. Всю дорогу меня не оставляли мысли о причинах такого нашего фиаско. Вроде бы ничего не предвещало такого позорища и вот на тебе. В довершение - у двух ребят, которых я "уложил" первыми, оказались выбитыми по несколько зубов и они все допытывались, с чего это я вдруг начал драться. На трезвую голову оправдание, что я фактически спас Лешку, уже не казалось совсем уж железобетонным.
   Осознание, что моя жизнь идет в не совсем правильном направлении, пришло после посещения нашего общежития моей мамой. У них на работе организовали автобусную экскурсию в Ленинград и она специально туда записалась, чтобы по пути
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   122
  
   посмотреть, как живётся её чаду. Письма я ей писал очень оптимистичные, но матери многое умеют "читать между строк" и её не оставляла тревога.
   Мы с ней провели вместе почти целый день - показал ей парк, зашли в нашу комнату, походили по городу. Уезжая, она вдруг сказала, что в дальнейшем уже ничего хорошего от меня не ждет, увидев условия, в которых мы здесь живем и работаем. Слов для успокоения мамы у меня от неожиданности не нашлось. Она сказала то, что и у меня самого последнее время "крутилось в голове", поэтому я очень хорошо понял ее тревоги.
   Однако реально изменить образ жизни оказалось очень трудно. Попытался хоть часть денег тратить на что-то полезное, купил фотоаппарат, купил куртку, ботинки. Но каждый день после работы вставала проблема "куда себя деть", чем заняться, если не идти со всеми ребятами уже привычным маршрутом. Ничем здесь не могли помочь ни мама, ни редкие письма моей казанской тети Лиды, уговаривающей меня не забывать детского увлечения строительством моделей кораблей. Но народная мудрость права, действительно, "и капля точит камень". Все события постепенно подводили меня к изменению "направления жизни".
   Вдруг стало известно, что нас осенью должны призвать в армию (забрать, как тогда говорили). Мы отработали всего год, но военкомат не собирался ждать, пока мы отработаем требующиеся по закону два года. Все это требовало каких-то активных действий.
   В поисках выхода, почти по наитию, экспромтом, решил, что уже достаточно отдохнул от учебы, что учиться-то явно интереснее, чем моя теперешняя работа. Мой сосед по школьной парте учился уже второй год в Лесотехнической академии, мама мне передала его адрес и я попросил его сообщить мне адрес Ленинградского Кораблестроительного института (корабелки - в просторечии). Толя откликнулся быстро, но кроме почтового адреса института ничего не сообщил. Город я знал еще совсем плохо и пришлось купить туристическую схему, чтобы разобраться, как добираться от Балтийского вокзала, куда приходили ломоносовские электрички, до Лоцманской улицы, где находился институт. Самым трудным в этот момент казалось вообще отыскать этот институт в огромном городе, остальное, думалось, приложится. Между делом собрал необходимые
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   123
  
   документы - медицинскую справку, характеристику с работы, выписку из трудовой книжки...Ни с кем не советовался, ни с кем даже не говорил о желании уволиться и пойти учиться. Считал, что в случае неудачи с попыткой поступления в институт так будет легче все пережить. Пришлось взять отгул на работе. От Балтийского вокзала шел пешком, сверяясь с картой. Добрался до института не обращаясь ни к кому из прохожих, подумал даже, что уж с остальным-то теперь грех не сравиться.
   Но в приемной комиссии документы у меня принять отказались. Объяснили, что по закону мне еще год нужно отработать, прежде чем я получу право на очное обучение. А на заочное или вечерние обучение мне поступать не имело смысла из-за грозящей службы в армии. Я долго стоял обескураженный, потом, ни на что не надеясь, стал требовать у девиц из приемной комиссии показать мне текст этого закона. Закон-то я и раньше знал, но уж очень было обидно уезжать обратно в Ломоносов даже документы не сумев сдать.
   Девицы текста закона показать не смогли и посоветовали сходить к председателю приемной комиссии доценту Алентову. Я и пошел, пошел уже просто из упрямого нежелания уезжать, не попытавшись выяснить все досконально.
   Приём документов в институты уже почти заканчивался, в вестибюле, где располагалась комиссия, кроме меня уже и не было никого. Алентов, видимо, томился от безделия и встретил меня очень приветливо. Расспросил про школьную учебу, про работу, про родителей. Пояснил, что нарушить закон у комиссии нет никаких возможностей. Потом неожиданно задумался, помолчал и сказал, что вот разьве я сумею на своей работе получить справку, что они не возражают отпустить меня на учебу, тогда документы можно и принять.
   Удивительно многое зависит в нашей жизни от случайностей. Алентов мог и не говорить мне о такой возможности обхода закона. Правда, он и не рисковал почти ничем, но все же вышел за рамки своих прямых обязанностей, подтолкнув меня в направлении возможного, но, увы, не совсем законного решения моей проблемы. Потом, в институте, я не встречался с Алентовым ни разу, но грех было бы не быть ему благодарным за добрый совет.
   До первого августа, когда заканчивался прием документов и начинались конкурсные экзамены, оставалось где-то около двух недель. За это время мне было нужно раздобыть справку, да еще и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   124
  
   подготовиться к экзаменам. В тот год, как потом стало известно, в корабелке был огромный конкурс - аж 27 человек на место, если считать по поданым заявлениям. Только моим полным незнанием реальной обстановки можно было объяснить мою уверенность в успешном поступлении, даже если все удастся устроить с получением справки. Но "блаженны не сведущие"; я возвращался в Ломоносов с самыми позитивнами надеждами.
   Вообще вся история с поступлением в институт полна несуразностей. Поскольку в комплект документов для допуска к экзаменам входила характеристика с места работы, то мне пришлось идти к нашему Принцу и просить ее выдать. Тот даже не стал спрашивать, для чего мне вдруг понадобилась характеристика - был чем-то сильно расстороен; словно надоедливому ребенку, чтобы не приставал, Принц сказал: "Тебе нужно, вот ты и напиши, а я потом подпишу и печать поставлю".
   Я вначале было хотел возмутиться, но вспомнил свою классную руководительницу с ее двумя разными характеристиками на меня и понял, что для всех это уже давно превратилось в ничего не значащую формальность, что Принцу просто жаль тратить на это силы и время. Сел в углу его кабинета и минут за двадцать сочинил на себя первую положительную характеристику (лиха беда начало, потом я еще несколько раз писал сам на себя характеристики и с каждым разом все лучше). Принц прочитал, хмыкнул и, ничего не изменяя, завизировал. Потом он ездил в управление и по пути подписал мое творение у председателя профкома, секретаря парткома и директора. Творение мое превратилось в серьезный официальный документ, который мне Принц и вручил в конце дня, так и не поинтересовавшись, зачем мне это всё.
   И вот теперь успех с характеристикой становился совсем лишним, если не удастся получить нужную справку.
   Посоветоваться было не с кем, вернее, как-то не с руки было кого-то втягивать и посвящать в не совсем законное дело.
   Несколько дней ходил на работу, но где-то, на уровне подсознания, шёл непрерывный поиск решения. В обеденный перерыв кто-то из ребят сказал, что почему-то давненько главный инженер в шашки играть не приезжает. Посмеялись надо мной - кажись обидел мужика. А я подумал, что если мне кто и может помочь, так это только мой партнер по шашкам.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   125
  
   Вечером, после работы, поехал в управление. Они там начинали
   работу на час позже нас, а вечером еще задерживались, была надежда застать всех нужных людей.
   Повезло, главный инженер еще был в управлении, но в кабинете у него была целая бригада - мужики пришли "качать права", стояли толпой вокруг стола, курили, кричали, перебивали друг друга. Голоса главного инженера почти не было слышно.
   Я долго стоял за спинами этой толпы, но, увидев, что скорого конца этим дебатам не предвидится, стал подпрыгивать, стараясь обратить на себя внимание. Главный меня заметил и хмуро спросил, чего мне-то здесь нужно. Я протолкался поближе и начал было объяснять, какая справка мне нужна. Его постоянно отвлекали, тянули за рукав, перебивали вопросами. Он досадливо от меня отмахнулся, сказав, чтобы я попросил машинистку напечатать нужную мне справку и он подпишет. Рабочее время уже закончилось и мне стоило немалых усилий уговорить пожилую женщину машинистку напечатать справку, что трест, дескать, не возражает в поступлении Якиманского на учебу в Кораблестроительный институт. Лукавство состоялось, выдуманная мною на ходу фраза оставляла за кадром вопрос о форме учебы; ведь речь могла идти и о вечерней учебе, и о заочной. Но я подумал, что в институте такой казуистикой никто заниматься не станет. В тресте-то решат, что речь идет о вечернем обучении, а в институте подумают, что об очном. Во всяком случае расчет был только на невнимательность чиновников.
   Так и получилось: главный инженер просмотрел мельком справку и подписал, секретарша шлепнула печать. Я вышел на ватных ногах, словно в нокдауне побывал; даже не верилось, что вожделенная справка наконец-то в руках.
   Опять взял на один день отпуск без содержания и поехал в Питер. Девицы в приемной комиссии приняли мои бумаги только после соответствующей резолюции Алентова, но приняли.
   В электричке, по пути в Ломоносов, эйфория от успеха прошла и пришлось задуматься, наконец, об экзаменах. До того времени, не будучи уверенным в допуске к экзаменам, я и не думал готовиться. Даже пожалел вдруг, что всю зиму маялся дурью вместо того, чтобы походить на подготовительные курсы. Над нашей квартирой - общежитием жила семья, где парень моих лет занимался на таких
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   126
  
   курсах. Правда, он уже во второй раз пытался поступать, в предыдущем году тоже учился на курсах, успешно сдал все экзамены, но пройти конкурс ему не удалось. Мы, из нашей вольной жизни смотрели на этого парня, как на мученника; всегда сидит дома, всегда что-то зубрит, ни друзей, ни подруг у него.
   И вот в полный рост встала проблема учебы и предо мной. Только времени у меня было на все про все дней десять. С точки зрения здравого смысла - шансов на успех никаких. Но, после сравнительно легкого преодоления закона, останавливаться было уже несерьёзно, сам бы себя уважать перестал.
   Выпросил на работе еще неделю в счет отпуска, достал из чемодана учебники, пролежавшие там без дела два года и стал пытаться вспомнить, чему же нас учили в школе. Оказалось, что учили не так уж и плохо. Математику, физику, иностранный - все это я по верхушкам "пробежал" дня за четыре. К сочинению решил не готовиться - наверняка будет "свободная тема", неужто не хватит "антилекту" убедительно изложить свои мысли; если нет, то и вообще затевать историю с экзаменами не стоило.
   К тому же, прежний опыт сдачи экзаменов быстро "всплыл в сознании". Опыт подсказывал, например, что в сочинении ни в коем случае не нужно пытаться писать красивости и заумности; достаточно максимально простыми словами (чтобы избежать возможности ошибок в написании сложных слов и предложений) "раскрыть тему" и продемонстрировать элементарное умение выражать свои мысли, коль скоро они у тебя есть. И в других дисциплинах важно обязательно знать конечные выводы, т. е. что должно получаться в результате; тогда меньше вероятность запутаться в доказательствах разных там теорем.
   Я не вел никаких записей, просто просматривал подряд все учебники. К собственному удивлению убедился, что почти все помню, что многие неясности за два года "отдыха от учебы" вроде как стали даже проще и понятнее.
   Приходили с работы ребята и тишина в комнате сменялась обычной какофонией звуков, тогда уж было не до занятий. Но ребята без всяких распросов видели, чем я занимаюсь и , вроде как , старались особенно не отвлекать, не соблазняли податься гулять по привычному маршруту между кино, парком и винным магазином. Наоборот, каждый считал своим долгом поощрительно похлопать по спине, пошутить, что
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   127
  
   если мне удастся проскользнуть, то и у них появится надежда на такой "подвиг духа".
   Так пршли немногие дни подготовки. А на время вступительных экзаменов в институте дали справку на отпуск. Еще подумал, что если даже и не сдам экзамены, то хоть этим нечаянным отпуском воспользуюсь, погуляю перед армией.
  
   * * *
  
   Первым был писменный экзамен по математике. И задачки-то были вроде простые - "на части". Но я их так решить до конца и не сумел. Решил три численных примера, а на задачки написал аж три варианта решения, но ни в одном не был уверен, т. к. ответы получались несуразные (то число людей в ответе получалось не в виде целого числа, то расстояние выражалось в виде бесконечной дроби). Экзаменаторы сказали, что нужно обязательно сдать все черновики, т.к. при проверке будут учитываться не только правильность результата, но и сами поиски правильного ответа, пусть и не приведшие к успеху.
   Сдал все бумаги на проверку и про себя подумал, что за такие мои решения окромя двойки ничего другого и поставить нельзя. Обижаться было можно только на самого себя, но от пережитых волнений мне вдруг стало как-то все равно, что там поставит мне за первый экзамен. Через день нужно было ехать узнавать результат экзамена. Убежденный в провале, я взял с собой паспорт, чтобы можно было сразу забрать в приемной комиссии документы. Настроение было весьма далеким от оптимизма. Заранее готовился, чтобы хоть внешне спокойно пережить несомненное, по моим ощущениям, фиаско.
   Результаты экзамена были вывешены на стендах в вестибюле. Я просмотрел списки всех провалившихся, но, к вящему удивлению, своей фамили не обнаружил. А провалившихся было чуть не половина от всех сдававших экзамен, чуть не полторы сотни человек. Пришлось смотреть дальше. И на самом дальнем стенде в последнем списке увидел, что мои мучения, оказывается, нашли возможным оценить на три балла, что было для меня полной неожиданностью. Уверившись, было, в провале, я к следующему экзамену - сочинению - совсем не готовился; теперь вдруг оказалось, что еще не все потеряно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   128
  
  
   Удивило несуразно большое количество провалившихся на первом экзамене. Понятно, что когда имеется возможность принять на учебу лишь одного из почти трех десятков, то справедливости ждать не приходиться; какая уж тут справедливость. Какие бы принципы отбора не использовались - все равно все отчисленные по конкурсному отбору фактически страдают незаслуженно. Здесь отбор по жребию был бы едва ли не справедливее, чем по результатам экзаменов. Но в реальной жизни конкурс по результатам экзаменов создавал иллюзию равных для каждого шансов поступления на учебу. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, поэтому, хоть и было жалко провалившихся ребят, но приходилось признавать, что их провал лишь повысил шансы оставшихся.
   Тройка не экзамене позволяла пытаться сдавать следующие экзамены, но шансы на прохождение конкурсного отбора вроде бы сводила практически к нулю. В какой-то мере оптимизм внушал только факт вроде как сокращения числа претендентов уже на первом экзамене. Если после каждого последующего экзамена количество провалившихся будет составлять почти половину от всё уменьшающегося числа участников конкурса, то главным становилось не получать двойки, дотянуть до конца.
   Оставшиеся до письменного экзамена по русскому языку пару дней я потратил на подготовку к устному экзамену по математике - была уверенность, что уж сочинение-то сумею написать и без подготовки.
   И действительно написал, и даже на четыре балла (чего в школе последние два-три года ни разу не случалось) - видимо, несмотря на безотказную методику сдачи экзаменов, какие-то ошибки в тексте я пропустил. Провалившихся опять было едва ли не половина. Нескольких человек поймали на шпаргалках и вывели из аудитории, не позволив закончить сочинение, но человек тридцать исхитрились получить двойки.
   Еще со школьных времен я знал, что математика в сферу моих талантов не попала, никогда мне не нравилась эта игра в числа, эта лишенная эмоций логика. Но школа сумела привить основные навыки и в этом деле, оставалось только вспомнить эти основы. Почти неделя занятий - перечитал все учебники, какие смог достать - позволяла испытывать уверенность в своих силах.
   На устный экзамен по математике я попал где-то в середине дня. Вытянул билет, сел готовиться и вдруг обнаружил, что из пяти
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   129
  
   вопросов я могу вспомнить ответы только на четыре последних. А доказательство по первому вопросу из памяти выпало, удалось вспомнить только исходные данные и то, что должно получиться в результате забытого мною доказательства. Для сдачи экзамена все ответы и доказательства нужно было после подготовки за столом написать мелом на досках. Каждому абитуриенту предоставлялось аж три больших (больше, чем в школьных классах) доски. Я написал все ответы, но начал не с первого, поскольку я его не знал, а со второго. Все, что удалось вспомнить по первому вопросу написал в самом низу последней доски. Сделал это интуитивно, не имея заранее никакого плана. Просто подумал, что порядок ответов значения не имеет и почему бы не начать с того, что знаешь хорошо.
   Преподаватель сперва подошел к парню, гововивщемуся рядом со мной. Парень, как и я, исписал мелом все три доски и внешне держался очень уверенно. Но ответ он начал с того, что сообщил преподавателю о незнании ответа на первый вопрос экзаменационного билета. Мол, вот на остальные вопросы все написал, а первого вопроса не знаю. Преподаватель даже не стал смотреть, что он там написал на трех досках. "Раз - говорит - Вы не знаете ответа на первый вопрос, а этот вопрос самый элементарный, то ставлю Вам двойку". Парень пытался что-то сказать, но его никто уже не слушал. У бедняги аж слезы навернулись, но это, естественно, результата не изменило. Правда экзаменатор вроде как тоже расстроился, видимо не часто приходилось хоронить чьи то надежды.
   В этих расстроенных чувствах этот преподаватель сразу перешел ко мне и предложил отвечать. Я понимал, что если я скажу ему сейчас о моем незнании первого вопроса, то он просто будет вынужден отправить меня следом за только что выставленным парнем.
   Из-за растройства преподаватель не взял у меня мой билет, не просмотрел предварительно вопросы, как делал это во всех предыдущих случаях. Поэтому он и не заметил сразу, что отвечать я начал с хорошо мне знакомого второго вопроса. Говорил я довольно бойко. Все изложил правильно; преподаватель начал немного успокаиваться, покивал, попросил переходить к следующему вопросу. Так он выслушал мои ответы на четыре вопросы и уже собрался было выставить мне пятерку, как вдруг внимательно просмотрел еще раз исписанные доски и спросил. Почему там нет доказательства пятого
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   130
  
   вопроса. Я пояснил, что вот, дескать, помню начало и конец, а как все доказывается - забыл. "Ну-ка дайте ваш билет", - потребовал экзаменатор. "Позвольте, так ведь этот вопрос у Вас в билете стоит первым...Как Вам не стыдно! Я же должен был Вас сразу выгнать, как выгнал предыдущего абитуриента, а я на Вас потратил чуть не сорок минут. Разве можно так поступать?" Он обиделся как ребенок, у которого неожиданно отняли любимую игрушку. Дескать, вот я в Вас почти поверил, а Вы так меня провели.
   Я сознавал нелепость ситуации и уже было приготовился принять вполне заслуженное наказание - выметаться с позором из аудитории. Но преподаватель вдруг заявил, что ему жалко потраченнного на меня времени и он, таки, даст мне дополнительное задание. И написал на доске логарифмическое уравнение. "Если не решите, то можете сразу уходить", - сказал мой мучитель, и принялся нетерпеливо возле меня топтаться.
   Но на таких уравнениях в десятом классе нас долго и упорно тренеровала наша Светлана Евгеньевна Биргер. Всего год и отработала-то она в Гдове, уехала учиться в аспирантуре. Но вот сумела же даже меня выучить решать эти уравнения "как семечки лузгать".
   Экзаменатор явно удивился, когда я все быстро и правильно разложил по полочкам, нашел требуемые ответы. "Ну ладно", - сказал,- "Тройку я вам поставлю, но только потому, что жаль потраченного на Вас времени; да и вряд ли с такими оценками Вас примут к нам в институт".
   Вышел я весьма обескураженный, однако с чувством победно преодоленного неприступного ркбежа. Совесть не мучала. В конце-концов, думал, я ведь фактически-то борюсь не с экзаменаторами, а с государственной системой образования, лишающей большинство молодежи возможности получить образование. А у борьбы своя логика, свои законы и не стоит особенно комплексовать из-за моего неформального поступка.
   Самооправдание - путь легкий и приятный. Научиться быть честным хотя бы с самим собой очень даже не просто. А уж осудить себя и подавно нет желания. Но без таких элементов процесс самосовершенствования, по моему, не возможен.
   После трех экзаменов я набрал десять баллов из пятнадцати возможных. Это был совсем плохой результат, но я еще держался, в то
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   131
  
   время как большая часть абитуриентов была за бортом. Осталось сдать физику и английский язык. Это были не профильные для института предметы и подход к ним был более либеральный. Физику я сдал легко, помогли сведения из школьной библиотеки, из беcпорядочно прочитанных в детстве книжек Перельмана; получил даже пятерку - единственную в этой моей экзаменационной эпопее. И английский язык сдал - благо тогда еще было достаточно всего лишь уметь работать со словарем; получил четверку.
   Приехал после последнего экзамена в общагу ни на что особенно не надеясь. Получилось у меня всего девятнадцать баллов из двадцати пяти возможных - вряд ли пройду по конкурсу. Но надежда где-то на задворках сознания теплилось. И "грело" душу самолюбие, осознание собственной пролазности - как-никак исхитрился все экзамены посдавать, не провалился, как это случилось у большинства.
   Через пару дней вывесили списки зачисленных. Я опять сразу не смог найти своей фамилии - от волнения перепутал факультеты. Пошел в приемную комиссию забирать документы. А там мне вдруг сказали, что я , оказывается, таки набрал "проходной балл" и зачислен. Наверное вид у меня сделался уж совсем недоверчивым, девица из комиссии пошла со мной и показала нужный стенд и мою фамилию там - как всегда по алфавиту в самом низу (строчка была смазана, вот я и не заметил сразу). И вместо возврата документов в приемной комиссии мне выдали справку о зачислении.
   Оказывается, отсев по ходу экзаменов был столь значителен, что зачислели почти всех, кто сумел добраться до конца. Даже мои скромные девятнадцать баллов были "проходными", несмотря на то, что вне конкурса зачисляли всех с рабочим стажем более двух лет и всех отслуживших в армии. Я попал в институт полностью "на общих основаниях", поскольку рабочего стажа у меня было всего год и девять месяцев, а в армии я не служил совсем.
   В общаге ребята поверили в мое поступление на учебу только увидев воочную эту справку. Много и заинтересованно расспрашивали о процедуре экзаменов, о коварстве экзаменаторов. Ни я, ни ребята даже не вспомнили, что с моей учебой еще ничего окончательно не решено, так как по закону меня не имеют права уволить с работы, что я обязан еще год отрабатывать учебу в техническом училище.
   А дважды учившийся на подготовительных курсах парень из живущего над нами семейства опять не прошел по конкурсу, хоть и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   132
  
   поступал-то чуть не в сельхозинститут. На следующий день, когда наши все ушли на работу, а я собирался идти в управление увольняться с работы, я случайно услышал, как его мать громко жаловалась соседке: "Наш-то ведь умница, только и думает об учебе. И не работал всю зиму, только готовился к экзаменам, И вот не приняли. А эта-то пьянь из общаги, говорят поступил, Нет в мире справедливости..."
   До того я не представлял, как наша общага выглядит в глазах живущих по соседству "нормальных" людей. Теперь узнал, что нас иначе как пьянью и не называют. Даже если сделать скидку на дремучесть этих соседей, то все равно приходится признать изрядную долю правоты в этих мнениях; чисто внешне все так и выглядело: что ни вечер - пьют да гуляют. Но "сытый голодного не разумеет" и им, живущим в отдельных квартирах, понять нашу жизнь было не дано; когда на пятнадцати квадратных метрах живут двенадцать человек, то говорить о культуре не приходится.
   В природе и в обществе имеют место мощные компенсационные возможности. Потерявшие зрение люди начинают лучше слышать, наиболее целебные растения вырастают на самых бедных почвах и в самых тяжелых условиях, инициативный и предприимчевый человек редко вырастает в тепличных условиях нормальной семьи...Но все эти соображения ничего не значат для матери, у которой ее любимое чадо, самое умное, самое красивое, оказывается в реальной жизни, увы, не на высоте.
   Так под злобствования этой соседки я и отправился увольняться. Мастер-то мое заявление сразу подписал, пожал руку, пожелал успехов в жизни. А в управлении заявление даже принять отказались. Сказали - по закону ты должен работать еще год, вот и иди работать, а то будешь считаться прогульщиком. Я отирался там почти весь день, но никто ничем мне помочь не мог. Наконец, секретарь директора посоветовала сходить к главному инженеру. Дескать, если уж кто и может помочь, то только он. Я и сам так думал, тем более, что именно главный инженер (првда, не совсем сознательно из-за спешки) подписал мне ту первую справку, по которой меня допустили к экзаменам. Но, чувствуя перед главным инженером неловкость за способ получения этой справки, я очень не хотел опять к нему обращаться. Однако выхода другого не оставалось.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   133
  
  
   Прочитав институтскую справку главный инженер хмыкнул и сказал, что он во мне и раньше не сомневался. Учись, говорит, на здаровье, нет проблем. Но уволить тебя нельзя, не по закону это, да и что скажут твои товарищи - они ведь должны будут отработать еще минимуи год, а ты вот хочешь от этого увильнуть. Разговор был по тону очень доброжелательным, и я сказал главному инженеру: "Дело не в работе, от работы я никогда не бегал. Дело в том, что нам всё равно у Вас доработать не дадут и в ноябре заберут всех в армию. Ему-то главному инженеру, какая разница, как нас терять. А лично мне, терять три года на службу в армии очень уж не хочется". Главный инженер чуть не час рассуждал про интересы общества, но потом вдруг сказал, что может быть главные-то интересы общества и состоят в том, чтобы как можно больше молодежи получило высшее образование. Неизвестно, дескать, что там с тобой будет после армии, а сейчас ты вон как проявился. Пожалуй, сказал, надо тебе помочь. Только обещай, что не будешь в своем общежитии рассказывать, как тебе удалось уволиться, а то нам остальных будет не удержать. И подписал мое заявление.
   Я и раньше замечал, что в жизни без следа ничего не проходит. В самый критический мрмент нужно лишь не пасовать перед непреодолимыми, казалось бы, трудностями. И тогда обязательно, как бы в награду за терпение, вдруг кто-то придет к тебе на помощь. Правда, при этом самому нужно "барахтаться" как можно энергичнее, поскольку "под лежачий камень вода не течёт"; "на Бога надейся, но сам не плошай" - народная мудрость и здесь права. И еще: всякая инициатива, всякое интересное для людей дело, общительность, открытость, стремление защищать справедливость - это всегда дает отдачу на твою личную судьбу, на отношение к тебе окружающих. Да разве, играя с главным инженером в шашки, я мог представить его роль в моей дальнейшей жизни? Однако же вот что случилось - то случилось.
   Перед остающимися в общаге ребятами мне было действительно неудобно. Но проводили меня хорошо и я еще года два потом ездил изредка то в Ломоносов, то в Пушкин пообщаться с ребятами. В последующие годы еще несколько человек из нашей группы поступили в разные ВУЗы, так что окончательно-то никого не испортили ни техническое училище, ни наше, набитое под завязку, общежитие.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   134
  
   * * *
  
   В институте без проблем получил место в общежитии. Выяснилось, правда, что первокурсники (козероги на институтском жаргоне) традиционно живут по 10....15 человек в комнате, а по мере дальнейшей учебы условия улучшаются и на последнем курсе живут уже по 2-3 человека в комнате. Так что я поселился в "аквариуме" (комнате в углу коридора с двумя стенками из стеклоблоков) на 12 человек. Но после моего ломоносовского муравейника это казалось идеальным, т.к. в комнате еще оставалось много свободного места.
   Только устроившись в общежитии я написал письмо маме в Гдов. Сообщил, что у меня теперь новый адрес, что я поступил учиться в Кораблестроительный институт, что ей, маме, уже не нужно считать меня совсем пропащим. Ответ пришел очень быстро, но письмо меня поразило. "О каком институте ты мне сообщаешь, сын", - писала мама, "Я видела как ты живешь в Ломоносове, кто тебя окружает, чем Вы там занимаетесь в свободное время, Разьве из таких условий возможно выдержать нынешние огромные конкурсы и поступить учиться. Вон отличники по несколько лет подряд не могут поступить. Ты мне, сын, напиши правду, что там с тобой стряслось, почему у тебя теперь такой странный адрес. Не ври мне пожалуйста...".
   Мама поверила в реальность моей учебы только когда я приехал на каникулы после зимней сессии и показал ей свой студенческий билет. Я упёрто отказывался от ее помощи, жил на остатки своих накоплений от работы в Ломоносове и на зарплату, которую нам платили за работу на заводе весь первый курс.
   Дело в том, что в 59-м году Хрущёв озаботился о связи высшей школы с жизнью, политбюро внедрило соотвествующее решение и все первокурсники оказались жертвами очередного социального эксперимента. Всех направили на питерские заводы учениками и пояснили, что если кто через год не сумеет получить рабочий разряд по специальности, то того отчислят из института. Конечно, в очередной раз "хотели как лучше, а вышло как всегда". Мы должны были после полной восьмичасовой рабочей смены еще и каждый день вечером 4-5 часов учиться в институте, учиться, что называется, без дураков, поскольку программа не пересматривалась и нужно было кроме посещения лекций успевать делать и все задания, все курсовые работы,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   135
  
   сдавать все зачеты и экзамены как на нормальном дневном обучении прошлых лет.
   Мне крупно повезло. У меня уже был рабочий разряд (првда, не сварщика и не судокорпусника, как требовала программа, а судового столяра станочника) и меня, как и ещё двух студентов, по ошибке приняли в деревообрабатывающий цех, где я сразу стал получать не по 300 рублей ученических, как все, а нормальную зарплату - рублей 800-900, по тем временам очень даже нормально. Ошибку обнаружили только весной, когда уже было поздно нас учить на сварщиков. Так я и доработал столяром. И весь тот год удавалось "не тянуть" деньги от мамы, жить на свои.
   Народ в "аквариуме" подобрался интересный и разный. В училище все были из одного северно-западного региона, а здесь были ребята и с юга, и с севера, и с Дальнего Востока, и из Сибири. Но по национальному составу интернационала не случилось, был один татарин, а остальные все русские. По возрасту старше других были только я и Севка Шевелев. Остальные попали в институт прямо от папы с мамой сразу после школы. Севка после седьмого класса учился в техникуме, работал немного на заводе, потом отслужил в армии.
   По возрасту мы уже не могли познакомится и подружиться как в детстве, за полчаса. У всех раньше была своя собственная жизнь, свой круг общения. Все новое и незнакомое требовало времени на привыкание. Для ребят из семей жизнь в общежитии первое время особенно трудна необходимостью постоянно считаться с интересами окружающих. Это процесс долгий и порой болезненный для самолюбия. Только для меня и Севки общага была уже привычным окружением; да еще оказался во многом похожим опыт общения со спиртным. Но дальше взаимной симпатии отношения не продвинулись, Севка оказался излишне "погруженным в себя " человеком.
   Первые дни все ребята казались похожими друг на друга, но потом перегрузки работой, учебой и хроническим "недосыпом" выделили тех, что покрепче здоровьем и характером. Оказались мы все очень разные по способностям и вообще по взглядам на жизнь.
   Занятия в институте кончались около десяти часов вечера, до общежития добирались к одинадцати, но энергии у большинства еще хватало на выполнение учебных заданий. Лишь в первом часу ночи обычно все засыпали. Считалось само собой разумеющимся, что если ты уже улегся спать, то требовать от других соблюдения тишины ты ,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   136
  
   вроде как , не в праве. Хочешь спать - спи, но не требуй того же от других. Вроде бы все и элементарно, но для некоторых ребят это правило уж через-чур сильно давило на самолюбие. И я , и Севка, как старшие по возрасту и опыту невольно способствовали такой вольнице, поскольку сами уже умели засыпать в любой обстановке, хоть под пушечную канонаду.
   Но для других всё было сложно. Альберт Мельников - парень, приехавший из Таллина - однажды никак не мог заснуть из-за шума в комнате и стал требовать, чтобы ему не мешали. Потом поднялся с кровати и погасил в комнате свет. Все изумленно затихли, мы с Севкой понимающе переглянулись, я пошел к выключателю и снова свет включил. Альберт опять вскочил и выключил. Я снова включил, поскольку допускать преобладание личных капризов над общими интересами было нельзя. Нас много, и если каждый начнет так на всех давить своими капризами, то жизни не будет.
   Альберт остановиться уже не смог, хотел даже разбить нашу единственную на всю комнату лампочку, запустил в нее ботинком, но промахнулся спросонья. Драки у нас с ним не получилось, но я повалил его на панцирную сетку кровати и держал, пока он вслух не пообещал оставить лампочку в покое и не выпендриваться впредь. Сделать он ничего другого и не мог, поскольку рядом с нами стоял Севка, да и остальные ребята Альберту не симпатизировали; дело могло кончиться для него плачевно и он сдался.
   Потом я случайно услышал, как он кому-то из другой комнаты рассказывал про "скобаря", который ему жизни не дает. Вспомнилось, что всех, живущих в Эстонии, в России издавно звали чухнами или чухонцами (у Пушкина - приют убогого чухонца), и я чуть было не стал похожим на него, чуть было в ответ не обозвал парня чухонцем. Но детство уже прошло и взаимные оскорбления не казались способными что-то изменить. Подошел к Аьберту и при всех пообещал, что если еще когда услышу, что он в отношении меня употребляет оскорбительные прозвища, то ему будет очень плохо. Пусть меня потом хоть из института отчисляют, но он на всю жизнь заречется от выпендрежа. Видимо прозвучало все достаточно серьёзно, да и Альберт был не из храбрых, но все дальнейшие годы совместной учебы мы с ним больше никогда не конфликтовали, хотя и дружбы, естественно, тоже не получилось.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   137
  
  
   Наступили ноябрьские праздники, потом Новый год. Общественный обычай требовал как-то отметить эти праздники. Набившие оскомину призывы отмечать праздники ударным трудом и отличной учебой никто всерьёз не воспринимал. Отметить по настоящему - это все представляли только в виде совместной выпивки. Для большинства ребят это были едва ли не первые серьёзные возлияния и в комнате к концу вечера на ногах остались только мы с Севкой. Севка еще пошел потом на женский этаж общежития на свидание со своей будущей женой, а я поехал в город в кино, поскольку еще днем купил билеты на редкий в те годы американский фильм.
   В Новый год, чуть не под звон курантов, в нашу комнату зашла деканатовская комиссия - поздравляли всех с праздником и заодно проверяли, как студенты соблюдают правила социалистического общежития. Термин "социалистический" было принято лепить ко всему без разбора - социалистическое соревнование, социалистический труд... Понятие это было довольно расплывчатое, но звучало солидно и употреблялось часто.
   В комнате к тому времени трезвых не было. На упреки председателя комиссии дернула нелегкая отвечать мне, все другие смущенно молчали. А я , зная по опыту, что в подобных ситуациях помогает только демогогия, призвал председателя "рассуждать трезво и порадоваться празднику вместе с нами и со всем человечеством". Мужик даже не нашелся, что и сказать, выпил стопку и комиссия ушла. Все последующие институтские годы этот председатель не упускал случая при любой встрече поддеть меня репликой: "Так мы будем рассуждать, трезво, или как?". Но этим дело и ограничилось, нормальный оказался мужик.
   Хорошего коллектива в нашем "аквариуме" не получилось. Экспромтом случались довольно грубые шутки друг над другом. Крепко спящего Захара - единственного в комнате татарина - однажды на койке вынесли в умывальную комнату, где он и проспал до утра. Утром проснулись от грохота - Захар притащил свою койку и перебудил всех в поисках инициаторов шутки. Захар был добродушный и добрый парень, и в отношении его эта дурацкая шутка была чистейшим издевательством. Но таковы уж были нравы.
   Со мной тоже пошутили. Мой цех начинал работу на час раньше других и я обычно утром вставал по будильнику на час раньше всех.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   138
  
   Стараясь не шуметь, мылся, одевался и уходил, когда все еще спали. Шутники перевели мой будильник и он зазвенел в два часа ночи. Я поднялся, посмотрел время - на будильнике было половина шестого утра. Посмотрел на свои часы - два часа ночи. Решил, что мои часы остановились. Посмотрел часы на соседней тумбочке, но предусмотрительные шутники их тоже перевели и они показывали шестой час. Я встал, умылся и стал одеваться на работу. Вроде бы слышал несколько приглушенных смешков, но не придал этому значения. Приперся на трамвайную остановку и удивился, что там непривычно пусто. В это время в обычное утро уже было полно народа, а сейчас был только я, да какой-то сильно "поддатый" парень. Спросил у этого парня про время и только здесь понял, что меня просто разыграли. Спать уже не хотелось. Да и возвращаться к шутникам было обидно. Пошел пешком из Автова через весь город на свой Адмиралтейский завод. Вечером ребята даже вроде как пытались извиниться, сказали, что хотели меня остановить, но уснули , пока я собирался.
   Изменение режима учебы, совмещание работы с нескорректированной учебной программой, было тяжело не только нам, но и преподавателям. Они нас откровенно щадили и по результатам первого курса никто не был отчислен. Все курсовые задания, контрольные работы, даже переводы с английского (так называемые "тысячи", по кличеству знаков в заданном тексте) все сдавали легко. Это создавало иллюзию, что учеба в институте вообще дело не сложное, не требующее особых усилий. Однако уже на зимней сессии второго курса, когда перешли на нормальный режим дневного обучения, оказалось, что едва-ли не треть нашего потока элементарно не выдерживает обычных для института учебных нагрузок. Лишь немногие сумели получить академический отпуск или перевестись в другие ВУЗы. Остальные же "хвостисты" были отчислены. Еще больше отчисленных оказалось по результатам весенней сессии. Отвыкнув за три послешкольных года от серьезной учебы, от элементарного режима труда и отдыха, я сделал все задания с немалыми трудностями. Приходилось не только пересматривать принципы своего существования, но и искать выходы из многочисленных критических ситуаций, поскольку быть отчисленным не хотелось.
   Победа в любом деле редко бывает возможной, если в тебе нет этакого легкого пренебрежения к трудностям, к противнику, если ты
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   139
  
   заранее их боишся. Но и избыток самоуверенности не на пользу. Разумный баланс выдержать, впрочем, почти никогда не удается. Гуманитарные дисциплины мне всегда давались легко и на втором курсе я исхитрился потратить на кино и прогулки по городу едва ли не половину лекций по истории партии. Читал лекции некий доктор исторических наук, читал скучновато, но главное - он повторял почти слово в слово учебник. Казалось просто глупостью высиживать часы на его лекциях, когда все можно гораздо быстрее прочитать потом в учебнике. И задания на составление конспектов ленинских работ тоже казались пустяком - прочитал эти работы и достаточно, стоит ли тратить время на конспектирование. Логика и эмоциональность ленинских работ была захватывающей и необходимости их конспектирования я никак не мог прочувствовать.
   Однако в весеннюю сессию на втором курсе этот доктор за пару дней до экзамена выставил требование предоставления письменных конспектов ленинских работ. Самонадеянных вроде меня, у которых таких конспектов не было, оказалось всего несколько человек. Попытки воспользоваться чужими конспектами доктор сразу пресёк тем, что чуть не на каждой странице просмотренных конспектов стал расписываться красным карандашем, перед которым была бессильна любая стирательная резинка. Выхода не было - или не допускают к экзамену и автоматически отчисляют, или нужно придумать что-то уж совсем из ряда вон.
   Реальная опасность одних лишает последних сил, а у других вызывает лишь прилив крови к голове, повышенную выработку адреналина и совершенно неожиданные для нормальной стуации поступки.
   Я поехал в общежитие и достал из чемодана тетрадь со своими упражнениями по стенографии. Выглядела тетрадка хорошо, т. е. была в меру потрепанной - было видно, что над ней немало потрудились. Наскоро просмотрел еще раз несколько ленинских работ и поехал к этому доктору. Конспект я заявился ему показать почти последним, когда он уже изрядно устал, просмотрев конспекты чуть не у сотни человек. Положил перед ним на стол свои стенографические упражнения и вдруг зримо представил, какой стыд и позор меня ожидает, если доктор хоть немного знаком со стенографией. Но отступать было уже поздно. Доктор пролистал тетрадку и , не увидев
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   140
  
   там ни одного понятного знака или слова, недоуменно на меня уставился. "Ну и что это такое?", - спросил преподаватель. Пришлось ответить, что это, мол, конспект ленинских работ, согласно программы, что я изучал на досуге стенографию и для скорости использовал эти знания для написания конспектов. Преподаватель открыл тетрадку на середине, ткнул пальцем в один из абзацев и попросил прочитать, что же там написано. Это "Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов", ответил я бодро, и по памяти пересказал основные положения ленинской работы, ведя пальцем по тексту. "Тридцать лет работаю в ВУЗе", - потрясенно проговорил доктор наук, - " и впервые ко мне пришел такой студент". В моем конспекте он даже расписываться не стал, будучи убежденным, что случай этот в его практике так единственным и останется. А других "интелектуалов", не представивших конспекты, таки отчислили.
   Собственно, повод для отчисления ребят формальный был - не выполнили программное задание. Но мы тогда еще не знали, что все отчисления, происходящие по любому, порой незначительному поводу, преследует очень неблаговидную цель; фактически расчищалось место для возможности перевода на очное дневное обучение большой группы студентов с вечернего отделения.
   А я, напереживавшись, долго никому об этом казусе своей биографии не рассказывал. Потом, узнав все превходящие обстоятельства истории с отчислением на втором курсе более половины студентов дневного отделения, понял, что стесняюсь напрасно. Мой поступок был просто невинной шалостью, самозащитой, борьбой за выживание, позволившей избежать худшей участи. Но и гордиться таким фактом биографии не приходится.
   С годами пришло понимание, что образование, собственно, должно просто учить человека думать, а знание конкретных фактов, дат, имен - это все справочный материал, который всегда можно посмотреть в справочнике. В этом плане требования знать что-то наизусть, что-то уметь излагать близко к тексту не всегда оправданы, разве только для развития навыков запоминания, необходимых в некоторых профессиях, аристам, например, для запоминания длинных ролей.
   Но учить думать, развивать в новых поколениях способность мыслить самостоятельно - это и на сегодняшний день-то не по плечу большинству преподавателей. Гораздо проще заставить студента
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   141
  
   переписать мысли классика и выдать этот процесс за обучение, хотя по сути это подмена обучения элементарным начётничеством. Что-то на уровне подсознания меня всегда понуждало сопротивляться любому начетничеству, сопротивляться детским отказом от исполнения, что на практике приобретало иногда анекдотичные формы, вроде этой истории с конспектом.
   В начале второго курса начались занятия по физкультуре. Институт имел хорошую базу по многим видам спорта. Был гимнастический зал, работали водно-спортивные секции, секции легкой атлетики, была даже горнолыжная секция. Каждый студент должен был выбрать для себя какой-нибудь вид спорта. Как и по всем учебным дисциплинам каждый семестр отмечался сдачей зачетов, что обычно означало участие в соревнованиях различного уровня - от факультетского до городского.
   Я выбрал боксерскую секцию - наиболее знакомый мне по школьному опыту спорт. Зал для занятий был оборудован в подвальном этаже нашего общежития, что позволяло после тренировки быстро добираться до своей комнаты, не выходя на улицу. Зал оборудовали в послевоенные годы сами студенты. Было там душновато из-за низких потолков, но удобно и просторно. Вёл занятия секции бывший чемпион Ленинграда в полусреднем весе - мощный, коренастый, очень интеллигентного вида, очень выдержанный. Фамилия у него была Лавров, но я не был спортивным фанатом и сама фамилия мне, как и почти всем остальным новичкам, ни о чём не говорила. Но один из новичков был городской житель и убеждал всех, что нам с тренером очень повезло - он читал в газетах об этом Лаврове еще учась в школе, до института.
   Боксерская секция в институте популярностью не пользовалась. Из нашей группы туда только двое записались - я и Эрик Рудников, будущий мой коллега по работе в Тюмени. На первом занятии, когда собрали новичков со всех факультетов, нас оказалось человек пятнадцать. Всех выстроили в шеренгу и тренер прочитал небольшую лекцию об этических и эстетических особенностях бокса. Нечто подобное я еще в школе слышал - нельзя "терять голову", опускаться до драки, мстить противнику, использовать свое умение против неподготовленных людей... Потом тренер рассказал об истории возникновения этого спорта, поделился воспоминаниями о своей
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   142
  
   спортивной карьере. Довольно долго он убеждал нас, что против владеющего техникой бокса противника обычный человек, даже физически намного более сильный, ничего не может поделать. Я это и раньше всё знал. Прошло уже более трех лет со времени школьных занятий этим спортом, но тяжесть перчаток на руках, весь антураж зала и высказывания тренера помогли как-то разом все вспомнить и по новому взглянуть на наши самодеятельные школьные тренеровки. Подумалось - нам бы тогда такого тренера, да такой зал, насколько бы было больше толку и смысла от занятий...
   Для разучивания основных элементов тренеру понадобился кто нибудь из новичков, чтобы на нем показать всем, как выглядит боксерский поединок в натуре. Он оглядел нашу шеренгу и вдруг выбрал меня - возможно охватывавшие меня воспоминания как-то отражались на физиономии, или я невольно выражал всем своим видом неподдельный энтузиазм, но его выбор меня обрадовал; тренер встал против меня в боевую стойку и сказал, что сейчас покажет в натуре, что подготовленного боксера новичек не может дпже ударить.
   "Бей меня в голову",- приказал тренер, рассказывая остальным и показывая пальцем, что самое уязвимое место - скула - находиться между глазом и ухом. Я и сам по опыту это знал. Сильный, не смягченный блоком, удар в это место так встряхивает мозг, что человек на время теряет сознание, оказывается в так называемом нокдауне (а если при этом вообще упадет и на счете от одного до десяти не сумеет встать и продолжать поединок - то это уже нокаут).
   Бить всерьёз в полную силу я не решился, ударил с левой с замедлением и тренер легко уклонился от удара, ушел в сторону. "Вот видите, видите, он даже коснуться меня не может", - говорил тренер, пританцовывая вокруг меня специальными босерскими движениями, - "Ну , давай, бей еще". Я опять вроде как ударил, тренер уклонился в другую сторону. Он продолжал обсасывать со всех сторон понравившуюся ему мысль о недосягаемости опытного боксера для ударов новичка и тон его высказываний стал мне вдруг казаться слегка издевательским.
   Для показа очередного ухода от удара тренер встал прямо против меня и даже опустил руки, демонстрируя полное пренебрежение к противнику. "Ну сильнее бей", - потребовал он настырным этаким тоном, чем совсем вывел меня из равновесия. Я ударил резко, в полную
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   143
  
   силу. Уклониться он уже не успел. Я попал ему точно в лоб, между двух его зеленых, светящихся холодноватым светом глаз. Такой прямой удар редко бывает результативным, но тренер его не ожидал, от неожиданности его качнуло назад и он под смешки нашей шеренги вынужден был присесть на лежащие сзади маты. Вскочил он мгновенно. Глаза сощурились и я очень чётко представил, чтобы он со мной сделал сейчас, будь это настоящий поединок. Я даже попятился, подняв руки и уходя "в глухую" защиту. Тренер, впрочем, нимало не смутился случившимся казусом, только спросил у меня. "Ты что, раньше занимался уже боксом? Нужно же было заранее об этом сказать, а не строить из себя неумеху, Не понимаешь, разве, что это не очень честно?"
   Пришлось извиниться за дурость. Пояснил, что я фактически самоучка, технику настоящую знаю только по книжкам, да еще и перчатки уже больше трех лет не надевал. Тренер обиды за конфуз не показал, но на дальнейших тренеровках часто оказывал мне повышенное внимание, ставя в пары с неравными противниками. В тренеровках это допускается. Было даже интересно почти всерьез продержаться целый раунд против кандидата в мастера, который был на несколько категорий тяжее по весу и для тренеровки, вместо специальных спортивных снарядов, "работал" с новичками чуть не по часу, сменяя их через каждый раунд.
   В секции было два китайца; физически эти ребята уступали любому из нас, но на спарингах (это тренеровочные парные схватки) так увлекались, так болезненно боялись показать слабость (это у них, похоже, приравнивалось чуть ли не к измене вождю Мао), что состязание с ними превращалось чуть не в пытку. Они словно на амбразуру кидались, не обращая внимания на потери, не ощущая встречных ударов и не чувствуя боли. И тренер подгадывал мне этих китайцев заметно чаще, чем другим.
   Я отзанимался в секции около трех лет. Участвовал с переменными успехами в нескольких соревнованиях. Потом, пытаясь как-то подытожить свои спортивные достижения, обнаружил, что в среднем я проигрывал один поединок из каждых трех. Все победы и поражения обошлись без эффектных нокаутов, хотя доставалось иной раз весьма крепко. Соревнования обычно проводились перед официальными праздниками и я частенько приходил в свободные празничные дни на свидания к будущей жене с такими фингалами, что
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   144
  
   она стеснялась со мной даже по улице пройти - ее никогда не убеждало известностное изречение, что "мужчину шрамы украшают", она всегда весьма ехидно замечала : "Так это шрамы, а у тебя...".
   На пятом курсе занятия в секции уже не были обязательными. Тренер оставил нескольких, как он выразился - перспективных, а остальных отчислили. Я в перспективные тоже не попал. Но со мной тренер провел специальную прощальную беседу. Пояснил, что наблюдал за мной три года и пришел к выводу о моей непригодности для "большого спорта". "В тебе нет настоящей спортивной злости", - сказал,- "Ты скорее пощадишь ослабевшего противника, чем добьешь его эффектным ударом, такие чемпионами не становятся. А чемпионы нужны, они для других словно маяки для моряков - зовут к вершинам, к совершенствованию духа и тела ...".
   Больше с Лавровым встретиться не пришлось. Его убежденность в необходимости для общественного развития чемпионов мне долго казалась абсолютно правильной. Потом пришла мысль, что всякое чемпионство основывается на некоем принижении остальных людей. Именно нежелание унижать других победами над ними и заметил во мне тренер. Сам-то я до таких обобщений в то время не доходил.
   Стремление к чемпионству, к лидерству - это всё чем-то сродни фюрерству, которое инстинктивно мне с детства внушало отвращение. Большинство человеческих несчастий - войны, преступления - начинаются и совершаются людьми, для которых возможность власти над себе подобными, победа над ними, превращается в цель жизни. Лекарства для уже заболевших этой болезнью нет. Болезнь эта не носит наследственного характера и поражает людей без разбора пола, возраста, расы и национальности. Уже в раннем детстве можно заметить, что сильно обиженный или ушибившийся и громко ревущий малыш, у одних ребятишек вызывает непреодолимое желание подойти, погладить, пожалеть, посочувствовать, а у других только удовлетворение, что все случилось не с ним; дескать, - так ему и надо. Нет, и неизвестно, возможна ли вообще, методики воспитания, способной еще в детстве, как прививка от кори, привить ребенку на всю жизнь ненависть к насилию над другими в любой форме. Все это дело случая. И, дай Бог, чтобы таких случаев было как можно больше. Побеждать самого себя, свои слабости и недостатки, свое несовершенство - это можно и нужно. А испытывать удовлетворение
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   145
  
   от унижения и боли другого человека, побеждая его, пусть даже в спорте, это мне кажется чем-то вроде садизма. Из двух движущих сил прогресса цивилизации - стремления отдельных индивидуумов к самосовершенствованию (будь то простое любопытство или сознательно осуществляемая программа) и соревновательности (победы над соперниками в любой форме, вплоть до войны), первая мне всегда представлялась более продуктивной.
  
   * * *
  
   Учебный процесс в институте был достаточно напряженным, но человек даже средних способностей вполне мог справиться со всеми проблемами даже при минимуме усидчивости. Сужу об этом по собственному опыту; после защиты диплома осталось твердое убеждение, что вместо пяти лет я вполне мог бы весь объём учебной работы выполнить года за три, а то и за два с половиной. При условии ежедневной серьезной и регулярной работы. Ведь, даже пропустив по большинству дисциплин до тридцати процентов лекций, мне без особых проблем удалось успешно защититься. А я был далеко не самым способным на курсе.
   Тем удивительней выглядело для меня в начале третьего курса отчисление за неуспеваемость едва ли не половины студентов. Но свободнее в аудиториях, разумеется, не стало. Уже в октябре-ноябре все освободившиеся места заполнили ребята, перешедшие на дневное отделение с вечернего и заочного отделений. В первые два года с нами не училось ни одного студента еврейской национальности. А в начале третьего курса они вдруг стали составлять чуть не половину группы.
   И по сей день остаются неизвестными подробности этой проблемы. Похоже, что все являлось следствием борьбы каких-то двух структур на партийно-государственном уровне. Одна структура - официальная - по неназываемым причинам в послевоенные годы вдруг начала вводить закрытым порядком (об этом никогда не говорилось официально. Только в разных закрытых письмах и указаниях) ограничения для приема еврейской молодежи в ВУЗы и техникумы. Ограничения выражались в том, что независимо от результатов приемных экзаменов они все как один "не проходили по конкурсу".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   146
  
   Видимо было много и других методов "борьбы", но из-за отсутствия объективной информации я могу об этих событиях судить только по косвенным признакам. Но в этой официальной структуре, похоже, было немало ренегатов, занимающих достаточно высокие посты. На очное отделение евреев вроде как не принимали, но при приеме на вечернее и заочное отделения никаких ограничений не вводилось. Понятно, что кто-то сознательно оставлял открытой лазейку: можно было без всякого конкурса поступить на вечернее или заочное отделение, помучаться там пару лет и перевестись на дневное обучение. Дело было только за тем, чтобы на дневном отделении к этому времени образовались вакантные места. Этим способом поступления в ВУЗ широко пользовались. Причем я знал нескольких ребят, которые в период учебы на вечернем отделении и не работали нигде. Лишь фиктивно числились
   Другая структура - достаточно сильная и организованная, но не обладающая официальной властью - стремилась нейтрализовать все меры по ограничениям в допуске к высшему образованию для еврейской молодежи. В дополнение к ренегатам из официальной структуры, организующим разные "лазейки", множество вузовских преподавателей - евреев по национальности и им сочувствующих - организовывали "отсев" студентов на первых годах обучения, чтобы образовались вакансии и создавалась возможность перехода еврейской молодежи на нормальное дневное обучение. Всему этому, кроме личных впечатлений, нет никаких официальных доказательств. Возможно ведь и вполне нейтральное объяснение всех событий - отчисляли действительно неспособных. И этому можно бы было поверить, если забыть про конкурс на вступительных экзаменах, где поначалу было аж двадцать семь претендентов на каждое место. Понятно, что во всех этих коллизиях меньше всего виновата еврейская молодежь, что это все издержки пресловутой и безуспешной "борьбы с сионизмом".
   По этим причинам, или по каким другим, но наша группа вновь стала полной по численности, пополнилась за счет именно еврейской молодежи. Все они были из городских семей, т. е. в перспективе они рассчитывали после окончания института остаться работать в Питере. А для нас - иногородних - шансы стать ленинградцами соответственно вполовину уменьшились. Почти один к одному (на более высоком уровне) повторялась ситуация, уже пережитая мною в Выборге, при
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   147
  
   распределении на работу после окончания училища. Но до распределения было еще далеко, более трех лет. В молодости этот срок кажется огромным, почти бесконечным, поэтому увеличение числа конкурентов на будущую работу нас совершенно не насторожило. Да и в суть таких мероприятий был посвящен лишь очень узкий круг людей, студентам ничего об этом знать было "неположено".
   Среди новых сокурсников и появился Саня Миркин - с которым мы оказались настолько близки по интересам, что подружились на всю дальнейшую жизнь. Жил Саня на Литейном в огромной коммунальной квартире. Там было больше десятка семей, заселенных по отдельным комнатам, была общая большущая кухня и один на всех туалет (почти точно по В.Высоцкому - "на двадцать восемь комнат всего одна уборная...").Отца у Сани не было, умер сразу после войны. Была только мать и старший брат. В той коммуналке жила их совсем старенькая тетя, которая тоже занимала отдельную комнату. Мать у Сани работала секретарем - машинисткой на каком-то заводе, где и Саня "протолкался" два года до перехода на дневное отделение. Квартира составляла часть апартаментов когда-то богатого дома. До революции там, похоже, вообще жила только одна семья и жила "не слабо", как любил говорить Саня. В вестибюле были красивые мозаичные полы, на второй этаж, где жил Саня, вела широченная лестница. Во всех комнатах были большие окна со старинной бронзовой фурнитурой. Двери и те были непривычные - высотой в два человеческих роста, тяжелые. Но все это богатство совсем почти ничего не значило для жильцов, живущих там словно кильки в консервной банке.
   Собственно звали Миркина - Исаак, по домашнему - Изя, но в группе и в общежитии, где он вскоре стал бывать очень часто, все его звали Саней, благо он и не думал протестовать. Отношения наши начались с общего стремления сидеть на всех лекциях на самом последнем ряду. Были ребята и девицы, отдавшиеся учебе полностью. А мы оба относились к ней, как к неизбежному злу и на большинстве лекций занимались, мягко говоря, посторонними делами. На этом и познакомились. Саня был младше меня года на три, но, благодаря жизни в большом городе, практически по всем параметрам ничем мне не уступал. Вскоре мы уже отмечали вместе все праздники, вместе сбегали с лекций побродить по городу или посмотреть новый кинофильм. Обнаружилось множество общих интересов, тем для дискуссий и споров...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   148
  
   Бывая у Сани дома, я не переставал удивляться. В туалете и на кухне каждая семья имела "свои" лампочки, которые полагалось при нахождении там зажигать, даже если там уже горел десяток лампочек и было достаточно светло. На лестнице под кнопкой звонка висел перечень жильцов и указывалось кому сколько раз звонить. Уборку мест общего пользования производили в порядке строгой очереди. Саня ко всем этим порядкам был привычен с детства, а мне, выросшему в отдельном доме, все казалось порой анекдотичным. Однако, присмотревшись поближе, стал понимать, что без всех этих правил и условий, жизнь в такой коммуналке была бы сплошным адом.
   А Сане очень нравилось в общежитии - относительная свобода, отсутствие какого-либо давления администрации. Общежитие жило при полном самоуправлении, всем заправлял выборный студсовет, поэтому взаимоотношения строились в основном на взаимном терпении и уважении. Если и случались конфликты, то в них разбирались сами, без вмешательства администрации института. И решения никакому обжалованию не подлежали, считалось, что это все равно как самому на себя жаловаться. Да и позаниматься в учебных залах общежития было не в пример приятнее и удобнее, чем у Сани дома, в его коммунальном раю. И Саня с удовольствием проводил у нас почти все свободное время.
   После окончания института Саня, как и все ленинградские ребята, остался по распределению работать на тамошнем судостроительном заводе. Не зная, разумеется, никаких конкретных фактов, я, по косвенным признакам полагаю, что некая группа людей многие годы подряд целенаправлено проводила проталкивание на все мало-мальски общественно значимые и экономически основополагающие направления преимущественно еврейской молодежи. Для маскировки этот кисель разбавлялся; и из нашей группы в Питере оставили из иногородних Леню Ситченко и его жену, но суть явления от этого не меняется. Допускаю, что никакой организованной группы и не было, что преподаватели и администраторы просто по внутренним мотивам, от души, как говорится, протежировали своим - только этим ведь можно объяснить факт значительного (по сравнению с долей в общем населении) преобладания в интеллигенции Питера и вообще в стране людей еврейской национальности.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   149
  
   * * *
  
   Годы учебы в институте воспринимаются как подарок судьбы, особенно, когда видишь, как сложилось жизнь у ребят, которым получить высшее образование не удалось. Но само постижение новых знаний (разжёвывание гранита наук) в воспоминаниях почти полностью заслоняется разными житейскими событиями. Да, почти шесть лет отдано слушанию лекций, выполнению различных учебных заданий, большая часть из которых в дальнейшей жизни никогда не использовалась. Но сама системность жизни в эти годы, сам повседневный режим, заставляющий постоянно "работать головой", очень существенно влияет на всех, накладывает на человека некий отпечаток, по которому образованного человека всегда легко отличить в общей массе. Тем не менее, основу существования в те годы составляла не только учеба.
   Преподаватели в институте были в основном очень высокого класса. Могу об этом судить по большому количеству учебников и научных работ, написанных ими, а также по опыту работы с ребятами, окончившими другие ВУЗы. Но в житейском плане они были обычными людьми, со своими принципами, смешными привычками и капризами, которые нередко приводили к нешуточным конфликтам.
   Однажды перед очередной сессией для получения зачета потребовалось написать реферат по основным проблемам получения холода на судах. Постоянно подводившая меня привычка к шапкозакидательству в очередной раз подвигла меня написать этот реферат за один вечер; своим корявым почерком я изложил все аж на сорока листах и на следующее утро сдал его самым первым преподователю на проверку. Студенческая "наука побеждать" толкует, что лучше всегда держаться где-то в серединке, не высовываться и не отставать, если не хочешь для себя неприятностей. Но в этот раз у меня был цейтнот с другими зачётами, я очень торопился и вынужденно нарушил эти выстраданные принципы. А у преподователя как раз тоже не оказалось свободного времени, он мой реферат просмотрел уж совсем мельком и вернул мне тем же днем вечером с резолюцией - "всё переделать".
   Безвыходность ситуации толкнула меня на совсем уж нестандартный поступок. Несмотря на неодобрительные замечания
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   150
  
   друзьей, я написал этому преподавателю нечто вроде письма, вложил это послание под титульный лист реферата и в тот же вечер опять отдал преподавателю реферат, не переделывая в нем ничего. Вот это наглое послание: "Уважаемый М.Г.Гуськов, прошу извинить за несколько небычную форму общения с Вами, но Вас очень трудно увидеть, т. к. на занятия по расписанию вы не приходите (вторник по знаменателю). Впрочем, важна ведь не форма, а суть дела. Я сдавал Вам реферат о морозильных системах. В своё время, когда вы давали темы для рефератов, Вы сказали что главная их цель - чтобы студент досконально разобрался в какой-то одной системе. Ясно, что это чисто учебная работа, здесь "велосипеда не изобретёшь" и единственное, что можно сделать, так это досконально разобраться в принципах системы.
   Вы мне подсказали примерный план, вот он : 1. Способы получения и примерения холода на судах. 2.Хладоносители и хладоагенты. 3. Пример морозильной системы.
   Я несколько расширил всё, написал подробнее, но дело не в этом, После прочтения Ваших заметок и отзыва на обложке создалось впечатление, что Вы даже не прочитали до конца мою работу, ибо вы пишите, что "....лучше давать в таблице свойства и виды хладоагентов" и даже не потрудились увидеть на стр. 6 такую таблицу.
   Я прекрасно понимаю, что моя работа не может считаться выполненной идеально, но, тем не менее, нельзя считать ее лишь "общими рассуждениями", тем более, что Вы не прочли ее до конца.
   Мне очень странным кажется вообще определение "не нравится". Вам не нравится, что в работе нет схем и графиков. Но разве в этом главное, разве нельзя допустить, что и схемы, и графики могут быть описаны. Я написал все так, что суть дела может уяснить любой человек. Может быть действительно все слишком упрощено, но тогда хотелось бы услышать от Вас дельные замечания, а не то, что Вы написали.
   Из Ваших замечаний невозможно понять, что же в работе хорошо, что нужно дописать или переделать. Ведь нельзя же а порыве чувств писать : - Переделать всё, - даже не взяв на себя труд прочитать это всё, объяснить ошибки и недоделки.
   Если работа действительно очень слаба, то я переделаю, не в этом дело. Но нужно подходить к оценке ее принципиально, а не ставить
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   151
  
   человека перед дилеммой: - угождать ли Вашим вкусам, или писать так, как он считает нужным.
   Прошу извинить меня за возможные резкости и пр., И прошу еще раз посмотреть мою работу и, ежели она в чем-то принципиально не верна, то сделать соответствующие замечания. Почту все своим долгом все исправить. С уважением - Якиманский. 14 марта 1964 года."
   На следующий день с утра мы большой группой шли по коридору и встретили этого Гуськова. Он неожиданно схватил меня за рукав, утянул в свободную соседнюю аудиторию и закрыл за нами дверь. Мужик он был здоровенный, спортивный. На лице ясно читалась нешуточная злость. Я инстинктивно отодвинулся от него, встал в боксерскую стойку, решив, что сейчас придется защищаться всерьез. Но он сдержался, прошелся передо мной взад-вперед и, каким-то по детски обиженным тоном, вдруг сказал: "Никогда больше так не делайте. Представляете, что было бы , попади ваша записка к ректору? Не поздаровилось ни мне, ни Вам. Нельзя так поступать".
   Я в ответ пробурчал что-то вроде сожаления о своем поступке, но, дескать, я ничего другого не смог придумать, а зачет получать нужно.
   Тогда он попросил дать ему зачетку и , что-то быстро в ней написав, бросил зачетку мне, со словами, что надеется больше от меня таких посланий не получать. Бросил так гневно и неожиданно, что я не сумел ее поймать, пришлось подобрать зачетку с пола. Вышел в коридор и увидел, что ребята так и стоят у двери. Многие знали про мою конфронтацию с Гуськовым по поводу реферата и всех интересовало, чем же она закончиться. Проблемы с этим преподавателем были не только у меня, но на аналогичный демарш никто больше не решился.
   Не открывая зачетки я сказал, что мы нормально поговорили. Сказал, что оценил он мой реферат вероятнее всего на "хор". Отлично поставить у него просто рука не поднялась - уж слишком по нахалке все получилось. А трояк поставить нельзя - этот прохиндей будет говорить, что оценка снижена только из-за конфликта. Открыл зачетку и увидел, что логика ситуации была понята правильно, за реферат Гуськов поставил "хор", хоть я там не исправлял ни одного слова.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   152
  
   * * *
  
   Жизнь в общежитии тоже временами преподносила сюрпризы. К началу третьего курса из "аквариума" нас расселили по пятиместным комнатам. Самоуправление в виде студсовета отказалась от услуг уборщиц и приходилось самим делать уборку не только в своей комнате, но и по очереди на всем этаже. За год каждой комнате такая очередь выпадала два-три раза, не Бог весть какой труд. Попутно научились натирать паркет в длиннющих наших коридорах, что тоже требует определенных знаний и навыков. И ремонт в комнатах приходилось каждый год делать самим - материалами и инструментом обеспечивала администрация, а все остальное, вкючая отделку стен и потолков, отдавалось на фантазию проживающих. У большинства фантазия ограничивалась использованием для какатки на стенах стандартных узоров фабричным резиновым валиком, но были умельцы, отделывающие комнаты так, что посмотреть на их художества приходили аж из деканата. Здание общежития в плане было похоже на громадную букву "П". Двор ограничивался тремя стенами, с открытой стороны стояли литые чугунные решётки, отделяющие двор от тротуара смежной улицы. Во дворе по периметру была устроена беговая дорожка, в центре, на бункере бомбоубежища, были разбиты клумбы. Все было сделано студентами на субботниках и воскресниках, поэтому к чистоте и порядку на дворе все относились трепетно.
   Однажды во время весенней сессии ранним субботним утром всех разбудил ужасный грохот, доносящийся со двора. Оказалось, что без ведома студсовета какие-то люди исхитрились получить разрешение на установку сборных металлических гаражей прямо на беговых дорожках двора нашего общежития. Грохотали секции этих гаражей - их привезли на нескольких машинах и сбрасывали на землю. Потом весь день во дворе стучали молотками и к вечеру уже штук десять гаражей было собрано. Все возмущались, но из-за выходных дней даже спросить о законности такого свинства было не у кого.
   На следущее утро, в воскресенье, у нас в комнате возник конфликт. Жили мы коммуной, т. е. у нас большинство предметов быта были общими. Было одно на всех пятерых зеркало, один утюг, один будильник. Общими считались и чернила для авторучек - их покупали по очереди по мере опустошения флаконов. Была моя очередь купить на всю комнату пару флакончиков чернил. Я купил, принес в комнату,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   153
  
   поставил на обычное место в шкафу. Буквально через полчаса заявился житель нашей комнаты Альберт Мельников и тоже принес два флакона чернил - заявил, что перепутал очередь. Мы вчетвером, вначале полушутя, стали донимать Альберта упреками в единоличности, подозревая, что ему коммунальные чернила не нравятся и он решил завести себе отдельные флакончики. Альберт настаивал на своем - дескать, просто нечаянно ошибся и ничего против коммуны не имеет. Опять же полушутя я сказал, что если он вправду ошибся, то чтобы снять все сомнения, нужно эти лишние флакончики выбросить. Алюберт купленные им флакончики выбросить сам отказался, но сказал, что если кто уж очень сильно хочет, то тот пусть и выбрасывает.
   Ситуация вдруг приобрела очень принципиальных характер. Сам-то повод был пустяковый, но Альберт постоянно ставил свои желания выше общих интересов и сейчас появилась возможность его слегка повоспитывать, "уесть", как тогда говорили.
   Я больше всех разорялся по поводу этих лишних флакончиков, мне и предложили их выбросить. Я выглянул в окно (мы жили на пятом этаже и окно наше выходило во двор) и увидел прямо под нашим окном новенькие, свежепокрашенные гаражи, доставившие нам столько обиды своим незаконным, по общему мнению, появлением на нашей спортплощадке.
   Очень захотелось хоть чем-нибудь досадить этим блатникам - хозяевам гаражей, не постеснявшихся испоганить гаражами территорию, обильно политую потом студентов. Не особенно задумываясь, я изо всей силы шмякнул два флакончика чернил на эти свежепокрашенные крыши.
   В закрытом стенами общежития дворе звук от разбившихся флаконов получился удивительно громким. На двух крышах расплылись очень эффектные чернильные кляксы. Из всех выходящих во двор окон на всех пяти этажах стали выглядывать студенты, всех вдруг заинтересовал источник нового шума.
   Мой пример сыграл роль детонатора. У всех, видимо подспудно, давно назрело желание противиться насилию над нашим двором всеми силами, а здесь и способ протеста вдруг объявился. Да и время случилось подходящее - воскресенье, сессия, почти все сидят и готовятся к экзаменам, состояние у большинства стрессовое, все нуждаются в разрядке любым способом.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   154
  
  
   Из всех окон на эти злосчастные гаражи стали бросать все, что попадало под руку: летели флаконы с чернилами и лекарствами, бутылки с водой и кефиром, тарелки, графины...Все орали что-то несусветное, стоя на подоконниках. На улице, за литой оградой нашего дворика, была видна огромная толпа прохожих, с упоением наблюдавших за нашим дебошем. Шум и бомбардировка гаражей продолжалась около получаса. Вся земля вокруг гаражей покрылась слоем битого стекла, обломков дерева и металла.
   На шум во двор выбежал один из владельцев гаражей - толстенький , в костюме, в шляпе - он бегал под окнами и что-то пытался втолковать ребятам, стоящим в окнах нижних этажей. В ответ с балкона третьего этажа на гараж с криком: - Эй, дядя, сейчас мы из твоей "победы" "москвича" сделаем - сбросили несколько тяжелых гантелей и блин от штанги. Мы тоже побросали все, что было лишнее. Потом я собрался идти в город, но оказалось, что этого нельзя сделать - все входы и выходы из общежития были блокированы милиционерами. Нас продержали в этой блокаде несколько часов, до прибытия срочно вызванных представителей администрации института. Те прошли по всем комнатам в поисках "зачинщиков беспорядков", но выяснили только то, что участниками бузы были практически все полторы тысячи студентов общежития.
   Впрочем, этот стихийный протест студентов ничего не изменил. Гаражи оказались "записанными" на инвалидов, за которыми - не сомневаюсь - скрывались вполне здоровенькие родственники. Но формально все было сделанно вроде как на законных основаниях, а эти горе - бунтари сами не знали, что творят.
   Но я лишний раз убедился, что в соответствующей ситуации для большого пожара действительно достаточно лишь искры. Интересно, что эту искру никто даже не запомнил, каждый помнил в основном свои "подвиги" и умудрялся не замечать действий соседей. Даже в нашей комнате не все ребята осознали, что запалом всей бузы послужили наши споры из-за двух флакончиков чернил. Никакой гордости за эту мою инициативу у меня не было и в помине. Скорее безмерное удивление эффектом от пустякового поступка. Но где-то в подсознании этот опыт несомненно отложился, потому-что в дальнейшей жизни в похожих ситуациях я действовал уже чуть ли не инстинктивно, уверенно предугадывая результаты своих действий.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   155
  
   * * *
  
   Случались и досадные истории . По традиции в общежитии шумно праздновали по любому поводу - отмечали все официальные праздники (для большинства это был просто хороший повод "расслабиться") и все дни рождения. В нашей комнате мы все трое оказались из разных групп и поэтому дни рождения у нас праздновали заметно чаще, чем в других комнатах.
   Это было время расцвета творчества Булата Окуджавы и мы все очень любили его полузапретное творчество. Для раскрепощения инстинктов обычно сначала выпивали, потом хором пели. О качестве пения судить не могу - у меня никогда не было повода сомневаться в отсутствии у меня не только музыкального голоса, но и слуха. Но всем нравилось участвовать по мере сил и способностей в общем хоре. Многие городские ребята приходили отмечать свои дни рождения в общежитие - это было по настоящему здорово.
   Но нашу комнату довольно быстро "засекли" нами же выбранные козероги-студсоветчики и мы получили официальное предупреждение о возможности выселения из общежития, если концерты не прекратятся. Председателем студсовета был некий Ваня Беспалый. Я его хорошо знал по совместным занятиям в боксерской секции - не раз встречались на ринге - Ваня был очень "упёртый" и решительный парень. После официального предупреждения мы решили, что нарываться на выселение не стоит и очередной день рождения напросились отмечать в другой комнате.
   В нашей-то комнате к тому времени была уже четко отработанная методика празднования, было хорошо усвоенно, сколько еды и спиртного покупать на одного человека. Общее же количество легко просчитывалось по этому эквиваленту. Соответственно у нас всегда было более-менее благопристойно, т. е. никто "в усмерть" никогда не упивался, всем было хорошо. А соседи, к которым мы напросились, оказались в этом плане совсем дикими. Все собранные деньги они оприходовали в основном на спиртное, из еды купили только соленых помидор и хлеба. Для вечно полуголодных студентов это было убойное меню, но поправить дело было уже поздно, все деньги были истрачены.
   Стопки и бокалы тогда еще были большой редкостью, тем более в общежитии, пили из больших двухсотпятидесятиграммовых стаканов,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   156
  
   в пару которых без остатка разливалась бутылка водки. И в тот раз так было. Выпили за именинника по стакану, заели помидорами. Компания была новая, все чувствовали себя слегка неловко, поэтому для разрядки обстановки сразу налили и выпили по второму стакану. Эффект не заставил себя ждать. Наслышанные о наших концертах соседи, стали требовать песен и вскоре все дружно и весело орали "За что ж Вы Ваньку-то Морозова..." и другие не менее знаменитые в то время шлягеры.
   Студсоветовская комиссия во главе с Ваней появилась в комнате совсем незаметно. Я их увидел, когда Ваня аккуратно переписал в свою тетрадку уже больше половины участников праздника. На правах знакомого я стал Ваню уговаривать не портить людям праздник, а потом неожиданно выхватил у Вани тетрадку со списком и выкинул её в открытую форточку. Мы с Ваней совсем было подрались, но нас растащили в разные углы. Меня сильно разозлило, что Ваня говорил со мной как с ребенком. Уговаривал не встревать, не выпендриваться. Я всё порывался Ваню поучить жить, благо на ринге я его не раз побеждал. Но Ваня оказался на высоте, не стал со мной связываться, а попросил ребят, что были потрезвее, этапировать меня из той комнаты от греха подальше.
   Для нашей комнаты, и для меня в том числе, инцидент никаких последствий не имел. Ваня, правда, на очередном занятии секции, вроде как, посожалел вслух о том, что не воспользовался ситуацией, не "начистил мне физию", а поддался корпоративному духу и вроде как прикрыл меня со всех сторон. Так оно фактически и было, что уж там греха таить.
   А вот ребят из той комнаты, где мы праздновали, всех выселили и им пришлось снимать комнаты за городом, где это стоило подешевле. Вот перед ребятами было ужасно неудобно. Мы пытались им помочь, ходили "просить за них" всей группой в деканат, на заседание студсовета, но вновь заселиться в общежитие этим ребятам разрешили лишь через полгода. Применительно к тому времени и той обстановке все случившееся выглядит абсолютно закономерным: нарушили порядок и получили заслуженное наказание. Но по сути - это все следствие заурядной бедности. Будь возможность - никто бы вообще не жил в общежитии, не мучался бы соседством посторонних и уж тем
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   157
  
   более не мешал бы своим времяпровождением спокойствию окружающих. Но жизнь сослагательно склонения не имеет. На выезды за город или в городские рестораны у 99% студентов средств не было. Все понимали, что жизнь в условиях свойственной всем общежитиям скученности, требует соблюдения определенных правил, т. к. иначе существование там вообще превратится в ад. Но иногда эти правила так "доставали", что никакие грозящие за них нарушение неприятности уже не срабатывали. Особенно это ощущалось в стрессовой обстановке, в периоды экзаменационных сессий. Поколение, выросшее на лозунге "Лучше умереть стоя, чем жить на коленках", ко всем правилам общественной жизни относилось всегда слегка пренебрежительно.
  
   * * *
  
   Где-то на третьем курсе совершенно неожиданно я прямо таки заболел сочинительством. Раньше вполне хватало чтения и никаких порывов выразить свои настроения на бумаге не возникало. А здесь вдруг словно плотину прорвало.
   Началось всё не с лирики, как у большинства переболевших этой напастью, а с политики. Был период "хрущёвской оттепели". В печати появились первые сведения о масштабах сталинских репрессий. Из-за репрессованных родителей я очень пристрасно относился к этим сторонам жизни и однажды вечером, сидя в читальном зале общежития, вместо подготовки очередного курсового проекта написал нечто вроде письма Никите Хрущеву. Вот этот текст.
   Мы видели, как он пришел, и,
   Сжав железною рукой сердца товарищей своих,
   Решился Родины покой хранить один, без них.
   Без них решил он управлять огромною страной,
   Сумев народу навязать покорность перед собой.
   Товарищами по борьбе он главным избран был,
   Но быстро, славой опянен, об этом позабыл...
   Скажи ты мне, Хрущев Никита,
   Кем у людей была убита
   Надежда, что народа власть
   Не даст тиранам к нам попасть?
   Ты власть народа уважаешь,
   Ты процветанье обещаешь,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   158
  
  
   Забыв, что тридцать лет назад
   Народу власть дала под зад,
   Забыв, что раны заживают,
   Но вечно тело отмечают
   Их шрамы, их увечий бремя
   Несёт народ и в наше время.
   Согласен, ты сумел признать,
   Что раньше ты не смог бы взять
   В свои коротенькие руки
   Судьбу народа и науки.
   Согласен, что тирана власть
   Могла за смелость так накласть,
   Что не отмылся бы вовек
   За правду вставший человек,
   Но это ли тебя пугало
   И в сердце чесность убивало?
   Из страха ли ты жив остался
   Иль пред тираном пресмыкался?
   Твои друзья в Сибири гнили,
   Их ночью на расстрел водили,
   А ты, здоровье сохраняя,
   В Крыму гулял, жирок сгоняя.
   Но вот тирана годы смяли,
   Все люди горя маски сняли,
   И ты, вдруг смелость обретя,
   За власть цепляться стал, кряхтя.
   Здесь и сказалось то здоровье,
   Что дало молоко коровье,
   Столь щедро питое тобой,
   Когда доволен был судьбой.
   Сумел ты, силу применяя,
   Друзей в злословье обгоняя,
   Ногою толстой встать у власти
   И тем заткнул зевакам пасти.
   А всех знакомых недовольных,
   Деньгой иль славой обделенных,
   Фракционерами назвал
   И грех смывать в Китай послал.
   Друзьям, замученным друзьями,
   Или грузином с гозырями,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   159
  
  
   Посмертно выдать ты велел
   Прощение, за честность дел.
   Ну а о тех, кто мучал, вешал,
   Кто миллионы убивал,
   Ты даже съезду коммунистов
   Ни слова правды не сказал.
   Зачем злодеев ты скрываешь,
   Зачем их жизнь оберегаешь?
   Иль сам тогда злодеем был
   И кровь друзей отмыть решил?
  
   Я понимал, что это не поэзия, это слегка зарифмованная квинтэссенция настроения. Тем не менее, удержаться от соблазна не смог и многим давал прочитать своё творение. На фоне ошеломляющих сведений про "культ личности" и его последствия, на мои изыски никто серьезного внимания не обратил и никаких последствий не случилось. Всё осталось на уровне личного поступка, поскольку ни в каких оппозиционных кружках и обществах я никогда не состоял.
   Сейчас это все интересно только в плане восприятия личности Хрущева; он ведь в конце концов сам скатился к культу, хотя его репрессии касались в основном диссидентов да некоторых фракционеров. Несмотря на восхваления "нашего Никиты Сергеевича" немалое число людей относились к нему весьма критически, чего и я не избежал.
   Прорвавшееся на свободу словоизвержение выразилось в нескольких стихотворных описаниях повседневних событий. Вот впечатления от поездки осенью в колхоз на уборку картошки:
  
   По указке деканата, без сомнения в судьбе,
   Оказались мы , ребята, в Старой Лагоде, в избе.
   Отгуляли новоселье - пели песни до утра,
   В карты резались на воду, как в малине шулера.
   Для контактов с населеньем и полезности в делах
   Напоили бригадира так, что был он "на бровях"
   Отвезли его в телеге, сдали на руки жене -
   Был огромным он, но слабым, словно плыл куда во сне.
   А по утру, спозоранку, к нам пришел тот бригадир -
   Посинелый с перепоя и сердитый на весь мир -
   Всех построил на поляне - выпить снова не дурак -
   И, потея без причины, говорит ребятам так:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   160
  
  
   "Перебрал вчера маленько и головушка болит,
   Так что старшим пусть над Вами Коржов Саша постоит;
   Сам, конечно , не работай, тут здоровье подорвешь,
   Мы ведь с ним друзья до гроба, а вчерашний спирт хорош!
   Если ж эта работёнка вдруг полюбится тебе -
   Ты и дальше будешь старшим, с пользой людям и себе!"
   Чтоб работа не стояла, чтоб из нас никто не спал,
   А народец с часового чтоб картошечку не крал,
   Чтоб колхозный тот начальник не нашел нигде грехов -
   Как шестерка согласился быть за старшего Коржов.
   Вот стоит он, как Суворов, на краю бразды большой
   И его задорный голос раздается над толпой:
   "Что ж Вы, брацы-новобранцы, эй, Быстрицкий, подтянись,
   К чорту выбрось свою палку, да не бойся, вниз нагнись!
   Веселей давай работай, ну, Михайлус, ну сачок,
   Если будешь так работать - я спишу с тебя часок!
   Вот уж третий час стою я , а работы ни на грош,
   Ты, Серега, не работал - на разгрузочку пойдешь;
   И Найденову не трогай, не сбивай с пути ее,
   Вот возьми себе Валерку, ну и Миркина еще.
   И вообще скажу Вам, хлопцы, что так дело не пойдет,
   Кстати, я пошел, ребята, бригадир меня зовет".
   Эх, тачанка-пензиянка, наша гордость и краса,
   А ложился Александр, между прочим, в два часа.
   Почему такая строгость, спать чего он не идет?
   Дело в том, что милый Саня ночь страдает "за народ".
   Кто-то съел буханку хлеба - у девчонок утащил,
   И к обеду речь такую Александр утворил:
   "Если я еще увижу, что к девчатам ходит кто,
   Так и знайте, что нещадно буду бить того за то!
   В крайнем случае - стучите, а вообще скажу, друзья,
   Никому там места нету кроме Лёньки и меня!".
   Гнев, конечно, всем понятен - чтобы ноченьку не спать,
   Чтобы сил на всё хватило - надо что нибудь пожрать.
   И поэтому Быстрицкий удивлялся, как индюк,
   Что какие-то батоны уплывали из под рук.
   Чтоб никто не съел буханку, чтоб компот никто не брал,
   Александр вместе с Лёнькой на дежурство заступал...
   А ребята на соломе окуджавинки поют:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   161
  
   "...что наши девушки за денежки, представь себе,
   паскудина брюнет, они себя не продают..."
  
   Естественно, что только участникам поездки понятны все намеки, интересны все мелкие подробности быта. В карты играли "на воду", т.е. проигравший должен был пить договоренное число кружек воды. Колхозного бригадира упоили спиртом случайно - выпив целый стакан он рукой показал, что нужно бы запить водой, но я по ошибке вместо воды дал ему еще один стакан спирта. Жена бригадира все удивлялась: "Он же выпивает ведро самогона и хоть бы что, всегда сам приходит; что же он пил, что идти не может?" Спирт привез Володька Резяпкин - у него отец где-то в Сибири был директором спиртзавода и Володька с каникул всегда привозил канистру хорошего питьевого спирта на общие нужды. Намеки про девчонок связаны с тем, что в нашей группе их было только две на два десятка ребят; в ту поездку Саша Коржов и Лёня Ситченко - их будущие мужья - с ними активно "дружили" на зависть остальным.
   Кроме таких общественно-производственных стихов было написано много лирики, но тоже только "для внутреннего потребления", поскольку все было через-чур личным. О напечатании чего-то хотя бы в стенгазете даже и мысли не возникало. И с друзьями стихоплётства никогда не обсуждали. Подобная напасть случается со многими. Умение уложать какую-то тему в ритм и размер еще не есть поэзия - это быстро понимаешь когда сравниваешь свои творения с творчеством титанов вроде Пушкина, Есенина, Блока. Мне удалось не заболеть графоманством всерьёз, но умение порадовать друзей и знакомых стихотворными поздравлениями наработалось и осталось на всю оставшуюся жизнь.
   Из попыток осмыслить прошлое и настоящие на бумаге осталось сравнительно немного. Вот два сравнительно поздних "опуса":
  
   Оптимистический вариант
  
   Ну, не стал лауреатом,
   В космонавты не попал,
   Не избрали депутатом,
   Даже книжки не издал...
  
