Пушкин в июле
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Максим Леонидович Яковлев
1955 г.р., член Союза писателей, живу в Подмосковье; автор пяти книг прозы, и многочисленных публикаций в журналах "Москва", "Фома" и других изданиях в России и за рубежом.
П У Ш К И Н В И Ю Л Е
первые встречи
Поехали к Пушкину в Михайловское...
Сколько лет собирались, да всё никак, всё что-нибудь уводило, не давало возможности, а тут вдруг в июле - несколько дней свободных. Едем!
Как-то он встретит там?
Еду и думаю, кто он нам? Александр Сергеевич, душа... Вроде тысячу лет знакомый, а вот доведись нос к носу, и что тогда? Смог ли поговорить с ним? И о чём?.. Хотя, о чём же ещё, как не о России, о том, что творится с ней. О литературе, конечно...
Очень бы хотелось поговорить, да только стал бы он говорить-то со мной, вот в чём вопрос. Во мне уж с давних пор сидит это: с кем бы я хотел потолковать побеседовать начистоту обо всём, что нагорело на сердце? А ведь было с кем. Василий Макарович, например. Умер он, так и не поговорили. Кто ещё... Свиридов. Тоже ушёл. И почему-то - Юрий Казаков. И его нет. Но Пушкин был всегда, и я нет-нет, да и заговаривал с ним, вернее, обращался к нему, впрочем, не надеясь, даже не думая о диалоге.
И вот, едем в гости в Михайловское. Почему он для меня в Михайловском, именно там, как нигде ещё? Может быть потому, что он и лежит там, рядом - в Святогорском монастыре, или потому, что места там пронзительно пушкинские, того и гляди, с поворота на бричке выкатит, а то верхом на коне по вечернему полю прогулочным шагом... А может - и главное - потому что здесь "приют, сияньем муз одетый"... Дух, душа этой псковской местности - вот, что притягивает. Откуда этот дух здесь? Кто вселил его в эти пределы? Пушкин впивал его и дышал этим духом, и столько успел создать от этого духа! Любой поэт и писатель кто он, как не приёмник-носитель духа, подобно почве принимающей воду с неба и рождающей от неё по своему характеру и составу, как говорят: что выросло, то выросло. Тут из Пушкина выросли "Борис Годунов", основные главы "Евгения Онегина", вырос "Пророк" и шедевры лирики... "Чувствую, что душа моя развилась вполне - я могу творить". Вот, что случилось здесь - он обрёл себя. Обрёл от этого духа свыше. Вдохновение? Да. Ибо вдохновение это не выдох, а вдох! По Пушкину: "Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных". Вот, что такое Михайловское и вся здешняя местность - Пушкиногорье, со всей несказанной музыкой: лугами, горками, речками, усадьбами, монастырём...
Приехали мы ещё светлой ночью. Нам с женой достался скромный двухместный номер на втором этаже гостиницы, что стоит на лесной окраине городка. Мы успели поужинать в местном кафе, и заснули под шёпот дождя и всплески игривого смеха шатавшейся под окнами молодёжной компании...
Название городка Пушкинские Горы. Народу на улицах мало, в основном приезжие. Местные, похоже, большей частью, на рынке. Но что сразу бросается в глаза, так это обилие "Волг". Их тут чуть не на каждом шагу, иномарок гораздо меньше. С чего это вдруг такое в пушкинских-то местах? И думается мне, а что если действительно неспроста? Пушкин себе, какую бы марку авто предпочёл? То-то и оно. Выходит, "Волгу" и предпочёл бы. Пожалуй, это точно его машина. На другой он как-то не представляется. Пушкин в "Мерседесе"... Пушкин на "Тойоте"... Пушкин в навороченном джипе? Как-то смешно и лживо. Нет, всё правильно - "Волга", только она. А вот Лермонтов, скорее всего, на отечественной "девятке" ездил бы.
Наконец, мы у входа в Михайловское. В лесу, слева от шоссе, въезд на территорию музея-заповедника, перегороженный, как зачёркнутой строчкой, шлагбаумом. За неимением пропуска, оставляем машину свою на обочине. Минуем сторожевую будку, и вступаем в столь нами вожделенную область...
Спускаемся по лесной асфальтовой дорожке, где начинает радовать всё, - от кристального, настоянного на хвое и травной свежести воздуха, до непременных, но таких не злобных, можно даже сказать, весёлых комариков.
- Смотри - земляника!
В Подмосковье и далее к югу земляника давно уже отошла, а здесь вот она - проглядывает тут и там алыми огоньками ягод... Собрали по горсточке и вкусили. Ай, душиста! Гостеприимно встречают. И общая мысль у обоих: Александр Сергеевич...