   Но не слыл совсем пропащим,
   Никого не предавал,
   Не был в жизни пнем торчащим
   И доносов не писал...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   162
  
  
   Школу, как и все, окончил,
   В институт сумел попасть,
   Дурью душу не морочил,
   Хоть не все бывало в масть.
  
   Вцелом - славно поработал,
   Помотался по стране,
   Денег всех не заработал,
   Но доволен был вполне.
  
   Все зигзаги-повороты
   Без аварий проходил,
   Жил как все, не без заботы
   Дни и ночи проводил.
  
   Лез в любые заварухи,
   Слабым духом помогал,
   К насаждению разрухи,
   К счастью, рук не прилагал.
  
   И в начальники не рвался,
   Лизоблюдом не прослыл.
   Прочим равным оставался
   И душою не остыл.
  
   На кумиров не молился,
   Не поддакивал вождям,
   Грешен- часто молча злился,
   Грусть приписывал дождям.
  
   С непосредственным начальством
   Жил как кот с бродячим псом -
   Не запачкан с ними пьянством
   Не обласкан и постом.
  
   И еще не все сгорело,
   Есть и порох и огонь,
   И в душе не отсырело,
   И вообще "меня не тронь".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   163
  
  
   Пессимистический вариант
  
   Не проходит ни дня без прокола,
   Без ударов в поддых или в нос,
   Как чума мою жизнь прополола,
   Словно чёрт всю всю удачу унёс.
  
   То звенит в голове от давления,
   То прыщи норовят одолеть,
   То обидные, злые мгновения
   Заставляют всю душу болеть.
  
   И друзья в эти дни забываются,
   И темнеет вокруг белый свет,
   И никто мне не улыбается.
   Будто в жизни меня уже нет.
  
   Да и что там все беды -радости
   По сравненью с разладом души.
   Пусть бы были в жизни лишь гадости
   Но чтоб ясные дни пришли.
  
   Беспощаден ход событий
   Для любви и доброты,
   И зубов оскал открытый
   Стал приметен у толпы.
  
   Тесно стало у кормушки -
   Греют руки и карман.
   Мать-Россию, как кукушки,
   Ввергли в горе и обман.
   Перекрыли все проходы
   Проходимцы-ловкачи.
   Все они одной породы -
   Депутаты и дельцы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   164
  
  
  
   Им не стыдно отвернуться.
   Не заметить подлеца.
   Боли друга усмехнуться,
   Не меняя цвет лица.
  
   Внешне - все в трудах до пота,
   Чтоб поднять с колен страну.
   А на деле - лишь забота
   Как набить свою мошну.
  
   * * *
  
   Где-то на третьем курсе в моей жизни возникли вдруг родственники. До того я знал по редким письмам только двоюродную сестрицу - дочку маминого брата из Севостополя; знал еще сестру отца - тетю Лиду, которая все самые трудные послевоенные годы нам регулярно писала в Гдов и помогала чем могла. Знал, что от большой отцовской семьи кроме его сестры осталось еще два старших брата - но с этими семьями у нас не было никакой связи. Мать была очень обижена на них из-за трусливого (по ее словам) их отказа в помощи в период высылки моих родителей из Питера в Среднюю Азию во время первой волны репрессий после убийства Кирова в 1935 году. Хотя с тех пор прошло к тому времени уже более двадцати лет, мама изредка вспоминала то время и я невольно воспринял ее негативное отношение к этим далёким и незнакомым родственникам.
   Но тётя Лида написала мне, что их поколение вот уходит, а нам - их детям - жить еще долго, что (по ее словам) ошибки родителей не должны мешать добрым отношениям потомков, что она хочет познакомить меня с детьми братьев моего отца.
   Вскоре я получил открытку от одной из самых новобретенных сестриц с предложением встретиться. Сестрица тоже была студентка, училась в Лесотехнической академии. Встретиться она предлагала на Невском у кинотеатра "Титан"; написала, что будет в белой шапочке. Была зима, стояли довольно сильные морозы и я изрядно замерз, толкаясь чуть не час у входа в кинотеатр и осматривал всех девиц в белых шапочках. Я продставлял сестрицу чем-то похожей на меня - чернявой и худосочной. Таких в пределах видимости так и не появилось. Я уже совсем засобирался уходить, когда заметил красивую
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   165
  
   полненькую девицу, с румяным от мороза лицом, с пышной прической, в которой еле-еле просматривалась белая шапочка. Подошел к ней скорее из озорства - на встречу с сестрицей уже не надеялся.
   "Уж не меня ли Вы ждете и не Лорой ли Вас зовут?" - спрашиваю. Оказалось, что это и есть моя новообретенная сестрица. Но у ней оказалось множество своих срочных дел и мы толком даже не поговорили. Она отвела меня к Инне - своей старшей сестре, которая к тому времени уже давно окончила институт, вышла замуж, родила сынишку, разошлась с мужем и жила в одной с ним и его родителями коммунальной квартире, занимая отдельную комнату. В той же квартире жил в одной из комнат писатель В.Курочкин, повесть которого "На войне как на войне" я читал в журнале "Юность". В поседующие несколько лет я часто заходил к Инне и однажды Курочкин "затащил" Инну и меня к себе на некий дружеский сабантуйчик. У него собрались его фронтовые друзья, выпили немного и настроение у всех было очень благодушное. Они настырно расспрашивали меня о разных проблемах, сравнивая свою юность с теперешней студенческой молодежью, с ее взглядами на жизнь, потом даже поиграли "на высадку" в шашки. Очень запомнилась обычность этих много повидавших людей, их доброжелательность, открытость. Но никакого продолжения эта встреча не получила.
   У Инны год спустя я познакомился и со своим родным дядей - старшим братом отца - Львом, которого до того времени знал только по нескольким упоминаниям его имени в письмах отца. Он оказался в общем-то добропорядочным человеком. Мы с ним потом много лет переписывались, я два раза съездил к нему в Петрозаводск в гости, но на меня прямо таки давило мнение отца и я тщательно избегал попыток сближения. Так все и тянулось в рамках нейтральной вежливости.
   Отношения с родственниками - это один из жизненных принципов; начитавшись русской классики, я был уверен, что семейные кланы существуют и в наше время. Здорово-то как: пусть даже не вместе живущая, но большая семья, в которой все друг друга любят, защищают, помогают. Возможно, сказались рассказы мамы о ее детстве, где всегда присутствовали ее старшие братья и сестры. А мы жили одни, не считая редких писем из Казани и Севостополя с перечислением житейских мелочей и обязательными пожеланиями здоровья - мне тогда это казалось чуть ли не вообще излишним. Тоска
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   166
  
   по большой, дружной семье, раз возникнув, засела в сознании на всю жизнь и до сих пор подталкивает на писание писем ближним и дальним родственникам, хотя большинство из них уже по многу лет не отвечают (разве что звонят раз в десять лет, да и то если трагедия или радость какая, если родил или умер кто из родных).
   И примеры из жизни ничего не меняли. Пусть вокруг практически во всех больших семьях каждый день были скандалы "на всю улицу", вплоть до случайных убийств; пусть мамины двоюродные братья и сестры были для нас почти чужими (связывала всех нас лишь моя бабушка, которая их всех воспитывала в детстве, и которую они все называли маткой) - мне все равно казалось, что нам просто не повезло, что большие семьи - это единственно правильный образ жизни. Потом по жизни убедился, что дружные большие семьи - очень редкое явление, что в основном "каждый живет и умирает в одиночестве", разбавляя его более-менее регулярным общением с окружающими.
   Съездив "в гости" в Петрозаводск и в Севостополь, я с удивлением почувствовал, что не только я своим дядьям в общем-то малоинтересен, но и мне с ними приходится мучительно изыскивать общие темы для разговоров. О пресловутом "родстве душ" и говорить не приходилось, дай Бог удержаться в рамках приличий, При этом приличия мы также понимали весьма по разному (что не удивительно, живя в оттдалении друг от друга).
   Короче, общение с родственниками осталось на "эпизодическом уровне", эпизодическом даже не в смысле редких встреч, а по причине отсутствия общих забот и интересов. Разумеется, я также не безгрешен; будь я более контактен, ласков, внимателен - несомненно и ответ был бы адекватным. Но эти качества редко бывают врождебными, в основном их приобретают в процессе роста и общения с окружающим миром. Остается считать, что всем нам не повезло в учителях по этой части - и мне не повезло и всем моим родственникам тоже
  
   * * *
  
   Дипломную работу я писал уже "в женатом состоянии", живя не в общежитии, а в снятой на несколько месяцев комнате в двухкомнатной городской квартире. Но к работе над дипломным проектом допускали
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   167
  
   только тех, кто благополучно сдавал экзамены на кафедре военно-морской подготовки (ВМП) и получал звание офицера запаса. С этим экзаменом и вообще с кафедрой ВМП связано несколько казусных эпизодов.
   Изучали на кафедре ремонт боевых повреждений военных кораблей и вооружение наших "вероятных противников". В значительной части это были довольно скучные вещи. Преподаватель брал готовый плакат (прекрасно выполнены были эти плакаты), где каждому и без коментарий было все вроде ясно, и начал долго и нудно зачитывать все, что там написано. Нужно было все законспектировать в специальных "секретных" тетрадях, которые не разрешалось выносить из кафедры. Теоретически мы понимали, что когда освоение материала идет сразу по трем (читаешь плакат глазами сам, слушаешь диктовку преподователя и все конспектируешь) каналам, то эффективность существенно повышается. Но уж очень скучно все было. Тем не менее большинство терпеливо все конспектировало и за четыре года многие исхитрялись исписать по пять-шесть 96-листовых тетрадок. Было известно, что готовиться к экзамену на офицерское звание каждый сможет только по этим конспектам, так как никаких учебников в целях секретности не предлагалось. Несколько человек (и я тоже) сначала пропускали само - собой понятные вещи, скучали, но быстро на этом деле сгруппировались; начали садиться на самых задах аудитории и играть " в балду". Игра была примитивная, но азартная, поскольку почти сразу начали учитывать лично-командные результаты, проводить соревнования, выявлять чемпионов. Суть сводилась к искусству за заданное время из букв заданного слова составить возможно больше слов (существительных в именительном падеже). Я быстро "выбился" в лидеры, мог, например, из слова "скафандр" составить более пяти десятков существительных за десять минут (один из личных рекордов того времени) и ко мне с других курсов несколько раз приводили других "чемпионов" для личных поединков уже в общежитии.
   Невинная, вроде бы, забава превращала скучные занятия в весьма захватывающее времяпровождение; фактически-то , разумеется, мы просто отлынивали от учебы ("сачка давили" на тогдашнем сленге), надеясь в будущем "выкрутиться" неизвестно как. Дело не столько в отсутствии самодисциплины, сколько в неприятии самой
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   168
  
   необходимости и обязательности изучения военной специальности; я это воспринимал как пассивный протест против армейской службы, от которой мне с немалым трудом удавалось ускользнуть. Протест этот не выражал никаких убеждений. Понимали, что страна должна быть готова к любым неожиданностям на суше и на море. Понимали, но учебу все равно воспринимали как горькое и пртивное лекарство, такое уж было время.
   В результате такого отношения у меня вместо нормальных конспектов накопилась целая тетрадь с записями "раундов балды". Тетрадь хранилась в секретной части и выдавалась только на время лекций. Три года учебы на кафедре ВМП никто из преподавателей никогда не проводил никаких проверок ведения конспектов - не в школе, дескать, сами должны соображать. Вот мы и соображали...
   Гром грянул перед началом подготовки к экзаменам на офицерское звание. Начальник кафедры - О. Борчевский - не поленился просмотреть конспекты всех кандидатов в офицеры и, естественно, всех "активных балдистов" обнаружил. Таких разгильдяев на всем курсе оказалось около десятка (и я в том числе). Нас вызвали в кабинет начальника кафедры, построили, скомандовали "смирно" и Борчевский "разнес нас в пух и прах". Было объявлено, что нас берут на особый контроль, что на экзаменах нам никакой пощады не будет, что нас уже поздно спасать... В общем, нагнал на нас страху Борчевский.
   После таких событий, не из легких сам по себе экзамен становился вообще почти непреодолимым препятствием на пути к диплому. Готовиться пришлось "без дураков". Из-за отсутствия собственных конспектов пришлось поднимать все плакаты. Дело осложнялось неохдимостью вызубривания множества тактично-технических данных ракет и кораблей "вероятного противника". Для сдачи экзамена нужно было за несколько дней подготовки запомнить ответы чуть не на сотню обнародованных заранее вопросов ( в экзаменационные билеты вкючалось по четыре вопроса, но знать-то нужно было ответы на все ). Единственным помощником была только сильно обострившаяся за годы учебы способность запомнить за короткий период огромное количество материала.
   Сдача экзамена проходила в жаркий июньский день, вызывали всех в алфавитном порядке и мне, с моей фамилией на "Я", пришлось ждать целый день. Время проходило не без пользы - каждого
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   169
  
   выходящего спрашивал о доставшихся ему вопросах, пытался уточнить оставшиеся в неиспользованных еще билетах вопросы, но это только добавляло напряженности. Самым теоретически сложным вопросом был совместный проверочный расчет прочности дока и стоящего в нём судна. Этот вопрос так никто до меня и не вытянул. Полностью этот расчет освоить у меня времени не хватило, но основные моменты мне в последний момент удалось у ребят уточнить (устно, т.к. конспекты на руки в этот день не выдавали вообще, да и не было у меня этого в конспектах).
   Конечно, именно мне и достался этот вопрос. Выбор был небольшой - когда подошла моя очередь на экзаменационном столе лежало всего три билета. Разумеется, я умудрился выбрать билет с номером тридцать, где этот вопрос и был основным, остальные три вопроса касались тактично-технических данных американских ракет и глубинных бомб и сложности не представляли.
   Все ответы нужно было расписать мелом на нескольких досках и потом рапортовать, что дескать студент и моряк к ответу готов, что я и сделал, благо почти все удалось вспомнить.
   Заседавшая с утра комиссия (с участием адмирала флота, специально прибывшего к нам по этому поводу) исходила уже последним терпением. Я отбарабанил все ответы, остановившись подробнее на конечных выводах из расчета прочности и упустив некоторые подробности. Борчевский, как и все, слушал "в пол-уха", но после того, как я закончил ответ, стал задавать уточняющие вопросы именно по расчету прочности, но, сидящий рядом с ним, измученный жарой адмирал, на втором уже вопросе толкнул его локтем и больше вопросов не было.
   По результатам экзамена лишь несколько человек получили пятерки, и я в том числе (совершенно для себя неожиданно); стоя в ряду удостоившихся чести пожать адмиральскую руку, я встретился с недоуменно-одобрительным взглядом Борчевского и впервые ощутил что-то вроде гордости за хорошо и "почти честно" сделанную работу.
   Уже в конце 80-х годов я вновь встретился с О. Борчевским. Он приезжал в Клайпеду на очередную стажировку по судоремонту. Случайно встретил его в нашем полутемном коридоре и ошарашил приветствием по имени отчеству. На его недоуменный вопрос относительно нашего знакомства ответил, что я имел честь в свое
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   170
  
   время слушать его лекции в ЛКИ. Про свою принадлежность к "балдистам" умолчал, конечно, не решился тревожить старые раны. Главный инженер завода поручил мне порешить все проблемы по стажировке Борчевского и я с удовольствием "протащил" его по территории, показал все особенности Западного СРЗ. По пути выяснилось, что срок стажировки чуть не две недели, но Борчевский хочет уехать в Калининград к родственникам и хотел бы на обратном пути забрать уже готовый отчет по стажировке (подготовить этот отчет к его приезду , по его мнению, должны были бы заводские работники). Я не смог удержаться от морализования: "Если бы это было нужно только Вам, то проблем бы не было. Но ведь Вам студентов нужно будет учить, те ведь не виноваты ни в чем и страдать не должны. Мы не сможем за Вас этот отчет написать, т.Борчевский (дело-то было на пару дней, но "принцип есть принцип", особенно когда в памяти вдруг, словно вчера это было, всплывают его горячие праведным гневом глаза и суровая бескомпромиссность в отношении разгильдяев - балдистов)".
   Борчевский ходил жалиться к главному инженеру, но тот сам ничего сделать не умел, а меня заставлять постеснялся. Так и стажировался у меня О.Б. дней десять, пока все формальности не исполнил. Задним числом немного стыдно перед стариком за такую злопамятность, но, что было-то было.
  
   * * *
  
   На последнем курсе, кроме подготовки и защиты дипломной работы, вплотную встала проблема распределения на работу. Формально было известно, что право выбора сохраняется за всеми, но очередность доступа к общему списку всех предлагаемых мест работы зависит от количества баллов по результатам всей учебы (от суммы всех вошедших в дипломную ведомость оценок). Но я до этого "пиршества вкусов" не добрался.
   Неожиданно объявили об организации группы ускоренного окончания института. Можно было получить диплом на пол-года раньше всего потока, но при этом исключалась так называемая "плавательная практика" на судах ВМФ. В прошлых выпусках многие
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   171
  
   ребята в период этой практики попадали на атомные подлодки, многие служили на прославленных крейсерах и эсминцах; все ожидали эту практику с большим интересом. Как ни странно, всем лишь добавлял восторга факт, что после прошлогодней практики на атомной подлодке в общежитии объявилось больше десятка последователей Борчевского, который всегда брил голову "на-лысо"; но для Борчевского это была гигиеническая привычка, а у ребят вдруг начали катастрофически выпадать волосы. В молодости, когда жизнь кажется бесконечной, некоторые потери не кажутся уж очень важными - подумаешь облучение, да нам "сам чёрт не брат". Но по сути: кто-то там на практике по дури подставил студентов. Может жить заселили в каюту с повышенным фоном радиации, может еще что. О том, что у людей фактически отняли несколько лет жизни, никто, разумеется, и не озаботился.
   Меня даже эта временная военная служба по-прежнему отвращала, а здесь вдруг появилась возможность ее избежать. К тому же хотелось побыстрей избавить мать от необходимости заботиться обо мне, вернее уже о нашем семействе, поскольку мы с Валей уже составляли к тому времени законную семейную "ячейку общества". На уровне образования и виде диплома ускоренное окончание института никак не сказывалось, но я довольно долго колебался. Это был очередной перевал, за которым начиналась уже совсем другая жизнь.
   Подоплекой организации ускоренного выпуска, как стало потом понятно, явилось начало промышленной добычи нефти в Тюменской области. Скважины располагались в тайге, нефтегазопроводов еще не было и в проекте (нефть открыли неожиданно, когда уже никто не верил в успех, кроме одного "фанатика", который таки добурился до нефтеносного слоя, хотя скважину официально несколько месяцев назад закрыли, не платили зарплату, люди работали только на энтузиазме), нужны были нефтеналивные баржи и танкеры, которые нужно было срочно строить. Вот нас и планировали направить в Сибирь на тамошние заводики, которые предполагалось срочно "развивать" и которым для этого нужны были "свежие" кадры.
   В институт приезжали представители заводов их Тобольска и Тюмени, сулили, как всегда в таких случаях, "широкие перспективы" в части карьерного роста и обеспечения жильем.Потом, уже в Тюмени, я хорошо узнал одного из этих "агитаторов" - начальника отдела кадров завода. После этого стали понятны и все наши беды по части жилья и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   172
  
   работы. В общем сложилась ситуация, когда откладывать решение было недальновидно.
   Я срочно написал письмо в Тюмень другу детства Лукашу (Славке Лукину) - просил обрисовать город и тамошний судостроительный завод. Славка ответил очень кратко, без каких либо подробностей: дескать, ему там нравится, приезжай, жду. К тому времени он отжил в этой Тюмени уже почти десять лет, но работал на железной дороге и про судостроение тюменское даже не слышал. Я не поленился заглянуть в энциклопедию, но там про Тюмень сведений было "тоже не ахти"; узнал, что это старинный город, что там есть несколько музеев, что там учился Кузнецов - известный партизанский разведчик...
   И я дал согласие на направление меня после защиты диплома в Тюмень на тамошний судостроительный завод и на зачисление меня в ускоренную группу.
  
   * * *
  
   Были последние летние каникулы. Я устроился поработать месяц прессовщиком - вулканизаторщиком на известный питерский завод "Красный треугольник" - там охотно брали студентов на время отпусков своих кадровых рабочих. Студенты быстро осваивали необходимые навыки и обычно работали "без дураков", т. е. без пьянок и прогулов.
   Это были уже не первые мои "рабочие каникулы".Вообще из тогдашнего студенчества мало кто мог позволить себе роскошь не подрабатывать. Большинство ездили в стройотряды на все лето, но в нашем институте такое еще только планировалось и поэтому каждый устраивался как мог. Много подрабатывали и в течение года - ходили разгружать вагоны, устраивались на день-два на разгрузку рыбы из судовых трюмов, устраивались на стройки. Мне больше нравилась более-менее длительная работа, когда кроме денег можно и какие-то новые для себя навыки приобрести.
   За год до того я работал летом формировщиком в литейке Кировского завода. Там вся учеба свелась к тому, что бригадир один раз показал в каком порядке нажимать клапаны пневматического формовочного стола. Формовочная смесь подавалась по транспортеру готовая, здоровенные опоки помогала подавать крановщица - я уже на второй
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   173
  
   день работал "как все", хоть бригадиру и приходилось изредка подправлять за мной мелкие огрехи ("сопли подбирать", как он выражался). Только один казус и случился за все время. Клапанов на станке было около десятка и нажимать их нужно было в определенном порядке: поднять стол, подать тележку с опокой, опустить балку и зажать захватами опоку, подать формовочную смесь и включить автотрамбовку, потом стол перевернуть...в общем, я однажды сбился с порядка нажатия этих клапанов и стокилограммовую опоку при перевороте стола швырнуло в проход между станками - ладно еще не задело никого. Никто и не подумал ругаться. Подошел бригадир Леха, молча сунул мне в руки совковую лопату и я , под снисходительную ухмылку крановщицы, восстановил "статус-кво". От "Кировского завода" остались самые хорошие воспоминания. И заплатили там неплохо, и даже премию выслали мне по почте к ноябрьским праздникам.
   А на "Красном треугольнике" работать пришлось сплошь в ночную смену. От той работы на всю жизнь осталась рефлекторная привычка "дергаться от горячего" - все вокруг было горячим, работали раздетыми по пояс, рядом, для охлаждения, ставили ванну с "сухим льдом". Но организация производства было предельно четкой. При многотысячной заводской номенклатуре резино-технических изделий (РТИ) я в каждую смену получал точный список деталей, которые должен был отвулканизировать, рядом с прессом стояла стопа прессформ, лежала куча заготовок, бирок и мешки для готовой продукции. Ничего лишнего.
   Институтский курс "организации труда" посвящался важным теоретическим вопросам. А вот летние "рабочие каникулы" позволили на себе прочувствовать важность "мелочей". В дальнейшем этот опыт работы на "старых" заводах оказался едва ли не ценнее институтского курса.
   Невольно вспомнилась система подготовки инженеров петровских времен, когда будущего специалиста "протаскивали" по всему циклу производства, давая везде поработать. Нас тоже поводили по питерским заводам - были на Ижорском заводе, в Кронштадте... - но вот в части "поработать" - с этим пришлось организоваться самостоятельно.
   Довольно рано на своем опыте пришлось убедиться, что полностью рутинной, отупляющей душу работы не бывает; все дело в отношении к работе. Здесь как в известной притче про двух каменотесов, когда
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   174
  
   один про свой тяжкий труд говорит с просветленным лицом, что работа ему в радость, поскольку он "строит храм", а другой о той же самой работе иначе как с руганью и проклятиями вспомнить не может. Сама общественная значимость работы может быть осознана и как "личный вклад", и как навязанное обществом наказание. Если судить только по себе, то оказывается возможным со школьных лет внушить человеку, что любой труд полезен и почётен, если его результаты хоть немного увеличивают общее благосостояние, в котором предполагается и "твоя доля". Но такой образ мыслей, по сути, является не ко времени. Когда-то возможно так и будет, но еще не одно столетие большинство людей непопулярным (тяжелым, вредным, опасным, грязным) трудом смогут заниматься только под неизбегаемым давлением внешних обстоятельств - экономических или политических - и воспринимать этот труд как своеобразное рабство, слегка смягченное цивилизованными подачками в виде повышенной заработной платы, премий и прочее. Но мне большую часть жизни любая работа, которой приходилось заниматься, казалась именно "строительством храма", участием в общем прогрессе цивилизации. Мрачных мыслей о рабстве никогла не возникало; хотя по сути, как оказалось, большая часть результатов служила не общественному прогрессу, а увеличению благополучия власть придержащей части общества.
   Необходимость после защиты диплома ехать в Тюмень также не воспринималось как дискриминация. Это уже несколько лет спустя вдруг "дошло", что в разные тьмутаракани получили направления только иногородние. Все ребята, имеющие постоянную прописку в Ленинграде, в нем и остались работать. По национальному признаку тоже был заметен различный подход - в городе остались и все ребята евреи (а в группе и на курсе их было большинство). Здесь легко замазаться примитивным антисемитизмом, поэтому необходимо немного пояснить суть дела.
   Еще при Ленине для тогдашней еврейской молодежи специальным решением правительства были созданы льготные условия в получении образования. На подготовительные ВУЗовские отделения - рабфаки - принимали, как известно, не по результатам экзаменов, а по направлениям партячеек. Понятно, что все эти льготы были "из общего кармана" и автоматически сужали возможности для образования ребят других национальностей. Решение о льготах было объяснено
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   175
  
   необходимостью компенсации евреям за многолетнее их "угнетение царизмом". Действительно, до революции существовали многочисленные ограничения для получения еврейской молодежью образования (черта оседлости и другие, сейчас основательно забытые придумки). По одной из общественноведческих теорий именно многовековые ограничения выработали у еврейской нации повышенную жизнеспособность, предпримчивость и изворотливость. В числе активных участников революции - вождей, военачальников, активистов всех рангов - число евреев существенно превышало их долю в общем населении России - похоже Ленин здесь полностью доверился Троцкому, а тот больше доверял "своим". Обретя большинство во властных партийных структурах, они и провели в жизнь решение о "компенсации возможностей".
   На фоне общей безграмотности народа высшее образование предоставляло его обладателю серьезные жизненные преимущества, как в смысле карьеры, так и в жизненном уровне (вплоть до большей продолжительности жизни). Получившие образование льготным образом евреи составили в общем числе образованной части населения большинство. Ко времени вступления в сознательную жизнь моего поколения чуть ли не все высшие посты в науке и производстве (в медицине, в экономике, в информационной сфере - редакторы газет и журналов, в производственной сфере - главнын экономисты заводов и пр. ) занимали эти бывшие льготники. Главная беда заключалась в том, что они уже забыли, что своим жизненным успехом они обязаны ущемлению прав остальных людей. Им казалось, что это следствие их национальных особенностей (здесь необходимо помнить, что в большинстве случаев работали они действительно успешно, но ведь и другие на их месте были бы ничуть не хуже). Соответственно они активно готовили себе смену, обеспечивая правдами и неправдами льготы "своим" при поступлении на учебу, при распределении на работу, при занятии престижных должностей. Других причин и до ныне существующего свинства в этой части я не вижу. Понятно, что глобальная причина всех обстоятельств - это нищета, это отсутствие у государства возможностей всерьез предоставить всей молодежи (без всяких отборов и конкурсов) возможность любого образования. Но... всего на всех никогда не хватит. Однако это ни коим образом не оправдывает практики продоставления льгот отдельным категориям
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   176
  
   общества. Уж если голодать - то всем одинаково, от этого только быстрее выгребемся из экономической ямы. В этих обстоятельствах рационален (в идеале, разумеется, да и только в тоталитарном государстве) отбор в высшие учебные заведения только по действительно честным конкурсам, а не по оценкам в аттестате или на экзаменах; т. е. как в космонавты - по полному и объективному исследованию способностей и задатков, но это еще долго будет благим пожеланием.
   По общечеловеческим же меркам, каждый должен иметь возможность учиться, иметь возможность получить базовое высшее образование. Потом-то многие сами продолжают учиться всю жизнь, но уже вроде как за свой счет, не требуя патронажа общества, по "жажде знаний". Но базовое образование для всех - это еще долго будет "голубой мечтой" идеалистов. Отсюда и перекосы, и конкурсы, и пртекционизм "своим".
  
   * * *
  
  
   Ко времени защиты дипломного проекта я по себе убедился, что сам процесс регулярного пятилетнего обучения очень существенно развивает память и способность самостоятельно решать возникающие проблемы. Это свойственно всем нормальным людям, это сродни результатам обычных спортивных тренеровок. Я здесь никакого исключения не представлял, поэтому без особых проблем написал и защитил свою дипломную работу. У нашей "ускоренной" группы защита проходила почти на пол-года раньше, чем на общем потоке. Моя защита пришлась аккурат на день рождения (10 декабря) и прошла без каких либо эксцессов, хотя готовиться пришлось далеко не в идеальных условиях: жили мы с женой в те последние месяцы у тещи, втроем в маленькой комнате коммунальной квартиры; чертежи пришлось делать едва ли не на коленке...
   В Тюмень ехали на поезде через Москву и Казань, чтобы по пути можно было навестить тамошних друзей и родственников. У Вали была уже пятимесячная беременность, но по неопытности в этих проблемах мы на это особого внимания не обращали. Более того, я даже не собрался сообщить в место своего назначения, что приеду не один, а с женой. Это в дальнейшем создало множество дополнительных трудностей в бытовом плане.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   177
  
   Из событий в поезде запомнился только один эпизод. Соседи в купе плацкартного вагона попались хорошие и даже пытались нас опекать и подбадривать. Питались в вагоне-ресторане. Однажды там за соседним столиком подвыпившая компания принялась рассказывать анекдоты и один из "крепко поддатых" мужиков завыражался уж совсем до предела похабно. Я сам никогда не матерился, но и инкразии к этому делу не испытывал - время было не из легких и матерщина в устах большинства была в порядке вещей. А здесь попался такой виртуоз, что даже у меня, что называется, уши стали в трубочки сворачиваться. Я до поры делал вид, что вроде как ничего не слышу. Не выдержала Валя - она вдруг навзрыд заплакала и я кинулся увещевать того мужика чуть не с кулаками. Но мужик оказался вполне нормальным - очень смущался и извинялся; дескать вот увлекся, чего не бывает в дороге со скуки и с перепития...
   Добирались мы больше недели. В Тюмени - был уже поздний вечер - на вокзале нас встретил Лукаш и отвез к своей сестре. Сестра работала учительницей, жила с мужем и маленьким сынишкой в малюсенькой двухкомнатной квартире. И сам Славка тоже у нее жил. Переночевали мы кое как на полу, а утром я отправился к месту своего назначения - на тамошний судостроительный завод. Вот дневниковая запись тех событий, сделанная, что называется, по горячим следам.
   1 февраля 1965 года. Полный радужных надежд явился в 9.15 в отдел кадров. Подошел к окошечку - сказали, что с такой как у меня бумажкой нужно к начальнику отдела кадров, но мол его сейчас нет и придётся подождать. Ждал, слонялся по коридору, читал плакаты, приказы и т. п. Прошло минут тридцать. Наконец начальник появился. К этому времени скопилась очередь человек десять. Из разговоров узнал, что фамилия начальника Суровцев. Я вошел шестым или седьмым, поздоровался и протянул этому Суровцеву свою путевку.
   Он хмуро просмотрел ее и, как мне показалось, с нарочитой усталостью сказал, чтобы я садился. Возле стола стульев не было и пришлось сесть у стенки - в кабинете, как в деревенском клубе, вдоль стенок стояли ряды стульев.
   Начальник спросил, где я в настоящее время живу, добровольно ли и насовсем ли я к ним приехал, корпусник ли я, или еще кто нибудь. Я ответил, что жил в Ленинграде, приехал добровольно и именно в Тюмень, ибо мог выбирать. Сказал, что приехал, повидимому, насовсем, ибо не один, а вдвоём с женой.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   178
  
   Он спросил, как мы устроились. Ответил, что, дескать, никак. "Что же, прямо с вокзала, что ли?" - вроде как удивился начальник. Ответил, что так и есть, с вокзала. "Тогда нужно Вас вначале устроить с жильем", - говорит. Еще сказал, что нужно было заранее написать письмо и предупредить, что приеду не один. Сказал,что ему придется посоветоваться с зам. директора по хоз. части и мне придется подождать до двух часов. "Ознакомьтесь", - говорит,- с Тюменью, погуляйте и приходите в два часа". Я ушел. Спросил еще - путевка у Вас останется? - он ответил, что у них.
   Кто он - чёрствый видимо товарищ, ибо посоветовать только приехавшему человеку погулять по морозу - это чёрт знает что. Я пошел к С.Я. (к Лукашу), досидел до 13.30, потом, без 15 минут два, вернулся в отдел кадров. Начальник вышел, сообщил, что вынужден уйти и мне придётся подождать ещё. Ждал до 15 часов. Потом, уже в его кабинете, просидел еще минут 20. Он в это время ходил с моими бумагами к зам. директора по кадрам. Потом позвал туда и меня. Я вошел и увидел: солидный по размерам кабинет, ряд стульев вдоль стены, за огромным столом сидит человек с серым, точно обожженным порохом лицом. Большие залысины, неопределенно тусклый цвет волос. На меня вроде и не обращает внимания. У стены на стуле сидит высокая, черноврлосая, цыганской внешности женщина, в платке, в валенках, в потрепанном пальто. В глазах слезы.
   Я сел, жду. Женщина видимо только что вошла, обращается к зам. директора по имени-отчеству. - "...Помогите пожалуйста, совсем не могу жить, побить грозятся, ночью снегом заносит, за койку плачу 7 рублей, сделайте что нибудь, хоть куда нибудь в общежитие поселите, хоть в подвале дайте местечко". Дескать, родных у нее нет, работает в заводской теплице, на заводе уже чуть не десять лет.
   Зам . директора молча трясет головой: - "Нет, нет, у нас ничего нет, я квартиры не распределяю, да и нет у нас их. Вот, - показывает на меня, - человек в командировку (?) приехал из Ленинграда и то нам некуда его поселить, придется отправлять его обратно. Да и неужели ты, одинокая женщина, не можешь устроиться? Обижают тебя? Даже побили один раз? И акт мед. обследования был? Так что же Вы испугались, почему не довели дело до конца, мы бы им показали !!! Нет, нет, ничем не можем помочь. Вон там наши дома, поговорите, может кто нибудь согласится пустить Вас - мы не будем возражать. Говорите знаете старуху? Дома почти не живет? Бабтистка?"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   179
  
   Суровцев с боку поддакивает, - "У бабтистов в заповедях говорится о любви к ближнему, пусть она Вам поможет, пустит к себе, а мы уж возражать не будем".
   Женщина наклоняется на стуле, слезы катятся по ее щекам, она выхватывает носовой платок, закрывет им лицо, видимо чтобы не реветь в кабинете, и выбегает.
   Я молча смотрю ей вслед - слабый, безвольный человек, единственное оружие - слезы - и то не умеет использовать. Теперь моя очередь.
   В кабинете прибавилось народу - зашли какие-то старички, тоже по виду "начальники". Я молчу. Перед глазами снова возникает весь "спектакль", который они разыграли перед этой женщиной. Что ж, посмотрим, на что они еще способны.
   Зам. директора громко спрашивает: - Так откуда он приехал? Вопрос вроде не ко мне, буд-то меня нет в кабинете. Суровцев выжидающе смотрит на меня, но я молчу. Тогда Суровцев сам отвечает - Да он из Ленинграда.
   - И много к нам должны еще приехать?
   -Всего 40 человек, приехало уже 16.
   -Чего это совнархоз все гонит и гонит к нам?
   - Да по нашей же заявке. Заявили 40 человек, вот и едут.
   Весь разговор велся тихими голосами, как бы между прочим. Потом уже ко мне вопрос:
   -До института работали?
   Говорю, что до института окончил судостроительное училище, работал столяром.
   -Где ваши родители? Ответил, что мать под Ленинградом.
   -А родились где? Ответил, что в Фергане.
   Перед ними лежали все мои документы и все сведения он, не тратя времени, мог там посмотреть. Да и после подписания моего направления к ним прошло уже чуть не полгода, должны бы представлять, кто к ним должен приехать. Но вопросы продолжались.
   -А приехали добровольно? Почему именно к нам?
   -Добровольно, - отвечаю, - у вас здесь в связи с нефтью видимо значительно прибавится работы и будет интересно. Мог и не сюда ехать, никто не заставлял.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   180
  
   -Много ли в ЛКИ студентов?
   Пояснил, что всего на всех курсах и факультетах около 3 тысяч. Тоже вопрос показался странным - проверяют на идиотизм, что ли?. Ведь именно Суровцев приезжал в институт агитировать ехать к ним работать - неужели ничего не увидел?
   -Жили в общежитии?
   -Да, только в последние месяцы у жены.
   -А институт все там же, возле Адмиралтейского завода?
   -Да, все там же, только пристроили еще один корпус.
   Опять они заговорили между собой - кто, когда и откуда приедет: из Свердловска, с Украины и т. д. , с женами и даже с детьми. А селить, мол, некуда. Вот две семьи в изолятор при общежитии поселили, комнаты можно "уплотнить "...
   Думаю: не поздно ли начальники спохватились, ведь все было известно год назад.
   Потом спросили, где Рудников, с которым нас вместе направили в Тюмень. Ответил, что ничего про Эрнеста не знаю, видимо позже приедет.
   Начались обходные маневры. - Вот, предложим, это не о Вас, - это зам.директора, - вот есть инженер, работает 15 лет, нуждается в жилплощади. И есть молодой специалист, который только что приехал. Кому давать жилье?
   Я ответил, что по логике вещей давать нужно обоим. Начальники слегка хихикнули и зам.директора продолжал.
   -Еще пример: некоторые приедут, три года отработают и до свидания.
   Говорю, что мне-то уезжать некуда.
   -Конечно, конечно, это не о Вас. А некоторые вот ходят, скандалят, требуют, а сами работают плохо, на работу со звонком бегут, а еще требуют...
   Говорю, что никто, видимо, не настраивает себя на плохую работу. Просто вначале люди 2-3 месяца привыкают к новой обстановке и может случаться всякое.
   -Да нет, - говорит, - разные бывают люди. Вот был один из Москвы, так он даже календарь вел, считая дни, которые ему осталось прожить в Сибири. И отработал три года день в день. Даже с московской прописки ухитрился не сниматься.
   Хочется сказать, что одно облако погоды не делает, но молчу, жду, что будет дальше. Зашел в кабинет зав.общежитием, некто Краев. Ему начали объяснять, что вот мол едет много специалистов и надо что-то делать. Потом опять ко мне :
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   181
  
  
   -Единственный выход - это поселить Вас с женой на разные этажи до апреля, а в апреле будет сдаваться новый дом и тогда мы что-нибудь подыщем. А корпусники нам очень нужны, очень. Поэтому Вам не нужно отчаиваться и нужно потерпеть до апреля.
   Я нарочно молчу, не говорю ни да, ни нет. Да мое мнение пока их и не заботит: Краеву дается команда все устроить. Тот берется за телефон, звонит коменданту Нине Николаевне; очень настырно убеждает ту, что дело нужное, что нужно заселить хоть в красный уголое. Та соглашается..
   Мне пишут две записки - направление - и спрашивают, где находится жена. Приходится сказать, что сидит на вокзале с вещами. И здесь зам. директора с почти неподлельной укоризной говорит Суровцеву:
   - Зачем же было целый день держать людей на вокзале?
   Но сказано это так, что от того ответа не требуется. Я ухожу, иду к Славке; там пока поели, пока шли до общежития - комендант ушла. Вахтерша долго ее искала. Наконец эта Нина Николаевна заселила Валю в комнату на пятом этаже, а меня на второй этаж. Долго не могли расстаться с Валей, стояли в вестибюле. Потом таки разошлись по своим этажам, по временным постелям.
   В моей комнате ребята все примерно одного уровня: все матерятся, все курят, все не слишком богаты. Простые парни; хоть все ИТРы, но не излишне ли просты?
   Утром зашла Валя, получили для нее постельное белье. Меня окончательно пообещали устроить вечером. Так и ушел на завод.
   Суровцева опять нет и опять к нему огромная очередь. Уже 12 часов. Пытаюсь зайти к зам.директора, но того тоже нет. Суровцев появляется лишь к 16 часам. С очередью он разобрался на удивление быстро, потом меня и одного парнишку из Сормовского техникума повел к начальнику цеха. По дороге рассказал, что на предстоящее лето у завода большая программа - 120 барж, что раньше Тюмень была ничто, зато теперь, сначалом добычи нефти...
   Вошли в кабинет начальника цеха. Сидит за столом молодой светловолосый парень в новом, хорошего покроя костюме. Поздоровались; сразу бросилось в глаза, что у него полон рот вставных зубов и говорит он отнюдь не по ленинградски. Оказалось, что он с Волги. Парень взял наши бумаги и начал расспрашивать что да как, с каким настроением приехали, не надоело ли учиться и пр. Потом
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   182
  
   спросил у Суровцева, кем я должен работать. Тот ответил, что мастером. Начальник цеха пояснил Суровцеву, что свободной штатной единицы в цехе нет. Потом принялся звонить главному инженеру. Было не слышно, чем там его главный инженер убедил, но парень в конце заявил, что согласен. После этого сказал Суровцеву, что будет снимать с мастеров какого-то Лумпова и ставить меня на это место. А мне пояснил:
   Вы берете на себя большую ответственность. Не нужно стесняться спрашивать. Если ошибся - так честно и скажи, а то некоторые стоят на своем, хоть и неправы. С рабочими нужно умело обращаться. Если заметят, что не с душой работаешь - будут подковыривать (показал пальцем, как подковыривают). Но помогать будут - и старший мастер и все.
   По пути из цеха Суровцев сказал, что завтра - 3 февраля - в 9 часов мне нужно будет вместе с ним зайти на прием к директору.
   На следующий день пришел к 9 часам, но Суровцева пришлось ждать аж до 11 часов (ведет же себя товарищ...). Потом получил "приемную записку", заполнил какую-то анкету. Написал автобиографию, сдал все в отдел кадров и долго сидел у Суровцева в кабинете.
   В приемной директора на стене плакат: "Одна минута сбереженного рабочего времени = 300 рублей продукции". В приемной секретарша и - кассическая схема - две противоположно расположенных двери - директор и главный инженер. После недолгих колебаний вешаем на вешалку свои пальто и входим через двойные двери к директору.
   Огромный зал, ковровая дорожка, мягкие стулья, а в конце за широким, в виде буквы "Т", столом сидит пухленький, среднего роста человек, с приветливой улыбкой на круглом лице. Очки со стеклами "для дали и для близи". Он встал, маленькими быстрыми шагами вышел навстречу, пожал руку, пригласил присесть. Сразу же спросил почему-то о здоровье, потом о том, как устроились. И все. На этом визит вежливости, как оказалось, и закончился, прощаемся и уходим. Иду в общежитие. Вечером со Славкой привезли со станции багаж; потом оказалось, что он купил билеты в городской театр. Пошли. Смотрели "Волки в городе". Познакомились со Славкиной девушкой: зовут ее Фаина - худенькая, лицо угловатое, большое, с хорошими глазами, чистой кожей; серьги, черное платье странного покроя, туфельки, волосы "висюльками"... Вошла она уже после начала
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   183
  
   спектакля. Сидели они со Славкой сзади нас, здорово шептались. После первого действия, когда зажегся свет, она хотела сразу уйти - нас будто бы не заметила. Славка взял ее за руку, подвёл знакомиться. Валя назвала себя, протянула руку, а та только сказала, что зовут ее "Фая", а Валиной руки, вроде как, и не заметила. С того и начались дальнейшие неприятности. Валя обиделась; я хотел всё, как всегда, "спустить на тормозах", но ничего не получилось - Валя и Фаина друг другом не заинтересовались. Мы с Валей после спектакля ушли, а они остались танцевать. А мы всю дорогу "ругались"; мне показалось, что Валя нарочно так холодно с Фаиной все сделала - но, в конце концов, все прошло, своих проблем было "выше крыши".
   4 февраля. С утра ходил в бухгалтерию оформлять "подъемные". Проторчал там долго, потом зашел к начальнику цеха. Там застал Рудникова, который, наконец, приехал и Суровцева. Начальник цеха сказал, что с завтрашнего дня я могу выходить на работу.
   Так началась жизнь в Тюмени. Потом оказалось, что большинство первых впечатлений были хоть и поверхностными, но, в принципе, верными.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   185
  
  
  
  
   П О Э М А О С И Б И Р И
  
  
   Мы застали Тюмень в самом начале "нефтяного бума". Город жил предстоящими переменами. Для иллюстрации наших национальных богатств и величия задач по их освоению на центральной улице был установлен огромный витраж. На фотографиях заснеженная тайга и озера нефти в ней. Скважины уже фонтанировали, а ни резервуаров для нефти, ни нефтепроводов еще не было и в помине. Поэтому бульдозеры делали обваловку площадок и нефть сливали прямо на землю внутри этих круговых валов. На фото все выглядело до предела необычным и красивым. Все варварство такой работы, все упущения в элементарном планировании добычи "черного золота" - все оставалось за кадром.
   К началу навигации наш завод должен был изготовить более сотни нефтеналивных барж, чтобы обеспечить перевозку нефти из этих таежных озер в Омск, на ближайший нефтеперегонный завод. В свете этих грандиозных задач, о которых день и ночь трубили все средства массовой информации, моя вполне заурядная, рутинная работа мастером тоже казалась важной, хоть и не слишком интересной. Мой участок располагался под двухпролетной открытой крановой эстакадой. В одном пролете собирали судовые бортовые (полуобъемные) секции, в другом сварщики заваривали все соединения. Бригад было две, в каждой человек по пятнадцать рабочих. Бригадиры - из опытных рабочих - оба татары: Гильманов и Ельсуфьев. Первый был членом парткома завода и сразу начал мне во всем помогать. Второй боьше всё норовил подловить меня на какой-нибудь глупости, помогать - не помогал, но и не мешал ничем.
   В мою задачу входило обеспечить завоз на участок со склада необходимых деталей, организовывать всю работу бригад, включая выписку и "закрытие" рабочих нарядов, отправлять готовые секции на стапельную сборку.
   Завод одновременно строил суда трех проектов и поначалу я постоянно путался в маркировках секций, поскольку схем маркировки
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   186
  
   цех не имел, все работали "по памяти". Но опыт прежней моей работы помог быстро во всем разобраться.
   В цехе были бригады по заготовке деталей - по резке их из проката, по гибке, штамповке... Потом детали сдавались на промежуточный комплектовочный склад. Количество деталей было в десятки раз меньше, чем на запомнившимся мне "Красном треугольнике", но учет их был совсем плохим. Все мои беды были связаны с тем, что постоянно недоставало то одних, то других деталей - закладка секций срывалась, а виноватым оставался мастер. Я быстро приноровился недостающие детали изготовлять самостоятельно. Брал нужный шаблон, размечал, резал на гильотине, гнул на прессе - в общем в производственном цикле я мог выполнить почти любую операцию. Когда деталь была тяжелой и одному возиться с ней было несподручно - просил рабочих помочь; обычно посмеиваясь, но помогали и даже никогда не требовали доплат.
   Через пару месяцев такой работы у меня проблем с нехваткой деталей не стало. Я понимал, что занимаюсь не своим делом, но доделывать детали самому оказалось много проще, чем бегать каждый раз к начальнику с жалобами на отсутствие порядка в складе, на чьи-то постоянные недоделки. Внешне я уже не отличался от рабочих - ходил по цеху такой же оборванный и замурзанный. Но отношение ко мне в цехе стало по настоящему хорошим, особенно на уровне рабочих. Начальник-то почти всегда находил во что в очередной раз "потыкать мордой", поэтому повода для зазнайства не возникало.
   Рудников в это время работал цеховым технологом и все мои проблемы были ему не понятны. Встречались мы только на работе - сил и времени на общение после работы часто не хватало. В целом нас обоих за глаза называли "ленинградцами", поскольку по поведению мы от местных сильно отличались - не орали по поводу и без повода, не матерились, не пьянствовали по несколько дней после получек и авансов.
   Постепенно знакомился с цеховым народом. Неожиданно выяснилось, что коренных тюменцев в цехе и на заводе практически совсем нет. Было очень много людей, живущих там по неволе - высланные поволжские немцы, высланные крымские татары, отбывшие тюремные сроки после немецкого плена наши солдаты... Большинству все ещё был запрещён выезд за Урал в европейскую часть страны; это было у них предметом постоянной обиды на всех и вся, поводом для
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   187
  
   пьянок, оправданием отношения к работе, как к каторге. Было несколько инженеров и техников, приехавших на завод раньше нас, но они как-то сливались с общим фоном и уже ничем не выделялись - жили и пили "как все". После наполненной осмысленностью институтской жизни, эта приземленная обыденность людей меня сильно "доставала".
   Дневниковая запись первого месяца работы в цехе: 26 февраля 1965 года. Парторг цеха, однорукий цеховый экономист, попросил меня зайти к нему в кабинет. Попросил, "как человека свежего и жизнью не издерганного", написать передовицу в цеховую стенгазету к 23 февраля. Написал, отдал - он был очень обрадован, сразу же сказал, что написано здорово, что "прямо добавить нечего" и убежал отдавать мою писанину для перепечатки.
   Прошло два дня, прошел праздник - стенгазету так и не вывесили. Утром он увидел меня в ПРБ (цеховое планово-распределенное бюро, С.Я.), подошел сзади и спросил о чем-то незначительном (сколько у меня рабочих на участке), потом говорит: "Мне вот перед тобой только неудобно, нехорошо получилось; это девушки виноваты - цепная реакция. Они было забегали, дескать, к празднику нужна газета, а потом не довели дело до конца". Я ответил: "Ничего, бывает". Хотелось-то спросить: "А перед людьми Вам удобно? Прошел праздник, у нас столько недавник солдат и ни звука...".
   2 марта. Вечером начальник цеха попросил всех мастеров помочь выкопать яму под фундамент для пескосушилки. Пришли после работы почти все, кроме Матигорова - одного из цеховых партгруппоргов. Работали минут 40, потом начали разбегаться. Ушли незаметно все - и коммунисты и беспартийные. Под самый конец остались вчетвером - зам. начальника цеха, мы с Рудниковым и Коля Лумпов...
   20 марта. Утром на "планерке" вошел предцехкома Могидин и предложил всем мастерам "выявить на своих участках ударников коммунистического труда". Особенно противно, что этим занимается именно он, который пальцем о палец не ударил, дабы сделать хоть что-то для рабочих. Говорить-то он мастер, а как до дела - одна никчемность. Ну, я не выдержал и сказал, что это - мероприятие для галочки. Все засмеялись, а Могидин пояснил, что это нужно, что есть, мол, достойные люди, например вот в бригаде Елсуфьева. Тогда я, обращаясь к начальнику цеха (речь-то зашла о моей бригаде), сказал: "Вы послушйте, что на участке творится - мат на мате, а Вы им звания ударников; да они и план-то еле тянут на 100%.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   188
  
  
   Здесь, совсем неожиданно для меня, начали ехидничать сразу несколько мастеров, мол, вот если бы кто на 200% план выполнял, да еще бы и без мата. Мол, Елсуфьев заикается и матом его хоть понять можно. Речь, дескать, идет о работе, а не о культуре.
   Другие говорили, что, мол, ударник должен быть передовым действительно во всех отношениях. Поднялся общий гвалт. Могидин сказал, что вот, молодой мастер Якиманский начал работу с критики, а воспитания на своем участке не ведет. Я ответил, что действительно не веду, значит народ у меня невоспитанный, надо воспитать, а потом уже звания присуждать...
   Сейчас, много лет спустя, все эти проблемы кажутся вообще бредом, но в те годы на подобных мероприятиях строилась вся идеологическая работа; газеты, радио, телевидение были заполнены призывами быть достойными "эпохи строительства коммунизма", следовать примеру ударников комтруда, жить по нормам "морального кодекса"... Вроде все и правильно говорилось, но этой трескотней совершенно заглушались действительно серьезные проблемы. Мясо и молоко были в страшнейшем дефиците, выдавались каждому специальные талоны на покупку их хотя бы в минимальном количестве. Дефицит был практически на все. Но об этом никто не писал и не говорил - призывали "бороться за звание...". Это был один из способов управления толпой,одна из "политтехнологий"...
   В общежитии я жил в трехместной комнате. Один из моих соседей был обычный, простой и понятный парень, а второй - Гриша - работал плановиком в отделе Главного строителя и сильно этим гордился. Он был на восемь лет старше меня, до Тюмени поработал на шахте в Донбассе, отслужил в армии, даже успел жениться и развестись; я так и не понял, чем уж я ему так сразу "не показался", но в отношении меня у него почти сразу явно начал проявляться "комплекс дедовщины". Выражалось это в постоянно уничижительных отзывах о других людях, другой работе, в частых "подначках" и дурацких шутках в комнате, когда мы все бывали вместе. Я долго отмалчивался, но потом он меня совсем уж "достал" и я , неожиданно для себя, втянулся с этим Гришей в совершенно неуместные дискуссии. Поспорить по любому поводу - это всегда было интересно, но с Гришей споры всегда приобретали "принципиальный характер", он всерьез обижался и этим доводил ситуацию до абсурда.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   189
  
  
   Дневниковая запись: Гриша из довольно редкой разновидности людей - нечто среднее между Коюшевым и Степановым (это институтские сокурсники, отличавшиеся особыми "бзиками" в общежитии). Также, как Степанов, самоуверен, глух к окружающим и также, как Коюшев, обидчив до мелочности. Началось все с пустяков. Я привык о большинстве вещей говорить в полушутливой форме и не давать поблажки ни своему, ни чужому самолюбию. По жизни - это далеко не всем нравится.
   Первый штрих. Говорили о чтении газет, которые он почему-то никогда не читал. Он сказал, что всего не прочтешь, а я, длинно и прстранно "выдал", что всего, конечно, не прочтёшь, но центральные-то газеты хотя бы просматривать нужно. Он ничего не возразил, промолчал. Как потом оказалось, он это понял как скрытую над ним издевку с моей стороны.
   Потом "черт меня дернул" спросить у него: - Гриша, ты с трибуны выступал когда нибудь? Он, не подозревая подвоха, рассказал, что выступал два раза, когда работал на шахте; а в периоде учебы в институте выступать не приходилось.
   -А зачем ты об этом спрашиваешь?
   -А я по твоему способу выражать свои мысли увидел, что тебе трудно было бы говорить с трибуны.
   -А ты сам?
   Я к тому времени с трибуны вообще ни разу не выступал, но "для подначки" нарочно, напыщеным тоном, ответил:
   -Я-то могу на любую тему и с любой трибуны "трепануться".
   Он было попытался ухватиться за это "трепануться", но потом опять замолчал. Как потом оказалось он все посчитал пустым бахвальством и "отложил" в копилку моих недостатков.
   Иногда по вечерам в комнате играли в шашки. Я обычно приходил поздно и в этих "соревнованиях" не участвовал. Гриша долго меня подначивал - слабо, дескать, ленинградцам. Я видел, что играют они совсем плохо, комбинаций не знают, не садился играть, чтобы не обижать ребят. Но Гриша и здесь меня "достал" и я нарочно нахально предложил ему пари "на шоколадку", что берусь выиграть у него 10 партий подряд. Сели, и я к несчастью действительно выиграл у него подряд десять партий, да еще при свидетелях.
   Гриша после этого стал допытывться - не хохол ли я, мол у хохлов он видел такие замашки, как у меня. Потом стал пояснять, что все
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   190
  
   хохлы дрянные люди, работать не умеют и не любят. Потом вдруг вспомнил про мои частые записи (вечером в комнате я пытался записывать основные события прошедшего дня) и сказал:
   -Вот ты стишки пишешь и считаешь себя из-за этого каким-то особенным, но я что-то не видел твоих творений в газетах.
   Я ответил,что нарочно ничего никуда не посылаю, потому что не вижу в своей писанине ничего для других полезного; это, дескать, просто попытки разобраться в себе.
   На следующий день Гриша опять "завелся" на эту же тему. Мол, вот есть всякие, которые ничего не понимают в жизни, но пишут стишки и считают себя поэтому выше всех. Я сразу не понял, что это в нем кипит обида за все прошлые его жизненные неудачи. И стал спокойно пояснять, что нужно бы уважать любые увлечения людей, будь то собирание марок или сочинения стихов; мол, мне жаль людей, у которых вообще никаких увлечений и я не хочу быть на них похожим. Гришу больше всего донимало именно мое спокойствие, невозможность довести спор до нервных срывов и примитивной матерщины. Он придавал этим мелким по сути событиям через-чур большое значение, принимал все мои высказывания, вроде как, лично в его адрес (я-то имел ввиду общие принципы личной жизни, конкретно до Гриши мне не было никакого дела, хватало собственных проблем)
   Утром Гриша без всякого повода вдруг заявил, что вот, дескать, и о политике я рассуждаю "архирейски". Пришлось спросить, знает ли он , что по русски так говорить вообще нельзя.
   -Вот скажи, Гриша, кто такой вообще архиерей, что это за чин?
   Он не знал. Я и сам этого четко не представлял, знал только,что это какой-то церковный титул, не имеющий к политике никакого отношения.
   Гриша совсем разобиделся и вдруг стал кричать, что я никого не уважаю, что я не вежлив со старшими, что я не знаю математики, ничего не смыслю в станках и мелаллобработке, что никогда ничего дельного не напишу...
   Мне бы пощадить его самолюбие, свести все в шутку, но от неожиданности я почти в его тоне стал возражать. Сказал, что Лев Толстой только в 30 лет написал свое первое произведение, поэтому в этом смысле мне еще не поздно, "поезд еще не ушел", а вот ему совсем не вредно задуматься об образе жизни...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   191
  
  
   После работы Гриша пришел сильно навеселе и предложил "поговорить откровенно". Сказал, что в основном его обидели мои снисходительные слова о его фигуре:
   -Всем моя фигура нравиться. Все женщины - и замужние и незамужние - бросаются на нее, а ты говоришь...
   Я ответил, что о его фигуре мы с ним никогда и не говорили. Разве о том, что спорт не входит в сферу его интересов, но ведь это совсем другое дело.
   -Я, конечно, грубо говорил, что ты дурак, - продолжал Гриша, - но ты вот пишешь все сам, а других и меня подучить не хочешь. Я ведь не дурак, я и в Донбассе работал, и в Воркуте, и с вашей цеховой экономисткой Колесниченко вот никто не может ладить, только я . Да и не верю, - говорит, - что ты действительно можешь вот так сразу хоть что-то сочинить...
   Удержаться было очень трудно и я вдруг сказал:
   -Да нет ничего проще, вот тебе пример; и бухнул - "Легче дышалось бы нашей планете, если бы не было Гриши на свете".
   Гриша потом несколько дней "болел", у него, как оказалось, и раньше случались запои. Так и проходили мои общежитские будни в те немногие часы, когда приходилось оставлять Валю на ее этаже и идти в свою холостятскую комнату.
   На работе первые три месяца особых событий не было. Правда, вызвали нас с Эрнестом к зам. директора по кадрам и предложили самим между собой решить, кто из нас будет выдвинут на должность заместителя начальника цеха. Я объяснил Эрику, что поскольку он старше меня чуть не на пять лет, то лучше эту должность занять ему, у меня, дескать, еще будет много других возможностей. Эрик согласился. Может и зря он согласился, потому как в дальнейшем многие его поступки были не совсем благовидными. Вот история из дневника:
   27 апреля 1965 года. У начальника цеха я случайно присутствовал при следующей сцене. Эрик привёл крановщицу Дяктяреву Аню "на перевоспитание" из-за опозданий на работу. Ругали ее, уговаривали, потом Эрик раскричался: - ничего не делаешь, не учишься, только с парнями бегаешь, совсем в проститутку превратилась...
   Девчонка заплакала, с обидой заявила: - Вы ответите, я Вам докажу... Потом стало всем в цехе известно, что она взяла в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   192
  
   поликлинике официальную справку, что она "девица", обратилась с жалобой к заводскому юристу на клевету в ее адрес. Юрист вызвал Эрнеста и тот в присутствии Ани отказался от своих слов, заявил, что девушка все врет и он никогда о ней, как о прститутке, ничего не говорил. Эрик, рассказывал мне о визите к юристу вроде как даже с гордостью, без тени смущения, что для меня было очень неожиданным. Мне казалось, что после пяти лет совместной учебы я его хорошо знаю, а вот поди ж ты...
  
   * * *
  
   Мастером меня поставили вместо временно исполняющего эти обязанности Коли Лумпова. Коля был судокорпусником пятого разряда и , работая мастером, сильно терял в зарплате. Только необходимость подчинения партийной дисциплине удерживала его на этой нервной, как он говорил, работе, поэтому он искренне обрадовался моему появлению и старался во всем помогать. Однажды он разоткровенничался и рассказал, что жена у него работает мастером на городском водочном заводе. Я пытался подробнее узнать у него про этот завод, но Коля пояснил, что сам там никогда не был и ничего не знает.
   К тому времени я отработал мастером уже месяцев девятъ, уже родиласъ дочка и нам дали комнату в коммунальной трёхкомнатной квартире. До нас в этой комнате жили, как оказалось, родители Суровцева -- начальника отдела кадров завода. Под каким предлогом он сумел обеспечить выделение своим родителям, никогда работавшим на заводе, однокомнатной квартиры из заводского фонда во вновь построенном доме, я узнать даже не пытался. Намучившись жизнью на разных этажах холостяцкого общежития, мы с женой были рады любой конуре, лишь бы быть вместе.
   Работа для меня уже не представляла никаких проблем, появилось время и желание осмотреться вокруг, отвлечься от рутинного производственного процесса, попытаться осмыслить суть происходящих событий. Но начались мои попытки активно влиять на обстоятельства с почти анекдотического события.
   Разговор с Колей Лумповым засел, что называется, в мозгах. Экономическая сторона алкогольной проблемы мне была знакома ещё
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   193
  
   с детства. В Гдове, чтобы выдать заработную плату, обычно требовалось предварительно реализовать вагон водки. Так рассуждали "в народе", так поясняла эту проблему мать Альки Москалёва, работающая старшим бухгалтером в районном отделении банка. Алкогольные деньги составляли основу экономической жизни страны процентов на семьдесят, если не больше.
   Было интересно уточнить, как эта проблема решается в Тюмени. Проще всего это было сделать, как мне казалось, познакомившись поподробнее непосредственно с производством этого "универсального эквивалента". Интерес к проблеме подогревался постоянным будированием этих вопросов в центральной печати. Да и на моём участке каждая выдача денег "в получки и авансы" всегда приводила к двух-трёхдневным прогулам едва ли не половины работяг. Это даже считалось почти нормой. Поэтому деньги всегда выдавали по пятницам, чтобы у народа было время "расслабиться" за выходные. А те, кому двух выходных на это не хватало и кто прихватывал ещё несколько рабочих дней, те обычно отрабатывали прогулы сверхурочной работой, чем всё и кончалось.
   Меня это всё постоянно "теребило" настолько сильно, что однажды даже послал письмо автору одной "пламенной" статьи в центральной газете на эту тему. Вот это письмо:
   "Уважаемый товарищ, Нина Александровна, позвольте потревожить Вас некоторыми проблемами, слегка "задетыми" Вами в статье "Два стакана до гибели" ("Известия", 1966г, от 4 марта).
   Вас возмутила позиция А. Богданова. Вы пишете, что несомненно, есть у нас люди, ему подобные, но их намного меньше, чем людей, живущих жизнью здоровой, умной, интересной...
   В связи с этим хочу сообщить Вам некоторые факты. В городе Тюмени около 200 тысяч жителей. За год в медвытрезвителях бывает более 50 тысяч. А ведь в вытрезвители попадают далеко не все "выпивающие". Есть, конечно, оригиналы, посещающие вытрезвители более 10 раз в год, но не они "делают погоду". Разве сама цифра -- 50 тысяч -- не настораживает, не говорит о масштабах явления?
   И ещё. В городе три "алкогольных" завода. Их продукция составляет грубо по 4 бутылки спиртного на душу населения , или -грубо- по 8 бутылок на каждую "мужскую душу" в городе в месяц. Плюс продукция столичных и инореспубликанских "алкогольных фирм", плюс ещё
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   194
  
   несколько заводов, работающих "на область", плюс сомогонщики, производительность которых мало уступает государственной. И вся эта масса бутылок с "зеленым змием" никогда не залёживается. Поинтересуйтесь любым городом, и Вы получите аналогичную картину.
   Одно дело выборочные социологические исследования, другое -- сфера реального материального производства. Вы хоть знаете, что каждая бутылка водки приносит государству нашему 1500% дохода? У нас чрезвычайно много фактов вопиющей безхозяйственности. Как же покрывать её? Вот Вам один из выходов -- чем больше пьют, тем выгоднее. Правда, если подсчитать, какие моральные и материальные убытки терпит общество из-за водки, то получится, что выгоднее её потребление как-то ограничивать. Но у нас привыкли, что лучше уж "пьяная синица в кармане и без особых затрат, чем трезвый журавль, но после борьбы за души и чувства людей".
   Вы много возмущаетесь, но ничего не пишете о путях приодоления явления. А ведь мы имеем дело именно с ЯВЛЕНИЕМ, хоть Вы и боитесь это признать. Если Вы сами и Ваши знакомые "пьёте в меру" то не нужно распространять этот факт на весь мир и говприть, что "большинство-то у нас хорошее". К сожалению, большинство пьёт при любой возможности, по поводу и без такового. На предприятиях Тюмени после авансов и получек прогуливает третья часть рабочих; да и те, кто приходит на работу, в эти дни "болеют" и вместо работы просто тянут время. Факты настолько неприятны, что их старательно скрывают и ни в одном отделе кадров Вы истинной картины не получите.
   Но у Вас -- корреспондента центральной газеты -- тем не менее, есть возможность углубиться в суть явления. Так будьте честны. Соберите факты и покажите на страницах газеты истенное положение дел. Ведь бичевание единичных случаев -- это меньше, чем полумера.
   Необходим серьёзный разговор о путях преодоления явления -- запретами и наказаниями ничего не достигнешь. И дешёвыми проповедями на частных примерах тоже. Нужна система. У нас нет системы воспитания. Есть система "напихивания знаниями". Грех забывать прошлое, особенно то хорошее, что в нём было. Вот был же у российского дворянского сословия некий моральный стержень, который у подавляющего большинства создавал "образ поведения",
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   195
  
   не позволяющий опускаться до свинского состояния. Была целая система семейного воспитания, гувернёры и пр. Сейчас же всё передоверено школе, а там по 40 ребятишек на одного учителя, Где уж тут воспитывать, хорошо если успеют впихнуть знания, достаточные для получения аттестата. Отсюда благорассуждения о самовоспитании. Но ведь на голом месте даже трава не растёт. Нет системы -- нет и результатов. Наша элита, в результате, пьёт не меньше рядовых тружеников.
   Даже рассуждения о равных для всех возможностях по сути ложны. В простых рабочих у нас почему-то оказываются сплошь и рядом дети простых робочих. Много Вы знаете сыновей министров и других чиновников, ставших свинарками или каменщиками? Я -- ни одного. Да, формально "двери к знаниям" открыты для всех. Но если у тебя дома постоянно "пьют и бьют", то в 99 случаях из 100 тебе даже техникума не окончить.
   Количество трудностей, которые приходится преодолеть для получения высшего образования сыну простого робочего, намного больше, чем для сына любого чиновника. Если семья не обеспечена хорошими жилищными условиями, если родители редко бывают трезвыми, если в доме нет ни одной книги, а вместо подготовки уроков ребятишки должны помогать взрослым - согласитесь, что из такой семьи ломоносовых ожидать нет оснований.
   Хорошо бы иметь систему, которая бы на деле уравнивала шансы ребят, которая не зависела бы от служебного положения родителей, их достатка и культуры. Да, способности у всех разные и жизненные достижения у всех будут разные. Да, нужно выявлять наиболее способных и "нагружать" их более интенсивно... Увы, никто над созданием такой системы не работает.
   А пороки существующей системы создают всё новых и новых "последователей лёгкой жизни". Вы, как женщина, возможно, не знаете, но ведь "чуть под хмельком" большинство чувствует себя увереннее. Ради этого да ради освобождения от проклятия постоянно ощущать свою никчемность большинство и пьёт.
   Но Вы в суть проблем углубляться не хотите. А хотелось бы читать более серьёзные статьи на такую ответственную тему. С уважением -...
   Ответа, естественно, никакого не было, да я и не надеялся на ответ. Просто хотелось лишний раз обговорить больную тему.
   А для более близкого знакомства с проблемой попросил Колю Лумпова спросить у жены, можно ли придти к ним на завод с
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   196
  
   официальной экскурсией. Коля узнал, что можно, но нужно принести официальное письмо-заявку от руководства нашего завода. В обеденный перерыв я объявил о возможности экскурсии. Записались почти все, человек двадцать. Я раздобыл чистый бланк с реквизитами завода и сам напечатал письмо-заявку руководству водочного завода. Подписать должен был председатель завкома завода. Но председатель не подписал. Он был потрясён моей наивностью.
   -- Мы и так не знаем, как бороться с пьянством, а ты, вроде как, хочешь пропагандировать этот продукт...
   Отказался подписать письмо и начальник отдела кадров, к которому я было сунулся после осечки в завкоме. Дело зависло. И перед записавшимися на эту экскурсию мужиками было неудобно, и самому хотелось посмотреть "секретное" производство, и досада брала из-за невозможности пересилить "дремучесть" заводских руководителей...
   В конце концов выход, как всегда, нашёлся. Я сам подписал письмо своей подписью. Подделывать чью-то подпись не стал, просто поставил чёрточку и сам расписался. Получилась, вроде как подпись заместителя председателя Завкома. Никому, разумеется, рассказывать об этом не стал. После работы все экскурсанты собрались у водочного завода. Я сходил кначальнику охраны, отдал письмо. Жена Коли Лумпова нас уже ожидала, поэтому охранник отнёсся к письму формально -- главное, что оно есть. Экскурсия началась.
   Производство оказалось довольно примитивным. На колокольне бывшей церкви (всё производство умещалось за стенами церковной ограды в помещении бывшего храма) был установлен сваренный из нержавейки квадратный резервуар размерами 5х5 метра и глубиной метра полтора. В этот резервуар подавался насосами спирт из железнодорожных цистерн и вода из речки. Спирт привозили уже очищеный, а воду предварительно пропускали через примитивный песочно - галечный фильтр. Спирт и воду в резервуаре перемешивали вручную деревянными вёслами две девицы. Вообще весь персонал на заводе был из женщин, кроме механика. Механик -- здоровенный мужик с синим носом -- на завистливые ахи моих экскурсантов по поводу престижности его работы, пояснил, что работает здесь с войны и держат его только потому, что на работе он "ни капли не пьёт".
   Кроме воды и спирта, в "продукт" согласно рецепта добавлялось ещё около десятка ингредиентов -- соль, сахар, ванилин, какие-то
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   197
  
   эссенции. Это обеспечивало получение нужной марки напитка. В те годы, в основном, там делали водку "Московская", но рецептов была целая книга, которую нам показали лишь издали, якобы из-за её особой секретности.
   Серьёзную проблему, как оказалось, представляла тара; пустые бутылки поставляли магазины со всей области, но их нужно было очистить от наклеек и тщательно промыть. Работала специальная машина: бутылки вручную закладывались в специальные карманы на транспортерной ленте и лента пропускалась через эту машину. Оказалось, что моют бутылки чуть не в пяти горячих растворах и двух холодных -- тратится уйма воды и химикатов, работает специальный поровой котел для подогрева воды. В общем, всё чисто и надёжно. Работяг моих больше всего поразила именно чистота в цехе. Все были в белых халатах, даже грузчики тары. Чистые бутылки вручную ставились на разливочный конвейер. Они довольно быстро двигались, специальные автоматы клеили этикетки, закатывали пробки. Грузчики едва успевали готовую продукцию рассовывать по ящикам и отвозить на склад.
   При нас несколько горячих бутылок вдруг лопнули прямо на конвейере сразу после налива в них холодной водки. Оказалось -- это обычное дело; уборщица убрала осколки, а водку тряпкой согнала в канализацию. На моих экскурсантов было жалко смотреть, они, казалось, готовы были чуть не вылизать эти водочные лужи, а уж на уборщицу смотрели "как Ленин на буржуазию".
   Потом нас завели в дегустационную комнату, и Колина жена принесла нам "на пробу" пятилитровый бидончик напитка, который они, дескать, сделали "для себя". Напиток оказался отменным по вкусу, но крепостью градусов под 70. Я пытался протестовать против полного изничтожения бидончика, но единственное, чего добился, так это того, что меня "пощадили" и не настаивали на выпивке наравне со всеми. Тем не менее граммов 300 на мою душу пришлось.
   На экскурсию мы пришли прямо с завода, магазинов по пути не было, тем не менее чуть не у каждого за пазухой нашлась закуска, и бидончик, таки, опустошили. Мужики были крепкие. Все чуть не на голову выше меня. Но угощение "проняло" всех; на следующий день выяснилось, что несколько человек даже не дошли до дома и отлёживались абы где. В вытрезвитель, к моему счастью, никто не
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   198
  
   попал. Я, выпивший чуть не вполовину меньше других, еле-еле, почти на четвереньках доковылял к себе на третий этаж. На законный вопрос жены, где это я так набрался, я длинно объяснял, что был на обычной экскурсии, что "всё в порядке".
   Больше всего удовольствия моя "весёлость" доставила соседке -- пенсионерке тёте Тане, негласно претендующей на роль хозяйки всей нашей коммунальной квартиры. Главным обвинением было: "Вот Вам и ленинградцы... "
   На заводе слух о нашей экскурсии быстро распространился по всем цехам -- работяги с упоением рассказывали подробности производства и потребления "зеленого друга".
   Ещё несколько лет после этого многие, услышав мою фамилию, начинали усиленно рыться в памяти и переспрашивали: "Это какой Якиманский? А, это который экскурсию на водочный завод организовал... ".
  
   * * *
  
   К концу первого года работы на заводе меня вдруг выбрали комсоргом цеха. Должность эта была вакантной несколько месяцев, и "загремел" я на неё, как потом оказалось, по инициативе начальника цеха, который, таким образом, надеялся утилизировать мою не всегда уместную активность.
   Партия и комсомол всегда хорошо себя проявляли, когда требовалось что-то отнимать и делить. Когда требовалось что-то создать, сделать что-то серьёзное, в дело вступала административно- командная система. Комсомол вообще существовал, в основном, для подготовки номенклатурных кадров. Но для "народного потребления" культивировались легенды о "комсомольцах-добровольцах", о "героях-целинниках", о беззаветной отваге комсомольцев на "войне и в тылу". Все присущие народу хорошие поступки и качества искусственно приписывались именно благотворному влиянию партии и комсомола.
   В цехе в комсомольцах числилась практически вся молодёжь в возросте до 30 лет. Именно числилась на бумаге, поскольку даже взносы никто не собирал уже несколько лет. Я честно пытался сделать хоть что-нибудь. Провели собрание, выбрали "цеховое бюро", выпустили несколько стенных газет, организовали посещение нескольких ветеранов войны...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   199
  
   От одного из таких посещений осталось жуткое и до предела обидное воспоминание. В комнате барачного дома доживают свой век двое стариков. Старуха уже второй год в полном параличе. Ухаживает за ней еле передвигающийся муж -- инвалид войны. В больницу старуху не берут из-за полной безперспективности лечения. Лежит она на брошенном на пол матраце. Старику нет сил убирать за ней -- раз в неделю приходит медсестра и меняет бельё. Всё остальное время старик просто поливает поверх одеяла одеколоном, чтобы в комнате меньше пахло. Из-за этого запах в комнате "убойный", но терпимый. Лежит старуха и неотрывно смотрит полными слёз глазами на стену, где висит большая фотография их трёх сыновей. Сыновья были в одном танковом экипаже, и все разом сгорели в бою на Курской дуге.
   Мы несколько раз носили туда продукты, я пытался через завком и партком устроить старика в дом инвалидов, а старуху - в больницу, но реально мы так ничего сделать и не смогли.
   Ещё пытались "помогать" в решениях чисто производственных проблем -- в организации учёта на складе, в организации субботников по уборке территории цеха. Если "для галочки" -- то организация, вроде как, и неплохо заработала, но по сути это была одна показуха, организуемая силами 3-4 человек.
   Пытаясь сделать хоть что-то серьёзное, я однажды даже выступил на городской конференции с призывом организоваться в городском масштабе и построить баню: в городе с этим делом было много проблем, т.к. несколько бань закрыли из-за их аварийного состояния. Меня даже процитировала областная газета (была статья "Острова объединяются в архипелаги"), но на этом всё и кончилось. Заниматься серёзным делом комсомольское руководство не хотело. В частной беседе с тогдашним первым секретарём, неким Великопольским, я договорился до прямых их обвинений в бездеятельности и беспомощности. После этого меня благопалучно переизбрали. Хотели даже вообще исключить из комсомола, но начальник цеха "принял всю вину на себя", и меня оставили в покое.
   Постоянное утыкание в невозможность хоть что-то изменить в лучшую сторону временами сильно угнетало. Жилищные условия дома, организация труда на заводе -- оказалось, что реально изменить их своими силами практически не удаётся. За этими личными проблемами я ещё не видел проблем государственных, до конца не
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   200
  
   понимал глобальные причины существующих несовершенств. Поговорить на такие темы было не с кем: каждый жил сиюминутной борьбой за существование, понимая, что "всего на всех никогда не хватит". Большинство внутренне давно согласилось, что в этих условиях единственно реальное -- это решить свои проблемы за счёт других людей. Посудачить об общих бедах на кухне, особенно ежели под 100-200 граммов горячительных напитков, на это все были горазды. Но это лишь на время смягчало внутренний душевный дискомфорт -- проблемы-то оставались. Вот свидетельство этих "метаний", оставшееся в черновых записях:
  
   Живут ещё люди в подвалах сырых,
   Едят их детишки картошку, да жмых,
   Ждут ещё многие доли счастливой
   Ждут -- не дождутся от Родины милой...
   Кто-то командует нами по-прежнему -
   Гонит Хрущева Никиту на пенсию,
   Ставит у власти товарища Брежнева,
   Мы ж маршируем по площади с песнею...
   Что-то неладно в правительстве нашем-
   Мы-то, как издревле, сеем и пашем,
   А наверху всё грызутся и спорят,
   Ленину верят и Сталину вторят.
   Головы ближних без шума снимают,
   Петли на шеи друзьям надевают...
   Всё-то им мало и хочется вновь
   Пить из народа священную кровь,
   Хочется чувственных женщин лобзаний,
   Хочется бедных старух причитаний...
   И неужели всё вновь повторится,
   В чёрную бездну вновь дверь отворится?
   Верю я, можно беду отвратить,
   Если народ правде вновь научить,
   Если прогнать лизоблюдов поганых,
   Если вернуть всех невинно изгнанных...
  
   Подобные мысли тревожили постоянно, но лишь как фон к обыденной жизни, поскольку реальный жизненный опыт и повседневная действительность убеждали, что времена "спасителей
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   201
  
   человечества" прошли, что проповеди и заповеди, вроде Христовых, если и могут дать реальные результаты, то лишь через сотни поколений. А хотелось что-то делать "сейчас и сразу".
   Потребность "научить правде" исподволь подталкивала на не всегда обоснованные поступки. Мой институтский сокурсник Эрик Рудников женился, как и я, ещё на последнем курсе. Но я приехал в Тюмень с женой, а он свою оставил в Питере доучиваться. После его назначения заместителем начальника цеха он быстро "вошёл во вкус власти", стал в общении развязнее и пространнее. Однажды (это уже на втором году работы в Тюмени) мы с женой на речном пароходике выбрались съездить на тамошний пляж, на Мыс, как там говорили. И на пляже я неожиданно увидел Эрика в компании с девицей, работающей на моём участке контролёром ОТК. Эту Галю я хорошо знал по совместной работе, знал, что года три назад её муж уехал "на севера" зарабатывать деньги и с тех пор глаз домой не казал. У нее была однокомнатная квартира в деревянном "финском" доме и дочка лет десяти. На работе она была простой, естественной и, по её словам, всем была довольна.
   Рудникова я узнал издалека, а Галю сразу и не заметил. Лишь когда поздоровались и осмотрелись, стало ясно, что Эрик не один. На мою шутку, что "всё будет расписано его жене" он нимало не смутился, стал спрашивать, нет ли у меня с собой спиртного и вообще всем видом показал, что "в этом плане у него проблем нет". Но проблема появилась уже буквально через неделю, когда его жена приехала к нему в отпуск. Он не смог сразу всё решить, стал то вдруг убегать по вечерам к этой Гале, то плакаться в своих греках перед ничего не понимающей супругой, в общем, запутался совсем.
   Меня вдруг вызвал зам. директора и попросил "по товарищески" помочь Рудникову как-то наладить личную жизнь, выбрать что-то одно и не срамиться перед заводским народом.
   Оказалось что я о "загуле" Эрика узнал чуть ли не последним, что у него с Галей уже около года всё тянется.
   Я поначалу ответил, что по опыту знаю о невозможности решать подобные проблемы сторонним людям, что они сами должны разобраться. Но несколько дней спустя законная жена Эрика -- я знал её ещё по Питеру -- вдруг пришла к нам, долго плакалась о всех Эриковых "приключениях" и своих порушенных надежд, а потом
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   202
  
   попросилась вообще на несколько дней её приютить. У неё в Тюмени, кроме нас, вообще никого знакомых не было, и мы, конечно, согласились.
   Мне было очень жаль эту по сути ещё девчонку, которую Эрик так подвёл. Только это и подтолкнуло попытаться поговорить с Галей, благо она по работе целыми днями вынуждена была быть на моём участке. Вот запись этой, заранее обречённой на неуспех попытки.
   - Галя, как ты относишься к Рудникову?
   - Знаешь, я к нему очень хорошо отношусь, я его люблю.
   - Если любишь, значит, тем более должна желать ему только хорошего и должна помочь ему. Нужно, чтобы он выбрал что-нибудь одно: или взял развод со своей женой, или жил бы с ней нормально.
   - А что я могу сделать? Я не думала, что всё так будет. Ведь вначале он просто пригласил меня в кино, а потом пошло... А сейчас я и не представляю, как это я оттолкну его. И Наташка (это Галина дочурка, - С.Я.) к нему привязалась. И я за два года измучилась одна. И он будет очень страдать: ведь у него с женой плохо, да ещё и я его оттолкну...
   - И, тем не менее, нужно, чтобы он выбрал что-то одно. Безразлично что, лишь бы не мучил напрасно жену и тебя не позорил -- не давал поводов для грязных сплетен. Нужно помочь ему в этом и помочь можешь только ты. Ты можешь всё так поставить, что ему ничего не останется, как только выбрать что-то одно. Главное, чтобы ты не уступала пасивно его желаниям и требованиям, а проявила настойчивость. Ведь на работе ты бываешь, ого, какой настойчивой, тебя переубедить невозможно. Вот и с ним попробуй быть такой.
   -Нет, я не смогу. Я ему уже говорила, чтобы не приходил больше, так он прямо с работы пришёл, сидел на крыльце, дождался меня и сказал, чтобы я не делала так, что он не сможет не разговаривать со мной, не видеть меня, не приходить, даже если он будет нормально жить с женой.
   - Ну, давай с другого конца всё посмотрим. Уверена ли ты, что он всегда с тобой таким будет, что ты ему не надоешь также, как надоела жена, что он не станет от тебя ходить к другой, и, этим самым, и себе сделает ещё хуже, и тебя предаст, как предал жену? Ведь в этих вопросах стоит один раз переступить границы дозволенного - и потом уже не остановиться, ибо аппетит приходит, как известно, во время
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   203
  
   еды. Если сейчас ему позволить спокойно, как бабочке порхать с цветка на цветок, то у него появится внутренняя уверенность в безнаказанности таких поступков, и тогда он уже не сможет работать на более или менее ответственной работе, ибо будет иметь репутацию морально нечистоплотного человека. Что ты обо всём этом думаешь?
   - Я не знаю. Он хороший, спокойный, Мы с ним ни разу не ссорились. Я ему во всём уступаю, и мне всё равно, как он поступит. Пусть он сам решает.
   - Видишь ли, сам он скоро не решит. Ему стыдно перед женой, и он не хочет её терять. Поэтому он и тянет, до сих пор ничего не решает окончательно. Он просто выжидает. Если с тобой у него вдруг что-то не заладится, то у него всё ещё сохраняется возможность вернуться к той. Знаешь, ласковый телёнок двух маток сосёт, так и он. И вот нужно как-то повлиять на него, дать ему урок на всю дальнейшую жизнь. Пусть он хоть раз обожжётся, зато будет знать, что нельзя легко поступаться своим долгом перед людьми, связанными с ним семейнами и прочими узами. Нужно, чтобы ты это твёрдо осознала, поняла необходимость дать ему такой урок. Тогда ты сможешь ему помочь, сможешь заставить его что-то выбрать окончательно.
   - Нет, я не смогу. Он тоже говорит, что он запутался и не знает, что делать. Вот как ты считаешь, как он должен поступить?
   Ей я ничего, конечно, не говорил, но я-то в своё время нашёл возможность разом обрубить все другие связи и остановиться на варианте нормальной семейной жизни. А на Галин вопрос ответил скорее "как нужно", а не как следовало по ситуации:
   - Мне всё равно,как он поступит, только нужно, чтобы он выбрал что-то одно и не давал повода для сплетен. А в смысле пользы для него, то, по-моему, ему было бы полезнее окончательно вернуться к жене, ибо, извини, конечно, она, по сравнению с тобой, более интересна как человек, больше знает, тоньше всё чувствует, на большее способна. Она могла бы ему многое дать. А ты что сможешь ему дать? С тобой он не будет иметь житейских забот, будет всегда сыт, обстиран. Сможет приходить с работы и валяться на диване с газетой. В этом отношении с женой ему будет труднее, может, даже полы нужно будет иногда мыть, но зато она не даст ему дремать спокойно, будет вынуждать к движению вперёд, к развитию. А с тобой он превратится в рохлю, забудет всё, что знал. Удовлетворится достигнутым и будет подрёмывать на диване.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   204
  
   Ты более нервная, часто необоснованно злишься. Это сейчас ты боишся его потерять и сдерживаешься, а если будете постаянно жить вместе, то всё сразу станет намного сложнее. Ты и себе, и ему можешь принести много напрасных волнений своим характером.
   - Так его жена тоже не ангел. Она ему говорит, что, мол, хочу сейчас спать, а ты можешь отправляться к этой своей... Ну он и уходит. Я его спрашиваю -- чего, мол, пришёл? А он отвечает, что жена сказала "иди", я и пришёл. Разве можно так с мужем поступать?
   Я понимал некоторую "дикость" всего этого разговора, но удержаться не мог:
   - Вот, Галя, ты хорошо проявляешь свою гордость, а когда задеты гордость и достоинство той женщины, тебе почему-то это кажется странным. Вот, по твоим словам, ты своего прежнего мужа выгнала, а ведь он наверняка тоже так начинал: какая-то женщина оказалась излишне податливой, легко уступила его настойчивости, потом другая встретилась такая же, потом третья, и вот ты уже без мужа. Ты сейчас в положении той первой, податливой. И у Эрика всё будет точно так же, если его вовремя не остановить, если быть излишне податливой и уступать ему во всём. Ты должна найти в себе силы заставить его решить всё окончательно.
   - Нет, я не смогу. Не смогу, и всё. Пусть он всё решает сам. Уйдёт к жене - я никогда ему ни о чём не напомню. Будет жить со мной - я буду во всём ему уступать. Он ведь такой, что очень любит, чтобы ему во всём уступали.
   - На уступках далеко не уедешь, только разбалуешь его окончательно, он только ещё эгоистичнее станет.
   - И всё равно я не смогу ни сейчас, ни потом поступить иначе. Буду ждать, что он сам решит и не буду ни прогонять его, ни удерживать. Я ведь последние два года была одна, а он такой внимательный - читает Наташке книжки, мне с ним хорошо.
   Я по инерции пошёл, что называется, по второму кругу. Сказал:
   - Это совсем неправильно. Если ты его любишь, то должна желать ему только хорошего, думать исключительно о его благополучии. А если ты беспокоишься о себе, о своих благах, то это не любовь, это просто стремление устроить свою жизнь любой ценой, пусть даже за счёт других людей, ценой их жертв и страданий.
   - Не знаю, - отвечает, - что будет, мне всё равно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   205
  
  
   Я по занудности врождённой, не иначе, никак не мог остановиться:
   - Если ты его любишь, тебе не может быть "всё равно". Ты бы беспокоилась о нём, о его судьбе, о его благополучии. А если тебе всё равно, то, значит, ты его не так уж сильно и любишь, просто тебе нравится быть, вроде бы, любимой, а это чувство сродни эгоизму...
   На этом Галино терпение иссякло. Сказала, что уже нужно идти готовить секцию, что всё равно она ничего не сделает, и ушла.
   А жена Эрика ещё пожила у нас несколько дней и уехала в Питер. Выросла она в детском доме: ни родителей, ни родственников у нее не было. С её отъездом Эрик окончательно переехал жить к Гале. Ситуация разрешилась, но я всё никак не мог успокоиться, На моих глазах совершилась очередная несправедливость, а я опять ничего не смог сделать. Со злости написал и отдал Эрику стихотворение:
  
   Ты будешь одинок, никто тебя не любит,
   Никто не ободрит, не приголубит,
   Никто в час трудный руку не подаст,
   Никто кусок последний не отдаст.
   Ты не сумел на жизненном пути
   Подруги верной для себя найти.
   В заботах о себе лишь прозябаешь,
   Чувств добрых от рождения не знаешь,
   Лишь предавать, обманывать умеешь,
   Везде ты боль обиды сеешь.
   Готов любимой в душу плюнуть,
   В любую дырку нос свой сунуть,
   Разнюхать всё, насплетничать, солгать,
   Любимой честь готов за грош продать.
   Что для тебя девчонки честь и чувства,
   Всё - лишь объект для твоего искусства
   Над бедной сиротой поиздеваться
   И, наслаждения вкусив, смотаться.
   Откуда у тебя наклонности такие?
   Откуда хитрость и слова сухие?
   Быть можеть, здесь здоровье виновато,
   Или встаёшь ты утром рановато?
   Иль, может, слаб ты оказался духом?
   Иль плохо слышишь левым ухом?
   И потому обиделся, замкнулся,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   206
  
  
   От всех знакомых отвернулся,
   Стал презирать их доброту и честность
   И приобрёл печальную известность,
   Как человек, чья мелкая душонка
   Грязней, чем стойло у больного поросёнка.
   А впрочем, разве вразумишь словами
   Того, кто равнодушными глазами
   Привык смотреть на бедствия людей,
   Гордясь невозмутимостью своей.
  
   А Эрик всё это внешне воспринял как не совсем удачную шутку с моей стороны. Есть такие люди, для которых упреки со стороны вообще ничего не значат, как говорят, "плюй в глаза -- ему всё божья роса". Близкие отношения у меня с этим Рудниковым не сложились (он, таки, потом на Гале женился, и они много лет благополучно жили вместе), заноза в душе у него тоже, вероятно, осталась, он не был уж совсем "твердокаменным"; по работе мы с ним вполне нормально "контачили" вплоть до нашего отъезда из Тюмени, даже праздники несколько раз отмечали вместе семьями...
  
  
   * * *
  
   Между тем для меня тоже вдруг настало время проверки "медными трубами". Наш начальник цеха любил охоту, все выходные дни и все отпуска проводил в тайге с такими же фанатами этой древней забавы. Естественно, там не обходилось без серьёзного "сугрева от мороза", как он говорил, т.е. от сопутствующих охотничьим успехам пьянок. И однажды там две групы охотников не поделили места в охотничьем домике. Наш начальник в этой ссоре случайно, по пьяни (если это можно назвать случайностью) застрелил человека -- геолога, у которого остались жена и трое малых детей.
   Начальника посадили, а его обязанности стал исполнять начальник планового бюро цеха некий Бабаев. Продержался он в этой должности недели две, и вдруг исчез. Оказалось, что мужик "ушёл в глубокий запой" -- за ним и раньше был такой грех, да думали, что ответственность за цех его будет удерживать. Не удержала.
   Безначалие в цехе длилось дня три. Всё ждали, что Бабаев появится. В цехе было два заместителя начальника, несколько старших мастеров
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   207
  
   да мастеров, вроде меня, около полутора десятков, так что производство от отсутствия начальника не особенно и страдало.
   На четвёртый день меня неожиданно вызвали к зам. директора по кадрам, и тот сказал, что у них "есть мнение" назначить меня начальником цеха. Я опешил. Я уже обвыкся в роли мастера, карьерных интересов не испытывал, да и людей с опытом гораздо больше моего в цехе было достаточно. Поначалу отказался наотрез.
   Васильев (это зам. по кадрам; я уже знал, что обожжённое порохом лицо и протез вместо одной ноги у него не с войны, а от баловства со взрывчаткой в детстве) сумел меня убедить, что для моей личной пользы и пользы для завода я должен согласиться. Я ещё не знал, как сильны партийные руководители в идеологической работе. На руководящие должности пробивались в то время люди далеко не глупые, прошедшие большую школу работы с людьми, не стесняющиеся при нужде ничего. А я воспринимал всё бесхитростно. Интересы дела, благополучие государства для меня всерьёз были на первом месте. Он это, видимо, чётко видел и беззастенчиво использовал.
   Показал мне списки цеховых специалистов: со специальным высшим образованием там были только я и Эрик. Пояснил, что Рудникова он уже знает по его работе в качестве заместителя начальника цеха и убедился, что для роли начальника тот не годится. Пояснил, что в должности начальника я быстрее получу нормальное жилье, да и, вообще, в роли мастера закисать опасно -- можно ведь других шансов на изменение статуса и не поиметь.
   Я пытался пояснить, что мне ближе чисто техническая работа -- конструктором или технологом, что условия работы в цехе требует полного изменения стиля поведения. На вопрос о смысле этого выражения сказал, что в цехе без матерщины не отдаётся ни одно распоряжение, все к этому привыкли, а я с детства такого стиля не использую. Меня просто не будут понимать.
   Но Васильев напомнил мне о всех моих критических выступлениях (оказалось, что всё скрупулёзно фиксировал в памяти -- все слухи, все отзывы обо мне других людей), сказал, что мне выпадает шанс исправить в цехе всё, что мешает успешной работе...
   Он постепенно, часа за полтора разговора, подвёл меня к осознанию факта, что в данной ситуации самым и лучшим и правильным выходом будет назначение начальником цеха именно меня. Всё лукавство его
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   208
  
   доводов до меня тогда просто не дошло. Правильным-то было предварительно "протащить" меня по всем служебным ступенькам, дать возможность поработать старшим мастером, плановиком, в отделе главного строителя, в снабжении. А меня фактически сразу бросили в воду, не заботясь о моём умении плавать. Этот Васильев имел задачу решить вопрос с обеспечением цеха начальником, и никакие другие проблемы "не брал в голову", использовал самый простой, по его мнению, вариант. И таки убедил меня.
   На следующий день все собрались на утреннюю планёрку. Я пришёл в обычной замасленной и рваной фуфайке, сел на своё обычное место среди мастеров. Васильев -- он вёл планёрки за отсутствующего начальника -- встал и объяснил, что вот с этой минуты начальником назначается... И предложил мне занять место за соответствующим столом.
   Никто особенно, вроде как, и не удивился. Раздалось несколько обычных для таких ситуаций шуток типа: когда собираться на "обмывание" -- и всё. Ещё парторг цеха шопотом поинтересовался у меня, почему я заявился на планёрку не в костюме, если уж со мной заранее договорились о назначении. Я отшутился, что слова ничего не значит и верить можно только подписанным директором приказам; а приказ, дескать, Васильев принёс только что.
   Так началось моё первое "хождение во власть". Собственно, производственная работа особых проблем в себе не заключала. Судостроение -- это довольно древняя отрасль. Все основные процедуры отработаны до мелочей, нужно только их дисциплинированно выполнять. На основных должностях оставались прежние кадры -- мастера и бригадиры. Им нужно было только "ставить задачи" и не особенно давить на психику. С этим я легко справлялся уже через пару дней. Чуть сложнее было с живыми людми, с их болезнями, бытовыми неурядицами. Но простым всё оказалось лишь на первый, поверхностный взгляд. Первый казус случился по поводу распределения премии за сбор металолома.
   Обычно распределением таких премий занимался один из заместителей начальника, но в те первые дни этот заместитель -- некий Морозов -- был болен. Мне позвонили из бухгалтерии и попросили срочно дать им ведомость на выделенную цеху премию за металолом, на общую сумму где-то рублей 700. На планерке я вытребовал у
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   209
  
   мастеров список людей, занимающихся в цехе этим делом. Оказалось, что металлолом собирают несколько грузчиков и уборщиц. Я сам вписал их в ведомость на премирование, поделив все деньги между ними по-братски, т.е. поровну. Им эти деньги уже на следующий день и выплатили.
   Появившийся через пару дней на работе мой заместитель Морозов первым делом сказал, что ему нужно срочно подготовить ведомость на распределение этой премии. Я его успокоил, что уже всё сделал за него, пока он болел. Морозов поинтересовался, как я разделил деньги и был просто потрясён, узнав, что я всё отдал "работягам".
   - А какое распределение ты считаешь правильным, как бы ты делил? - спросил я.
   - Нужно было рублей 300 тебе как начальнику, рублей 200 мне как заместителю, а остальным дать по 10-15 рублей - и хватит с них, - ответил, нимало не смутившись, Морозов.
   Ещё он пояснил, что так во всех цехах всегда и делают. Я нарочно сделал вид, что его намеков не понимаю и объяснил, что у нас будет другой порядок, что есть будет тот, кто работает, что на будущее он будет должен всегда со мной согласовывать все распределения поступающих в цех премий. Как потом оказалось, мои новации его обидели до глубины души, но он промолчал, не захотел сразу поговорить откровенно.
   В конце первого месяца работы в новой должности, после одного из совещаний у директора, зам. директора по производству сообщил мне, что на ближайший выходной планируется выезд всего заводского "актива" в заводской профилакторий. Дескать, там будет за казённый счёт нечто вроде банкета, с баней, с ночёвкой... У меня дома была жена с недавно родившейся дочкой, и я как-то не мог себя представить на банкете, в то время как они там будут одни. Но зам. директора пояснил, что все едут без жён, этакий мальчишник для сплочения колектива. Я отказался поехать, сославшись на домашние дела. Опять поступил "не как все", хоть и не понимал этого. Позже стало понятно, что такие банкеты проводятся для поддержания у начальников цехов чувства определенной зависимости; тебе, вроде как, денег одолжили, позволив "расслабится" за казённый счет, и нужно быть совсем уж неблагодарным чурбаном, чтобы потом "укусить руку дающего тебе". Но я, хоть и почти случайно, этой наживки избежал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   210
  
  
   Более серьёзные "нестыковки" начались в конце второго месяца. Зам. директора по производству, разумеется не без ведома директора, объявил мне, что хоть мой цех и отчитался в выполнении плана на 100,1% (все начальники очень любили эту цифру и всегда старались создать некий "загашник" на чёрный день, это азбука командно-административной системы), но вот по заводу для выполнения плана недостаёт 200 тысяч. У нас, говорит, такой порядок на заводе, что цехи по очереди помогают заводу, и сейчас вот подошла твоя очередь. Нужно отчитаться ещё на 200 тысяч, чтобы завод мог получить достойное место в соцсоревновании по министерству.
   Я категорически отказался включать в отчёт не изготовленные секции. Как он ни старался, убеждая меня, что потом и мне при необходимости помогут, что это общая многолетняя практика, что это абсолютно мне ничем не грозит, поскольку и он, и директор знают, что я это делаю по их просьбе, он так меня и не убедил. Я уехал домой, считая, что всё пояснил достаточно однозначно.
   Однако дома я пробыл всего часа полтора. Несмотря на позднее время -- был уже одинадцатый час ночи -- за мной приехала дежурная заводская машина и пришлось ехать на завод. На этот раз меня принялся уламывать сам директор, но тоже безрезультатно. Я согласился подготовить этот липовый отчёт, но отказался его подписывать. Дескать, Вам нужно -- Вы и подпишите. И опять уехал домой.
   Они там как-то выкрутились и без меня, но я, после таких фокусов в их сознании окончательно оформился в качестве неудобоваримой фигуры. Однако просто так убрать неудобного начальника цеха в те времена не допускалось, требовались серьёзные основания. Тем более, что цех план выполнял, улучшилась дисциплина, в целом дела шли неплохо. Сам-то я понимал, что "не пришёлся ко двору", но добровольно уходить в тень не собирался.
   В конце третьего месяца моего начальствования вдруг, как по заказу, появились и основания для разборки с "этим Якиманским". На малярном участке цеха из-за временного отключения электроэнергии рабочий стал вручную двигать по эстакаде тележку с секцией и случайно сам себя этой тележкой смертельно травмировал. Смертельные случаи на производстве не так уж редки. Каждый случай расследуется прокуратурой, по каждому случаю разрабатываются мероприятия по недопущению подобного впредь, по каждому
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   211
  
   определяются виновники. Здесь налицо была элементарная неосторожность самого рабочего -- так значилось в акте прокуратуры.
   Тем не менее, меня вызвал директор и объявил, что в порядке реагирования на несчастный случай он издаёт приказ о моем снятии. Предложил перейти работать заместителем начальника в этом же цехе -- место к тому времени появилось. Директор использовал и другие, совсем уж для меня неожиданные аргументы. Он показал мне штук пять писем, направленных ему из обкома партии с резолюцией "разобраться и принять меры". Письма были написаны разными людьми (сужу по почерку) и все они, судя по содержанию, работали в моём цехе. Два письма были написаны яркими красными чернилами -- кровью сердца, как изволил пошутить директор. Во всех письмах речь шла о моей персоне, и все они были без подписей. Неизвестные авторы требовали убрать из цеха этого никому не известного Якиманского, позволяющего себе антисоветские высказывания и не уважающего ветеранов завода.
   Читая письма, я вспомнил, что действительно однажды, ещё работая мастером, проводил на участке политинформацию (это тоже вменялось мастерам в обязанность), и на вопрос о том, сколько времени потребуется нашей стране для построения коммунизма, пошутил, что, дескать, вопрос задан не совсем точно; правильнее говорить о том, как быстро будет расширяться круг лиц, уже живущих при комунизме. Тогда все посмеялись, понимая, о чём речь. Но потом кто-то из слушателей не поленился "просигналить" в партийные инстанции.
   Я много читал о временах репрессий 30-х годов, знал о процветавшей тогда системе, прямо-таки требующей, чтобы дети доносили на родителей, друзья - на друзей. Но мне казалось, что это всё уже в прошлом.
   Стало до омерзения противно, хоть директор и попытался снять напряжённость момента шутками - в семье, мол, не без уродов, и если на подобные "сигналы" серьёзно реагировать, то и работать будет не с кем. Но я-то видел, что все эти письма имеют штампы регистрации и резолюции обкомовских работников. Было понятно, что это часть компроматов, которые директор собирал на своих подчинённых "на всякий случай", по живой ещё в нашем благословенном государстве традиции.
   К тому временне я уже внутренне утвердился в мысли, что мне с этой камарильей не по пути. Я ещё не представлял, что столкнулся с
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   212
  
   вполне обычной ситуацией, что подобное имеет место на всех предприятиях страны. Сам бы я ещё долго колебался, мучался бы этой бесплодной борьбой с ветрянными мельницами. Казалось, что если уйду уже на третьем месяце, то никто меня не поймёт: ведь обнародовать мотивы ухода было невозможно, никто бы их всерьёз не воспринял. Кроме всего прочего, мне пришлось вплотную заниматься всеми делами, сопутствующими смерти человека: говорить с родственниками, участвовать в следственных экспериментах... Я был основательно "не в себе", поэтому, с внутренним облегчением согласился с предложением директора.
   В заместителях я отработал больше года. Окончательно освоился на заводе, появились знакомые во всех цехах и в техническом отделе. Именно в техническом отделе обнаружились несколько выпускников ЛКИ, прибывших на завод на несколько лет раньше нас. Один из них -- Павлов Виктор - предложил мне перейти к нему технологом. Переход был связан с довольно существенной потерей в зарплате. Заместителем я получал аж 180 рублей (по тем временам это совсем не мало, начальник цеха получал 200), а технолог получал 130. Но цеховые неурядицы и невозможность хоть что-то кардинально изменить к лучшему подвигли меня на очередной нестандартный поступок. Как ни отговаривали меня на всех уровнях - я упёрся, и в конце концов перешёл работать в технический отдел.
   К этому же периоду относится моё знакомство с Андреевым Юрой - человеком очень своеобразным. Вот дневниковая запись того времени:
   - 05.06.69 г. Познакомились, можно сказать, близко. В первую весну по приезде ходили с Валей смотреть сброс воды на здешней ТЭЦ и там увидели группу ребят с руководителем - Андреевым - во главе. Было холодно, ветер, а ребята вдруг начали раздеваться и полезли в воду. Правда, вода там была тёплая, из системы охлаждения и сброса золы после сгорания торфа. Сам руководитель в воду не лез, а только понукал отстающих. Мы ещё посмеялись, что, мол, сам-то, вероятно, трусишь. Я этого руководителя раньше никогда не видел, подумал, что это занимается група тюменских "моржей".
   Я тогда проспорил Вале шоколадку -- утверждал, что руководитель в воду вообще не плезет, а он в конце занятий таки тоже залез.
   Потом встретились в обеденный перерыв в заводской столовой. Он подсел за мой стол и начал выспрашивать: кто я есть, откуда
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   213
  
   приехал? Я тогда работал ещё мастером, а он оказался начальником инструментального цеха. Разговор был "пустой", по верхам.
   После моего назначения в начальники цеха он встретил меня в главной конторе (так называли заводоуправление) и, на ходу пожав руку, как бы между прочим, поинтересовался, зачем я сунул голову "в эту петлю"; мол, зря я поторопился и зря с ним предварительно не посоветовался.
   Я тогда очень удивился. Мы были едва знакомы. С чего бы это я пришёл советоваться к человеку, которого мельком видел два раза в жизни. В то время я о нём ничего не знал и не особенно-то им интересовался.
   После моего перехода из цеха в отдел главного технолога (ОГТ), когда я отработал там уже месяца три, поручили мне сделать схему размещения участков корпусного цеха, в котором я до этого работал: там как раз закончили строительство нового пролёта и нужно было определиться, что в нём размещать. Все "больные вопросы цеха" я представлял, по моему тогдашнему разумию, хорошо и уже было заканчивал схему, когда однажды утром, по пути на работу, случайно встретившийся Андреев, опять, вроде бы, ни с того - ни с сего, заинтересовался этим вопросом. Он вдруг попросил меня не считать схеку готовой, пока не прочитаю имеющиеся у него книги по организации труда на американских заводах. Эта литература тогда была в большом дефиците. В тот же день я взял у него эти книги, с интересом их прочитал, но для моей проблемы там ничего не нашлось.
   А через пару дней после этого Андреева вдруг назначили главным технологом. Подробностей назначения я не знал, мне было без разницы, кто главный, но Витя Павлов сказал, что, мол, зря это всё. Мол, был уже раньше Андреев в ОГТ заместителем главного технолога и ничего не перевернул; так зачем же повторять зады.
   Но Андреев с неподдельным интересом следил за моей работой и лично мне с ним работать стало заметно интереснее, чем при прежнем начальнике.
   Он поддержал меня в изменении формы технологических документов для производства. Раньше для каждой отдельной секции писали отдельный техпроцесс. Техпроцессы процентов на семьдесят дословно повторяли описания одинаковых требований, но эти повторения считались необходимыми. Я предложил все одинаковые
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   214
  
   требования вынести в отдельный типовой документ, а для каждой секции писать только то, что отличает её от типового варианта. Это сразу сократило время разработки документации на новые проекты чуть не вполовину. Мне пришлось долго всех убеждать в целесообразности такого подхода, но, в конце концов, я этого добился. Как оказалось впоследствии, Андреев зачёл мне это как один из основных моих "подвигов". Он часто упоминал об этом как о примере инициативы, достойной подражания. Правда, однажды, думая, что я не слышу (он меня не заметил), он сказал Павлову буквально следущее: "Некоторые тут всё говорят, что подробные технологии на отдельные секции не нужны, но ты на новый проект ты их, таки, готовь".
   Видимо, он до конца сути дела не уяснил, но вместо нормального разговора со мной предпочел традиционный способ -- и нашим, и вашим.
   Ещё эпизод. Уговорил меня физорг отдела Володя Яковлев участвовать в соревнованиях по плаванию. Придя в бассейн, я с удивлением узнал, что именно Андреев здесь главный организатор, что сам он тоже участвует. Андреев занял тогда второе место, а я "в первой десятке". После соревнований он меня долго расспрашивал, где я учился плавать, звал заниматься в бассейне регулярно..., всё удивлялся моему отказу.
   На заводе из многочисленных начальников Андреев был единственный, кто хоть изредка "сходил с пъедестала" и общался с простым людом запросто. Остальные держались своей тесной группы (стаи), жили своей общей "спойкой", своими банкетами, охотами и другими элитными забавами. Именно этим Андреев многим (и мне в том числе) нравился.
   Следущее, стоящее упоминания, событие случилось после написания мною и Эрнестом письма в газету "Тюменская правда" о порядках на заводе. Нас тогда вызвали в партком и убеждали, что мы заблуждаемся, что всё не так уж и плохо, как мы расписали. До этого с Андреевым на такие темы я не говорил, и меня удивила его реакция. Обычно большинство при гласном обсуждении недостатков непосредственных их начальников выражают свои мнения очень туманно, а он формулировал свои мысли чётко. Меня он не поддержал ни в чём. В унисон с главным инжинером доказывал на парткоме, что таким методам (письмами в газету) вообще ничего изменить нельзя, даже если прав на сто процентов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   215
  
  
   Вечером, уже в отделе, мы с ним часа два говорили. Я ему рассказал в подробностях историю моих взлётов и падений, а он очень откровенно рассказал, как после института приехал на завод, два месяца отработал мастером, не справился с собой и с работой, как целый год после этого работал судосборщиком в бригаде, кто и как к нему относился в это время, как постепенно избавился от идеализма и понял, что во многих вопросах необходимы компромиссы с собой и с обществом.
   У меня ещё никогда не случалось таких доверительных разговоров. Это был совсем неизвестный мне тип человека. Я понимал, что у него до придела чистые помыслы и поступки, но ценностные приоритеты искажены и правильных убеждений в направлениях развития общественной жизни он не имеет. Он не задумывается о коренных причинах, приведших к пассивности подавляющей части партии и народа, не осознаёт необходимости общественного контроля за работой администрации. То, что для меня азбука, для него вообще не кажется существенным.
   После этого разгавора, не договорившись по сути ни по одному вопросу, мы с ним, тем не менее, убедились во взаимной честности, перешли на "ты", и довольно много дел он стал поручать мне напрямую, минуя моего непосредственного начальника Витю Павлова. Тот, не зная об этих поручениях, в план работы их, естественно, не включал. Я не хотел афишировать своих неофициальных контактов с Андреевым и пытался успевать во всём. Из-за этого некоторые мои технологические решения получались сыроватыми, не доведёнными "до кондиции": штампы для заготовок сложной формы, разделка кромок листов секатором и т.п.
   Андреев предложил негласно объединить наши усилия, поддерживал все мои "творческие порывы", но впечатление от нашего сотрудничества оставалось неясное. Как это так - занимались полгода мероприятиями по заготовительному участку седьмого цеха - и никаких результатов?
   Когда я был один, я подобное объяснял тем, что мешает непонимание и открытое противодействие начальника цеха. А здесь, вроде, все "за", все рады и согласны, и опять в результатах одни нули.
   Не думаю, чтобы Андреев что-то делал нарочно. Вероятнее всего, он поначалу верил в успех, а потом, не желая спорить с обстоятельствами, начинал поддерживать меня лишь по инерции, из приличия и без особого сожеления смотрел, как дело на корню гробят.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   216
  
   Причем мне он не давал ни малейшего повода усомнится в его желании сделать всё в лучшем виде. Готов был сам "таскать детали и крутить гайки", но когда я уехал на месяц в отпуск, то по возвращении оказалось, что он и пальцем не пошевелил в продвижении согласованных решений. Это может быть, подумал я тогда, только в случае его внутренней неуверенности в правильности этих решений.
   Именно Андреев был инициатором "продвижения" меня в председатели Совета молодых специалистов. Хотел-то он, несомненно, "как лучше", возможно, думал, что более многочисленной командой мы добьёмся большего, чем работая, да ещё и неофициально, вдвоём.
   Да, об истории со статьей в газету "Тюменская Правда" имеет смысл написать подробнее, Работая заместителем начальника цеха, я успешно решал все текущие проблемы. Но вот проблемы стратегического характера, из-за нерешённости которых и возникали постоянно все текущие проблемы, по разным причинам решить никак не удавалось. В основном, это касалось мероприятий, требующих материальных и финансовых затрат, хоть и совсем незначительных. Никак не удавалось добиться переоборудования склада комплектации деталей, механизации некоторых трудоёмких ручных операций, переоборудования раздевалок, разработки и внедрения технически обоснованных норм труда и др. Эти мероприятия несколько раз вычеркивались администрацией из общезаводского плана оргтехмероприятий под предлогом их несвоевременности или отсутствия средств на их внедрение.
   Я чуть не год "обивал пороги", пока не убедился, что дело вовсе не в отсутствии средств, а в отсутствии у директора и его основных замов желания вникнуть в суть проблем. Несколько раз я пытался говорить об этом на совещаниях, ходил на прием к директору, но дело не двигалось. Тогда и родилась мысль "нажать" на администрацию путём обращения в газету.
   Я был не одинок в своих безуспешных попытках -- эти проблемы затрагивали интересы почти всех работников цеха, о них многие со мной говорили, поскольку это касалось моих служебных обязанностей. Однажды, под очередное выражение недовольства существующим положением, я сознательно "подловил" Рудникова и уговорил его вместе апеллировать к общественности: мол, довольно скулить, давай начнём кусаться. Я написал текст письма, и мы подписали его вдвоём,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   217
  
   считая, что так будет солиднее. Письмо я отправил в редакцию газеты почтой, и мы стали ждать результатов.
   Но прошло около месяца, а в газете наше письмо не появлялось. И ответа из редакции никакого не пришло. Я отправился в редакцию разбираться.
   Секретарша направила меня к главному редактору. Тот про письмо сразу вспомнил, вытащил его из ящика стола и объяснил мне, что такие письма он разрешать печатать в газете даже "в порядке обсуждения" не имеет права, т.к. содержание письма бросает тень на известных в городе людей.
   Я опешил от его откровенности. Пытался убеждать его, что у нас нет людей, не подлежащих критике, что ошибки бывают на любом уровне и долг газеты способствовать их исправлению, что в случае ложных обвинений ответственность несут авторы, а не гозета.
   Но редактор иронично и снисходительно повторял, что он лучше знает свои права и не очень нуждается в моих советах. Тогда я спросил, кто должен дать ему разрешение на публикацию статьи, чтобы ответственность на него лично не ложилась? Редактор ответил, что он подчиняется непосредственно только первому секретарю обкома партии, что, только получив указание из обкома, он мог бы статью отдать в печать. Я в запальчивости пообещал редактору, что он таки получит из обкома такое указание.
   Пришлось записаться на приём к тогдашнему первому секретарю обкома Б.Е. Щербине (это тот Щербина, который много лет спустя руководил ликвидацией последствий аварии в Чернобыле). Всё было вполне демократично -- секретарша вписала в специальный журнал мою фамилию, домашний адрес и назначила время.
   В назначенный день и час я и явился "искать правду". На двери была табличка -- "первый секретарь Тюменского обкома КПСС, кандидат философских наук...". Стало понятно, что и разговор предстоит "с философским уклоном".
   Ожидания вполне оправдались. Щербина внимательно выслушал все мои доводы, просмотрел копию письма и с этакими отеческими интонациями сказал: "Я вполне допускаю, что Вы без всякой корысти хотите, чтобы об игнорировании Вашим директором важных интересов производства узнала вся область, и вот здесь Вы делаете ошибку. Я Вашего директора знаю много лет. Он ведь раньше работал председателем облисполкома,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   218
  
   так что я хорошо знаю его. У него большой опыт серьёзной, ответственной профсоюзной и партийной работы. Мы ему верим. Верим, что он ничего не делает во вред. Верим, что если он не принимает Ваши предложения, то у него есть на это основания. Давайте сделаем вот что: я направлю Ваше письмо не в редакцию газеты, а в партийный комитет завода - пусть они во всём разберутся".
   Я было возразил, пояснил, что в партком я уже обращался, что если уж считать наше письмо жалобой, то направлять его на разборку тому, на кого жалуются, это не совсем правильно. Но Щербина уже принял решение и менять его не собирался. Слегка поморщившись, он сказал, что только моей молодостью он может объяснить моё непонимание ситуации. Повторил ещё раз что не может считать допустимым для никому не известных молодых специалистов порочить репутацию людей, пользующихся доверием партии. С тем я и ушёл.
   Письмо наше действительно было направленно из обкома на завод, его обсуждали, - уже официально, под протокол - поручили директору ещё раз рассмотреть предложения молодых специалистов и, если выяснится что нибудь рациональное, то помочь во внедрении. На том наш с Рудниковым демарш и кончился. Всё осталось по-прежнему, только на нашей репутации появилась клякса - вроде как мы пытались опорочить директора и его замов. Мы-то действовали исключительно в интересах дела, но оказалось, что репутация руководителей, пусть даже при их явных ошибках, много важнее любого дела. Рудников это воспринял как истину в последней инстанции, а я только сделал для себя вывод, что надо действовать более аргументированно и настырно.
   По тому же письму после заседания парткома со мной отдельно поговорил и главный инжинер завода. Из дневника того времени:
   "Главный", несомненно, хотел попытаться "вернуть меня на грешную землю". Он сказал: - Ты вот всё ищешь виноватых, превратился в правдоискателя, скоро превратишься в страдальца. Неужели всех считаешь нечестными людьми? Пойми, общественная жизнь в том виде, в каком она сейчас существует, основана как бы на своеобразной религии. Известно, что если каждый день повторять, что у нас всё хорошо, то большинство в это поверит. Тем более, что всем хочется в это верить.
   Я ответил, что мало быть честным самому. Легко живётся тому, кто, не подличая сам, делает вид, что не замечает подлостей,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   219
  
   творящихся вокруг. Но для общества это тупик. Конечно, трудно не только самому не подличать, но и противодействовать подлостям, творящимся на твоих глазах. Но для общества это единственный выход.
   "Главный" в ответ рассказал, что был у него дядя, недавно умерший. Так этот дядя прошёл всё: был крупным партработником, пережил все передряги 1937-го года, был репрессирован и реабилитирован. Этот дядя говорил, что если всю жизнь вмешиваться во все мелкие несправедливости, во всём оставлять часть своей души и своего личного времени, то к концу жизни обнаружишь, что ничего ты людям фактически не оставляешь, что разменялся на мелочи, не закончил ни одного "своего дела".
   Я согласился, что в чём-то этот дядя прав, что не хватит ни сил, ни времени вмешиваться и исправлять все несправедливости в мире. Но те, что затрагивают основы наших принципов жизни, продолжал я "философствовать", никого не должны оставлять равнодушным. Ведь если руководитель чётко не представляет "как всё должно быть", как, по моему мнению, наш директор, то он в своих действиях исходит из сиюминутных нужд, не может предвидеть события, работа идёт авралами, то густо, то пусто, появляется нужда в "героических подвигах", в бескорыстных энтузиастах. Так при отсутствии системности в работе бывает всегда. Рыба гниёт с головы. Все беды коллектива начинаются с недостатков руководителя. Его методы работы, его ошибки - всё сказывается на деле, которое делает коллектив...
   "Главный" нашёл нужным в ответ на мои "загибоны" сказать, что он тоже пережил период юношеского максимализма, подобный моему. Рассказал, что после института работал на этом заводе лет пять, доработался до начальника цеха, потом со всеми повздорил, уволился, уехал на целину. Там быстро "нахлебался" беды настолько, что через пару лет был вынужден вернуться "в одной фуфайке" в Тюмень и опять начал работать на заводе. Только теперь он предпочитает просто "делать своё дело", не тратя время и нервы на войну с ветряными мельницами.
   Но доводы "главного" меня ни в чём не убедили. Он мне показался просто сломленным человеком, окончательно решившим просто "спокойно дожить свой век".
   В дальнейшей моей жизни подобный жизненный принцип встречался практически у всех мало-мальски "ответственных"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   220
  
   деятелей. Концентрированно этот принцип выразил однажды некий Колесов -- главный инженер Западного завода, это уже в Клайпеде. Я никак не мог "пробить" несколько своих, как мне казалось, эффективных рационализаторских предложений и обратился к нему с прямой просьбой о содействии. По сути, работа по рационализации и так была в зоне ответственности главного инженера, но всю черновую работу, естественно, делали низшие структурные звенья, которые и мытарили это дело, боясь, по моему мнению, "перетрудиться".
   И вот на мои доводы о выгоде этих предложений для завода и, в конечном счёте, для всего общества, главный инженер и озвучил истину, с которой я уже много раз до того сталкивался. Он сказал:
   - Ну, внедрим мы эти предложения. Знаешь, что будет дальше?
   Я ответил, что дальше нормы на ряд работ можно будет снизить в несколько раз, что за счет высвободившихся трудовых ресурсов возрастёт производственная мощность завода, завод сможет давать больше продукции. Это всем выгодно.
   - Кроме лично меня, - без тени сомнения возразил главный, - мне это все добавит массу хлопот за ту же зарплату. Раз у завода появятся резервы, то сразу увеличат план, и именно мне придётся больше работать, больше материалов доставать, больше продукции поставлять... А заработная плата моя, поскольку у меня "твёрдый оклад", отнюдь не увеличится. Так чего ради мне искать для себя дополнительные хлопоты?
   По прошлым случаям я главного прекрасно понимал. В качестве "контрольного выстрела" было попытался напомнить про совесть, про героев-панфиловцев (те для Родины жизни не пожелели, не то что дополнительных затрат личного времени), но на мою демагогию главный только поморщился.
   А дошёл я до истиных мотивов поступков руководителей ещё в Тюмени. Долго не мог поверить в справедливость таких выводов, поскольку директор и его замы вслух никогда не говорили о причинах постоянного отклонения всех предложений, выходящих за их служебные рамки. Они достаточно грамотно и ловко "футболили" их по службам, пока "горе-энтузиасты", вроде меня, не выдыхались.
   Ко мне обратился бригадир судокорпусников Гильманов. В первый год работы на заводе я был у него мастером, и он по старой памяти, не найдя нигде помощи, пришёл ко мне. Начинали строительство судов
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   221
  
   нового проекта, и он хотел проверить правильность нормирования по работам его бригады. В институте нас неплохо подготовили по вопросам нормирования, я просчитал все работы и обнаружил, что работяг пытаются надуть минимум на 40%. По просьбе Гильманова я все расчёты оформил ссылками на действующие нормативы и подписался под выводами, хоть Гильманов и предлагал мне сохранить инкогнито. Гильманов был членом парткома; он раскрутил этот вопрос, и нормы были вынуждены пересмотреть. Но в глазах руководства завода "зачинщиком" опять оказался Якиманский.
   С тем же Гильмановым попутно и состоялся интересный разговор. Я ему сказал, что, мол, знаю его и его бригаду уже несколько лет, и мне интересно, почему они всегда перевыполняют план не более чем на 10%, хотя я по опыту знаю, что они легко могут его перевыполнить чуть ли не вдвое. Гильманов усмехнулся и сказал вслух то, о чём я и сам давно догадывался.
   -- Мы можем эти планы месяц-другой и втрое перевыполнять. Но затем нам "срежут" нормы, и мы будем вынуждены, работая втрое больше, получить зарплату, как сейчас при работе "ни шатко -- ни валко".
   Я пытался уточнить, как он внутренне совмещает звание коммуниста, члена парткома с этим сознательным "зажимом" производительности. Гильманов ответил, что он несколько раз уже пробовал вырваться из этого круга -- перевыполнял план. Но затем нормы срезались, зарплата оставалась прежней. Это жёстко контролируется на государственном уровне фондом заработной платы завода и бороться с этим "себе дороже", повторил он давно мне исзвестную истину.
   На мою просьбу разрешить мне на примере его бригады написать об этом в заводской многотиражке статью Гильманов ответил отказом. Я, таки, написал статью, и её напечатали, но без примера конкретной бригады всё выглядело "чистой теорией" и статья никаких явных последствий не имела. Разве только то, что начальник отдела труда и зарплаты (ОТиЗ) завода по случаю напомнил мне, что фонд зароботной платы никогда никто не отменит и "копать" под это дело безполезно.
   Сложилась ситуация, когда я, с одной стороны, легко справлялся со всеми поручениями и служебными обязанностями, с другой - у меня был постоянный внутренний дискомфорт из-за недовольства многими существующими условиями и неудачными попытками хоть что-то капитально исправить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   222
  
  
   Именно этот "дискомфорт" толкал меня порой на довольно странные поступки. Однажды (это уже после моего посещения обкома партии), для "плановой" встречи с коллективом, на завод приехал первый секретарь Щербина. Во время выступления он с трибуны рассказал, вроде как в связи с "текущим моментом", два случая, о которых я недавно прочитал в случайно мною купленном новом философском сборнике "Философы спорят, рассуждают о науке". Щербина рассказал всё без ссылки на этот сборник, как бы от себя.
   Первый случай - это когда испытывали первый паровоз. Дескать, и тогда были скептики и неверящие в прогресс люди. Они вначале говорили: "Не поедет, не поедет... ". А когда паровоз таки поехал, то стали говорить: "Не остановится, не остановится...". Но были посрамлены в обоих прогнозах.
   Второй случай - с лордами английского адмиралтейства, которые не поверили расчетам остойчивости строящегося коробля, которые сделал Фруд, бывший в то время простым почтовым служащим. Лорды посмеялись. А корабль после спуска на воду перевернулся (Фруд-то прав оказался) и много людей погибло. Всех погибших, якобы, похоронили в Вестминстерском аббатстве, где и теперь лежит скорбная плита с надписью "вечное порицание лордам английского адмиралтейства".
   Щербина пересказал оба случая для укрепления в слушателях веры в прогресс и в мудрость коммунистической партии, в назидание всем, кто не верит в прогресс. А я с места написал и послал ему записку, что не грех было бы упомянуть о первоисточнике, откуда он заимствовал эти анекдоты. А то получилось, что это все, вроде как, его личные придумки. Записку, разумеется, подписал своей фамилией - хотелось хоть таким образом напомнить ему о нашей с ним встрече и "царапнуть" его заносчивое самолюбование. Записка прошла по рядам, Щербина прочитал, хмуро посмотрел в зал, поискал глазами автора. На этом всё и кончилось.
  
   * * *
   Все мои отклонения от казавшейся им "правильной нормы" руководители завода явно воспринимали как обычный юношеский максимализм. Поскольку работал я хорошо, то меня не обходили обычным премиями и поощрениями. Не иначе как для поглощения моей сверхнормативной энергии в недрах администрации и родилась мысль (автора я так и не узнал)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   223
  
   назначить меня председателем Совета молодых специалистов (СМС).
   Говорил со мной Андреев, поскольку я тогда уже работал в отделе Главного технолога. Он высказал мысль, что, объединив усилия молодых специалистов, будет легче порешать все проблемные вопросы. Я был с этим полностью согласен и назначению не стал сопротивляться.
   Назначением я это действо называю по факту. СМС существовал только на бумаге. Нескоро собрали несколько человек и оформили протокол, вроде как, моего избрания общим собранием.
   К тому времени я уже полностью освоился в коллективе отдела. Народ там был, в основном, очень жизнерадостный, контактный, хоть и жили все во всех отношениях трудно. Но трудно было почти всем, исключая только тех, кто имел доступ к закрытым от основной массы населения "кормушкам".
   Андреев, что удивляло и даже раздражало руководство завода, доступом к кормушке пренебрегал. Жил он с женой и двумя детьми в однокомнатной квартире. При мне ему выделили трёхкомнатную квартиру во вновь построенном доме, но он отдал квартиру одному конструктору, у которого было четверо детей и который жил вообще чуть ли не в землянке. Поступок, по всем временам, очень нестандартный. Андреев этот факт никогда не афишировал, но на заводе об этом все знали.
   В отношении премий, регулярно распределявшихся среди работников администрации, он тоже занимал странную для дирекции позицию. Он все такие премии получал и сразу переводил в "фонд Вьетнама". Тогда Вьетнам вёл тяжелейшую войну; помогали Вьетнаму много, но я не знаю других примеров такой вот личной помощи. Для всех нас всё сводилось к работе на субботниках, средства от которых переводились в этот фонд, это считалось нормой. Только Андреев отдавал ещё и личные "живые" деньги, считая некоторые из начисляемых ему премий, вроде как, не заработанными. Кроме него, никто из дирекции никакие из перепадающих им премий не заработанными не считал, хотя, по сути, они просто из общей кормушки черпали незаслуженно большими ложками. Должность позволяла, и никто, кроме Андреева, не стеснялся.
   Дирекция долго не знала об этих перечислениях, поскольку Андреев об этом не распространялся - просто шёл на почту и оформлял
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   224
  
   перевод. "Заложила" Андреева работница почты, принимавшая у него эти переводы. От неё об этом быстро узнал весь завод. Андреев мне как-то мельком сказал, что его вызывал директор и пытался "вразумить". Мол, из-за него - Андреева - они все выглядят чуть ли не ворами.
   Но личная совестливость у Андреева никогда не переходила в требовательность такого же образа действий от других. Более того, он исхитрялся сидеть на работе по 14 часов, не стараясь переложить часть работы на своих двух заместителей, что, казалось бы, "сам бог велел". Мы в кулуарах часто об этом говорили. Я, пытаясь, вроде как, помочь Андрееву, даже написал для отдельской стенной газеты басню "Дела лесные":
   В одном лесу порядок Слон навёл -
   Реформу управления провёл.
   Медведь поставлен был руководить зверями,
   И Мишка стал решать, как разделить заведанье делами.
  
   И, как финал его ночного бденья,
   Приказ был издан, в нём решенья:
   Козлу - планировать готовность производства,
   Ослу же - помогать медведю в руководстве,
   Чтоб всё пошло по плану, по науке,
   Без лишних слов, без мелочной докуки.
  
   Но вскоре звери стали замечать,
   Что некому вопросы их решать:
   Козёл дела свои упорно
   Ослу пытается столнуть,
   А тот, боясь всего, что спорно,
   Без визы Мишкиной боится шаг шагнуть.
  
   Решает всё Медведь - в заботах исхудал,
   Но всё решить никак не успевал.
   Роптать и нервничать зверюшки начинают,
   Кой кто, уже сбежал, другие - обещают.
  
   Медведь волнуется, работает ночами.
   Помошники ж - знай сыплют словесами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   225
  
  
   Мораль: Медведь, коль хочешь всё исправить,
   Козлу с Ослом мозги необходимо вправить.
  
   Подпись под басней была - Заяц, но Андреев каким-то образом быстро вычислил моё авторство и всерьёз вечером после работы меня расспрашивал - это мнение о ситуации в отделе общее, или только моё личное? Но никаких последствий для организации работы в отделе басня не произвела и поведение заместителей Андреева не изменилось.
   Вскоре после этого Андреев уговорил меня перейти с должности технолога в начальники бюро мощностей; начальник этого бюро ушёл на пенсию, и место стало вакантным. Новая работа совпала с назначением меня председателем Совета молодых специалистов (СМС) - Андреев, вероятно, считал, что если на меня нагрузить побольше, то сил и времени на "искания" мне просто не хватит. Но делать что-то в пол-силы я не умел с детства, особенно, если это касалось не меня лично, а общих интересов.
   Мне быстро удалось убедить поработать в СМС ещё пятерых хорошо известных мне по производственноё моей деятельности товарищей - трёх ребят и двух девушек. Компания подобралась дружная, насмотревшаяся заводских "особенностей". Все были согласны попытаться активно воздействовать на действительность.
   Прошлый мой опыт подсказывал, что пренебрегать формальностями нельзя. Поэтому я собрал все свои прошлые предложения (да ребята ещё немало добавили), и мы от имени бюро СМС оформили это всё в виде нашего плана мероприятий по помощи производству. План предусматривал по каждому мероприятию конкретные сроки исполнения, ответственных и пр. обычные для таких документов формальности. Я распечатал план в нескольких экземплярах, завизировал у Андреева и у начальников цехов, которых план касался, и передал всё на утверждение директору завода.
   Директор план утвердил без замечаний. Похоже, он его даже не прочитал, доверился опыту завизировавшись мероприятия начальников.
   Мы быстро выполнили все работы, которые по плану требовались от СМС -- в основном, это была обычная конструкторско-технологическая работа: разработали чертежи стеллажей для склада, чертежи по нескольким эффективным рацпредложениям, схемы перепланировки нескольких участков, чертежи сложных штампов и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   226
  
   пр. Но все работы, которые должны были быть исполнены цехами, "закисли намертво". У начальников цехов хватало забот с выполнением обычных производственных планов и обращать внимание на предложения СМС, хоть они и были оформлены утверждённым директором планом мероприятий, начальники цехов не сочли для себя обязательным. Я честно всех по несколько раз оповестил - устно и специальным извещением - предупреждением, но это никакого эффекта не дало.
   Обговорили мы это дело на заседании бюро СМС и решили обратиться к директору с рекомендацией организовать специальное совещание и заслушать на нём отчёты начальников цехов по исполнению плана наших мероприятий. Наученный горьким опытом, я это обращение направил в письменной форме. Через несколько дней Андреев мне сообщил, что директор был нашим обращением очень удивлён, что нам сообщат о времени предлагаемого совещания.
   Но прошли ещё две недели, а о нас не вспоминали. Я направил директору вторичное напоминание -- и опять он не счёл нужным хоть что-то сказать лично мне, а передал через Андреева, чтобы мы ждали. Я настырно напоминал письменно ещё пару раз, но дело с места не двигалось. Так прошло месяца три. Наши потуги в деле влияния на совершенствование производства полностью игнорировались. И даже до объяснений не снисходили.
   Тем временем на заводе начали готовить списки на заселение двух, вновь построенных, домов. В СМС были списки более 200 молодых специалистов; все они жили абы как и остро нуждались в нормальном жилье. Официальная заводская очередь на обеспечение квартирами работников завода включала более 3000 человек и была составлена "по стажу работы на заводе"; естественно, молодые специалисты числились в самом конце списка, и их шансы получить квартиру в этих новых домах были минимальны. Положенные по закону льготы для молодых специалистов в части обеспечения жильём никто даже не рассматривал.
   Юля Кутырова, член бюро нашего СМС, была в очередном отпуске у родителей в Горьком (сейчас это Нижний Новгород) и привезла оттуда интересную новость. Тамошние молодые специалисты сумели добиться от администрации заводов, на которые их направили, выделения отдельной очереди из молодых специалистов. И при каждом распределении администрация, якобы, выделяла там на эту очередь какой-то процент от общего числа квартир.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   227
  
  
   Этот факт сразу всех заинтересовал. Он давал реальный шанс каждому молодому специалисту получить квартиру не через 15-20 лет (что следовало из величины заводской очереди и темпов строительства жилья), а хоть чуть-чуть, но раньше. Поскольку молодые специалисты попали на завод по направлениям, то такая льгота была не только логически, вроде как, обоснованной, но и полностью, по нашему мнению, законной. Впрочем, как потом оказалось, каких либо чётких законов в этой сфере не было вообще, каждый руководитель толковал имеющиеся рекомендации так, как ему было выгодно и удобно.
   От имени СМС, за подписями всех членов бюро мы написали предложение о выделении молодых специалистов в отдельную очередь и направили его во все ответственные заводские инстанции - в Завком, в Партком, директору. Но положительного решения и здесь добиться не удалось, около полугода мы "бились как рыба об лёд". Логику руководвтва, в общем-то, понять было можно - действительно, для них это грозило масовым возмущением десятилетиями стоящих в очереди на квартиру рабочих. Но ведь фактически именно бездействие руководителей завода и привело к возникновению очереди, именно их бездействие послужило основой появления на заводе десятков молодых специалистов, не имеющих перспектив бытового устройства и закрепления на постоянную работу в Тюмени.
   В общем, как на фронте общественной работы, как и в производственной сфере, СМС во всех начинаниях полностью игнорировали. Серьёзно по нашим проблемам и предложениям с нами не считал нужным поговорить ни директор, ни председатель Завкома, ни секретарь Парткома. Я организовал несколько посещений этих инстанций всем составом бюро, но результат был тот же, что и раньше, когда я действовал в одиночку - нам ничего даже не обещали.
   Создалось положение, когда либо нужно было горестно "развести руками" и смириться со сложившимся положением, либо искать какой-то нестандартный выход. На очередном заседании бюро СМС я все это подробно обсказал и предложил обратиться со всеми бедами, коль уж в Тюмени мы не находим поддержки, к министру судостроителей промышленности (в то время министром был Бутома, до того работавший директором Северодвинского завода, строившего атомные подводные лодки).
   Договорились, что я подготовлю черновик письма, мы его предварительно обсудим, а потом соберём общее собрание молодых специалистов и попытаемся всех убедить это письмо подписать. Мне пришлось особо убеждать ребят в необходимости соблюдения некоторой конспирации, коль скоро мы решаемся на открытую конфронтацию с администрацией. Сказал,что по личному опыту знаю
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   228
  
   недюженные способности администраторов в деле "забалтывания" любого дела, в деле убеждения недовольных догматическими доводами об общих трудностях.
   - Нам, - сказал, - открытую их не переспорить. Выход только в быстром проведении собрания без приглашения кого-либо из администрации. Разбираться будем потом, когда получим разъяснения министра.
   Ребята со всеми доводами согласились. Я за один вечер написал текст коллективного письма и вечером следующего дня Совет тайно собрался на заседание; ради конспирации собрались в общежитии, чтобы даже случайно администрация не узнала о наших планах.
   С незначительными поправками все члены СМС согласились с редакцией письма (текст у меня не сохронился). Я размножил текст в шести экземплярах, и мы начали оповещать всех молодых специалистов о предстоящем собрании и о его "повестке". Оповещали не объявлением, а только в личной встрече с каждым отдельно. Да ещё и конфиденциально просили "не пробалтаться". Потребовалось больше недели, чтобы всех оповестить. Но всё прошло на удивление гладко - администрация явно не ожидала от нас подобной прыти.
   Собрание состоялось в ОГТ после окончания рабочего дня. Выбрали день, когда Андреев уходит на вечернее совещание к директору. Пришли все. Всем было интересно, что им предложит СМС. Пришли даже трое молодых специалистов, работающих заместителями начальников цехов. Им директор обещал квартиры в новом доме из специального директорского фонда, но мы рассчитывали, что перед лицом общего собрания они не рискнут отказываться от общих действий; они действительно не возразили.
   Я минут двадцать рассказывал собранию о всех наших делах и проблемах. Рассказал о своём опыте хождения в обком партии, о неоднократном и безрезультатном обсуждении наших предложений в парткоме и у директора. Наши две девушки очень эмоционально поделились подробностями общежитской жизни и полной бесперспективности бытоустройства.
   Собственно, все проблемы каждый из присутствующих уже успел испытать на собственной шкуре. С места несколько человек поддержали все наши доводы. Тогда я зачитал текст открытого письма к министру, спросил, есть ли у кого принципиальные возражения. Никто не возразил. Потом каждый по очереди подписал все шесть экземпляров письма, указывая доложность и фамилию.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   229
  
  
   Чтобы отрезать пути к отступлению, я в тот же вечер пошёл на почту и заказными письмами разослать все экземпляры по инстанциям. Поскольку речь шла об "открытом" письме, то копии письма я направил в обком партии, в редакцию газеты "Известия" и директору завода.
   Дня через три, когда письмо дошло до директора, меня вызвали "на ковёр" для разборки. Вызвали одного - директор сразу вычислил "зачинщика". Я и не собирался отрекаться от инициативы в этом деле, но сразу пояснил, что письмо - кто бы его ни готовил - это коллективная реакция на существующее на заводе положение. От себя пояснил, что со всем изложенным в письме я полностью согласен, что уже несколько лет я "обиваю пороги" в попытках решения затронутых в письме проблем, что директор игнорировал все устные и письменные обращения к нему, поэтому коллектив и использовал своё право обратиться в высшие инстанции.
   Директор в очень гневном, несвойственном ему раньше тоне, сказал, что он знает, "откуда растут ноги", что без организации всего действа двумя-тремя диссидентами толпа бы никогда не организовалась на совместные решения.
   Потом он приказным тоном объявил, что я должен срочно всех собрать на новое собрание, убедить всех в ошибочности нашего поступка (в обращении к министру), написать новое покаянное письмо, чтобы все его подписали, и потом это новое письмо с просьбой об аннулировании прежнего разослать в те же инстанции.
   - Ты понял, что нужно сделать? - спросил директор.
   - Понял, - ответил я.
   Потом повернулся и ушёл к себе в отдел. Там уже собрался наш Совет -- благо все работали в одном отделе. Я рассказал ребятам о требовании директора и сказал, по моему мнению, нужно просто "тянуть время" и дождаться ответа министра. Ребята согласились. Решили пока новое собрание не собирать и о требовании директора, чтобы не пугать слабонервных, никому не говорить.
   Через пару дней меня снова вызвал директор и спросил, послали ли мы новое письмо. Я, спокойно глядя ему в глаза, ответил, что мы на Совете обсудили его предложение и решили никаких больше писем не посылать, а дожидаться ответа на то, первое.
   Директор, вроде как удивился, во всяком случае так позвучало его восклицание:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   230
  
   - Но ведь я у тебя спросил, понял ли ты, что нужно сделать, и ты ответил, что понял, Как же теперь?
   Я пояснил, что я и тогда, и сейчас понимаю, чего он хочет. Но я не обещал и сейчас не обещаю, что выполню его желание.
   Директор на мою софистику даже не сразу нашёлся, что сказать. Был прямо потресён и демонстрировал это всем своим внешнем видом. Мне никогда раньше не приходилось видеть в полном недоумении солидных, облечённых немалой властью администраторов. В конце концов он предложил ещё раз подумать, потом не выдержал и несколько раз крепко выматерился. Я сказал, что не собираюсь с ним ругаться, и опять ушёл.
   Ещё через несколько дней ко мне домой, уже поздним вечером, пришли те трое, которым директор раньше обещал жильё из своего фонда. Мы все были хорошо знакомы друг с другом. Они принесли с собой пару бутылок водки. Мы выпили, и они рассказали, что их троих вызвал директор и объяснил, что им не видить никаких квартир, если они втроём не напишут письмо министру и в "Известия", что, мол, Якиманский их обманом заставил подписать прежнее письмо. Но они, мол, сейчас одумались, осознали, что дела на заводе обстоят совсем не так плохо, как описано в первом письме...
   Ребят было жалко. Их нагло шантажировали, но риск потерять квартиры перевешивал все доводы рассудка. Поблагодарил их за то, что хоть пришли да сказали, а не ударили молча сзади тайком. Просил не спешить с решениями, дождаться ответа министра, но ребята ответили, что письмо отбойное они уже написали и вот сейчас идут отсылать. Злости на них у меня не было, я даже пообещал, что не расскажу другим об их поступке. Но сказал, что и уважать их в дальнейшем не смогу. С тем и расстались.
   Вызывали меня на разные разбирательства почти каждый день. В беседе один на один с заместителем директора по кадрам прозвучало утверждение, что,мол, и вообще завод мог бы обойтись без приглашения молодых специалистов, что от них практически никакой пользы нет, одни неприятности. Понятно, что Васильев так высказался в запальчивости, просто чтобы лишний раз "уязвить" этого Якиманского, " поставить на надлежащее место", так сказать.
   Через несколько дней на заседании комисии парткома меня так "достали", что я процитировал это высказывание Васильева дословно и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   231
  
   сказал, что именно таким отношением к специалистам - и "молодым" и уже лет 5-10 работающим на заводе - и объясняется возникший конфликт.
   Присутствовавший на комисии Васильев вдруг поднялся и заявил, что он такого мне никогда не говорил, что он и не мог так сказать, поскольку много лет руководит кадровой службой завода и роль специалистов для совершенствования производства прекрасно понимает. Заявил с натуральной слезой в голосе, с надрывом, что я на него клевещу. Протянул в мою сторону руку, вытянул указательный палец и несколько раз повторил:
   - Он врёт, он клевещит на меня! Прошу у парткома защиты!
   Я пытался взывать к его "совести коммуниста", пристыдил за трусость в признании даже собственных слов, сказал, что именно с подачи Васильева стали пренебрежительно относиться к молодым специалистам директор и остальные администраторы, но никто из присутствующих не рискнул вслух меня поддержать. Комиссия "отрабатывала" задание директора, и бодаться с ней было бесполезно.
   Между тем, при встречах на улице, что называется "без свидетелей", многие из членов комиссии не раз выражали поддержку наших поступков, призывали "не сдаваться". Но вот при свидетелях действовали уже "согласно полученным указаниям". Нормальные, солидные люди вели себя по-настоящему подло, но такое уж было время.
   Интенсивной "обработке" подвергли не только меня, но почти всех, кто подписал письмо министру. В ответ на направленную мною в обком партии копию письма администрация, видимо, получила соответствующие внушение - дескать, что это там у Вас творится, не можете уж с пацанами справиться - поэтому воспитательным беседам конца не предвиделось. Попутно досталось и Андрееву. Он сказал мне об этом мельком, обиженно заметив, что это всё потому, что я опять с ним предварительно не посоветовался. Перед Андреевым - единственным почти, кто не унижался до безоговорочной поддержки действий директора - было по-настоящему неловко, но назад пути уже не было.
   Прошёл почти месяц, пока из канцелярии министра пришёл долгожданный ответ. Мне позвонила секретарша директора, предложила зайти и забрать письмо с ответом министра. Я пришёл, и она мне вручила распечатанный конверт. Было видно, что письмо вскрыли и прочитали, хотя оно было адресовано лично мне.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   232
  
  
   Задёрганный всеми событиями, я несколько "озверел", как тогда говорили. Отдал письмо обратно секретарше, присел к свободному столу и стал писать "Акт о нарушении гарантированной Конституцией тайны личной переписки". Нескольких присутствоваших при этом в приёмной посетителей я попросил быть свидетелями и подписать этот акт. Увидев всё это, секретарша помчалась к директору. Тот вышел в приёмную и попросил зайти к нему.
   Директор спросил, зачем мне нужен этот акт. Я ответил, что собираюсь обратиться с ним к прокурору. Мол, если этого не сделать, то администрация будет думать, что она вольна на любую подлость и ей "никто не указ".
   Директор слегка растерялся. Пояснил мне, что посчитал нужным ознакомиться с содержанием письма и просто не подумал о последствиях. Я ответил, что он напрасно торопился, что я сам направил бы ему копию ответа министра, и ему не пришлось бы нарушать закон.
   Я всерьёз намеревался до конца использовать возможность продемонстрировать прилюдно нечистоплотность директора. Но он вдруг нормальным, этаким отеческим тоном попросил извинения за вскрытие письма. От неожиданности я "размяк" и согласился забыть этот инцидент. Тем более, что содержания ответа министра я не знал и очень хотелось, наконец, письмо прочитать.
   Письмо подписал референт министра. Он сообщал, что "министр ознакомился с письмом, посчитал ситуацию на заводе заслуживающей внимания и поручил управлению кадрами направить на завод компетентную комиссию".
   Суетня на заводе после этого почти прекратилась - все ждали комиссию. Но прошло ещё больше месяца, прежде чем из министерства приехали четверо, облечённых полномочиями, порученцов министра. Всё это время я жил некой двойной жизнью. В одной ипостаси успешно и эффективно делал свою непосредственную служебную работу, в другой - продолжал "поддерживать дух" некоторых засомневавшихся в успехе акции молодых специалистовю Они то и дело приходили посоветоваться, так как их начальники всячески на них "давили". Но число полных отказников, кроме тех троих, которых директор "купил" обещанием квартир, не увеличилось.
   Комиссия начала свою работу с посещения директора, затем они пообщались с работниками Завкома и Парткома. Потом начали по
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   233
  
   одному вызывать для беседы специалистов, подписавших письмо. Я не знал, о чём там говорили, поскольку с каждого специалиста на этой комиссии брали честное слово, что он никому о сути беседы не будет рассказывать. В день они беседовали с пятью-шестью специалистами. Потом ходили по заводским общежитиям, по цехам, так что всё тянулось чуть не месяц. Меня всё не вызывали, и я, естественно, немало перенервничал.
   Пригласили меня самым последним из "подписантов". Но, кроме уточнения кое-каких незначительных, по моему мнению, фактов, ничего определённого об их решении не сказали. Упомянули только, что их слегка поразило единодушие, с которым меня "защищали" все молодые специалисты, с которыми они предварительно беседовали. Ещё сказали, что решение по рекомендациям комиссии будет принимать лично министр и что нас с этим решением в своё время ознакомят. С тем комиссия и убыла, оставив у всех полную неопределённость в душах.
   Ещё через пару недель пришло письмо из министерства. Директор пригласил меня к себе и попросил в его присутствии письмо вскрыть, прочитать и дать ему ознакомиться с содержанием. Я не удержался от ехидного замечания, что, дескать, рад установлению должного порядка в наших взаимоотношениях. Директор в ответ заметил, что он "всегда за порядок".
   Письмо гласило, что министр считает положение специалистов на заводе серьёзным, что для решения жилищних проблем министерство выделяет средства и обеспечит строительство 120-квартирного "дома молодых специалистов". По остальным проблемам администрации рекомендовалось внимательнее относиться ко всем предложениям, направленным на совершенствование производства.
   Это была победа, победа здравого смысла, и я не смог сдержать чувств. Сказал директору, что теперь можно забыть о всех взаимонепониманиях, что для завода мы сделали большое и важное дело, что подход министра ко всем проблемам он - директор - может рассматривать как пример настоящей деловитости. Директор, естественно, молча смотрел на мою "щенячью радость". Он-то, как потом стало ясно, представлял всё в гораздо более моего реальном свете.
   Я собрал весь Совет и всех сочувствующих, зачитал ответ министра и несколько дней принимал от всех встречных и поперечных
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   234
  
   поздравления по случаю успешного окончания всем уже изрядно надоевшей дрязги. Потом наступило затишье, и продолжалось оно достаточно долго, месяца три. Никаких новых известий из министерства не поступало. Меня уже стали ехидно при встречах "подкалывать" вопросом: когда же мы будем делить квартиры в новом министерском доме? Ничего определённого я сказать не мог, поэтому начал слегка "комплексовать" по этому поводу.
   В этот момент пришло письмо из редакции "Известий". Литсотрудник отдела писем, некая С. Туторская писала: "Уважаемый С. Якиманский, извините, пожалуйста, за задержку с ответом. Судя по письму, Вы одновременно обратились в отраслевое министерство. Сообщите, пожалуйста, как сейчас дела. С уважением... ". Я попытался использовать ситуацию максимально и написал Туторской большое подробное письмо. Сохронился его текст: "Уважаемый товарищ С. Туторская, по Вашей просьбе сообщаю о положении в настоящее время по вопросам, затронутым в интересующем Вас письме". Письмо адресовалось министру судостроительной промышленности тов. Бутоме с просьбой помочь в организации правильного обеспечения жилплощадью (квартирами) молодых специалистов завода и в изменении отношения администрации к деловым предложениям молодых специалистов.
   По распоряжению министра на завод была направлена комиссия из четырёх представителей отдела кадров и отдела по работе с молодыми специалистами министерства.
   Ознакомившись с существующим положением дел, комиссия в проекте решения записала, что ввиду большого количества нуждающихся в жилье на заводе (и молодых специалистов в том числе) она рекомендует министру дать указание на строительство для завода 120-квартирного жилого дома за счёт средств 7-го главного управления. Дом рекомендуется построить сверх имеющегося у завода плана на строительство жилья, с тем, чтобы 7-е главное управление обеспечило поставки материалов и подрядчика для производства работ.
   В отношении же существующей на заводе практики обеспечения квартирами молодых специалистов комиссия признала её соответствующей всем рекомендациям министерства, и вопрос остался без решения.
   Министр в своём официальном ответе подтвердил, что им даны укзания принять рекомендации к исполнению.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   235
  
  
   Суть же проблемы заключается в следующем: по существующим на заводе порядкам общезаводская очередь отсутствует; завком волевым порядкам "выделяет" квартиры для очередей, которые существуют в цехах и отделах. Однако, при этом распределяется не всё жильё. К примеру, при распределении недавно построенного 96-квартирного дома положение было таково: 64% квартир отдали на очереди в цеха и отделы ещё при закладке дома; 26% квартир было отдано на распределение Горисполкому; 10% квартир было оставлено в резерве и распределялось непосредственно перед заселением дома волевым решением директора завода, утверждённом впоследствии Завкомом.
   Если бы не существовало практики создания "резервов" - вопрос был бы проще. Но, поскольку некоторым товарищам удаётся в обход общих очередей получать квартиры пз "резерва" вне очереди, то мы, во избежание взаимных обид среди молодых специалистов, просили выделить нас всех в отдельную очередь, наравне с очередями в цехах и отделах с тем, чтобы и те квартиры, которые выделяются молодым специалистам якобы "из резерва", распределялись не волевым решением директора, а согласно этой очереди.
   И вот в этом отношении комиссия ничего не сделала. Было заявлено, что в принципе возражений против очереди молодых специалистов нет, но о подобном на других заводах, якобы, ничего не известно, и вопрос этот отдаётся на решение администрации завода.
   Попутно выяснилось, что "по негласному правилу" для студентов, направляемых после ВУЗов на заводы (даже семейных), запрещается вписывать в путёвку, в графу об обеспечении жильём, редакцию "требуется квартира", а разрешается писать только "место в общежитии", либо - "комната для семьи". Выяснилось также, что требования об обеспечении молодых специалистов квартирами, приводимые в многочисленных газетных статьях, в "Справочнике молодого специалиста" и пр., отнюдь не обязательны для исполнения ни заводом, ни министерством, которые их считают лишь реокмендациями.
   К примеру, написано, что обеспечение молодого специалиста местом в общежитии допускается как временная мера до обеспечения его постоянным жильём, а нам разъясняют, что "это не закон". Написанно, что если молодого специалиста в течение трёх лет, пока он считается "молодым", не смогли обеспечить жильём, то его право на первоочерёдное обеспечение жильём сохраняется на будущее, а нам "разъясняют", что это тоже "не закон, а общие рассуждения".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   236
  
  
   А законом является положение, изданное министерством, в котором (по недосмотру или по злому умыслу) об этом нет ни слова.
   Поэтому на заводе сложилась ситуация, когда формально все молодые специалисты устроены, вроде бы, хорошо, согласно их путевкам-направлениям, а на деле все мы лишены перспектив на будущее в жилищном вопросе. Ибо каких-либо льгот на первоочередное обеспечение жильём нам, оказывается, "не положено по закону", т.к. все льготы исчерпались уже при первоначальном временном устройстве по общежитиям. Обеспечение же нормальными квартирами ни у кого в путевках не записано. Нас ставят в общие очереди цехов и отделов, и мы там оказываемся, естественно, последними, т.к. очереди составляются "по стажу работы".
   При существующих темпах строительсива заводского жилья большинство из нас на ближайшие 10-12 лет не может рассчитывать на улучшение жилищного положения. А на завод направляют всё новых и новых молодых специалистов. В этом году приедут ещё 16 человек. Что с ними будет? Какими они окажутся в очереди?
   Всех нас искусственно поставили в условия, когда рассчитывать на окончательное устройство в Тюмени не приходится. Из приехавших на завод за последние 5 лет по направлениям министерства специалистов (около 130 человек) более 30 уже отработали по 3 года и вынуждены были в поисках лучшей доли уехать. Похоже, что завод (вернее, его администрация) решил существовать за счёт бытовых мучений молодых специалистов. Мол, никуда они не денутся, как минимум отработают три года. Всё это время их можно заставить жить абы как. Ну а потом - пусть увольняются, министерство направит новых и о причинах уволнения прежних не спросит.
   При этом никто не считает убытков от систематического уволнения "набравшихся опыта специалистов", не говоря уже о моральных травмах самих молодых специалистов, столкнувшихся с фактом безнаказанного равнодушия к их будущему.
   При добросовестном подходе завод должен бы подобные вопросы продумывать заранее, т.е. построить жильё и тогда уже приглашать специалистов, как это делают многие предприятия и учреждения в Тюмени. Брак возможен в любом деле. И при наличии квартиры не все оставались бы в Тюмени "насовсем", но отъезд уже не был вынужденным и не носил бы такого, как сейчас, массового характера.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   237
  
  
   Поражает упорство, с которым администрация сопротивляется созданию отдельной очереди для молодых специалистов. Чем оно вызвано, Дело, видимо, в том, что при отсутствии такой очереди администрация может давать квартиры "из резерва" волевым решением, а после создания очереди такая "свобода" кончится и придётся серьёзно заниматься закреплением специалистов на заводе. А это дополнительные заботы, и их не хотят.
   Мы ещё раз, уже после обращения к министру, обращались в Партком завода с просьбой организовать отдельную очередь молодых специалистов и выделять на эту очередь определённый процент квартир в каждом новом доме. Предлагали также оставить некоторое количество квартир в резерве, но распределять этот резерв не волевыми решениями, а как поощрение лучшим на общих собраниях, с оглашением их заслуг по сравнению с остальными, чтобы для остальных был постоянный стимул работать лучше. Но в этом деле так ничего и не изменилось.
   Я обращался в "Известия" с просьбой опубликовать наше письмо полностью или в выдержках. Ряд затронутых вопросов и сейчас требует вмешательства общественности, как следует из всего выше сказанного. Поэтому оставляю просьбу об опубликовании в силе. Только это может способствовать изменению политики завода в отношении закрепления молодых специалистов.
   P.S. "Резерв" жилплощади, оставляемый неизвестно на каком основании, имеет и ещё одно следствие. При наличии большого количества нуждающихся он позволяет администрации создать у каждого надежду, что повезёт именно ему. И это как-то удерживает людей, ибо всем, вроде как, обещают: "Вы работаёте, а мы посмотрим...".
   Такая спекуляция на нуждах приводит в момент распределения "резерва" к многочисленным обидам, которых вполне можно избежать при установлении твёрдой и гласной очереди. А без этого обиды и драмы неизбежны, ибо надеются все, а "повезёт" лишь наиболее настырным, или оказавшимся в данный кокент наиболее нужными, увольнение которых крайне не желательно. А остальные - "пусть обижаются, вплоть до уволнения". Именно это явилось причиной ухода с завода нескольких наших товарищей непосредственно после последнего "распределения резерва". С уважением...
   Никакой реакции "Известий" после этого моего письма не было. Видимо, практика ограждения номенклатурных кадров от критики
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   238
  
   снизу была возведена в ранг государственных принципов, и Туторская, даже желай она этого, ничего не смогла сделать в части публикации письма.
   "У кого что болит, тот о том и говорит", поговорка невольно подтвердилась во всей нашей истории с письмом министру. Самой больной была проблема жилья. За всеми разговорами по ней все нерешаемые годами производственные вопросы становились, вроде как, неактуальными, но, тем не менее, их тоже пытались обсуждать. Именно пытались, т.к. администрация постоянно и достаточно ловко переводила эти обсуждения с сути дела на особенности личностей молодых специалистов, "попавших под влияние этого Якимансеого".
   В попытке-таки добиться результатов "на всех фронтах" я отослал копию ответа на письмо С. Туторской в Тюменский обком партии со следующей сопроводительной запиской: "Уважаемый первый секретарь обкома тов. Б.Е.Щербина, в дополнение к ранее направленной Вам копии письма молодых специалистов Тюменского судостроительного завода министру судостроительной промишленности тов. Бутоме, направляю Вам копию ответа на запрос газеты "Известия" о результатах нашего обращения к министру.
   Мы надеялись и на Вашу помощь, но от Вас получили лишь сообщение, что Вы направляете все материалы в партком завода с поручением разобраться. Между тем, мы писали, что до обращения к Вам Совет молодых специалистов уже обращался и к администрации завода в лице зам. директора по кадрам тов. Васильева, и в партийный комитет завода в лице секретаря парткома. Не добившись положительного решения, Совет был вынужден обратиться в высшие инстанции.
   По Вашему поручению на заводе была создана комиссия и состоялось заседание парткома в присутствии всех членов Совета молодых специалистов. Всё было бы хорошо, если бы работа комиссии была направлена на устранение допущенных ошибок. Но вся работа была направлена на выяснение "как такое могло случиться", на выявление " зачинщиков", на их всяческое осуждение. Суть же дела была забыта. В решении парткома даже записали, что никаких ошибок и допущено не было.
   Однако, прибывшая вслед за тем комиссия из министерства нашла необходимым записать в решении рекомендацию о постройке 120-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   239
  
   квартирного жилого дома сверх заводского плана за счёт министерства. Значит, не всё на заводе раньше делалось так уж безошибочно.
   Но и комиссия из министерства не довела дело до конца. Вначале казалось, что вопрос создания отдельной очереди молодых специалистов на получение жилья решён, очередь будет. Но после отъезда комиссии министерства администрация завода отказалась её организовать, и такой очереди до сих пор нет. Нет никаких подвижек и по другим нашим предложениям.
   Вторично обращаемся к Вам с просьбой помочь в изменении политики завода в отношении молодых специалистов, в обеспечении их закрепления на заводе. С уважением... ".
   После этого письма из обкома позвонили зам. директора Васильеву, тот вызвал меня к себе и, приветливо улыбаясь, сказал:
   - Щербина спросил, на каком это основании Якиманский всё ещё состоит председателем СМС, ведь он уже не молодой специалист? Обком нам указал, что пора Ваш Совет переизбирать, так что готовьте отчет о проделанной работе. Отчетно-перевыборную конференцию будем проводить через неделю.
   Формально перевыборы были законными: мы отработали два года, а именно на два года нас и избирали согласно "Положению о СМС". Но о перевыборах вспомнили лишь, когда поняли, что иным путем от нас так просто не отвязаться.
   Разумеется, Щербина не снизошёл до объяснений "с каким-то там...", а поступил по много раз апробированной схеме, решив просто оперировать это зудящее место: "нет человека -- нет проблемы", как учил Иосиф Вассарионович. Как прилежный "винтик системы" Щербина иначе поступить и не мог.
   Буквально на следующий день несколько знакомых начальников цехов, как бы между прочим, рассказали мне при случайных встречах, что их всех собирал директор и дал задание обязательно присутствовать на отчетно-выборной конференции и обязательно выступить там с критикой СМС, обеспечив "смешивание с грязью этих молодых, да ранних". Начальники, смущённо улыбаясь, пояснили, что деваться им некуда, придётся выступать. Ты уж, дескать, извини: нам ещё тут работать и работать...
   Я был искренне благодарен мужикам за предупреждение. Предупреждён - значит, вооружён, это тоже испокон веков известно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   240
  
   Несколько поражало безоговорочное послушание любым указаниям, но такое уж было время. Партийные принципы требовали именно безоговорочного подчинения меньшинства большинству. Народ десятилетиями к этому привыкал и теперь уже никому не казалось неправильным и странным оправдание типа "нам сказали - мы стреляли", думать должны "на верху", а наше дело телячье: иди, куда гонит пастух. Эти принципы настолько вошли в общественное сознание, что после разоблачения культа личности Сталина и обнародования самой зловещей части правды о нарушениях законности, почти ни у кого и мысли не возникло о виновности доносчиков и исполнителей, о необходимости их наказания, о запрете деятельности партии, опорочившей себя издевательствами над народом. До осознания этих истин хоть некоторой частью общества пройдёт ещё чуть-ли не три десятка лет.
   Быть смешанным с грязью этими горе-администраторами очень не хотелось. Ну не получилось в очередной раз "исправление действительности", не удалось найти "приёма против лома", ладно, переживём. Но чистоту помыслов нужно было защищать.
   Идея, как обычно, возникла где-то на уровне подсосзнания после очень беспокойно проведённой ночи. Спал плохо из-за вполне естественных треволнений не столько лично о себе, сколько о поверивших в меня и честно мне помогавших ребят из СМС.
   На следующий день СМС в полном составе опять собрался на "конспиративное заседание" в общежитие. Я рассказал о грозящих нам бедах. Сказал, что коль скоро приходится уходить, то у нас есть только одна возможность уйти с сознанием выполненного долга - это не позволит измазать нас грязью и сохранить всё хорошее, что нам удалось сделать за два года. Предложил обсудить сценарий конференции и заранее расписать все роли.
   Ребята идею единодушно поддержали. Пригласили ещё несколько человек - из тех, кому можно было доверять по опыту двухлетнего общения. Согласно предложенному сценарию - я его написал экспромтом минут за двадцать - расписали, кто и кого предложит в председатели собрания, кто предложит состав президиума, кто и что скажет в выступлениях, когда "наш" председатель собрания даст им слово, игнорировав поднятые руки порученцев директора. Расписали,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   241
  
   кто и какую предложит оценку работы за отчетный период, кто и кого предложит избрать в состав нового СМС. Предусмотрели даже изоляцию друг от друга директора, секретаря парткома и председателя завкома: наши ребята должны были втиснуться между ними, когда эти деятели будут садиться за стол президиума. Это должно было лишить администраторов возможности консультироваться друг с другом по ходу событий.
   Администрация, похоже, давно уже привыкла к отсутствию хотя бы минимального сопротивления со стороны безликой, по их мнению, массы. Привыкла, что только они, номенклатура, имеют право изрекать истины в последней инстанции. А дело остальных - голосовать "все как один". Именно так было на заводе последние годы. Именно поэтому нам и удалось практически полностью воплотить в жизнь наш сценарий конференции.
   Вся их подстраховка выразилась в требовании ко мне заранее представить в партком текст отчётного доклада. Я пояснил, что выступать буду "не по бумаге", поэтому могу представить только тезисы отчёта. Тезисы написал в предельно "обтекаемой форме", оставляя себе фактически полную свободу высказываний. Тем не менее эти изложенные на двух страницах тезисы партком удолетворили и успокоили.
   В назначенный день в заводском актовом зале собралось человек четыреста. Молодыми специалистами можно было считать от силы человек 150, остальные были либо нашими сочувствующими, либо порученцами директора. Вход был свободный, никаких мандатов не использовалось, администрации казалось, что будет гораздо всё эффективнее, если все проблемы порешать "простым большинством голосов" присутствующих. Поскольку подобная процедура была нам, что называется, на руку, то мы и не протестовали. Предусмотрели только, что заранее нами намеченная счётная комиссия в случае критической ситуации объявит, что в число голосов "против" не будут включены голоса присутствующих, которые старше 30 лет. Но этой меры применять не пришлось, всё и так прошло "по заранее написанному".
   Я объявил конференцию открытой, предложил открытым голосованием избрать председателя, секретаря и президиум конференции. В зале поднялось несколько рук. Я дал слово тому
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   242
  
   парню, с которым у нас была договоренность, и он предложил заранее нами намеченные кандидатуры. Не подозревающая о нашем "заговоре" администрация была вынуждена всё принять за чистую импровизацию. Высказанное предложение приняли "единогласно". Президиум занял места на сцене (ребята не подвели, администраторов "отделили" друг от друга), председатель предложил обычную для подобных конференций "повестку", которую тоже единогласно утвердили.
   Затем мне предоставили слово, и я за сорок минут в деталях изложил все подробности нашей работы за два истекших года. Половину времени занял анализ наших плюсов - организация нескольких субботников, организация техно-экономической учёбы в цехах, организация целого ряда и в самом деле интересных лекций, разработка плана мероприятий по совершенствованию производства...
   На последнем, понимая, что другой возможности у меня уже не будет, я остановился подробно. Рассказал, что мероприятия были согласованы с администрацией цехов и утверждены к исполнению директором завода; подробно рассказал о нескольких безрезультатных обращениях к директору с просьбами о контроле внедрения утвержденных им же мероприятий.
   Вторая половина доклада свелась к анализу причины, по которым мероприятия (за исключением буквально двух-трёх уж совсем незначительных) не удалось внедрить в практику.
   Показал собранию целую папку переписки по этим мероприятиям с цехами, показал наши обращения к директору с требованиями провести совещание по проверке соблюдения графика внедрения мероприятий, пояснил, что реальность оказалось такой, что без поддержки администрации рассчитались на внедрение чего-либо вообще нельзя, что считаю серьёзным недостатком нашей работы отсутствие должного взаимопонимания с администрацией.
   Директор и весь президиум внимательно всё слушали. После моего заявления о принятии на себя вины в отсутствии взаимопонимания директор даже, вроде как, усмехнулся.
   Потом я рассказал о сути конфликта по очередям на квартиры, об обращении к министру. Сказал, что все акценты здесь расставила комиссия министерства, с решениями которой все знакомы. Отметил, что результат по этой проблеме отношу скорее к нашим достижениям, чем к недостаткам. Напомнил, что, тем не менее, прогресса по этой проблеме пока, к сожалению, нет, что задачей нового состава СМС рекомендую поставить контроль за исполнением решения министра, так как это затрагивает интересы не только молодых специалистов, но
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   243
  
   и коллектива завода: ведь в новом доме планируются квартиры не только для молодых инжинеров.
   Потом началось обсуждение доклада, прения. Председатель собрания, как и было договорено, провёл голосованием, что конференцию предлагает закончить не позже 20 часов вечера и что в прениях каждому выступающему, в связи с этим, даётся по регламенту не более 10 минут. По нашему расчёту, это позволяло обеспечить выступления всех "наших" и одного-двух из порученцов директора.
   Дальнейший ход конференции напоминал скорее митинг. Председатель, видя в зале поднятые руки желающих высказаться, давал слово "нашим", а возмущающихся особенно бурно порученцев директора даже угрожал удалить из зала.
   Выступающие ребята больше говорили о положения в своих цехах. Поскольку предлагалось давать оценку работе СМС, то все соглашались, что "Совет сделал всё, что мог" и даже больше, пойдя фактически "на амбразуру администрации для защиты общих интересов", как выразился один парень под сочувствующие возгласы с мест.
   Президиум начал подозревать неладное только почти в самом конце. Директор специально просил председателя предоставить ему слово последним, якобы, для подведения итогов. Но время на прения уже почти истекало, а никто из подготовленных им людей слова не получил. Выступать же самому, не опираясь на равнее высказанную его сторонниками критику, как я и предлагал, у него "кишка оказалась тонка".
   В своём выступлении он почти ничего не сказал о сути дела и свёл всё к очень эмоциональному поливанию грязью одного Якиманского.
   Я, было, и смирился с этой публичной головомойкой. Моё выступление после директора нами и не предусматривалоь, да и опровергать его голословные обвинения лично в мой адрес мне было неловко и противно. Я просто сидел и ждал дальнейших событий, о которых директор и понятия не имел.
   Неожиданно, сразу после директора, к трибуне прямо-таки прорвалась Надя Серебрякова. Она не входила в СМС, ничего не знала о сценарии и действовала чисто импульсивно. Меня она знала уже несколько лет, поскольку мы вместе с ней работали в техническом отделе. Знала с чисто деловой стороны ещё со времени моей работы в цехе.
   Чисто по-женски, совсем всерьёз расплакавшись в конце от волнения, она принялась стыдить директора за все его высказывания в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   244
  
   адрес Якиманского, которого она, дескать, знает по работе совсем другим. Прямо так и заявила, что директор пытается мстить и нагло врёт, пользуясь своим положением.
   По нашему "сценарию" краткое содержание всех выступлений секретарь конференции должен был фиксировать в протоколе. Предусмотрели это как страховку от фальсификаций со стороны администрации результатов конференции: понимали, что без этого, даже по одному ничем не обоснованному критическому выступлению, они смогут насочинять Бог весть что.
   Я, заранее оговоренным знаком, показал секретарю конференции, чтобы он Надину речь подробно отметил в протоколе. Выступление Надино было единственным приятным сюрпризом на фоне заранее нами расписанных "плюсов и минусов". Но расслабляться было ещё рано.
   Председатель конференции "проголосовал" оценку работы СМС за отчётный период; во всех выступлениях - кроме директорского - она признавалась удовлетворительной, что и утвердили открытым голосованием. Большинство порученцев директора, почувствовав общее настроение, предпочло при голосовании воздержаться.
   Затем председатель поставил на голосование заранее нами подготовленную "резолюцию собрания". По этой резолюции на нашем тайном сборище долго спорили, но мне удалось убедить всех в её необходимости. Текст резолюции у меня не сохранился. В ней в сжатом виде отмечалось, что опыт двухлетней работы СМС показал недобросовестность администрации в работе с молодыми специалистами, пренебрежение их основными нуждами. Новому составу СМС рекомендовалось довести все начинания до логического конца, до внедрения.
   После зачтения проекта резолюции и предложения всем желающим высказаться директор не выдержал, выскочил из-за стола президиума и заявил, что он объявляет эту конференцию закрытой и никаких таких резолюций не потерпит.
   "Наш" председатель собрания было растерялся. Я и другие члены уже переизбранного СМС принялись из зала напоминать ему о его обязанностях. Шум поднялся изрядный, но парень быстро сориентировался и, когда в зале стало потише, сказал, что "здесь имеет место быть конференция молодых специалистов", для которой и директор, и большинство других недовольных являются просто
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   245
  
   гостями. Дескать, кто не доволен ходом конференции, может её покинуть, никто задерживать не будет. В конце концов резолюцию таки приняли большинством голосов.
   Покричали, побузили, все, кто был посвящён в подробности подготовки конференции, были довольны. И в самом деле, удалось хоть таким, не совсем цивилизованным способом не позволить безнаказанно над нами поиздеваться. И я, и ребята приобрели серьёзный опыт жизни и работы в этих административных джунглях, убедились, что при должной организационной подготовке вполне возможна победа. В дальнейшей жизни эти "наработки" удалось ещё раз использовать в полном объёме, но это уже в период работы в Клайпеде. Об этом дальше.
   Радости-то никакой не было, поскольку победа была в полной мере "Пирровой" - дело, ради которого всё и крутилось, осталось незаконченным.
  