Открылось поле с берёзами, разделённое плавной дорожкой, ведущей, надо думать, к самой усадьбе. Справа футбольная полянка с необычного размера воротами из жердей, но, видать, такие были в то время. Здесь Пушкин играл в футбол. С кем играл? С местными парнями деревенскими, с кем ещё. Судя по не очень большой площадке, где-то - пять на пять или шесть на шесть тут рубились, - иной раз до темна, освещенья-то не было. Пущин, когда приезжал, на воротах стоял, как пропустит меж ног, так ему Пушкин и скажет: "Эх, Пущин, Пущин, надо б тебе "Непущин" зваться!" Пушкин, коли заведётся, неудержим был, мог троих-четверых накрутить финтами, и вратаря на пятую точку посадить, а после, мяч партнёру на блюдечке выложить. Лучше всего они с Языковым в пас играли, понимали друг друга не глядя. Тот тоже заводной был, азартный до невозможности, проигрывать не любил... А Вяземский никогда не играл, не любил "гонять в футболянку", стоял в сторонке, поблёскивая очёчками. Пушкин промахнётся в пустые ворота, а он посмеивался: "Это тебе не эпиграммки строчить, тут уметь надо!.."
Дальше, по правую же руку, у кромки леса, крытая деревянная сцена, наподобие парковой летней эстрады, а перед ней - ничем не ограниченная поляна для зрителей. Для чего сие заведение предназначалось, догадаться не сложно: во-первых, на этой сцене местные крестьянки исполняли для Пушкина и его гостей народные песни, слова из которых поэт записывал в свою записную книжку; во-вторых, Пушкин ставил здесь отдельные сцены из "Бориса Годунова", и показывал их, в том числе, Вульфам и Анне Керн, а в-третьих, он и сам выступал, читая отсюда свои стихи... "Роняет лес багряный свой убор, Сребрит мороз увянувшее поле..." Или: "Я памятник себе воздвиг не рукотворный, К нему не зарастёт народная тропа..." И тропа эта не зарастает!
Вот мы идём по ней - по широкой, сплетённой из рукавов-тропинок - вместе с другими людьми, - встречаются и целыми семьями, встречаются и богомольцы-паломники, что после намоленных русских твердынь Изборска и Пскова, после посещения Святогорского монастыря, заворачивают обязательно и сюда в Михайловское. Да и как не заворачивать, если в этих местах, в этом таком певучем, отзывчивом, радушном пространстве зарождалась наша великая литература, в которой творил святой русский дух поэзии!
Здесь же, на этой поляне устраиваются в наши времена знаменитые Пушкинские праздники поэзии, начало, и жизнь которым положил первый ангел-хранитель, ангел-спасатель и собиратель Михайловского, он же первый его директор, легендарный Семён Степанович Гейченко. Вечный поклон ему.
По-соседству с этой театральной поляной разместилось кафе: скромное, но уютное сооружение с рядами деревянных столов и откидных скамеек, и парой полотняных шатров на улице с пластиковыми столиками и стульчиками. Видимо всё это на месте более древней постройки такого же назначения, где Александр Сергеевич отмечал с друзьями свои футбольные победы, а равно и поражения, а также поднимал бокал на шумных банкетах по случаю удачных премьер и концертов...
А вот и пушкинский пруд под ивами... с ажурной дугою мостика, словно лёгкая белая строчка, да хоть из "Онегина" - "Мы все учились понемногу, Чему-нибудь и как-нибудь"... отражённая белой улыбкой в воде - "Так воспитаньем, слава богу, У нас немудрено блеснуть" :)
Под деревьями - с неуверенно-дерзкой кистью - студенты художники, им есть из чего выбирать. Этюдники - как большие раскрытые книги на ножках. Но язык не поворачивается называть всё это "натурой":
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок...
Господский дом уединенный...
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёлы; здесь и там
Стада бродили по лугам
И сени расширял густые
Огромный, запущенный сад...
И всё это есть пред нами! Всё это живо! Мы право даже в затрудненье, какое предпочесть решенье: пойти ли мостиком, аллеей, иль пруда берегом - правее - над лугом и потоком вод под небом по июльски медленным?..
Мы выбираем последнее. По одну сторону от дорожки течёт недвижно Сороть, раскидавшаяся, словно во сне, по лону живописной поймы. А слева начинаются постройки. Вот, на пригорке домик - "туалет", а проще - нужник. Не сюда ли забегал он, пошикивая от нетерпенья? Нагуляется, набегается за день-то... Внутри всё чисто и опрятно, по случаю, всегда приятно. Бывало, что и засидится с каким-нибудь романом Вальтер Скотта... Ему стучат, а он не отвечает... читает... или сочиняет...
Не терпится увидеть дом. Взбираемся... Ну, где же, где... Ах, вот он! Дом Пушкина! Спешим во двор... И замираем. Дуб разветвлённый, чудо-дуб, собравший младших братьев в круг... Ну, пусть не дуб, а вяз, но всё равно оттуда - с Лукоморья! Подумать только, сколько на сучьях его - за годы и годы - понавешено догадливыми посетителями разнообразных русалок, котов, кощеев... На самом деле, они все здесь - за тонкой плёнкой видимого мира - в волшебном царстве сказки, куда они в заветный час с начальных строк уводят нас...
Перед нами обширный круг поляны со странными деревьями, они так дружно обрамляют её, но, кажется, и защищают простодушно. Да, полно, деревья ли они? Вот вместо дерева - одна кора, как заскорузлая от древности рубаха или кафтан? Откуда? Кто носил его? А всё же и оно цветёт, как остальные братья. Но тут же, думаю, не сёстры ли? Ведь это липки. Всего их двадцать шесть, посаженных когда-то младшим сыном поэта: как дата рождения Пушкина - 26 мая. Здесь же домик Арины Родионовны, няни поэта.