  
   * * *
  
   А в непосредственной работе имел место несомненный прогресс. Удалось привести почти в идеальный порядок всю документацию по расчетам производственной мощности. Успешно съездил в несколько интересных командировок - в Питер, в Николаев, в Херсон.
   В Херсоне удалось присутствовать на уникальном эксперименте спуска судна со стапеля не по обычной схеме, когда на дорожки наносится в несколько слоёв специальная насалка, а по впервые применённой, когда дорожки были покрыты специальной пластмассой. Судно съезжало на алюминиевых салазках. От сильного давления в конце дорожек пластмасса начала плавиться, налипать на салазки, и едва не случилась авария.
   На нашем заводе для спуска каждого судна тратилось огромное количество жира --насалку варили по сложным рецептам, наносили в три слоя, в общем, на грани колдовства. Я по результатам командировки делал сообщение на техническом Совете, участвовал в "мозговых штурмах" разных технических проблем, внедрял рацпредложения. В частности, "додумался" до идеи наносить насалку не на дорожки, длина которых была полторы сотни метров каждая, а только на салазки; дорожки - их всего на нашем поперечном стапеле было шесть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   246
  
   - предлагалось оставились покрытыми старой насалкой, а новой - на полозья салазок - при этом требовалось чуть-ли не в сто раз меньше. Традиционная схема как бы перевёртывалась вверх ногами, это многих пугало и эксперимент удалось провести при очередном спуске всего на двух дорожках... В общем, жизнь продолжалась.
   В связи с началом строительства на заводе судов сразу трёх новых проектов моё бюро сделало корректировки результатов расчетов мощности завода. От этих результатов зависела велечина производственного плана завода и их требовалось утверждать в Главке - в одном из отделов министерства. Неожиданно для меня вдруг окозалось, что здесь "зарыта собака" много значительней тех заводских проблем, с которыми мне до того приходилось иметь дело.
   В стране было около пятидесяти тысяч предприятий, и от того, насколько эффективно они используют свои производственные мощности, в буквальном смысле зависел уровень жизни каждого гражданина. Но один из парадоксов социалистической плановой системы народного хозяйства заключался в своеобразном противоречии интересов предприятия и государства.
   Государству - мы все понимали под этим словлм всё общество, весь народ -- было выгодно, чтобы каждое предприятие работало напряжённо, используя свои мощности максимально. А предприятию, вернее, его администрации, было легче и выгоднее иметь производственный план поменьше, а излишки мощностей держать в резерве, на всякий случай. Это позволяло гарантированно и без больших волнений всегда план "выполнять и перевыполнять", получать за это премии и поощрения, продвигаться по службе...
   Если план соответствовал мощности (был до предела напряжённым), то сорвать его выполнение могла любая случайность. Для администрации это было опасно: раз-два сорвал план - и тебя могут от кормушки отодвинуть. Пострадает не только администрация завода, но и чиновники московского Главка - кураторы завода.
   Не о потерях общества приходилось думать чиновникам любого уровня, а о сохронении своих привилегий, о сохронении места у кормушки.
   Самым простым, для всех удобным выходом было обеспечить (подтвердить расчётом) заниженное значение мощности, потом получить малонапряжённое плановое задание на расчётный период
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   247
  
   (на пятилетку, на год, на месяц), легко его "выполнять и перевыполнять", регулярно получить премии, ордена, повышения по службе, т.е. жить "легко и приятно".
   Весь мир недоумевал над советскими изобретениями типа перевыполнение плана, выполнение пятилетки в четыре года... Действительно, если для хозяйства страны на год нужно тысяча тонн болтов с гайками, то какой смысл в перевыполнении плана производства болтов? Их просто нужно сделать столько же, сколько гаек, т.е. заводы, выпускающие болты сверх плана, делают "что-то не то". В упрощённом виде всё понятно. Но повседневная жизнь была заполнена примерами перевыполнения всего и вся, и очевидные нелепицы явно были видны не очень часто. Тем не менее, всех "доставал" постоянно растущий дефицит самого необходимого.
   Озёра нефти в тайге, постоянный переизбыток примитивных изделий и недостаток сколь-либо сложных, постоянный дефицит то на одно, то на другое - никто этих явлений глубоко не анализировал в открытой печати. Возможно, "для верхов" такие анализы какие-то службы и делали, но общему хозяйству от этого легче не становилось, оно пробуксовывало по всем показателям. Обычно объясняли недостатки последствиями войны, происками капитализма - чем угодно, только не сознательным сдерживанием, сознательным торможением хозяйства находящейся у власти элитой. А всех недовольных "глушили" примитивной статистикой, демонстрирующей наше неуклонное движение вперёд. Благо, никто не брал на себя смелость сказать, что движемся-то мы фактически в полсилы, в четверть силы.
   От добра добра не ищут. Зачем директору завода "брать на себя" план производства за год 200 единиц? Да, это возможно, но ведь это сколько хлопот, сколько бессонных ночей: людей учить, материалы доставать, повышенные износы оборудования компенсировать, рисковать премиями... Гораздо проще доказать, что для завода максимум возможно - это 100 единиц. И жить спокойно. Имея такие резервы, можно план выполнять регулярно. А это премии, ордена, посты. Это так желательно, так престижно. Да и все так делают... Зачем вылезать из этой дружной номенклатурной толпы?
   Я оказался в самом начале этой цепочки, когда проекты новых судов потребовали перерасчетов мощности завода, Прозревать я начал тогда, когда честно просчитанные показатели главный инженер волевым
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   248
  
   порядком уменьшил вполовину и потребовал это обосновать. Смысл такой "подгонки теории под практику" с расчетчиками даже не обсуждался. Поговорил с Андреевым. Тот, не особенно вникая в суть дела, потребовал корректировку Главного принять и все расчеты соответственно "подогнать" под его цифры. Объяснил, что Главному виднее, что Главный по этой проблеме уже всё согласовал с московским Главком и бояться выявления этих подгонок при утверждении расчета нет оснований.
   И действительно, Андреев с Главным инженером съездили с этими расчётами в Москву и они "обросли" всеми необходимыми подписями и печатями. Я тогда подумал, что этому способствовала канистра питьевого спирта, которую они брали на это "согласование". Лишь в аспирантуре, занявшись проблемой вплотную, я пришёл к неизбежному выводу, что истинной причиной было стремление обеих сторон к лёгкой жизни на ближайшие лет 10-15.
   Сам подход к определению производительных возможностей предприятия (производственной мощности) поразил отсутствием общей концепции. Результат вырожался целым набором показателей, которые можно было толковать весьма произвольно. Если два одинаковых во всём завода строили суда разных проектов, то результаты расчетов мощности были различными. Один, к примеру, имеет мощность (может построить при оптимальных условиях) два танкера в год, а другой - четыре сухогрузных суда. Ну и как эти заводы сравнить? Общие (интегральные) измерители отсутствовали. Масса чиновников "кайфовала" на этой неразберихе, получая подношения от предприятий за согласование заниженных планов.
   Существующим положением все были довольны, но "свежего" человека всё это повергало в недоумение. Позанимавшись этой "гимнастикой ума" около года, я накопил вопросов в несколько раз больше, чем ответов. Специальной литературы по этому вопросу было очень мало - расчёты производственной мощности и всё, с ней связанное, секретилось на государственном уровне, и в открытой печати не обсуждалось вообще.
   Подход к вопросам секретности был серёзный. Мне оформили допуск к работе с секретными документами по форме 2, взяли соответствующую подписку... Понимая, что моя работа мало влияет на экономику (хотя должна быть её основой), я к вопросам секретности относился скептически и "первый отдел" меня нещадно воспитывал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   249
  
  
   Однажды в обеденный перерыв, стоя в компании хорошо знакомых ребят, на вопрос одного из недавно прибывших "молодых специалистов" относительно продукции, выпускаемой закрытым блоком цехов завода, я шепотом ответил (хотел пошутить и сказал всё этаким таинственным тоном), что там делают атомные бомбы. На самом деле делали кузова военных фургонов и аппарели для транспортировки ракет. После обеда меня сразу же вызвали в "первый отдел" и строго предупредили, чтобы я больше подобного не допускал, а то, мол, лишат допуска.
   Трудно передать моё потрясение. Мне казалось, что всех присутствовавших при разговоре ребят я знаю как самого себя. А оказалось, что кто-то из них прямо из столовой помчался в первый отдел и "настучал" на меня. Самое противное, что в такой ситуации вынужденно начинаешь подозревать в стукачестве каждого, перестаёшь вообще верить в наличие нормальных людей.
   Сейчас-то известно, что сеть секретных сотрудников ("сексотов") нашего родимого государства не имела аналогов в мире. "Стучал" на друзей и знакомых едва ли не каждый пятый. Мама моя как-то рассказывала, как её пытались вербовать на это дело ещё в тридцатых годах. Но я с подобным столкнулся впервые.
   Все события неизбежно подталкивали меня к мысли, что большую часть жизни я вынужден тратить на совершенно никчемные занятия, которые не уменьшают ни на гран количество глупости и зла вокруг меня и моего семейства. Невостребованность обществом большей части моего жизненного потенциала сильно отравляла жизнь. Не помогали избавиться от этого чувства ни поездки в отпуск, ни командировки, ни хлопоты, связанные с домашним бытом.
  
   * * *
   В шестьдесят девятом году в отрасли началось очередная "компания" - изобрели понятие уровня производства; отдельно, по особым методикам требовалось рассчитать для каждого завода уровень организации и технический уровень, потом определить сводный показатель. Поначалу мне показалось, что появилось решение, отвечающее на все мои проблемные вопросы. Но внимательное ознакомление с методиками показало, что это "те же щи, только в другой посуде".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   250
  
  
   Для организации этих новомодных подсчетов в Питере организовали месячный семинар для представителей заводов, которые потом должны были проделать всю работу у себя на местах. От нашего завода направили на этот семинар меня.
   Семинар проводился в ЦНИИТСе - центральном научно-исследовательском институте технологии судостроения. Там работали многие из моих сокурсников по "Корабелке"; я с интересом со всеми пообщался, обменялись впечетлениями от жизни и производства.
   Неожиданно обнаружилось, что двое-трое из этих ребят уже учатся в аспирантуре. Оказалось, что в ЦНИИТСе есть заочное отделение аспирантуры и как раз сейчас там предстоят вступительные экзамены.
   Семинар наш оказался довольно нудным. Каждое положение методики расчетов уровней "разжевывалось" донельзя подробно - преподавателям нужно было "набрать часы". Слушатели быстро сориентировались и стали ходить на семинар по очереди, чтобы только зал не пустовал. Многие впервые были в Питере и стремились максимально "пообщаться с культурой". А я сходил в аспирантуру и обнаружил там есть заочное отделение по специальности "организация производства" с тематикой, близкое моей работе в последние два года.
   Оказалось, что если я в ближайшую неделю представлю реферат по выбранной специальности и сдам вступительные экзамены с более или менее приличными оценками, то вполне могу быть зачислен на это заочное отделение. Конкурс там был три человека на место - не сравнить с конкурсом, с которым пришлось столкнуться при поступлении в ЛКИ.
   Без отрыва от семинара мне удалось и реферат подготовить, и посдавать все экзамены. Там был экзамен по истории партии, по иностранному языку и по специальности.
   Самым трудоёмким оказался экзамен по истории партии. Используя студенческий опыт я два дня просидел в публичной библиотеке и "по диагонали" дважды прочитал три толстенных тома самого полного издания. Но больше помогла купленная на книжном развале книга Джона Рида "Десять дней, которые потрясли мир". Купил я её из-за необычного объёма. Ещё в школе я эту книжку читал - это было, как оказалось, многократно урезанное издание. А здесь удалось купить толстенную книжку с приложениями - одно из первых, ещё довоенных изданий. Я её с интересом перечитал. Все события революции 1917-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   251
  
   го года там были изложены совсем не так, как в официальной исторической науке.
   На экзамене по истории мне достался вопрос именно о революции, и я изложил обе версии - по учебнику истории и по Джону Риду. Преподаватель прямо-таки расцвёл. Стал расспрашивать, откуда мне известны некоторые подробности? Мы вместе пообсуждали все нюансы, и он поставил мне "честную" пятёрку.
   Пятёрку я получил и на экзамене по специальности, поскольку все вопросы касались моей непосредственной работы. Только по иностранному языку еле-еле "выплыл" - четыре шара преподаватель поставил с условием, что в дальнейшем мне удастся подтянуться, особенно по устной речи.
   Я прошёл по конкурсу, но было сказано, что окончательное моё зачисление будет оформлено после того, как я пришлю в аспирантуру характеристику за подписями заводского "треугольника" - директора завода, секретаря парткома и председателя завкома. До экзаменов-то меня допустили по характеристике, которую писал мне Андреев при прохождении очередной заводской аттестации. Теперь предстояло получать другую, официальную характеристику.
   После возвращения в Тюмень я обратился к зам. директора по кадрам с просьбой выдать мне эту характеристику. Тот было пообещал, но потом дело затянулось. Недели две спустя Васильев на моё недоумение пояснил, что со мной всё не так просто. Мол, они пишут уже третий вариант, но директор всё возвращает на переработку и требует "объективности" в отношении этого Якиманского.
   Время поджимало, и я стал донимать зам. директора ежедневными напоминаниями. Наконец, он вручил мне подписанную "треугольником" характеристику, и я пошёл в первыё отдел заверять её заводской печатью.
   Начальник первого отдела прочитал текст и стал настойчиво уговаривать меня не позориться и не отсылать никуда такую характеристику. Но мне отступать было поздно. Я уже смирился, что нормальную характеристику мне "эти мафиози" не дадут и придумал способ их в очередной раз "оставить с носом".
   На руках у меня оказались две характеристики: одна была написана месяц назад Андреевым и в ней я был представлен "насквозь положительным". А в характеристике "треугольника" было написано,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   252
  
   что Якиманский "восстанавливал молодых специалистов против администрации", что он недобросовестный работник, ищет легкой жизни, отказался работать в цехе... В общем, было понятно, что по этому Якиманскому "тюрьма плачет".
   В то время первые - ещё отечественные - модели ксероксов только-только появились. Качество копий было настолько хорошим, что отличить копию от оригинала было непросто. Загнанный в угол, я, без особых угрызений совести, ибо считал себя правым, решился на операцию с комбинированием этих характеристик.
   От характеристики, написанной Андреевым, я взял текстовую часть, а от характеристики "треугольника" - часть листа с подписями и печатью. Всё аккуратно склеил и переснял на ксероксе. Получилась, на мой взгляд, идеальная характеристика. Во всяком случае в ЦНИИТС она не вызвала никаких вопросов, и проблема была решена.
   Сохранились дневниковые записи той поры (впечатления от характеристики): "Товарищи" настолько уверены в своей безнаказанности, что не стесняются ни в выражениях, ни в прегрешениях против истины. Не останавливаются перед изврвщением действительности, перед прямой ложью и клеветой.
   Якиманский не был "освобождён" от должности председателя СМС; он, как известно, провёл отчётно-перевыборное собрание и даже не выдвигал свою кандидатуру в новый состав Совета, т.е. он просто переизбран по причине возраста, но никак не "освобождён".
   Заявляя об "осводождении", товарищи извращают факты, преследуя цель создать о Якиманском "определённое впечатление". И всё это под девизом написания "объективной характеристики", как изволил выразиться в своей резолюции на одном из вариантов характеристики т. П.П.Потапов (это директор завода, - С.Я.).
   Далее товарищи заявляют, что "Совет фактически не работал". Вопрос сложный. Не собираюсь доказывать, что Совет "горел на работе"; считаю, что в таких случаях нужно опираться на факты. А факты свидетельствуют, что на отчётно-перевыборном собрании специально ставился на голосование вопрос об оценке работы Совета, и собрание проголосовало за "удовлетворительно".
   В свете этого факта утверждение товарищей о "фактически не работавшем Совете" является заурядной клеветой, рассчитанной на безнаказанность в любом случае, рассчитанном на трудности проверки
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   253
  
   этого факта для ЦНИИТС (да и кто станет заниматься каким-то Якиманским, если директор, парторг и предзавкома утверждают, что он...).
   Однако самая зловещная ложь заключается не в этих фактах. Пылая "гневом праведным", товарищи извращают самую суть "проступка" Якиманского. И опять в расчёте на безнаказанность в расчёте, что никто не станет в этом разбираться. В письме министру молодые специалисты просили об организации для них отдельной очереди на обеспечение жильём. Администрации же оказалось нужнее извратить факты; заявляется, что молодые специалисты требовали себе привилегий за счёт рабочих, что Якиманский возбуждал иждивенческие настроения. Не постеснялись эту ложь вписать в характеристику.
   Это администрация ищет лёгкой жизни, это её не огорчают факты уволнения специалистов! Экая беда, пошлём заявку в министерство - и приедут новые. Именно это истенное иждивенчество, но они в этом, ясное дело, никогда не признаются открыто.
   "Не проявил желания работать в цехе". И это товарищи пишут в расчёте на безнаказанность. Никто из них -- ни директор, ни его зам. по кадрам, в своё время даже не поинтересовались, почему Якиманский уходит из цеха. Не то, чтобы выяснить, но даже просто поинтерсоваться не нашли времени. Да разве с одним Якиманским так? По пальцам одной руки можно пересчитать молодых специалистов, оставшихся работать в цехах. Почему-то все уходят в отделы. А ведь на это есть объективные причины. Дело не в том, что они "не могут себя поставить". Другое дело, что руководство завода не желает заниматься этими причинами. А вот вписать Якиманскому в характеристику "неспособность поставить себя" и "непроявление желания" руководство нашло возможным, явно надеясь, что за давностью лет истину восстановить будет уже невозможно, да никто и не станет этого делать ради "какого-то Якиманского".
   Таким образом, вся характеристика построена на лжи, клевете и извращении факов, на неприкрытой "жажде крови", т.е. желании смешать Якиманского с грязью, коль скоро он посмел "вынести сор из избы".
   Понятно, что "этот Якиманский" товарищам глубоко не симпатичен. Но это не повод для написания аж трёх вариантов характеристики - один другого хлеще. Всё-таки это люди, занимающие
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   254
  
   официальные должности, обязанные быть "на страже порядка". А они, как мыши в наших общих закромах, стремится безнаказанно тунеядствовать и гадить.
   Свою проблему с аспирантурой я-таки блогополучно решил. Но эпопея с характеристикой на этом не завершилась. Дневниковая запись - это лишь слабое отражение всей нервотрёпки, которую мне устроили, явно отыгрываясь за неприятности, которые я доставил администрации больше года назад.
   Естественно, что перетерпеть всё молча было не только обидно, но и опасно для будущего. Эти мафиози могли утвердиться в мысли, что теперь можно тыкать меня в прошлые дела безнаказанно по поводу и без повода. Вообще моё относительно благополучное существование держалось исключительно на добрых отношениях с Андреевым. Несмотря на множество неприятностей из-за меня, Андреев продолжал мне на всех уровнях протежировать: видимо, видел во мне родственную душу, или понимал, что никаких корыстных целей мои деяния не преследуют. Но я-то на Андреева уже не надеялся, поскольку убедился, что уровень его посягательств не идёт дальше завода в чисто утилитарном смысле. Я понимал, что в случае серьёзного конфликта он никогда и ни за кого не рискнёт своим положением.
   Мне казалось, что нужно предпринимать контрмеры, если уж рассчитываю ближайшее время прожить спокойно. Я сделал несколько ксерокопий с обеих характеристик - с той, что Андреев писал, и с той, что подписал "треугольник", -- и отправился на приём к директору. Пришлось дождаться очередного приёмного дня (раз в неделю после работы по предварительной записи директор вёл приём "по личным вопросам"); к директору я зашёл самым последним - специально дождался, пока он разобрался с другими посетителями.
   На вопрос о цели прихода я объяснил директору, что зашёл к нему в попытке уточнить причины необъективного ко мне отношения. Дескать, мне написали такую характеристику, что хоть сейчас оформляй высылку - ладно ещё, что на дворе не 37-й год. Добавил, что месяцем раньше мой непосредственный руководитель при переаттестации дал мне совсем противоположную, полностью положительную характеристику. Дескать, теперь вот у меня на руках две характеристики, противоречащие друг другу, и я думаю: не послать ли обе в журнал "Крокодил" как пример бюрократизма.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   255
  
   Подготовленные копии характеристики лежали у меня в папке, а по экземпляру каждой я держал в руке.
   Директор попросил дать ему прочитать оба варианта, и я передал ему по одному экземпляру копий. Как всякий большой начальник, директор сам никогда бумаг не печатал, с новомодной множительной техникой был ещё не знаком вообще и поэтому ксерокопии принял за оригиналы. Он прочитал оба варианта, потом вдруг ехидно ухмыльнулся, быстро порвал на куски оба листочка, бросил их в мусорную корзину и сказал мне, что, мол, в таком случае я вообще никаких характеристик больше не получу.
   Я не смог отказать себе в ехидстве. Достал из папки ещё по одному экземпляру характеристик, передал директору и сказал, чтобы он зря не старался: дескать, зная его уже не первый год, я ни в чём не могу ему доверять и, соответственно, подготовил копии.
   Директор на какое-то время опешил, но быстро взял себя в руки -- сказался немалый опыт "руководящей работы". Разговор перешёл в "конструктивное русло". Поговорили о моей теперешней работе, вообще "о смысле жизни". Потом он пообещал ещё раз одсудить со своим "штабом" очередной вариант характеристики - на этот раз "уж точно объективной". А я пообещал соответственно подождать с обращением в "Крокодил".
   В таком "замороженном состоянии" наши отношения и оставались последние пол-года моей жизни в Тюмени. Нового варианта характеристики я, естественно, не дождался, но и следствия о законности моего поступления в аспирантуру проводить не стали. Даже когда я принёс документы на дополнительный месячный отпуск, предоставляемый в те времена аспирантам-заочникам; зам. по кадрам только вслух поудивлялся, что меня, оказывается, приняли, но тем всё и кончилось.
   Сравнивая свои "заморочки" с относительно бесконфликтным существованием подавляющего большинства знакомых мне людей, неизбежно прихожу к выводу, что причиной является моя принадлежность к некоторой части человечества, в которой ещё не атрофировались "гены вечной неудовлетворённости".
   Ну, жил бы спокойно, не пытался бы быть "в каждой бочке затычкой", вступил бы, как большинство, в партию, посвятил бы все силы семейному благополучию... Что в этом плохого?
   Так нет же. Вечное недовольство собой, недовольство несовершенством окружающих, постоянно толкает на поиски лучших
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   256
  
   вариантов, на борьбу за внедрение этих вариантов, даже если другим людям и без того живётся не так уж плохо, если им моё беспокойство не кажется стоящим внимания. Как в народе говорят про таких типов, "и сам не живёт и другим не даёт". Но осознание этой истины приходит всегда уже после всех событий, когда уже поздно что-то изменять. При виде же возможности что-то подправить для общей пользы, удержаться в рамках личного благополучия никогда не удаётся: все "доводы рассудка" кажутся просто и трусостью и попыткой шкурничества. Возникает непреодолимое чувство протеста, недовольства собой. И всё повторяется.
   Судьба не баловала меня встречами с людьми похожих взглядов, но, судя по литературным примерам, некоторому количеству таких людей в обществе просто "необходимо быть", чтобы это общество не закисло в самодовольстве.
   * * *
   Шёл уже шестой год нашей жизни в Тюмени. Валю удалось устроить на работу бухгалтером в "секретный" цех завода. Помог главный бухгоалтер, который ко мне относился хоть и иронично, но с явной симпатией. Вале пришлось осваивать счётную работу буквально с нуля. Счётной техники - простейших электронных калькуляторов - в стране ещё не производили. Бухгалтеры считали на счётах, чему ей тоже пришлось учиться.
   На втором месяце самостоятельной её работы я уехал на пару недель в командировку. После приезда застал её совсем расстроеной. С обидой рассказала, что совсем "увязла" с месячным отчётом и пошла к главбуху просить о переводе на более простую работу. А тот, дескать, вместо решения, спросил, где сейчас муж, почему он не зашёл. Потом отослал работать дальше, сказав, что решит всё с мужем, когда тот вернётся из командировки. Мудрый старикан оказался прав. К моему приезду Валя уже вполне справилась с проблемами. Потом, при случайной встрече, главбух мне сказал, что, по его впечетлениям, женщинам вообще свойственно впадать в панику при малейших трудностях, и поэтому никогда не нужно торопиться с выводами и решениями.
   Изредка, в основном по "красным праздникам", мы всем семейством ходили в гости к Константиновым. Со Славой Лукиным сближения не случилось, а вот с его старшей сестрой и её мужем - Володей Константиновым - общались со взаимным удовольствием.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   257
  
  
   Володя служил во внутренних войсках и работал начальником производства в тамошней женской колонии. Осуждннные за разные преступления женщины под его началом шили там разную одежду, в основном, военную.
   Володя и Инна были старше нас лет на десять, но общению это не мешало. Он имел звание майора, уже давно был членом партии, к работе и к жизни относился "очень рационально". После обычных тостов и закусок мы с ним каждый раз спорили об отношении к разным проблемам, что привлекало обоих гораздо больше застолий.
   Володя был, с моей точки зрения, "рациональный карьерист". Ради служебной карьеры вступил в партию, ради карьеры выпускал там, в колонии, газету, вёл культработу. Правда, карьеру он понимал только как способ создания материального благополучия для своей семьи. Вопросы престижности дела, которым он занимался, по его словам, его не беспокоили.
   К моим "служебным приключениям" Володя относился всегда очень критично, не одобряя ни в малейшей степени моего максимализма. Он говорил:
   - Это всё только трата времени и нервов. Жить надо спокойно. Прекрати дёргаться, вступи, наконец, в партию, поскольку это, как "хлебная карточка", гарантирует относительное благополучие человека. Не важно, чем ты занимаешься, важно - что ты с этого имеешь. Ради семьи, ради детей жить нужно, только это имеет какой-то смысл, всё остальное - выдумки философов.
   А я его честно пытался убедить, что партия опорочила себя такими преступлениями, что быть в её рядах стыдно. Что на заводе я столкнулся с такими членами партии, за которых стыдно перед рабочими, которые используют свои руководящие посты просто как кормушки, ничего сознательно не хотят изменять в существующем бардаке, предпочитая "ловить рыбу в мутной воде".
   Такие разговоры повторялись много раз, пока не стало ясно, что мы никогда и ни в чём друг друга не убедим. Володин жизненый успех, казалось бы, наглядно демонстрировал преимущество его убеждений. Но мне за такую цену не хотелось иметь ничего. В сознании твёрдо сидело с детства впитанное убеждение, что "лучше умереть стоя, чем жить на коленях".
   Вокруг Тюмени была прекрасная природа. Мы часто бывали за городом, ездили за грибами, за ягодами. Пару раз отдыхали в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   258
  
   прекрасном заводском профилактории на Андреевском озере. Съездили к Валиным родственникам на Украину, к моему дяде в Севастополь. Каждое лето ездили в Гдов к моей маме. Много неожиданных радостей доставляла подрастающая дочка Ирина.
   Но, червяк вечной неудовлетворённости не позволял ограничиться этими простыми радостями. Я всё больше вникал в проблемы, связанные с темой диссертационной работы, и всё яснее понимал, что "не всё ладно в нашем королевстве" в экономическом плане. Этому способствовало и внешнее окружение. В городе был страшнейший дефицит продуктов. Мясо выделяли каждому по полтора килограмма на месяц и купить его можно было только по выдаваемым на заводе талонам. Молоко для ребёнка тоже было только по талонам. Фрукты появлялись только два-три раза по большим праздникам. Более или менее симпатичную одежду можно было купить только в Москве да в Питере.
   Жили мы всё в той же полученной в 1965 году коммунальной комнате. Наше положение на общем фоне считалось хорошим - многим вообще приходилось "снимать углы". Перспектив с улучшением жилищных условий не предвидилось. Наша "победа" в части обещания строительства дома для молодых специалистов осталась только на бумаге, о которой теперь мало кто и помнил.
   Случай с написанием мне "объективной" характеристики напомнил, что "никто не забыт и ничто не забыто" заводскими мафиози. Ситуация подталкивала к неким действиям, способным сдвинуть с мертвой точки наше застоявшееся существование.
   Начал я с попытки переезда в Питер. Валина мама была согласна нас там временно приютить, но сообщила, что вопрос с пропиской ей решить не удаётся: не позволяет малая площадь комнаты. Прописку разрешают, если на каждого человека приходится не менее 12 квадратных метров, а у нас там получалось всего около четырёх.
   Я написал письмо в ленгорисполком, пояснил, что в Тюмени у нас сеёчас на каждого приходится вообще по три квадратных метра, что с переездом в Питер наше положение улучшается, что мои родители ещё до войны из Питера были "этапированы", но я всё равно считаю этот город более родным, чем Тюмень, что жена вообще выросла в Питере...
   На положительное решение я надеялся мало, но хотелось "попробовать на прочность" питерскую бюрократию. Ответ пришёл
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   259
  
   быстро. Ответили, что "...согласно положению о паспортах вопрос о Вашей прописке не может быть решён, Вам отказано". Положение о паспортах как раз и гласило о необходимости для прописки наличия не менее 12 квадратных метров на человека, так что формально к ответу претензий не предъявишь.
   Однако оставался ещё "человеческий фактор", который имело смысл использовать максимально, благо терять было обсолютно нечего. Я снял копию с ответа горисполкома и обратился лично к секретарю ленинградского обкома с просьбой рассмотреть мою просьбу "в порядке исключения". Оттуда пришла открытка, что моё письмо направили в ленгорисполком, а затем из ленгорисполкома я получил ответ, полностью идентичный первому.
   Тогда, откопировав оба ответа, я написал в Москву, председателю президиума Верховного Совета. Ответная открытка сообщала о пересылке моего письма в ленгорисполком, а оттуда вскоре пришёл ответ, аналогичный двум прежним.
   Опять откопировал все ответы и написал уже на имя генсека Л.И. Брежнева. Пояснил, что никто не рассматривает мою просьбу по существу, что все, вроде как, формально правы, но моё положение их правота никак не улучшает. Мол, прошу-таки, рассмотреть мою просьбу и или сообщить мне истинные мотивы отказа, или вообще мне не отвечать - дескать, я пойму это как "отсутствие правды в жизни". Но изрядная доля хамства тоже не помогла. Ответа, как я и просил, не последовало совсем. Вопрос с переездом завис окончательно.
   Но внутренне я уже настроился на расставание с Сибирью и сдаваться не собирался. Написал всем родным и знакомым о своих замыслах. В ответ дядя из Петрозаводска и родные из Севастополя предложили попытаться приехать к ним, но я понимал, что это скорее жест вежливости, чем искреннее желание поиметь себе на шею хлопоты с моим семейством.
   А вот из Клайпеды друг студенческих лет, сосед по комнате в общежитии Витя Куликов написал, что там началось строительство нового судоремонтного завода, что туда уже переехали с Дальнего Востока несколько наших сокурсников, что быстро дают жильё, и я могу рассчитывать на его помощь. Только вот, писал Вик, желательно, чтобы в паспорте не было записи о наличии семьи. Тогда, мол, с пропиской проблем не будет.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   260
  
   Намёк был достаточно ясным - нужно было фиктивно разводиться с Валей, ехать в Клайпеду, получать там жильё, а потом снова расписываться. Мы довольно долго обсуждали этот вариант. Фиктивные браки и разводы в то время практиковались достаточно широко. Мой друг по учёбе в ЛКИ Саня Миркин, оставшийся работать в Питере, к тому времени тоже фиктивно развёлся и прописался в комнате у матери, чтобы сохранить её за собой, случись что с матерью. У Сани была хорошая семья, жили они по-прежнему вместе, но числились в разводе. Так что нам было с кого брать пример.
   Стремясь ограничить самодеятельность населения, власти напридумывали уйму рогаток, которые народ быстро учился обходить. Действовала издревле известная истина: "народ всегда найдёт дырку в законе", если этот закон не во всём справедлив.
   Во время очередной камандировки в Питер я выкроил время для поездки на пару дней в Клайпеду. Место очень понравилось - море, лес, Куршская коса, чистота на улицах, заметно лучшее снобжение продуктами и ширпотребом.
   Всё оказалось не так уж и просто. Подали мы заявление о разводе, "выдержали" нас положенный по закону месяц, затем состоялся официальный судебный процесс. Судья и две добрейшие тётки - народные заседатели - очень настырно пытались докопаться до причины нашего нежелания жить вместе, но мы стойко следовали заранее обговоренному сценарию и "расколоть" нас им не удалось. Нас "развели", выдали соответствующие свидетельства.
   Несмотря на всю заранее обговоренную фиктивность взаимных претензий и обвинений, домой после этой процедуры шли весьма смущённые, словно и взаправду виноватые друг перед другом. Я про себя вспомнил обычные для подобных ситуаций слова матери: "Будь она проклята, такая жизнь". Но, тем не менее, дело было сделано.
   На работе моё заявление об уходе восприняли по-разному. Андреев пытался отговаривать, приводил примеры нескольких знакомых, которые увольнялись, уезжали из Тюмени, а потом, помыкавшись по стране и не сумев нигде устроиться, вынуждены были вернуться и проситься принять их обратно на прежнюю работу. Дескать, и со мной - он уверен - будет так же.
   А администрация всё восприняла как должное. Ни директор, ни его замы меня отговаривать и не подумали, видимо, восприняли мой
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   261
  
   уход с облегчением. Меня даже не заставили "отрабатывать" положенный по закону месяц и уволили сразу, в один день.
   Хорошо запомнился последний день на заводе. Я обошёл всех знакомых, со всеми попрощался. Договорились не теряться насовсем, писать хоть изредка. Потом прошёл пешком по центральной улице города. Вдоль тротуров были аллейки из диких яблонь, на которых всю зиму висели маленькие яблочки. Осенью они несъедобными - "яблочки скривь губу", как там говорили. Но, промороженные, они напоминали изюм и было забавно наблюдать за солидными людьми, не стесняющимся их попробовать прямо с дерева.
   Был конец февраля, Невольно вспомнилось, как красиво цветут эти яблони весной. Грустно было вообще от расставания с городом, с заводом, которому отдано шесть лет жизни, со множеством знакомого народа. Но было и чувство облегчения - я навсегда избавлялся от готовых сожрать меня с потрохами местных "мафиози".
   Несмотря на все коллизии, здесь был освоен большущий "пласт жизни". Мы с женой благополучно выжили вдали от родных, научились ладить друг с другом, научились бороться с трудностями быта, научились побеждать в большом и малом, не паникуя от временных неудач. Нам никто ничего не давал даром, всё приходилось "зарабатывать горбом", но тем дороже нам были наши невеликие завоевания.
   Мне казалось, что романтичный период жизни закончился. В Клайпеде предстояло устраиваться всерьёз и надолго - с таким настроением уезжал из Тюмени.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   263
  
  
   ПРОЗА ЖИЗНИ.
  
   Валя оставалась в Тюмени, дочку Ирину я по пути отвёз в Гдов (бабушка Маруся согласилась её взять на весну и лето), а сам я в начале марта приехал в Клайпеду. Как и договаривались, первые дни меня устроил у себя Вик. Оказалось, что он уже не работает по институтской специальности, а окончил в Минске школу КТБ и "курирует" секретные части клайпедских судоремонтных и судостроительного заводов. О своей работе он таинственно умалчивал, но было ясно, что он ею вполне доволен. Жена у него была в отъезде -- сдавала экзаменационную сессию в Вильнюсе, в тамошнем университете. Несколько дней до её приезда мы прожили вдвоём, по-холостяцки, вспоминая институтские годы.
   В отношении моего устройства, как оказалось, Вик весьма преувеличил свои возможности. Вопреки радужным надеждам, начинать пришлось практически с нуля. Меня приняли на новостроящийся завод технологом докового цеха и поселили в трёхместную комнату холостяцкого общежития, благо по паспорту я числился разведённым.
   После тюменских авралов и проблем здешняя работа оказалась на удивление простой. Я быстро вошёл в курс дела и уже через пару месяцев чувствовал себя уверенно. Завод только-только организовывался. Как всё и всегда в нашей стране, этот период никто заранее в подробностях не спланировал, и массу неувязок приходилось утрясать "на ходу".
   Чтобы не оголять технические службы местных заводов, было специальное правительственное решение о комплектовании инженерно-технического персонала и основных рабочих за счёт приглашения специалистов из других регионов страны. Приглашение оформлялось "направлением министерства", которое гарантировало получение жилплощади. По направлениям приезжали люди, в основном, из трёх регионов - с Дальнего Востока, из Мурманска и из Калининграда (бывшего Кенигсберга). Из остальных регионов
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   264
  
   "самотёком" приезжали одиночки, вроде меня, а из этих - целые бригады.
   Пришлось столкнуться с весьма различными "школами": подход к организации производства в Мурманске весьма серьёзно отличался от подхода к этим проблемам специалистов из Находки и других портов Дальнего Востока. До каких-либо дрязг дело не доходило, но неразберихи было много.
   Кроме того, полностью благоустроенного человека "сорвать" с места, заставить куда-то ехать и начинать всё с нуля практически маловероятно. На такие переселения решались люди неустроенные, часто неуживчивые и конфликтные, но, как правило, "битые жизнью", не лезущие "за словом в карман", не ломающиеся перед обстоятельствами. И вот из такого контингента должен был сформироваться работоспособный коллектив завода. Участвовать во всём этом было очень интересно.
   Я по собственной инициативе разрешил несколько конфликтов, связанных с нормированием рабочих нарядов - пригодился тюменский опыт - и неожиданно получил предложение перейти из цеха на работу в отдел труда и зарплаты (ОтиЗ). Им был нужен специалист, знакомый с проблемами нормирования, для организации всей нормативной базы завода. Пригласил меня Дима Петрикин, работавший начальником нормативно-исследовательского бюро (НИБ).
   Поскольку это был шанс приблизиться к решению всех моих неурядиц, я согласился. Начальник докового цеха был недоволен, упрекал меня "в поисках легкой жизни", но в конце концов мой перевод в ОтиЗ состоялся. Дима Петрикин вскоре стал начальником отдела научной организации труда (была тогда таая новомодная структура- НОТ), а я "вырос" до начальника НИБа.
   Синекурой эта работа отнюдь не была. Приходилось ежемесячно делать сводный заводской отчёт по заработной плате, заниматься внедрением новых нормативов, разбирать споры по заработной плате... В подчинении у меня было всего два работника, так что хлопот хватало. Но зато почти сразу удалось решить вопрос с получением вожделенного "направления министерства". Мой непосредственный начальник подготовил соответствующую "бумагу", подписал её у директора завода, потом её отослали в министерство, откуда она вернулась уже с резолюцией об официальном направлении Якиманского на Западный судоремзавод.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   265
  
  
   Однако дальше всё вдруг застопорилось, хотя многие, приехавшие даже после меня, благополучно получали квартиры. Мне не удалось доискаться до истинных причин начавшегося особого ко мне отношения. Осталось стойкое подозрение, что поводом послужили документы, пересланные из первого отдела тюменского завода. Мне потребовалось оформить допуск к секретным документам, и заводской первый отдел запросил из Тюмени моё "дело". Допуск оформили, но подозреваю, что там ещё переслали и соответствующую характеристику, которая насторожила директора завода против Якиманского.
   Во всяком случае,наступило уже лето, а я всё ещё жил в холостяцком общежитии и перспектив решения проблемы с жильём "не просвечивалось". Валя взяла отпуск и приехала на пару недель в Клайпеду. Мы с ней снова зарегестрировались. Жить эти недели пришлось в заводском палаточном городке на берегу моря. Нет худа без добра: у Вали остались от Клайпеды самые хорошие впечатления.
   Ввиду задержки с получением квартиры я стал добиваться хотя бы комнаты во вводимом в строй заводском семейном общежитии. Всё уже было решено, я знал, в какую комнату заселюсь, когда меня вызвал начальник ОТиЗ и с расстроенным видом сообщил, что директор меня из списков на общежитие вычеркнул и условием получения комнаты в общежитии поставил мой обязательный переход на работу технологом в доковый цех. Такое требование было неожиданным для моего начальника, с которым мы неплохо сработались, а я всё больше убеждался, что меня и здесь достают тюменские мафиози. Правда, доказательств этого, даже с помощью Вика, получить не удалось. Директор свои поступки не мотивировал.
   Дело шло к осени. Мать в Гдове забоялась, что Ирину у неё оставят ещё и на зиму, написала, что болеет и просила дочку забрать. Пришлось Вале срочно ехать из Тюмени в Гдов и определять Ирину к другой бабушке - бабушке Христине в Питере.
   Положение сложилось хуже некуда, и я написал заявление с просьбой о переводе меня с начальников НИБа в цеховые технологи. Сразу же меня восстановили в списке на комнату в общежитии. А на моё место в НИБе ещё месяца три не могли найти подходящего специалиста.
   Комнату получил в двухкомнатной квартире со всеми, как говорится, удобствами. Это было много лучше нашей комнаты в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   266
  
   Тюмени, главное - здесь была теплая вода, была ванна, о которых раньше нельзя было и мечтать. Вскоре моё семейство вновь воссоединилось, хотя квартирный вопрос будет "висеть" над нами ещё почти десять лет.
   Холостяцкая жизнь была связана с наличием свободных вечеров, не говоря уже о выходных днях. Общение с Виком быстро свелось к весьма редким встречам - он был занят своими семейными проблемами, а главное - его работа не оставляла почти никаких возможностей для дружеских отношений. Таинственные его намёки и недомолвки, частые командировки, нелады в семье - всё это привело к тому, что и я стал стараться не особенно докучать ему своим обществом. Большую часть свободного времени проводил в читальном зале местной библиотеки, пытался работать над диссертацией.
   Интенсивность общения с Виком ещё больше снизилось после моего неудачного психологического опыта над его тёщей, который я утворил на их семейном торжестве. Был день рождения Викиного тестя, уже довольно чувствительно выпили, когда тёща громко начала рассказывать, что она без всяких приборов, якобы, слышит разговоры космонавтов на орбите, что они с ней разговаривают, что она советуется с ними по разным своим проблемам. У тёщи, как потом узнал, была шизофрения в лёгкой форме. Все родственники об этом знали и её "вывихи" старались как бы не замечать. Но меня не предупредили. Я, было, решил, что тёща просто излишне доверчива к очень распространившимся тогда россказням об НЛО и о "таинственных проявлениях человеческой психики".
   Все молчали, а я откликнулся на её рассказ и заявил, что тоже могу передавать мысли на расстояние. Вик толкнул меня под столом ногой, но я намёка не понял. Тёща очень заинтересовалась и попросила "что-нибудь ей передать".
   При общем молчании я написал на листе бумаги несколько слов, перевернул листок надписями вниз, стал задавать тёще вопросы и записывать её ответы на чистой стороне листа. Фокус был примитивный. Есть вопросы, ответы на которых как бы заранее предопределены культурой общества. На вопрос: "Назови великого русского поэта", - подавляющее большинство назавёт Пушкина. На вопрос о домашней птице назовут курицу. На вопрос о любом дне недели чаще всего называют понедельник... Я заранее написал ответы
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   267
  
   на дюжину таких вопросов и теперь на чистой стороне записывал ответы тёщи.
   Фокус обычно удавался процентов на 75-80, но в этот раз удался, как никогда. Тёща назвала все те ответы, которые я заранее написал. Я перевернул листок и пояснил, что я, якобы "силой мысли" , понуждал её давать тот ответ, который я заранее написал. Дескать, на вопрос о дне недели можно было ответить, что это, например, четверг, или воскресенье, но я мысленно "заставил" её назвать именно понедельник.
   По лицам присутствующих я понял, что они тоже, вероятно по пьяни, "не врубились" в суть фокуса, что уж говорить о тёще. Та стала на полном серьёзе смотреть на меня как на инопланетянина, Позже, когда вышли с Виком на лестничную площадку отдышаться от возлияний, он с законным упреком попенял мне на нечуткость. Дескать, и так с этой тёщей хлопот хватает, а теперь она ещё зациклится на мысли о твоём на неё влиянии.
   На работе я по вечерам часто оставался попечатать на пишущей машинке некоторые материалы будущей диссертации. Иногда в кабинете начальника цеха собирались "междусобойнички", но я ссылался на занятость и отказывался от участия в этих мероприятиях. Понимал,что на общем фоне выгляжу белой вороной, но начальник и мастера и в трезвом-то виде были не особенно интересны, а в "поддатом" состоянии вообще были всем "довольны". Мне было интереснее копаться в сути моих проблем, чем тратить время на эти бестолковые возлияния. Понимал, что невольно противопоставляю себя остальным, но поделать с собой ничего не мог.
   Последствия не замедлили сказаться. Начальник начал, где надо и не надо, всё чаще упоминать мою фамилию, особенно при анализах цеховых недостатков. Откровенного, взаимозаинтересованного разговора между нами не случилось. Он был ярый сторонник авторитарных (кулачных) методов руководства и никаких противоречий не терпел. Всё бы ничего, но при почти ежемесячных выделениях роботникам цеха квартир под заселение, слово начальника цеха было решающим. После нескольких "пролётов мимо цели" я понял, что либо нужно менять стиль жизни на общепринятый, либо нужно из цеха уходить.
   К тому времени наладились хорошие рабочие контакты с техническим отделом завода. Мой тюменский опыт в ряде случаев был очень полезен; я, как бы между делом, несколько раз помог
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   268
  
   специалистам отдела выкарабкаться из серьёзных технических проблем. Поэтому меня стали настойчиво уговаривать перейти к ним работать, и я согласился.
   Начальник цеха упирался очень сильно, выставил даже условие - найти равноценную замену. Но к этому времени приехали по направлениям несколько опытных инжинеров с южных заводов, и вопрос о моём переходе в технический отдел был решён. И ещё много лет спустя этот начальник, имевший на директора завода большое влияние, не упускал никогда возможности при случае "мазнуть грязью этого Якиманского". Это был сильный, красивый, умный мужик. Брызги его кипучей натуры меня не обижали, было даже интересно время от времени "пободаться". Это, однако, не уменьшало объективно отрицательного влияния "тени на плетень", которые он оказывал на моё положение на заводе, особенно в вопросе получения квартиры.
  
   * * *
   В то первое лето я успел ещё сдать один из экзаменов кандидатского минимума. В Питер ехать было далеко, и я запросил в аспирантуре письмо для Каунасского политехнического института с просьбой принять там у меня экзамен по философии. Письмо такое быстро прислали, мне сообщили дату, когда можно в Каунас приехать. Дальше начались обычные неувязки. Оказалось, что для кандидатского экзамена по философии существовала специальная программа с перечнем основных первоисточников и вопросов по ним. Но я про эту программу узнал только перед самым экзаменом уже в Каунасе. А готовился согласно "здравому смыслу". Перечитал несколько сборников с изложением обзоров по истории вопроса и поехал экзаменоваться.
   В Каунасе выяснилось, что в этот день сдаёт экзамен по философии группа с платных курсов. Эта группа пол-года изучала с преподавателем материалы по програме, ребята держались уверенно, по свойски общались в коридоре с экзаменаторами. Меня, как оказалось, и присоединили к этой группе.
   Я жил в Литве ещё очень мало времени, по литовски почти ничего не понимал. Вопросы билета мне перевёл на русский язык один из экзаменаторов, причём для него, как мне показалось, это было не очень уж и просто,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   269
  
   так как говорил он с сильным акцентом.
   Отвечал я, естественно, по русски. Трое экзаменаторов всё время шептались между собой и меня, вроде как, совсем не слушали. Отвечал я очень расплывчиво, поскольку из четырёх вопросов три знал только "в общих чертах". Особенно "плавал" в вопросе отношений Сенеки с религиозными догмами его времени.
   Непрерывные перещёптывания экзаменаторов подвигли маня на эксперимент. Внезапно прекратив свой "доклад", я "нагло" заявил, что уже, дескать, рассказал всё, что в наше время известно науке по этим вопросам. Экзаменаторы оторопело переглянулись, задали какой-то уж совсем простой вопрос и отпустили меня, что называется, с миром.
   Тем не менее, по результатам экзамена они мне поставили всего "удовлетворительно". Но для меня и этого было достаточно. К тому же, из той платной группы человек пять вообще экзамена сдать не сумели. Две девицы обрыдались в каридоре, а три парня с обидой рассказывали, какие подарки они за время учёбы делали преподавателям, а те, дескать, оказались вон какими неблагодарными.
   Учёба в аспирантуре, хоть и заочная, требовала выполнения специального учебного плана. Мне нужно было "найти" себе руководителя. По пути в Гдов я в Питере всё сделал, но, как оказалось впоследствии, далеко не с оптимальныи результатом. Заведующий отделом аспирантуры порекомендовал мне переговорить с профессором ЛКИ С. П. Логиновым - попросить его быть моим руководителем. Логинова по учёбе в институте я почти не помнил, т.к. он, в основном, работал на экономическом отделении и нам читал всего несколько лекций. Но он был профессор, автор нескольких книг и множества статей. Мне показалось, что это хороший вариант.
   Приехал в ЛКИ, нашёл нужную кафедру, но Логинова пришлось ждать часа полтора. За это время разговорились с лаборантками, спросил их мнение о Логинове как о человеке. Они сказали, что его на кафедре не любят - дескать, очень капризный, важничает не по чину, аспирантам помагает плохо, многие от него страдают.
   Грешным делом, я подумал, что девицы всё это говорят "по злобе", что здесь обычный конфликт поколений, может быть, даже зависть. Последующие несколько лет контактов с Логиновым мнение о нём этих лаборанток, к сожалению, полностью подтвердили. Оказалось, что я зря не поверил "гласу народа", но кто мог знать заранее.
   Логинов согласился, вроде как, без особой охоты. В аспирантуре мне объяснили, что руководство аспирантуры - это своего рода
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   270
  
   побочный заработок для профессоров, что они с удовольствием этим занимаются, что это способствует росту их престижа. Но Логинова мне пришлось довольно долго уговаривать. Согласился он с оговорками, что, дескать, если сроки учебного плана я буду срывать, то он от руководства сразу откажется.
   По теме диссертационной работы подробно не говорил: он хотел получить мои предварительные наработки и тогда уже что-то рекомендовать. Поговорили мы с ним, как мне показалось, конструктивно. Наметили план работы, договорились о способах связи. По первым встречам моё мнение о нёи было самым положительным.
   В Клайпеде я подготовил несколько статьей, т.к. тему диссертации требовалось возможно подробнее рассмотреть в печатных работах. Первую статью напечатал журнал "Судостроение". Статья оказалась в том же номере, где руководителей тюменского судостроительного завода поздравляли с присуждением премии за постройку плавучей электростанции "Северное сияние". Я в Тюмени много работал по этому проекту, но заканчивали его уже после моего отъезда. Статья моя, наверняка, была ложкой дёгтя в бочке радостей тамошних руководителей: дескать, опять этот Якиманский "возникает". Поскольку такой праздничный номер обычно хранят в семейных архивах, то получается, что я о себе "долгую память" надёжно обеспечил.
   Вторую статью удалось опубликовать в сборнике "Судоремонт флота рыбной промышленности". Откликов на статьи не было - слишком узкой оказалось тема. Но формальности были выполнены и в сроки учебного плана я успешно уложился.
   Дисертационная работа посвящалась анализу эффективности производственной деятельности судостроительных и судоремонтных заводов. Базой была моя работа в бюро мощностей - все разработки должны были обеспечить решения проблем, с которыми пришлось столкнуться в Тюмени. Особенно важным казался вопрос использования имеющихся потенциальных возможностей заводов. Хотелось найти решение, ставящее руководителей всех уровней перед необходимостью добиваться максимально возможных результатов - лишить их синекуры, с которой столкнулся в Тюмени. Потом-то стало ясно, что такое свойственно всей промышленности, что именно в этом причина отставания страны, причина вчетверо низшей производительности труда по сравнению с США. Задача увлекла своей всеобъемлемостью и актуальностью.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   271
  
  
   Где-то на задворках подсознания гнездилось желание научным методом показать несостоятельность "руководящих товарищей", их своеобразное тунеядство, их нежелание "выкладываться полностью", показать в объёме отрасли с распространением затем всех выводов на все народное хозяйство. Грандиозность задачи не смущала. В общих чертах метод я уже придумал, оставалась "черновая работа".
   Здравый смысл подсказывал, что во всей затее есть что-то вроде болезненной мании, нечто вроде претензий на роль "спасителя человечества" от зловредной номенклатуры. Было ясно, что в одиночку пытаться подправить ошибки системы -- дело, заведомо обречённое на неудачу. Сложившееся положение подкреплялось авторитетом нескольких НИИ, разработавших методики расчетов уровней механизации, автоматизации, организации... По этим методикам уже несколько пятилеток велись расчеты, оформлялись квартальные и годовые отчёты. Этим с умным видом занималась целая армия специалистов. Да, реальной пользы от всего этого массива информации почти никакой не было. Но все были, вроде как, "при деле", и инициативой снизу пытаться порушить эту пирамиду было почти безнадёжным делом.
   Но и соглашаться с существующим положением здравый смысл не позволял. Оставалось пытаться сделать максимум возможного. А на случай неуспеха "рассудок подкинул" расхожую истину: дескать, я сделал, что мог, кто может - пусть сделает больше.
   Для начала требовалось по придуманной методике обсчитать потенциальные возможности нескольких заводов. У меня были все необходимые данные по Тюменскому заводу и по Клайпедскому Западному заводу, но этого было маловато. В ЦНИИТСе я вытребовал "отношение" - просьбу руководства аспирантуры к дирекции Клайпедского судостроительного завода "Балтия" о разрешении мне ознакомиться с их отчетами по производственной мощности. Дело осложнялось ещё и тем, что все материалы считались секретными. Но, предъявив письмо ЦНИИТС и справку о моем "допуске к секретам", я получил все нужные отчеты. Меня усадили в специальной комнате; выносить ничего было нельзя, разрешили тоько просмотреть материалы. А это несколько толстенных альбомов.
   У меня с собой была моя рабочая тетрадь, содержащая в черновом виде все мои диссертационные разработки и исписанная уже более чем наполовину . Убедившись, что
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   272
  
   запомнить наизусть отчёты "Балтии" -- дело безнадёжное, я достал из внутреннего кармана пиджака эту свою тетрадку и быстро туда списал все необходимые для моих расчетов данные. Мне не повезло - уже совсем было закончил записи, когда неожиданно зашёл начальник тамошнего первого отдела.
   Начальниками первых (секретных) отделов на всех заводах работали, как правило, бывшие вояки - люди очень дисциплинированные и очень дорожащие своей работой, поскольку она была, что называется, "не пыльной" и неплохо оплачивалась.
   Начальник сразу заметил мою тетрадку, мельком в неё заглянул, потом забрал её и сказал, что перешлёт всё секретной почтой на Западный завод, где я всё и смогу получить. Понимая, что нарушил существующие правила, я не возражал и согласился с его предложением. Поэтому меня отпустили "с миром", не применив никаких санкций, хоть и могли бы.
   Начальником секретного отдела на моём Западном заводе в то время был отставной флотский офицер, некий Стручков. Я с ним был довольно близко знаком, т.к. вёл в первом отделе все заводские расчёты "на особый период" (т.е. на случай войны). Стручков казался очень дельным и здравомыслящим человеком. Мы с ним много разговаривали "за жизнь". Он рассказал о своем военном опыте. Оказалось, что мы с ним почти земляки, что войну он встретил в составе Чудской флотилии торпедных катеров, остался в окружении, с трудом, по лесам и болотам, вышел к своим в районе Луги. По пути ночью их группа случайно наткнулась на немецкий отряд. Стручков - тогда ему ещё двадцати лет не было - в темноте кого-то ткнул на бегу штыком и на всю жизнь запомнил жалобный вскрик раненого человека. Общая причастность "к Чудскому озеру" нас невольно сближала. В общем, мне казалось, что отношения у нас нормальные и никаких проблем с вызволением из секретной почты моей рабочей тетрадки не будет.
   Однако я ошибался. Стручков сообщил мне о получении тетрадки но пояснил, что, согласно действующим правилам, он расписался за это в специальном журнале и теперь отдать мне тетрадь на руки нет никакой возможности, т.к. она "стала секретной" и выносу из первого отдела не подлежит.
   - Ничего страшного, - успокоил он меня, - будешь приходить в отдел и работать с тетрадкой сколько тебе нужно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   273
  
  
   В тетрадке фактически в черновом виде была уже готовая диссертационная работа. Работать в первом отделе после окончания рабочего дня было нельзя, а в рабочее время личными делами тоже заниматься не полагалось. К тому же, Стручков предупредил, что все выписки из тетрадки он будет у меня забирать, ставить на них штампы секретности и хранить в сейфе. Я неожиданно для себя попал в западню, из которой несколько дней никак не мог придумать выхода. Тетрадку нужно было целой "выцарапывать", иначе пропадал труд почти двух лет.
   Попытался убедить Стручкова, что в моих записях фактически нет ничего секретного, потому что все расчёты обезличены (анонимны), приводятся в качестве примеров, упоминаний названий заводов нигде нет, а без этого они в смысле секретности абсолютно нейтральны. Стручков внимательно выслушал все мои доводы, но помочь отказался. Дескать, рисковать он не имеет права, хоть ему меня и искренне жаль.
   Безуспешно испробовав все легальные возможности, я был вынужден выдумать что-то уж совсем нетрадиционное, поскольку другого выхода не находилось.
   Вечером купил бутылку коньяка и напросился в гости к Вику. К тому времени наши с ним отношения свелись почти к нулю: он быстро рос по службе, побывал в нескольких секретных заграничных командировках; при случайных встречах он всегда ограничивался дкжурной фразой: "Как жизнь?" - и уходил, вроде как, по горло загруженный заботами. Но он по-прежнему курировал от КГБ работу первого отдела нашего завода. Я понимал, что демонстрация дружеских отношений с кем-либо для него по служебным мотивам затруднена, но надеялся, что несколько лет нашей совместной студенческой жизни не позволят ему от меня просто так отмахнуться.
   Мы посидели на кухне, выпили весь мой коньяк, потом выпили то, что нашлось у Вика. Потом я ему подробно рассказал о своей проблеме. Мы вместе обсудили несколько вариантов, но Вик все забраковал из-за их опасности для служебной репутации Стручкова. Тогда я на ходу придумал вариант с фиктивным уничтожением тетрадки, и Вик с ним согласился. Обсудили с ним, как можно заставить Стручкова добровольно пойти на это фиктивное уничтожение моей злосчастной тетрадки. Я сказал, что судя, по манерам, Стручков вряд ли безупречен в ведении делопроизводства первого отдела. Наверняка
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   274
  
   что-то подшивает не туда, куда нужно, не уничтожает вовремя... Да при желании и к столбу можно прискребаться и найти кучу недостатков, не то, что к Стручкову. И Вик согласился попробовать - дружба и вправду не ржавеет.
   Следующие несколько дней Стручков выглядел ужасно озабоченным, носился по заводу, как угорелый, что-то искал, что-то приносил на срочную подпись директору... Я спросил у него о причинах беспокойства, и он сказал, что идёт тотальная проверка его делопроизводства.
   В конце недели я опять зашёл к Вику. Тот, усмехаясь, сказал, что неожиданная проверка обнаружила у Стручкова столько нарушений, что хоть от работы отстраняй мужика. На фоне этих нарушений моя тетрадка была совсем малозначительна. Вик пояснил, что он рекомендовал Стручкову, чтобы не засорял архив, уничтожить по акту обложку моей тетрадки, а тетрадку отдать автору -- всё, как мы раньше и договаривались.
   Стручков о моих взаимоотношениях с Виком и подозревать не мог. Проверку он воспринял чрезвычайно серьёзно, был искренне напуган множеством обнаружившихся недочётов в работе. Через несколько дней он встретил меня в коридоре и, как бы между прочим, сказал, что наверное, сможет мне помочь. Потом пригласил в свой кабинет и сообщил, что он, дескать, подумал и решил, что секретного в моей тетрадке действительно ничего нет. Поэтому он как бы уничтожил её - сжёг обложку и составил специальный акт об уничтожении тетрадки. А тетрадь без обложки он, якобы по доброте душевной, вот возвращает мне.
   Мне было слегка неудобно перед пожилым человеком за этот вынужденный экксперимент над ним. Поблагодарил, конечно, его за содействие благому делу. А Вик после этого "закрыл глаза" на остальные недостатки Стручкова. На том и кончилось моё сотрудничество с КГБ.
   Первую редакцию диссертационной работы удалось напечатать довольно быстро. Печатал сам, благо ещё с Тюмени более или менее освоил это искусство. Я был искренне заинтересован этой работой, проработал массу литературы, пересмотрел все фонды клайпедских библиотек, несколько дней проработал в питерской публичке, даже запрашивал несколько книг по межбиблиотечному абонементу. Удалось ознакомиться со всеми книгами и статьями, написанными моим
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   275
  
   научным руководителем Логиновым, а также с книгами многих других авторов.
   Вопрос эффективности производства к тому времени вдруг стал очень модным. На эту тему много писали - материалов было, что называется, море. Но когда глубже вник в проблему, то с удивлением обнаружил, что новых идей и подходов уже много лет никто не предлагал. Большая часть материалов оказывалась пустой риторикой, "водой на 99% ", как в таких случаях говорят. Особенно меня поразило, что мой научный руководитель оказался беззастенчивым компилятором чужих идей. Все его книги были основаны на разработках других авторов, по характеру были обзорными, не содержали ни одной мало-мальски оригинальной идеи. В отличие от него встречались авторы, предлагающие по отдельным аспектам очень интересные разработки. Мне стали понятны причины, побуждающие многих людей на недружеское отношение к моему руководителю: люди знали о его научной импотентности и не одобряли его необоснованных амбиций.
   Диссертационная работа содержала большой обзор материалов, связанных с моей темой. По каждому первоисточнику делался вывод о его перспективности для использования при интегральной оценке эффективности производства. В научных кругах, в общем-то, принято комплиментарное отношение к колегам. И я так писал о большинстве авторов, но о своём научном руководстве почему-то написал "голимую правду". Зачем? - на этот вопрос до сих пор ответа не знаю. Скорее всего показалось нужным, вроде как, тестированию его подвергнуть. Вдруг он изменится к лучшему, прочитав мой вывод. Ну, а если не поймёт сути и обидится, тем хуже для него. О себе самом, об успешности защиты диссертации, я, почему-то, думал меньше всего. Правда, всё, что касалось работ Логинова, было написано в достаточно мягкой, как мне казалось, форме.
   Суть диссертационной работы сводилась к предложению определения и оценки максимальных производительных возможностей любого предприятия интегральным показателем, зависящим как от человеческого фактора (количество и квалификация кадров, напряженность норм и пр.), так и от технического фактора (количества и совершенства оборудования и пр.); предполагалось также учитывать оптимальность номенклатуры продукции по отношению к особенностям данного завода (уровень специализации, природные факторы и пр.).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   276
  
   Аналогов такого комплексного охвата всех аспектов производства в проработанной мною литературе не было. Такой подход позволял по-новому организовать планирование, обеспечивая максимум результатов. Упрощался контроль результатов. И, вообще, я в то время альтернативы своим выводам не видел, похоже, впал в некую эйфорию, утратил самокритичность.
   Первую редакцию работы отослал на просмотр Логинову - такой был порядок и так было по согласованному плану. Логинов держал у себя работу несколько месяцев, ничего мне ни разу не написал, не позвонил, несмотря на мои напоминания. Наконец, я попал в Питер в командировку и сам зашёл к нему на кафедру. Оказалось, что мою работу он за это время дочитал ровно до того места, где я (в обзорной части) написал рецензию о всех его печатных трудах. Это место в работе было подчеркнуто карандашом и заложено закладкой. Об этом мы с ним и проговорили часа полтора. Он заявил, что категорически с моими отзывыми не согласен и не может допустить их наличие в работе. Кроме того, - "так вообще писать не принято", - заявил он с предельно обиженной миной. Мои попытки объясниться по сути дела, по фактам, по рассмотрению первоисточников его ещё больше разобедили.
   Кончилось всё тем, что я забрал так и не прочитанную им работу. В тот же приезд удалось сдать оставшиеся кандидатские экзамены. Удалось также договориться об организации "предзащиты" на малом учёном Совете ЦНИИТС. В аспирантуре моим неладам с научным руководителем даже не очень и удивились: у Логинова таких случаев и раньше было много. Предупредили только, что на предзащиту они его всё равно пригласят. Пусть отработает выплаченные ему "за руководство Якиманским" деньги.
   Я подготовил все необходимые материалы: написал автореферат, получил отзыв от своего завода (положительный, разумеется, так как мне пришлось самому его и писать), и всё послал в отдел аспирантуры ЦНИИТС. Там работу "пропустили" через ведущих специалистов, подготовили отзывы и сообщили мне дату заседания. Всё проходило "в штатном режиме", т.е. я сделал двадцаминутный доклад, выступили официальные оппоненты и несколько человек из присутствующих специалистов. Выступил Логинов, который ограничился сентенцией, что соискатель "не признаёт традиционных методов и подходов в вопросах эффективности".
   Официальные оппоненты дружно отметили оригинальность работы. Но именно они были основными разработчиками
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   277
  
   действующих в отрасли методик и инструкций. Поэтому, в порядке обсуждения сказали, что "внедрение предложений соискателя возможно только при отмене всех действующих ныне в отрасли разработок, что маловероятно". Общее решение гласило, что работу следует откорректировать с учетом решений последних съездов и пленумов КПСС и потом представить на окончательное заключение и допуск к официальной защите.
   После заседания зам. директора по научной работе ЦНИИТСа даже предложил мне перейти к ним работать, но, узнав, что я иногородний, с сожалением сказал, что помочь с жильём и пропиской у них возможности нет.
   С Логиновым я больше никогда не встречался. Диссертационную работу я ещё трижды перепечатывал из-за всё новых и новых пленумов и съездов, т.к. требовалось всё "осовременить". По настоянию Генки (Геннадия Павловича Выжлецова, друга детства, ставшего к тому времени доктором философских наук, профессором ЛГУ) я даже определился к другому научному руководителю - профессору из Питерского университета. Но времена актуальности темы эффективности производства быстро проходили. Диссертационная работа, превратившаяся фактически уже просто в способ получения степени кандидата технических наук, полностью перестала меня интересовать (набила оскомину) и мирно легла на полку домашнего архива. Актуальность всех разработок перестала быть значимой не только для меня. Вдруг изменился окружающий мир, распался СССР, для предприятий изменились приоритеты... Но учеба в аспирантуре была интересной, она позволила "выползти из раковины самостийности", познакомиться с мыслями других людей, научиться "работать головой", учитывать в своей жизни интересы общества.
   Полезным оказалось и общение с людьми, занимающимся серьёзной научной работой. Напрочь исчезло предубеждение, что они там просто "отсиживают время": убедился, что, по большому счёту, духовный и научный потенциал руководящих специалистов НИИ, как правило, на порядок выше, чем у администраторов на периферии, тем более в провинции.
  
   * * *
   В техническом отделе завода мне очень пригодился тюменский опыт, особенно по части разработки типовой документации. До моего прихода несколько человек были заняты разработками на каждое поступающее в ремонт судно схем окраски, схем опрессовки
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   278
  
   балластных и топливных танков, расчетами расхода материалов, описаниями каждой отдельной работы по замене обшивки судов... За пару лет мне удалось большинство работ полностью типизировать. Составили таблицы схем окраски по типам судов (там требовалось определять количество краски, степень очистки), подобрали в альбом схемы опрессовки, согласовали с Регистром возможность ремонта обшивки судов по типовым эскизам без выпуска на каждую мелочь отдельных чертежей... В результате надобность в этих рутинных работах вообще исчезла. Это, естественно, не оставалось незамеченным.
   Постепенно как-то получилось так, что все боле или менее сложные заводские вопросы по судокорпусным работам приходилось решать мне. О такой ситуации в народе очень правильно говорят: "Кто везёт, на того и грузят". Но работа мне нравилась, я никогда не пытался переложить ответственность за принимаемые решения на кого-то другого, никому не отказывал в совете и помощи, не старался создать впечатление чрезмерной занятости, не выпячивал свои заслуги. Это невольно привлекало внимание.
   Интересные ситуации случались часто. Однажды на завод пришла в ремонт плавбаза "Ленинская Искра", на которой была авария главного парового котла. Из любопытства я специально ходил посмотреть; результаты аварии впечатляли: обшивку котла толщиной двадцать с лишним миллиметров "выдуло" огромным пузырём. Экипажу ещё повезло, что котел не взорвался. Большую часть топки нужно было менять, а там гнутые листы очень сложной формы - завод раньше ничего подобного не делал.
   Обычно ремонтом котлов занимались другие заводские специалисты, я к таким работам не касался. Но здесь прошло недели две, а к работам всё не приступали. Оказалось, что недавно выдвинувшийся в заместители директора по производству Виталий Демидов не берёт на завод эту работу, заявляя, что ремонт вообще невозможен и заказчику нужно покупать новый котел.
   Я обычно приходил на работу рано, за час до официального начала рабочего дня. В тот день я едва успел переодеться, как вдруг в нашу комнату зашёл здоровенный амбал (так мне вначале показалось), представился капитаном плавбазы "Ленинская Искра" и сказал, что он ищет Якиманского. Затем пояснил, что хочет со мной посоветоваться относительно возможности ремонта парового котла.
   Оказалось, что его уже "загоняли" по разным заводским службам, что все толкуют о невозможности ремонта, но кто-то из цеховых
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   279
  
   работяг ему посоветовал попробовать неофициально переговорить с Якиманским - вот он и пришёл.
   Я ему ответил, что, по моему мнению, на заводе эту работу сделать можно.
   - А технологию сможете написать? - с надеждой спросил капитан.
   - Да, - ответил я скорее из симпатии к этому затюканному заводскими мафиози мужику. На тот момент в деталях сложность всей работы я ещё не представлял.
   - А с Регистром сможете согласовать? - воодушевился капитан.
   - И с Регистром, естественно, можно согласовать, - заявил я, уже "прокручивая" в голове возможные варианты.
   - А за сколько дней Вы смогли бы это сделать?
   У меня на тот день особой загрузки не было, и я сказал, что смогу всё сделать уже сегодня к концу дня. Капитан, измученный хождениями по инстанциям и уже почти согласившийся с необходимостью покупки нового котла, недоверчиво на меня посмотрел, сказал, что это было бы очень здорово, попросил попытаться и ушёл.
   План работ у меня возник практически мгновенно. Пригодился опыт работы формовщиком на Кировском заводе в студенческие годы. Механической обработкой сложный листогибочный штамп сделать было чрезвычайно трудно, но можно было сделать из пенопласта по шаблонам модели матрицы и пуансона, а затем по этим моделям заформовать и отлить из чугуна нужные детали штампа сразу в чистые размеры. При наличии штампа остальные работы трудностей уже не представляли.
   Напечатал часа за полтора шесть экземпляров технологии, нарисовал нужные эскизы и успел ещё до обеда согласовать всё с инспектором Регистра. Тот меня уже хорошо знал и ничуть не засомневались в предлагаемых решениях - не в первый раз.
   Капитан зашёл часа за два до конца рабочего дня. Вид у него был таким, словно он уже убедился в моём фиаско.
   - Ну, как продвигается работа? - спросил он этаким совсем уж безнадежным тоном.
   Я ответил, что всё готово и передал ему одобренные Регистром экземляры технологии. Капитан недоверчиво на меня посмотрел, прочитал технологию и громко выматерился в адрес заводской администрации, мытарившей его напрасно столько времени. Потом помчался к заместителю директора.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   280
  
  
   Минут через двадцать вызвали к заму и меня. Капитана там уже не было, но Демидов был весь в красных пятнах: видимо, капитан выложил по морскому прямо всё, что думал о нём.
   Демидов спросил, кто мне поручил писать технологию на ремонт котла. Пришлось ответить, что не поручал никто, посто я "откликнулся на нужды производства". Добавил ещё, что мне стыдно стало за завод, забоявшийся вдруг такой несложной работы.
   Пришлось растолковать Демидову все непонятные для него аспекты технологии. Нужно отдать ему должное - он со всеми доводами согласился. Сказал только, что я своей инициативой невольно порушил его "политическую стратегию". Ещё сказал, что он "навешивает" на меня личную ответственность за успешность ремонта котла.
   - Не дай бог не получится, тогда тебе здесь не работать, - заявил он без обидняков.
   Мне пришлось действительно лично проконтролировать все операции. Но результат был вполне достойный - котел успешно прошёл испытания, все были довольны.
   Капитана за всё время работ я не встречал. Случай с котлом мне вообще казался мелочью, хотя, как потом оказалось, за ходом работ пристально следило много людей, и успешное испытание котла после ремонта сильно "приподняло" мой рейтинг.
   За пару дней до отхода судна капитан опять зашёл ко мне рано утром, сказал, что со вторым котлом у них тоже есть проблемы и попросил зайти на судно. Не подозревая истинной причины, я пошёл. Капитан со старшим механиком встретили меня у трапа. проводили в каюту. Там усадили за стол, заваленный морскими деликатесами, и объявили, что чувствуют себя в неоплатном долгу за помощь с ремонтом котла и хотят хотя бы таким образом рассчитаться. Как я ни брыкался, дабы не обижать мужиков, пришлось с ними распить пару бутылок коньяка. Потом ещё весь день отработал, терпя подтрунивания сотоварищей.
   Схлопатывать самому себе заботы - это всегда удавалось без особого труда. Однажды в соседнем технологическом бюро увязли с постоянными ремонтами мощного гидропресса. Работали мы все в одной комнате, и я случайно услышал их споры о причинах выхода пресса из строя. Оказалось, что для судовых грузовых устройств требовалось много стальных тросов с напрессованными на них
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   281
  
   втулками-мусингами. Эти втулки одевали на трос и многократно обжимали в шестиручьевом штампе. При этом каждую втулку обжимали чуть не за два десятка ходов пресса. Втулок были сотни, пресс перегревался и выходил из строя.
   Абсолютно случайно я вслух удивился, зачем так насиловать пресс, если можно втулки обжимать проталкиванием через фильеру, вроде как, проволоку проволакивают, доводя до нужного диаметра. Идея всех заинтересовала, но и только. Лишь Вася Емельянов - начальник того бюро - согласился вместе со мной провести эксперимент. Сделали фильеру и пару втулок с тросом через них под прессом протолкнули. Получилось очень здорово, всего за один ход пресса диаметр втулки удалось уменьшить и прочно закрепить её на тросе.
   Написали рацпредложение. Потом Васе надоело доказывать его полезность, и он тихо устранился, "ушёл в тень". А я чуть не месяц "осаждал" главного инженера этой проблемой. Тот собрал основных начальников, провёл нечто вроде технического Совета. И все начальники высказали сомнение в возможности метода, несмотря на представленные образы. Тем не менее, главный инженер выделил деньги на изготовление специального пресса, объявив, что в случае неудачи вычтет с меня за все убытки.
   Работы заняли по времени больше года, но удалось сделать уникальный станок, не имеющий аналогов. Попутно познакомились с Володей Телегиным т.к. он нечто похожее делал для телевизионной башни в Останкино. Я нашёл сведения об этом в информационном листке, "выбил" командировку и съездил в московский ВНИИМонтажспецстрой к Телегину, и он с удовольствием поучаствовал в работах. Потом этот станок возили на выставку НТО им. Крылова даже выдали мне диплом и премию, но главное было в успешном решении сложной заводской проблемы.
   Между тем, вопрос с получением квартиры не продвигался. Раз пять мне показывали списки, где я, как направленец министерства, был вписан на получение жилья. Но всякий раз потом оказывалось, что при утверждении списка в горкоме партии меня вычёркивали (фамилию в списке кто-то обводил красным карандашом, и в окончательных вариантах списка она исчезла).
   Жилищное законодательство в стране было донельзя изощрённым, и я в этих сетях постоянно застревал. В официальную очередь на получение квартиры могли "поставить" только тех, кто уже прожил в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   282
  
   Клайпеде не менее пяти лет и не имел жилплощади совсем (жил в общежитии), или её было менее пяти квадратных метром на члена семьи. Мне до пятилетнего ценза было ещё долго и единственным вариантом решения проблемы жилья оставалась возможность получения квартиры в льготном порядке. Льгота для направленцев министерства использовалась очень широко. Приехавшие много после меня ребята получили квартиры спустя два-три месяца после поступления на завод, а меня "заколодило".
   К тему времени мы переселились в однокомнатную квартиру в том же семейном общежитии и, в принципе, были устроены много лучше тюменских стандартов. Но постоянно "давило на психику" непонятное выделение моей особы из общей массы, поскольку вычёркивание из списков ни к кому, кроме меня, не применялось. Зам. директора по кадрам, лощёный, ухоженный, с золотой печаткой на пальце, бывший инструктор горкома партии, показывая мне в очередной раз список с "округлённой" красным моей фамилией, недоумённо разводил руками и не мог ничего пояснить. Обычно говорил, что, в этом ничего страшного нет, что меня включат в очередной список... Потом всё повторялось.
   Меня раз пять подряд прогнали по этому кругу. Идёшь на приём к директору - тот в очень доброжелательном тоне в очередной раз обещает "решить положительно", даёт при мне указание заму по кадрам включить мою фамилию в новый список. Потом все по этому списку получают жильё, а меня "опять вычёркивают". Я не мог относиться к этим непонятным вычёркиваниям как к неизбежному и непреодолимому злу. Возник почти "спортивный интерес" докопаться-таки до истинных причин.
   На заводе все - и директор и его зам по кадрам - уверяли, что вычёркивают мою фамилию при соглосовании списка горкоме партии. Списки действительно там утверждались - такое было введено правило. И я отправился на приём к первому секретарю горкома Гурецкасу.
   Проблем с приёмом особых не было. Пришёл, дождался своей очереди и вот уже сижу у него в кабинете; Гурецкас, с обычным для партийных профессионалов "вниманием", выслушал мои соображения о причинах исключения меня из списков. Я не постеснялся сказать что возможно, всё дело в моей фамилии: она всегда в списках последняя (списки состовлялись в алфавитом порядке), да ещё кончается "не на ас". В слегка завуалированной форме я пытался
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   283
  
   уточнить, не в национальности ли все проблемы? В то время в Литве этот аспект уже чувствовался, хотя официально с ним "яростно боролись".
   Гурецкас достал из ящика стола очереднои вариант заводских списков, нашёл там мою фамилию, хмыкнул как-то удивлённо и сказал, что я, дескать, не по адресу обращаюсь. Мол, он всегда полностью соглашается с предложениями и просьбами завода и, если списки корректируются, то делается это только на заводе и только директором.
   - Вам следует решать эту проблему на заводе, а не в горкоме, - однозначно пояснил Гурецкас.
   Я сразу не мог ему поверить. Ведь столько раз говорил с директором, столько раз он, глядя мне в глаза, с искренним недоумением "удивлялся", восклицал:
   - Как, опять вычеркнули?
   Успокаивал, обещал разобраться. И всё это притворство, игра?
   В очередной мой к нему визит, в ответ на мой рассказ о визите к Гурецкасу, директор лишь усмехнулся и сказал, что, мол, "Гурецкас с Вами просто пошутил", что корректировку списков в горкоме делают, а не на заводе. Но говорил он это как бы между прочим, не особенно утвердительно. Потом пообещал, что по истечении пяти лет моей работы на заводе он поспособствует, чтобы в очередь меня поставили с учётом стажа работы, а не по дате достижения ценза проживания в Клайпеде.
   Очной ставки директора с Гурецкасои я, разумеется, организовать не мог, хоть и очень было бы интересно посмотреть на них в такой ситуации. Я продолжал осаждать директора ежемесячными визитами и напоминаниями о необходимости соблюдения в отношении меня всех льгот, связанных с наличием направления министерства. Тем более, что ранее мне, согласно этим льготам, компенсировали затраты на переезд в Клайпеду: оплатили билеты и багажные квитанции.
   Директор, вероятно, не раз ругал себя за это, что когда-то сам поторопился подписать просьбу о направлении на завод от министерства "этого Якиманского". Он всегда очень вежливо и доброжелательно со мной разговаривал - сказывалась партийная закалка, - но ничего в моём положении не менял. Мои подозрения в происках "тюменской мафии" уже превратились в уверенность, но доказательств явных не было. А косвенные подозрения ни для кого значения не имели.
   Если бы удалось получить на руки то гипотетическое письмо директору из Тюмени, то я, вероятно, не постеснялся бы хоть до суда
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   284
  
   дойти. В то время был закон, прямо запрещающий руководителям официально выдавать на сторону негативные характеристики на уволнившихся с их предприятий работников. Но этот вариант шансов на использование не имел: директор свои решения в отношении меня никогда не комментировал.
   Зато он не стеснялся морализировать при моих надоедливых визитах к нему. Однажды рассказал о себе. Дескать, в партизаны попал в пятнадцать лет, потом с армией до Эльбы дошёл и ни разу даже ранен не был. И всё потому, что никаких трофеев себе не брал - ни часов, ни одежды, ничего, Была, мол, на фронте такая примета: как только человек начинал "барахолить", так все уже понимали, что его, значит, вскоре либо ранят, либо убьют. И вот за пару дней до конца войны он не удержался и взял себе отличные немецкие офицерские сопаги -- снял с пленного. И в тот же вечер на их лагерь наскочила прорывающаяся на Запад группа немцев, немецкий автоматчик полоснул очередью и перебил ему обе ноги в тех новых сапогах.
   Мораль-то была в том, что нужно, дескать, уважать приметы. Ты Якиманский, видишь, что твои претензии на льготы не проходят, но причин уважать не хочешь. Как бы это плохим не кончилось.
   В другой раз рассказал об одном своём знакомом. Тот был большим удачником, благодаря полной беззастенчивости в выборе средств. Быстро выдвинулся по партийной линии, несколько раз менял квартиры, построил дачу, купил машину, отбил у друга невесту, побывал в нескольких заграницах, в общем, полный тогдашний набор удач и достижений. Но потом вдруг полоса удач кончилась и началось, якобы, возмездие за неправедный образ жизни. Жена вдруг ушла к другому, машину украли, дача сгорела, сын погиб от удара током (лежал в ванне и пытался одновременно подогревать воду неисправным кипятильником). В общем, полный обвал несчастий. А всё потому, что не стеснялся в методах достижения успехов. Ты, дескать, Якиманский, вот тоже пытаешься неправедным методом квартиру получить, смотри...
   Эти шитые белыми нитками морали я прекрасно понимал. Но для завода льготное жильё выделялось распоряжением правительства. Его получили около двух тысяч человек. Были случаи, когда человек приезжал, через месяц получал трёхкомнатную квартиру и сразу уволнялся. Все про это знали. Знали, что и директор, и все его замы тоже получили льготное жильё, обеспечили не только себя, но и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   285
  
   родственников. В этих условиях рассказывать мне житейские притчи на темы морали было со стороны директора заурядным цинизмом. Но... "Сытый голодного не разумеет".
   Так всё и тянулось. После пяти лет работы на заводе меня включили в официальную очередь. Никакого учёта стажа работы, конечно, не было, всё на общих основаниях, не придерёшься. Потом ещё в течении пяти лет мы медленно "продвигались" в этой общей очереди. Пару раз за очевидные производственные успехи меня демонстративно передвигали на несколько номеров вперёд, что принципиального значения никакого не имело. Квартиру мы получили лишь в конце 1980 года, после десяти лет работы на заводе своеобразный рекорд в истории завода. Однако этот период прошёл всё же в цивилизованных условиях, с жизнью в Тюмени и сравнивать не стоит. Так что все наши "разводы-регистрации" были не бесполезны.
   Моя учёба в аспирантуре на сроках получения жилья тоже сказалась негативно. Из Питера на завод приехали два парня. Они получили квартиры, потом поступили в аспирантуру, продали очень выгодно эти квартиры и уехали в Питер. Перед выделением нам квартиры согласно очереди, директор затребовал у меня чуть ли не торжественное обещание, что я не поступлю аналогичным образом. Ради окончания этой эпопеи я, готов был обещать, что угодно. Но в душе поклялся самому себе, что уйду с этого завода при первой же возможности. Уж очень противно было ежедневно видеть самодовольные физиономии здешних мафиози, в неискренности которых я столько лет убеждался. К тому же, как ни странно, о простом народе и товарищах по работе в Тюмени осталось впечатление намного лучшее, чем от коллектива Западного завода. Может быть, дело здесь просто в возрасте. А, возможно, и в повышенной концентрации на заводе добровольных переселенцев, людей конфликтных и неуживчивых.
  