Интересно звучит - "няня поэта"... Сказать: вынянчила нам Пушкина, и сказать: вынянчила поэта! Она была назначена ему даже прежде его рожденья. У России много имён, одно из них - Арина Родионовна.
Карусель круга... Вращенье... встречное движенье... разнообразный говор и язык... Кто в праздности, кто в любопытстве, кто мыслью движется, а кто - весельем... Легко представить, как в одиночестве он нарезал с загадочной улыбкой круг за кругом, наяривая на велосипеде... Так Божий взор предвечный бродил по кругу всех времён всех русских гениев, отмеченных небесным даром слова, ища того, чьим голосом заговорит, заблещет, запоёт Россия, кто отворит оковы немоты её, всему придаст гармонию, всему определит начало в словесном русском мирозданье, и выбрал Пушкина, и имя дал ему, и срок, и пламень, и высший долг, и муку, и восторг, и вечно молодую славу. И вся эта немыслимая громада, она же - награда? была возложена на внешне хрупкого, подвижного, эмоционального, и очень чуткого ко всему человека, но осознавать это в полной мере не под силу никому из смертных. Не мог осознавать и Пушкин, хотя не мог не улавливать ощущения этой громадности, особенно в последний период жизни. Но в молодости...
Великим быть желаю,
Люблю России честь,
Я много обещаю -
Исполню ли? Бог весть!
Как угаданы основные слагаемые: величие творчества и судьбы, сыновняя любовь и преданность к той, во многом косноязычной в слове России, и необъятность Божьего предназначенья. Эти четыре строки, приписываемые Пушкину, вырвались в 1824 году. Он пока ещё в ссылке, на юге империи: Кишинёв, Одесса, Крым... И всё же, каков он по тогдашнему своему устроению, что так неистово ищет, где и в чём его страсти, мечты, желанья? В свободе! Всесокрушающей свободе, которой не может определить границ. Заносит до такой степени, что даже не знает, что ему с этим делать! Он преступает любые границы. В любви, - не важно кто будет любовницей - девица или чья-то жена - довольно искреннего чувства, а то и простого эротического пыла. В словах, - не важно ранена ли чья-то душа, задета ли чья-то честь, - говорю о всяком, что думаю, и что хочу. В поэзии, - какие могут быть "святости", какие непотребства? - прочь всё запретное, я гений!.. И есть, кто дружески поддакнут в этом. Каким он видит себя?
Не тем горжусь...
Что непреклонным вдохновеньем
И бурной юностью моей
И страстью воли и гоненьем
Я стал известен меж людей, -
Иная, высшая награда
Была мне роком суждена -
Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!..
Всё точно, всё названо. В последних двух строчках не поймёшь чего больше: пафоса, отчаянья, или насмешки? Покуролесил на югах... А что было б, если он ещё и в Европу сорвался? Бунтарь, поэт, масон, драчун, и ловелас. Так, что пришлось государю, которого, что называется, "достали" жалобами на пушкинские похождения, возвращать молодое дарование в более трезвые северные пределы - охолонить головушку - на ближнюю петербургскую орбиту, под постыдный надзор родного отца. В Михайловское.
Он едет сюда в Михайловское, понемногу остывая от жарких южных ветров. Знает ли, что всё самое главное начнётся отсюда? Чуял ли?
Громада грядущих свершений уже вовсю стояла над ним...
Выделяются, по крайней мере, два случая, что явно спасли нам Пушкина, того Пушкина, который есть "наше всё", которого только и можем знать теперь, а другим, и не представляем.
Первый случай, это момент его ссылки в Михайловское - изъятого из страстных объятий южной, а паче, крамольной вольности.
Второй случай, это счастливая невозможность его опрометчивого побега зимой 1825 года, из того же Михайловского, отменившая его прямое попадание на Сенатскую площадь, а следственно, неизбежное принятие участи декабристов, и, вполне возможно - самой трагической...
Бричка с парою лошадей - от стации к станции - несёт его в псковскую землю, в родовое имение матери, Надежды Осиповны, где проведёт он два нечаянных года.
Да, он - Пушкин, - со всеми присущими ему чертами, с "Русланом и Людмилой", "Кавказским пленником", с начальными главами "Евгения Онегина", и первой россыпью новаторских ярких стихов, но ещё далеко не тот умнейший и великий Пушкин, а посему, исполнись всё то, к чему он так стремился в обоих случаях по своему хотенью и "страстью воли", и мы бы знали совсем другого Пушкина. Ведь видно же по разным свидетельствам, что запросто мог ввязаться в какую-нибудь авантюру с самыми непредсказуемыми последствиями. Так, мятежное вольномыслие, помноженное на своенравие, привело бы, скорее всего, к неминуемому фиаско - и личному, и творческому. Всё спасло одиночество.
Великое, благословенное, спасительное одиночество...
"кто думает ко мне заехать?"
В кассе покупаем билеты, на право оказаться гостями Пушкина. Или на право набиться в гости? Заходим в дом со двора и попадаем в переднюю. Сколько через неё прошло народу за все минувшие времена - невозможно представить, верно целые города по численности! Впрочем, в прихожей задержаться нам не дают, надрывают билеты, и пропускают влево в "комнату няни" или в девичью. Отсюда положено начинать... обход? осмотр?.. Ужасно протокольно звучит. Пусть будет - знакомство. А для тех, кто не в первый раз? - навестить ещё раз? Навестить! Вот слово близкое, не рассудочное. Нас двое, не принадлежащих к экскурсии. Экскурсия - человек девять, несколько раз, невзначай, мы присоединимся к ним. Все мы будем проходить из комнаты в комнату, вслушиваясь, всматриваясь, вживаясь...
Кто нынче приходит к Пушкину? С виду - обыкновенные приезжие люди, иностранцев средь нас не видно. Ну, а шире, всё-таки, кто мы такие? Представители общества потребления? Или народ? Что такое "общество потребления"? Надо думать, общество, которое живёт исключительно потреблением. По Далю, есть два различных определения "потреблять": с одной стороны - использовать по надобности, по необходимости; с другой - изводить, губить, уничтожать. Получается общество нужды и уничтожения... переходящее в самоуничтожение. Ещё у Даля противопоставляются "потребители" и "производители". С "производительством" у нас уже, какое десятилетие большие проблемы, причём, во всех сферах жизни, так что, похоже, мы из противоположного общества: потребляем всё, что нажито и не нажито... Пушкин, образно говоря, был "производитель". А мы, стало быть, "потребители-истребители" Пушкина? А может, мы всё же - народ? То есть, НАрождающиеся из рода в РОД ради общей единой цели. В отличие от общества потребления, народ живёт Идеей, растворённой во всей его деятельности, вплоть до повседневного быта, которая объединяет его в единое целое. Раньше такой Идеей было Православное Царство. "За веру, царя, и Отечество" - это всё суть православные определения.
Разумеется, приходит на память и Советский Союз. Но что такое коммунизм, как не то же самое "общество потребления", пусть и по-марксистски бесклассовое? А, кроме того, в СССР был патриарх всея Руси, и действовала православная Церковь, благословлявшая социальную справедливость, братство народов, и противостояние мировому капиталу и угнетению.
Разве у нас нынешних есть какая-нибудь Идея? Неужели - "борьба с нищетой", "удвоение ВВП", или пресловутое "сбережение народа", точнее, "сбережение общества потребления"? Право, даже неловко выставлять такие "идеи" на суд Александра Сергеевича. Нация, коли она едина, и неделима по временам, не меняет своей Идеи. В противном случае, она исчезает с мировой исторической сцены. А подлинное сбережение народа требует твёрдой и справедливой отцовской руки, а не потакание чадам в растлении и самодовольстве.
Итак, мы в девичьей. Здесь, у Арины Родионовны, собирались за рукоделием крестьянские девушки... здесь, в этой самой светлице из хранилищ народного духа и памяти, выпевались, высказывались старинные предания, русские сказки, былины, песни... Пушкин засидится с ними... никакого телевизора и "компа" не надо... Не от того ли он называл Москву "нашей девичьей". (Но вот вопрос, назвал бы он так сейчас нашу древнюю столицу-матушку, изувеченную безликими небоскрёбами и холуйским "шиком" реклам?)
Эта проходная комнатка с гладкими сосновыми половицами и несколькими предметами обихода всё ещё удерживает в себе что-то лёгкое, светлое, - не от тех ли чистых улыбок и песен, и ясного русского мира, не от света ли этих душ?..
Здесь же, под Рождество ставилась ёлка, наряженная семейными украшениями из тонкого стекла, фольги, и папье-маше, а было и простыми крестьянскими игрушками, и пелись колядки ряжеными в тулупы овчиной наружу и в размалёванных масках... А на Троицу вся эта комнатка озарялась зелёным светом свежих берёзовых веток, полевых и садовых цветов и трав; Пушкин, на правах хозяина и радушного барина, самолично наливал серебряную чарочку, поднося гостям и знакомцам, потчуя уставленными во весь размашистый стол блюдами с пирогами и печеньями Родионовны...
Белыми летними вечерами, занятыми рукоделием, - под звон соловья, под чью-то певучую речь, и всполох свечей - зайдёт, забежит, прокрадётся он; подшутит ли, скажет ли что с намёком, встанет ли, скрестивши руки, в неосвещённом углу... а всё ради той, всё для неё, что, зардевшись, боится глаза поднять от вышивки тонкой...
И всё это видела по-матерински, и была в курсе всех сердечных и прочих дел, хранительница-распорядительница, его верный домашний друг, Арина Родионовна, пряча в мягкой улыбке все их вздохи, и шалости, и стреляния глаз, и метанья, и девичьи слёзы, и стыдливые тайны свиданий...