   * * *
   В коллективе технического отдела я, неожиданно для себя, постепенно приобрёл такой авторитет, что на очередном профсоюзном собрании меня выбрали в местный комитет профсоюза, а затем в председатели месткома, в профгруппорги, как это называлось на
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   286
  
   заводе. Я не сопротивлялся. Должность была чисто общественная, льгот никаких не сулила, но при желании позволяла активно влиять на многие стороны жизни. Можно было оставаться сторонним наблюдателем разных безобразий, а можно было пытаться их исправлять; меня, как всегда, конечно "понесло всё исправлять".
   Вот несколько показательных историй той поры, связанных с общественной работой.
   В конструкторском бюро работал некий Витя Сизенко. Не без талантов был парень, хорошо рисовал, фотограф был, что называется "от Бога", крупного телосложения, по настоящему красивый. Но держался он несколько заносчиво, часто пытался "тонко умничать", фактически, вроде как, из презрения к окружающим. По работе я с этим бюро был не связан, но с его начальником - Припадчевым - мы каждый обеденный перерыв играли в шашки и на этом деле хорошо друг друга знали.
   Однажды мне понадобилось написать объявление об очередном профсоюзном собрании. Без всяких, что называется, задних мыслей, я обратился к Сизенко с просьбой помочь. Для него это было бы минутным делом - плакатным пером написать на ватмане несколько слов. Но Витя вдруг заявил, что у него нет на это времени. Я обратился к сидящему в этой же комнате его начальнику - Припадчему - и попросил освободить Витю на полчаса от основной работы для общественных нужд. Мой постоянный партнёр по шашкам, конечно, сразу же такое разрешение дал. Тогда Сизенко стал объяснять, что он устал, что у него голова болит... Я к нему до конца дня раза три заходил, но Витя так объявление и не написал: видно, хотел, чтобы я навсегда оставил его в покое на будущее.
   Я, в конце концов, сам напечатал объявление на машинке и почти думать забыл про этого Витю. Но неделю спустя он вдруг пришёл ко мне с заявлением на материальную помощь. Пояснил, что нечаянно утерял дорогой фотоаппарат, взятый под расписку в заводском спорткомитете, что уже договорился в завкоме о выделении ему денег, что на заявлении нужна моя подпись - и все его проблемы решены.
   Я, грешным делом, заподозрил Витю в попытке жульничества; дескать, хочет просто оставить у себя понравившуюся вещь, да ещё и материальную помощь вот уже исхитрился выпросить. Сразу вспомнил о его капризах в связи с объявлением. К тому же, мне никак не
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   287
  
   удавалось "выбить" в завкоме материальную помощь матерям-одиночкам. В отделе было несколько таких женщин. Зарплата у них была мизерная и для них-то помощь действительно была нужна. Но завком ссылался на недостаток средств и заявления не удавалось продвинуть. А вот для красавца Сизенко средства в завкоме, оказывается, имелись.
   Вите я ничего не стал объяснять, просто взял его заявление, сказал, что в настоящее время я очень занят и попросил зайти позже. Потом сходил в завком и "дожал" таки председателя. Под упреками в потакании Сизенко он не устоял, и заявления наших матерей-одиночек подписал.
   А Сизенко ко мне ходил дня два. Я ему серьёзным тоном рассказывал о своей занятости, о своей усталости и каждый раз просил зайти позже. Удержаться от такого скрытого издевательства не смог - видел тщательно скрываемое бешенство этого сильного парня, но преподнесение ему своеобразного урока науки - взаимопомощи, казалось необходимым.
   На третий день, зайдя за своим заявлением, он уже с трудом сдерживался, лицо пошло пятнами, голос дрожал. Кроме меня, в комнате работали ещё человек шесть, от открытого хамства только это Витю и удерживало. Но я видел, что с экспериментом пора кончать. Достал его заявление, подписал и сказал:
   - Видишь, Витя, как легко можно минутное дело затянуть на несколько дней. Да ещё и нервы изрядно потрепать. А всё потому, что нам с большим трудом удаётся заставить себя бескорыстно помочь ближнему, да и то не всем и не всегда это удаётся, как оказалось. А ведь чего проще, казалось бы, видя трудности человека, взять, да сразу помочь?
   Удержаться от морализирования, не смог - сам всегда старался по возможности всем помогать и потому, встретив со стороны "младшего товарища" полное безразличие к своей просьбе, поддался чувству обиды. Ладно бы какой начальник меня "футболил", а то ведь такой же, как я, работник; где уж тут было сдержаться.
   Сизенко ничего не ответил, забрал заявление и ушёл. Но потом, в течение нескольких лет, которые пришлось ещё работать с ним на одном заводе, он очень внимательно относился ко всем моим просьбам. Даже когда его "продвинули" до зама секретаря парткома, он всё ещё "помнил науку". Так что, ничего в этом мире без следа не пропадает - ни хорошее, ни плохое.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   288
  
  
   В ту же пору случился у нас казус, потребовавший использования "общественных рычагов". Наш главный технолог - Боря Миронюк - с наступлением холодов организовал установку на окнах своего кабинета так называемой ветровой защиты. Все окна открывались поворотом рамы на горизонтальной оси, форточек по проекту не предусматривалось. При открытом окне снизу сильно дуло, в холодное время года многие - особенно женщины - часто из-за этого простужались. Конструкция ветровой защиты была известна давно, но стоило это удовольствие дорого. Руководители администрации в своих кабинетах имели кондиционеры, и их эти проблемы, вроде как, не касались. Требовалось раздобыть оргстекло, рейки с пазами, закрепить конструкцию по месту. Для себя Миронюк всё это организовал без особых проблем.
   Я увидел на его окне эту защиту и в порядке шутки сказал, что вот если бы он - Миронюк - был бы всем нам как родной отец, то вначале сделал бы такое дело для всех, а потом уж для себя. А так получается, чо он нам не отец, а отчим. Сказал это не конфиденциально, а на людях, в конце совещания руководителей бюро отдела;
   Миронюк шутки не принял. Всерьёз ответил, что нянькой он ни для кого быть не считает нужным, что пусть каждый сам о себе заботится.
   Тогда я вслух заметил, что ему-то, начальнику, это легко, а вот женщины на рядовой работе никогда не смогут свои окна оборудовать, как нужно, и служебный долг руководителя помочь в этом своим подченённым.
   Упоминание о служебном долге Миронюка сильно задело. К тому времени мы с ним уже остались в кабинете вдвоём и он без обиняков заявил, что никто его не заставит этим делом заниматься. Я, поддался его нервному состоянию и неожиданно для себя сказал, что в качестве профорга отдела буду вынужден вопрос о ветровой защите для наших окон поставить на решение общего собрания. Не дело это, дескать, когда руководитель демонстративно игнорирует интересы своих подчинённых.
   Миронюк в запальчивости объявил:
   - А делай, что хочешь, я сказал - и точка!
   Естественно, мне пришлось перед собранием поагитировать народ. Вопрос-то был, по сути, ерундовый, но "вставить шпильку начальнику" большинство было очень даже не против. Ко времени собрания - прошло дней десять - Миронюк и думать забыл о нашем разговоре.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   289
  
   Обычно на собрании он делал сообщение о ходе выполнения наших планов, об очередных задачах, потом отвечал на разные текущие вопросы. К такому порядку все привыкли.
   В этот раз после всех обычных вопросов я кратко рассказал о проблеме с ветровой защитой и предложил решением общего собрания обязать нашего начальника в двухнедельный срок обеспечить оборудование такой защитой всех окон в общих рабочих помещениях. Сразу поставил вопрос на голосование.
   "За" проголосовали единогласно. Заранее подготовленная часть коллектива подняла руки, а остальные просто поддались общему настрою. Миронюк опешил. Остались с ним вдвоём после собрания, и он со злостью сказал, что "в гробу он видел такие решения". Я тоже "упёрся", предупредил его, что через пару недель на собрании он должен будет отчитаться в выполнении поручения коллектива.
   Миронюку всё представлялось моим личным капризом, потому он и отбивался изо всех сил. Но так обстояло дело лишь отчасти. Люди-то в отделе болели всерьёз. Да и он поступил не здорово, заявив, что в няньки не нанимался. Вопрос уже вышел за рамки наших с ним взаимоотношений, народ "закусил удила" , и я не сомневался в решениях.
   Прошли оговоренные две недели, но главный технолог и пальцем не шевельнул для выполнения решения общего собрания. Народ уже и агитировать было не нужно, все были готовы "наставить на путь истины" нашего руководителя.
   В конце очередного собрания - как профорг отдела я организовывавал и вёл все такие собрания - объявил, что Миронюку предоставляется слово для объяснения причин, по которым поручение собрания до сих пор не выполнено. Миронюк с места буркнул, что ничего объяснять не будет.
   Тогда я поставил на голосование предложение дать главному технологу ещё неделю срока и, если опять ничего не будет сделано, то от имени собрания заявить дирекции о несоответствии Миронюка его служебным обязанностям (была такая бюрократическая формула, означающая, что человек для занимаемой должности не годится, не соответствует).
   Все опять проголосовали "За". Миронюк сидел явно растерянный, красный, злой. От голосования он воздержался. После собрания сразу ушёл - не стал, как обычно, устраивать "разбор полётов". Всем стало вдруг его как-то жалко. Некоторые даже упрекали меня в излишнем давлении на бедолагу, но назаж пути уже не было.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   290
  
   Через пару дней в отдел заявились рабочие, принесли оргстекло, рейки. На всё про всё и потребовалось-то несколько часов. Все окна оборудовали "как у начальника", и вопрос был закрыт.
   Вообще вопрос использования служебного положения всегда был и ещё долго (если не всегда) будет актуальным. В народе по этому поводу снисходительно говорят, что "жить у воды и не напиться - просто глупо". В советские времена проблема здесь была чисто моральная. Ведь фактически речь шла о принципе деления общего (общественного) пирога. В идеале всем казалось справедливым делить его если уж не поровну, то, по меньшей мере, по так называемому "трудовому участию", трудовому вкладу в общее дело. Но, оказываясь "у кормушки", почти никто не мог удержаться от соблазна оттяпать себе кусок незаслуженно большой, тем более, что из-за весьма расплывчатого законодательства для руководащих работников это обычно проходило безнаказанным. Воровство по крупному иногда присекалось, но такие "мелочи", как оформление себе лишней премии, получание вне очереди разных льготных благ (путевок в санатории, турпутёвок, лимитированного ширпотреба) считалось для номенклатуры само собой разумеющимся. Народ ворчал, но терпел.
   Многие блага полагались номенклатуре вообще "по закону". Так, в дополнение к обычной заработной плате, официально допускалось получение в виде премий ещё двух с половиной месячных окладов. "Полагалась" один раз в году материальная помощь на лечение. Было ещё много чего придумано. В результате номенклатура обычно держалась "своей стаей", не допуская в свой круг посторонних, не разглашая сведений о всех своих благах и привилегиях.
   Попадая "в номенклатуру", человек быстро ломался. Пример с тюменским моим начальником Юрой Андреевым, трудно воспринимавшим незаслужанные блага, в моей жизни оказался единственным. Как правило, от идеализма в этих вопросах люди избавлялись легко: к хорошей жизни прывыкают быстро. А совесть... Её можно затолкать поглубже и вспомнить о ней возможно реже. Обычное самооправдание звучало примерно так: другие-то гребут себе и побольше, чем я хуже других? Хоть в малой степени примерить на себя Христовый терновый венец защитника общих интересов желающих очень-очень не много.
   Миронюк, как и другие начальники, полностью был "человеком системы". Когда его вдруг неожиданно ткнули носом в необходимость
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   291
  
   всерьёз думать об общих интересах, он искренне обиделся и не сразу с этим смирился. Впрочем, урок впрок не пошёл.
   В очередной раз мы с ним "стыкнулись" в вопросе о премиях. Руководство завода внедрило чрезвычайно хитрую систему премирования. Было несколько, считающихся основными, показателей. За невыполнение любого из них отдел полностью или частично лишали премии. При очень невысоких должностных окладах премии составляли весьма существенную часть общей зарплаты, и отсутствие премий воспринималось всеми чрезвычайно болезненно. Тем более, что премирование отдела было увязано не с нашей непосредственной работой, а с выполнением общезаводского производственного плана.
   Хитрость ещё заключалось в том, что заработок каждого произвольно "разбивался" на две почти равные части - "твёрдый" оклад и премии. Делалось это с целью создания неких возжей для управления людьми. Оклад - это чтобы с голоду не загнулись. Премия - это награда за послушание. Её можно дать, если "эти инженеры и техники" администрации нравятся. А можно и не дать - пусть знают, кто здесь хозяин.
   Часто бывало так, что все производственные цехи премию получали ("обижать" производственников опасались), а работников технического отдела её лишали. Пренебрежительное отношение к инженерному труду формировалось весь период советской власти. С инженерами не принято было церемониться.
   Руководство завода свои два с половиной оклада всегда "выбирало". А для технического отдела часто находили "зацепки". То оказывался перерасходованным общезаводской фонд заработной платы, то не был обеспечен запланированный рост производительности...
   Для руководства в его отношениях с министерством было очень удобно использовать коллектив технического отдела в качестве постоянного "козла отпущения". Дескать, да, такой-то показатель заводом не выполнен, но виновники лишены премии... Такие случаи были довольно частыми, все ворчали, но терпели.
   Однажды премий не получали несколько месяцев подряд, и "градус недовольства" в отделе достиг почти предельной величины. Меня, как профорга отдела, всерьёз донимали требованиями хоть что нибудь сделать в этом вопросе.
   Предложил членам профбюро пригласить на наше очередное собрание главного инженера завода и заместителя директора "по
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   292
  
   общим вопросам": именно эти руководители непосредственно решали вопросы премирования технического отдела. Предложение всем понравилось; говорили, что, может, толку и не добьёмся, но хоть "душу отведём".
   Присутстовавший на заседании профбюро Миронюк промолчал, видимо, решил, что ничего существенного за этими разговорами не последует.
   Но я напечатал на машинке и направил руководителям официальные приглашения. Проигнорировать эти документированные приглашения руководители не решались и на наше собрание пришли. Я включил их разъяснения одним из вопросов повестки собрания и после обычных наших текущих разборок предоставил им слово.
   Главный инжинер долго "бекал и мекал", пытаясь объяснить собранию причины, по которым отделу премию "ну никак нельзя выплатить", а вот администрацию завода лишать премии нет оснований. Ничего убедительного ни он, ни зам. директора, так сказать и не смогли. В решение собрания удалось "протащить" заранее подготовленную резолюцию: по результатам заслушивания представителей администрации коллектив технического отдела, дескать, требует изменить систему показателей для премирования и прекратить практику необъективных лишений премии для работников отдела. Резолюцию направили в партком и в завком, как тогда было принято.
   Миронюку, видимо, сильно перепало от главного инжинера за это собрание. Ситуация для завода была очень не типичной. Руководителей завода "выставили" в очень не выгодном виде. Такое не прощалось. Но до меня эта "ударная волна" не докатилась. Видимо, истинная причина всех событий для руководителей осталась непонятной, им показалось, что это просто случайный всплеск возмущения. То, что подобные события без предварительной подготовки просто в принципе невозможны, они, похоже, вообще не знали. Нужно отдать должное Миронюку -- он никого "не подставил", не искал зачинщиков - все тумаки принимал на себя. И дело здесь заключалось не столько в личном его благородстве, сколько в большей, по сравнению с другими руководителями, совестливости. Его зарплата была почти вчетверо больше, чем у рядового конструктора или технолога; должность позволяла почти ничего самому не придумывать, достаточно было "давать ЦУ" (так называемые ценные указания). Мне всегда казалось,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   293
  
   что он постоянно чувствует неловкость ситуации, стыдится получать "шаровые" деньги. Раньше он долго работал начальником цеха, а там нагрузка и ответственность на порядок выше: там всё зарабатывалось если уж не кровью, то нервами. Это уж точно. Он по поводу и без повода любил вспоминать о том периоде своей жизни. Однако до совестливости тюменского Андреева он не дотянулся, никогда от денег не отказывался, независимо от их происхождения.
   К этому же периоду относится история с разработкой и внедрением норм на инженерные работы. Объективной нужды в таких нормах не было, но у начальника отдела Крюкова была привычка судить о степени напряжённости инженерного труда чисто по внешним признакам. Он чуть не слежку вёл за тем, кто сколько времени тратит на перекуры, на питьё кофе, на пустые, по его мнению, разговоры. Собранные сведения он нередко использовал при распределении премий в отделе.
   Все попытки убедить его, что качество инженерных решений мало зависит от того, сколько часов человек сидит на рабочем месте, не приносили результатов. Я всегда протестовал против волевых решений при распределении премий. Говорил, что кофе, к примеру, только стимулирует творческие способности; перекуры - это не столько пустая потеря времени, сколько необходимый неформальный обмен мнениями, без которого тоже при поисках технических решений обойтись нельзя.
   Все призывы судить о качестве работы специалистов по результатам труда, а не по их внешнему поведению у Крюкова понимания не встречали. Он сам был по характеру "не боец", всего достигал усидчивостью. Ему казалось невероятным, что некоторые могут "слёту" решить проблему, над которой он бы сидел несколько недель. Все "раздачи слонов" (так называли в отделе процедуру деления премий) он был склонен проводить чисто волевым порядком. При этом никогда не забывал нескольких своих "любимчиков" -- постоянных партнёров по междусобойничкам. Я постоянно "возникал" по этим вопросам, но долго не мог найти выхода.
   После нескольких столкновений я предложил Крюкову внедрить в отделе количественный и качественный учёт работы каждого специалиста, и все премирования проводить только по результатам этого учёта. Поводом для разговора послужил его интерес к моим занятиям по теме диссертации. Он несколько ревниво к этому
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   294
  
   относился, часто полушутя интересовался, не собираюсь ли я "подпилить ножки его кресла". Меня чисто административная работа никогда не привлекала, бояться ему здесь было нечего. Но, благодаря моим занятиям, у нас с Крюковым сложились вполне взаимоуважительные отношения, позволявшие мне настойчиво добиваться объективности в вопросах оценки работы специалистов.
   Примеры такого учёта были. Конструкторы ЦКТИС (центральный конструкторско-технологический институт судоремонта), занимающие часть корпуса заводоуправления, уже несколько лет работали с использованием нормативов на конструкторские разработки.
   Крюков нехотя соглосился, но организовать разработку нормативов отказался. Мне пришлось в инициативном порядке придумать подходящую для отдела систему нормативов - помог опыт работы в НИБе, да и институтские знания ещё к тому времени не устарели.
   Сочинённые мною нормы Крюков вынужден был утвердить для опытного применения. Эпопея с нормами растянулась более чем на год. Для упрощения учёта, я всем работникам отдела в начале месяца раздавал бланки, в которых каждый сам должен был вписать всю свою работу за месяц. Потом каждую работу он сам должен был по нормативам пронормировать. Учитывалась специальными коэффициентами сложность и новизна работы, количество чертежей, эскизов и текстовых материалов ( всё пересчитывалось на стандартные
   листы 11-го формата), учитывалось время, затрачиваемое на планёрки и совещания... При всей неизбежной в таких случаях условности и приближённости результатов общие итоги давали вполне ясное представление о том, чем и с каким результатом человек занимался весь месяц.
   Весь немалый объём учета работы чуть не сотни человек я долго вёл один, т.к. в коллективе идея понимания не встретила. А для меня успех в этом деле стал делом принципа - казалось, прямо таки позарез необходимым обеспечить возможно большую объективность в оценке труда каждого человека. Понимал, что для "записных лентяев", которых в отделе было достаточно, эта объективность смерти подобна, что проблема вообще интересна скорее в теоретическом, чем в практическом плане, но удержаться от эксперимента над сотоварищами по работе не смог. К тому времени у меня уже не было иллюзий в проблеме самоценности человека. Понимал, что пресловутое равенство невозможно, что по способностям, здоровью, уровню знаний, уровню ответственности перед собой и обществом люди бесконечно различны.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   295
  
   Но вид самодовольных лентяев (а все они были любимцами Крюкова), благоденствующих из-за отсутствия чёткой оценки их труда, был труднопереносимым; меня постоянно "подмывало" ткнуть их носом в несоразмерность их заработков с мизерностью их фактических трудов.
   Удалось быстро формализовать отчётность до такого уровня, что с подведением общеотдельских итогов я управлялся в конце месяца буквально за несколько часов. В стенной газете отдела стали публиковать графики, иллюстрирующие производительность отдельных подразделений и лучших работников. Но серьёзного отношения к этому делу у большинства работников добиться не удалось, далеко не всем понравилось, что вдруг стало в явном виде заметна его доля работы в общем труде, особенно, если вдруг оказывалось, что сосед сработал лучше. Стремления "гнаться за передовиками" не возникало ни у кого.
   "Масла в костер недовольству" подлило ещё и то, что учет работы проводился не только у конструкторов и технологов, но и у заместителей главного технолога, начальников бюро отдела и даже у главного технолога Миронюка. Я сам был искренне удивлён, когда вдруг обнаружилось, насколько мала их "выработка", насколько она ниже, чем у большинства рядовых работников. Когда результаты опубликовали в стенгазете, то определённое "тунеядство" руководителей подразделений стало предметом общих разговоров. Кому же это понравится?
   Однако сама возможность учёта была очень чётко продемонстрирована. На очередном заседании профбюро я стал от Крюкова добиваться разрешения на переход в деле распределения премий от волевых решений к нормативно обосновенным. Дескать, кто больше наработал, тому и премию нужно давать большую. Сказал, что дополнительных денег здесь не требуется, просто нужно передовикам платить больше за счёт отстающих. По классическим принципам социализма это должно понудить отстающих наращивать усилия, осваивать опыт передовиков. Я сознательно утрировал ситуацию, лукавил, так как в случае успеха заранее решил, что попытаюсь положить конец синекуре любимчиков Крюкова, попытаюсь часть их премий "перекидывать" трудягам, фактически тянущим работу всего отдела.
   И начальник отдела был вынужден согласиться со всеми доводами. Нормы утвердили. Итоги следующего месяца порешили использовать при распределении премий.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   296
  
   На этом благополучная часть истории с нормами инженерного труда и закончилось. При распределении очередных премий с занявших последнее места (а ими оказались, в основном, начальники бюро и заместители Миронюка) "сняли" по 10%, а передовикам добавили тоже по 10%. Решение, чтобы исключить возможность обратных ходов, сразу опубликовали в стенгазете. Хоть речь и шла всего о 10-15 рублях для каждого из упомянутых в решении работников, но возникла масса недоразумений. Один из "любимчиков" Крюкова, некий Недайвода, с которого тоже сняли часть премии за последнее место в социалистическом соревновании (так это тогда было принято называть) в коридоре наорал на одного из "передовиков", упрекая того чуть ли не в краже части его премии. Лично меня никто не упрекал, так как все решения были приняты коллегиально на заседании профбюро и администрации; но всем было слегка неловко - одно дело "обсуждать и осуждать" в кулуарах, другое - покушаться на святая-святых, на зарплату.
   Тем не менее ещё несколько месяцев удавалось "забижать" любимчиков Крюкова. Каждое распределение премий сопровождалось проявлением таких эмоций, что я уже и сам стал сомневаться в практической полезности с таким трудом внедренной системы. Психологически было интересно, но практически заставить серьёзно вкалывать людей, давно привыкших к синекуре, оказалось невозможным. Они, возможно, и хотели бы, но уже не умели.
   В конце концов, Крюкова так допекли жалобы постоянно занимающих последние места в соревновании его "протеже", что он стал настаивать на прекращении отчётов за работу, на возвращении к прежней "волевой" практике. Доводы его были маловразумительны- "нам и без учёта известно, кто как работает"- , но я и без этого чувствовал, что пора эксперимент прекращать, поскольку ожидаемой практической пользы он не приносит.
   На очередном отчетно-выборном собрании умученный отчетностью коллектив меня в новый состав профбюро не избрал, чему я сознательно способствовал тем, что никакой "подработки" в массах не проводил. На этом и закончилось в отделе нормирование работ, всё вернулось "на круги своя". Правда, Крюков после всех этих передряг стал значительно более лоялен в вопросах оценки труда специалистов, но ведь делалось-то всё не ради этого.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   297
  
   * * *
   По непонятной мне до конца причине тесных дружеских отношений ни с кем из работников технического отдела не складывалось. Всё выглядело как с шарами на бильярдном столе - контакты случались постоянно, но на короткий период. Возможно, здесь влиял просто возраст. Детство и юность с их безоглядной доверчивостью к людям, с их верой в изначальную доброту и искренность каждого человека закончились. А взрослая жизнь постоянно демонстрировала в каждом человеке наличие бога и дьявола примерно в равных дозах. Смириться с этим было трудно, особенно если дело касалось, в общем-то, симпатичных мне людей.
   Довольно близко сошлись с Николаенко и Винидиктовым - в обеденный перерыв регулярно играли в шашки и в шахматы, вместе ходили в буфет "пить кофе", вместе осуществляли "негласное влияние на общественность", когда это всем троим казалось необходимым. Но вне работы контактов почти не случалось. Каждый жил своей жизнью, не допуская в неё других.
   Мне был более понятен Витя Винидиктов - решительный, более хитрый и умный по сравнению с Колей Николаенко. Коля иногда преподносил уж очень неожиданные сюрпризы.
   Я привлек его к разработке чертежей на установку для размола полистирольной изоляции. Идея обещала интересные решения. На судах при ремонте рефрижераторных трюмов образовывались десятки кубометров отходов этой очень дорогой изоляции в виде обломков плит. Мне никак не удавалось внедрить рацпредложение на использование этих отходов. Требовалось отходы перемолоть в крошку, затем смешать крошку с цементом и отформовать новые плиты. Кроме интереса чисто технического, внедрение рацпредложения позволяло получить ещё и немалое денежное вознаграждение, что при мизерных наших зарплатах было не последним делом. Привлекая Колю, я хотел просто ускорить процесс, т.к. работа в одиночку грозила затянуть сроки внедрения.
   Я сделал всю предварительную работу, даже "выбил" командировку в город Николаев и получил в тамошнем Кораблестроительном институте - ведущей оргпнизации по этой тематике - все требующиеся положительные отзывы. Возможность создания установки продемонстрировал Коле наглядно: размолол кусочек изоляции в его
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   298
  
   кофемолке. Мы договорились поровну поделить все возможные доходы, и Коля сделал чертежи. Удалось добиться изготовления установки и обеспечить её монтаж. И вот настал момент испытаний.
   На испытания пригласили соответствующую заводскую комиссию. Включили установку. Там был установлен мощный электродвигатель с числом оборотов более трёх тысяч в минуту - шум от установки напоминал вой реактивного самолета на взлёте. Комиссия отошла от установки подальше, потом вообще спрятались за косяк двери, а я взял обломок изоляционной плиты и пошёл её размалывать.
   Уже подойдя к установке я оглянулся, надеясь увидеть рядом своего соавтора Колю, но его не было. Он, оказывается, остался с комиссией и наблюдал за мной, выставив один глаз из-за косяка двери.
   Никакого страха за результаты испытаний у меня не было, но прямо-таки ударила острая обида. Это же надо быть таким осторожным самому и таким равнодушным к судьбе этого Якиманского. Определённый риск действительно был, поскольку при таких оборотах дробящего ножа даже легкий кусок изоляции был равнозначен чуть ли не обычному кирпичу в велосипедном колесе. Могло всё и в куски разлететься. Но ведь мы всё предварительно просчитали, всё было в безопасных пределах. Да и честь конструктора - а Коля любил говорить, что он "конструктор от Бога" - требовала, казалось бы, личного участия в испытаниях. Так вот ведь нет, прячется. Из истории мостостроения известно много примеров, когда конструктор стоял под мостом в момент испытаний, в момент прохождения по мосту танков или поезда, а мой соавтор вот прячется. Стало всерьёз обидно.
   Всё прошло хорошо, и предложение внедрили, и деньги поделили, но обида не проходит до сих пор, хоть прошло с тех пор уже много лет. Обида даже не на Колю конкретно, скорее, на человеческую слабость, на постоянную у многих готовность к предательству в острой ситуации.
   Все трое мы занимали одинаковые должности, были начальниками разных бюро. Нашим общим начальником считался заместитель главного технолога некий Попов Борис Васильевич. Однажды - это ещё в период борьбы Крюкова с кофеманией - мы перед официальным обеденным перерывом, пошли в кафетерий и уселись там выпить по чашке кофе. Вдруг туда быстро зашёл Попов, купил пачку сигарет и уже направился к двери, делая вид, что нас не замечает. Мы с Виктором сидели спокойно, воспринимая поведение Попова как должное, но Коля
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   299
  
   неожиданно вскочил и, до предела виноватым тоном, обратился к Попову:
   - Борис Васильевич, извините, это с нашей стороны никогда больше не повторится...
   Попов, не одобрявший никогда позиции Крюкова, опешил и сказал, что не видит здесь никакого проступка, что он и сам, когда тупеет от работы, не прочь выпить чашечку кофе. И ушёл. Мы с Виктором переглянулись и оба уставились на Колю, ожидая пояснений. А тот, нимало не смутившись, заявил, что хотел нас всех избавить от неприятностей, что считает свой поступок правильным -дескать, это он ради нас "бросился" на амбразуру, вроде Матросова.
   - А по-моему, ты просто труханул, - прямо заявил Виктор.
   Мы потом часто вспоминали этот эпизод и пытались в шутливой форме вынудить Николая на признание ошибки, но он всегда делал вид, что намеков не понимает. Меня не оставляля мысль о его возможном поведении в случае действительно серьёзной опасности для нас всех. Небось, кинулся бы спасать свою шкуру, не думая ни о ком другом. Но, слава Богу, проверить эту мысль на практике не довелось.
   Для сравнения: однажды по весеннему льду я ходил ловить рыбу с Геной Воронковым. Рыбы не поймали, но Гена вдруг неожиданно провалился в воду. Лёд вокруг был слабый, с полыньями. Мы шли осторожно, таща за собой для страховки детские санки на длинной верёвке. И вот Гене не повезло. Я сразу стал толкать к нему санки. Он уцепился за них и мне удалось его вытащить на лёд. На пути к берегу Гена вдруг признался, что первой мыслью, когда провалился, было:
   - Всё, конец; Серёжа сейчас рванёт к берегу, а мне конец...
   - А ты, -- продолжал мой купалщик, - кинулся меня вытаскивать, я даже не ожидал.
   - Ты, надеюсь, не по себе судишь, - обиделся я, -- разве ты не также поступил бы?
   Но Гена всё тряс головой и удивлялся этой вполне нормальной моей реакции на обстановку. А я удивлялся его удивлению. Мы с ним были одного возраста, выросли в сходных условиях, но он, похоже, в изначальную человеческую добропорядочность вообще не верил.
   Все мы, как говорится, не ангелы. Все несколько лет наших совместных кофепитий Витя Винидиктов отличался тем, что никогда сам не брал чайной ложечки, чтобы размешать сахар в чашке. Он всегда
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   300
  
   выпрашивал ложечку либо у Коли, либо у меня, после того, как мы свой сахар уже размешали. Наконец, однажды Николаенко не выдержал и спросил Витю, почему тот никогда сам для себя ложечку не берёт. Спросил-то шутя, но ответ нас с ним буквально ошарашил. Виктор, с серьёзным видом, пояснил, что, по его мнению, ложечки судомойка моет очень небрежно, поэтому, дескать, он и предпочитает пользоваться лишь той, которую предварительно уже использовали, прополоскали, так сказать.
   - Ну ты и гад, - не удержался от эмоций Николаенко.
   Тем не менее, наша троица продолжала держаться вместе вплоть до начала "перестройки", положившей конец вообще Советскому Союзу, не то что нашему сотрудничеству. Первым откололся Николаенко: не обмолвившись нам ни словом, он занялся частным бизнесом. Потом Витя - я тоже узнал всё "опосля" - уволился с завода и перешёл работать учителем по труду в школу. Затем и я ушёл с завода, отработав там двадцать лет. Сам факт отсутствия даже попыток каких-либо совместных действий в осложившихся обстоятельствах, свидетельствует о повышенном индивидуализме всех троих. При всех взаимных симпатиях нас ни на что серьёзное господь не сподобил.
   И ещё из области взаимоотношений. В постоянно случавшихся производственных затруднениях я всегда старался найти выход сам, не переваливая ни на кого своих проблем. И, как правило, всегда выход найти удавалось. Однажды цех получил с заводского склада круглые иллюминаторные стекла диаметром миллиметров на 10 больше, чем нужно. Других на складе не было. Я сам уменьшил диаметр нескольких стекл на заточном станке, медленно врвщал руками стекло, слегка касаясь его кромкой точительного камня. Иллюминаторное стекло специальной термозакалкой делают очень хрупким. При значительном усилии оно рассыпается на отдельные кристаллы. Фокус заключался именно в медленной, постепенной обдирке, не допуская нагрева стекла в месте его контакта с камнем.
   Я показал весь процесс нескольким цеховым рабочим и забыл об этом мелком эпизоде. Пару лет спустя завод столкнулся с похожей проблемой. Потребовались прямоугольные стекла со скругленными углами, а на складе имелись только с прямыми углами. Вообще на заводе станочные работы курировал Вася Емельянов -- мой бывший незадачливый соавтор по внедрению стенда для изготовления
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   301
  
   контроттяжек (тросов с мусингами). Он тогда бросил эту работу на полпути и мне пришлось доводить всё одному. Вопрос о скруглении углов стекл попал к Васе. Он попробовал скруглить углы фрезой на фрезерном станке, убедился, что стекло разлетается мелкой пылью, и дал заключение о невозможности выполнить эту работу. Конструкторам дали задание на чертежи по переделке рамок для стекол, а цех начал уже было на судне вырезать существующие рамки со скругленными углами, чтобы ставить новые с прямыми углами.
   В этот комент кто-то из работяг сказал конструктору, что затеяли совершенно дурную работу. На пояснение конструктора о невозможности скругления уголов стекол работяги сказали, что, дескать, нужно было поручить это Якиманскому: он такие работы уже делал.
   Конструктор пришёл к моему столу со стеклом под мышкой и спросил, могу ли я вот прямо сейчас пойти и попробовать углы скруглить. Стекло толщиной миллиметров двадцать, размерами 600х800. Я сразу не стал ничего обещать, и мы пошли в цех. Там я наклеил на углы бумагу - шаблончики требуемого скругления - и где-то за полчаса обработал три угла, оставив один для наглядности нетронутым.
   Конструктор схватил стекло и понёсся прямо к главному инженеру. От этих стекол к тому времени уже зависел срок сдачи судна из ремонта. Работы курировал лично главный инжинер. Увидев результат моих усилий главный в ярости вызвал Миронюка и стал упрекать его в умышленном затягивании времени с решениями. Миронюк сослался на заключение Васи Емельянова о невозможности обработки стекол.
   - Как это невозможно, - спросил главный, - а это тогда как понимать?
   И показал Миронюку обработанное мною стекло. Тому оставалось только утереться. Васю после этого едва с должности не попёрли. Я специально ходил к нему и к Миронюку с объяснениями: казус случился нечаянно, я и знать не знал о заключении Васи по этим работам.
   Неловкость ситуации усуглублялось тем, что такие истории удивительно быстро становились предметом обсуждений всего завода. Естественно, Васе было обидно, да и Миронюку не лучше. А мне уже трудно было рассчитывать на благорасположение к своей особе того и другого.
   Вася по натуре был, что называется, добряк. Здоровенный, на голову выше меня и чуть не вдвое тяжелее по весу, он отличался почти непробиваемым спокойствием. Однажды, на предновогоднем отдельском
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   302
  
   междусобойничке, Вася сильно перепил спирта, и я, на пару с Саней Кудрявцевым, взялись "этапировать" его от завода домой. Вася был у Сани непосредственным начальником, а я чувствовал себя виновником Васиного состояния, так как именно через меня отдел и разжился этим спиртом.
   Мы положили Васины руки себе на плечи и пошли. Вася башней возвышался над нами, но с каждой минутой шёл всё хуже и хуже: спирт - коварная штука. Наконец, он совсем перестал самостоятельно шагать, стал заплетать ноги винтом, повис на наших плечах мертвым грузом. Пришлось остановиться передохнуть. Васю опустили на колени, и он мирно захрапел. Но до дома нужно было идти ещё чуть не полтора километра. Передохнули и стали пытаться Васю разбудить, так как без его хотя бы минимальной помощи мы ничего не могли сделать. Но Вася "вырубился" настолько глубоко, что никакие наши крики не помогали.
   Перепробовали все известные в народе способы - трясли его, тёрли уши, дёргали за нос - всё было бесполезно. Но бросать друга на дороге было нельзя. Памятуя собственный печальный опыт (однажды жена таким образом "привела меня в чувства"), я сказал Сане, что остаётся только попробывать разбудить Васю пощёчинами.
   - Я своего начальника бить не буду,- непреклонным тоном объявил Саня. Пришлось это делать мне. - другого выхода не было. Где-то после третьей оплеухи Вася замычал и открыл глаза. Увидев это, Кудрявцев вдруг забежал спереди и извиняющимся голосом прокричал:
   - Василий Евстратыч, это не я Вас ударил, это Якиманский...
   Это было настолько комично и неожиданно, что я не смог удержаться от хохота. А Вася тряс буйной головушкой, смотрел на нас ничего не понимающими, мутными глазами. Но дело было сделано и мы благополучно "дошли" Васю до его квартиры.
   Одно плохо - такие истории не способствуют дружбе. Да, товарищи по работе, да, симпатичные люди, но случись беда и их реакцию просчитать невозможно: может кинутся помогать, а может разбегутся, спасая свои шкуры.
   С моим непосредственным начальником Володей Новиковым отношения тоже складывались не просто. Он мне помог перейти в отдел. Потом мы много лет сидели за соседними столами. По работе мы неплохо дополняли друг друга, поскольку у него был некоторый избыток скепсиса и осторожности, а у меня избыток оптимизма при любых затруднениях; этот баланс позволял отделу благополучно
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   303
  
   выкарабкиваться из сложных ситуаций, но не улучшал наших личных взаимоотношений. Он прекрасно ладил и с Миронюком, и с Крюковым- в основном на почве их совместных междусобойничков, которых я всегда избегал. Я с руководством отдела "жил как кот с бродячим псом", предпочитая совместной "споенности" некий вооружённый нейтралитет, постоянно впадая в конфронтации по самым различным поводам.
   Был период, когда он вдруг стал явно придираться к любому, подготовленному мною документу. Обязательно изыскивал повод хоть что-нибудь изменить, подправить, хотя это всегда не имело никакого принципиального значения. Я готовил все бумаги сразу начисто на пишущей машинке и, в случае исправлений, документ приходилось полностью перепечатывать. Для меня это всегда было трудно - не из-за дополнительной работы, а из-за осознания глупости причины; как правило серьёзных оснований для переделок не было, всё представлялось просто очередным капризом начальника.
   Так продолжалось довольно долго, пока я не придумал способа Володю "уесть" раз и навсегда. Он по части грамотности не был безупречен. Однажды, в ответ на его замечания по очередной моей "бумаге" (так на рабочем сленге мы называли всю нашу повседневную продукцию), я во всеуслышанье заявил, что берусь в любом подготовленном им документе найти не меньше десяти ошибок. Зная его некоторую чванливость - он любил со "значительным" выражением лица упоминать о своём большом опыте - я не сомневался, что уловка сработает. Так и случилось. Володя быстро отыскал в подшивке документов самую короткую из написанных им лично служебных записок и, призвав в свидетели всех сидящих в нашем общем зале технологов, предложил мне, таки, поискать ошибки. Он ухмылялся, заранее предвкушая моё фиаско.
   Такого быстрого результата я конечно не ожидал, но сдаваться не собирался. Внимательно перечитал записку, отметил все синтаксические и грамматические неточности; полученный результат удивил и меня самого - ошибок обнаружилось аж четырнадцать, правда я "придирался" буквально ко всему. Володя растерялся и ни одной моей "придирки" оспорить не сумел. Весь этот спектакль проходил на глазах наших сотрудников и ситуация сложилась для Володи пиковая. Нужно по справедливости отметить, что он сумел сдержать эмоции и "спустить всё на тормозах". Подготовленный мною документ подписал без исправлений и в дальнейшем уже ничег7о не по сути исправлять не пытался.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   304
  
  
   Володе, похоже, наблюдения за моими "сражениями с ветряными мельницами" доставляли не шуточное удовольствие. Сам он ничего подобного никогда не предпринимал, но не упускал случая подкинуть мне ту или иную "задачку"
   Один из недавно появившихся в отделе молодых специалистов, некий Калугин, отработав чуть больше года, перешёл работать в ОБХСС (отдел борьбы с хищениями соцсобственности). На заводе осталась работать его жена, но она молодым специалистом не являлась. Жена эта работала вместе с женой Володи в множительной лаборатории . Жена у Володи тоже была "не мёд", да и вообще в чисто женском коллективе этой лаборатории жили не очень дружно. Видимо, Володя именно от своей жены узнал, что Калугин перешёл работать в ОБХСС с условием, что за ним сохранится льготная очередь на получение квартиры, что очередь переоформят на его жену. Лаборатория числилась за техническим отделом, но о всех этих деталях меня - профорга отдела - в известность, естественно, не поставили.
   И вот Володя однажды с серьёзным видом спросил у меня, на каком основании жена Калугина числится в льготной очереди, если её муж на заводе уже не работает. Я сходил в лабораторию, переговорил с женой Калугина и уже совсем было собрался объяснить Новикову, что по сути здесь нет больших нарушений, как вдруг мне позвонил из города сам этогт Калугин. Его жена сообщила ему о моём визите. Калугин сразу начал с угроз - потребовал прекратить всякие выяснения, а то он, мол, "подключит" таких людей, что всем нам "мало не покажется".
   В таких обстоятельствах у меня уже не оставалось другого выхода, как только направить в Завком от имени нашего профбюро отдела официальное требование об исключении Калугиной из льготной очереди. В Завкоме тоже не стали искать вариантов и жену Калугина из очереди убрали. Это, конечно, не помешало самому Калугину получить квартиру уже через несколько месяцев, но уже не от завода, а от ОБХСС - откусил, таки, Калугин от общегог пирога вне очереди, но с другого края. Тем не менее Новиков искренне считал, что с моей помощью он сделал благое дело, так сказать, "и мы пахали".
   Бывали и забавные ситуации. К%онструкторы занимали в отделе по сравнению с технологами привилегированное положение. Конструкторы определяли, какой должна быть та или иная
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   303
  
   конструкция, а технологи уже должны были найти способы воплощения конструкторских решений в производство. Так сложилось, что конструкторы возможности цехов знали плохо и многие их разработки приходилось корректировать по ходу внедрения. Но в конструкторском отделе, где почище, работали многие жёны ответственных работников и им легко прощали все ошибки. Жена нашего главного технолога Миронюка тоже работала конструктором.
   После нескольких совсем уж досадных конструкторских ляпсусов руководство отдела решило подстраховаться. Было предложено все конструкторские разработки проводить ещё и через технологов, внедрить, так называемый, технологический контроль. И я, и Новиков этому долго сопротивлялись, поскольку считали, что таким образом на нас пытаются навалить ещё и часть работы конструкторов. Так по сути и было - вместо учёбы конструкторов, вместо повышения их ответственности за решения, руководство пыталось решить проблему "чужой кровью", за счёт технологов, напряженность труда которых и так была на порядок выше, чем у конструкторов.
   Но, "прав тот, у кого больше прав", и начальство обязало нас соответствующим приказом в опытном порядке начать техноло-гический контроль конструкторских разработок. Достойный выход для всех нас нашёл именно Новиков. Он "перекинул" мне на контроль чертёж цистерны для транспортировки соляной кислоты, разработанный женой Миронюка.
   Женщина есть женщина. Многие элементарные вещи, понятные по жизненному опыту уже десятилетним мальчишкам, им не известны. Мне даже не пришлось особенно напрягаться в поисках ошибок. Их набралось около пятидесяти, что для чертежа на одном листе 12-го формата на любого непредубеждённого человека производило достаточно сильное впечатление.
   В обычном режиме я в таких случаях просто сам вносил необходимые исправления, но здесь мы всё оформили в виде официальных замечаний и вместе с Володей подписали. Пришлось "забыть" о том, что чертёж выполнен, таки, женщиной, и отнестись к нему так, как требовала ситуация.
   Жена Миронюка, получив свой чертёж на исправления по замечаниям, ударилась в слёзы и помчалась жаловаться мужу. Тот вызвал нас с Новиковым и поинтересовался - не в порядке ли издевательства лично над ним мы понаписали столько замечаний ?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   306
  
   Пришлось показать ему предварительные наши замечания по чертежам других конструкторов и вместе с ним разобраться в деталях основания для каждого замечания. Миронюк был вынужден признать, что мы ничег8о не преувеличиваем.
   Этим и закончилась попытка навалить на нас технологический контроль. Всё вернулось к прежнему порядку. Для производства вцелом это постоянно требогвало дополнительных затрат на исправления конструкторских ошибок, но для руководства это было проще, чем объясняться с жёнами - своими и других начальников.
   Время от времени возникали ситуации, требовавшие сепьёзной конфронтации с руководителями отдельных подразделений отдела. Вдруг выяснилось, что один из наших молодых специалистов уже трижды "пролетает" на попытках защитить отчёт по стажировке (была такая процедура, призванная как-то регламентировать адаптацию молодых специалистов на заводе). Поговорил с ним и оказалось, что Крюков назначил в руководители стажировки этому парню своего "любимчика" Недайводу. У того за плечами был всего техникум, работал он начальником бюро инструментального хозяйства, а стажировать взялся инженера-литейщика. Парень уже фактически руководил всеми литейными работами на заводе, но, из-за личных склок с Недайводой, отчёт по стажировке защитить никак не мог.
   Недайводе Крюков обеспечил возможность подзаработать - за руководство стажировкой неплохо доплачивали. Но Недайвода, по склочности характера - чем-то парень ему не понравился - принялся изводить своего подшефного мелочными придирками.
   Пришлось решением профбюро Недайводу от руководства стажировкой освободить. Крюков его очень активно защищал, но перед фактами был вынужден сдаться. Парню дали в руководители Васю Емельянова, и уже через месяц отчет по стажировке благополучно прошёл защиту.
   Все эти события постепенно создали мне в коллективе своеобразный имидж человека, к которому в случае нужды или обиды можно обратиться, не рискуя нарваться на отказ, не опасаясь, что тебя просто "отпасуют" к начальнику или в другие инстанции. Лично от меня это требовало затраты массы личного времени, но позволяло чувствовать себя нужным людям, а не только себе и своему семейству. В связи с этим невольно вспоминается мама. К ней приходили за
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   307
  
   советами и помощью очень многие, особенно старики и старухи; в послевоенные годы для многих было чрезвычайно трудно "выбить" пенсии и пособия за погибших родственников, мужей, сыновей. Мать всем старалась помочь - писала от их имени письма и заявления, помогала найти нужных свидетелей для восстановления утраченных документов. К ней за помощью приезжали порой из самых глухих деревень: людская молва эффективнее любой рекламы. Мама всё делала бескорыстно. Не помню ни одного случая каких-либо материальных или иных "благодарностей". Как-то незаметно, само по себе, нечто подобное в отношениях с людьми возникло и у меня.
  

* * *

  
   В середине 80-х годов случилась история с книголюбами, в которой мне довелось принять самое деятельное участие. На книги- на классику, на фантастику, да буквально на всё - многие годы спрос удовлетворялся едва ли не на 20 %. Хорошую книгу можно было купить лишь случайно. Подписаться на любое собрание сочинений, на хорошие словари - почиталось за огромную удачу.
   Конечно, все эти проблемы касались только "массового читателя". Номенклатура и здесь для себя обеспечивала "лучшие места у кормушки". Завод был оформлен в качестве, так называемого, коллективного члена всесоюзного общества книголюбов (ВОК); из средств профсоюза выплачивались членские взносы, но всеми благами пользовались всего несколько человек - директор, секретарь парткома, председатель завкома, их заместители, их секретарши...
   Городское правление ВОК регулярно выделяло заводу подписные издания и другую дефицитную литературу, но, как всегда, "всего на всех не хватало", доставалось только администрации завода. Остальные довольствовались тем, от чего администраторы отказывались. Все об этом знали, яростно обсуждали и осуждали, но ситуацию изменить никто не пытался.
   Меня до поры эта проблема не задевала, т.к. удавалось много ездить в командировки и по пути покупать интересные книжки: они в Москве и Питере всегда были доступнее. Да и "лишних" денег особенно-то не наблюдалось, хватало только на самое необходимое.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   308
  
  
   Однажды в нашей многонаселенной рабочей комнате случайно заговорили о книжном дефиците. И все было сошлись на том, что "простому человеку" здесь ничего нельзя сделать; остаётся только покориться судьбе и радоваться "остаткам с барского стола". Я вдруг всех "забидел" утверждением, что подобное положение сложилось и существует исключительно благодаря нашей общей пассивности.
   Все принялись "подначивать" меня, предлагая попробовать хоть что-то изменить. Из принципа я не стал отказываться и предложил одной девице - самой убежденной в том, что ничего изменить нельзя, - согласиться на роль секретаря. А я, дескать, буду председателем организационного комитета.
   Начали с того, что написали и вывесили на заводской проходной объявление, предлагающее всем желающим записываться в создаваемую на заводе первичную организацию ВОК. Подпись под объявлением выглядела достаточно официально - "оргбюро". Был указан телефон и место работы секретаря - той самой девицы.
   Тоталитарная система приучила всех к безоговорочному доверию всяким официальным объявлениям. Никому и в голову не пришло, что это объявление, по сути - чистая самодеятельность. Администраторы все заезжали на завод на личных и служебных автомобилях и объявлений в проходной видеть не могли. Их видели лишь те работники, которые приезжали на завод в забитых под завязку автобусах и через проходную шли пешком. Я-то понимал, что "по правилам" нужно было бы предварительно получить "добро" хотя бы парткома, потом только вывешивать объявление. Но в благо-расположенности к этому делу секретаря парткома я сильно сомневался. С чего бы это он стал сам себя лишать возможности практически бесплатно получать книги. Решил, что в случае, если удастся привлечь достаточно много народа, то, поставленные перед этим фактом, администраторы не рискнут дело прикрыть. Дальнейшие события полностью подтвердили мои "прикидки".
   Как оказалось, измученных книжным дефицитом на заводе было много. За неделю подали заявления и заплатили вступительный взнос около двухсот человек. Но ни один человек из администрации и "близких к ним кругов" к нам не обратился. Они считали, что их "книжной кормушке" ничто угрожать не может.
   Я собрал все сданные в качестве взносов деньги и поехал к секретарю городского Совета общества книголюбов. Приняли меня
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   309
  
   там, что называется, "на ура". У них была серьёзная проблема с ростом числа членов общества, от этого зависела из зарплата, их "удельный вес" и авторитет в республиканском отделении ВОК. Секретарь даже "пожаловалась" мне, что они буквально измучились с этими "блатными коллективными членствами", сказала, что новой первичной организации они очень рады, обещала всячески помогать. Договорились, что нашу новую организацию прикрепят к двум городским книжным магазинам, и мы сможем там получать и распространять среди членов общества дефицитную книжную продукцию.
   Пришлось обзвонить всех подавших заявления и провести выборное собрание. Из организационного бюро наш статус повысился до Совета первичной организации ВОК. Само собой, что я оказался его председателем.
   Организация просуществовала около пяти лет. Удалось отвоевать отдельную комнатку и оборудовать там книжный магазин. Получаемые на подотчет из магазинов книги продавали в этом магазине. Продавцами и доставщиками книг были по очереди члены общества - это оформлялось от имени Совета как общественное поручение, никакой дополнительной оплаты люди за это не получали, всё делалось на добровольной основе.
   Разработали Устав первичной организации. Утвердили принципы "делёжки" дефицитной литературы. Мне пришлось придумать и "протолкнуть" через Совет целую систему, которая бы исключала взаимные обиды и обеспечивала возможно большую справедливость. На каждого члена организации был изготовлен металлический жетон; все жетоны хранились в двух мешках: в одном те, что уже получили "дефицит", в другом - те, которые участвуют в очередной "делёжке". Использовали простейшую лотерейную процедуру: из числа тех, кто был больше других озабочен честностью дележа (кто больше всех "выступал"), брали двух-трёх человек, и они в присутствии нескольких членов Совета вслепую "тянули" из мешка жетоны счастливчиков. Решения - какие книжки просто продать в магазине, а какие разыграть по лотерее - принималось коллегиально. Выигравший мог сразу выкупить книгу, если она ему нужна, а мог и отказаться от выигрыша. Тогда его жетон оставался в мешке до следующего розыгрыша. Получивший один раз дефицитную книгу в дальнейших розыгрышах
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   310
  
   не участвовал до тех пор, пока "не заканчивался полный круг", т.е. пока каждый член организации не получал "дефицит" Таким же образом распределяли подписные издания. Все результаты розыгрышей оформляли протоколом, всё старались сделать максимально открытым.
   За всё время работы организации не случилось ни одного сколько-нибудь запомнившегося скандала. Если кто и был недоволен, то обижался только на свою судьбу, а не на нечестность существующей системы распределения книжек. Понятно, что всё это было от нашей тогдашней нищеты. Сейчас, когда о книжном дефиците мало кто уже и помнит, все наши тогдашние достижения в распределении дефицитной книжной продукции выглядят почти смешными.
   С началом деятельности первичной организации городской Совет ВОК перестал давать подписные издания и дефицитную литературу непосредственно администрации завода. Заводские мафиози не сразу поняли, что этот пирог "уже не про них". Меня вызвал секретарь парткома и дотошно расспрашивал об организации. Потом спросил, как можно в неё вступить. Я объяснил, что по нашему Уставу желающий вступить должен придти на заседание Совета с соответствующим заявлением. В заявлении он должен обязательно указать, что обязуется выполнять на безвозмездной основе все общественные поручения Совета, участвовать в доставке и продаже книг и других мероприятиях.
   Секретарь парткома сказал, чтобы я ему принёс бланк заявления, что он не собирается подобно всем, остальным приходить на заседание Совета, но я отговорился, сославшись на Устав, который, дескать, исключений ни для кого не предусматривает. Так никто из администрации в нашу организацию и не вступил.
   Несколько раз Крюков и Миронюк намекали, что не прочь получить ту или иную дефицитную книжку из нашего магазина. Мне приходилось даже увещевать некоторых наших членов Совета, которых так и подмывало услужить начальству. Но греха лизоблюдства тоже не случилось.
   Самой трудоёмкой была работа продавца. Наш магазин работал только в обеденный перерыв. Книжек там скапливалось порой на несколько тысяч рублей. По тем временам это были большие деньги. Нельзя было допускать растраты, так как в этом случае мы из городских
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   311
  
   магазинов перестали бы получать книги. На работу продавцов желающих было очень мало. Какое-то время я всё сам вёл, потом удалось уговорить на эту работу Свету Пуслите, которую привлекла возможность быть вроде как "хозяйкой" всего магазина.
   Через несколько месяцев народ стал жаловаться, что Света "обросла" друзьями и знакомыми, продаёт им книжки "из-под прилавка", а остальных "отшивает" не хуже чем на рынке. Убеждать Свету в недопустимости такого поведения оказалось бесполезным. Она слов "безвозмездная работа" просто не понимала и считала, что прямо-таки имеет право за свои труды в магазине пользоваться поблажками.
   Решением Совета Свету из магазина убрали. Работали там по очереди члены Совета и просто добровольцы. И ни разу не случилось никаких накладок: народ подобрался очень надёжный.
   Благодаря работе с книжками я познакомился со множеством новых интересных людей, но знакомство ограничивалось только "книжной сферой". В более тесную дружбу ни одно знакомство так и не переросло.
   Дважды пришлось участвовать в городских конференциях республиканского отделения ВОК. Оказалось, что наша первичная организация вдруг стала крупнейшей в городе, что работа у нас поставлена чуть ли не лучше всех. Меня даже награждали ценными подарками - наборами книжек.
   Кроме, собственно, добычи дефицитных книжек, для чего большинство и вступало в организацию, удалось организовать несколько встреч с писателями и даже с одной известной московской поэтессой. И всё это возникло и держалось, по сути, на энтузиазме всего двух-трёх человек. Держалось вопреки желаниям мафиози-администраторов, без дотаций, без официального контроля и понуканий. Многое, очень многое возможно в этом мире при честном отношении к делу.
  
  

* * *

  
   Года за три до начала нашей разрушительной "перестройки", по решению "партии и правительства", на всех предприятиях были созданы так называемые "школы политинформаторов". Массы, ну,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   312
  
   никак нельзя было оставить без управления. Управлять направлением мышления, обеспечивать стереотипное мышление у основной массы рабочих партийные идеологи надеялись не только с помощью монополизированных средств массовой информации, но и с помощью таких школ.
   Неожиданно меня вызвали в партком завода и предложили стать руководителем такой школы для заводских политинформаторов. Политинформаторами в цехах были рядовые члены партии, которым эта работа засчитывалась партийным поручением. Я в членах партии не состоял и был предложением очень удивлён. Но разговор в парткоме получился почти дружеским, уважительным, и я согласился.
   Политинформации предполагалось делать с экономическим уклоном, обеспечивая тем самым "повышение уровня экономических знаний" этих самых "масс". А меня такие проблемы интересовали чуть ли не с детства. У меня было собрано много статистических материалов, сборников типа "СССР в цифрах в ... году", вырезок из газет, книг на тему "соревнования двух систем", статистики по экономике в годы войны и пр.
   Я многие годы пытался путем самостоятельного анализа официальных данных разобраться в истинных причинах нашей полунищей жизни, понять, почему же самая богатая по природным запасам страна для своего народа никак не может обеспечить достойного уровня благосостояния?
   Пришлось составить план работы на год. Все темы по содержанию звучали как минимум нейтрально, и план был благополучно утверждён на заседании парткома. И занятия начались. В школе числилось всего человек двадцать политинформаторов. Для каждого занятия я готовил конспект со всеми основными цифровыми данными по теме, размножал этот конспект и вручал каждому слушателю. А в ходе занятий каждый пункт конспекта подробно комментировал, чтобы потом на лекции в цехе слушатель, зная тему в подробностях, мог ответить на любой вопрос. Такой порядок избавлял слушателей от необходимости самим рыться в литературе: готовый конспект содержал все необходимые сведения.
   Занятия проводились дважды в месяц. Для меня это оказалось совсем не обременительным делом, наоборот, общение с представителями цехов давало много новой информации о заводе, о
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   313
  
   людях, о жизни вообще. И слушатели обычно не скучали, поскольку на всех занятиях мы далеко отклонялись от официальных газетных мнений и заключений и скрупулёзно доискивались до истинных причин событий.
   Начали мы с анализа самых благополучных показателей развития хозяйства страны. В конспекте я показал на цифрах, что газетам можно верить лишь отчасти. Да, мы производим в абсолютном исчислении удобрений больше всех в мире - это газеты неустанно повторяют. Но вот про то, что активных веществ в наших удобрениях в несколько раз меньше, чем в удобрениях, используемых развитыми странами, что в наших удобрениях чуть ли не три четверти составляют наполнители, бесполезные для почвы и для растений, - об этом пишется только в специальных источниках, которые до массового читателя не доходят. И пахотных площадей у нас в несколько раз больше, чем у тех же США. В результате, если учесть только полезную составляющую удобрений, да поделить на всю нашу пашню, то оказывается, что на гектар у нас вносится удобрений чуть не в пять раз меньше, чем в Штатах или даже в Венгрии. Поэтому у нас за урожай 15 центнеров с гектара уже звание Героя присваивают, а в Венгрии урожай в 60 центнеров с гектара считается не очень хорошим.
   Все цифры я брал только из официальных источников, лишь комментарий оставлял за собой. Слушали меня, что называется, с открытыми ртами.Обычно по ходу лекции задавали много вопросов, и мы всё подробно разбирали. Потом всё это, уже в интерпретации политинформаторов, излагалось на собраниях в цехах.
   Было интересное занятие на тему механообрабатывающего оборудования. Я на цифрах показал, что по газетной информации у нас в стране едва ли не самый мощный в мире станочный парк. Газеты этим и ограничиваются. А из специальной литературы известно, что многофункциональных станков (типа "обрабатывающего центра", когда один станок заменяет добрый десяток обычных универсальных) и станков-автоматов у нас в десятки раз меньше, чем в маленькой Японии, не говоря уже о США. В результате на один и тот же объём продукции у нас работает в два-три раза больше рабочих. Все - вроде как, при деле, а результаты хуже в несколько раз. Отставание от передовых стран всё время увеличивается, хотя официальная пропаганда убеждает народ, что мы их вот-вот "догоним и перегоним".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   314
  
  
   В анализе сложившегося положения я старался выделить определяющую роль человеческого фактора. Станков хороших у нас мало не по тому, что мы дурнее. Первые модели современных станков часто именно у нас и придуманы. Только наладить их массовое производство наши руководители не смогли, частью по объективным причинам, а, в основном, из-за нежелания напрягать "за ту же зарплату" свои физические и интеллектуальные силы. Примеров этому - тьма даже в практике моего общения с "руководящими работниками".
   Мы подробно разобрали темы, связанные с производством и использованием в нашей стране электроэнергии, нефти, газа, металлов, каменного угля, прошлись по всем приводимым в газетах основным статистическим показателям. И все основные выводы политинформаторами транслировались в цехах. Правда, при организации лекций в цехах было много срывов, но большая часть коллектива завода была "в курсе дела".
   Ни на какую "революцию в умах" я не рассчитывал, но и участвовать в одурманивании народа считал для себя недопустимым. Занятия в школе политинформаторов для меня служили неким заземлением, отводящим от души накопившуюся неудовлетворенность внешней обстановкой. А слушателям школы занятия помогали шире посмотреть на мир, не ограничиваться официальной газетной соской.
   Довольно долго, более полугода, никакой реакции от работы школы политинформаторов на заводе не чувствовалось. Потом от меня вдруг стали требовать представления на просмотр очередного конспекта перед каждым занятием. И я стал приносить конспекты на просмотр ответственному за эту работу от парткома. Юмор заключался в том, что конспекты содержали только выкопировки из официальных источников - из газеты "Известия", из сборников статистики. Глядя на них, никакого криминала увидеть было невозможно. А все комментарии к приводимым в конспектах цифрам я всегда говорил устно, ничего не документируя. Так занятия продолжались ещё несколько месяцев.
   В конце года городской комитет партии организовал на заводе семинар секретарей парткомов предприятий города. Семинар продолжался несколько дней, т.к. у них там было много своих внутренних проблем. Неожиданно меня пригласили в партком и предложили по материалам моих конспектов для политинформаторов прочитать лекцию для участников семинара, для секретарей паркомов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   315
  
   Предложение показалось мне весьма лестным - это же надо, сподобился Якиманский чести поделиться своими домыслами с партийным активом города. Предложение было сделано в форме, практически исключающей возможность отказа. Да я и не собирался отказываться.
   Я проговорил полтора часа при полном молчании зала. А в зале сидела чуть не сотня человек, представляющих в какой-то мере городскую элиту. Поразило именно молчание. На занятиях с рабочими-политинформаторами вопросы были всегда, а здесь все переглядываются, перешёптываются, пишут друг другу записки, конспектируют всё, что я говорю, но ни одного вопроса.
   Все цифры и факты я специально приводил с указанием первоисточников. Комментарии заключались в сравнении выводов, публикуемых в газетах, с выводами из специальной, недоступной для многих, ведомственной и государственной информации. Я пытался на фактах показать, как у нас "дурят народ". Прямо, естественно, я так сказать не мог, но из всего приведённого материала просто невозможно было не сделать такой вывод.
   Кроме того, специально акцентировался вопрос ответственности за состояние экономики. Я говорил, что обычные объяснения наших трудностей климатическими особенностями страны и последствиями войн не выдерживают критики. Дескать, Германия была разрушена не меньше, да ещё и по репарациям оттуда сколько всего вывезли, но и она уже далеко впереди нас по уровню жизни народа. А находящиеся в одном с нами климатическом поясе Канада, Финляндия, Швеция, Норвегия? У них-то почему климат не снижает уровень жизни народа? У них там разве не такая же, как у нас, "зона рискованного земледелия"?
   Осталось впечатление, что этих партийных активистов я ни в малой степени ни в чём не убедил. Меня поблагодарили за лекцию, так ни одного вопроса и не задав.
   После моей лекции на этом семинаре работу школы политинформаторов по-тихому прекратили. Вначале несколько раз переносили очередное занятие, а потом меня поблагодарили за проведённую работу и сообщили о роспуске школы. О причинах не говорили.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   316
  
  

* * *

  
   Тогда же, в середине 80-х, на заводе была создана редакция многотиражной газеты. Редактором стал Володя Босяков. Его пригласили из редакции городской газеты. Володя раньше ни на каком производстве не работал: окончил литературный институт и сразу попал в штат городской газеты. Но зато у него оказался хороший опыт работы с людьми и своеобразный организаторский талант.
   Начал он с того, что собрал всех более или менее заметных на заводе людей и обратился с просьбой помочь становлению газеты, написать по 1-2 статьи на любую тему. До многотиражки на заводе более или менее регулярно выпускалась стенная газета, так что всё начиналось не на пустом месте. В стенгазете я несколько раз писал по разным вопросам, в основном, когда требовалось "подготовить общественное мнение" к какому-нибудь мероприятию. По этой причине я тоже оказался в числе приглашённых.
   Босяков болел "сахарным диабетом", неважно видел и по этой причине ходил, слегка задирая голову кверху, что чисто внешне придавало ему вид важный, даже высокомерный. И поначалу все восприняли его как очередного "блатника" администрации. Но он оказался отличным человеком, умным, организованным. Общаться с ним было одно удовольствие.
   В ответ на его просьбу ему много понаписали. В том числе и я написал две статьи о проблемах технического отдела. Газета была еженедельная. Одну мою статью сразу же напечатали, а со второй получился очень поучительный для меня казус. Я уезжал в командировку, и газеты со второй статьёй не видел. После командировки пришлось участвовать ещё в одном совещании "актива", где обсуждали первые выпуски газеты. После обсуждения Босяков снова попросил присутствующих что-нибудь написать.
   Я с места, во всеуслышанье, заявил, что не вижу особого смысла писать, так как, дескать, статьи не печатают и причины отклонения не объясняют и в качестве примера упомянул свою вторую статью.
   Здесь Володя и преподал мне урок, запомнившийся надолго. Он на мой упрёк отвечать не стал, сказал только, что разберётся с этим в рабочем порядке. Все начали расходиться, а меня он попросил
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   317
  
   задержаться. Когда остались вдвоём, он показал мне номер газеты, вышедший во время моей командировки. Там моя статья была на первой странице, и не заметить её мог только слепой. Получалось, что я совершенно напрасно выступал на совещании с претензиями.
   Прикидывая ситуацию на себя, я чётко сознавал, что на месте Володи я в подобном случае не сумел бы сдержаться. Я бы обязательно съехидничал над незадачливым автором, чем наверняка бы его обидел. А Володя сдержался, хотя высказанный мною упрёк был не только несправедливым, но и мог серьёзно помешать его работе.
   Я его напрямую спросил, почему он так сделал, и он ответил, что старается в общении с людьми никогда без крайней нужды никого не ставить в неловкое положение. Я к месту вспомнил одно из правил общения начальника с подчинённым: "Никогда не делай подчинённому замечаний в присутствии третьего лица" , - мудрость, которую почти никто из знакомых мне начальников так освоить и не сподобился. А у Володи это было, что называется, в крови.
   С Володей мы потом общались более десяти лет. Он никогда не отказывался напечатать "мои опусы", несколько раз он это делал даже в обход парткомовских запретов. И я ему помогал, чем мог, в основном, хозяйственными мелочами. Ему пришлось устраиваться на голом месте, и моя помощь в изготовлении стеллажей и мебели пришлась очень кстати.
   Однажды новый заместитель директора по кадрам и быту, некий КазисЛиняускас, от избытка служебного рвения создал специальную комиссию и, под предлогом борьбы с нарушениями дисциплины, принялся чуть не ежедневно устраивать рейды по заводским кафетериям. Нескольких инженеров из нашего отдела отловили и наказали лишением премии. У всех этот Линяускас был "в печёнках", всех он исхитрился "достать и обидеть".
   Я написал большую статью о его методах. Показал на примерах, что вместо реальной помощи людям, товарищ пытается только контролировать. В кафе народ ходил не дожидаясь официального обеденного перерыва, потому, что там всегда была огромная очередь и времени перерыва не хватало. И вот, вместо введения должности второго продавца или устройства ещё одного кафе, Линяускас заявляется в конце обеда и переписывает всех стоящих в очереди. Это, конечно проще, и работа его сразу видна (вот он приказ о лишении
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   318
  
   премий), но фактически он, дескать, манкирует своими служебными обязанностями и только портит людям нервы.
   Написал ещё, что ни один автомат газированной воды на заводе не работает, питьевых фонтанчиков нет, люди вынуждены для питья брать воду в туалетах. Для себя и других администраторов Линяускас обеспечивает привоз из города свежезаряженных сифонов с водой, а о коллективе и думать не хочет, ни для ремонта автоматов, ни для устройства фонтанчиков ничего не предпринимает.
   Даже уборку территории, написал, Линяускас не хочет или не может обеспечивать и предпочитает регулярно "выдергивать на субботники" по уборке ИТР завода вместо того, чтобы набрать полный штат уборщиц и организовать должным образом их труд.
   Понятно, что критиковать завсегда легче, чем работать. Придраться можно и к столбу, было бы желание. Разнёс я этого Линяускаса, что называется, в пух и прах. А Володя всё напечатал. Парткомовские деятели статью прочитали уже после выпуска многотиражки. Сделать они уже ничего не могли, но Володя получил взыскание по партийной линии. Мне-то всё сошло без последствий: сказалась уже сложившаяся репутация.
   Официально статью нигде не обсуждали, но ретивость Линяускаса сильно поубавилась. Слежка за очередями в кафе прекратилась, на уборку мусора нас выдёргивать перестали. Ещё долго после этого многие малознакомые мне люди при встрече пожимали руку со словами поддержки по поводу статьи о Линяускасе.
   Я на практике убедился, какую силу представляет из себя газета, как много с её помощью можно добиться. Её не заменяют ни собрания, ни радио. Не зря первое, что сделали частные предприниматели после приватизации заводов - были ликвидированы многотиражки. Люди сразу стали "каждый сам по себе". Можешь до скончания века жаловаться соседям или выражать возмущение недостатками ворчанием себе под нос - без общего мнения, которое обычно консолидирует газета, никто твоего возмущения и не заметит.
   Володя был в какой-то мере бессребреник - жил в семейном общежитии, к кормушке администрации не лез, никаких благ для себя не требовал. Таких людей на заводе можно было "по пальцам пересчитать". Болезнь его периодически обострялась, он был вынужден постоянно подлечиваться. Но на отношении к людям и к работе эти личные проблемы у него не сказывались.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   319
  
  
   После нескольких лет довольно эпизодического сотрудничества он однажды вдруг "пробил" мою кандидатуру в число награждённых "за активное участие в работе газеты". Он буквально вытащил меня в город на какое-то заседание горкома партии, где мне и вручили шикарный альбом с фотографиями видов Литвы и отпечатанной "золотом" дарственной надписью. Я долго допытывался у него: согласовал ли он это действо с заводскими мафиози, и он в конце концов пояснил, что это его личная инициатива, за которую не исключается очередной "втык" по партийной линии.
   При вручении альбома не обошлось без накладок. Секретарь горкома зачитал мою фамилию с искажением, превратив её в литовскую - Якимаускис. Я не пошёл к сцене, хоть Володя и подталкивал, убеждая, что назвали именно меня. Альбом получил уже за кулисами после закрытия совещания. Володя бегал разбираться, просил не уходить, хоть я и убеждал его, что делать этого нет нужды. Секретарь, вроде как, извинился за ошибку, но мне показалось, что он нарочно исказил фамилию: проглядывали в его поведении националистические задатки.
   Дальнейшая судьба Володи была тяжёлой. Болезнь прогрессировала, он совсем ослеп и в начале 90-х годов умер. Хорошим людям почему-то очень редко везёт в нашем мире.
  
  

* * *

  
   История с питьевой водой имела интересное продолжение. Сифоны с газированной водой из города "для ентих анженеров", конечно, возить никто не собирался. Но слова о том, что люди вынуждены брать питьевую воду из туалетов требовали хоть какого-то действия. И администрация "дала добро" на установку в общем коридоре электрокипятильника. Освободили одну из кладовок, установили там сваренную из уголков подставку и на неё взгромоздили специально купленный кипятильник. В кладовке было грязно, неуютно. Стены ободранные, пол щербатый, лампочка без абажура...
   Ко мне вдруг пришла Люся Чекмарёва, мастер участка, который должен был подключить кипятильник и потребовала подписать ей
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   320
  
   наряд на, якобы, выполненную работу. Так ей объяснили в завкоме: дескать, пусть этот Якиманский, наконец, успокоится.
   Я на обороте наряда написал, что требуется ещё произвести ремонт в этой кладовке - покрасить всё, стол поставить, оборудовать раковину для мойки посуды - кружек, стаканов - чтобы было удобно и красиво.
   Чекмарёва с этим нарядом сходила к своему начальству, а потом сказала мне, что в этой кладовке больше никто ничего делать не будет. А наряд, мол, и без моей подписи оплатят. И ушла. Наш коллектив принялся на все лады обсуждать ситуацию. Как всегда, победили скептики, убедившие всех, что дело это глухое и ничего сделать нельзя. Но я такое издевательство над здравым смыслом нормой считать не мог.
   Напечатал крупным шрифтом на машинке "обращение", написал, что, дескать, вот, дорогие товарищи, наглядное свидетельство пренебрежительного отношения к заводским инженерам, вот, в каком "свинарнике" находят возможным поставить кипятильник. Дескать, лучше бы уж ничего не делали.
   "Обращение" размножил и один экземпляр прикрепил на две кнопки у входа в кладовку. По коридору проходило всегда множество народа. У "обращения" сразу собралась толпа. Кто смеялся, кто возмущался, равнодушных не было.
   Через полчаса мне сказали, что "обращение" кто-то снял. Я пошёл и прикрепил другое. Уже четырьмя кнопками прикрепил. Но через какое-то время и этот экземпляр кто-то снял. Тогда я наклеил текст на стену как листовку в кинофильмах нашего детства. И устроили в коридоре дежурство, сменяя друг друга каждые десять-пятнадцать минут. Народ смеялся. Все гадали, чем это противостояние может закончиться?
   По коридору, якобы по делу, прошёл главный инженер. Остановился, прочитал обращение. Прошли ещё несколько человек "из кругов, близких к завкому и парткому". Тоже прочитали. Потом мне позвонил по телефону председатель завкома, попросил зайти. У него я увидел зарёваную Чекмарёву. Оказалось, что это она срывала "обращение", считая, что оно порочит лично её. Долго выясняли, кто же должен всё довести до ума, сделать ремонт и прочее? Председатель завкома созвонился с Линяускасом и решение, наконец, приняли. Меня попросили "обращение" убрать и обещали, что через пару дней всё
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   321
  
   сделают в лучшем виде. И, действительно, были вынуждены сделать: победило таки печатное слово
  
   * * *
  
   После "освобождения" от работы в профбюро я почти сразу оказался вовлечённым в другую общественную работу - стал председателем товарищеского суда и руководителем группы народного контроля. Обе "нагрузки" тоже никакой корысти не обещали, но давали возможность участия во многих интересных событиях, и я не стал от предложений отказываться. Инициатором обоих моих новых занятий стал бывший секретарь парторганизации завода Замятин. К тому времени его переизбрали, и он стал работать помощником директора завода "по режиму", попутно курируя постоянно появляющиеся всякие новомодные общественные образования.
   При кажущемся многолюдстве подбор людей для руководства не дающими никакого "навара" (возможности обогащения) общественными организациями всегда был трудным. Нужно было, чтобы обеспечивалась хотя бы видимость работы, чтобы аккуратно велась отчётная документация, чтобы при нужде проверяющим инстанциям было что показать. Любителей заниматься такой работой (особенно, чтобы ещё и хоть какая-то польза была) находилось мало. Замятин в пору работы в парткоме, видимо, запомнил мою "въедливость" в любых вопросах, поэтому и привлёк.
   В товарищеском суде, кроме меня, было ещё четверо, в основном, женщины. Заниматься приходилось разбором случаев мелкого воровства, пьянства в быту и на работе, ссорами, драками и вообще всем "букетом" человеческих отношений.
   Запомнился разбор жалобы формовщика из заводской литейки. Он написал заявление на цеховую крановщицу. Она, мол, несколько раз чуть не придавила его ящиком с песком. Везла этот ящик над его рабочим местом и нарочно стала его опускать прямо ему на спину, он еле успел удрать.
   Поговорили с крановщицей. Оказалось, что формовщик - её бывший муж - недавно ушёл к другой женщине, бросив её с двумя детьми.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   322
  
   - Не могу его спокойно видеть, - пояснила женщина, - так бы и удавила, с трудом сдерживаюсь, когда приходится перевозить над ним разные грузы.
   Пошёл я к этому формовщику. Сказал, чтобы он "кончал дразнить гусей" и искал срочно работу в другом цехе или вообще на другом заводе, поскольку чисто по человечески его жену поймёт и поддержит всякий непредубеждённый человек. Она, конечно, нарушает все правила и законы, но кто бы на её месте сумел оставаться уж совсем спокойным?
   Мужик оказался вполне нормальным.
   - Да я, - говорит, - тоже её понимаю. И жалею её, но попал в такую ситуацию, что назад ходу уже нет.
   Окончилось всё тем, что мужик заявление забрал и перешёл работать в другой цех.
   Пришлось однажды разбираться даже с Сашей Кудрявцевым. Он был очень исполнительным и аккуратным, но отличался несдержанностью. Однажды к нему с каким-то вопросом обратилась некая Родина из заводского бюро цен. Вопрос был по выпущенной Кудрявцевым документации. Саня ей всё очень подробно пояснил. Родина было ушла, но через час пришла вновь и сказала, что кое-что из Саниных пояснений ей не понятно. Саня всё объяснил "по второму кругу". Однако Родина вскоре опять пришла почти с теми же вопросами.
   И здесь Саня Кудрявцев не выдержал. На всю нашу многонаселённую рабочую комнату он громко объявил, что больше ничего объяснять не будет, а потом вдруг добавил:
   - Понабирают на завод разных дур, работать невозможно.
   Родина выбежала со слезами, а мы еле-еле Саню успокоили, так он разошёлся. А на другой день Родина написала в товарищеский суд жалобу на Кудрявцева: дескать, обозвал её при всём коллективе дурой. Правду написала, так оно и было.
   Мы с Саней много лет работали вместе, хорошо знали его вспыльчивость, знали, что он потом сам сильно мучается от своих "всплесков", что быстро "отходит и зла не таит" В отделе на него уже давно не обижались. Но здесь он обидел человека из другого отдела, да ещё женщину. Так что без внимания жалобу оставить было нельзя.
   Я сходил в отдел цен, переговорил с жалобщицей, рассказал ей немного о Санином характере, потом спросил, чего она, собственно,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   323
  
   хочет. Родина сказала, что согласна всё забыть, если Кудрявцев перед ней извинится.
   Саня к тому времени одумался, он без споров согласился, что извиниться "сам бог велел" и отправился в отдел цен. Вернулся он оттуда чрезвычайно смущённым и на мой вопрос о результатах "аутодафе" ответил, что Родина его извинений не приняла.
   Пришлось мне опять идти к Родиной, выяснять, что там и на сей раз было не так? Родина пояснила, что в принципе её Санины извинения удовлетворяют, но он обозвал её дурой при коллективе технического отдела, а извиняться пришёл в отдел цен. Я сразу не поверил услышанному, спросил:
   - А как же ты хочешь?
   Родина сказала, что, по её мнению, она должна снова придти в нашу комнату и вот там, при нас всех, пусть Саня и извинится. Тогда, дескать, она будет считать инцидент исчерпанным
   Я понял, что своеобразного мужества у этой Родиной в избытке. Договорились о времени, когда она придёт в нашу комнату. Предупредил Саню, чтобы он не вздумал в это время сбежать. Родина пришла, без тени смущения встала у Саниного стола. Саня красный, как рак, вынужден был встать и вновь просить прощения. Родина этак величественно кивнула, сказала, что, так и быть, прощает его, и ушла.
   Подобных случаев было много, и каждый раз приходилось искать для людей достойный выход из недостойных ситуаций. Порой казалось, что некоторые взрослые люди всё ещё пребывают в детстве, такими наивными бывали их слова и поступки. И тогда товарищеский суд выступал в роли няньки или воспитательницы.
   Интересная история приключилась с бригадиром столяров Витей Грудзинскасом. Я знал его со времени приезда в Клайпеду. И он меня знал. Я много помогал их бригаде по работе при организации сушки пиломатериалов, при внедрении новых клеев, при разных неурядицах, связанных с заменами одних материалов на другие. Однажды, после очередной моей успешной "спасательной" операции, он вдруг сказал, что хотел бы и для меня хоть что-нибудь сделать. Я было ответил, что мне ничего не нужно, но зачем-то по дури добавил, что "в порядке хобби" давно собираюсь сделать из хорошего дерева ручку к кухонному ножу, да вот все не найду подходящей древесины. Он поискал в верстаке, но ничего подходящего не нашлось. А через
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   324
  
   несколько дней он "вызвонил" меня в цех и показал судовую дверную коробку из красного дерева;
   - Отрежь сколько тебе нужно, - предложил Витя.
   Я отрезал на ленточной пиле брусок сантиметров тридцать длиной и поинтересовался, откуда у него взялась эта коробка. Витя с серьёзным видом пояснил, что он убедил капитана судна в необходимости ремонта двери. При ремонте коробку из красного дерева сняли, а новую изготовили из бука и поставили. Капитан, дескать, был жутко доволен. И все довольны. И для друзей вот нашлось красное дерево.
   Мне стало как-то не по себе из-за такой услужливости на мою дурь, но, что сделано - то сделано. Потом в стране началась "кампания" по расширению производства товаров "широкого потребления". На заводе тоже. Для дачников и огородников разрешили продавать пиломатериалы, фанеру, краску - всё то, чего в магазинах в то время отродясь не бывало. Я предложил делать из брусков и фанеры деревянные щиты, из которых можно было бы собирать садовые домики. Нарисовал чертежи, "пробил" эту идею во всех инстанциях. Соответственно на меня и "навесили" работу по оформлению заказов на эти домики. Как тогда говорили: - "Всякая инициатива в первую очередь бьёт по инициатору".
   Грудзинскас купил один из первых домиков и сам подрядился сколотить по моему чертежу все щиты. Но при работе не смог удержаться от соблазна. Щиты по проекту (для удешевления) были внутри пустые, а Витя, поскольку делал для себя, заполнил их судовой изоляцией. Кто-то из цеховых доброхотов увидел это и написал на Витю заявление в товарищеский суд: дескать, Грудзинскас ворует. Я пришёл в цех разбираться, попросил вскрыть один щит и увидел, что внутри действительно находится изоляция, которая в стоимости заказа не учтена.
   Грудзинскас пытался "сыграть на старых связях", намекал на желательность дело прикрыть, обещал "не остаться в долгу", но меня его коварство сильно задело. По ситуации получалось, что он меня элементарно "подставлял", пытался использовать в личных интересах, косвенно намекал на необходимость "услуги за услугу".
   Дело-то было по сути ерундовое, но Витино коварство я спокойно воспринять не смог и оформил всё "по правилам".
   На заседании товарищеского суда дело разобрали без всяких снисхождений, и Витя заплатил за этот домик чуть не втрое.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   325
  
   Естественно, что после этого доброжелательность в отношениях сохранялась лишь внешне. Но авторитет товарищеского суда возрос, поскольку информацию о всех обстоятельствах случившегося опубликовали в заводской многотиражке.
   По жизни сплошь и рядом получалось так, что характер, вернее совесть, не позволяли ради собственной выгоды использовать предоставляющиеся довольно часто возможности. Несколько раз отказывался от предложений сделать дипломные проекты для студентов; и оплату предлагали щедрую, но... Обычно я предлагал в ответ бесплатно любые консультации. Объяснял, что не могу увеличивать в стране количество псевдоинженеров, ничего не могущих делать самостоятельно. На меня смотрели с недоумением, потом шли к другим и находили лазейки. Не раз знакомые люди упрекали меня в отсутствии "деловой жилки", но...
  

* * *

  
   Работа в народном контроле тоже давала немало пищи для размышлений. Идея-то с народным контролем казалась поначалу абсолютно правильной. Потом стало понятно, что администраторы готовы с удовольствием отдать на разбор народным контролерам мелкие дрязги, но ни в коем случае не допускают их вмешательства в вопросы, входящие в компетенцию высших инстанций.
   Тем не менее, было интересно испробовать на практике этот новый инструмент управления. Началось всё с проблемы внедрения рационализаторских предложений. На заводе с этим было много недоразумений; централизованного плана внедрения не составлялось, в планы цехам эта работа не включалась. Все заботы по внедрению ложились на самих рационализаторов. Получалось, что если тебе неймётся и ты придумал что-то новое и полезное, то сам и внедряй: договаривайся с цехами, разрабатывай чертежи, считай экономический эффект. Я знал это дело по собственному опыту, поскольку к тому времени "навнедрял" уже больше сотни предложений с общим условным эффектом более миллиона рублей.
   Между тем на заводе было специальное бюро по рационализации и изобретательству (БРИЗ). Но в этом бюро работали люди, устроенные
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   326
  
   "по блату", в основном, смазливые девицы, которые и при желании-то ничем не могли помочь рационализаторам в силу своей некомпетентности. Но у них и желания, как правило, никогда не было: они были постоянно заняты личными делами, и всю работу сводили лишь к регистрации предложений в специальных журналах.
   Первый опыт я и провёл с этим БРИЗом. Составили длинный перечень недостатков и рекомендаций по их устранению, оформили всё в виде акта. Чтобы отрезать все пути к отступлению, опубликовали основные результаты проверки БРИЗа в заводской многотиражке.
   Было много разговоров, личных обид, возмущений со стороны работников БРИЗа. Потом истекли все сроки, но в работе БРИЗа ничего не изменилось.
   Провели повторную проверку - результатов опять не случилось, только изрядно потрепали нервы себе и БРИЗу.
   Постепенно до меня "дошло", что никто всерьёз и не ждёт от народного контроля каких-то результатов. Сверху поступило указание создать на предприятиях группы народного контроля - вот их и создали, поставили "галочку" в очередном отчёте. А всерьёз реагировать на требования и предложения контролеров никто не собирается. Но одно дело понимать эту суть, другое - смириться с невозможностью хоть что-нибудь сделать полезное. Вот со смирением у меня в очередной раз "заколодило"
   Организовал тотальную проверку использования на заводе средств, выделяемых на внедрение новой техники. Удалось привлечь к этому делу всех цеховых начальников технологических бюро. Результаты были ошеломляющие. Оказалось, что за десять лет существования завода на эти цели было истрачено около десяти миллионов рублей. И из них чуть не половина была истрачена на приобретение оборудования, для завода совершенно бесполезного. Обнаружилось около двухсот объектов новой техники, выброшенных в металлолом или ни разу не работавших, хотя на их приобретение и монтаж были затрачены большие средства. Все материалы опять оформили актом. Один экземпляр я направил Главному инженеру завода "для принятия мер", а остальные чисто машинально унёс в тот день домой.
   Утром следующего дня обнаружил свой рабочий стол перерытым сверху донизу. Оказалось, что Главный инженер дал моему начальнику Крюкову указание срочно изъять все экземпляры акта, но тот ничего не смог найти.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   327
  
   В то время у всех на слуху была проблема повышения эффективности производства, и выявленные нами факты бездарной траты денег могли иметь серьёзные последствия для руководства завода. Об этом мне без экивоков сказал Главный инженер, вызвав к себе в кабинет. Договорились, что акт за пределы завода не будет послан. Одновременно Главный инженер - "как инженер-инженеру" - пообещал мне, что во всём разберётся лично и накажет виновников всех ляпсусов по новой технике.
   Однако прошло несколько месяцев, а никаких действий по выявленным фактам не последовало. Я несколько раз пытался напоминать Главному о нашем "договоре", но он даже и обещать перестал: видимо решил, что всё и так постепенно забудется.
   Участники проверки донимали меня вопросами о причинах отсутствия результатов, но я ничего не мог пояснить. В конце концов я отчаялся дождаться каких-либо действий администрации и написал по материалам акта статью в городскую газету, а копию акта послал почтой в городской комитет народного контроля.
   Из газеты на завод приехал один из известных в то время корреспондентов, некий Вабулас. Я его провёл по всем заводским "памятникам" - так называли на заводе объекты никогда не работавшей новой техники. Попутно подробно рассказывал, по чьей инициативе было оборудование куплено, сколько оно стоило и почему не используется. Корреспондент искренне возмущался увиденным, но перед уходом сказал, что шансов на опубликование в газете этих материалов он не видит: виновны известные в городе люди, и горком партии не допустит, чтобы порочилась их репутация.
   Повторялась, хоть и на несколько ином уровне, тюменская история. Моя статья была направлена редакцией газеты директору завода. Ему же был направлен и материал, посланный мною в городской комитет народного контроля.
   И в это время, неожиданно для всех, на завод пришёл новый директор, некий Трофимов, бывший до того Главным инженером судостроительного завода "Балтия". Прежнего директора "повысили", и он уехал на работу в Москву.
   Новый директор начал с того, что стал по одному вызывать к себе для личной беседы ведущих специалистов завода. Вызвал и меня.
   Разговор был, в основном, по вопросам моей непосредственной работы, но в конце директор вдруг вытащил из стола бумаги из
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   328
  
   редакции газеты и из комитета народного контроля и стал меня подробно расспрашивать по каждому упомянутому в акте факту.
   Новый директор мне понравился, но в оценке всех отмеченных в акте фактов я старательно избегал личных впечатлений и оперировал только техническими и экономическими категориями: тюменский опыт приходилось учитывать.
   Но директор настырно допытывался об авторах каждого отмеченного в акте ляпсуса. А авторами большинства из них были мои непосредственные начальники - начальник техотдела Крюков, главный технолог Миронюк. Особенно директора поразил факт приобретения и монтажа на заводе установки для электрогидравлической очистки литья. Стоило это удовольствие около миллиона рублей. Инициатором был Крюков, увидевший в каком-то журнале рекламу, сразу заказавший для завода эту установку и добившийся её монтажа. После окончания монтажа выяснилось, что установка предназначена для очистки деталей, которые завод никогда не использовал и никогда не будет использовать.
   Я воспринял интерес директора как обычное любопытство и был немало удивлён, когда вдруг через пару недель Крюкова и Миронюка уволили с завода. Я сразу даже и думать не думал о своей причастности к их увольнению. Но потом из разговоров стало ясно, что новый директор устроил им нечто вроде экзамена по всем ляпсусам в деле внедрения новой техники, и они этот экзамен провалили.
   Несколько слов о Крюкове. Ему, можно сказать, крупно повезло. После окончания ВУЗа его направили работать на Мурманскую судоверфь. Через несколько лет тамошнего заместителя директора И.И. Демидова министерство послало в Клайпеду директором плавучего судоремзавода - так поначалу назывался постепенно вводимый в строй Западный судоремонтный завод - и он "пригласил" с собой нескольких специалистов, пообещав быстрое получение на новом месте благоустроенных квартир и хороших должностей.
   Приехали они все в Клайпеду на три года раньше меня. Крюкова сразу назначили начальником технического отдела. Вскоре на завод приехало с разных концов тогдашнего Союза много хороших специалистов, и Крюков получил возможность стать чем-то вроде английской королевы, которая, как известно, царствует, но не управляет. В такой роли Крюков и пребывал более двадцати лет. Всё искусство
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   329
  
   управления для него сводилось к передаче в низшие звенья заданий руководства. В низших звеньях работали классные специалисты, способные быстро решить любую задачу. Они всё и решали. Крюкову оставалось только "подмахивать" готовые решения. Разумеется, иногда и он "вносил свою лепту" : что-то подправлял, подсказывал, но сам быстро забыл навыки конструкторско-технологической работы и без зазрения совести пробавлялся этой своеобразной синекурой. Впрочем, он в этом не был ни оригинален, ни одинок. На таких принципах работала почти вся номенклатура, кроме разве начальников ведущих союзных (военных, космических и т.п.) КБ. Те сами определяли направления исследований, участвовали в разработках, принимали ответственные решения. А остальная "знать" предпочитала "руками водить" - так в народе говорили о большинстве руководителей.
   Свободного времени у Крюкова было много. Он просматривал почти всю поступающую на завод литературу, успевал и "толстые" журналы почитать, и техническую информацию полистать.
   Поверхностный просмотр материалов и отсутствие личного опыта сильно сказывались на всех его решениях. Быстро освоенная амбициозность поведения не позволяла учитывать мнения других специалистов. Ему, видимо, была совсем чужда сократовская сентенция "я знаю, что ничего не знаю" и всегда казалось, что "сверху виднее".
   Он предпочитал ничего не придумывать, рационализацией и изобретательством не грешил. Пользуясь служебным положением, он просто включал в ежегодные заводские "планы технического прогресса" вычитанные в литературе мероприятия. При этом никогда не утруждал себя подробным ознакомлением с существом дела. Элементарный здравый смысл подсказывал необходимость учета мнений специалистов, учёта опыта родственных предприятий, предварительного анализа эффективности для завода того или иного мероприятия. Но он, как правило, "был выше этих мелочей". В результате подавляющее большинство его технических предложений после внедрения оказывались грандиозными ляпами.
   Подобным грешили и другие "руководители", но Крюков среди них выделялся существенно большими масштабами ошибок. И всё до поры, что называется, "сходило с рук". Это было так широко распространено, что имеет смысл говорить вообще об общественном
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   330
  
   феномене. Как в капле воды, отражаются законы моря, так и заводские ляпсусы были лишь частью общесоюзных болезней. Вспомним о "повороте рек", о программе "неперспективных деревень", о "продажных девках империализма - кибернетике и генетике", о загубленных под "рукотворными морями" землях, о безответственных экспериментах с атомной энергией...
   В отличие от Крюкова, Миронюк был несколько ближе к производству. Но вхождение во власть на него тоже сильно повлияло. Приехал он на завод с Дальнего Востока. Устроился по протекции, сразу получил квартиру и должность начальника цеха, на которой и проработал больше десяти лет. Потом эта работа для него стала непосильной - масштабы производства сильно возросли, хлопот стало "выше головы", и он засобирался увольняться. Но заводские "мафиози" своего человечка в беде не бросили. Ввели новую должность - Главного технолога, на которой Миронюка и уговорили остаться. Поначалу он не умел в новой должности ничего, даже простого служебного письма написать не мог и очень этого стеснялся. Но потом освоил методу Крюкова и стесняться перестал. Зачем что-то уметь, если можно просто "руками водить"?
   Цеховая закваска постоянно побуждала его к действию, но в новой должности ничем помочь не могла. И Миронюк быстро стал автором множества заводских "памятников" - технических и организационных ляпсусов.
   Интересно, что увольнение с завода разом обоих "строителей памятников" - и Крюкова, и Миронюка - на работе технического отдела никак не сказалось. В руководстве отдела стало меньше амбиций, общая атмосфера стала проще, демократичнее; главным технологом назначили Славу Комарова, начальника одного из технологических бюро. И всё пошло своим чередом.
   В чисто человеческом плане и Крюков, и Миронюк были вполне нормальные люди. Общаться с ними вне завода было сплошное удовольствие. Они, правда, в основном предпочитали "свой круг", но особенно не скупились и на общение с любыми другими людьми. Выпить стопку, поговорить "за жизнь" - в этом они были, "как все". Но в официальной рабочей обстановке они разительно менялись. Видимо, испытание "медными трубами" власти они не выдержали и внутренне считали себя существенно значительнее большинства "простых" людей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   331
  
   Грех этот - повышенное самомнение в случае успешной карьеры - свойствен едва ли не большинству человечества. Ладно, если всё ограничивается лишь повышенным самомнением. К сожалению, этому почти всегда сопутствует презрительное отношение к остальным людям, не сподобившимся приобщиться "к высшему кругу".
   Человечество пока ещё лишь приближается к теоретическому пониманию принципов собственного существования - об этом мало говорят и почти совсем не пишут. Робинзон на своем острове для поддержания уровня цивилизации вынужденно совмещал в одном лице и функции планирования, и функции контроля, и функции исполнения. Такая универсальность возможна лишь при условии предельно низкой эффективности, при существовании почти на уровне дикости. Все достижения цивилизации связаны со специализацией отдельных категорий общества, с выделением властных структур, структур военных, плановых, контрольных, производственных... Структуры существуют, вроде как, сами по себе, приходящие поколения людей постоянно воспринимают их от своих предшественников и передают потомкам. В какую структуру попадёт тот или иной индивид, во многом, вопрос случая: всё зависит от особенностей личности и совпадения их во времени и в пространстве с общественными потребностями. Но в любом случае поддержание и развитие уровня цивилизации возможно только при условии, что кто-то будет гробить своё здоровье в шахте, кто-то будет чистить туалеты, кто-то будет издавать книги и газеты, кто-то будет военным, кто-то экономистом, кто-то фермером...
   В этом смысле карьерные, научные и экономические достижения отдельных индивидуумов должны рассматриваться лишь как уступка им со стороны большинства людей обычных. Не могут все быть банкирами, даже при условии равных способностей; кто-то таки должен делать рутинную и грязную работу, чтобы элита могла без помех исполнять свои функции. Поэтому особого повода гордиться принадлежностью к элите ни у кого не должно быть. Наоборот, каждый "элитарец" должен бы чувствовать себя должником перед человечеством, сознавая, сколько "простых людей", отнюдь не добровольно, лишились возможностей образования, возможностей долгой и здоровой жизни, возможностей интересной творческой работы ради его элитарного существования. К сожалению, до осознания этого факта у большинства дело не доходит. Их карьера, их
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   332
  
   жизненные, научные, творческие успехи кажутся им только их собственными заслугами. И нет у них постоянного позыва вернуть долги "простым людям", и несть числа таким...
  

* * *

  
   Служебные заботы в моей жизни никогда не занимали первого места. Время и интересы делились примерно в равных частях между работой, семьёй и разными "хобби". Большая часть этих моих записок посвящена работе лишь потому, что там наиболее чётко проявлялись отдельные черты характеров - моего и моих современников. Но жизнь никогда не сводилась лишь "к заботам о хлебе насущном".
   Однажды удалось "соблазнить" школьного друга Генку поехать в период летнего отпуска в Крым. Ездили без жён, но зато с ребятишками: я - с дочкой Иринкой, а Генка - с сыном Павликом. Жён удалось уговорить на этот вариант с немалым трудом; детей они нам "доверили" с тайной мыслью, что это будет нам вроде гири на ноге, которой в древности смиряли норов каторжников. Дескать, ответственность за ребятишек не позволит им никаких возможностей "разгуляться". Но нам дети совсем не мешали, наоборот, давали возможность лишний раз с ними близко пообщаться, "оставить след в их душах", бывших до сих пор, в основном, под материнским влиянием.
   Устроились мы в посёлке Фрунзенское, рядом с пионерским лагерем Артек. Каждый день старались провести по-разному. Ходили к морю, ходили в горы с ночёвкой, плавали на катере в Севастополь, в Ялту...
   По старой памяти я было поволок всех в знаменитую крымскую Красную пещеру, но нам не повезло. Перед этим несколько дней шли дожди, и нижние этажи пещеры оказались затопленными холоднющей водой. Мы с Генкой походили перед входом и в первом зале пещеры босиком, замерзли до синевы и вынуждены были отступить.
   Иринку неудачный исход похода особенно не расстроил, она к пещерам особого интереса и не проявляла никогда. А Павлика утешило то, что по пути к пещере мы проходили через военный полигон - стрельбище - и он набрал целую сумку автоматных гильз. Возраст у
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   333
  
   него был самый "военный", когда любая палка может послужить в качестве сабли или автомата-шмайссера. Он с великим удовольствием носился по окрестностям, "устраивал засады", играл в войну и в прятки, собирал грибы и гербарий. Мы все уже еле тащили ноги, а он устали не знал.
   Гильзы нам изрядно мешали, но Павлик был готов на любые жертвы, лишь бы их сохранить. И мы их принесли в посёлок, уложили в посылочный ящик и послали в Ленинград. Потом долго подшучивали над Павликом: дескать, вот мама-то обрадуется, подумает там в Питере, что ей из Крыма фрукты прислали...
   Сходили с Генкой в ялтинский дегустационный зал. Ребятишек оставили в сквере на скамеечке, а сами отправились пробовать массандровские вина. Понравилась сама организация дела: главный винодел - здоровенный, похожий скорее на кузнеца, чем на винодела, мужичина, прочитал небольшую лекцию по "истории вопроса". Рассказал вообще о вине, о его сортах, об искусстве им наслаждаться, об истории виноделия в Крыму, о Массандре и её винных подвалах, которые немцы за все годы оккупации так и не сумели обнаружить. Потом для каждого слушателя вынесли поднос, на нём стояли друг за другом семь стопочек, в каждой из которых было налито граммов по тридцать. Марочные вина оказались действительно прекрасными, но для нашего менталитета это удовольствие показалось слишком тонким, поскольку окружающая нас с детства обстановка приучила пить вино не ради вкуса, а лишь для достижения определенной степени опьянения. Выбраться из этого периода дикости мне и до сих пор не вполне удалось.
   Из дегустационного зала вышли "как ни в чем ни бывало" . Что там стакан вина для нормальных мужиков? Ребятишки наши, тем не менее, ещё долго подозрительно на нас посматривали, явно опасаясь, как бы мы спьяну не учинили какую-нибудь несуразность. Успокоились они только после наших подробных рассказов о всей процедуре дегустации.
   Иринка собирала коллекцию крымских жуков. Но никто из нас не умел этих жуков усыплять и их просто оставляли в спичечных коробках, надеялись, что там они сами "засушатся". Жуки оказались умнее нас. Они ухитрялись вылезать из коробок - упирались лапами до тех пор, пока коробка не выдвигалась. А мы думали, что их
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   334
  
   освобождает хозяйка нашей квартиры, и между собой её нещадно ругали. Потом я сам увидел вылезающего из коробки жука и стало понятно, что хозяйка не виновата. Наоборот, она вдруг нам пожаловалась, что за много лет жизни в Крыму она никогда не видела таких страшных жуков, которых в последние дни стала обнаруживать в квартире.
   -Я уж их давлю-давлю, а они всё откуда-то лезут и лезут, - жалилась хозяйка. Здесь уж нам пришлось отмолчаться, чтобы "не терять лица" перед старой женщиной.
   В походах по горам несколько раз набирали много грибов и по вечерам жарили их в сметане; под крымское вино получался шикарный ужин. Хозяйка долго отказывалась даже посидеть с нами, всё предупреждала о возможности отравления грибами, рассказывала страшные местные случаи по этому поводу, упрашивала "хотя бы детей пожалеть и не давать им грибов". Оказалось, что местное население просто совсем не знает грибов, не умеет отличить съедобные от вредных и, перестраховываясь, не собирает грибов совсем. Лишь убедившись, что мы остаёмся живыми и здоровыми, хозяйка в прощальный наш ужин рискнула-таки попробовать наше фирменное блюдо.
   С Генкой почти каждый день играли в шахматы. Оказалось, что класс игры у нас примерно одинаковый - оба не знаем теории и играем в расчете на удачу, ошибку противника или просто по интуиции. Но это только добавляло азарта. Генка считал все свои выигрыши и поражения - он к любым своим способностям относится очень ревниво и каждое поражение сильно переживает. Ради ребятишек мы с ним объединили в общую кассу деньги, и все покупки, включая мороженое и напитки, оплачивали из этого общего фонда. Однажды утром по пути на пляж увидели автоцистерну, из которой на разлив продавали местное молодое и очень дешёвое вино. Генке загорелось попробовать, и он выпил этого вина целую пивную кружку. А я воздержался, не хотелось потом потеть этим вином на жарком солнце. Расход общего фонда компенсировали покупкой мороженого. На пляже долго играли в шахматы и Генка наиграл чуть не десяток безответных поражений. Он мужественно это стерпел, но на следующее утро на моё предложение выпить вина, если ему это нравится, он не без ехидства заявил, что я больше его на такую удочку не подловлю. Этот случай он
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   335
  
   вспоминает уже много лет, рассказывает его в качестве примера моего зловредного и коварного характера.
   Практически каждое лето удавалось в период отпуска ездить в Гдов, часто случались разные служебные командировки, в общем, образ жизни был очень подвижный и до скуки дело никогда не доходило.
   И на работе жизнь не сводилась только к формальным служебным ситуациям. Случались частые "междусобойнички": всегда отмечали дни рождения друг друга, отмечали государственные праздники. Отмечание обычно сводилось к общему застолью с неизбежными возлияниями, но всё проходило в дружеской, непринуждённой обстановке, и, как правило, все бывали довольны.
   Несколько раз удалось организовать общий выезд в лес "на шашлыки". Заранее покупали мясо, вино, разные продукты. С утра "отпускали" с работы двух-трёх человек и они в лесу готовили встречу основного коллектива: жгли костёр, готовили угли для шашлыков. Остальных завозили после работы на заводском автобусе и он же развозил потом всех по домам. Обычно, кроме обычных возлияний, играли в мяч - в футбол без правил, с девицами в воротах, с визгами и криками по поводу каждого гола, с "кучей малой" чуть ли не при каждой передаче или отборе мяча. Обстановка нравилась всем, поскольку, хоть немного, возвращала в беззаботное детство и классно "расслабляла".
   Дважды на таких выездах, разбившись на две команды, играли "в слона". Потом чуть не на год хватало воспоминаний о разных курьёзах; до сих пор при случае ребята вспоминают, как тяжеленный Вася Емельянов, прыгая на "слона", оказался на спине миниатюрной конструкторши Риты, ухватился руками за что попало (а попало непосредственно за грудь), и Рита медленно осела под его весом (не столько от веса, сколько от смущения), обеспечив под общий хохот проигрыш своей команды.
   В коллективе были, в основном, хорошие, нормальные по всем параметрам люди. Я старался для них всех сделать что возможно. Но возможности были мизерные - такое было время: ну лишнюю премию иногда "выколотишь" из руководства, путёвку в дом отдыха или санаторий поможешь получить, материальную помощь обеспечишь при крайней нужде. Возможно, по этому отношения с рядовыми работниками, в отличие от отношений с администрацией, у меня были
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   336
  
   хорошие. Вот только близких дружеских отношений ни с кем так и не сложилось - сам, наверное виноват.
   Довольно много работал в то время в заводском учебно-курсовом комбинате (УКК), проводил курсы повышения квалификации для сварщиков и судокорпусников. Из-за этих курсов меня знало чуть не половина завода, но к близкой дружбе ни с кем это тоже не привело, всё осталось на уровне взаимных симпатий и профессионального уважения. Миша Куликов - в то время молодой специалист, проходивший под моим руководством стажировку - написал про меня и для меня нечто вроде эпиграммы, отразившей общее отношение "к моей особе":
  
   Босс профсоюзный, ОГэТэшный,
   На "Запад" сдвинул книжный бум -
   От психологии упревший,
   Статей писатель наобум;
  
   Всех сварко-резчиков учитель,
   "Рукой-водящих" критикан,
   Слуга народа и мучитель -
   Евген-Сергейский Якиман.
  
   Миша потом стал весьма достойным человеком, дорос даже до зарубежного уровня и много лет работал инженером-инспектором представительства в Литве французского БЮРО ВЕРИТАС. И с большинством других отношения остались хорошими. Даже многократно забиженные мною администраторы, даже Крюков и Миронюк, сохранили со мной вполне дружелюбные отношения.
  

* * *

   Ещё несколько "казусных" ситуаций из производственной сферы. В период борьбы за экономию материалов (это брежневский период, когда экономику пытались сделать экономной) я обеспечивал заводской контроль за обоснованным расходом спирта. Проблема была "больной с упокон век", т.е. всегда. Чтобы хоть формально всё было в рамках правил, на заводе ввели порядок, когда каждое требование на
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   337
  
   выдачу спирта должен был проверить и подписать специально назначенный ответственный специалист. Таким специалистом я и оказался невольно, поскольку до этого занимался разработкой и внедрением технологических норм расхода спирта на разные нужды.
   В то же время на заводе появился некий Бронюс Вайшвилас, по специальности инженер-электрик. Он перешёл на Западный завод в расчёте на продвижение по служебной лестнице. Как раз началось негласное продвижение на руководящие должности национальных кадров, и этот Бронюс считался, видимо, очень перспективным (имел, как тогда говорили, "волосатую руку", поддерживающую его где нужно) поскольку в дальнейшем быстро стал заместителем секретаря парткома, а потом - директором КЭРЦа - клайпедского филиала межзаводского электроремонтного цеха.
   Но поначалу этот Бронюс начал на нашем заводе работать строителем по электроремонтным работам (прорабом). И вот ко мне на проверку попало требование на полторы тонны спирта, оформленное по всем правилам и подписанное Вайшвиласом. Меня заинтересовала сама величина потребностей: обычно электроремонтный цех потреблял 200-300 литров в месяц, а здесь на одно судно требуется аж полторы тонны. Запросил у Вайшвиласа обоснование, но тот ничего не стал пояснять; заявив, что ему, якобы, как специалисту виднее, а моё дело - только формально подписать. Сказал он это с таким презрительно-снисходительным выражением, что я, конечно, принялся проверять всё досконально.
   Сходил на судно, переговорил с главным механиком. Оказалось,что в порядке технического регламента требуется произвести обезжиривание и очистку обмоток двух главных гребных электродвигателей. Главмех пояснил, что для этих целей они обычно использовали специальную жидкость на основе фреона, но Вайшвилас предложил ему сделать всё спиртом и он согласился. Дескать, для двигателей-то это без разницы, а для людей спирт ...
   Нормы расхода материалов на промывку обмоток на судне не нашлось, но механик сказал, что потребуется литров по двести на каждый двигатель. Стало понятно, что Вайшвилас просто приписал лишнюю тонну. Спирт всегда был дефицитом. Конечно, с этой лишней тонны немного перепало бы снабженцам и кладовщикам, но львиная доля досталась бы Вайшвиласу "со товарищи". Сомнений, что
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   338
  
   Вайшвилас не один, что за ним стоит целая группа заводских "мафиози", у меня не было. Как не было и желания им потакать в этом беззастенчивом жульничестве.
   Написал прямо на бланке требования, что в выдаче спирта отказано и рекомендуется работу выполнить фреоновой жидкостью; удалось отыскать реквизиты специализированного предприятия, занимающегося такой работой, и я для солидности приложил к возвращаемому требованию соответствующую справку.
   Однако на этом дело не кончилось. Через пару дней все бумаги опять вернулись ко мне в сопровождении рапорта Вайшвиласа в адрес парткома завода. В рапорте утверждалось, что Якиманский саботирует интересы производства, противодействуя срочной выдаче спирта. По-яснялось, что в прошлом ремонте, якобы, обмотки двигателя были пропитаны специальным лаком (указывалась марка лака) и теперь их уже нельзя промывать фреоном, а можно только спиртом.
   Пришлось "поднять" всю доступную литературу по этому вопросу; поговорил с девицами-технологами электроремонтного цеха. Выяснилось, что указанный Вайшвиласом лак требуется стабилизировать в термопечке при температуре, от которой испортится вся изоляция, поскольку она рассчитана на более низкие температуры. В расчёте на некомпетентность проверки Вайшвилас допустил-таки промашку. А, может, был просто вообще "не в курсе": он, похоже, в своей специальности "звёзд с неба не хватал".
   Я сделал ксерокопии всех этих справок из справочной литературы и написал новое "отбойное" заключение. Адресовал всё в партком, поскольку на рапорте Вайшвиласа значилось, что вопрос принят на контроль парткомом. Без всякого снисхождения пояснил, что имеет место попытка незаконного получения большого количества спирта. Все документы отнёс в партком, и только после этого рассказал о всех нюансах своему непосредственному начальнику Миронюку.
   Миронюк поморщился, но ничего мне по этому поводу не сказал. На этом всё и закончилось, в том смысле, что уже на следующий день меня "освободили" от докучной работы по проверке обоснованности расхода этой "жидкой валюты". Видимо, я невзначай задел интересы мафизной верхушки, и те посчитали это небезопасным, время было суровое: "верхам" тоже могли и уши надрать за "попытку хищения соцсобственности" в назидание простому народу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   339
  
  
   Во истину, "нет худа без добра", я благополучно избавился от этих весьма неприятных фискальных обязанностей. На радостях я даже не попытался уточнить в парткоме судьбу своих изысканий в теории электротехники. Поскольку Вайшвилас продолжал спокойно работать, стало понятно, что здесь все, включая партком, "не без греха".
   Чтобы была понятна общественная атмосфера того времени, интересно вспомнить историю с Саней Борцовым. Он приехал на завод по направлению института уже женатым - в точности, как я в Тюмень в своё время. Но здешняя администрация не сообразила заселить его с женой на разные этажи холостяцкого общежития, а просто вообще отказала ему в приёме на завод под предлогом отсутствия жилья.
   Саня несколько раз ходил на приём к директору, но тот, в конце концов, его просто выгнал из кабинета. Саня пытался "найти правду" в горкоме партии, ходил на приём к тогдашнему первому секретарю Гурецкасу, но оттуда его тоже "попросили".
   Мать Сани - учительница из городка Шилуте, что недалеко от Клайпеды, - насмотревшись на мытарства сына, написала обо всём письмо в Москву, лично Брежневу. По слухам, Брежневу письма с разными жалобами приходили тысячами. Специальные референты отбирали из общей массы некоторые письма, характеризующие, по их мнению, типовые явления, и Брежнев наугад брал одно из них "на личный контроль". Судя по всему, письмо Саниной мамы и было взято на такой контроль.
   Без всякого предупреждения на завод вдруг приехал представитель ЦК, наделённый полномочиями досконально разобраться в положении на заводе и в городе в части реагирования на жалобы трудящихся.
   Это был один из "старых большевиков", персональный пенсионер, ещё довольно бодрый и деятельный старикан. Он переговорил с Саней, потом обошёл всех, к кому Саня обращался за помощью, включая горком партии. Через несколько дней на общезаводском собрании он без всякого снисхождения разнёс "в пух и прах" нашего директора и присутствующего на собрании секретаря горкома Гурецкаса. Те, видимо, предварительно подготовленные к публичной порке, при всём народе извинились перед Саней за допущенные ими "недоработки". Сане срочно выделили однокомнатную квартиру "из городского резерва" и таки приняли на завод. В дополнение этот представитель объявил, что примет для беседы всех желающих, имеющих претензии к администрации завода.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   340
  
  
   Желающих придти к нему на беседу нашлось всего двое - я и один слесарь из инструментального участка. На глазах всего общего собрания и притихшей администрации мы прошли в отдельный кабинет по коридору рядом с актовым залом, где проходило собрание.
   Я подробно рассказал о своих проблемах с получением квартиры, но безуспешно: представитель вполне резонно заявил, что положение мое ещё далеко не критическое, и он вмешиваться не будет. В душе я с ним был почему-то согласен, хоть и обидно было это признать открыто. Действительно, множество людей ещё жили в городских бараках. Ну, получили некоторые пролазы жильё вне очереди - это ведь ещё не повод пытаться к ним присоединиться. Догматичность его доводов царапала, но возразить по существу было нечего.
   Слесарь вообще жаловался по пустяку: ему не давали талоны на молоко, поскольку его работу не признавали особо вредной. "Старый большевик" тоже не стал вмешиваться, и был, по моему мнению, совершенно прав. С тем представитель ЦК и отбыл.
   Директор наш несколько дней ходил как побитый (как в штаны наклал, ехидничал народ), но быстро "отошёл", став в дальнейшем до предела осторожным "в работе с народом". Его дальнейшей карьере случившийся казус нисколько не повредил - через несколько лет он благополучно перевёлся в Москву на работу в Главк. Как потом стало известно, всему его карьерному росту активно способствовал именно начальник этого Главка, являющийся братом жены нашего директора.
  

* * *

  
   Волею судеб в Клайпеде оказалось довольно много выпускников ЛКИ разных лет. Даже из одного со мной выпуска было чуть не десять человек. Мы все хорошо помнили студенческие годы, но во взрослой жизни оказались настолько разными, что за многие годы ни разу не собрались "пообщаться".
   Двое из моих сокурсников - Степанов и Шеховцов - работали в Клайпедской инспекции Регистра. По работе встречались часто. Однако в решениях чисто производственных вопросов давнее знакомство, к моему немалому удивлению, ничем не помогало. Скорее наоборот, между воспоминаниями о совместном студенчестве, о жизни в общежитии, эти мои сокурсники ухитрялись "накидать" столько непринципиальных замечаний, что я всерьёз начал думать об их мелкой
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   341
  
   мстительности за какие-то давно мною забытые обиды. Согласовать с ними документацию всегда было почему-то много хлопотнее, чем вообще с незнакомыми инспекторами Регистра (эта организация осуществляет надзор за проектированием, строительством и техническим состоянием судов в эксплуатации, поэтому все документы по ремонту и приходилось согласовывать).
   Возможно, сказывалась сложившаяся в Регистре моя репутация, заставляющая инспекторов относиться ко мне с повышенным вниманием. Действительно, я к тому времени "ухитрился" три раза "победить" эту службу в теоретических спорах.
   Началось всё с того, что один из постоянно работающих на заводе инспекторов ушёл в отпуск и его стал временно замещать некий Г. К. К тому времени большинство судокорпусных работ выполнялось по типовым технологиям, на разработку и согласование которых мне пришлось затратить несколько лет. Обычно инспектору давали просто перечень работ по судну со ссылками на соответствующие типовые технологии, и этого хватало. Новый инспектор потребовал показать ему эти технологии, ознакомился с ними и неожиданно заявил, что работу по наплавке вертлюжных скоб на грузовых стрелах, разрешённую технологией, он запрещает.
   Это было против сложившихся правил. В Регистре не принято, чтобы решения одного инспектора критиковались или пересматривались другим инспектором такого же ранга. К тому же, эти скобы представляли из себя довольно сложные изделия, которые в условиях завода изготовить было трудно; нужны были специальные штампы. Поэтому решение этого Г. я посчитал простым капризом и пошёл разбираться.
   Но никакие мои доводы не подействовали. Мужик упёрся намертво.
   - Неважно, что кто-то такой метод ремонта разрешал, а я не разрешаю, это моё право, - отвечал он на все мои "логические" доказательства.
   Встречались несколько раз, но приемлемого решения не достигли. Я честно предупредил инспектора, что буду вынужден обратиться в высшие инстанции, но он в этаком пренебрежительном тоне ответил:
   - А пишите куда хотите.
   Уступать капризу было нельзя, поскольку под угрозу постоянных пересмотров ставилась вся ситема отработанных типовых решений. Да и сам поступок инспектора представлялся совершенно дурным, требующим "полновесной сдачи", как говорили в детстве.
   Уговорил Главного инженера завода подписать письмо в ГУР (Главное управление Регистра). В качестве обоснования привёл данные
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   342
  
   об отсутствии замечаний по множеству ранее отремонтированных наплавкой аналогичных деталей. Просили официально обязать инспектора Г. соблюдать согласованные его предшественниками решения.
   Из ГУРа попросили нашу типовую технологию согласовать с ЦНИИ "ПРОМЕТЕЙ" - ведущим отраслевым институтом по судостроению - и выслать им согласованную копию. Я созвонился с Валеркой Шершовым, моим сокурсником, работавшим в этом ЦНИИ, выслал туда технологию и уже через неделю получили требуемое согласование.
   Из ГУРа в Клайпедскую инспекцию пришло "разгромное" письмо, требующее рассмотреть вопрос профпригодности инспектора Г. (дескать, что это за специалист, не умеющий разобраться на месте с такой проблемой) и разрешающее ремонт наплавкой этих злополучных скоб.
   Перетрусивший Г. сам пришёл ко мне - небывалое для работников Регистра дело - и с обидой принялся упрекать меня в безосновательном обращении в ГУР, дескать, он бы и так всё разрешил, если бы я ешё раз к нему обратился.
   Лежачего не бьют, но удержаться было трудно, и я напомнил этому Г. чуть не о десятке наших безрезультатных разговоров, о его непробиваемом упрямстве, о нежелании "рассуждать логически". Случай стал известен достаточно широко. Очень редко кому удавалось "так уесть" работника этой солидной надзорной службы.
   Потом аналогичные ситуации случались ещё дважды. Старший инженер-инспектор Жаугра однажды тоже, на мой взгляд по капризу, запретил устанавливать на ремонтируемых судах съёмное закрытие выреза в надводной части борта, которое уже несколько лет устанавливали по моему рацпредложению.
   Сколько ни говорили, сколько ни доказывал - он упёрто стоял на своём и даже требовал заменить на постоянные ранее установленные уже на многих судах съёмные конструкции.
   Пришлось собрать все материалы, приложить копию статьи об этом съёмном вырезе из журнала "СУДОРЕМОНТ ФЛОТА РЫБНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ" и просить ГУР вразумить Жаугру.
   Солидный, до предела самодовольный Жаугра получил предупреждение "о неполном служебном соответствии" , и только тогда прекратил свои "капризы". Третий аналогичный конфуз случился с Жорой Мазуновым, по капризу запретившим ремонт палубы одного из судов методом
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   343
  
   установки трёхслойной конструкции. ГУР по моему запросу разрешил эту работу "в экспериментальном порядке", а Жора ещё много лет спустя в отношениях со мной проявлял совсем не свойственную ему уступчивость.
   Возможно, на Володю Степанова и Лёшку Шеховцова действовали слухи и разговоры "об этом Якиманском". Но более вероятной причиной их "вредности" представляется сама их принадлежность к надзорной службе. По жизни множество фактов убеждает, что в службы, связанные с возможностью хотя бы даже с видимостью власти над людьми - заводские ОТК, разные там котло-кранонадзоры, нормоконтроль, метрологический контроль (и Регистр в том числе), как мухи на мёд, притягиваются люди определённого типа, люди, которым доставляет удовольствие хоть мизерная зависимость от них других людей. Возможно, конечно, что всякая власть над другими портит людей, но уж очень похожие по характерам люди скапливаются в надзорно-контрольных службах.
   В части любви к скрытному издевательству над людьми вспоминается случай с Лёшкой Шеховцовым. В корме стоящего в плавдоке судна была вмятина, которую он, как инспектор Регистра, по результатам первичного осмотра разрешил, было, не ремонтировать. Однако за пару дней до спуска судна, в момент острого дефицита времени, как будто специально выжидал, он вдруг выставил требование эту вмятину ликвидировать. Я тогда работал ещё в доковом цехе и именно со мной он утворил по старому знакомству "такую козу". Времени на нормальный ремонт - на замену этого деформированного участка - уже не было, и я договорился с Лёшкой, что произведём правку вмятины с нагревом до допустимой по нормам величины. Разрешить-то он разрешил, но когда увидел, что правкой удалось уменьшить прогиб вмятины с 45 до разрешенных нормами 18 миллиметров, то затребовал выправить всё, что называется, до нуля.
   Рабочие провозились всю ночь и к утру обшивку выправили. Лёшка пришёл в док и, вместо того, чтобы разрешить спуск судна, вдруг заявил:
   - Хорошо работают, черти. А теперь весь этот участок вырежьте и замените новым металлом, так как вы дважды его нагревали для правки, и металл из-за пережога уже свои прочностные свойства утратил.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   344
  
   Все, что называется, онемели и уставились на меня, как на технического руководителя работ. Я попытался Лёшку вразумить, но он и разговаривать не стал - повернулся и ушёл.
   Времени на выполнение Лёшкиного каприза не было, судно нужно было спускать, следующее судно уже ждало своей очереди на ремонт в доке. Я знал, что Лёшка не прав, что даже теоретически с металлом ничего плохого не случилось, но моей уверенности для изменения его дурацкого решения было мало. Требовалось найти официальное разрешение производить горячую правку вмятин более одного раза.
   Сходил в кабинет, где сидели инспекторы Регистра. При ближайшем рассмотрении стала понятна причина Лёшкиного каприза - он был, как говорили тогда, с сильнейшего бодуна, с похмелья. Неважно себя чувствовал, и потому искал и нашёл способ на ком нибудь сорвать зло.
   Сказал ему, что "костьми ляжем", но обоснование многократной правки в официальных документах, одобренных Регистром, найдём, поскольку он нам другого выхода не оставил.
   - Ищите, - равнодушно отмахнулся Лёшка, чем окончательно меня "завёл". Пришлось в темпе просмотреть чуть не половину технической библиотеки. В конце концов в одной из инструкций для ОТК необходимое обоснование обнаружилось. Я и не сомневался, что такое обоснование где-то есть, поскольку смутно помнил об этой норме из институтского курса. И Лёшка, должно быть что-то помнил, сам бы он до идеи "пережога металла" не додумался.
   Показал Лёшке инструкцию. К тому времени он уже слегка "отошёл" и в ответ на мои упрёки заявил, что он, дескать, хотел лишний раз проверить компетентность заводских технологов... Вот тебе и "партайгеноссе", вот тебе и "старый товарищ"!
   Мне неожиданно стало даже немного жаль Лёшку. Из-за излишне частых возлияний он заметно деградировал по сравнению с годами учёбы в институте. Пропало вдруг желание воспользоваться подходящим случаем и в порядке воспитания подготовить письмо о его капризах в инспекцию Регистра, на чём сильно настаивал начальник цеха. Удалось его отговорить от этой затеи Может, и напрасно. Возможно, своевременная трёпка помогла бы Лёшке "стать человеком". А так он продолжал превращаться в "чепьювина", как обзывалось это состояние человека в одном фантастическом рассказе
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   345
  
   (человек, пьющий вино). В его служебной карьере капризов, подобных описанному, на этой почве в дальнейшем было предостаточно. В конце концов он совсем разучился чувствовать чужую боль, примеривать на себя горе и неприятности других людей, в том числе и самых близких - жены и детей. Своё состояние он научился объяснять "расшатанными нервами", хоть все понимали истиную причину.
  

* * *

   Несуразность многих тогдашних явлений я невольно воспринимал через собственные "приключения". Однажды на заводе возникла острая проблема с очисткой от старой краски корпусов спасательных шлюпок из лёгких сплавов. Скопилось несколько десятков этих шлюпок; цех физически не справлялся. Обычными методами - пневмомашинками со щётками из обрезков стальных тросов - шлюпки чистить было нельзя, т.к. мягкий металл сильно при этом повреждался. Действующие правила разрешали использовать щётки с диаметром проволок всего в пятнадцать сотых миллиметра. Такой щёткой рабочий за смену не мог очистить более квадратного метра, а очищаемая поверхность каждой шлюпки равнялась стапятидесяти "квадратам".
   Работы курировало моё бюро, и от меня требовалось найти выход из этого тупика. Результатом безотказного метода "проб и ошибок" было рационализаторкое предложение очищать шлюпки не щетками, а специальными смывками. В то время мне пришлось красить пол в квартире и запомнилось, как под случайно оставленной на полу тряпкой, пропитанной растворителем, вся старая краска "вспучилась". Смывки действовали много эффективнее растворителей. Для проверки я оставил на ночь на одной из шлюпок кусок поролона, пропитанный смывкой. На утро в этом месте старую краску удалось снять "как клеёнку со стола" целым куском. Оставалось только придумать оснастку для удержания пропитанных смывкой кусков поролона на корпусе шлюпки.
   Нарисовал чертежи оснастки - получилось нечто вроде свёртывающегося в трубку экрана для показа диафильмов. Широкое полотнище сматывалось со специального барабана и прижимало поролон к обшивке корпуса. Крепилось всё на корпусе съёмными
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   346
  
   струбцинами. Предполагалось, что поролон просто обмакнут в ёмкость со смывкой, разложат на обшивке шлюпки, закроют полиэтиленовой плёнкой (чтобы смывка меньше испарялась) и прижмут этим полотнищем.
   Оснастку должен был сделать цех, в котором начальником в то время был мой сокурсник по институту Саша Спратто. На словах он воспринял идею со смывками с большим энтузиазмом, но на деле всячески затягивал изготовление оснастки. Я несколько раз пытался использовать "человеческий фактор", по дружбе просил его по возможности ускорить процесс... Так прошло около трёх месяцев. При неизбежных ежедневных встречах Саша каждый раз сообщал, что "вот-вот начнёт", а сам ничего в производство не запускал. Я и по сию пору не знаю причин его такого поведения. Говорил с ним и по-доброму, и ругался - ничего не помогало.
   Кончилось всё тем, что я опубликовал в заводской многотиражке (редактор её Володя Босяков, как обычно, помог) статейку о всех передрягах с проблемой очистки шлюпок. Спратто "взгрели" на директорском совещании, и оснастку, наконец, изготовили. Интересно, что Саша ничуть на мой демарш не обиделся, наоборот, всерьёз зауважал и в дальнейшем не раз вспоминал этот случай как достойный подражания пример настойчивости в достижении цели.
   Идея использования смывок оказалась вполне работоспособной. В дальнейшем даже было построено специальное помещение, где шлюпки очищались в любую погоду. Изготовили несколько специальных кантователей, чтобы шлюпки было легко поворачивать в удобное положение. Проблема была решена, и на повестку дня встал вопрос расчёта и выплаты "этому Якиманскому" вознаграждения за внедрённое рацпредложение.
   Экономический эффект рассчитали как разницу трудозатрат между очисткой шлюпки пневмомашинками со щетками и очисткой смывками - получилось около трёхсот тысяч рублей, сумма по тем временам "запредельно громадная". Я было совсем настроился "разбогатеть", но здесь, обиженные моими проверками по линии народного контроля экономисты, из полученного эффекта вычли стоимость специально построенного для очистки шлюпок здания и двух специальных кантователей, чем свели весь эффект почти к нулю. Все мои попытки "найти правду" оказались безуспешными. В результате за оригинальное решение серьёзной производственной проблемы я
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   347
  
   получил в качестве вознаграждения аж тридцать рублей (невольно вспоминаются библейские тридцать серебреников).
   Но в то время во внутреннем моём восприятии (да и у большинства) деньги не стояли на первом месте. Было чувство удовлетворения от хорошо сделанной работы, от того, что в очередной раз удалось "утереть нос заводским мафиози", и этого хватало. Тем более, что в дальнейшем о методе очистки смывками удалось опубликовать статью в сборнике "Судоремонт флота рыбной промышленности", что обеспечило использование метода ещё на ряде заводов. Было чем успокоиться.
  

* * *

  
   Общий фон, общественно-политическая обстановка в стране, постоянно ухудшались. Смена общественных лидеров ничего не меняла по существу; средства массовой информации "кричали" о наших успехах, а народ жил всё хуже. Появилось множество "теоретиков", предлагающих выходы из тупика один другого "мудрее".
   В середине 80-х я попытался как-то систематизировать свои впечатления от всей этой кутерьмы - написал "Проект открытого письма в ЦК КПСС". Всё так в проекте и осталось - к тому времени я основательно разуверился в эффективности такого метода воздействия на действительность. Но текст сохранился. Привожу его полностью.
   "В теоретическом плане, при условии честного и компетентного управления, полностью централизованное производство (но не культура, не искусство, не наука...) способно давать более весомые результаты, чем стихия рынка. Напомню, что все более или менее трудоёмкие и серьёзные программы США (полёты на Луну, военные проекты) внедрялись с использованием именно централизованного планирования; и были успешно завершены.
   Опыт централизованного государственного планирования у нас нокоплен большой, результаты уникальны. В тех же США признаётся, что они многое из нашего опыта используют. А мы вдруг решили считать этот опыт ни на что не пригодным.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   348
  
   Другое дело, что чуть не с 30-х годов, у нас последовательно нарастал дефицит честных и компетентных людей. Винить за это можно только наших "власть предержащих". Именно по их инициативам в годы репрессий была либо уничтожена, либо бежала из страны, либо была запугана до полного "замыкания в себя" наиболее совестливая (а именно совестливые, по-моему, только и могут быть честными и компетентными одновременно) часть народа. В те же годы ( и до наших дней) этими власть предержащими вытаскивалось наверх (и само всплывало, благо это поощрялось на всех уровнях) всё, что отвечало критериям послушания, управляемости, безоговорочной и бездумной исполнительности, удобной во всех отношениях угодливости...
   Торжествовал принцип: "нам не нужны честные и умные, нам нужны послушные", т.е. на руководящие должности отбор велся с минимальным учетом компетентности и совсем без учета честности, ибо последнее качество в человеке заранее выявить трудно, а если оно вдруг выявится, то хлопот с ним... С послушными, разумеется, проще, но "послушные" - это накипь общественной жизни. Они готовы на любую подлость. Их не нужно убеждать и уговаривать. Они фактически являются "биологическими машинами", не боящимися коррозии совести.
   При смене поколений на всех уровнях власти процент "накипи" быстро возрастал и ныне достиг, наконец, "критической массы", за которой не видно и не слышно людей нормальных, т.е. честных и совестливых.
   Описанное не является чем-то новым, это вещь общеизвестная, только об этом редко говорят вслух и совсем никогда не пишут в газетах.
   Власть предержащие переродились; теперь это одна "накипь". Теперь им уже не резон "не спать ночами в бдениях о благе народа". Теперь они, как и раньше, хотят сохранить за собой все привилегии власти над народом, но при этом снять с себя ответственность за дальнейшее развитие событий. Все провалы и трудности уже не хотят считать следствием собственных ошибок, а хотят всё списывать на трудности освоения народом новых принципов жизни. Мне это кажется элементарным уходом от ответственности и, простите, трусостью и предательством.
   Того рынка, который предлагается программами Шаталина, Абалкина и иже с ними, ведь нигде в мире уже давно нет; ведь
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   349
  
   предлагается нечто такое, что весь мир прошёл ещё в 18-м веке, когда шло первоначальное накопление капиталов. А в нашей богатейшей стране эти программы, по-моему, лишь призваны "прикрыть" процесс частного присвоения уже имеющихся общественных капиталов.
   Сейчас-то любой собственник на Западе имеет возможность чётко представить себе конъюнктуру рынка по любому товару и на любую перспективу - специальные государственные программы во избежание кризисов перепроизводства помогают в этом.
   У нас эту задачу выполнял Госплан, но из-за преобладания в его составе "накипи" он слишком часто "шёл не в ту степь", ударялся то в химизацию, то в мелиорацию, то в БАМ, ничего толком не доводя до конца, не анализируя ошибок, не имея в виду блага людей, а обеспечивая лишь исполнение фантазий очередного лидера.
   Теперь Госплана нет, но нет и никаких других служб, координирующих наш "дикий рынок", обеспечивающих информацию о конъюнктуре товаров, предотвращающих кризисы. И ещё долго не будет таких служб - власть сняла с себя ответственность за эти стороны жизни страны. Для власть придержащих - чем меньше порядка в этих вопросах - тем лучше, тем легче "прикоммунизить" общественное богатство, "ловя рыбу в мутной воде". А народ, как-нибудь перебьётся, не в первый раз над ним такое творят.
   Ещё при Хрущёве заговорили об усилении внимания к материальному стимулированию труда. Но про труд быстро забыли и власть предержащие дружно занялись стимулированием самих себя, задуривая народ байками о первостепенной важности соблюдения принципов "морального кодекса строителя коммунизма".
   Хапуги, рвачи, жулики всех мастей - они всегда обгонят на старте (финиш их не волнует) всех дистанций людей честных и совестливых. Нормальный человек "сто раз подумает", прежде чем браться за сложное и ответственное дело. А карьеристам и жуликам интересы дела безразличны; они без раздумий дают согласие на занятие любого поста (чем выше-тем лучше). Одна из главных причин засилия на ответственных постах людей нечестных и малокомпетентных - то, что там можно мало работать, почти ни за что "не отвечать головой" и много получать. Это так психологически понятно, что социологических исследований не требуется. Это мы каждый день видим в обыденной жизни, стоит толкнуться с любым делом "в высшие инстанции".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   350
  
  
   Уверен, что если специальными тестами проверить наших "аппаратчиков" по критериям честности, человечности, компетентности, то почти никто не окажется соответствующим занимаемому посту. Отсюда и вся конкретика.
   Вместо того, чтобы подправиться на ходу, воскресить важнейшие принципы, поставить во главу угла проблему выявления (обучения, роста, использования) честных работников, вместо того, чтобы перенести на них точку опоры, партия вдруг устраняется от ответственности за дальнейшую судьбу разваленного ею же народного хозяйства, выдвигает идею саморазрешения всех трудностей посредством рынка. Так это выглядит фактически, никуда от этого не уйти.
   Добро бы, предварительно по этапам подготовили почву, восстановили хотя бы систему статистики (уровень Чаянова всё ещё остаётся в мечтах), без которой в экономике, как в море без компаса. Или создали бы консультационные службы, чтобы начинающие "рыночники" могли воспринять мировой опыт (такие службы есть во всех передовых странах). Так нет же, норовят начать сразу с перевода предприятий на хозрасчет, бросают их в море "дикого капитализма" без гарантии помощи в случае проблем с умением плавать.
   Естественно, что предприятиям выгодно производить самую дорогую продукцию, не заботясь об общенародных нуждах. Грядёт всеобщий дефицит. А элементов регуляции нет. Начинается такой ералаш, что выгодно это может быть только тем, кто намерен "под шум колес" погреть руки на костре общей беды. Нет сомнения, что вскоре на такой "ниве" в стране появятся наши доморощенные миллионеры, происхождение капиталов которых будет надёжно покрыто мраком безнаказанности.
   Народное хозяйство дошло до предсмертных судорог. А официальная пропаганда толкует о грядущем чуде самоисцеления каждого в отдельности, не озабочиваясь поиском путей для лечения страны в целом, поставив всех перед реальностью законов средневекового рынка.
  
   Выводы и рекомендации:
   1. Принципиальная ошибка - отказ от попытки очищения партии от накипи. Это должно бы быть сделано в первую очередь, до любых экономических новаций. К сожалению, сейчас это уже не осуществимо
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   351
  
   (с возникновением многопартийности это вообще теряет смысл, хотя публичное покаяние за все "перегибы" - если уж не настоящий суд по типу Нюрнберга - в историческом плане имело бы большое значение для авторитета коммунистов вообще).
   2.Разрушение централизованного хозяйственного механизма необходимо "растянуть" во времени минимум лет на десять (ни о каких 500 днях умника Явлинского не может быть и речи). За это время должны быть созданы условия для реорганизации, т.е. создана и выполнена государственная програма подготовки менеджеров, систем информации, службы статистики, связи и пр. атрибутики, апробированной опытом передовых стран в части функционирования народного хозяйства.
   3.Принять и внедрить законы о собственности (в том числе, на землю, заводы и пр.), т.е. всем желающим дать гарантию НАВЕЧНО иметь возможность благоустраивать свой личный ареал, жить с него самому и платить налоги на общие нужды страны. Так живет весь цивилизованный мир и нечего нам здесь пытаться "изобретать велосипед". Хотя расставаться с вбитой нам в голову с детства мыслью о нашей миссии быть "впереди планеты всей" очень тяжело, но продолжать жить в этих шорах больше нельзя.
   4.Самое сложное: целесообразно создать государственную СИСТЕМУ подготовки руководящих кадров всех уровней. Отбор кандидатов и вся их карьера должны бы строиться по критериям честности, совестливости, компетентности. Обеспечить это путем естественного отбора (по степени выживаемости в существующих трудностях) не кажется реальным. Скорее это возможно именно системным путем под эгидой государства. Опасность вырождения выдвиженцев в некий замкнутый "орден неподкупных" и любые отклонения от общепринятых норм общежития можно компенсировать только полной открытостью всех их действий, обязательной выборностью, регулярной сменяемостью. Человечество наработало достаточно теорий и средств контроля за отдельными личностями, дело только за желанием элиты общества все воплотить в практику.
   5. Мировой опыт показывает, что успешная профессиональная каръера порой почти не зависит от уровня образования данного индивида, от его культуры, здоровья и пр. Скорее важна инициативность во всех действиях и начинаниях и стойкость в
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   352
  
   перенесении неудач. Именно эти качества лежат в основе успеха многих известных промышленников (Д.Форд и многие др.). Поэтому при отборе эти качества и должны учитываться в первую очередь. Но условием получения лицензии на временное занятие руководящего поста должна быть подтвержденная практикой (отзывами за прошлую деятельность) честность и совестливость...".
   Эти выводы так и остались "рассуждениями для себя"- их даже опубликовать в то время для никому не известного автора было невозможно.
   * * *
  
   Общественные "заморочки" позволяли хоть на время отвлечься от ежедневной суетности. Но совсем "взлететь в сферы чистого разума" удавалось лишь ненадолго. От реальностей повседневной жизни избавиться невозможно.
   В начале 80-х годов многолетняя мамина болезнь глаз -катаракта - привела к тому, что она фактически ослепла совсем. Заехал к ней по пути в командировку в Питер и увидел, что дела её совсем плохи. До этого она отвергала все мои попытки помочь, надеялась на гдовских врачей. Но те лет десять дурили её необходимостью "созревания" катаракты (потом я в специальной литературе прочитал, что это всё чушь, наоборот, старые катаракты оперируются сложнее), а в ту осень объявили, что из-за инфекции в больнице операцию вообще смогут сделать неизвестно когда.
   Оставаться в Гдове на зиму мать не могла, поскольку даже за водой на колодец ей было не дойти. Только эта беспросветность и вынудила её согласиться поехать со мной в Клайпеду.
   По приезде я повёл её в клайпедскую поликлинику на приём к окулисту. Попали мы к врачу по фамилии Яблонскис. Мне врач чисто внешне сразу не понравился: на пальце тяжёлая литая золотая печатка ("блямба" на уличном жаргоне), заколка на галстуке тоже золотая, с каким-то камнем, волосы набриолинены, весь благоухает косметикой, как женщина, держится внешне до предела надменно, слова "цедит сквозь зубы"... С детства не переношу таких пижонов. Мне ближе и понятнее профессионалы, забывающие за работой о своем внешнем виде.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   353
  
   Яблонскис выслушал мой устный рассказ о болезни матери, потом осмотрел её глаза на специальном оборудовании Всё это исхитрился сделать со скучающим видом, демонстрируя полную нейтральность к судьбе пришедших к нему людей. Осмотр занял времени совсем немного - от силы минут пять. Наверное, поэтому я сразу настроился на подозрения в некомпетентности этого "специалиста" и его диагноза.
   А диагноз он выдал страшный. Безапелляционным тоном, не обращая внимания на сидящую рядом маму, он сказал мне, что мои предположения о том, что у матери катаракта, ошибочны. Он, дескать, убедился, что у неё некроз сетчатки, не лечащийся современной медициной.
   - Нужно учиться жить без зрения, так живут в старости многие люди, и в этом нет ничего страшного, - объявил эскулап.
   Мать весь разговор слышала, но от неожиданности диагноза и беспросветной перспективы вся сжалась и молчала.
   Я слова врача сразу за бестактность не посчитал. Подумал, что это, вероятно, общая врачебная метода - сразу отрезать, чтобы меньше было боли. Лишь позже, когда самому пришлось общаться с медициной по своим "болячкам", понял, что врачи, как и все люди, очень разные. Нам с мамой тогда просто очень не повезло: мы попали к врачу с садистскими задатками, которому вид чужого горя, по-видимому, доставлял некое удовольствие и он всячески старался этот эффект усилить своей бестактностью.
   Я попытался ещё раз объяснить врачу ситуацию. Пояснил, что мать наблюдали много лет не профаны, а профессиональные врачи-окулисты, что спутать катаракту с некрозом сетчатки они вряд ли могли.
   - Может быть, доктор, Вы нас на консультацию в профильную клинику направите, - спросил я в надежде хоть как-то оттянуть для матери осознание ею всей трагедии дальнейшей жизни.
   - Хоть в Америку езжайте, ничего в диагнозе не изменится, - заявил горе-эскулап, демонстрируя всем свои видом, что мы ему уже не интересны и пора нам удалиться.
   Вышли с мамой из кабинета. Она как-то сразу ослабела и пришлось долго сидеть в вестибюле, пока она смогла вообще воспринимать смысл моих слов. А я ей пытался втолковать, что безоговорочно доверять мнению этого молодого, самовлюблённого хлыща нет никаких оснований. Дескать, я таким "красавцам с печатками" по опыту жизни
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   354
  
   вообще ни в чём не верю. Нужно, дескать, прямо сейчас ехать в другую поликлинику и всё выяснить с другим врачом.
   Мать кивала, вроде бы, соглашаясь, но шепотом горько жаловалась на несправедливость судьбы и неизбежность коротать последние годы в темноте. От этой её безысходности я совсем "озверел". Чуть не силой вывел мать на улицу, усадил в автобус, и мы поехали в клайпедский филиал каунасской консультационной клиники.
   Там нас, как иногородних, направили на первичный осмотр без всяких проволочек. Врач на этот раз оказалась пожилой женщиной, выглядевшей слегка усталой, задерганной жизнью и служебными заботами. Кабинет был оборудован такими же приборами, что и в городской поликлинике. Я было принялся рассказывать о болезни матери, но врач меня прервала, сказав, что ей нужно самой всё посмотреть.
   Минут пятнадцать она рассматривала через приборы ослепшие мамины глаза. Потом села против нас и сказала:
   - Ну что же, это обычная катаракта, только очень сильно запущенная. Уже давно, лет пять назад, нужно было делать операцию. Сейчас, если пациентка согласна, её можно записать на операцию. Операция хорошо освоена в Клайпеде, и особых проблем не будет.
   Опешившая мать молчала, а я не удержался от просьбы пояснить мне диагноз прежнего врача, толковавшего о некрозе сетчатки. Доктор не стала ничего комментировать, просто сказала, что тот врач ошибался.
   Матери выписали направления на анализы и сказали, что недели через две она уже "сможет читать газету". Вышли мы из этой поликлиники и матери опять пришлось отдыхать, поскольку после всех этих шоковых ситуаций у ней "ноги не хотели идти". Но настроение у неё заметно улучшилось, да и я успокоился.
   В конечном счете все кончилось хорошо. Мать оперировали, она "окрепла духом и телом" настолько, что настояла на возвращении в Гдов, и нормально там жила ещё чуть не десяток лет.
   А меня постоянно "грызло" недоумение по поводу врачебной карьеры Яблонскиса, чуть было не убедившего и меня, и мать в беспросветности ситуации. Этот Яблонскис был из известной в Клайпеде семьи, так сказать, "врач в третьем поколении". Тем несуразнее мне казался его поступок.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   355
  
   Ошибиться может любой, но вот отказываться от консультации опытных специалистов, безаппеляционно настаивать на своём мнении - это мне казалось с профессией врача несовместимым. Я постоянно думал об этом. Перед глазами вставали десятки людей, которых этот горе-специалист может обречь на пожизненную слепоту, если его вовремя не остановить.
   Во время командировки в Питер в тамошнем Доме книги (в отделе медицины) отыскал учебник для медицинских вузов, который прямо так и назывался: "Катаракта". Купил эту книжку и внимательно прочитал. Оказалось, что операции по удалению помутневшего зрачка умели делать ещё в древнем Египте. В наше время эта операция технологически расписана по всем приёмам и применяемым инструментам настолько подробно, что даже я её в соответствующих условиях мог бы сделать. И все признаки катаракты настолько явны, что спутать её с некрозом сетчатки может только уж полный профан в этой области знаний.
   В конце концов мысли об этом Яблонскисе "достали" меня настолько, что я написал письмо на имя главного врача поликлиники с описанием всех подробностей с диагностированием катаракты у моей мамы врачом Яблонскисом. К письму приложил проштудированный мною учебник "Катаракта" с просьбой вручить его Яблонскису.
   Через пару недель от главврача пришёл ответ. Сообщалось, что поступок врача Яблонскиса был обсуждён на общем собрании, ему, дескать, указано на недостаточно внимательное отношение к пациентам и вручен присланный мною учебник.
   В дальнейшем судьба меня больше с Яблонскисом не сталкивала. Оно и к лучшему. Представляю, каково было бы мне пытаться лечиться у этого эскулапа.
  

* * *

   Усвоенная в детстве привычка не оставлять ни одной обиды без ответа, окружающим меня людям была, по большей части, не понятна.
   - И не лень тебе этим заниматься, - была обычная реакция у тех, с кем изредка "рисковал" поделиться своими заботами.
   Но я иначе не мог.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   356
  
   "Кто, если не ты и когда, если не сейчас" - этот максимализм превратился в принцип жизни, понужающий меня порой на заведомо бесперспективные поступки.
   После одной из командировок в г.Николаев, намучавшись там с устройством на ночлег, я написал письмо тамошнему секретарю обкома. Естественно, ответа не было. Тем не менее на душе стало спокойнее: вроде как "...исполнил долг, завещанный от бога..." Вот этот текст.
   "Уважаемый товарищ! Может и не стоило бы писать по этому поводу, ибо столько вокруг дел более важных и срочных. Но и мелочи досадные, когда они затрагивают многих и многих, тоже упускать, наверное, будет неправильно. В данном случае не требуется немедленных и жестких мер; хочется просто поделиться с Вами некоторыми соображениями.
   По службе довелось мне попасть в Ваш город в командировку в начале мая этого (1985-С.Я.) года. Как обычно это ныне у простых смертных, приехал "дикарём", т.е. возможности заранее забронировать место в гостинице не изыскалось и сведений об инстанциях, могущих помочь в этом деле, тоже не было. Да и беспокоил этот вопрос мало. Всегда крепко был уверен, что при всех наших бедах с сервисом на улице всё же не оставят. Мысли были заняты делом, из-за которого пришлось ехать в Николаев, хотелось сделать его побыстрее и с успехом... Да не в этом суть.
   Всё живое должно где-то спать. День пришлось начать с обхода гостиниц. Опыт кой-какой у меня есть - ездить приходится довольно много - сомнений в быстром устройстве не было. Зашёл в гостиницу "Николаев": красиво, удобно всё и даже организованность определённая чувствуется "сразу сверху" (что далеко не везде ещё), т.е. висит в вестибюле список гостиниц города с указанием телефонов и количества мест в каждой гостинице. Но... свободных мест в "Николаеве" для простых смертных , как оказалось, "нет и не будет". Женщина-администратор была решительна, по-своему корректна и до ужаса равнодушна. Информацию о наличии свободных мест в других гостиницах тоже получить не удалось: её вообще никто не имеет, по словам администратора.
   Но жизнь есть жизнь: звонили телефоны, кто-то за кого-то просил, и некоторых-таки поселяли к вящей зависти остальных. Некоторые
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   357
  
   приходили с записками - их тоже поселяли. Легко и жизнерадостно (при общем унынии) вселялись "товарищи в широких кепи" ...А остальным равнодушно вещалось:
   - Нет, не стойте, товарищи, не теряйте времени, не мешайте работать...
   Такие ситуации воспринимаются не только душой, но и телом, только тогда, когда сам в них оказываешься. Когда тебе заранее бронируют номер или имеется записка с требованием "обеспечить!", то на людей, уныло слоняющихся в вестибюле, смотришь чуть ли не как на бездельников: их беды и заботы малопонятны. Чего ждут, зачем стоят, ведь всё так просто...?
   Сходил в гостиницу "Украина" - там людей в вестибюле было меньше, но ситуация та же: мест нет и не будет, где есть - не знаем и знать не обязаны.
   Настырно обошёл все остальные городские гостиницы - везде то же самое. Родных или знакомых в Николаеве у меня нет, да и не всегда это удобно - стеснять людей. Выход - либо пересидеть ночь в кресле вестибюля (если не выгонят), либо ехать на вокзал и всю ночь инсценировать "ожидание поезда". И в одном, и в другом случае на другой день будешь уже не работник, а "сонная курица", да и возраст уже не пионерский, для таких экспериментов малоподходящий.
   Есть, конечно, ещё вариант - "небольшой презент" в виде коробки конфет иногда пробивает барьер недоступности желанного места в гостинице, но это уже запретный ход, да и удаётся он не всем.
   Да, так это всё для разъяснения ситуации. А соображения вот какие. Хороший, рабочий город Николаев. И совсем ему бы не повредил хоть минимум заботы о приезжающих из ранга "простых смертных". Конечно, "всего на всех всё равно не хватит", но избавить людей (а их не одна сотня ежедневно) от бесплодных метаний по гостиницам вполне возможно, было бы желание.
   Ну, прежде всего, нужна честная информация о наличии свободных мест во всех гостиницах города. Дело простое - нужен диспетчер и пр. атрибуты. Но вот же аэрофлот, да и др. виды транспорта при продаже билетов делают ведь это постоянно уже много лет. Диспетчер собирает и распределяет информацию о свободных местах, и без его ведома никто не может ни выехать, ни заселиться. Это азбука, до которой сфера услуг всё никак не может дорасти. А ведь удобно,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   358
  
   возможности протекционизма и мздоимства резко уменьшатся (а может, поэтому и не совершенствуется это дело?)
   Но информация только поставит дело на современный уровень, а проблемы, к сожалению, не решит - это ведь не даст дополнительных мест, а лишь упорядочит использование имеющихся. А как же быть "простым смертным", для которых нет системы предварительного бронирования и которые неорганизованной массой наваливаются в самые неподходящие моменты?
   Вот два примера, чтобы стал понятен смысл дальнейшего. В Симферополе и в Одессе здания аэровокзалов абсолютно одинаковы. Но в Симферополе в аэровокзале на ночь ни один человек по-человечески устроиться спать не может, а в Одессе организованы комнаты отдыха (на тех же площадях) без малого на полтораста коек.
   В Симферополе мощное развитие получили буфеты, веранды, экспонируется выставка "природа и фантазия" и пр... А в Одессе буфет всего один, веранд и выставок нет, но зато, если застрянешь невзначай, то есть где по-человечески переночевать.
   Правда, спать в зале на полтораста коек без привычки тоже не каждый сможет, но это всё же лучше кресла в вестибюле или скамьи в зале ожидания вокзала.
   Безусловно, и бары, и веранды, и выставки - всё это нужно, но пусть они не закрывают собой отсутствие элементарной заботы о нуждах насущных, пусть они будут без ущерба для самочувствия людей без крыши над головой.
   Не лишено вероятности, что ответственных товарищей при наличии шикарного внешнего антуража (веранды, выставки...) руководство хвалит и ценит больше, чем без оного. Ведь ряды коек в комнатах отдыха - это "ах, как не эстетично", но нам ведь в этом смысле пока ещё "не до жиру, быть бы живу". Приведённые примеры, конечно, не из самых лучших, но суть проблемы показывают.
   "Никто не должен есть печенья, пока не у всех есть кусок хлеба", - такой максимализм хоть и не стоит уже в повестке дня, но смысла не утратил. Или вы не согласны ?
   Многие города (особенно курортные) выход находят в организации квартирных бюро. Тоже не бог весть что, но у людей всегда есть гарантия, что на улице их не оставят, позаботятся. Может, я не был в достаточной мере "пролазным", но местонахождения квартирного бюро в Николаеве мне установить не удалось.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   359
  
   Лично мне самым приемлемым кажется централизованный вариант. В некоторых городах встречались мне случаи, когда далекие от равнодушия люди - администраторы (к счастью, такие ещё встречаются в нашем Отечестве) связывались по телефону с ведомственными гостиницами, с турбазами, и, в конце концов, находили возможность как-то устроить людей. А если это сделать обязанностью ?
   Ну и, конечно, новое строительство не забывать - пусть не в таком престижном варианте, как "Hotel Nikolaev", зато числом бы поболее. Впрочем, для Вашего-то города на летний период дело решает организация самого заурядного палаточного городка. Ведь это такая мелочь, что и говорить не стоит, было бы желание не просто "быть при должности", а делать добро людям.
   Да, а я лично тоже не умер - каждый вечер после очередного многочасового штурма администраторов гостиниц ( как только у них, бедняг, нервы выдерживают?) ехал на железнодорожный вокзал, где, из-за безвыходности, приходилось имитировать "транзитного пассажира"; это позволяло устроиться на очередную ночь в комнату отдыха и хоть немного передохнуть. Билета транзитного у меня, конечно, не было. Да и у остальных многочисленных бедолаг, кажется, тоже билетов не было. Но администрация ( Вы уж, Бога ради, их не вините) билеты и не спрашивала, понимая, видимо, что без крайней нужды люди к ним не пойдут.
   И дела свои служебные я все успел промеж этих неудобств сделать, ну да не в них суть моих посягательств на Ваше время.
   Всякая работа накладывает определенный отпечаток на мировоззрение: один видит и чувствует одно, другой в той же ситуации - совсем другое. Признаюсь, меня несколько обидела атмосфера равнодушия к судьбе "неорганизованных командированных" в службах сервиса Вашего города. Вроде бы, и жаловаться конкретно не на кого - всё корректно, по-деловому, но..., как в нашей классике говорится: "... некуда бедному крестьянину податься".
   Что-то "неладно в нашем королевстве", что-то обязательно нужно делать, чтобы ситуации, подобные моей, случались реже. Может, эти мои "конструктивные соображения" чем-то Вам помогут в деле налаживания службы сервиса гостиничного ?
   С уважением..."
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   360
  
  
   Ответа на эти "конструктивные предложения", я, конечно, не дождался. Но на душе стало легче. Появилось, вроде как, внутреннее оправдание: дескать " я сделал, что мог, пусть другой, кто может, сделает больше".
   Осознания никчемности подобных действий также не было. Наоборот, был твёрдо уверен, что если бы каждый гражданин нашей, забывшей Бога, Родины не позволял безнаказанно над собой изгаляться кому бы то ни было, то всем нам жить бы стало много легче. В то время я ещё чётко не представлял масштабов бедствия, не знал, что едва ли не 90 % населения страны, соответствующей политикой властей, низведено до уровня, при котором любая дурь "руководства" воспринимается истиной в последней инстанции. Страна безропотно сносила и "кукурузную революцию", и "поворот рек", и "выборы без выбора", и тысячи других благоглупостей.
   Сейчас-то понимаю, что номенклатурной верхушке было "глубоко наплевать" на творящиеся в обществе безобразия до тех пор, пока это не становилось прямой угрозой их личному благополучию. Им хватало забот "в подковёрной борьбе друг с другом у кормушки". В принципе, функция управления в стране давно стала наследственной привилегией узкого круга людей. Сын токаря будет токарем - это полностью устраивало власть имущих раньше и, тем более, устраивает сейчас. Редкие исключения общей картины не нарушают, поскольку талантливые выходцы из низов, попадая в привилегированные условия, быстро забывают общие нужды и начинают "грести под себя", как все окружающие их "руководящие" деятели различных рангов.
  

* * *

  
   "Жить в обществе и быть от него свободным", как известно, никому не удаётся. Но если для большинства моих знакомых общение с окружающими людьми сводилось к ни к чему не обязывающим разговорам "за жизнь", то мне оно почти всегда приносило дополнительные заботы, даже когда дело касалось простых бытовых проблем.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   361
  
   Что греха таить - порой было приятно, что именно тебя постоянно о чём-то просят, что ты можешь дать людям нечто такое, чего они нигде не найдут. Тем более, что и просили, и я всё делал, как правило, без расчёта на какую-либо корысть. Особенно часто обращались с просьбами помочь в организации поздравлений заводских ветеранов - написать для них от имени коллектива "что-нибудь душевное".
   Иногда, вроде, и неплохо получалось, хотя внутренне я "никогда не воображал о себе в этом плане слишком многого". На одну из таких просьб (16.11.1984г):
  
   Михаилу Павловичу Суровцеву,
   полковому разведчику - 60 лет
  
   Не лекарем время для нас выступает:
   Ведь память оно не способно унять.
   Нас, словно в кино, всё назад возвращает,
   Всё смысл прошлых лет мы стремимся понять.
  
   Да нет, не напрасными были потери:
   Вот встали из пепла опять города,
   Вот птицы опять гнездовать прилетели,
   Вот дети растут, вот идут поезда...
  
   Вам есть, что ценить за прошедшие годы:
   И мир и войну - всё пройти довелось;
   И дети у Вас, поди, той же породы,
   "Уж так на Великой Руси повелось".
  
   Не грузом тяжёлым пусть будут Вам годы,
   А стаей могучих собак ездовых,
   Пусть мчат они дальше, как вешние воды,
   Смывая болезни тех лет боевых.
  
   Мы Вас поздравляем с зимой шестьдесятой,
   Желаем здоровья и солнечных дней.
   И чтоб не маячила тень той проклятой
   Войны, и всего, и всего, что повисло на ней.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   362
  
   Пусть будут рассветы в лесу на опушке,
   Пусть годы продлятся до ста двадцати,
   И пусть Вам, как встарь, половинку горбушки
   Всегда в трудный час друг сумеет найти.
  
   Детскую застенчивость (мать считала это следствием того, что я, по её мнению, и выжил-то почти случайно) мне до конца преодолеть никогда не удавалось. Обычно я некоторое время "отнекивался", потом "уговаривался", что авторство моё будет сохранено в тайне, потом сам невольно увлекался решением проблемы. Отказаться написать поздравление очередному юбиляру пришлось всего раза два. Дело касалось уж совсем мне несимпатичных людей, а в таких случаях у меня вместо чего-то "мягкого и пушистого" всегда получается нечто злое и ехидное.
   Странная это была застенчивость. Например, я её никогда не ощущал в общении с "начальниками", какого бы ранга они ни были. С детства любые давления на психику - руководящие указания от кого бы то ни было - вызывали у меня злость и далеко не всегда сдерживаемое хамство. Смешно сейчас вспоминать, но после школы, в случаях, когда ко мне кто-то обращался "на ты" - кто бы он ни был по возрасту и положению - я сразу начинал обращаться к нему тоже "на ты". Это происходило автоматически и почти не требовало волевых усилий.
   А вот во всём, что касалось необходимости внешнего проявления интимных чувств - всегда преобладала предельная закрытость, нарочитая сдержанность. И причиной этого, мне кажется, как ни странно, была неизжитая детская боязнь того, что тебя не поймут, насмеются над твоей откровенностью. Поэтому все свои "поэтические опыты" я норовил всеми путями сохранить в тайне и, несомненно, в этом преуспел - ничего даже не пытался "устроить" в средства массовой информации, никогда ничего и ни кому не пытался читать вслух...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   363
  

* * *

  
   Об отце. Видимо однажды рассказанное мамой в моей памяти преломилось, вроде как, в собственные воспоминания.. Во всяком случае, я даже "помню", как он настойчиво (и для меня обидно) запрещал ползать на четвереньках и заставлял ходить. А когда мне-таки удалось пройти "на своих двоих" от маминых коленок до его протянутых мне навстречу рук, он смеялся и долго подбрасывал меня к потолку, что меня тоже скорее пугало, чем радовало.
   Потом, уже после освобождения Гдова от немцев, мама получила из Москвы посылку с отцовской "гражданской" одеждой. Уходя на фронт, он оставил эту одежду у друзей с просьбой при первой возможности переслать в Гдов. Вот друзья и переслали. Мама, по тогдашней нашей нищете, даже какое-то время ходила на работу в кожаной отцовской куртке (в одном из сохранившихся писем он называл ее "кожаном" и, судя по тону письма, она ему очень нравилась), но кожа быстро растрескалась, т.к. её, оказывается, нужно было регулярно смазывать специальным жиром, которого у нас не было и в помине.
   Для меня образ отца - это результат не собственных воспоминаний о нём, а итог тоски о не случившемся счастье. От отца осталось несколько писем и несколько запомнившихся рассказов мамы об их жизни в Средней Азии. Сохранилось и письмо лично мне, написанное отцом на фронте (в марте 1942г):
  
   Сыну моему Сергуну.
   Мой родной сынка! Может быть это моё письмо ты прочитаешь, когда будешь уже большой и сильный, может быть, раньше - в детстве твоём - прочтёт его тебе твоя мать.
   Об одном прошу тебя, милый, не укоряй меня, не думай обо мне с обидой. Всю жизнь меня преследовали неудачи, - всю жизнь душа моя металась, как в клетке, - всё ей было тесно, всё стремилась она куда-то.
   Когда я впервые узнал о твоём рождении, Сергей, - в луче солнца, игравшего на станках токарного цеха, я пережил лучшее счастье всей моей жизни,- точно ты, как солнечный луч, озарил мою душу горячим светом, - ты спас тогда меня, мой дорогой малыш!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   364
  
   Помню я и твою первую улыбку, когда брал тебя на руки впервые, помню твой первый смех и плач, твои первые шаги.
   Твоя мать была моим лучшим другом, моей опорой в жизни. Она сейчас с тобой. И если сумеет она без меня поднять тебя на ноги, - поддержать в тебе жизнь до моего прихода к тебе, - она до последнего дня моей жизни будет лучшим из лучших людей для меня в жизни.
   Ей, Марии, отдаю я сейчас все свои мысли. Её ждущий голос слышу по ночам за стенкой. Тоскую по ней, мучаюсь этой страшной разлукой...
  
   На фронт отец ушёл добровольно. Видимо, перед этим он серьёзно болел; да и жить с постоянными мыслями об оставшейся "под немцами" семье было тяжело. Сохранилась копия его заявления от 14.02.1942г:
   Военному комиссару Куйбышевского Райвоенкомата
   г. Ташкента от военнообязанного Якиманского Е. Е.,
   рабочего з-да Сельмаш, прож.: рабочий посёлок з-да
   Сельмаш, 4 корп., комн. 35
  
   Прошу принять меня в ряды Красной Армии и использовать на фронте. Искренне хочу защищать Родину всей своей жизнью. Буду дисциплинированным и стойким бойцом против гитлеровского фашизма.
   Живу здесь в г.Ташкенте один: ни семьи, ни близких знакомых у меня здесь нет. Работая на з-де Сельмаш в качестве токаря по 5-му разряду, не удовлетворяюсь приносимой этим путём пользой для народа, для Родины, т.к. в этой своей квалификации имею большие пробелы и недостатки.
   Здоровье моё значительно улучшилось. Прошу не отказать в моей просьбе- принять меня в ряды действующей Красной Армии в число бойцов за Родину, за Коммунизм. Е.Якиманский.
  
   Все оставшиеся от отца письма и документы я прочитал впервые в период учёбы в институте. Отнёсся к ним как к семейным реликвиям и довольно долгое время не возникало потребности всё перечитать и осмыслить. Лишь после смерти мамы мысли об отце стали частыми. По сохранившейся открытке из редакции довоенного питерского журнала "Станки и инструменты" я узнал, что в 1936г отец посылал им статью о
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   365
  
   своём предложении по новому способу ремонта какого-то американского станка. Попросил Иннушку - дочку дяди Льва, отцовского брата - поискать в архивах следы этой статьи. И она мне прислала ксерокопию. Оказалось, что статью-таки опубликовали. Было непередаваемо грустно читать эту новообнаруженную весточку из прошлого.
   Потом я довольно долго переписывался с разными инстанциями и, в конце концов, получил из Актюбинского обкома компартии Казахстана Постановление бюро обкома. Датировано оно 19 февраля. Поражает символика дат: отец родился 19 февраля, погиб 19 февраля и реабилитирован 19 февраля. Не хочешь, да задумаешься. Привожу это постановление полностью.
  
   Протокол N 12, п.11 от 19.02.1991
   О партийной реабилитации Якиманского Евгения Ев-
   лампиевича (состоял членом ВКП(б) с ноября 1927 г.
   по ноябрь 1935г, партбилет 1059152 образца 1926г)
   Присутствуют тт Рогалин,Золотарев,Садуев,Мусин,
   Холодзинский,Сагинтаев,Нуржанов,Кульмаров,Жа-
   манкулов,Калмыкова,Евсенгалиев, Рот.
  