Из девичьей - в гостиную. Пушкин "нашей гостиной" называл Петербург. Получается, мы попадаем из "Москвы" в "Петербург", не так ли? Вполне возможно, что здесь в этой гостиной и состоялись два решительных разговора Пушкина с его отцом, Сергеем Львовичем. Приехавший из южной ссылки сын был аттестован в устах своего родителя "атеистом", "выродком", и "чудовищем". Обвинения самые страшные. К сожалению, было за что! Кощунственные вирши, сорвавшиеся с пушкинского пера, прибавили ему славы ко всему ещё и залихватского богохульника, хоть были и другие, ходившие по рукам, стихотворные шалости, явно не украшавшие своей непристойностью символы дворянской чести. Но были и безумные строки из оды "Вольность", полные ненависти к государю-помазаннику: "Самовластительный злодей!/ Тебя, твой трон я ненавижу,/ Твою погибель, смерть детей/ С жестокой радостию вижу", и полные того же детского обидчивого злорадства к своему народу из другого стихотворения: "Паситесь, мирные народы!/ Вас не разбудит чести клич./ К чему стадам дары свободы,/ Их должно резать или стричь". Да и в поступках своих успел понахватать всяких вольностей - от любовных до заговорщицких. Словом, всё, что бросало пятно на фамилию и позорило весь именитый род. Отсюда и "выродок".
Отец мучительно горько переживал ситуацию, и не видел, не ждал её улучшения в будущем, боясь, что государева кара постигнет и его самого и всего семейства. Испытывая всю унизительность взятого на себя обязательства, вскрывал личную переписку сына... Всё это не могло не сказаться на отношениях внутри семьи. "И был печален мой приезд..." Какое-то время тянулось это гнетущее неразрешённое состояние. Гроза между отцом и сыном всё разрешила. "Чудовище" пожелало, наконец, объясниться, но, столкнувшись с прежними - не остывшими ни на градус - отцовскими обвинениями, в том числе, и в дурном влиянии "атеиста" на младших сестру и брата, вспыхнуло, как порох, и высказалось обо всём, что думает...
Отец обвиняет сына чуть ли не в рукоприкладстве. Сын убит и расстроен, пропадает в Тригорском...
Всё же, надо полагать, отец что-то понял. Может быть то, что сын не во всём уж так безнадёжен. Но ссора есть ссора.
В конце ноября 1824 года Сергей Львович со всей семьёй выезжает из Михайловского в Петербург, оставляя сына на волю Бога, и на полный произвол деревенского одиночества.
По сути, в самом центре болезненно-резких отцовских обвинений, стоит религиозный вопрос. "Кто он? Неужели убеждённый безбожный революционер-вольнодумец и, в таком случае (в таком качестве!), он может быть окончательно потерян для семьи, для рода, а по большому счёту, и для Отечества, или - пусть запутавшийся, заблудший и многогрешный по-молодости, но всё же христианин?" - такими представляются думы, терзавшие родительское сердце Сергея Львовича, который, к тому же, не мог не переживать и за будущее других детей: достигших возраста, дочери и младшего сына. Религиозность, а точнее - православное вероисповедание, при всей, так называемой, "просвещённости", при всём растущем воздействии на умы либерализма, и лёгкости нравов тогдашнего общества, являлось непререкаемой основой общерусского мировоззрения, и фундаментом нравственности.
Религиозность Пушкина и религиозность его поэзии в молодые годы не всегда прозрачны, но, без всякой предвзятости, несомненны. Да разве могло быть иначе, коли духовная почва той эпохи всё ещё курилась терпким смолистым ладаном, всё ещё просвечивала мерцанием домашних лампад, всё ещё оглашалась вздохами материнских молитв, и, не в последнюю очередь, подпиралась набожностью государей.
При всей своей необузданной вольности атеистом он всё-таки не был.
В апреле 1821 года Пушкин пишет кощунственннейшую поэму "Гавриилиада", - не столько молодая проказа, сколько упоение поэтической дерзости, то самое - у "бездны мрачной на краю", за которым угадывается эпатаж. Сей эпатаж не прошёл бесследно. Едва ли не всю оставшуюся жизнь Пушкин будет носить на себе этот грех, и ненавидеть его. Но это-то и утвердит в нём - в осознанном грешнике осознанную же Истину.
Говорят, Бог любит искренних. Почему бы ни допустить, что Он полюбил эту душу за её пылающую жажду и поиск правды. "Ищите же прежде Царствия Божия и правды его, и вся сия приложатся вам". Молодое вино должно было перебродить в молодых мехах, чтобы стать, наконец, тем славным и добрым вином, которое делает честь на пиру своему хозяину, и которым милосердие врачует раны греховной молодости.
Здесь, в Михайловском родится величайший поэтический шедевр, будет написан "Пророк": "Духовной жаждою томим..." Томим не кто-нибудь, а Пушкин. Гениальный поэт по имени Пушкин.
Мы говорим "гениальный поэт", различая творческую ипостась и собственно человеческую: подкожную, присущую всему земному. Проще говоря, гениальность приложима исключительно к творческой ипостаси. Разве могут быть гениальные люди? Разве сам по себе человек может быть гениальным? Разве необходимо доказывать, что художник и человек - две разные двери в две разные комнаты одного здания? Что иные роли умнее актёра, который играет их?
Согласно словарю, "гений" - есть высшая творческая способность, а "гениальность" - связана с созданием качественно новых, уникальных творений. Трудно вообразить человека, достигшего высшего, качественно нового человеческого состояния, то есть, возведшего всё своё человеческое до степени гениальности. Человек, гениально встающий по утрам, гениально завтракающий, гениально опаздывающий на работу... или не опаздывающий? Что может быть качественно нового в человеке? "Сверхчеловек"? Ну, это уже проходили. Итак, гениальный человек в природно-душевном своём обличии невозможен. Даже святой при жизни. Адам и Ева в раю? Если только в раю - до грехопадения и земного изгнания. Но мы-то как раз - о земном человеке. Получается, что единственный истинный и бесспорный Гений - Бог, и вся гениальность - у Бога, ибо "связана с созданием качественно новых, уникальных творений". Стало быть, и всякая гениальность - от Бога. А не от человека, не от природы его. Знает ли Бог, кому дарует Он гениальность? Ещё бы Ему не знать! А как же пушкинский постулат: "гений и злодейство две вещи не совместные"? Так хотелось ему, чтобы ни коем образом не совместные в человеке-творце, - какая высокая простота, какой порыв к совершенству! Ох, Александр Сергеевич... Конечно, если иметь ввиду две разные комнаты, то - не совместные. Но если иметь ввиду единое здание, то ещё какие совместные в одном человеке-то, понимая под злодейством всякий грех и всякое преступление. Да и комнаты, думается, смежные всё-таки. Небось, сами знаете.
Весь дошедший до нас опыт человеческого бытия свидетельствует, что человек есть совмещение несовместимого (в том числе, гениальный дар и грешная человеческая природа), правда, с маленькой такой оговоркой - с точки зрения окружающих...
Духовной жаждой томим человек грешный Пушкин, но выражает её в слове своим поэтическим гением: "Духовной жаждою томим/ В пустыне мрачной я влачился..." Пустыня, одиночество - вот во что он поставлен, вот во что погружён теперь со всеми своими душевными бурями, бесами, нимфами... Но и жаждой!..
Вслед за тёмными дождями приходит молочная зимняя стынь. Гостиная со столовой - пространство, остывшее от безлюдства, выстуженное безмолвное эхо домашних обид и ссор, становится ещё холоднее, сюда больше не ходят. На зиму эти комнаты наглухо запирают. От всего дома остаётся только два тёплых помещения: его рабочий кабинет и комната няни. Смежные...
Наступает долгая, тугая, звонкая деревенская тишина.
Пустыня. Одиночество. Тишина. Всё это кажется невыносимо для его неуёмной подвижной натуры, он всюду жалуется: "влачу закованные дни", "настала скучная пора"... Но всё это именно то, без чего не вызреть, не родиться в полноте всей русской словесности, всей последующей русской классике и её всемирной славе. Подступает великое, - некое предощущение серьёзного решительного испытания души и таланта... А всё великое рождается в тишине. Пушкин не был бы Пушкиным, если б не смог оценить этого:
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво...
Величаво! а не подло, гнусно, кроваво, с подначкой или в насмешку, мои уважаемые современники и коллеги; мы, похоже, давно забыли об этом. Потому-то всё прекрасное позабыло о нас.
Эти два ссыльных года в Михайловском примиряют Пушкина с тишиной (и хочется сказать, обручают). Его поэзия научается освобождаться от суетного, второстепенного. Он открывает в себе путь к великим вещам. В тишине одиночества.
В стихотворении "Пророк" в пустынной мёртвой тишине является от Бога серафим...
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой...
в комнате Пушкина. "Евгений Онегин"
Входим в кабинет поэта. Столик, кресло, камин... В затенённом углу кровать с балдахином. Что остаётся от нас? Вещи, вещи... Вещи не имеют души, им всё равно, что с ними делают, куда привозят, и как размещают. Старые вещи - отжившая кожа времени. Отвалившаяся кора, скорлупки. Но, Боже мой, это место! Какие бились минуты тут, какие часы текли! каким бешенным пульсом накатывало вдохновение, и какими долгими муками давалась, бывало, единственно верная точность образа или отточенный блеск строки. Весь этот мир, весь этот остров поэзии и быта, безделья и труда, снов и раздумий... Удивительно, снова в том же порядке расставлены вещи - до миллиметра, словно силки безутешной памяти, которая так приманивает, так хочет вернуть его, так истово бредит им!
Подумать только, тут, на этом клочке жилья... Он называл его "кельей": "пылай камин в моей пустынной келье"... Пушкин не бросался словами, его стиль - гениальная точность определений. Тогда почему "келья"? Да ещё и "пустынная"? Келья, это не просто малое жильё, келья, это духовный ринг человеческого одиночества - единоборства света и тьмы, это честное дно колодца: колодца смирения... а может быть, лифтовая или ракетная шахта молитв, поднимающих душу к незаходимому солнцу Правды. И, надо понимать, что всё сие имело здесь место быть. А "пустынная", скорее всего, от монашеского "пустынь", то есть, отдельное, уединённое место относительно монастыря. И монастырь есть - Святогорский, всего в несколько вёрст от Михайловского. Хотя, конечно, не увидеть в этом некоторой доли иронического отношения просто глупо. Ну, какой Пушкин монах? Из михайловской же тетради:
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина...