   1 ноября 1935 года Ключевой райком партии при проверке партийных документов исключил Якиманского Е.Е. из членов ВКП(б) как участника зиновьевской банды.
   Это решение было подтверждено 23 декабря 1936г бюро Актюбинского обкома, 28 июля 1937г ЦК КП(б) Казахстана, 21 февраля 1938 года КПК при ЦК ВКП(б).
   Учитывая, что Якиманский Е.Е. при вступлении в партию не скрывал своего социального происхождения, за связь с братом, сосланным в Нарым за контрабанду, ранее наказан в партийном порядке, принадлежность к зиновьевской оппозиции не подтверждается материалами дела, восстановить его членом КПСС с ноября 1927 года посмертно.
   Секретарь обкома Компартии Казахстана п/п Е.Золотарев
  
   Из протокола видно, что отец "бился, как рыба об лёд", трижды обращался с просьбами о реабилитации, но всё было напрасно. Дело-то было не столько в исключении из партии, сколько в высылке его с
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   366
  
   женой из Питера в Среднюю Азию без права возврата. Об этом в протоколе нет ни слова, но уж таково было это наше равнодушное к конкретным людям время.
   Сколько здоровья и сил, сколько жизни потрачено моими родителями напрасно, фактически из-за перипетий подковёрной борьбы партийных бонз !
   Да и моя собственная жизнь могла бы сложиться совсем по-другому, будь востребован, а не бездарно загублен внешними обстоятельствами духовный потенциал родителей. Не пришлось бы все начинать практически "с голого места".
   Получив реабилитирующий протокол, я было решил, что тоже являюсь вроде как жертвой репрессивной политики государства. Однако на моё обращение по этому поводу в соответствующую комиссию получил ответ, что отец был выслан "в партийном порядке" и государство ни причём (объяснили, что никто не заставлял отца вступать в партию, что его в уголовном порядке не судили, а поэтому...)
   Кончилось всё тем, что я смог, наконец, "обрадовать и успокоить" всех своих родных и знакомых сообщением, что я уже не сын "участника зиновьевской банды", а вполне нормальный обыватель.
   Тоска по отцу толкала порой на весьма неординарные поступки. Ещё на первом курсе института при перекличке на лекции по истории партии доцент И.М. Рабинович, зачитав мою фамилию, вдруг вслух сказал, что он когда-то знал одного Якиманского, которого звали Евгением. Я пояснил тогда, что это мой отец. Никаких вопросов от Рабиновича не последовало, и я тоже больше ему за всё время учёбы не напоминал об этой его оговорке.
   Я не хотел, чтобы он, не дай бог, подумал, что я пытаюсь получить от него какие-либо поблажки на экзаменах, используя его знакомство с отцом, потому и промолчал. Потом, будучи в Гдове на каникулах, спросил у мамы, не знала-ли она этого Рабиновича раньше? Оказалось, что он начинал свою карьеру секретарём комитета комсомола на ткацкой фабрике, где мама работала после приезда в Питер. Что-то у Рабиновича там не заладилось и для проверки его работы прислали моего отца. Именно тогда мои родители и познакомились друг с другом. По материалам проверки Рабинович с фабрики исчез. У мамы сохранились довольно негативные воспоминания о нём, но в подробности она не вдавалась.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   367
  
   Рабиновича после фиаско на ткацкой фабрике направили учиться на рабфак. Ситуация была по тем временам обычная - самым простым способом убрать неудобного человека было направление его на учёбу. Не исключаю и влияния на его судьбу весьма специфического отношения партийного руководства "к молодёжи из еврейских семей". И пока мои родители "комсомолили", Рабинович учился, обеспечивал себе возможность успешной карьеры в будущем.
   Во время одной из лекций на чей-то вопрос о его личной судьбе в годы репрессий (35-49гг) Рабинович рассказал, что его трижды высылали из Питера, но каждый раз ему удавалось доказать свою невиновность и вернуться на преподавательскую работу. Я сильно подозревал, что он мог быть причастным к несчастьям моих родителей - в те времена достаточно было написать даже анонимный донос "в органы", и человеку надолго обеспечивалась "весёлая" жизнь. А одним из способов "доказать невиновность" было согласие "работать на органы". Но всё это из области домыслов, никаких доказательств нет.
   Диплом нам выдавали только после представления положительной характеристики с места работы, по результатам годичной работы по направлению. Я приехал в институт с характеристикой и случайно в коридоре встретил Рабиновича. Теперь он уже не мог заподозрить во мне желания корыстного использования знакомства, и я попросил его поделиться со мной воспоминаниями о его совместной работе с моим отцом. Дескать, я отца совсем не помню, и мне очень дороги любые сведения о нём.
   Рабинович шёл на лекцию, и мы договорились встретиться на кафедре после лекции. Но никакого разговора не получилось. Сначала он позвонил домой жене и спросил, помнит ли она Евгения Якиманского? Пояснил, что к нему пришёл сын этого Якиманского, что Евгений, оказывается, ещё в 1944-м году погиб. Жена ему что-то довольно долго втолковывала, но я ничего не расслышал. Тем не менее у меня осталось впечатление, что она его о чём-то предупреждала, так как после разговора с женой он, не дожидаясь моих вопросов, заявил, что всё было так давно,что он ничего не помнит и ничего интересного для меня рассказать не может. С тем я и ушёл, удивляясь: зачем же было просить меня дождаться окончания его лекции?
   В Тюмени, когда я перешёл работать из цеха в технический отдел, познакомился с несколькими интересными пенсионерами. Они
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   368
  
   дорабатывали последние годы и с удовольствием вспоминали свою молодость. Братья Урицкие были двоюродными братьями известного партийного вождя, убитого "врагами народа" в Питере. Потом Сталин, обеспечивая себе полноту власти, постарался убрать всех "старых ленинцев" и их родственников с глаз подальше. Так оказались в Тюмени с семьями и два двоюродных брата Урицких. Один был главным технологом завода, а другой - заместителем директора по производству. Жили они весьма и весьма неплохо, но при всяком удобном случае напоминали всем о своих "страданиях". Оба были из Питера. Я несколько раз пытался при удобном случае то одного, то другого из них "разговорить" на подробности, но безуспешно. Их поколение твёрдо усвоило, что "дольше живёт только тот, кто меньше болтает" и не верило до конца, что прошлое их уже "не достанет".
   Зато ещё один ветеран - мой предшественник на должности начальника бюро мощностей, оказался более открытым. Без всякого повода он однажды рассказал мне, как его, комсомольского активиста, недавно приехавшего в Питер из деревни - привлекли к работе по "чистке питерских партийных рядов" после убийства Кирова. По его словам, были, в основном, использованы материалы партийных дискуссий в виде сохранившихся в архивах бюллетеней, которыми голосовали по вопросу о роли профсоюзов и другим. Все, кто чуть не десять лет назад поддержал в этой дискуссии Троцкого, теперь подлежали высылке из Питера.
   Со слов мамы я помнил, что отец в те годы "был за профсоюзы" (решался вопрос о руководящей роли в развитии страны). После рассказа о процедуре вычисления кандидатов на высылку мне стала понятна "механика процесса" и причины, по которым родители "загремели" в Среднюю Азию. Стала понятна и обида матери на отцовскую честность. Она вспоминала, что на комиссии, которая решала вопрос о высылке, отец не стал скрывать своих симпатий, за что они и поплатились.
   Высылка официально была оформлена как специальная "командировка ЦК", даже с указанием номера путевки ( путёвка N 5144); несмотря на все мои попытки получить копию этой "путёвки" не удалось. Из института истории партии мне, в конце концов "отписали":
   "На Ваше заявление сообщаем, что в протоколе заседания особой комиссии при Ленинградском обкоме ВКП(б) от 26 января 1935 года
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   369
  
   указано, что Якиманский Евгений Евлампиевич, рождения 1907 года, во время зиновьевской оппозиции, будучи кандидатом партии, поддерживал оппозицию в комсомольской организации; в постановлении комиссии записано: "...откомандировать из Ленинграда, путёвка ЦК N 5144 в актюбинскую область" (копии путёвки в партархиве не имеется) ".
   Частые мысли о семейном прошлом и перепитии переписки с разными организациями, видимо, что-то сдвинули в подсознании. Однажды мне вдруг приснился отец: из огромного, искрящегося, объёма мыслящей материи (не иначе как следствие многолетнего увлечения научной фантастикой) он вдруг выделился в человеческом виде - молодой, энергичный; он долго и внимательно на меня смотрел, словно выделяя из общей толпы, потом сказал, что ему захотелось просто посмотреть на сына, что ему в этом помогли за какие то там особые заслуги, сказал, что дело у них там у всех страшно важное для всего живого во вселенной, но торопиться к ним не следует...всему, дескать, своё время.
   После этого я решил-таки съездить к месту его гибели в деревню Могилёво Ленинградской области. Оказалось, что из Питера туда добираться на электричке около 4 часов. Потом от вокзала пешком пять километров. Но в деревне старики мне ничем помочь не смогли. Сказали, что госпиталя как такового не было, из-за морозов раненые лежали в домах местных жителей. Умерших хоронили в разных местах, и никаких списков не сохранилось. Я пробыл там целый день. Обошёл пешком всю округу, побывал на всех братских могилах, но ничего конкретного не узнал. Тем не менее на душе стало легче - словно исполнил какой-никакой долг. Ещё несколько лет спустя, уже из интернета, на одном из сайтов, в выписке из "Книги Памяти", прочитал, что похоронен отец в деревне Кукуй, это в двух километрах от деревни Могилёво.
  

* * *

   О матери. При жизни мамы мы с ней так ни разу и не поговорили "о смысле жизни" и о её личной истории. Мне все время казалось, что воспоминания для неё очень болезненны, и я всегда "уходил" от этих вопросов. Даже когда она невзначай упомянула, что отец до неё был женат на какой-то другой женщине, я поспешно перевёл разговор на
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   370
  
   другую тему, поскольку видел её внутреннее предельное волнение. Так всё и осталось до самых последних маминых дней. И теперь я помню о ней только по эпизодам собственного детства да по нескольким её рассказам о её жизни в детстве, о работе в Питере, о жизни в Средней Азии. Рассказы были довольно скупы на события, но очень богаты на эмоции, которые я передать на бумаге не умею. У меня сохранились почти все мамины письма, но в них обычные житейские мелочи и заботы почти полностью заслоняют её душу.
   Самым сильным жизненным переживанием остались события, связанные с последними днями жизни мамы. Прошло с тех пор уже много лет, но боль за свою беспомощность в те дни и обида за несуразности нашей жизни не стали меньше. Тогда я пытался хоть задним числом изменить ситуацию, и обо всём случившемся написал в "Литературную газету" - самое авторитетное печатное издание того времени. Но в газете письмо, разумеется, не напечатали: слишком болезненной показалась тема. Вот это письмо:
   - Когда-то каждому, наверное, приходится сталкиваться с уходом близких людей, со смертью. И меня не минула эта доля. Неожиданно, скоропостижно умерла мать. Есть, видимо, разница в силе душевных переживаний в зависимости от обстоятельств; одно - когда трагедия случается внезапно (вдруг приходит телеграмма: "Выезжай, умерла мама") и другое - когда человек угасает у тебя на глазах и ты мечешься в попытках хоть что-то сделать, хоть что-то изменить.
   У меня случилось второе. Мать вдруг слегла. И не ко времени, вроде бы. Только приехал к ней в гости в свой очередной отпуск, только освоилась она с внуком. Всё хлопотала насчёт молока и зелени. И вдруг занемогла, слегла и ей становилось всё хуже.
   Ей уже 77 лет было, возраст серьёзный, хоть и далеко не предельный. А мне 45. А внуку её, моему сыну, - 12. Жила она в райцентре, в небольшом городке Псковской области, в Гдове.
   Слегла она днём в субботу. А ночью сделалось совсем плохо, и я пошёл к соседям (у них есть телефон) вызывать скорую помощь. Машина приехала минут через 20. Вошла в дом молоденькая девушка, спросила, что болит. Мать сказала, что "болит всё", что слабость, что особенно болит левый бок. Девушка сделала какой-то укол, сказала, что днём нужно будет вызвать врача. Я посмотрел пустые ампулы и увидел, что была сделана инъекция демидрола, т.е. "для общего
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   371
  
   успокоения", как теперь говорят. Спросил у девушки, кто она есть. Оказалось, что девушка-студентка, учится на 4 курсе мединститута, в Гдове на практике; и вот ездит одна по вызовам скорой помощи.
   Часа на два матери стало, вроде бы, полегче, потом опять начала стонать и метаться, что при её до предела выдержанном характере означало, что уж совсем нельзя терпеть. Около 4 часов утра пошёл опять вызывать скорую помощь. Дозвонился, но в ответ некий молодой женский голос сказал, что "...чего ж Вы хотите, ведь ей 77 лет, что нет возможности ездить к ней несколько раз, что утром вызовите врача, и он сделает всё, что нужно..."
   Ночь прошла тяжело. Не для меня тяжело - я здоровый и недосып за болезнь не считаю; тяжело для матери, которая не спала ни минуты и стонала, и стонала.
   Утром вызвал врача. Пришла женщина, как соседи сказали, "одна из лучших районных терапевтов". Выписала рецепты на лекарства от температуры (аспирин, анальгин) и мазь "эфкамон", чтобы мазать левый бок. У матери к этому времени на левом боку уже появилось синее пятно, как я думал, внутреннее кровоизлияние, гематома. Сказал об этом "лучшему, терапевту", однако она сказала, что вот, мол "будете мазать эфкамоном и всё пройдёт".
   Диагноз был сделан без особых трудностей: "... простудилась, началось межрёберное воспаление мышц, вот отсюда и боли, и синее пятно, и слабость...". Эта доктор Кулешова знала мать в течение многих лет. Лет 15 назад мать болела туберкулёзом, и Кулешова была её лечащим врачом. Мать ей верила безоговорочно.
   Втирали несколько раз этот эфкамон. Он ведь должен некий отвлекающий эффект обеспечивать, но боль становилась только сильнее. К ночи матери стало так плохо, что уже не стонала, а кричала. Пошёл опять вызывать скорую помощь. Говорить пришлось долго, звонил четыре раза. Молодой женский голос объяснял, что "... в районе всего две машины скорой помощи и те без радиосвязи, что много вызовов к детям, к роженицам, к более молодым, что нужно терпеть и выполнять предписания доктора...". Я-то мог терпеть, а матери становилось всё хуже. Опять звонил (это уже где-то в 3 часа ночи ), сказал, что если не будет машины и не сделают хотя бы болеутоляющий укол, то буду звонить дежурному по райкому партии и домой к прокурору района. После этого, наконец, сказали, что приедут.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   372
  
  
   Приехал дежурный фельдшер - молодой парень, спокойный, выдержанный. Осмотрел мать, сделал два укола (опять демидрол -"для пролонгации эффекта"). Мать сразу затихла, и вроде как, задремала. Синее пятно на левом боку было уже размером больше ладони, но и фельдшер на него внимания не обратил. Мне он посоветовал мать положить в больницу для обследования по поводу подозреваемого ракового заболевания.
   Спала мать не долго, всего часа три. Утром опять начались боли, стала ухудшаться речь. Пошёл звонить в скорую помощь, чтобы либо болеутоляющий укол сделали, либо в больницу мать взяли на обследование. Опять молодой женский голос читал мне мораль, что, мол "...нельзя так часто звонить, что в районе много других больных, что...". Наконец, после трёх попыток вызова пообещали, что приедут.
   Было уже около 11 дня. Мать уже не говорила и не стонала, только молча и укоризненно смотрела, а в глазах были слёзы. И в 11 часов умерла совсем.
   А минут через 15 приехала, таки, машина скорой помощи и приехавшая на ней медсестра (даже не фельдшер) принялась меня укорять, что: "...нельзя так часто вызывать скорую помощь..." Сказал ей, что больше вызывать не буду, уже не к кому...
   Конечно, смертны все люди. Но всегда медицинские профессии были связаны с людьми, способными сострадать страждущим. Что и как могло случиться, чтобы в наше время стало возможным для медицинских работников отказывать в помощи? Отчего так не повезло городу Гдову, отчего там образовался избыток медиков черствых, неумелых, равнодушных?
   Окончательным диагнозом в свидетельство о смерти записали "острую сердечно-сосудистую недостаточность". И это без осмотра, без вскрытия, абы отвязаться. Даже здесь схалтурили.
   Прошло уже более трёх месяцев с того трудного для меня времени.Личная трагедия - это, в конечном счёте, личное дело. Но ведь в Гдове сейчас те же самые медики, те же самые работники "скорой помощи". Кого и как они сейчас лечат, кого мучают они сегодня, сейчас? Это мучает меня не даёт жить спокойно.
   Хочу надеяться, что возможно избавить других людей от того, что со мной случилось; хочу верить, что "не все такие", что будет наведён должный порядок и в Гдовской районной больнице.
   Подписался, указал домашний адрес, отослал заказным письмом, просил опубликовать полностью или в выдержках.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   373
  
   Редакция "Литературной Газеты" сообщила, что моё "заявление" (?) они направляют в Министерство здравоохранения РСФСР. Умельцев "спускать на тормозах" любую проблему при советской власти хватало. И при этом всегда умело создавалась видимость дела, видимость активного реагирования. Я с этим познакомился ещё в процессе переписки по поводу желания переехать на жительство в Питер. Меня тогда замотали между низшими и высшими инстанциями, так ни разу и не вникнув в суть дела. В этот раз (я в этом ничуть не сомневался) всё кончится аналогично. Письмо-то было написано лишь в расчёте на опубликование его в газете. Превращение его в "заявление" сразу сводило всю проблему несовершенства "медицины для народа" к частному случаю - чего только не случается, дескать, там, в глубинке, вдали от столиц.
   Через месяц я получил (в копии) письмо начальника отдела Главного управления Министерства здравоохранения С.И Миронова заведующему Псковским облздравотделом Г.Г.Голубеву. Там сообщалось:
   "Главное управление лечебно-профилактической помощи направляет письмо гр. Якиманского С.Е. о смерти матери Михайловой М.И. и просит комиссионно, с привлечением главных специалистов области проверить факты, указанные в нём, и при их подтверждении принять соответствующие меры.
   Подробные материалы разбора жалобы с организационными выводами, копию приказа о наказании виновных, копию ответа заявителю направьте в Главное управление к 15.01.86г без дополнительных напоминаний" .
   Затем пришло письмо из гдовского райкома партии за подписью секретаря райкома Н.Короткова:
  
   "Уважаемый Сергей Евгеньевич! Отвечая на Ваше письмо, сообщаем, что указанные в письме факты по поводу смерти Вашей матери проверены. Ваше письмо рассмотрено на открытом партийном собрании в больнице. Приняты меры по улучшению работы скорой помощи. Широко обсужден вопрос о медицинской этике и долге врача.
   Райком партии через районную газету в декабре этого года проводит день открытого письма по проблемам улучшения медицинского обслуживания населения. Затем этот вопрос будет обсужден на бюро райкома партии".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   374
  
   Не знаю уж, что там было на этом "бюро райкома", только никаких изменений в работе гдовских медиков мне заметить не довелось. Год спустя жена моего одноклассника в новогоднюю ночь подвернула ногу и тамошние эскулапы наложили ей на ногу, резиновый жгут, пояснив это необходимостью уменьшения отёка. С этим жгутом её продержали-промучали новогодние праздники: всем было не до больных. У женщины через пару дней началась гангрена, она так со жгутом и умерла. И тоже все меры свелись к пустой говорильне. А о скольких аналогичных трагедиях вообще, кроме родственников, никто не узнал...
  

* * *

   От попыток "подразнить гусей" мне всегда было трудно удержаться, хотя этот метод никогда не приносил успеха. Встречаясь с очередным "шедевром общественной жизни", я вновь и вновь пытался "взывать к общественности", но мои наивные попытки существующей системой управления обществом всегда легко блокировались простым умолчанием, т.е. письмо оставалось без ответа и без последствий. Вот ещё пример такой "акции", предпринятой в сентябре 1987г - статья в редакцию газеты "ГДОВСКАЯ ЗАРЯ" под названием "ПОМНИТЬ О ГЛАВНОМ":
   "Уже несколько поколений советских людей воспитано на славных, до слёз трогающих душу, примерах бескорыстного служения интересам народа наших отцов и дедов. Мы с детства узнаём, например, о наркомах, голодавших вместе со страной, о бойцах продотрядов, доставлявших продовольствие в города и не позволявших себе воспользоваться ни крошкой хлеба, предназначенного голодающим, о матерях, отдававших последнее ради жизни детей. Мы считаем такие примеры эталоном поведения советского человека, учим на них наших детей, по мере сил стараемся им следовать.
   Но и раньше, и теперь далеко не у всех хватает характера следовать таким примерам неуклонно. Особенно тревожно, когда от этих святых для большинства народа норм поведения отступают люди, облеченные властью, люди, от которых во многом зависит наше общее благосостояние, здоровье порой - сама жизнь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   375
  
   Я вырос в Гдове. Помню жизнь первых послевоенных лет, когда город лежал в развалинах, когда в школе приходилось сидеть за одной партой втроём при керосиновых лампах, когда из ряда вон выходящим событием в городе было появление первого радиорепродуктора на столбе возле разрушенных торговых рядов, первый киносеанс в старой деревянной Пятницкой церкви...
   В те годы трудно жили все, никто не выделялся какими-то особенными одеждами, питанием, жильём. Все одинаково "давились" в очередях за хлебом, за мукой, за сахаром. У всех основой питания была картошка с собственноручно возделанного огорода. Может, кто и жил получше других, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза. В те годы всякая роскошь при общей нищете вообще выпадала из общепринятых норм жизни, выглядела, как веселье на похоронах.
   Ушли те времена примитивного равенства, и добрая им память. Сейчас, каждый год, приезжая в родной город, я всё острее чувствую некое расслоение. При остром дефиците в городе мясомолочных продуктов определенная часть населения, увы, не страдает вместе со всеми, а пользуется благами спецобслуживания, практически без перебоев получает по закрытым для большинства каналам любые дефициты и совсем этого не стыдится, скорее, гордится.
   Это ощущается во всех областях быта, не только в снабжении продуктами. Весь город моется в тесной, неуютной, с десятилетиями бездействующими душами, с многочасовыми очередями, коммунальной бане, а определённая часть населения "наслаждается" услугами неизвестной большинству элитарной "финской" бани и никакими угрызениями совести при этом не мучается.
   Примерам таким несть числа. В эту "определенную часть населения" входят, к сожалению, не жулики, которых можно было бы легко призвать к порядку; в неё входят руководящие работники городских организаций, которые по долгу службы должны бы стараться сделать всё возможное для большинства и лишь потом думать о себе. И дело здесь не в конкретных фамилиях, дело в живучести явления, сохраняющегося многие годы при любых кадровых изменениях.
   "Над кем не каплет - тот не чешется", - говорят в народе. И действительно, живя в условиях спецснабжения, спецотдыха, спецобслуживания, чрезвычайно трудно сохранить святое для большинства народа стремление отдавать всё на общее благо,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   376
  
   сохранить остроту восприятия народных нужд и бед. Это мы и наблюдаем, об этом "в народе" говорят постоянно, но без широкого всенародного осуждения этого явления ничего не изменится.
   Полагаю, что настало время снять ширму таинственности с этих вопросов. Только гласность может поставить, наконец, крест на позорном явлении ничем не заслуженной элитарности при общей нищете и ускорить улучшение нашей жизни, её коренную перестройку. Выношу это своё мнение на общее обсуждение"
  
   Я специально допускал в подобных акциях отдельные "натяжки", чтобы общая идея выглядела более выпукло. Греха в том особого не видел; хотя мои опусы, в конечном счёте, читал очень ограниченный круг редакционных работников, но всегда оставался шанс "пробить лбом стену", докричаться до подсознания нормальных людей, поэтому некоторое утрирование собственного мнения я допускал вполне сознательно.
   Так, в момент написания статьи в "ГДОВСКУЮ ЗАРЮ" я знал, что "наши отцы и деды" были далеко не ангелы, что в жестокий голод 20-х годов примеры бескорыстного дележа "последней коркой хлеба" были скорее исключением, чем правилом; знал, что в умирающий от голода блокадный Питер его "партийному руководству" во главе со Ждановым самолетами привозили фрукты, и никто из этих руководителей при этом от воспаления совести не умер. Но мне очень хотелось, чтобы честных, совестливых людей в нашем обществе было как можно больше, и ради этого небольшие "передержки" в оценке прошлого не казались недопустимыми.
   Попытки "улучшить действительность" время от времени предпринимались не только в отношении общества в целом или отдельных государственных организаций, но и, так сказать, на внутреннем фронте. И примерно с теми же почти нулевыми результатами. Почти десять лет я пытался более или менее регулярно делать дневниковые записи; при этом всегда имелось в виду, что когда-то отдельные записи можно будет дать прочитать "интересантам" в целях разъяснения им моего о них мнения или даже коррекции их образа жизни. Вот типичная в этом смысле запись в виде письма дочери Иринке, сделанная в декабре 1974г.:
   "Здравствуй, малыш!! Ты маленькая сейчас, ходишь в первый класс; очень добрый, интересный товарищ, но говорить с тобой о "большой"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   377
  
   жизни ещё нельзя. А так хочется говорить; хочется передать тебе то, что узнал и понял сам, чтобы не пришлось тебе всё постигать на собственном опыте, совершать ошибки, терпеть неудачи там, где для меня уже всё ясно.
   Школа. Ни ты, ни я не есть нечто исключительное. Ты пройдёшь тот же путь, что и я, с незначительными вариациями. Главное, - минуя все неурядицы, глупость, лень, нерадивость учителей и свою собственную, - учиться хорошо. Это не слишком сложно, если не очень отвлекаться. Но и в самоцель успехи в учёбе превращать не стоит. Хорошо, когда учёба тебе доставляет радость не потому, что ты угодила требованиям учителя, а потому, что больше узнала, яснее стали законы и правила жизни. К этому надо обязательно воспитать в себе стремление...".
   По-видимому, в процессе эволюции человечества стало одним из безусловных инстинктов, что с возрастом возникает желание поделиться опытом жизни или, опираясь на этот опыт, как на некий независимый авторитет, пытаться влиять на действительность. Добро ещё, если это выражается в виде советов или мнений, высказываемых устно или письменно, с пониманием, что для других людей они отнюдь не обязательны; это хоть и докучает порой, но никого не ломает. Гораздо хуже последствия желания навязать своё видение действительности другим людям, когда оно исходит от индивида, облечённого властью; тогда и возникают ужасы, так ярко продемонтрированные Сталиным и другими диктаторами.
   У меня, к счастью, дальше мнений, советов, замечаний и предложений дело почти никогда не заходило. Почти - это потому, что иногда случалось ломать чужое самолюбие ради утверждения именно своего мнения; меня такие случаи всегда очень тревожили и, видимо, поэтому принцип силы не стал мне свойствен, по крайней мере, я так думаю сам о себе.
   Принцип силы в определенной мере заменился на несколько занудную привычку добиваться своего путём "мирного воздействия", путём претендующих на морализирование рассуждений в устной и письменной форме; эти рассуждения по большей части оставались в виде невысказанных вслух мыслей, иногда находили выражения в дневниковых записях, а в экстремальных ситуациях выплескивались в виде статей и писем в редакции.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   378
  
  
   Утешает и одновременно огорчает, что в этом плане всё начиналось и фактически кончалось неким "внутренним перевариванием", мало кому мешающим и почти ничего в мире людей не изменяющим. Но так живёт ныне большинство людей, такова "се ля ви", как сейчас принято говорить о подобных вопросах. Тем не менее, анализировать свой "внутренний мир" представляется полезным.
   Вот пример одной из таких "дневниковых конференций" по проблеме использования в обыденной жизни велосипедного "перемещения в пространстве".
   "30 июля 1993г. С весны 92 года езжу на работу на велосипеде. Это 7 км туда и 7 обратно. Получается лучше всякой физзарядки (т.е. полезное с приятным); обычно даже в самую холодную погоду в конце маршрута прошибает пот и сонливость "как рукой снимает". За год ездил на автобусе всего дня три; в сильные снегопады ехать хуже, чем по песку, поэтому невольно приходилось делать перерыв. А в дождик ездил. Обзавёлся полиэтиленовой накидкой, и теперь никакой дождик не помеха.
   Статистика за год, увы, не совсем благополучная. Один раз лихач на "Жигулях" меня обогнал и сразу круто свернул направо. Я в него едва не врезался, успел, таки, тормознуть "с поворотом" (сказались навыки детства). При этом - небывалое дело - штук десять спиц в заднем колесе одновременно лопнули, и домой около 3 км добирался пешком.
   Потом уже сам утром, по пути на работу, сбил девчонку лет 13; было темно, шёл встречный дождик, я ехал низко пригнувшись к рулю, почти не глядя вперёд. А она перебегала дорогу и в темноте меня тоже не заметила. В последний момент я едва успел отвернуть передним колесом, но плечом её всё же зацепил: её от удара подбросило и выбросило на газон. Она толком и испугаться не успела. Поохала, потёрла свои ушибы, молча выслушала мои извинения и назидания (дескать, смотреть же надо, куда бежишь) и побежала по своим делам. А я дальше поехал, благодаря судьбу, что всё так благополучно кончилось.
   Дважды в гололёд падал вместе с велосипедом на поворотах, что называется, "плашмя" - согнул слегка руль, слегка ободрал колено, но в остальном всё сошло благополучно. Причина - за бесснежный период навыки езды по льду теряются; голова знает, что и как делать, а руки не успевают. Надо бы ездить чаще и больше, но нет ни времени, ни
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   379
  
   бьющего через край желания; езжу, вроде как, "из принципа" да ещё из-за возможности "быть в форме".
   По весне - уже всерьёз - попал под машину. Ехал по правилам и на выезжающую с правого перекрестка легковую машину не обратил внимания (по правилам шофер должен был меня пропустить и только тогда выезжать на "главную дорогу" - я это ешё умудрился подумать). А водитель даже не притормозил - не заметил меня. У него на заднем сиденье была жена с двумя мальчишками лет пяти-шести, мальчишки его отвлекли, и он ударил мой велосипед передним бампером почти в звёздочку (ладно хоть, что не по ноге). Меня отбросило на противоположную дорожную полосу и проволокло метров пять по асфальту. Повезло, что встречных машин не случилось. Однако опять обошлось всё мелкими ушибами. Велосипед пострадал больше, обод заднего колеса до сих пор "восьмерит", никак не выправить.
   Испугались, конечно. Ребятишки ревут, жена этого парня меня просит ехать с ними в больницу. Парень пытается мне помогать выправить колесо велосипеда... Кончилось тем, что довезли они меня вместе с велосипедом до дома, и я настоял, чтобы они "сматывались" в свою деревню. Почему-то мне их было жалко больше, чем себя, видимо, из-за пацанят.
   Домашним своим рассказал про эту "трагедь" только через несколько дней - не хотел по-напрасну волновать. Но уже следующим днём на работе в обеденный перерыв сходил "за бутылкой" и выпили "со товарищи" за моё благополучное избежание серьёзных последствий. Только после этого шоковое состояние прошло.
   Здесь, в Клайпеде, велосипед ещё не стал "основным видом транспорта"; регулярно ездят утром на работу человек 8...10, среди них есть даже две женщины. Эти едут всегда в молчаливом сопровождении мужей. Обычно я почти всех обгоняю и с большинством здороваюсь на ходу; бывает, что обмениваемся мнением о погоде и других мелочах, хотя, по сути, друг с другом все не знакомы, но нас, вроде как, связывает некая корпоративность на почве общего способа перемещения. В Литве велосипедами больше всего пользуются в Шауляй. Там чуть не ежегодно организуются выставки веломобилей, есть в городе много специальных велодорожек, оборудовано много мест стоянок для велосипедов. Для Клайпеды это всё в будущем, если, конечно, это будущее местные "ура-патриоты" не испоганят.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   380
  
  
   Ездить на работу на велосипеде начал ещё в последние годы работы на Западном заводе. Там даже удалось организовать ещё человек 15 энтузиазтов на общую акцию по выделению для нас на заводской охраняемой автостоянке специального места со стойками для велосипедов. Было очень интересно наблюдать, как постепенно "приглядывались" друг к другу пользователи велостоянкой, как общая страсть к велосипеду влияла на рабочие взаимоотношения. Благодаря этой невольной корпоративности возникло множество новых знакомств, упростились решения многих мелких неурядиц.
   Дело не ограничивалось только поездками на работу. Несколько лет подряд осенью ездили вдвоем с Глебом Мартыновым за грибами аж на 38-й километр Куршской косы, почти под Ниду. Глеб потом "выбился" в руководящие работники, дорос до технического директора завода, но чувство некой общности между нами осталось.
   В дальние поездки за грибами, за земляникой, да и просто "проветриться" часто ездил с Мишей Куликовым, с Антанасом Ястремскасом, с Жорой Раенковым, с Колей Николаенко, с Игорем Саваненковым, с Геной Шамовым.... И у всех осталось это чувство общности в отношении "к этой жизни". При встречах есть о чём поговорить, о чём помечтать; в случае какой нужды всегда есть уверенность, что такой человек тебя не оттолкнёт, не останется равнодушным свидетелем твоих затруднений.
   Дальние поездки связаны с нешуточными физическими нагрузками, в преодолении которых предельно ясно проявляется душевная основа человека. Сразу видно, на что ты способен, на какие жертвы ты готов во имя ближнего, как сильна в тебе тяга к неизвестному...Это всегда вроде теста на родство душ, на повод для проверки жизнестойкости человека, его инициативности, изобретательности, доброго отношения к тебе и другим. Немного жестокий способ, но зато практически безошибочный и почти безобидный
   Я никогда специально не планировал для своих знакомых такие "тесты", всё получалось спонтанно. Ещё в школьные годы несколько раз ездили с ребятами то в Чернёво, то в Сланцы, то просто по окрестным деревням - обычно это было "путешествие за просто так", но занимало оно целый день и проезжали около сотни километров. Ещё тогда заметил, как по разному ведут себя ребята в таких поездках.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   381
  
   Одни видят только себя, совсем не соотносят свои возможности с силами и возможностями остальных. Такие позволяют себе обидные насмешки над отстающими, над уставшими, над случайными поломками у других. Другие стараются беречь общую дружескую атмосферу, подбадривают других, помогают чем возможно
   Вообще основные достоинства и недостатки людей в обычной повседневности проявляютя мало. Бывало, что соседствуешь с человеком много лет, но, пока общение остается в пределах "здравствуйте-досвидания", ничего о нём по сути не знаешь; ну, вежливый, ну, аккуратный, ну, общительный... Сейчас учёные психологи специальными тестами могут многое прояснить о характере отдельного человека, но и тесты, похоже, не могут дать представление о возможных вариантах его поведения в экстремальных обстоятельствах.
   Ещё в пору учёбы в техническом училище в Выборге случай заставил меня задуматься об этой стороне жизни. Однажды отдыхали на берегу залива в тамошнем парке Монрепо, купались, загорали. Был очень теплый, безоблачный летний вечер; вода в заливе хорошо прогрелась и у берега плескалось довольно много людей. Мы уже наплавались и, было, засобирались уходить, когда услышали с воды крик о помощи; кричал какой-то мужчина, заплывший за линию буёв. Его было хорошо видно с нашего возвышенного берега, он там еле-еле всплескивался на одном месте, изредка исчезая с поверхности совсем. Народу в воде и на берегу было множество, но никто плыть к утопающему и не думал - стояли, смотрели, гомонили, но и только.
   Нас - молодых и здоровых - было человек шесть, жили у учились вместе уже более полугода, уже вроде как друзьями считались. Я сказал, что кажется только мы и сможем помочь тонущему мужику, поскольку нас много и всем вместе нам нечего опасаться, что мужик кого-то схватит и утянет с собой под воду. Со мной вроде все согласились, все кинулись в воду и поплыли. Я плыл, не поднимая головы из воды, считая, что все ребята где-то рядом; осмотрелся только уже когда был рядом с тонущим. Осмотрелся и увидел, что все мои друзья уже плывут обратно к берегу, что я остаюсь один на один с тонущим человеком. Это так сильно расходилось с моими тогдашними представлениями о дружбе и вообще о человечности, что я заплескался на одном месте, пытаясь спланировать свои дальнейшие действия.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   382
  
  
   В это время тонущий мужик вдруг прокричал:
   -Сынок, не бойся, я не тону, просто устал сильно; у меня ноги одной нет, вот и устал. Помоги мне доплыть до берега.
   Я подплыл к мужчине. Он уцепился мне за плечи и мы без проблем доплыли до мелкого места. Не слушая благодарностей этого бедолаги, я пошёл к своим сотоварищам, испытывая трудно преодолимое желание, как тогда говорили, надавать всем по мордам. А они, ничуть не смущаясь, принялись шутливо поздравлять меня вроде как с подвигом, вели себя, как ни в чём ни бывало.
   На мои соображения, что они, похоже, готовы были спокойно наблюдать, как на их глазах тонут люди, один из них, рассудительно так, сказал, что незачем тянуть за собой всех, если уж сам тонешь. Этакий разумненький эгоизм. И стыда или хоть смущения ни на иоту ни у кого.
   Только тогда до меня и дошло, что далеко не всех людей на свете мучают проблемы совести, что для многих, если не для большинства, воистину " своя рубашка рубашка ближе к телу ".
   Нечто аналогичное произошло со мной много лет спустя уже в Клайпеде. После многих лет "дружбы семьями" - совместных встреч праздников, пикников на природе, хлопот с детьми - поехали однажды с Адиком Тютиковым за грибами. Он был инициатор поездки, т.к. хорошо знал те места. На городских автобусах уехали с двумя пересадками километров за пятьдесят. Я там был впервые и ориентировался только по солнцу, да и то с трудом; а Адик знал все просеки и канавы, все дорожки и тропинки. Тем не менее мне повезло первому - подряд нашёл несколько боровичков. Адик побегал-побегал вокруг меня и вдруг исчез из виду.
   Когда в лес идёшь не один, то обычно принято как-то поддерживать с человеком контакт - хоть изредка окликнешь-аукнешься - и уж обязательно вместе уходишь из леса, никого не бросаешь. А в тот раз я часа четыре бродил по незнакомому лесу и звал Адика, но он так ни разу и не откликнулся. Я очень сильно беспокоился за него, но день кончался и пришлось добираться домой одному. Решил, что с ним не иначе как несчастье случилось, что сообщу всем знакомым и на следующий день поедем всей толпой искать Адика в этом лесу.
   Но когда приехал и позвонил жене Адика, то вдруг узнал от неё, что Адик уже давно дома и мирно спит. Он, как оказалось, преспокойно
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   383
  
   меня бросил в том лесу; слышал мои крики, но ответить даже не счёл нужным. И тоже никаких сомнений в благовидности собственного поведения, вроде как это норма человеческого общежития.
   Естественно, что после этого всякое с ним дальнейшее общение стало для меня трудным. Он было поудивлялся непонятному для него изменению отношений, но и только.
   Был случай и вовсе анекдотичный. Один из, казалось бы, хорошо знакомых по работе на заводе людей, некий Петя Скворцов, уволился с завода и несколько лет плавал на рыбацких судах помполитом (помошник капитана по политической работе с экипажем, была такая тогда работа у некоторых - следить "как бы чего не вышло"). Однажды случайно встретились в городе, разговорились об общих интересах и я рассказал о том, что хоть и не плаваю на судах, но по случаю приобрёл несколько красивых морских ракушек и теперь у моей дочки, как у морской царевны, есть секретная коробка "с сокровищами". Разговор никого ни к чему не обязывал, просто встретились двое давно не видевшихся человека и обмениваются малозначимыми новостями, чтобы не мучаться молчанием.
   А Петя вдруг сказал, что из каждого рейса он привозит ракушек очень много, что дома у него их целая коллекция, и пригласил зайти к нему домой. Дескать ракушек много одинаковых и он, для моей дочки и мне в память старого знакомства, подарит несколько штук.
   По пути купили несколько бутылок пива, зашли к нему домой. После пива Петя принёс две больших коробки, полных ракушек, стал перебирать эти ракушки и о каждой рассказывать. Дескать, вот эта дочке его очень нравится, от этой его жена без ума... и так перебрал всё, что было в этих коробках. Потом, нимало не смущаясь, вдруг сказал, что оказывается все ракушки ему и его родным очень дороги и подарить он ничего не находит возможным.
   Я слегка опешил, поскольку не я к нему напросился в гости, а он меня чуть не силой затащил. Не волнуйся,- говорю -, Петя, я же ничего и не прошу у тебя, это же всё просто обычный трёп при встрече после нескольких лет неизвестности.
   Ушёл от него быстренько, ничего плохого не наговорил; вспомнил, что Петя несколько лет был парторгом заводоуправления, про себя поудивлялся, что за много лет знакомства не видел раньше в этом Пете отсутствия способности мыслить за других, видеть себя как бы со
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   384
  
   стороны. Я уже понимал, что пытаться что-то изменить не нужно бы, но удержаться от таких попыток почти никогда не удавалось, случай с Петей кажется единственный в своём роде пример моей нейтральности
   .
   * * *
   Подрастающий сын очень любил слушать мои воспоминания о детских проказах, задавал много вопросов, но я далеко не сразу понял, что всё это не бескорыстное любопытство. Однажды я рассказал ему , как в Гдове по вечерам в сумерках мы - ребятишки - натягивали через улицу верёвку и смеялись над спотыкающимися взрослыми. Была тогда у нас такая злая забава. А если споткнувшийся о веревку дядька ещё и начинал гоняться за пацанами, желая надрать уши этой зловредной шантрапе, то считалось, что интересней дела и быть не может.
   Рассказывал-то я всё вроде как с осуждением. Вот, дескать, какие мы дурные были, как не умели придумать ничего умного. Но, видимо, уж слишком явно пробивалась в голосе тоска по детству и пацанёнок мой азартную часть воспринимал, а осуждающую напрочь не слышал. Очевидным это стало после того, как чуть ли не на следующий день после моего рассказа, привёл нашего сына вечером домой один разгневанный дядька и пояснил, что компания малышей натянула проволоку под ведущей в наш двор аркой, он за эту проволоку споткнулся и упал, пацаны над ним смеялись, он погнался за ними и одного - вот этого - поймал. Мужик был всерьёз разозлен и рекомендовал хорошенько наказать виновника. Вот только о настоящем виновнике он не догадывался. Пришлось пообещать, что мол, конечно, разберёмся.
   Потом сын прибежал однажды с опаленной огнём физиономией и пришлось его возить в больницу - ладно ещё глаза целы остались. Оказалось, что ребятишки нашли на стройке ёмкость с карбитом кальция, набросали карбита в лужу и наш, как самый храбрый и компетентный, взялся поджигать выделяющийся ацетилен; наклонился над лужей, чиркнул спичку и ладно что сравнительно легко всё обошлось. В тот день в травматологическом отделении больницы мы с нашим обгоревшим были не первые и не последние. Доктор
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   385
  
   обработал обожженные места и забинтовал сыну голову так, что только глаза и были видны, да и то еле-еле. Потом поинтересовался обстоятельствами получения травмы и, услышав про балавство с карбитом, стал звонить в милицию и требовать от них принятия хоть каких нибудь мер, поскольку к нему, дескать, целый день возят обожженных ребятишек; для примера сообщил наш адрес и фамилию.
   По жалобе этого доктора уже на следующий день вечером к нам зашёл участковый - капитан, очень рослый, молодой, по настоящему красивый в своей, ладно сидящей на нём, форме- словно "дядя Степа" из известного стихотворения. Никакой симпатии к милиции у меня сроду не было, но этот капитан запомнился именно симпатичной внешностью и далеко не стандартным подходом к обстоятельствам нашего случая. Он распросил нашего пацанёнка про "как всё случилось", потом вдруг - серьёзно так - спросил:
   - Вот если опять найдёшь какую нибудь штуковину, то знаешь, как нужно поступать?
   Наш Сашулька, от вполне понятной растерянности, промолчал, только кивнул как-то неопределенно. Тогда капитан, этаким командирским голосом, сказал:
   - Ты должен позвать меня и мы вместе её взорвём...
   Впрочем на сына это заметным образом не повлияло, в смысле не прибавилось у него осторожности и сознательности; для возраста 12-13 лет это обычная ситуация. Уже через месяц мне пришлось вытаскивать его из гораздо более серьёзной беды.
   Однажды поздно вечером - я уже собирался идти искать сына по окрестным дворам - вдруг позвонили по телефону и сообщили, что сын задержан и находится в отделении милиции на железнодорожной станции Драугисте. Подробностей не сказали, но предложили приехать и забрать его домой.
   Помчался на такси на эту станцию - это конечный железнодорожный узел, где формировались составы для только что введенной в действие новой паромной переправы Клайпеда - Мукран.
   Там мне объяснили, что станцию длительное время терроризировали неизвестные злоумышленники, устраивая короткие замыкания на их высоковольтной линии. Им это надоело и ввели они патрулирование линии. После очередного "ЧП" патруль и отловил террористов - моего сына и его школьного друга Вовчика. Оказалось,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   386
  
   что они сбрасывали со строящегося через железнодорожные пути виадука прутки стальной арматуры на проходящую под виадуком высоковольтную линию.
   Пока мне всё это высказывали приехала на такси и мама Вовчика - им тоже позвонили из милиции. Пацанов нам отдали только после подписания "всеми заинтересованными сторонами" специального акта. Дескать, ребята в порядке, без побоев и увечий. Уже дома сын рассказал, что на этот виадук из их школы ходили многие. В темноте короткое замыкание высоковольтных проводов было очень красивым - словно солнце вспыхивало. Кто первый придумал эти эксперименты выяснить не удалось, но у меня и по сию пору есть подозрение, что толчком послужили мои рассказы о собственных детских шалостях с электричеством.
   История эта имела много досадных последствий. Нас - родителей террористов - вызывали на заседание городской административной комиссии, потом мы объяснялись перед городской школьной комиссией, потом в городской газете была напечатана о нас - родителях - статья, где рассказывалось о недостатках в нашей работе по воспитанию детей, привёдших к опасным последствиям. Нам, кстати, ещё сильно повезло, что всё ограничилось только срабатыванием предохранителей и обесточиванием на 40 минут всей железнодорожной станции; в это время паромов у причала не было, а то бы пришлось платить штраф за простой парома.
   Только пережив все злоключения с сыном я осознал, каково было моей маме во времена моего детства и в полной мере оценил её тогдашнюю тактичность; у нас-то, в послевоенном бедламе, условий для приключений было куда больше, чем у теперешних ребятишек, да и сами приключения были куда "вреднее" и опаснее.
  
   * * *
  
   В конце семидесятых годов административная система государства ещё была способна адекватно реагировать "на сигналы с мест", нужно было только проявить хотя бы минимум инициативы. Но большинство народа было твердо убеждено, что "инициатива наказуема" и предпочитала с чиновной братией не связываться.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   387
  
   На заводе в нашем отделе вдруг тяжело заболел Валерка Палилов. Обнаружился у него рассеяный склероз. Болезнь быстро прогрессировала. Месяца два он походил прихрамывая, потом с месяц ходил с палочкой, а потом вдруг совсем слёг. Болезнь эту не умеют лечить и сейчас; почему-то начинает распадаться изолирующая нервные волокна оболочка, нервы оголяются, начинаются "короткие замыкания", нервные импульсы до нужных органов не доходят, а без нервной регуляции органы начинают работать в раздрай и человек погибает.
   Но уходить-то люди должны бы тоже цивилизованно, до последней минуты ощущая уж если не любовь, то хоть заботу окружающих. А с Валеркой получалось не очень здорово. Жена его быстро нашла себе нового "друга" и тешилась с ним без стеснения, хотя Валерка в это время мучался в соседней комнате, не имея возможности даже сидеть в кровати. С работы к нему лишь изредка заходил Витя Винидиктов - его друг по совместной учебе в ВУЗе. От Вити и все остальные узнавали про нездоровье Валерки. Но, как народ говорит, "сытый голодного не разумеет"; жалели все Валерку на словах, но и только. И он продолжал тихо умирать.
   Я с Витей про Валерку поговорил случайно - мы в то время ещё были почти не знакомы. Валеркины беды мне напомнили тюменскую историю, когда мы пытались помогать старику в обихоживании его парализованной старухи, целыми днями лежащей на полу,на провонявшем матраце, и со слезами в глазах смотрящей на фотографию их трёх сгоревших в танке сыновей танкистов. Я спросил, почему Валерку хоть изредка не вывозят на улицу на инвалидной коляске и Витя пояснил, что достать такую коляску совершенно безнадежное дело - на них, дескать, в отделе соц.обеспечения громадная очередь.
   Я написал письмо в республиканское министерство в Вильнюс, собрал подписи чуть не всего отдела - просили выделить коляску вне очереди, в порядке исключения из правил, облегчить нашему сотруднику оставшуюся жизнь. Большинство, хоть и подписали письмо, но говорили о бесполезности этой акции, не верили, что хоть что-то можно изменить таким образом.
   Однако ж коляску выделили. Мне, правда, ещё пришлось оформить рейс в Вильнюс заводской автомашины, чтобы привезли для Валерки это средство передвижения, но разве мои хлопоты можно сравнивать с чувтвами погибающего человека.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   388
  
   А я лишний раз убедился в справедливости истины, что "если дитя не плачет, то мать не разумеет". Вот только у матери нашей - государства - не всегда хватает возможностей до каждого из нас дотянуться. Да ещё и няньки-чиновники норовят "как бы не перенапрячься на работе" и пока их несколько раз не толкнёшь - ничего не делают.
   Больше того, подавляющее большинство, народа своей беззубостью и покорностью обстоятельствам, напрямую поощряло аппетиты разного рода чиновников и просто жуликов.
   На заводе приходилось общаться со множеством людей. Административная верхушка завода, по примеру государственных верхов, постоянно "гребла под себя"; -... первым лучшие куски,- как пел в те годы В.Высоцкий. Об этом часто народ судачил, но противодействовать почти никто не пытался. В одном из таких разговоров я кому-то рассказал - просто к слову пришлось - что у моего друга (имел в виду Генку) жена работает заведующей аптекой в одном из пригородов Питера. Мол, вот из этого источника мне и известно, что партийная элита имеет привилегии не только в снабжении промышленными и продовольственными товарами, но и в обеспечении лекарствами, что уж вообще подло по отношению к народу. Видимо "молчаливое большинство" из таких высказываний делало свои выводы. Ко мне вдруг стали обращаться с просьбами помочь достать (тогда не говорили "купить", в обиходе было именно "достать") то одно, то другое дефицитное лекарство и я несколько раз, будучи в Питере в командировках, через Генку такими лекарствами нуждающимся помогал. Генкина жена - Жанна Васильевна - без всяких переплат мне продавала в её аптеке всё, что нужно, хотя для неё это порой тоже было рискованно. Никто в этих случаях не преследовал никакой корысти, просто пытались помочь людям.
   И вот жена Валерки Палилова, как-то между делом, пожаловалась, что нужное Валерке лекарство ей приходится за большие деньги доставать через медсестру из заводской поликлиники. Дескать, в аптеках его вообще нет и медсестра, отрывая чуть ли от себя, делает для неё большое дело. Я пообещал попытаться помочь и из очередной командировки привёз этого лекарства на полный курс - что-то около сотни ампул для уколов. Лекарство оказалось дефицитным только в Клайпеде, в Питере его было с избытком. И стоила каждая ампула
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   389
  
   буквально копейки. Стала понятна скрытая механика дела: кто-то, несомненно с ведома медицинских верхов, создаёт искусственный дефицит лекарств и обогощается их продажей "из-под прилавка" по многократно завышенным ценам; в моём случае двадцатикопеечную ампулу продавали аж за сорок рублей.
   Меня это потрясло. Стал просить, чтобы Валеркина жена назвала мне фамилию этой медсестры, не стыдящейся наживаться на чужом горе. Но так ничего и не узнал. Женщина пояснила, что в случае любого скандала она вообще лишится возможности получить лекарство, сколько ни заплати. Остановили меня от копания в этом дерьме лишь беспросветность судьбы Валерки, да ещё осознание невозможности добиться реального улучшения в этой насквозь прогнившей системе.
   Несмотря на множество повторяющихся раз за разом случаев социальной пассивности близких и просто знакомых людей, я очень долго не мог с этим фактом смириться. Всё казалось, что людям для нормального поведения нехватает только чьего-то примера. Не помог даже очень характерный пример в колхозе, куда нас послали по осени помогать на уборке льна. Я там оказался в качестве бригадира - на специальном агрегате мы обмолачивали головки льна из тресты, которую возили машинами со всей округи. Работа была не из легких. С раннего утра и до темноты вилами таскали эту тресту из огромных слежавшихся куч, собирали в мешки обмолоченное льняное семя, грузили мешки на машины. Физическая работа невольно сближала и казалось, что мы все одна дружная команда. От колхоза к нам был прикреплен один из тамошних механиков. Он приходил на ток вместе с нами, но любой работы избегал, вроде как гнушался физического труда, будучи каким-никаким "начальником". Целыми днями мужик мучался от безделия, слонялся из угла в угол. По утрам бывало уже очень прохладно. Мы-то грелись работой, а он синел, дрожал, но на все предложения погреться погрузкой мешков или вилами помахать отвечал, что это "в его функцию не входит". Мне много раз приходилось быть "за старшего" и я всегда старался не сидеть без дела, когда другие работают. Казалось, что это вроде как за общим столом, где не принято объедаться самому, когда все вокруг смотрят голодными глазами и глатают слюнки. А здесь мужик не то что не стеснялся - гордился своей возможностью бездельничать. И вдруг он принёс пару бутылок водки, закуску и в один из наших передыхов
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   390
  
   принялся моим ребятам предлагать угоститься. Ничего плохого в этом я не заподозрил и даже посидел вместе со всеми за компанию. Но к вечеру вдруг заметил, что двое ребят оттащили несколько мешков с льняными семенами в дальний угол сарая и прикрыли соломой. Стало понятно, что ребята, вроде как, пытаются расплатиться таким образом с нашим "смотрящим" за утреннее угощение. Меня-то особенно задело то, что он хоть и презирает физическую работу, но вот задарма воспользоваться плодами этой работы отнюдь не брезгует.
   Когда вечером пришла машина, то я заставил ребят загрузить в неё и спрятанные в углу мешки, объяснив, что нельзя поощрять бездельников. Большинство меня поддержало, хоть ребята и помирали от хохота, видя недоумение механика. Он даже не постеснялся поинтересоваться у меня причиной погрузки на колхозную машину мешков, которые он считал уже своими. Я ответил, что принял его водку и закуску просто за дружеский жест, и расплачиваться колхозным добром мне кажется недопустимым.
   Потом долго пытался выяснить отношение каждого из ребят к случившемуся, пока не убедился, что большинству из них механик вообще симпатичен, что меня хоть и поддержали, но не считают безусловно правым. Было немного не по себе от такого несовпадения принципов, но я уже давно не считал мнение большинства истиной в последней инстанции.
  
   * * *
  
   Распад Союза. Исторически это событие не менее драматичное, чем создание СССР. Для людей, выросших при советской власти - имеем ввиду обычных людей, полностью погруженных в тоталитарную муть, лишённых живых впечатлений и объективных знаний об остальном мире - это крушение многих жизненных принципов и идеалов, не говоря уже о насильственном для большинства изменении образа жизни.
   Лично мне так называемый социалистический образ жизни в основном нравился, правда больше в теории, чем в практике. Практика омрачалась множеством примеров социальной несправедливости, воровства, политических и уголовных преступлений.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   391
  
   Но всё можно было списать на временные трудности роста, на капиталистическое окружение, на несовершенство "человеческого материала".
   Какое-то время не настораживали даже постоянно появляющиеся всё новые проблемы и трудности обыденной жизни в виде растущего дефицита продуктов, отставания в производительности труда, в уровне жизни народа. Этот период каждый человек воспринимал по своему, обобщающих выводов партия и правительство избегали, усиленно навязывая через все виды СМИ (средств массовой информации) уверенность в преимуществе нашей науки, нашего образа жизни. Но зазоры между голословными уверениями в преимуществах и фактически увеличивающимися отставаниями во всех сферах становились всё заметнее. Мама моя ещё в начале 60-х как-то сказала:
   -Когда была комсомолкой, то казалось, что дети-то наши уж точно будут жить хорошо, а сейчас вот вижу, что и внукам хорошей жизни не дождаться.
   Примерно в то же время я послал Сане Миркину понравившуюся мне брошюру об идеях социальной справедливости. И Саня меня сильно удивил заявлением, что всё это фактически враньё, которое никогда не будет воплощено в практике.
   Но от впитанных " с молоком матери " установок избавляться чрезвычайно трудно. Мне и сейчас кажется, что будущее человечества возможно только на идеях научного социализма. В настоящее время с их внедрением просто поторопились. Людей, способных служить обществу честно, без оглядки на личное благосостояние, оказалось совсем мало. Власть захватили люди, фактически стремящиеся лишь к одной цели - к личному благополучию любой ценой. А людей,не признающих эту цель достойной ( вроде Юры Андреева из моей тюменской эпопеи) в обществе вообще очень мало; и оттирают их от высших постов, поскольку гипертрофированная их совестливость излишне часто глаза колет людям бессовестным, которые в основном и пробиваются в высшие структуры управления обществом.
   Как известно, распад Союза начался с выхода из него Литвы. К тому времени мы в Литве прожили двадцать лет. Особых возражений у нас - рускоязычных - позиция Литвы не вызывала, поскольку всем уже осточертела пустопорожняя болтовня горбачевского политбюро, всё увеличивающаяся неразбериха в хозяйстве, всё возрастающая
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   392
  
   нехватка самых необходимых товаров. Идея, что в маленьком государстве порядок навести легче и быстрее буквально витала в воздухе.
   Вопросы возрождения "национального духа" лично меня никогда не затрагивали, хотелось просто, чтобы лучше стало всему народу. На заводе была встреча с Чапасом - одним из лидеров тогда только что возникшего общества Саюдис. Чапас в то время имел уже степень кандидата экономических наук и, оказавшись на трибуне, довольно убедительно обосновывал преимущества Литвы, которые она будет иметь, если выйдет из состава СССР. К нему было много вопросов от заводских националов в части создания заводского отделения Саюдиса. Задал вопрос и я, спросил, что лично для Чапаса является приоритетным - улучшение положения для всего народа в СССР или улучшение жизни только в Литве.
   Чапас во всеуслышание ответил, что в теперешней конкретной обстановке реально можно бороться только за улучшение жизни в Литве. В других регионах за это должны браться тамошние лидеры и народы.
   Я с места ответил, что позиция, когда "каждый за себя" не кажется конструктивной, что правильнее была бы усвоенная каждым из нас с детства позиция "один за всех, все за одного", но эта моя позиция отклика в зале не нашла.
   Наше собранее было всего лишь одним из сотен подобных собраний, проходивших в то время в Литве. Эти собрания вроде бы и не решали ничего, но они явились тем инструментом, который в конечном счете сформировал общественное мнение по вопросу отделения от Союза, позволил Саюдису достичь своих целей. Не было чёткой программы действий, но была группа настроенных на перемены лидеров. Основные массы населения, как всегда было в истории, легко поддались на демагогические обещания "лучшей жизни". Так мы и оказались "заграницей".
   В бытовом плане тоже случился в это время разброд. Я уволился с завода, где отработал больше 20 лет и поехал "устраиваться" в России. Руководство завода с моим увольнением согласилось без каких либо попыток удержать, видимо многие вздохнули с облегчением. В отделе собрались на традиционный междусобойничек по этому поводу, пожелали, как всегда в таких случаях, удачи, подарили на память
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   393
  
   картину с подписями всех сотрудников. Было немного грустно, но возраст был для таких экспериментов почти предельный. Казалось - если не сейчас, то уже и никогда.
   Но достижений и постижений оказалось неожиданно мало. Всех повидал, везде побывал, но перспектив на нормальное устройство не нашлось. Спровоцированный мною самим кризис закончился возвращением в Клайпеду. Из положительных моментов осталось только сохранение "семейной базы" в Гдове, да твердое осознание истины, что в этом мире надежно можно рассчитывать только на собственные силы.
  
   * * *
  
   Начало нового периода в личной жизни совпало по времени с периодом начала капиталистических отношений в новой Литве. Познакомил меня Гена Воронков с одним из пионеров литовского частного предпринимательства, неким Сафоновым. Гена знал его по непродолжительной работе на судоремзаводе (СРЗ N7). С Воронковым у меня было многолетнее знакомство с периодами конфронтаций, но здесь он, как мне показалось, искренне хотел помочь, оказавшемуся на распутье Якиманскому. Он сам мне позвонил, дал телефон Сафонова и пояснил, что тому очень нужен "че"овек такого типа", каковым Гена, видимо, считал меня.
   Созвонились с Сафоновым и я приехал в нему домой. Оказалось, что он много лет работал бригадиром, а когда начали внедряться "новые хозяйственные отношения", то сумел этот Сафонов организовать исполнение частным образом несколько выгодных заказов по ремонту судовых холодильников. На этом здорово обогатился - естественно за счёт того, что не поделил весь "навар" между всеми, кто участвовал, а оставил большую часть себе, выплатив работягам самую малость. Эту практику организаторы разных артелей использовали и при советской власти, ничего нового здесь нет. Новое было только то, что у Сафонова не было ни образования, ни таланта от природы... просто в сложившейся неразберихе он сумел быстрее других раскрутиться.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   394
  
   Моё участие "в деле" он отложил вначале на неделю, потом на месяц - всё под предлогом, что вот-вот появится новый большой заказ. Тогда, мол, и начнём.
   Мне понадобилось чуть не два месяца просидеть без дела дома, пока сообразил, что у Сафонова нет за душой ничего, кроме непомерных амбиций от первого и единственного успеха.
   Ничего ему не говоря, я устроился на СРЗ N7, благо тогдашнего ихнего главного инженера я знал по одной из "халтур", удачно прошедшей ещё в период моей работы на Западном заводе.
   В дальнейшем пришлось с Сафоновым столкнуться уже на заводе, где он появился в качестве суперинтенданта (представителя судовладельца) одного из судов. Вроде как по знакомству он предложил разработать для судна чертёж на поворотный прожектор, но оплату за эту работу из него так выцарапать и не удалось; когда я настырно отлавливал его и напоминал о долге, он всегда, не моргнув глазом, обещал всё отдать "завтра" и сразу об обещаниях забывал. После чуть не десятка напоминаний я просто перестал его замечать при встречах, но ему это было, похоже, глубоко "до лампочки".
   Ещё через пару лет мы с ним опять случайно встретились; он был уже на пенсии и приехал "выколачивать" долг из владельца фирмы, в которой я в то время временно работал. Сидели вдвоём в одной комнате - я на своём рабочем месте, а он в качестве ожидающего приёма у "шефа". И Сафонов вдруг начал жаловаться мне: мол очень плохо, что большинство слова своего держать не умеет, обманывают...
   Удержаться от морализации я, конечно, не смог.
   - Иван Николаевич, говорю, уж не Вам бы жаловаться. Помните, как Вы из-за мизерной суммы не постеснялись нарушить своё обещание оплатить за проект поворотного прожектора. Вот Вам и возвращаются теперь все погрешения той же валютой, так что остается только терпеть.
   Ситуация была такой пикантной, что я было даже подумал, что он прямо сейчас достанет из кармана деньги и отдаст долг, но Сафонов и бровью не повёл, сослался на забывчивость и замолк.
   Лёгкие первые деньги сыграли с этим Сафоновым плохую шутку; он и раньше, работая бригадиром, частенько баловался спиртным ("брал на грудь", как тогда говорили), а ко времени той последней встречи уже -по рассказам его родственников- у него уже часто случались
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   395
  
   тяжёлые запои, из-за которых с ним никто из "деловиков" не хотел сотрудничать.
   Привыкнув с детства к исполнительности, к неуклонному выполнению своих обязательств, я долго не мог привыкнуть к тому, что для большинства новоявленных бизнесменов словесное обещание, словесный договор, это просто способ оттянуть на неопределенное время решение вопросов и проблем. Едва ли не девять из каждых десяти грешат этим направо и налево, да ещё и оправдываются - мол, ничего не поделаешь, время такое.
   На СРЗ N7 я начал работать руководителем группы технологов-дефектовщиков по корпусной части. Дело было знакомое, платили не меньше, чем было на Западном заводе; но там я работал в техническом отделе и непосредственно на судах приходилось бывать эпизодически, а здесь техотдела совсем не было и нам приходилось приходящие в ремонт суда самим обрабатывать по полной схеме - дефектовать, определять способы ремонта, подбирать или делать самим все необходимые чертежи, согласовывать документацию с Регистром. Жаловаться на малую загрузку не приходилось, хлопот хватало.
   Первоначально группа входила в состав производственно-диспетчерского отдела (ПДО), с начальником которого-неким Фирсановым В.С.-почти сразу же пришлось "ввязаться в драку"..
   Про этого Фирсанова все вокруг говорили, как о предельно конфликтном человеке, которому, чтобы быть уверенным в себе, нужно было обязательно кого-нибудь "грызть". С моим приходом он в этом своём хобби словно обрёл новые силы - на ежедневных рабочих совещаниях мне всё время приходилось отбиваться от его наскоков. Обычно ему ничего не удавалось доказать, поскольку я-то работал непосредственно на судах и обстановку знал лучше его. Наши "пикировки" постепенно стали выходить на уровень руководства завода. С руководством Фирсанов общался значительно чаще меня и никогда не упускал возможностей "создать определенное мнение" о не нравящемся ему человеке. К тому времени на завод пришёл новый директор, некий Бронис Язбутис, который постепенно начинал вникать в проблемы производства и требовал от всех пояснений. По наводке Фирсанова и от меня затребовали пояснение причин регулярно случающихся неурядиц.
   Я, можно сказать, был даже рад этому, поскольку появился повод все проблемы порешать на официальной основе, без всяких закулисных
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   396
  
   интриг, на которые Фирсанов был так горазд. Написал соответствующий "Рапорт" - так это называлось тогда; вот текст, направленный директору завода и в копии Фирсанову ( Рапорт N 990-089 от 20 мая 1992г):
   О технологической подготовке судоремонта.
   В последнее время имеет место ряд объективно необоснованных изменений в технологической подготовке производства:
   1.Производственным мастерам за соответствующую доплату (до 30% оклада) разрешено только за своей подписью выпускать "уточнения" по не поднадзорным Регистру работам на судах. При этом мастер, фактически бесконтрольно, определяет параметры для осмечивания работ, принимает конструкторские и технологические решения по ремонту и изготовлению деталей и конструкций. Сделано это вроде бы с благой целью - ускорить оформление работ, но фактически это серьёзно снижает технологический уровень решений, т.к. мастера не имеют справочно-информационных материалов, не имеют опыта работы по оформлению документов и непосредственно заинтересованы в "раздувании" объёмов работ. Представляется необходимым все документы, подготавливаемые мастерами, пропускать через руководителей групп дефектации для контроля и устранения ошибок.
   2.Принято решение о переподчинении групп дефектации начальникам соответствующих производственных цехов (переводе их из ПДО в цехи) и о сокращении одного технолога в корпусной группе. Решение принято без учета мнения непосредственных работников, волевым порядком. При этом не учтено следующее:
   - в 1985г по инициативе г. Фирсанова В.С. уже "разгоняли" технологов по цехам. В результате и до настоящего времени не удалось восстановить архив, утрачены все типовые разработки, не вёлся пересмотр устаревших и разработка новых типовых техпроцессов, поувольнялись опытные работники. Сейчас это всё с большим трудом налаживается, но если опять всё передать в цех, то кроме подготовки бумаг для осмечивания никто ничего другого делать не сможет;
   - фактически передачей дефектации в цех ПДО снимает с себя контроль за технологической подготовкой (облегчает себе жизнь за счёт перегрузки цеха);
   - нарушается приказ директора от 23.04.92г N 227, по которому всякое сокращение числа технологов-корпусников не имеет
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   397
  
   экономического смысла, т.к. за дефектацию и технологическую подготовку зафиксирована оплата в виде 3 % от сметы, вне зависимости от числа занятых дефектацией технологов;
   - нарушается приказ от 02.01.92г. N 10 в части отмены решения о сокращении должности технолога и увольнении с этой должности С.В. Вороны;
   - без каких либо предпосылок к улучшению дела нарушается уже сложившаяся, вполне работоспособная система технологической подготовки; попутно создаётся видимость, якобы, интенсивной работы по улучшению положения дел.
   Обсуждение всех описанных выше обстоятельств в коллективе показало их полную бесперспективность и даже вредность для дела. Тем более, что начальник отдела господин Фирсанов, несмотря на многочисленные просьбы и предложения, так не ознакомился в подробностях с работой службы дефектации (этим и вызваны ошибочные решения в части "разгрома" службы).
   Настоящим направляю на рассмотрение проект "Положения о технологической подготовке судоремонтного производства". При положительном решении о его внедрении будут разрешены практически все проблемы дефектации ("Положение..." прилагается)...
   Директор Язбутис раньше работал преподавателем в ВУЗе, производственного опыта не имел, на должность директора попал в награду за активную работу в Саюдисе, когда Литва откололась от СССР. Человеком он казался вполне нормальным и с самого его появления на заводе - видя порой откровенный саботаж людей вроде Фирсанова - я старался ему чем возможно помочь, приносил для ознакомления заводские стандарты, отраслевые инструкции, рассказывал при случае о разных возможных казусах. Меня Язбутис только по этим делам и знал, а в остальном все сведения к нему доходили только через Фирсанова.
   Получив мой рапорт он, видимо, долго думал, искал приемлемое решение. Фирсанов, похоже, ему не особенно нравился, во всяком случае он не принимал на веру никаких его требований и рекомендаций.
   Примерно через неделю после написания рапорта Фирсанов объявил мне, что у директора состоится совещание, где мне нужно обязательно присутствовать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   398
  
   - Вот там мы во всём и разберёмся, и с Вашими претензиями, и с Вашей работой,- злорадно ухмыльнулся Фирсанов.
   Я не собирался почти ничего добавлять к ранее уже изложенному в рапорте. Собрал только документы по нескольким, особенно доходчивым для непрофессионалов, примерам головотяпства в работе ПДО, случившихся, по моему мнению, из-за нерешенности поднятых в рапорте проблем.
   На совещание Фирсанов опоздал; ждали его минут десять, он прибежал запыхавшийся и, чтобы дать себе время отдышаться, предложил директору сразу заслушать "этого Якиманского", мол, пусть доложит о результатах своей работы.
   Проблемы дефектации не решались уже несколько лет и все присутствующие специалисты (а собрали всех мастеров и начальников служб) о них в общих чертах знали. Но когда я все их снова перечислил, да ещё с примерами и анализом конкретных причин, то вместо обсуждения работы Якиманского всем вдруг стало ясно, кто истиный виновник неурядиц. Все дружно накинулись на Фирсанова (он исхитрился почти каждому сделать какую-нибудь гадость) и минут сорок с разных позиций обсуждали его поступки.
   Фирсанов, похоже, впервые в жизни попал в такую ситуацию. Он растерялся и кроме очень невнятных оправданий ничего сказать не смог. Уже выходя от директора он шепотом пообещал устроить мне "весёлую жизнь", мол, это тебе просто так не пройдёт.
   В конце следующего дня секретарша директора сообщила мне, что я должен после работы явиться к директору; зачем и по какому вопросу сообщить отказалась. Когда я пришёл в приёмную эта секретарша собиралась нести на большом подносе в кабинет директора целую гору бутербродов и разных деликатесов. Я подумал, что будет приём каких-нибудь иностранцев и собрался было идти домой. Но секретарша, усмехаясь, сказала, что это, мол, " всё ради Вас ", чему я, конечно, не поверил. Однако вышел директор и пригласил зайти в его "комнату отдыха" - небольшое помещение с мягкой мебелью позади официального кабинета. Зашёл и увидел сидящего за угловым столиком , рядом с бутербродами и деликатесами, Фирсанова. Директор и меня усадил за тот же столик, потом достал бутылку коньяка, налил три стопки и предложил выпить "за будущие успехи". Выпили и деректор ушёл, сказав, что мы с Фирсановым должны до его прихода - минут
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   399
  
   за 30-40 - найти общий язык, так как ему- директору- надоели наши раздоры, которые серьёзно вредят общему делу.
   Насчёт вреда общему делу директор был безусловно прав. Однако, похоже, он даже и не пытался вникнуть в суть разногласий и совсем плохо понимал Фирсанова. О себе-то я всегда воображал, что на первом месте у меня дело, а потом уже все амбиции; о справедливости такого вывода в отношении самого себя судить, конечно, трудно, но ничего другого по прошлому опыту просто в голову не приходит.
   Директор ушёл, а мы с Валерием Степановичем стали пытаться обсуждать свои взаимоотношения, по необходимости подбадривая себя коньяком. Из рассказов ветеранов завода я знал, что Фирсанов, что называется, "выпить не дурак", но головы не теряет. Да и меня бутылкой на двоих " не уложишь ". Было, по-началу, желание действительно найти общий подход ко всем проблемам, но оно быстро исчезло из-за несогласия Фирсанова буквально ни с одним предлагаемым компромиссом.
   Мы выпили весь коньяк, съели все бутерброды, но ни по одной позиции к общему мнению так и не пришли. Когда вернулся директор, ему пришлось чуть не силой разнимать нас, так как мы оба были готовы "перейти от слов к делу".
   После неудачных попыток примирения ПДО и дефектовщиков директор легко согласился на перевод всей службы дефектации в технический отдел. Я подготовил приказ, согласовал со всеми и директор его сразу при мне подписал.
   В службе дефектации в то время было всего полтора десятка человек, из них большая часть-это люди, отработавшие на заводе лет по 15 - 20, которых отличала общая черта какой-то запуганности и пассивности. Хорошие в бытовом плане люди, но, как говорят, в разведку с ними лучше не ходить. Я, со своей привычкой во всём отстаивать свои мнения и интересы, с привычкой общения с администраторами любого ранга на равных, на их фоне довольно сильно выделялся и вообще казался неким монстром. Из разговоров о прошлом становилось ясно, что из этой службы и вообще с завода все сколь-либо инициативные люди поуходили. Я, придя на СРЗ N 7, застал, что называется, "сухой остаток", безвольно отдающийся любым инициативам. Только поэтому легко удавалось формировать вроде как общее мнение и общие желания. Да ещё этому сильно способствовала паталогическая вредность Фирсанова, который всех "достал".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   400
  
   За пол-года до описанных событий мне даже удалось добиться введения в экспериментальном порядке особой системы оплаты труда - заработной платы - для своей группы. Директор как-то высказался, что он сторонник платить больше, но при условии, чтобы было понятно за что платятся деньги. Я воспользовался ситуацией, подготовил (сочинил, напечатал и принёс директору на подпись) приказ, по которому предлагалось выплачивать моей группе в качестве заработной платы 3 % (я предлагал 5%, но директор согласился только на 3) от заводской стоимости работ, оформленных нами в производство. Пришлось сочинить специальные отчетные формы, согласовать всё с главным бухгалтером; получилось вполне убедительно. Хотя Фирсанов, которому мы тогда подчинялись, воздержался от визирования проекта приказа, но директор его подписал и моя группа начала получать зарплату чуть не на 50% большую, чем было у других. Моя заработна плата была порой больше, чем у моего начальника Фирсанова, что, конечно, не способствовало нормальным взаимоотношениям. Но я, что называется, волок большую часть технической подготовки судоремонта, моя работа была на виду и кроме Фирсанова никто нашей экспериментальной зарплатой не возмущался.
   Группа наша состояла, включая меня самого, всего из трёх человек. Но мы обеспечивали дефектацию (что, как и в каком объёме сделать на судне) и выпуск рабочей документации более чем на 60% всего производства. Так что предпочтения директора имели вполне обоснованные экономические причины, не говоря уж о чисто человеческих симпатиях.
   Великая вещь - опыт. Мне пришлось практически с нуля вводить использование типовой технологической документации. Раньше на заводе все технологические разработки "привязывались" к конкретным проектам судов. Так на дефектацию и ремонт судовых парадных трапов, например, были написаны отдельные "фолианты" по каждому проекту судов, хотя по сути эти устройства, при очень незначительных различиях по размерам и конструкции, в части общих принципов и объёмов дефектации и ремонта, практически одинаковы. Такое же положение было и по множеству других работ, устройств и конструкций. Вся эта масса повторяющих друг друга документов на заводе не корректировалась длительное время. Завод "доработался" до
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   401
  
   того, что Регистр официальным письмом снял одобрение (это такая форма согласования) разом со всей заводской документации и приходилось отдельно каждую мелочь согласовывать. Времени и сил на это тратилось так много, что до, собственно, технической подготовки производства с учетом перспективы ни у кого просто руки не доходили.
   Всё удалось наладить быстро. Основные типовые технологии, которые мною были написаны за 20 лет работы на Западном СРЗ, подкорректировали и ввели в действие на СРЗ N 7. Все типовые решения стали сохранять в виде типовых чертежей и эскизов, быстро накопился целый альбом, благодаря которому я даже в одиночку справлялся со всеми проблемами, когда отпускал ребят в отпуск.
   Все нововведения делали в рамках отдельных договоров, на заключение которых директор весьма охотно соглашался; правда всегда просил рассказать ему в подробностях - зачем и для чего это нужно. Мы все рассматривали эту работу как дополнительный заработок; ребята охотно во всём участвовали, но только как исполнители. Добиться от них сколь-либо серьёзного творческого подхода к нашей работе мне так и не удалось.
   Мой опыт заключения и выполнения различных хоздоговоров начал накапливаться ещё на Западном заводе, но там это по большей части были разовые работы, которые выполнялись и оплачивались по устным договоренностям и обычно не выходили за пределы того, что тогда понималось под понятием "халтуры". На СРЗ N 7 директор сразу стал настаивать на соблюдении официальной формы. Поэтому мне приходилось не только "изобретать" всё новые поводы для "халтуры", но и оформлять всё договорами, обеспечивать исполнение работ и получение денег.
   Очень долго придерживался усвоенного в детстве примивного понимания равенства; выполняя большую часть работ по очередной "халтуре", всё оформляя, тратя время и нервы на буквально "выцарапывание" денег, я всегда настаивал на делении добытых денег поровну. Пару раз случались даже вообще анекдотичные ситуации; я находил и исполнял "левую" работу вообще один, но полученные деньги делил на троих, мотивируя общностью наших интересов. И ребята никогда не возражали, брали деньги без разговоров. Так продолжалось до тех пор, пока я случайно не узнал, что мои ребята
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   402
  
   тоже часто получают "левые доходы", но у них и мысли не возникает делить эти доходы на всех троих.
   Все мои попытки сохранить в коллективе "общность финансовых интересов" оказались безуспешными. Ребята были моложе меня лет на 15-20 и наступивший период возрождения индивидуализма восприняли намного быстрее и легче меня.
   В то время мне довелось, как оказалось потом - по рекомендации директора, в Клайпедском университете прочитать курс лекций по судоремонту. Работа заняла более двух месяцев; пришлось написать и согласовать программу курса, подработать конспекты лекций, организовать и провести для студентов несколько экскурсий на клайпедские заводы. В университете наиболее инициативные люди тоже разбежались по коммерческим структурам и остались одни девицы, которые могли добросовестно пересказать учебник, но и только. Меня, совсем не говорящего на государственном языке, пригласили уж совсем от крайней нужды в специалистах.
   Мне пришлось вспомнить весь свой опыт: чтение лекций в Питере, на курсах подготовки в институт для рабочих Кировского завода -это когда ещё я на 3-м курсе ЛКИ учился, лекции в учебно-курсовом комбинате Западного завода - там приходилось учить сварщиков и судокорпусников, лекции по курсу технического черчения которые я несколько месяцев проводил в мореходном училище...С нуля начинать, разумеется, не пришлось, но нагрузка была серьёзная. Но "нет худа без добра", благодаря этим лекциям для студентов я, наконец, свёл в единую систему свои знания и навыки по теории и практике судоремонта.
   Видимо директор изредка , по старой памяти, интересовался положением дел в университете и знал о результатах моих лекций. Он вдруг стал настойчиво предлагать мне организовать техническую учёбу специалистов завода - мастеров, бригадиров, начальников служб, дескать, все они варятся в собственном соку и многое перезабыли. Обещал все мои хлопоты оплатить.
   Всё оформили официальным приказом, я разработал программу, график занятий, договорился с преподавателями, поскольку не все вопросы мог осветить сам. Занятия проводились в рабочее время, поэтому отговориться нехваткой времени никто не мог. Курс учёбы удалось благополучно провести, но вот с оценкой результатов и другими, предусмотренными приказом мероприятиями всё
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   403
  
   застопорилось. Всё упёрлось в неисполнительность директора; это был первый случай в наших с ним взаимоотношениях, когда случилась нестыковка поступков и интересов.
   Я несколько раз ходил к Язбутису на приём, пытался всё порешать в рабочем порядке, но дело не продвигалось ни на шаг. Тогда отправил ему через секретаршу официальную "памятную записку" с изложением всех претензий и выводов. Вот эта записка. ( N 990-219 от 24 февраля 1995г)
  
   По вопросу: об эффективности учебы кадров.
  