И опять - потрясающая точность! "Душа уязвлена"! Казалось бы, желанная женщина, желанная нежность, и всё такое, а вот, поди ж, ты - "уязвлена". И чем же? А и понятно чем: голая бесстыдная страсть, дело похоти, - плоть в упоении, а душа-то ужалена: в ней любви нет! Есть что-то болезненное в этом, преступное. Воспринимается не иначе, как термин кающегося, - так мог написать, наверное, падший монах. И выпито в этой "келье" преизрядно. Ну, с няней, понятно: "выпьем с горя; где же кружка?.." И с дружками-приятелями, это уж - как лбом в стол - всенепременно! Но было и в одиночестве:
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук...
Что-то у него "горчит" всё время: то "с горя", то "горьких мук". С чего бы? С какого горя? С того, что один-одинёшенек, без родных, без лицейских друзей? Это какое-то детское горе, он всё-таки не ребёнок. Нет, Пушкин в слове не промахнётся. Горе есть горе. Неразделённая любовь или разлука с любимой? Не похоже. Не похоже на горе. Пьют с горя, когда душа мучается - горько мучается. Что с ним? Всё складывается явно не так, как ему представлялось: вольной и героической прогулки по жизни не получалось. Как скажет впоследствии: "Молодость моя прошла шумно и бесплодно".
Он достаточно умён, чтобы уметь предвидеть, что впереди его ждёт иная, трудная судьба, чем та, которая ему обещалась и рисовалась. Молодость человеческая - так уж Богом устроено - всегда устремлена, нацелена в будущее, это, можно сказать, непреложный научный факт. Но какую такую "горькую муку" переживает молодой Пушкин? С чем она связана, с прошлым или с грядущим? Пройдёт пять лет и выйдет его "Элегия":
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье...
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья:
Меж горестей забот и треволненья...
И снова "горе", "горестей". Неужто целых пять лет всё в том же горестном состоянии? Между тем, дав снайперский диагноз юности (чего стоит "безумных лет"!), и спокойный взвешенный приговор своей новой судьбе в духовном аспекте, Пушкин вовсе не жалуется, он неотразимо чувствует предназначенье - его тяжкую, но и великую ношу, и готов пройти отмеренное ему до конца.
Он выдаёт математически безупречную формулу для создания великих творений - "мыслить и страдать". Не думать и переживать; не умствовать и воздыхать; не иронизировать и сожалеть... Нет, это всё для макулатурного потока и его цветастых обложек.
Мыслить и страдать - вот путь.
Тогда в Михайловском, в начальный период своего одиночества, он, по-видимому, ещё не мог так чётко выразить всей картины перелома судьбы. Для этого нужно было хоть раз испытать на себе мыслительно-страдательный опыт большой художнической работы (а она уже ждёт его!). А пока он способен на безжалостный взгляд на самого себя, как на нашкодившего недоросля (тут обижайся не обижайся, а отец-то прав!), неудачника, оказавшегося у "разбитого корыта" пригрезившейся ему судьбы поэта-героя, обличителя "самовластья", и борца за светлое будущее.
Осознание гордой душой собственного нравственного поражения, почти ничтожества на фоне гениального дара, и в то же время, приближение чего-то неведомого, "трудного", грозного, и потому - страшного... Разве не горе? Сие-то трезвое осознание и заставляет пить. Причём, если поначалу михайловский затворник ещё как-то хорохорится: "Чудо - жизнь анахорета!" (а в чём это "чудо" отшельническое? да, в безнадзорности: хочешь твори, хочешь дури до зари... - никто слова не скажет!) То спустя всего несколько месяцев:
Друг разумный сладострастья.
Вина обхожу кругом.
Всё люблю я понемногу -
Часто двигаю стакан,
Часто пью - но, слава богу,
Редко, редко лягу пьян...
А что так? Может, не до того уже? Разумеется, по молодости, здесь всё вперемешку: тут тебе и тоска, и попойки, и любовные похождения... Но на всём тяготеет тревожная бездна грядущего, от которой не отмахнуться, не спрятаться, не отвертеться, да он, в общем, и не пытается.
А всё же, думается, саднила душу и ещё одна причина, быть может, главная причина горя. Угнетала почти абсолютная изолированность от привычного круга общения, от возможности переезжать, от обрубленной воли, и судьба его на ближайшие годы - прозрачный жёсткий колпак затвора, но без которого, как выясняется, и не стоило рождаться Пушкиным, без которого была бы дыра в истории. Так убиваемся мы от врачебной боли, кляня напасти... потом, не помним себя от счастья.
Он заставил себя принять этот вызов. Но это же и прекрасный повод для встречного взрыва к жизни - к тому, что не видел прежде во всей поэтической полноте...
Вдруг он открывает нам зиму.
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа. (Да что природа, вся русская литература ждала!)
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стёклах лёгкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок весёлых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Всё ярко, всё бело кругом.
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетётся рысью как-нибудь...
И вот уже трещат морозы...
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лёд;
На красных лапках гусь тяжёлый,
Задумал плыть по лону вод,
Скользит и падает; весёлый
Мелькает, вьётся первый снег,
Звездами падая на брег...
И всегда читается, что "весёлый"-то - гусь! А ведь и впрямь мог такой быть, да Пушкин, кажется, и сам не прочь подыграть этому.
А дальше - ещё!
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл - и вот сама
Идёт волшебница зима.
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы...
Ах, как язык купается в этом! Настолько всё слито с чувством и правдой - всё, всё совпадает до упоения в каждом слоге! Но будет и ослепительное: "Мороз и солнце; / День чудесный... Под голубыми небесами / Великолепными коврами, / Блестя на солнце, снег лежит..." Как же мы без всего этого жили раньше? И как без этого можно жить сейчас?! Но Пушкина изгоняют, выталкивают из школьных программ, - своими ушами слышал жалобы учителей словесности на вышестоящие указивки, что "Пушкин не адаптирует детей к современности". Сей глубокомысленный приговор наших либеральных образованцев открыл дорогу в классы чужеродным сказкам и всяким фентези, насаждаемым ими с непреклонностью оккупантов.
Всякий раз поражаешься, кто они, эти люди? Откуда они берутся, эти ничтожества, обескровливающие нашу культуру, науку, медицину, образование? У России, веками стоявшей в обнимку с Пушкиным, пытаются разъять объятия, чтобы подсунуть ей нечто чуждое и безжизненное. Школа без Пушкина - не школа. Это преступление государственного, исторического масштаба, это лишение будущего коренной русской памяти. А что такое Россия без русской памяти? Её нет. За это, милостивые государи, надобно вешать... хотя бы за ноги, или пороть задницу до лохмотьев! Это не шутка.
Но, отдышавшись, всё же нельзя не признать, что есть тут и вражья правда, - насчёт "адаптации к современности". Действительно, Пушкин-то, в первую очередь, "адаптирует" к русской вечности, к её красоте, - через него нам родная природа и родная история так правдиво и ярко о себе рассказали, ведь поэзия есть инструмент правды. А та, отрешённо-кайфовая глянцевая "современность", к которой нужно "адаптировать" методом виртуально-магической макулатуры, не имеет отношения к русскому миру. Одним словом, бесстыдство. Раньше-то бесстыдству деваться некуда было - любому глазу видно, как на ладони. Теперь у бесстыдства "крыша", теперь оно в толерантность и плюрализм рядится, поди, достань его там!..
Ладно, вернёмся к зиме. Первые три цитаты - из "Евгения Онегина", из V, IV, и VII глав, всё из Михайловского. Если сравнить то, о чём и как он писал до Михайловского - контраст поразительный! Зимою там и не пахнет, хоть попадаются зарисовочки из лета, осени, да и весна кое где мелькает, а всё больше парнасы, эроты, сатиры, киприды да нереиды... Казалось, подумаешь, зимы нету, хороша причина. Да именно, что и хороша! Для зимы, чтобы к ней обратиться, обновление духа надобно, преображение взгляда: когда вся мишура с погремушками исчезает под прохладным покровом немыслимой чистоты... Тут чуткая, простодушная зрелость нужна, - как плод суровой работы души и таланта. Всё же зима - во многом - и наше спасение. Без неё мы были бы неполноценны. Она отделяет белое от чёрного. Хоть, справедливости ради, зима на исходе 1824 года стояла долго бесснежной, но так я ж не о календарной только зиме толкую...
В первых двух главах "Онегина", написанных до Михайловского, явно смахивающих на памфлет, всё как-то хлёстко и нервно, словно пиная камешки по дороге... С блеском безжалостным. "Какое низкое коварство / Полу-живого забавлять, / Ему подушки поправлять, / Печально подносить лекарство, / Вздыхать и думать про себя: / "Когда же чорт возьмёт тебя!.." Можно брать наугад едва ли не любую строфу. "Но дружбы нет и той меж нами. / Все предрассудки истребя, / Мы почитаем всех - нулями, / А единицами - себя. / Мы все глядим в Наполеоны; / Двуногих тварей миллионы / Для нас орудие одно, / Нам чувство дико и смешно..." И всё в таком духе. За исключением, разве, некоторых строф о Татьяне, - в более-менее щадящем режиме.
Настоящая, проникновенная и мудрая "онегинская" интонация начинается с третьей главы, её продолжение он пишет в Михайловском. И поэма преображается! Отныне не будет в ней никакого "чорта", никаких "тварей", ничего "дикого и смешного". Совсем другой голос и тон. "Письмо Татьяны предо мною: / Его я свято берегу, / Читаю с тайною тоскою / И начитаться не могу..." Никакого сравненья с началом - с усмешкой над умирающим дядей. "Родные люди вот какие: / Мы их обязаны ласкать, / Любить, душевно уважать / И, по обычаю народа, / О Рождестве их навещать / Или по почте поздравлять, / Чтоб остальное время года / Не думали о нас они... / Итак, дай Бог им долги дни!.." Улыбка, да. Но не насмешка. Из-под отточенного пера струится доселе небывалое: / "Разврат, бывало, хладнокровный / Наукой славился любовной, / Сам о себе везде трубя / И наслаждаясь не любя. / Но эта важная забава / Достойна старых обезьян..." Нате вам!
Течение поэмы всё сдержанней и человечней. Отношения автора к героям, и героев между собой и с миром уж не брызжут ядовитым словцом. Вместо жала - сочувствие.
Гениальность принятия и понятия жизни.
Поэт погиб... но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому,
О нём два сердца, может быть,
Ещё грустят... Но что грустить?..
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.