   При бесспорной необходимости ПОСТОЯННОЙ работы по повышению уровня знаний рабочих и специалистов, из-за отсутствия чёткой концепции (целей, задач, способов) учёбы кадров, все усилия не занчиваются конкретными результатами.
   Так обучение группы специалистов по приказу N 306 от 18.10.1993г (29 чел.) первоначально планировалось закончить персональным собеседованием с каждым в отдельности по одному из утверждённых контрольных вопросов; при этом ЗАРАНЕЕ было доведено до сведения всех обучающихся, что при успешном прохождении собеседования будет установлена персональная надбавка к окладу в размере до 10%.
   Однако, после окончания курса лекций по утверждённой программе собеседование было проведено только с мастером СМЦ Вороновым. В ходе собеседования был выявлен целый ряд серьёзных проблем, что, собственно, и являлось целью всего мероприятия. В частности, выяснилось, что на мастера нет четкой должностной инструкции, много неясностей по снабжению материалами, по конструкторско-технологическому обеспечению трубопроводных работ, не решен вопрос с доплатой мастеру за дефектацию и оформление уточнений по трубопроводным работам (было решено, что доплата будет оформлена, Воронов отдал на подпись директору проект соответствующего приказа, но и по сей день вопрос не решён).
   По остальным работникам, прошедшим обучение, директором было дано указание, чтобы вместо собеседования каждый представил конспект сообщения по проблемам своего заведования (и предложения по решениям). Соответственно, каждому слушателю были направлены извещения (см. приложения). Однако, ТЕМ ДЕЛО И КОНЧИЛОСЬ,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   404
  
   больше комиссия не собиралась, предложения никто не обсуждал. Фактически получилось, что даром истрачены время и средства, т.к. ни директор не узнал всех проблем, ни работники не получили свидетельства о заинтересованности администрации в решении проблем (о персональных надбавках к зарплате уже и говорить не приходится). О необходимости выполнения "графика контрольных собеседований" (см. в приложение) или о др. форме контроля результатов учёбы администрация "ЗАБЫЛА". Мне также не известно, были ли оплачены преподавателям затраты времени на чтение лекций (журнал учёта нач. ОК г-жа Пуките не приняла и он был отдан лично директору).
   Далее, приказом 40-кр от 26 сентября 1994г было предложено провести учёбу мастеров и бригадиров СКЦ. Якиманским была подготовлена программа (см. приложение) и проведены занятия. После окончания занятий был оформлен и передан директору (для оплаты) журнал учёта. При этом директором было предложено провести в цехе контрольное собеседование по темам учебы и назначена (устно) соответствующая дата. К согласованному сроку Якиманский подготовил список вопросов (см. приложение), однако, из-за сложностей со временем директор присутствовать не смог и собеседование перенесли на др. время. Затем ситуация повторилась: опять оповестили рабочих, подготовились, собрались, а потом из-за отсутствия директора всё отменили. После этого о контрольном собеседовании (оно, кстати, ни приказом, ни программой не предусмотрено) уже никто не напоминает - мне неловко "дергать" без толку рабочих, а администрации и вообще нет времени. И оплата за разработку программы и 22 часа занятий так же не производится.
   Изложенное свидетельствует о ни для кого не нужной этой трате времени и средств на так называемую "учёбу". В то же время нарастает техническая деградация: нет командировок по обмену производственным опытом, не получаем техническую литературу, никто не занимается рационализацией, компьютеры используем лишь как пишущие машинки (никто не учит программированию), разработка типовой технологической документации системно не планируется, в части подготовки производства ( по оснастке, инструменту, новым технологиям) почти ничего не делается, учеников по основным профессиям на заводе нет уже несколько лет (смена пенсионерам не готовится)...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   405
  
   Нормальным выходом было бы обсуждение проблем с учёбой кадров у директора завода с разработкой конкретной программы на перспективу, а также обязательное ДОВЕДЕНИЕ ДО КОНЦА ВСЕХ МЕРОПРИЯТИЙ; но по опыту последних лет на это остаётся лишь надеяться.
   Тем не менее, прошу Вас организационно оформить окончание учёбы, проведённой по приказам 306 и 40-кр, т.е. дать указание об оплате за проведение занятий (лекций) преподавателям, согласно переданным Вам журналам. Подпись....
   Вообще-то, кроме меня на заводе никто не донимал директора по нерешаемым вопросам таким образом. Пообсуждали в своём кругу, поплакались друг другу " в жилетку" и на этом всё обычно кончалось. Естественно, что администраторы со временем привыкали к такому послушанию, начинали считать его нормой. Но меня подобная безропотность всегда сильно задевала, всегда пытался подтолкнуть забиженного человека на какой нибудь решительный поступок; а уж если дело коснулось меня лично, то стесняться вообще казалось глупым.
   Зайдя через пару дней к Язбутису, я поинтересовался результатами рассмотрения этой своей "памятной записки". Директор вроде как поморщился, помолчал, а потом вдруг спросил, на какую сумму я претендую. Я понял, что в сути моей записки он разобраться не потрудился; пришлось пояснить, что речь идёт о по-часовой оплате согласно учётных журналов и отдельно за разработку программ обучения, всего, дескать, лично мне должны столько-то, а другим преподавателям - столько-то. Суммы были, с моей точки зрения, не Бог весть какие великие, в пределах от трети до половины месячного оклада.
   Лишь спустя некоторое время я понял, что ворочающему сотнями тысяч долларов директору, мои хлопоты о сотне-другой литов казались вообще делом до предела никчёмным, потому он и морщился. Тем не менее, он дал указание в бухгалтерию и деньги выплатили, хотя само обучение так и осталось не оконченным. Про себя я подобные ситуации всегда оправдываю сентенцией - "с паршивой овцы хоть шерсти клок". Ситуация подсказывала, что на большее рассчитывать не стоит.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   406
   * * *
  
   Случилось ещё множество разных мелких и крупных "несоответствий", прежде чем я таки перестал видеть в директоре Язбутисе нормального, умного и честного человека и наши с ним отношения свелись к чисто рыночному варианту - я "поставляю" интеллектуальные продукты, он их "покупает". На какое-либо духовное сближение "пороха" не хватило.
   Зато с одним из судовладельцев, чьё судно попало на завод для ремонта, отношения, совершенно для меня неожиданно, вышли далеко за деловые рамки и стали почти дружескими. Этот М.Ф. был мало похож на тех судовладельцев, которых доводилось раньше видеть. Какое-то время я даже думал, что он вообще суперинтендант, т.е. представляет интересы судовладельца.
   М.Ф. присутствовал на судне безвылазно, спал и питался вместе с экипажем, лично вникал в любую мелочь, лично рассматривал и согласовал все технологические и конструкторские документы по ходу ремонта судна.
   Так получилось, что на тот момент я оставался дома один - Валя с нашим сыном уезжала в отпуск в Гдов. Не то, чтобы я уж очень скучал, но, приходя с работы в пустую квартиру, я чувствовал себя неуютно. Это и было основной причиной того, что уже через несколько дней, подписав у М.Ф. целую пачку документов, определяющих объёмы и способы ремонта судна, я пригласил его на вечер в гости. Он, по-началу, вроде как опешил, но потом сказал, что заедет, если выкроится свободное время.
   Я не особенно и рассчитывал на его визит, просто вдруг возникло чувство симпатии в работающему, как мы говорили "без дураков", мужику, вот и пригласил. Просто к слову пришлось. Однако он в тот же вечер приехал.
   Кроме чисто внешних впечатлений по встречам на заводе я о нём ничего не знал. По-началу оба чувствовали себя неловко, но потом "посидели" на кухне, выпили, разговорились; у нас оказалось общий - для меня в отношениях с людьми едва ли не определяющий - интерес к научной фантастике. Обсудили это дело и оказалось, что нам обоим наиболее "запали в душу" одни и те же книги. Проговорили об этом большую часть вечера. Он с явным интересом рылся в моих "запасах"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   407
  
   фантастики, отобрал несколько книжек с собой - почитать на судне - толково комментировал основные идеи, разработанные фантастами в плане развития общества и вообще человечества.
   Оказалось, что несмотря на более чем десятилетнюю разницу в возрасте, по взглядам на основные жизненные проблемы мы с ним очень похожи. Это обоих довольно сильно удивило.
   В конце вечера его вдруг обуяла мысль ознакомиться с окрестностями Клайпеды. Спросил, есть ли здесь что-нибудь интересное. Время было уже ночное, на улице темень, но он убедил меня, что на машине мы без проблем доберёмся куда угодно.
   В ближайших окрестностях здесь из природных объектов я знал только озеро Эките. Рассказал М.Ф. об этом озере: мол, это резерв городского водопровода, там плотина, слив излишков воды очень эффектный, земляное укрепление ещё каменного века на берегу... Он сразу, что называется, загорелся интересом.
   Всё было почти по Высоцкому: "...сказать по-нашему, мы выпили не много, скажи, Серёга...". Я понимал некоторую несвоевременность поездки, но и пробудившийся интерес М.Ф. гасить не хотелось. Подумал - объект в малолюдном месте, движения на дорогах мало, поскольку дело к ночи, стадия опьянения пока ещё не притупляет, а обостряет реакции... в общем, мы поехали.
   Добрались благополучно, хотя М.Ф. начал сетовать на плохую дорогу, на лужи и ухабы, сразу же, как только съехали с асфальта. Походили по берегу, постояли на мостках у сливного колодца - над ямищей диаметром около десяти метром, куда с грохотом, на глубину метров тридцать, мощным потоком падала вода и потом по специальной трубе вытекала из-под земляной плотины. Днём, когда от мельчайших брызг над колодцем часто светилась радуга, когда с высоты плотины можно было видеть лесистые холмы вокруг озера, здесь было побыть приятно. Но ночью зрелище скорее внушало нечто вроде тревоги, тем более, когда дикари-туристы, которые прямо на плотине жгли костёр, обступили нас и стали настырно интересоваться, нет ли у нас лишнего спиртного. Я смотрел на поёживающегося М.Ф. и молча сожалел о своем необдуманном согласии на поездку.
   Во время возвращения к машине я всё пытался его развлечь - рассказал о городских проблемах с питьевой водой, о городских очистных сооружениях, где мне довелось заниматься ремонтными
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   408
  
   работами, об интересном принципе устройства стока лишней воды из озера - дескать принцип тот же, что и в бачке унитаза. Он слушал, что называется, в пол-уха, насупился, выглядел мрачноватым. Я было отнёс это просто к периоду спада возбуждения от выпитого спиртного - ещё удивился, что одинаковая доза на него - едва ли не вдвое более массивного, по сравнению со мной, подействовала намного сильнее, чем на меня.
   Когда уже дошли до машины, он неожиданно спросил
   - Тебе соврать, или сказать правду?
   Я ответил, что всегда предпочитаю, пусть хоть горькую, но правду. Тогда он, в весьма эмоциональной форме, сказал, что сильно разочарован в поездке, что только зря машиной рисковал, что в его сознании это озеро так и останется бачком от унитаза. Спорить было глупо. Да и не знал я ещё тогда, что он уже повидал чуть не пол-мира и на этом фоне несчастное озеро Эките, конечно не впечатляло. Однако ж, что греха таить, меня чувствительно задела его реакция. В конце концов, он бы должен был сообразить, что мы не в Колорадо, что здесь с природными феноменами не густо. Да и решение об этой ночной экскурсии приняли в основном по его инициативе. А боязнь за машину - это уж вообще дело интимное - боишься, так не езди, я ведь не напрашивался.
   По пути домой - ещё раньше договорились, что он переночует у меня - разговаривали мало; и утром расстались прохладно.
   Всё бы так эпизодом и осталось, но М.Ф. оказался ярым приверженцем традиций, а они требовали "ответить" на гостеприимство чем-то аналогичным. Среди множества его забот - споров о стоимости и сроках ремонта судна, закупки продуктов для кормёжки экипажа, проблем с субподрядчиками, с Регистром, с будущим грузом для судна после выхода из ремонта, с топливом, с маслом, с запасными частями - эта мысль, видимо, никак его не оставляла. К тому же, как потом оказалось, он чуть ли не впервые встретил в моём лице человека, во многом- во всяком случае, по опыту жизни и интересам - на себя похожего и не хотел такое знакомство сразу терять.
   Когда я заявился к нему согласовывать очередные документы, он предложил в ближайшие выходные съездить "отдохнуть" в Палангу. Семейство моё ещё не приехало и меня ничто не связывало. Да и
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   409
  
   М.Ф.был на порядок сложнее и интереснее как человек, по сравнению с окружающими меня бесцветными, запуганными сложностями нового времени людьми. Я с удовольствием согласился.
   Мы несколько раз ездили в Палангу, ездили на Куршскую косу в Ниду, много времени провели просто за разговорами у нас дома и у него на судах, которые он "пригонял" в Клайпеду на ремонт и для продления классификационных документов; один раз я, по пути из Гдова, заезжал к нему в Ригу. Знакомство наше продолжалось более десяти лет.
   В многочисленных разговорах "за жисть" никогда не затрагивали "интима" личной жизни, но в остальном переговорили, кажется, обо всём.
   За много лет знакомства мне в отношении М.Ф. так и не удалось до конца преодолеть "реакцию на богатого человека". Он-то ни разу не давал повода для каких-либо неловкостей: никогда не мелочился, в гости заявлялся с соблюдением "старых обычаев" - приносил традиционный набор продуктов и напитков, считал это вроде как само собой разумеющимся делом; похоже он искренне не хотел обременять друзей материальными расходами из за него. Тем не менее, меня каждый раз "царапало" это. Ведь вот если бы я сам собрался неожиданно зайти, допустим, к Генке, то я бы тоже (и так было много раз) постарался захватить какой-то обязательный минимум попить-поесть, это нами обоими всегда воспринимается нормально; но когда В.Ф. приходил "нагруженный" продуктами, то я никогда не мог избавиться от чувства, что он таким образом подстраховывает и себя и меня от некой моей, вроде как, ущербности по сравнению с собой, вроде как это визит богатого дядюшки к бедным родственникам.
   Он считал само собой разумеющимся оплачивать наши обеды-ужины при поездках в местные курортные городки. Вероятно, для него-то эти, в общем-то невеликие, траты были и вправду малочувствительны. А я каждый раз мучался неловкостью из-за этих его "широких жестов", понимая в то же время, что по большому счёту мой семейный бюджет полностью паритетных отношений не выдержит. Мы с ним эту сторону наших отношений тоже никогда не обсуждали; я не хотел лишний раз "терять лицо", а он, видимо, не придавая этому никакого особого значения, был предельно тактичен - не припоминается ни одного случая, когда бы он допустил хоть малейший намёк на мою зависимость в этом плане, хотя фактически так оно и было. Я-то это прекрасно сознавал (а может это не кстати
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   410
  
   "высовывался" мой, не изжитый до конца, комплекс неполноценности, связанный с ущербным во многих отношениях детством), старался лишний раз не оказываться "в плену его гостеприимства".
   Выработанная всей сознательной жизнью привычка не вносить в дружеские отношения никаких корыстных интересов, постоянно подталкивала меня к странным - по мнению М.Ф.- поступкам. Мне казалось невозможным выполнять для него работы "за деньги". У него в этом вопросе были совсем другие принципы, он привык все проблемы решать с помощью денег и, как мне порой казалось, был готов покупать услуги любого, хоть родного отца.
   Он первый предложил мне сделать за наличную оплату часть замеров толщин на своём судне, сводя, тем самым самым наши отношения к некоему подобию привычного ему бизнеса. Это было вскоре после нашей ночной поездки на озеро Эките, когда наша странная дружба ещё только начинала складываться. Речь шла о весьма незначительной сумме - где-то в пределах трёхсот долларов, так что с его стороны это была скорее дружеская услуга, чем попытка съэкономить Он пояснил, что ему "всё равно кому платить деньги", при этом, правда, оставив за кадром факт, что предлагаемая им оплата существенно меньше той цены, которую он уплатил бы, оформив работу официально через завод.
   Это был ключевой момент отношений, хотя я тогда этого и не понимал. Он мог меня попросить "за просто так" сделать эти замеры и я бы всё "по дружбе" сделал. Имея ввиду в перспективе действительную дружбу это было бы правильно. Но он предложил, а я согласился, чтобы вместо действительной дружбы были сурогатные, похожие на дружбу отношения, когда почти всё основывается на деньгах.
   Как стало потом понятно, для М.Ф. такая сурогатная дружба была обычным делом в отношениях едва ли не со всем миром. Мне не довелось узнать, способен ли он вообще сделать что-то доброе для обычного человека "за просто так", по непроизвольному движению души, без расчета хоть на минимальную выгоду. Скорее всего, и ему свойственны подобные "слабости", но в значительно меньшей степени, чем большинству.
   В его понимании, как сейчас думаю, я по части "деловой хватки" был слабоват и он, не вдаваясь в философские тонкости, стал просто использовать эту мою особенность характера, извлекая время от
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   411
  
   времени из наших отношений, кроме положительных эмоций, ещё и обычную материальную выгоду. Я тоже "не далеко ушёл" - время от времени, как сейчас принято говорить, выпендривался, предлагал ту или иную его просьбу выполнить "за просто так", по-дружбе, но заканчивалось всё обычно "презренным металлом". Конечно, сильно влияла нестабильная общая обстановка вокруг. И, тем не менее, приходится констатировать в наших с М.Ф. отношениях сильный "материальный крен", что для меня всегда было поводом для внутренних сожалений.
   Предложенную М.Ф. работу я не мог в одиночку сделать - нужно было привлечь оператора со специальным ультразвуковым толщиномером. Оператору, естественно, нужно было его труды оплатить. Да ещё существовал определенный риск, что заводская администрация "застукает" нас за этим беззастенчивым пиратством, чем по сути это и являлось, поскольку из-за нашего бизнеса с завода "уходил" неизбежный в других вариантах официальный заказ на эту работу. Но, М.Ф. предложил и я вполне сознательно согласился работу сделать, т.е. произвести замеры и оформить их для инспектора Регистра как бы от имени завода. Устно договорились, что за всю работу М.Ф. заплатит триста баксов (так доллары в обиходе называли); по объёму работы и с учётом риска мне сумма показалась достаточной, хотя я знал, что заводская стоимость работы минимум в два раза больше.
   Это было далеко не первое в моей жизни нарушение общепринятых правил. К тому времени несправедливое распределение общественного богатства всех уже "вконец достало"; надежд на исправление положения цивилизованным способом не осталось и каждый, в меру сил и способностей, старался " добрать то, что ему не додали". Поскольку речь шла не о примитивном прямом воровстве какого-то продукта, а об оплате за конкретную работу, то никаких угрызений совести не было. Да, владельцы завода кое-какой прибыли из-за нашей "халтуры" лишались; и налоги никакие мы с "халтуры" естественно не платили, и частично использовали ресурсы завода, а не только свои силы и время. Но, с очень небольшой натяжкой, нашу "халтуру" вполне можно было отнести к обычной частной инициативе, к частному предпринимательству, которое в то время уже широко начало внедряться во всех аспектах личной и общественной жизни.
   Мы с оператором уже заканчивали замерять толщины отдельных листов настила в трюме, когда подошёл М.Ф. Он всегда многократно
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   412
  
   проверял исполнение заявленных работ, кем бы они не делались, вот и к нам заглянул. Показали ему "все секреты производства"- как зачищается поверхность, как используется прибор, как оформляются результаты...
   Когда я принёс ему полностью оформленные документы, он вдруг сказал, что, дескать, специально сходил посмотреть на нашу работу и убедился, что в ней нет никаких особых трудностей.
   - Не стоит она трёхсот баксов, согласен заплатить только половину,- без обидняков заявил мне М.Ф..
   Я опешил слегка; именно сто пятьдесят я обещал выплатить оператору - как обычно поделил всю "добычу" поровну. Решение М.Ф. было по сути совершенно беспринципным; так "деловые люди" не поступают, не говоря уже о том, что так не поступают и "вроде как по дружбе". Дело было не в сумме денег - сумма-то мизерная - поразила сама метода. Это же надо - дождался пока всё сделают и лишь тогда решил подэкономить; мол, никуда не денутся, либо согласятся на уменьшенную сумму, либо вообще ничего не получат.
   Было сильное желание аннулировать всю работу, порвать документы и послать М.Ф. куда подальше. Но очень не хотелось подводить оператора, он-то всё, о чём со мной договорился, сделал; нам была возможность в дальнейшем много вместе работать и "облажаться" на первой же работе было обидно.
   - С паршивой овцы хоть шерсти клок,- так в народе толкуют в подобных случаях. Я высказал М.Ф. своё мнение о ситуации - он пояснил, что готов совсем отказаться от заказа, если я не соглашусь на уменьшенную сумму, - забрал деньги и все их отдал оператору. Про себя решил, что в дальнейшем придется такие работы делать только на условиях предоплаты, по крайней мере с М.Ф. Но симпатии мои к М.Ф. этот досадный эпизод, как ни странно, не уменьшил. Я продолжал придерживаться мнения, что "деньги нами править не должны"- не в них суть,- продолжал помогать М.Ф. советами, которые ему в то время часто бывали нужны.
   Кроме обычной человеческой симпатии, конечно, имело значение и то, что М.Ф. был из совершенно мне незнакомого вида людей - один из "новых"; в то время они только начали появляться, эти "новые русские", "новые армяне"... На фоне привычной обстановки,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   413
  
   привычных и понятных людей, он здорово выделялся оригинальным образом жизни, оригинальными поступками. Я не особенно задумывался, что привлекло во мне его, но что-то, видимо, было, поскольку вне деловых интересов он, кроме меня, на заводе практически ни с кем неофициально не общался.
   Из обмена "впечатлениями от этой жизни", делиться которыми мы при каждой встрече вскоре начали довольно откровенно, я знал, что вырос он не в бедности, что отец у него в советское время был партийным функционером на одном из крупных рижских заводов. Сам М.Ф. очень увлекался боевым карате, был одним из лидеров этого спорта в Латвии - на суставах пальцев у него в то время ещё были чётко видны характерные для этого искусства мозоли.
   Он как-то мельком, без особых подробностей, упоминал о работе в народной дружине в составе специальной группы содействия милиции, о работе некоторое время санитаром в психбольнице, об участии боях-поединках, где ему несколько раз ломали нос. Однажды рассказал, что несколько месяцев - для совершенствования духа - прожил в буддийском монастыре, где кроме ежедневных занятий по боевым искусствам видел однажды вживую даже сеанс левитации одного из старцев-монахов.
   Естественно, что я тоже много всего рассказывал из своего опыта жизни. Было интересно сравнивать наши впечатления, которые почти ничем не были похожи. Мы росли в разное время и, что намного важнее, в разных "общественных кругах". Тем не менее, оба одинаково невзлюбили армию и сумели избежать "всеобщей воинской повинности"; оба одинаково презирали трусость в обыденной жизни, одинаково недолюбливали "властные структуры". Оба любили научную фантастику и с удовольствием вспоминали особенно "сильных" авторов, особенно значительные идеи.
   Нашлось множество тем и событий, по которым у нас было одинаковое мнение, что и меня и его сильно удивляло, поскольку по жизненным обстоятельствам мы были из совершенно различных групп населения.
   В период горбачевской перестройки и начала рыночных отношений у него было несколько очень трудных лет, когда, чтобы как-то выжить, они с женой шили чуть не вручную джинсы и он на машине возил их продавать в Среднюю Азию. Запомнился его рассказ о почти
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   414
  
   случайном спасении от тамошних мафиози - он тогда трое суток прятался в зарослях вблизи аэропорта, дожидаясь возможности незаметно пробраться к самолету и улететь.
   Он никогда не рассказывал в подробностях, каким же это чудесным образом (какой джин ему помогал) рядовой инженер по новой технике, почти без средств к существованию, не имеющий никакого касательства к кораблям, к судостроению, к судоремонту, вообще к морской практике, оказался владельцем нескольких судов типа "река-море". Этот период жизни он всегда "пробегал"; дескать, удалось сравнительно дешево купить пароходы на аукционе то ли в Архангельске, то ли в Мурманске, повезло.
   Я помнил, как мой институтский друг - "бедный" Саня Миркин, который казался равным мне почти во всём (жил в коммуналке, мать работала машинисткой и растила и учила его с братом без отца, который умер, когда дети были ещё маленькие), вдруг также необъяснимо разбогател: купил кооперативную квартиру, машину, дачу, гараж - в общем "весь джентельменский набор" того времени. И продолжал работать "простым инженером", как и я, который едва сводил концы с концами. У М.Ф., похоже, был аналогичный случай, во всяком случае, он, как и Саня, тщательно избегал разговоров на эту тему.
   Вроде как между прочим, он рассказал, что был в Москве во время путча, что ему даже предлагали вооружить его пароходы пушками и перегнать их в Москву-реку "для поддержки демократии". Рассказал о приключениях во время ремонта пароходов на Канонерском заводе, где, для того чтобы окончить ремонтные работы, пришлось "встретить в тёмном углу" тамошнего главного инженера и угрозами искалечить (для убедительности разбил голой рукой толстую доску, так, что щепки брызнули тому в физиономию) заставить "посодействовать", т.е. перестать снимать рабочих с его пароходов и быстрее закончить ремонт.
   Мне так и не удалось до конца понять принципы его оценки "представителей человечества", его системы ценностей. По роду занятий для него было важно - умеет ли человек грамотно и эффективно выполнить дело, нужное на данный момент ему, М.Ф. Другие особенности "вселенной по имени данный человек" его, похоже, затрагивали мало. Огромный круг вопросов, которые на нём постоянно висели, возможно просто не оставляли для этого времени и сил.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   415
  
   Он, практически в одиночку, занимался эксплуатацией и обслуживанием сразу нескольких судов. Обычно на таких работах хватает хлопот целой организации, вроде литовского морского пароходства, где отдельные службы занимаются поиском грузов для перевозок, контролем работы судов в море, снабжением судов топливом, водой и продовольствием, подбором экипажей, организацией освидетельствования и ремонта. Да ещё множество сугубо экономических, финансовых проблем, связанных со страховками, таможенными сборами, покупкой снабжения и запчастей, зарплатой экипажу, оплаты ремонтных работ, учета затрат и прибыли. Судно-это по сути город в миниатюре, со всеми его проблемами и нуждами. И М.Ф., по его словам, на всё хватало. Он исхитрялся всё держать в голове, обходясь очень незначитальным количеством постоянного персонала.
   - Все ключи от дела только у меня,- рассказал он как-то под настроение,- все банковские коды, все связи с партнёрами, все вопросы распределения прибыли - всё это только "я". Случись что со мной и дело мгновенно прекратит существование.
   Приходится согласиться с этим; всё, что мне известно о М.Ф. подтверждает его незаурядную работоспособность, внутреннюю организованность, умение всех и вся заставить правдами и неправдами работать на его интересы.
   Когда говорили о коллективизме, он вдруг рассказал, как ходил с несколькими членами команды судна искать на заводской свалке протекторы для ремонтирующегося судна. Дескать, некоторые отказались идти и, понятное дело, вскоре их уже на судне не было.
   Отношение М.Ф. к людям вообще для меня осталось неясным. Но к тем, кто в своих жизненных притязаниях не поднялся выше простого наёмного рабочего, он относился без всякого снисхождения. Определение о человеке, что он обычный "прол" (М.Ф. усвоил это понятие из научной фантастики - в одном из шедевров так обзывали пролетариев), ставило для него этого человека на одну ступеньку чуть ли не с домашним животным.
   На мои рассуждение о том, что наличие в современном нам обществе "пролов" обусловлено не тем, что потенциал этих людей низок, а тем, что обществу нужно, чтобы было кому "копать картошку, чистить туалеты и работать в урановых шахтах", что общество
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   416
  
   известными методами просто не позволяет многим подняться до достойного уровня за-ради эгоистических интересов элиты, М.Ф., вроде как резонно, отвечал, что, тем не менее, "каждый сам кузнец своего счастья", каждый волен в любой момент изменить свой образ жизни, да далеко не всякий на это способен.
   Не то, чтобы мы с ним постоянно спорили по таким проблемам - обычно всё было в рамках очередного обмена мнениями. Несмотря на моё преимущество в возрасте, жизненный опыт М.Ф. во многих случаях позволял ему судить о многих сторонах жизни более объективно.
   Он много рассказывал об особенностях характера людей морских профессий, относил их всех к духовно искалеченным.
   - Практически ни у кого из них нет нормальной семьи,- говорил М.Ф.,- жизненные интересы сужены до физиологических потребностей.
   И приводил примеры многих человеческих судеб из числа экипажей своих пароходов. Рассказывал о своих - почти всегда безуспешных - попытках бороться с пьянством отдельных хороших специалистов. Мол, бывает, что приходят жёны и просят не выгонять с судна пропойцу мужа, чтобы тот совсем не пропал без работы. Мол, часто эти "пролы", понимая, что гибнут, сами соглашаются на разные рискованные мероприятия, вроде лечения гипнозом или вшивания специальной капсулы, грозящей смертью при употреблении алкоголя. Но, дескать, обычно ничего поправить не удаётся и приходится с человеком расставаться.
   Имеющиеся у М.Ф. в то время два парохода были построены "с избыточным надводным бортом". При их проектировании учитывалось, что использоваться они должны как для грузов с большим удельным весом (руда, уголь, зерно), так и для грузов с малым удельным весом -дерево, хлопок). Чтобы использовать суда по максимому в любых вариантах был принят увеличенный по высоте надводный борт и предусмотрен определенный запас прочности корпуса - я эти азы помнил ещё с институтских времён .
   Однажды рассказал об этом М.Ф. и сказал, что теоретически на каждом из его пароходов можно бы возить не по 2 тысячи тонн за раз, а минимум по две с половиной тысячи. Мол, нужно только посчитать прочность корпуса с учетом износа за 30 лет эксплуатации и результатов многочисленных ремонтов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   417
  
   М.Ф. "врубился" мгновенно. Договорились, что я сделаю соответствующие расчетные проверки и, если это окажется реально, то заключим договор на полное обоснование мероприятия, включая согласование всех результатов с Регистром - надзорной организацией, отвечающей за безопасность эксплуатации судов.
   Приблизительные расчеты показали, что прочность корпусов его пароходов для такого увеличения грузоподъёмности вполне достаточна и мы с М.Ф. устно договорились, что если всё удастся оформить, то он заплатит по 2 доллара за каждую тонну увеличения грузоподъёмности.
   Я привлёк к работам Чурсина и Мамаеву - обоих знал по прошлым "халтурам"- и мы за пару месяцев всё "раскрутили", хотя дело оказалось несравнимо сложнее всего, что нами делалось раньше и того, что представлялось по-началу. Обоих моих "подельников" пришлось всерьёз контролировать и подталкивать, так как из-за многих неясностей они не раз готовы были всё бросить на пол-пути. На заключительном этапе, после безуспешных поездок в Главное управление Регистра (это в Питере, на Дворцовой набережной, дом 10) Чурсина и Мамаевой, мне пришлось туда ехать самому и всё заканчивать.
   К тому времени М.Ф. уже закончил ремонт пароходов и счёт времени пошёл буквально на дни. Он звонил мне чуть не ежедневно и всячески торопил. Будь у нас только исключительно деловые взаимоотношения, я бы не особенно волновался из-за задержек. Но здесь тревоги и волнение М.Ф. я воспринял очень остро. Чтобы уложиться в срок пошёл на ничем не обоснованный шаг - уплатил наличными тамошним регистровским мафиози (через их подставных фирмачей) довольно значительную сумму в долларах, после чего все проблемы сразу разрешились. Можно было этого не делать; за 5-10 дней я и сам бы всё, что требовалось, подправил, но М.Ф., который воспринимался уже не столько как деловой партнёр, сколько как близкий друг, сильно торопил.
   Всю документацию мы делали для одного парохода. Для второго - точно такого же, только на год "моложе"- я все результаты просто продублировал; написал письмо в Регистр с просьбой распространить на него результаты первых расчетов, всё наукообразно обосновал и получил "добро". М.Ф. мгновенно это "засёк" и заявил, что в таком случае
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   418
  
   он должен оплачивать только расчеты по одному пароходу, а не по двум. Пришлось ему напомнить, что мы договаривались об оплате не по числу пароходов, а по количеству тонн, на которые удастся увеличить суммарную грузоподъёмность "его флота из двух пароходов".
   -Ну ты и гад, облегчил душу М.Ф., однако вынужден был с принципом оплаты согласиться. Зато о компенсации моих затрат "на взятки" даже говорить отказался. Это, мол, не мои проблемы, я об них не просил. В плане "законов бизнеса" он был, разумеется, прав. Но я-то в своих решениях исходил из факта наших, вроде как, дружеских отношений, предполагающих некий льготный режим. Да и сумма была для него мизерная. Но он сказал, что деньги ему достаются тяжким трудом и он не может их тратить "за просто так".
   В результате, после того, как я полностью расплатился со своими "подельниками", получилось так, что я за всю эту грандиозную работу не заработал ни копейки, едва-едва оправдались затраты на все поездки.
   По конечным результатам для меня полностью повторился вариант с первой "халтурой" для М.Ф., когда он произвольно уменьшил на половину оплату за выполненные на судне замеры толщин. Но я всё ещё продолжал "числить" М.Ф. по штату, вроде как, друзей, продолжал откликаться на все его просьбы и во многом способствовал его нуждам.
   Он продолжал изредка бывать у нас дома. Мы по-прежнему - не без интереса для обоих - подолгу разговаривали. М.Ф рассказал, что ему удалось купить дом в пригороде Бостона, в США, что удалось перевезти туда отца, что там заканчивает учёбу дочь. Всё очень бегло, как о само-собой разумеющемся, хотя на фоне общих бед и неурядиц его нельзя было не считать до предела "пробивным" человеком.
   Вроде как в шутку, рассказал, что американскую визу получил без особых проблем - сказал, мол, что в тогдашнем СССР их так угнетали, что ему, еврею по национальности, родители не смогли сделать обязательного обрезания и он так и вырос "необрезанным".
   -Неужели Вы необрезаны ?,- якобы с ужасом спросили его в американском посольстве, и без всяких проволочек оформили визу.
   Отношение к религиозным догмам любого толка у нас с М.Ф.-по опыту нескольких лет общения - было одинаковым. В высший разум на уровне научной фантастики мы вроде бы и не против были
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   419
  
   поверить, но в реальной жизни не было ни одного факта, доказывающего некую предопределенность событий. Поэтому его иронию насчёт обрезания я соответственно и воспринял. И нечто вроде как обмана доверчивых посольских работников показалось вполне оправданным - разве мне самому не приходилось обманывать чиновников ради благой цели? Здесь я М.Ф. полностью оправдываю.
   Зато ряд других его "мероприятий" заставили крепко задуматься. Он рассказал, что ради ускорения ремонта судна решил предложить директору завода (в то время директором был Бронис Язбутис) выплатить наличными несколько десятков тысяч долларов. При этом деньги эти директор должен был как бы вычесть из общей суммы затрат на ремонт (убрать из согласованной ранее ведомости затрат), но все работы всё равно должны были быть выполнены в полном объёме. Для директора это было сильным соблазном, вроде яблока для библейского Адама. Предлагалось, по сути ничем не рискуя, поиметь в личный карман солидную сумму валюты. При этом для завода объём работ на судне не уменьшался, т.е. нужно было, никому ничего не объясняя, заставить работяг выполнить часть работ даром, или, что то же самое, не досчитаться этой суммы в заводской прибыли. Другими словами, директору предоставлялась возможность безнаказанно урвать часть пирога, заработанного трудом всего завода, и моим трудом в том числе. И предлагал это М.Ф. совершенно сознательно, без зазрения совести расчитывая на беспринципность и жадность директора, стремясь таким образом порешать свои проблемы ценой урезания прибыли всего заводского коллектива. В его практике это был - по его рассказам - не первый случай. Видимо его всё же тоже слегка царапала неправедность этого мероприятия, потому он и счёл возможным со смной предварительно вроде как посоветоваться. Дескать, как ты думаешь, согласится Язбутис на такое, или нет.
   К тому времени я знал Язбутиса по опыту ранее уже описанных дел с учебой кадров и с его поведением в отношении моего конфликта с В.С. Фирсановым. По моим представленим Бронис был сравнительно честным человеком, о чём я и сказал М.Ф. Он ответил, что всё равно попытается. Мол, если ничего не придпринять, то суда могут стоять на заводе до зимы и тогда ему грозит разорение. К тому же, риск минимален, поскольку разговор будет без свидетелей и документальное оформление не предусматривается.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   420
  
   На моих глазах, и даже при некотором моём соучастии в виде молчаливого ожидания результатов, и произошло это действо, это совращение с пути истинного невинного Брониса. В той конкретной обстановке любая попытка "поймать жулика за руку" привела бы только к тому, что деньги просто попали бы к другим, более крупным жуликам; поэтому я и предпочёл остаться наблюдателем. Надежда была только на твердость моральных устоев Язбутиса. Он вполне мог послать М.Ф. подальше, сыграть по правилам. Но он, как и полагал многоопытный в таких делах М.Ф., соблазнился на легкие деньги.
   Общую сумму договора между М.Ф. и заводом под разными предлогами уменьшили как раз на те деньги, которые Бронис получил наличными. При этом перечень и объёмы работ остались прежними. За деньгами на судно к М.Ф. директор сам не пошёл, видимо хотел подстраховаться. За деньгами Бронис послал Агаркова, бывшего в то время прорабом на этом судне. Агарков сложил деньги в дипломат (кейс, такой фибровый чемоданчик), написал М.Ф. расписку в получении (я видел потом эту расписку вживую) и отнёс Бронису. Позже Агарков однажды по случаю жаловался, что Бронис с ним и не подумал поделиться.
   М.Ф. много рассказывал о своём "каратистском" прошлом. Кроме профессиональных мозолей на пальцах я у него дома в Риге видел много специальных "игрушек" - звёздочек, серпов, шестов; в квартире у него на стене был закреплен специальный щит из толстенных брусьев для тренеровок в швырянии этих штуковин. Но, ко времени нашего знакомства, пик увлечения карате у М.Ф. уже прошёл. Он здорово растолстел - набрал веса чуть не до двухсот килограммов. Навыки-то, безусловно, остались, но вспоминал он о них редко.
   В обыденной же жизни он был удивительно обходчив со всеми, мгновенно находил нужный тон в любом разговоре, Тем не менее, на нашем заводе, по ходу ремонта пароходов, и у него хватало проблем. Однажды, некий Сигитас Сенкус, исполнявший обязанности директора по производству, таки "достал" М.Ф. постоянными срывами сроков работ и надуманными оправданиями царящего на заводе разгильдяйства. По пути к стоящему в плавдоке пароходу М.Ф., вроде как нечаянно оступившись, буквально на моих глазах так "приложился" локтем по рёбрам этого Сигитаса, что тот больше месяца жаловался на боли - наверное от толчка на ребрах у этого бедолаги появилась трещина.
   Потом, вечером, в разговоре со мной М.Ф сокрушался на собственную несдержанность. Говорил, что обычно тщательно
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   421
  
   избегает любых поступков, способных превратить собеседника во врага, но здесь сорвался - уж очень нагло вёл себя этот Сенкус, добиваясь неизвестно чего.
   -Я ему было предложил денег, как в своё время Язбутису,- рассказывал М.Ф.,- так он, представляешь, отказался от денег. Ничем не удалось добиться его содействия, вот и не сдержался.
   То, что М.Ф. ради достижения своих целей готов использовать любые методы, даже установление вроде как дружеских отношений, до меня "доходило" очень долго. Обычно я каждый год в середине августа оформлял отпуск и уезжал в Гдов до середины сентября. В другое время в Гдове просто нечего делать - наступают холода, распутица - а в это время ещё тепло, можно походить за грибами, поработать в саду. В очередной ремонт судов М.Ф. события сложились так, что середина сентября пришлась на окончание основных работ на судне. Он, вроде как в шутку, объявил мне, что отпуск придётся отложить. Зная по собственному опыту, что незаменимых людей не бывает, я несколько раз и ему пытался это втолковать, но мои проблемы его совсем не трогали; он видел только свои нужды, только их считал важными и всячески уговаривал меня "не бросать его до окончания ремонта судна"
   Статус наших отношений к тому времени вполне соответствовал понятию дружбы. Я не мог просто так всё бросить и уехать - чувствовал себя в какой-то мере ответственным за его дела на заводе, хотя видел, что у него-то аналогичного беспокойства о моих проблемах нет ни на гран. Я, что называется, попался на порядочности, которую М.Ф. довольно беззастенчиво и использовал.
   В общей сложности я задержался с отпуском чуть не на два месяца. В Гдов поехал в начале ноября. В тот год холода начались рано - уже в Пскове меня догнала волна холода, начался снегопад. В Гдове до дома добирался уже по колено в снегу. Ни о каких работах в огороде уже и думать было нельзя - почти безвылазно просидел дома две недели, по три раза на день топил печку, чтобы не замерзнуть. И все время донимала мысль, что попал я в такое дурацкое положение фактически из-за некоего почти гипнотического влияния М.Ф. на моё поведение и поступки. Выводы напрашивались сами собой - нужно было либо как-то добиваться паритета в отношениях, либо всё время держаться настороже, не допускать эксплуатации себя под предлогом дружбы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   422
  
   Впрочем, напрямую, в явном виде эксплуатация не проявлялась. Я помогал М.Ф. исключительно добровольно, без расчета на какие-либо девиденты от наших отношений. Помогал в основном советами, поскольку хорошо знал людей и обстановку на заводе.
   Однажды только пришлось помогать ему непосредственно; он пытался использовать свои экстрасенсорные возможности в лечении рожистого заболевания на ноге одного из заводских мастеров, но кончилось всё тем, что у него самого нога распухла точно также и в таком же месте, что и у его пациента. Мы с М.Ф. не раз обсуждали не изученные наукой возможности человеческой психики, я рассказывал ему о нескольких своих успешных попытках в этой сфере. Вот он ко мне и пришёл со своей бедой.
   Я уложил его на диване, что стоял в нашем кабинете и несколько минут "фиксировал" опухоль, пока не исчезло местное "горячее пятно" (это по моим ощущениям) у него на ноге. Когда закончил, то обнаружилось, что М.Ф. крепко спит - не знаю уж от чего это с ним случилось, возможно так его организм отреагировал на исчезновение раздражения. Опухоль у М.Ф. исчезла уже на следующий день. Он никак не комментировал случившееся. Да и у меня не было и нет до сих пор рационального объяснения таким случаям, хотя приходилось делать подобное неоднократно.
   Он тоже пытался однажды меня подлечивать - у меня началось сильное воспаление сустава правой руки и он несколько раз делал массаж, используя, как он говорил, свою вторую - медицинскую - специальность. Массаж тогда не помог, плечо болело ещё больше месяца. И никакие лекарства официальной медицины не помогали - ни компрессы, ни таблетки. Боли утихали только от проглаживания горячим утюгом и совсем исчезли только уже в Гдове, после длительного сидения у горячей печки - помогли родные стены, не иначе.
   А тогда он для массажа выкрутил и загнул мою руку до предела за спину - дело было у него на судне - в это время в каюту заглянул один из бригадиров, что-то спросил и быстро ушёл. Когда же я уходил с судна, то несколько рабочих и этот бригадир остановили меня и стали спрашивать, что это такое со мной М.Ф. вытворял. Я отшутился, сказал, что такой пыткой М.Ф. отнимал у меня деньги. Допущение, что миллионер будет таким способом грабить технолога завода,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   423
  
   естественно, было смешным. М.Ф. от души смеялся, когда я ему это рассказал.
   К моей помощи М.Ф. обращался не раз и не два. Так однажды он засобирался участвовать в аукционе по продаже судов литовского пароходства и ему понадибились данные об их техническом состоянии. Я оформлял документы по ремонту этих судов на заводе и снять копии с документов, сделать кое-какой анализ труда не составляло. Обратил тогда внимание только на то, что эту конфиденциальную информацию он просил предоставить ему за просто так, думая только о своих нуждах и совсем не думая о том, что для меня-то это немалый риск. Я сделал анализ - другу нужно, почему бы и не помочь - передал М.Ф., хотя прекрасно сознавал, что мы оба действуем отнюдь не в рамках правил. Для меня-то в этом не было никакой корысти, а М.Ф. фактически ставил меня под возможный "удар закона" за-ради своей личной выгоды. Но в то время я к такому выводу ещё был не готов, ещё верил в полную взаимность отношений.
   Потом на одном из пароходов М.Ф. случилась авария - из-за нагруженных на крышки люков брёвен крышки прогнулись. Он мне несколько раз звонил, спрашивал о возможных мерах по предотвращению таких неприятностей. Я экспромтом придумал способ подкрепления крышек установкой толстолистовых полос по рамным связям и прямо по телефону ему растолковал суть предложения. На всех пароходах крышки подкрепили - он в очередной раз просто доверился моему опыту. Аналогичное мероприятие прошло и с подкреплением поворотных насадок гребных винтов на двух его пароходах. Интересно, что уже через год М.Ф. эти подкрепления представлял вроде как своим изобретением, но я по этому поводу "не возникал" - его беды в то время во многом воспринимал как лично свои.
   Особенно много пришлось работать, организуя выкатку его пароходов на берег на специальных тележках на заводе "Балтия". Я предложил М.Ф. это мероприятие и я же убеждал конструкторов "Балтии" в его возможности. Всё получилось и М.Ф. серьёзно подэкономил на затратах, поскольку суда стало возможным ремонтировать не в доке, а на берегу. Я отстаивал интересы М.Ф. как свои собственные и ни о каких материальных девидентах не думал; искренне полагал, что и он при нужде поступил бы также - иначе что ж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   424
  
   это за дружба. Однако в действительности, как оказалось, для М.Ф. наши отношения были просто одним из способов обеспечения прибыльности его бизнеса, и не более того.
   Ко времени следующего очередного ремонта судов М.Ф., на фирме, которую он хотел использовать для этого, дела сложились так, что фирме грозило банкротство. Я в то время уже больше года работал в этой фирме, уйдя с завода ради решения своих материальных проблем. Никаких проблем, к сожалению, порешать не удалось; фирма очень нерегулярно платила зарплату, всем задолжала. Рабочие собирались увольняться.
   М.Ф. предварительно мне звонил, вроде как советовался насчет использования этой фирмы, и я ему всё обрисовал. Но особого выбора у М.Ф. не было - клайпедские судоремонтные завода с ним не очень-то хотели иметь дело, а ремонт судов откладывать было уже нельзя.
   Чтобы как-то задержать собравшихся увольняться рабочих М.Ф. попросил меня их собрать для разговора. Говорил он по мобильному телефону аж из Америки. Разъяснил, что всем занятым на ремонте его пароходов заработную плату будет платить сам, не доверяя это дело фирме и лично гарантируя каждому своевременность и полноту выплат и даже возвращение всех долгов. Мол, пусть фирма прибыли получит меньше, но зато люди получат всё, что заработали. Именно такую процедуру мы с ним предварительно обсудили. Я его всячески поддерживал и в определенной мере моя поддержка помогла ему убедить большинство работяг воздержаться от немедленного увольнения.
   Потом он приехал, долго разговаривал с Аркушаускасом - это директор фирмы - и затем рассказал мне, что решил с каждым работником фирмы заключить отдельный договор. Чтобы уровень наших отношений с М.Ф. не особенно "мозолил глаза" руководству фирмы я пару раз, участвуя в общем обсуждении, поддержал Аркушаускаса по мелким непринципиальным вопросам. М.Ф. -для меня это было совершенно неожиданно и непонятно- воспринял это очень остро и, не попытавшись со мной хотя бы переговорить о сути дела, стал вдруг всем заявлять, что я в этой фирме чуть ли не самый главный его враг. Но наедине мы продолжали нашу, становящуюся с каждым днём всё своеобразнее, дружбу - обсуждали все события и планировали дальнейшие шаги; выражение на публике враждебности
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   425
  
   ко мне со стороны М.Ф. мне казалось просто чем-то вроде вынужденной маскировки.
   Видимо для примера остальным, первый договор о получении заработной платы ежемесячно и напрямую от М.Ф., минуя фирму, заключили со мной. Всё оформили, все заинтересованные стороны договор подписали и М.Ф. контрольный экземпляр положил в свою папку. Лично мне на тот момент фирма задолжала зарплату почти за пол-года. Других доходов практически не имелось и М.Ф. был прекрасно осведомлен о моих обстоятельствах. Однажды, будучи у нас дома "в очередных гостях" он даже оговорился, что мог бы поспособствовать возвращению долга. Всю процедуру с этим договором я -не иначе как по неизжитой до конца наивности - и воспринял было как его попытку это сделать.
   Вслед за мной аналогичные договоры подписали и остальные. На этом этапе все поверили в начавшееся возрождение фирмы и считали М.Ф. едва ли не "ангелом-спасителем". По прошлому опыту я знал, что М.Ф. никогда ни одной копейки просто так не тратит, но никаких сомнений в праведности происходящего у меня на тот момент не было и в помине.
   И ремонтные работы на судне начались. Всё двигалось обычным порядком - чаще со скрипом, чем с успехами. Тем не менее особых причин для беспокойства ни у кого не возникало.
   Так прошло чуть больше месяца. Однажды в конце дня, порешав очередные производственные дела, я спросил у М.Ф. - когда же будем получать зарплату. И он вдруг ответил, что всё будет выплачено только после окончания ремонта судна. Я опешил. Фирма до сих пор, хоть с задержками и не полностью, но платила и на прокорм хватало. А теперь М.Ф. извещает, что до конца ремонта вообще никаких выплат не предвидится.
   - А как же договор-то, спросил я М.Ф., ещё надеясь, что он вроде как шутит.
   - И в договоре так, уверенно заявил М.Ф.
   В тот момент я даже подумал,что они уже давно подделали все договора, убрали оттуда неудобные формулировки - вполне возможное дело по теперешним диким временам.
   М.Ф. достал свой экземпляр договора, перечитал. Оказалось, что там, как мы ранее и договаривались, предусмотрена ежемесячная
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   426
  
   зарплата. Он хмыкнул и сказал, что это они в договоре неправильно написали, он, мол, на такое пойти не сможет.
   Будь это посторонний работодатель, я бы нашёл, что сделать - можно было враз остановить все работы на судне. Но это был вроде как друг, это был человек, которому я несколько лет помогал большей частью "за просто так".
   Он всегда тонко чувствовал состояние собеседника, опыта в этом деле ему было не занимать. И моё состояние он, видимо, оценивал и анализировал. Видимо хладнокровно прикидывал дальнейший ход событий, не без интереса ожидая, что предпримет на его демарш этот интелектуальный прол (любимое его определение пролетариев), вроде как претендующий на особое к нему отношение и даже - святая наивность - на дружбу.
   Не дождавшись моих эмоций, он, вроде как только ради дружбы, вруг сказал, что согласен вместе со мной сходить к директору нашей фирмы Аркушаускасу.
   -Все деньги я передал Аркушаускасу,- заявил М.Ф. Если ты в разговоре с ним заявишь, что отказываешься без зарплаты работать, то он, возможно, всё тебе и выплатит. А я при этом поприсутствую, чтобы Аркушаускас тебя не обманул заявлениями, что денег у него нет
   М.Ф., как это обычно в жизни и бывает, несмотря на всю его незаурядность, знал далеко не всё. Неурядицы с зарплатой на фирме тянулись уже больше года. Не только я, все, как могли, подстраховывались. Истина, что нельзя всё яйца хранить в одной корзинке, ни для кого секретом не была. И я, и многие другие, по совместительству работали в нескольких местах, что позволяло свести к минимуму личные неприятности от финансового банкротства какой-то одной фирмы. А у меня, к тому же, часто случались работы по оформлению отчётов о техническом состоянии судов - к тому времени российский Регистр мне выдал сертификат, ко мне начали по этим вопросами обращаться многие судовладельцы, за такие работы весьма неплохо платили и финансовые проблемы меня беспокоили постольку-поскольку.
   Беспокоил меня сам факт беззастенчивого обмана - такого я ни от кого заранее ожидать так и не научился, тем более никак не мог поверить в возможность подобного от М.Ф.
   Ещё до обращения к М.Ф. я откровенно поговорил с Аркушаускасом и хорошо представлял себе общую картину.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   427
  
   М.Ф. отказался от намерения самому платить зарплату работникам фирмы сразу после прихода судна, но никому из заключивших с ним договоры, и мне, естественно, ничего не сообщил. Специальными пунктами в контракте он оговорил, что фирма закупит все необходимые материалы, заплатит заводу за аренду производственных ресурсов (за док, за краны, за электроэнергию и пр.), представит ему, М.Ф. для проверки смету затрат, и лишь тогда она сможет получить наличные деньги. Как обычно, он страховался на 100% - все перечисления должны были делаться только за фактически сделанные фирмой выплаты, т.е. Аркушаускаса всё время держали "на коротком поводке" и от М.Ф. он получал ровно столько, сколько сам тратил при работах на его судне.
   На такие драконовские условия Аркушаускаса вынудило согласиться его критическое положение. Эти же условия не позволяли выплачивать зарплату в сколь либо существенных размерах, пока не сданы заказчику оговоренные ремонтные работы.
   М.Ф. беззастенчиво лукавил, предлагая мне свое, вроде как, содействие в разговоре с Аркушаускасом. Тот при всём желании ничего не мог сделать, пока не получит денег от М.Ф. А деньги мог получить только после окончания работ. Конечно, Аркушаускас мог выплатить долги этому зануде Якиманскому, так сказать, из своих загашников, но он тоже был "деловым человеком" и ничего никогда не делал, если можно было не делать.
   Прогноз мой, к немалому моему сожалению, полностью оправдался. Мы пришли вдвоём с М.Ф. к Аркушаускасу и я объявил в ульмативном тоне, что задаром работать не нанимался, что настаиваю на выплате всей задержанной зарплаты, что иначе иначе прекращаю оформление всех документов и ремонтные работы, соответственно, остановятся. Аркушаускас, который лишь пару дней назад в подробностях рассказал мне всю механику своих финансовых отношений с М.Ф., недоумённо поглядывая на молчаливо сидевшего М.Ф., в очередной раз пообещал рассчитаться в течение недели. Когда вышли, то М.Ф. успокаивающим тоном сказал:
   - Ну вот видишь, всё и уладилось.
   Я промолчал, понимая, что подлавливать М.Ф. на неискренности нет нужды. В отношении меня он уже давно принял все решения. Скорее всего ему и менять ничего не пришлось. В отличии от меня, то и дело попадающего в непредсказуемые ситуации, он всё, видимо,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   428
  
   просчитал чуть ли не с первых дней знакомства и в любую минуту был готов "кинуть товарища за борт". Просто именно сейчас подвернулся подходящий случай.
   Конечно, ни через неделю, ни через месяц Аркушаускас вопрос с зарплатой не порешал. М.Ф. при наших вынужденных встречах по работе несколько раз спрашивал меня об этом и, вроде как осуждающе, качал головой и цокал языком. Зная истинное положение дел, зная его роль во всех делах фирмы, смотреть на него в эти минуты мне было тяжело. Я вообще очень тяжело расстаюсь с людьми, даже с малознакомыми, а здесь что-то рвалось буквально при каждой нечаянной встрече, рвалось "по живому".
   Финалом всех отношений с М.Ф. стала история с оформлением по его судну отчёта о техническом состоянии. Для всех замеров он нанял парня из Калининграда, так ему казалось проще и дешевле. Тот приехал, жил и кормился на судне чуть не месяц и за это время в одиночку сделал замеры остаточных толщин по всем элементам корпуса - набрался целый буклет (альбом) эскизов и чертежей, на которых были эти замеры отмечены.. Но оформить всё в виде табличного отчёта по требуемой Регистром форме парень не мог - у него не было регистрового сертификата на такие работы, да и не делал он никогда такого.
   М.Ф., зная о наличии у меня такого сертификата, предложил мне всё оформить за соответствующую плату. Работа была довольно объёмная, но на названную мною первоначально цену повлияло не количество работы, а моё изменившееся отношение к М.Ф. Я, вполне сознательно, что называется, "заломил" цену по максимуму, упёрто и безжалостно торговался и таки довёл М.Ф. до необходимости согласиться на выплату трёх тысяч долларов за работу, красная цена которой была от силы тысяча. По внутреннему ощущению, меня вдруг что-то словно подтолкнуло сделать эту работу "последней проверкой" дееспособности моих многолетних отношений с М.Ф.
   Я сделал я всё дней за десять, работая по 2-3 часа каждый вечер. Отчёт получился на 70 листах - величина средняя, бывают отчёты и по 300 листов. Пришлось размножить отчёт в нескольких экземплярах, сброшюровать, естественно всё не бесплатно. М.Ф. несколько раз интересовался ходом работ и я каждый раз нарочно напоминал ему о необходимости готовить деньги. Он всегда отвечал, что " за этим дело не станет ".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   429
  
  
   Когда я принёс ему готовые экземпляры, он сказал, что уплатить сможет только половину договорной суммы. Вторую половину, мол, выплачу после подписания отчёта инспектором Регистра. Я и на это согласился - стало вдруг интересно, до какой же черты он может "опустить" наши отношения. Кроме того, хоть мы об этом раньше и не договаривались, в его условии был определенный резон - у инспектора могли появиться замечания и М.Ф. нужно было иметь гарантию, что я не откажусь внести в отчет исправления.
   Ещё он было предложил подождать с передачей ему отчёта несколько дней, пока он сможет сразу отдать эту половину всей суммы. Но потом подумал и взял все экземпляры сразу, пообещав отдать деньги в ближайшие дни.
   Прошло недели две. Я несколько раз, заходя на его судно по служебным делам, как бы между прочим интересовался об оплате за отчёт. Он каждый раз ссылался на нехватку времени-мол всё недосуг получить деньги в банке. Однажды объяснил, что поручит получить в банке деньги своей дочери - она была с ним на судне в том ремонте.
   Было тяжело с М.Ф. в таком режиме общаться - я боялся сорваться и наговорить ему гадостей; где-то в глубине ещё тлела искра симпатии к нему, да и не хотелось выставлять основной причиной денежные дела, в принципе-то не в них было дело. Поэтому попросил его дочь найти меня по телефону, когда с деньгами у них всё разрешится, и перестал с ним общаться, старался не встречаться, а при нечаянных встречах под любым предлогом "исчезал"
   Спустя ещё дней десять случайно встретились с М.Ф. на Опытном СРЗ (его судно стояло на заводе "Балтия" и он лишь изредка выезжал оттуда по делам) в заводоуправлении. Я быстро прошёл мимо, лишь слегка кивнув головой, словно малознакомому. Но он вдруг догнал меня и сказал, что хотел бы поговорить. Сели в его машину и М.Ф. вдруг предстал передо мной с совсем не знакомой стороны.
   -У меня,- сказал,- не так уж много близких по духу людей, не хотелось бы их легко терять.
   И предложил работать на его судне за зарплату, когда я вернусь из отпуска. Но, мол, хорошо бы, если ты уехал бы в отпуск только после того, как на судне соберут и испытают крышки грузовых люков. Про оплату за отчёт он даже и не вспомнил, но я уже такому и не удивлялся.
   Я было расчувствовался и даже пожал ему, в знак признательности, руку. Только чуть позже, когда он уже уехал, до меня дошло, что дело
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   430
  
   не в его боязни "потерять друга", а в необходимости окончания работ по крышкам. Конструкция там довольно каверзная, я в прошлых ремонтах занимался их ремонтом и установкой и М.Ф. решил просто в очередной раз использовать наши отношения для своей выгоды; потому он и про оплату за отчёт "забыл".
   Прошло ещё несколько дней. М.Ф. вдруг позвонил мне по мобильному телефону - давно такого не было, я даже не вдруг понял, кто именно звонит, хотя раньше всегда узнавал его по голосу, -поинтересовался настроением. Я ответил, что из-за общего застоя по всем проблемам - с оплатой за отчёт в том числе - настроение просто не может быть хорошим.
   Он в ответ вдруг сказал, что я обещал ему не уезжать в отпуск, пока не будут сданы крышки на его судне; про оплату за отчёт вроде как не расслышал. А превратить наш, ни к чему не обязывающий, разговор в машине в моё, якобы, обещание не уезжать пока не будут испытаны крышки люков он не постеснялся.
   Давая себе и ему "последний шанс" - неизжитая детская привычка - я сказал, что завтра, в субботу, я с утра приду на его судно и, если он сумеет организовать работы, то мы всё за один день и сделаем. А на следующий день я уже уеду. Он согласился, но, несомненно понимая, какими не лишними бывают деньги в период отпуска, про оплату за отчет опять промолчал.
   На следующий день с утра я прошёлся по его судну и не увидел ни одного работяги. На палубе встретил рижского технолога, которого М.Ф. всегда возил с собой в качестве секретаря. Нарочно рассказал ему - постороннему в сущности человеку - о всех причинах наших с М.Ф. неурядиц, сказал, что не считаю возможным больше с М.Ф. иметь какие-либо отношения. И ушёл с судна, хотя этот секретарь всё предлагал подождать, пока он позовёт М.Ф. Парень явно боялся М.Ф., боялся "не угодить" хозяину, как и все, кто так или иначе финансово от него зависели. Но мне было уже всё "по барабану", что-то внутри словно надломилось и сразу стало легче.
   Пока добирался домой М.Ф. пару раз звонил мне по мобильному телефону, но я не стал откликаться, а потом вообще отключил мобильник. На следующий день мы уехали в Гдов и с того времени эта наша, вроде как, дружба "прекратила быть".
   После моего возвращения из отпуска я не стал его дёргать напоминаниями о долге. Решил, что мне так спокойнее, а у него это
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   431
  
   пусть будет "вечной занозой на совести", если, конечно, он ещё не совсем утратил такие чувства.
   "Задним числом" я понимаю, что в отношениях с М.Ф. оказался в неблаговидной роли вещи, которую используют лишь по мере необходимости, а использовав, без всяких сожалений выбрасывают. То, что мне с детства всегда было дорого - искренность в отношениях, бескорыстность и преданность в дружбе - для М.Ф. (по крайней мере в отношении меня), оказалось лишь средством для получения сиюминутной пользы. Дай Бог, чтобы я ошибался. Меня в какой-то мере утешает то, что я от этой странной дружбы ничего не приобрёл в материальном смысле и исхитрился не очень сильно заразиться этой способностью - извлекать финансовую пользу из человеческих симпатий. Что до М.Ф.- суди его Бог.
   Да, ещё один любопытный эпизод из прошлого. Мы однажды привезли аж из Гдова кота. Его прикормили внуки, а сами уехали в свой Оренбург. Котяра оказался очень ласковый, умный и мы не смогли его бросить. Всё вспоминался Экзюпери с его "...мы в ответе за тех, кого приручаем". Пришлось получить на котяру специальные бумаги из санэпидстанции и везти его через шесть таможен в Клайпеду.
   Котяра жил у нас около двух лет и доставил много хлопот и радостей. С ним гуляли как с собачкой - приобрели специальную упряжь - кормили, играли. Он научился открывать в квартире все двери, очень любил смотреть на струйку воды из крана в ванной, смешно выпрашивал еду. Никакое имя к нему как-то не прижилось, все звали его просто "киса" и он был не против.
   Заехавшему к нам на несколько дней М.Ф. котяра понравился тем, что при игре всегда прятал когти и вообще никогда не царапался. М.Ф. в то время как раз приобрёл ещё одно судно и назвал его именем жены. Когда он спросил у меня, как зовут нашего симпатичного котяру, то я не смог удержаться от шутки.
   -Его зовут как тебя, мы назвали его так в честь нашего лучшего друга. Кстати, не в пример тебе. Ты то вон своё новое судно назвал в честь жены, про друзей и не вспомнил.
   М.Ф. так и не поверил до конца, что мы просто пошутили. С того времени он к котяре иначе как "мой тёзка" и не обращался.
   Вся многолетняя история взаимоотношений с М.Ф. лишний раз убедила меня, что мои личные симпатии далеко не обязательно должны
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   432
  
   встречать адекватный ответ. Собственно, в этом, вроде бы, только я и заблуждаюсь всю жизнь. Даже не всякая кошка-собака лаской отвечает на попытку со стороны незнакомого им человека их погладить; большинство-то при виде протянутой руки лишь шипят, рычат и норовят укусить. Так и здесь - все мои действия М.Ф. воспринимал лишь применительно к собственной выгоде, это для него естественное поведение
   К огромному моему сожалению, в этом мире вообще потрясающе мало людей, готовых на бескорыстные, основанные только на взаимной симпатии, отношения. Из многих сотен встреченных в жизни "вселенных в себе" - такими по сути и являются люди - лишь единицы были готовы на отношения "без выгоды". Большинство же оставались холодно-нейтральными, либо норовили под видом дружбы извлечь из любых ситуаций лишь собственную пользу.
  
   * * *
  
   На заводе, где я продолжал работать, неожиданно для всех сменился генеральный директор. Бронис Язбутис счёл за благо уйти в частный бизнес - кажется решил, что достаточно много ему "откололось" от этого пирога и нужно сматывать удочки, пока не начали трясти за злоупотребления. Пришёл некий Радзявичус - кандидат экономических наук, специалист по банковскому делу. Направило его к нам министерство и основной его задачей было подготовить и провести приватизацию завода.
   Радзявичус даже и не пытался вникать в особенности судоремонта. Он действовал сообразно общим принципам организации производства - усилил отдел маркетинга, привлёк опытных людей в отдел снабжения и кооперации. Именно при нём, впервые в городе, нашу зарплату начали нам начислять через банк и мы стали получать деньги в городских банкоматах, используя специальные карточки. Сейчас-то такой порядок кажется уже естественным, а ведь многие годы считалось, что иначе как наличными в кассе завода это делать ну никак невозможно.
   Со мной Радзявичус общался всего два-три раза в процессе попыток использования завода для через-чур глобальных проектов. При
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   433
  
   обсуждениях возможностей строить на заводе яхты или делать контейнеры для хранения ядерных отходов я старался "не отрываться от земли", приводил в обоснование реальные доводы и обычно оказывался "в стане правых". Видимо по таким моментам он и судил о потенциале специалистов, и был совершенно прав.
   В качестве директора по производству Радзявичус привлёк Сигитаса Сенкуса (которого М.Ф. всердцах, однажды "приложил" по рёбрам). Я знал Сенкуса ещё по совместной работе на Западном заводе - там он был одним из прорабов в отделе Главного строителя и считался едва-ли не самым слабым по этой части. С того времени Сигитас исхитрился по международной программе помощи Литве поучиться в Швеции "на фермера", потом - в рамках программы выдвижения национальных кадров - года два поработать одним из директоров Литрыбпрома (как раз в период расхищения литовского флота, так называемого, "развала", где он так много "нахватал лишнего", что был под следствием несколько лет).
   В период работы в Литрыбпроме Сигитас несколько раз просил меня подготовить заключения о техническом состоянии готовящихся к продаже судов и, благодаря этому, знал, что кроме непосредственной работы на заводе "этот Якиманский" ещё и на стороне подрабатывает. По-видимому, его это всегда сильно "доставало"; он, Сенкус, вот вынужден элементарно воровать, а "этот Якиманский", видете ли, хоть и не совсем легально, но не ворует, а зарабатывает.
   В то время работы "на стороне" у меня случались часто. Не в ущерб основной работе на заводе я в то же время успевал делать документацию ещё для нескольких параходов, находящихся на разных заводах. Чуть не каждый день мне приходилось "разрываться" между несколькими одновременно необходимыми делами, приходилось выезжать на другие заводы, в рыбный порт, в рыбколхоз, в торговый порт. Я официально оформил совместительство и получил круглосуточный пропуск - Радзявичус на эти проблемы смотрел широко, особенно не поощрял, но и не препятствовал. Однажды один из местных "мафиози", некий Юра Мурачёв, даже ходил на меня жаловаться Радзявичусу за постоянные "перехваты" выгодных заказов, но тот ему ответил, что только рад за такую активность своих работников.
   В тот год, уйдя в очередной отпуск, Радзявичус оставил вместо себя Сенкуса. Чуть не на следующий день Сенкус дал на заводскую
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   434
  
   проходную указание об аннулировании моего круглосуточного пропуска. Я не смог в рабочее время съездить на Западный завод, где нужно было закончить очередную "халтуру", и отправился к Сенкусу объясняться - было подумал, что здесь какая-нибудь ошибка.
   Однако Сенкус пояснил, что он больше не допустит, чтобы работники завода в рабочее время занимались посторонней работой. На мои рассуждения относительно того, что при незначительной загрузке основной работой есть, собственно, всего два варианта поведения - либо спать (как многие и поступают), либо искать и делать другие работы - пусть это и называется "халтурой", Сенкус ответил, что предпочитает лучше спящих. Я не сразу уяснил мотивы его наскоков, не понял, что он, как большинство недалёких людей, просто хочет, чтобы все были похожими на угодный ему тип людей - боязливыми и послушными.
   Так и не добившись пояснения причины аннулирования пропуска, я сказал, что без восстановления свободного режима работы я не смогу остаться на заводе и вынужден буду уволиться. Дескать, я должен выполнить все уже принятые на себя обязательства, но без круглосуточного пропуска это невозможно.
   Сенкус вдруг достал из ящика стола чистый лист бумаги и предложил мне тут же написать об увольнении.
   -Хочу, что бы Вы сразу написали заявление,- настырно, несколько раз повторил Сенкус.
   Фирма, где я работал по совместительству, давно предлагала мне перейти к ним на постоянную работу, но мне нравился сложившийся порядок, когда я сам планировал свои возможности, и я сам с завода никогда бы не ушёл. Но здесь обстоятельства складывались так, что другого выхода, вроде бы, и не оставалось. Но сразу писать заявление об увольнении было глупо. Опыт подсказывал, что с подобными поступками торопиться - себе дороже, да и идти на поводу капризов Сенкуса было нельзя.
   -Хотеть не вредно,- сдержанно сказал я и добавил, что мне нужно несколько дней, чтобы подготовить переход на другое предприятие. Потом ушёл, не отказав себе в удовольствии нарочно громко хлопнуть дверью.
   Пришёл на рабочее место и сказал своему напарнику Коле Лизневу, с которым вдвоём уже несколько лет "тянули" корпусную часть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   435
  
   судоремонта завода, что вынужден уволиться. Пока мы это всё между собой обсуждали в кабинет вдруг вошла целая комиссия - начальник охраны, начальник отдела кадров, капитан завода... Оказалось, что их прислал Сенкус и они должны арестовать все документы, связанные со "служебными тайнами и секретами производства", чтобы они не пропали вместе со мной.
   Пояснил комиссии, что Сенкус просто "не в курсе", что никаких тайн и секретов в нашей работе нет. И на самом деле было так. Сенкус, видимо, на моё "хотеть не вредно" и на хлопок дверью психанул не на шутку и послал эту комиссию просто в расчете на мою растерянность, да ещё из пустопорожних амбиций. Бестолку потолкавшись "комиссионеры" извинились и ушли.
   Дня три заняли хлопоты по переносу в другую фирму - благо её офис был на территории завода - моего архива документов, накопившихся за десять лет работы. Директор фирмы с удовольствием воспринял мой переход - зарплату "положили" ровно вдвое большую, чем была у меня на заводе. А заявление об увольнении я написал только уже полностью "обеспечив свои тылы" - передал заявление Сенкусу через секретаря и меня в тот же день уволили.
   Вечером, после окончания работы, весь технический отдел завода по традиции собрался проводить "этого Якиманского" в новое плавание. Было сказано много всего хорошего, подарили "в дорогу" набор инструментов, пообещали "всегда помнить" - в общем, всё было как и бывает у нормальных людей в подобных обстоятельствах. Грех на что-то обижаться, хотя меня вроде как "забижали", прогоняя с завода, а они, вместо дружной защиты, вот собрались дружно проводить.
   К моей работе на заводе так привыкли, что ни её качество, ни количество никто уже давно не воспринимал как нечто особенное. Но с моим уходом вдруг множество работ остановилось из-за отсутствия рабочей документации. Напарник мой всегда работал "на подхвате" и серьёзные работы раскрутить был не способен. И с каждым днём напряжение нарастало. На каждом совещании только и слышалось, что из-за отсутствия Якиманского сделать то или иное никак не возможно.
   Я старался не вмешиваться. Незаменимых не бывает, со временем всё должно было наладиться само-собой. Но в это время вернулся из отпуска Радзявичус. Ссылки на трудности производства в связи с отсутствием Якиманского его
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   436
  
   "допекли" настолько, что он вдруг вызвал директора моей фирмы и предложил "вернуть Якиманского на завод". В противном случае пригрозил удвоением платы за арендуемые фирмой у завода производственные площади и средства.
   Мой директор - Эдмондас Аркушаускас, - рассказав всё это, добавил, что он-то ничего Радзявичусу не обещал, что все решения я могу принимать сам. Аркушаускаса я тоже знал много лет, ещё по совместной работе на Западном заводе. В то время я ему полностью доверял, тем более, что он пояснил, что фирма, в его лице, скорее откажется от аренды помещений на заводе, чем он опоганит себя издевательством над кем бы то ни было.
   Прошло ещё несколько дней и Аркушаускас, придя с очередного совещания, сообщил мне, что Радзявичус просит меня зайти к нему для беседы.
   С Радзявичусом пришлось встречаться несколько раз. Вначале я категорически отказался возвращаться просто из-за того, чтобы в глазах окружающих не выглядить смешно, потом довольно долго, как говорится, выпендривался из принципа.
   -У меня в этой фирме,- пояснял я Радзявичусу,- зарплата вдвое больше, чем на заводе, и хлопот вдвое меньше, и с пропуском никаких проблем, и никакой Сенкус мне не досаждает...
   Нарочно упирал в основном на материальную сторону дела, полагая, что после этого меня сочтут обычным делягой, рвачём и оставят в покое. Однако, как оказалось, я сильно недооценил Радзявичуса. Он сумел избежать амбиций, сумел за моими доводами рассмотреть "обиду за державу", не постеснялся извиниться за некорректности Сенкуса, порешал вопрос с изменением штатного расписания в части увеличения зарплаты. К некоторому собственному удивлению, я, в конце концов, согласился вернуться на завод.
   Время в Литве было не из простых. Многие вообще месяцами числились безработными, жили на пособие от биржи труда. Можно представить удивление и недоумение, возникшее на заводе в связи с "фокусами этого Якиманского". Это же надо - взял и уволился ! А потом - ещё хлеще - его вдруг взяли обратно, да ещё и зарплату удвоили.
   При последнем - решающем - разговоре с Радзявичусом я сказал, что Сенкус не из тех, кто легко перестраивается, что он никогда не
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   437
  
   упустит возможности сделать Якиманскому какую нибудь "подлянку", что Радзявичусу не раз придется выбирать - на чью сторону встать. На это директор сказал, что пока он на заводе - Сенкус никому не опасен. Я тогда спросил, сколько ещё времени Радзявичус намерен оставаться на заводе ? И услышал, что "всё в руках Бога", но, мол, пока уходить он никуда не собирается (на самом деле Радзявичус ушёл уже через полгода, закончив все дела с акционированием завода) .
   И я вернулся на прежнее место, дав множество поводов для самых разных пересудов на свой счёт. Всё вернулось к обычному режиму. Правда, как я и предполагал, Сенкус не смог молча вытерпеть такое надругательство над собственным авторитетом. Уже через пару недель он опять дал указание начальнику охраны аннулировать для Якиманского право свободного входа-выхода на завод в рабочее время. Я выходил по делам очередной халтуры, когда это распоряжение в охрану поступило. Начальник охраны недоверчиво усмехнулся, когда я попросил его не торопиться вычеркивать Якиманского из списков, пока я не переговорю с директором.
   Обычно я никогда не злоупотреблял особыми отношениями с властьимущими, но в тот раз пришлось специально зайти к Радзявичусу. Напомнил ему о своих опасениях в отношении "подлянок" со стороны Сенкуса и сказал, что, дескать, вот они, эти опасения, и оправдались.
   Радзявичус аж зубами скрипнул, попросил меня обождать в его кабинете и зашёл в кабинет Сенкуса. Вернулся он возбуждённый, с красными пятнами на физиономии, сам позвонил начальнику охраны и отменил указание Сенкуса. Я потом специально сходил в охрану - пришлось делать новую отметку в пропуске - и начальник охраны, зазвав меня к себе в кабинет, долго возмущался несогласованностью действий "этих директоров". Объяснять ему суть событий, конечно, не имело смысла.
   А поставленную ему задачу Радзявичус, между тем, выполнил. Акции завода скупили местные "мафиозные структуры". Вскоре очередные владельцы "контрольного пакета" решили самостоятельно заняться управлением завода. Радзявичус был вынужден вернуться в Вильнюс, вслед за ним "ушли" и Сенкуса, а на завод пришла новая администрация Новые владельцы оказались русскими, что для Литвы было явлением не частым, бывшими "капитанами-стармехами" рыбацких судов, забогатевшими в период бардака горбачевской перестройки на браконьерской ловле рыбы и продаже её за границу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   438
  
  
   После ухода Радзявичуса атмосфера на заводе начала серьёзно изменяться. С новыми владельцами нужно было либо как-то находить общий язык, либо расставаться. Фирма Аркушаускаса была вынуждена перебраться на другую территорию. Моё сотрудничество с ними чрезвычайно затруднилось. Они продолжали постоянно предлагать перейти к ним на постоянную работу и после нескольких мелких конфликтов с новой администрацией я счёл за благо их предложением воспользоваться. На завод я вернулся только через три года, после полного банкротства фирмы Аркушаускаса.
  
  
   * * *
  
   Переход на принципы частной инициативы на бытовом уровне по времени даже в маленькой Литве растянулся более чем на десять лет. Сперва появились частные ларёчки, частные мастер-ские, частные такси... Потом в окончательность перемен поверили "деловые круги", сумевшие накопить немалые средства в прежние годы и началась, как говорили в народе, "прихватизация по крупному" - в частную собственность начали переходить фабрики, заводы, земля, гостиницы, крупные торговые и транспортные предприятия, всё, что могло при нормальном функционировании "давать доход". От имени государства организовывались аукционы по продаже отдельных предприятий, но в основном господствовал чиновничий "теневой бизнес" в котором каждый и проявлял свою сущность. Механика дела сложностей особых не представляла. Несколько лет спустя в Литве был проведен анонимный опрос населения -приходилось ли давать взятки. Так оказалось, что взятки давали более 80% населения. Можно только представить, какие суммы перепадали чиновникам за приватное содействие приобретению в частную соственность общенародного имущества - транспорта, предприятий, природных ресурсов...
   Но "правила игры" внешне, вроде как, соблюдались. Организовывалось акционирование, малая часть акций - чтобы в зачатке погасить тревоги и недовольства - даже распределялась между работниками бесплатно (утверждалось, что это гарантирует получение девидентов на всё время существования предприятия), а основная часть акций выставлялась на аукционную продажу. Формальности в основном соблюдались, но контроль за честным проведением аукционов был минимальный, что и позволяло чиновникам безнаказанно "снимать пенки", а отдельным "мафиози" и организованным их группировкам - активно обращать в недвижимость (отмывать) награбленные в общей неразберихе деньги.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   439
  
   Участие в приватизации основной массы населения свелось к приватизации квартир. В остальном-то, сменив "хозяев жизни", все так и остались "наёмной рабочей силой". В числе моих знакомых деловая жилка всерьёз взыграла только в Коле Николаенко, но энтузиазма и удачливости ему хватило года на два-три. Мы все продолжали держаться за привычный образ жизни, за работу по специальности за какую-никакую зарплату - не всё ли равно кто её платит: государство, или частники. Лозунговое мировоззрение ("прежде думай о родине, а потом о себе") и раньше-то было свойственно очень немногим; теперь всех всерьёз "доставала" реальность в виде "волчьих законов капитализма" и о таких категориях, как НАРОД, ОБЩЕСТВО, РОДИНА, большинству не вспоминалось вообще. Ближе казались библейские истины, вроде "живи сам и жить давай другим".
   И в этой обстановке одни по-прежнему "оставались людьми", не опускались до ужасов в виде грубой уголовщины, мелкого и крупного воровства, обмана, нечестности. В других же, при ослабление государственного контроля над личностью (отходе от тоталитаризма), все криминальные задатки пышно расцвели.
   У меня все изменения свелись лишь ко все более частым и весомым сторонним заработкам, халтурам, как сейчас говорится. Мне подобное представлялось в моральном плане вполне безобидным делом, на уровне давно известной инициативности. На качестве исполнения основной "работы по найму" эти халтуры не сказывались, а "держаться на плаву" существенно помогали. Все уже описанные ранее события с М.Ф. происходили как раз в это время. Кроме М.Ф. было до десятка и других "интересантов", для которых по устным договоренностям удавалось сделать нужные им работы.
   Опыт, как говорится, приходит во время еды; постепенно выявился круг проблем, в решении которых имело смысл участвовать. Также постепенно определялись люди, которым можно было доверять, которых имело смысл привлекать "в компанию". Как обычно, самым трудным и рискованным делом оказались взаимоотношения с людьми.
   По-началу, успешно несколько раз вместе "подхалтурив", было решили создать собственную проектную контору с Валентином Фокиным. Даже зарегистрировались и получили от городской мерии официальное удостоверение на индивидуальное предприятие. На этой же стадии родилась и быстро умерла идея объединения в городскую ассоциацию всех городских специалистов нашего профиля (благо их на всю Литву не более 2-3 сотен, а в городе и того меньше). Но, как оказалось, большинство, как и мы с Фокиным, сумело относительно
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   440
  
  
   неплохо устроиться и никаких "общих интересов" знать не желало. И наше с Валентином содружество долго не протянуло - он оказался крайне неаккуратным по части исполнения собственных обязательств и мы "разошлись, как в море корабли". И с другими специалистами долговременного содружества почему-то не получилось; не исключено, что и я в таком положении " не без греха ". До истиных причин индивидуальных предпочтений я докопаться как-то не собрался.
   Постепенно новый образ жизни стал привычным. Капитализм, в лице новых хозяев завода, по большому счёту, отличался от "развитого" социализма только большей обнаженностью способов жизни. При социализме, люди обладающие властью и богатством, как правило, вынуждены были скрывать источники своих достатков, старались не очень выделяться на общем сером фоне, маскировали свои действия показушной "заботой о благе народа" Возродившиеся капиталистические отношения полностью сняли для них эти ограничения. А для обычных людей смена образа "хозяев жизни" привела лишь к ужесточению условий существования. Впрочем, ужесточение больше касалось негативных сторон жизни. Без всякого снисхождения к возрасту и к стажу работы на заводе стали увольнять любителей в рабочее время "погреть душу водочкой". Без хорошей квалификации стало трудно найти хоть какую-нибудь работу. А для остальных, как и раньше, продолжалась жизнь "от получки до аванса", только деньги на это шли из частных источников, от "хозяев жизни", а не от безликого государства.
   Условия существования "хозяев жизни" тоже ужесточились. Номенклатурные преимущества исчезли. Жить на привычном уровне стало возможным только постоянно побеждая в конкурентной борьбе. Далеко не все оказались к такому способны - партийные и номенклатурные привилегии многих разратили в такой степени, что приспособиться к новым условиям они не смогли. Мне не однажды довелось слушать сетования на жизнь бывших "командиров производства", оказавшихся за бортом событий. Странные при этом испытываешь чувства. Вроде и жаль человека, и в то же время не оставляет мысль, что, дескать, всё в этой жизни делается не без справедливости, что всё по заслугам.
   В новых условиях, при сравнительной благополучности на общем фоне, моя жизнь - из-за возраста, или из-за чего другого - стала заметно беднее общественно интересными событиями. Именно поэтому приходится вместо дальнейшего жизнеописания перейти к подведению некоторых итогов, оставляя "за кадром" многии перипитии личной жизни. Классик прав - никто "не может объять необъятное". Всё отразить на бумаге невозможно, да и не нужно. Входящей во взрослую жизнь юности если что и интересно в предках, так это сам процесс их взросления - вот об этом и речь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   441
  
  
   ПРИВЕТСТВЕННОЕ ПРОЩАНИЕ.
  
   Большинство мировых религий сходятся на том, что человек лишь песчинка среди мириадов себе подобных. Мне ближе другой взгляд - каждый человек, по меньшей мере, галактика, и только из-за расстояния, в толпе или за бездной времён, он видится малозначимой точкой.
   Как и в природе - некоторые из этих галактик ещё в процессе рождения, другие уже заканчивают свой жизненный цикл, третьи сохраняются лишь в наследственной памяти человечества, но в каждой бушует жизнь, возникают и гаснут интересы, творятся большие и малые свершения. И также, как закон всемирного тяготения связывает в единую систему все материальные тела во вселенной, так и все мы -жившие раньше, живущие сейчас и будущие поколения - связаны законами общественного развития, далеко не до конца ещё познанными.
   Многими уже отмечалось, что общая структура атома, с его ядром и вращающимися вокруг электронами, подобна нашей планетной системе, подобна отдельной галактике, где множество миров вращаются вокруг единого центра, подобна вообще мирозданию, где галактики вращаются вокруг некоего "центра мира". И все эти подобия имеют аналогии в человеческом обществе, где тоже всё свершается вокруг неких общих закономерностей.
   Наблюдая малое, легче понимать большое. Узнав в подробностях взаимоотношения с обществом хотя бы одного человека, каждому, вновь входящему в этот мир, будет о чём поразмышлять в части собственных контактов с отдельными людьми и обществом вцелом. Этому служит вся мировая литература. Этому, надеюсь, будет, хоть в малой степени, помогать и моя история.
   В природе, как утверждает наука, ничто вещественное не исчезает бесследно и вновь не создаётся. Взорвалась звезда или галактика - осталось излучение, миллиарды светолет несущее информацию о трагедии по окружающему пространству, остались предпосылки
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   442
  
   образования из вещественных остатков новых материальных объектов. В духовном мире, в том, что, собственно, и отличает разум от инстинктов, а человека от животного, в Сфере Разума, таких законов пока не открыто. Но человек - по последним данным - существует уже чуть не 30 миллионов лет; от большинства ушедших в бездну времени поколений остались, передающиеся как эстафетная палочка, генетически закрепленные предпосылки духовной жизни. Это словно спички, которые вспыхивают от взаимодействия с поверхностью, обеспечивающей условия возгорания. Повезло ребёнку - новому существу - соприкоснуться со Сферой Разума - разовьётся человек; не повезло - может не научиться даже ходить на двух ногах, останется, как видно на примерах выкормленных животными детей, четвероногим и неразумным.
   В то же время, есть основания полагать, что любая, возникающая в мозгу человека, мысль навсегда остаётся в пространстве в форме волны возмущения составляющих пространство частиц, полей и излучений. Не исключено, что со временем человеческая наука сумеет эти волны выявлять и тогда у новых поколений появится возможность ознакомиться с духовным миром предков во всех его проявлениях.
   Но пока это всё фантазии и теории. В конкретной жизни для новых поколений важно, чтобы опыт предков так или иначе хранился и был доступен. Это важно как для общества вцелом, так и для отдельных людей. При этом, естественно, раз уж каждый из нас по меньшей мере галактика во вселенной Сферы Разума, то опыт отдельного человека тоже не должен бы пропадать без следа. Именно это соображение постоянно "доставало" меня и заставило попытаться "раскрыть душу" для разума потомков.
   Лишь с большой натяжкой можно полагать, что Сфера Разума составлена из отдельных кирпичиков, в каждом из которых как бы аккумулирован духовный мир, жизненный опыт отдельного человека. На самом деле духовный мир каждого человека едва ли не на 99% скомбинирован из опыта, воспринятого из общей Сферы Разума, из литературы, от родителей, от средств информации, от родных и знакомых, от окружающей обстановки, одним словом. Нечто оригинальное для общества вцелом на уровне отдельных людей возникает редко. В новейшей истории эти выплески оригинального отмечаются различными премиями, оформляются в виде печатных
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   443
  
   изданий, произведений искусства, предметов обихода, новых законов и пр. Моё повествование отнюдь не претендует на абсолютную оригинальность, тем более на какие либо премии, но, тем не менее, квитэссенцию моего личного жизненного опыта в виде ошибок и способов преодоления их последствий, оно содержит, что небезинтересно, как мне кажется, для " в жизнь входящих ".
   В плане этих общих соображений оно отражает лишь лично моё взаимоотношение с современным мне обществом, в основном с его "верхушечной" частью. Предполагается - судить не мне -, что попутно находит отражение современная российская историческая обстановка в моменты её очередных " родовых схваток", её восприятие рядовым гражданином. Теплится уверенность, что внукам-правнукам мой "опыт жизни" будет хоть в малой степени интересен и полезен - иначе зачем же всё ? Лично мне в детстве и юности именно подобного знания о предках очень не хватало. Не прямого руководства, а именно примеров и вариантов конкретных поступков в различной обстановке, мнений близкого человека о различных сторонах жизни, мнений, не претендующих на абсолютную правильность и не ограничивающих мою личную "свободу воли".
   Увы, избежать примитивизма в попытках анализа закономерностей развития человечества и отдельной личности не просто.Если смотреть издали, как бы с позиции инопланетян - мы не очень-то и отличаемся от существ, живущих большими сообществами - пчёл, муравьёв, стайных рыб или стадных животных. Для всех характерна общая черта - обеспечение благополучного существования индивидуума стоит далеко не на первом месте. На первом месте всегда интересы популяции. При экстремальных ситуациях у всех, и у людей в том числе, в основном превалирует инстинктивное, мало подвластное разуму поведение - вспомним панику людских толп при стихийных бедствиях, или безумствование толпы на стадионах.
   Заметные индивидуальные различия - различные способности и различные результаты в жизненных достижениях - у людей начинают проявляться в основном только тогда, когда ситуация стабилизируется, когда начинают действовать законы Сферы Разума.
   В этом смысле мне и всем моим современникам повезло. Стихийное бедствие в виде Второй Мировой Войны затронуло только часть детства. Остальная жизнь проходит в сравнительно
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   444
  
   благополучной атмосфере, ограничивающей возможности индивидуального развития лишь наличными потребностями общества. Ну не нужно, нельзя ещё сегодня, чтобы все поголовно основную часть времени пребывания на этом свете посвятили духовной жизни - искусству, путешествиям, науке... Кто-то должен добывать топливо, растить хлеб, строить дома и дороги, одним словом - обеспечивать для всех условия цивилизованной жизни. От этого никуда не денешься. В этом и заключаются все индивидуальные жизненные коллизии, вся своеобразная лотерея жизни. Повезло родиться в городе или в деревне, в разоренной войной России или в благополучной Америке, в семье академика или в семье алкоголиков, в цивилизованной стране или в стране нищей и безграмотной - это всё условия, которые во многом, но, слава Богу, не на 100%, определяют судьбу конкретного человека.
   Моя история - попытка продемонстрировать на собственном примере возможности индивидуального влияния на эту, казалось бы, неизбежную судьбу, влияния через препоны тоталитарного государства, через барьеры, созданные жестокостью или глупостью, встречаемых по жизни людей, через дружбу и сотрудничество людей добрых и умных. Не мне судить о результатах этого влияния. Ясно, что ничего глобального, влияющего на судьбы человечества, в моей жизни не случилось; однако ж и камнем на дороге прогресса я не лежал. Узловые, наиболее запомнившиеся моменты жизни, я и попытался честно показать, чтобы читатель смог ещё и ещё раз убедиться, что и на уровне обычного человека далеко не обязательно пасовать перед трудностями.
   Тщу себя надеждой, что мой, далеко не всегда безупречный, опыт преодоления "барьеров жизни" будет тебе, читатель, хоть в малой степени интересен, а, возможно, и полезен.
   АВТОР
   Литва, Клайпеда, LT-95137,
   ул. Симонайтитес, 32-77
   Сергей Евгеньевич Якиманский.
   ШКОЛА СОВЕСТИ
   Самиздат (компьютерный набор,
   редактирование, дизайн...)
   Электронный адрес: jakim1939@mail.ru
   1992 - 2003 гг
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"