|
|
||
Паутинно-прозрачная, мерцающая, светоносно-астральная сфера книги уводит в законы неземные и предполагает терминологию тайнозрительного порядка. Персонаж её - некто Трюс Энн, трущийся о людские трущобы трус - чуждое всему свету белому и самое одинокое существо на свете, - травимое, гонимое, непонятое и втиснутое в ярмо мирских становлений, страждущее непонятно за чьи преступления.
Написана на грани срыва, самоубийства, отчаяния, прозрения и восхищения. В каждом вздохе мысль отрывалась от земли, уходя от тщеты бренного.
Роман останется чуждым тем, кто ищет сюжет, канву, стройный смысл, цель и логическое завершение. Ничего подобного здесь нет. “Страстная Пятница” - лёгкий промелькнувший сон, впрочем, знаменательный и утешительный. Основная интонация - вселенская неизреченная тоска, море, океан страдания. Начало её измерения - не столько земля, сколько сфера томления и поверхностные слои преисподней.
Предполагаемая аудитория - среда изуродованных психических калек, у кого уже в восемнадцать лет возникает первая трезвая мысль о самоубийстве, о конкретном способе покончить с собой, уйти бесследно из мира. Вещь для людей с тяжкою греховной чашей, наподобие самого автора.
Книга-вопль, писанная в пустыне и пещере - где угодно, только не в миру, и предполагающая голодных, алчущих, нищих, сирых и одиноких, для кого жизнь кругом - сплошная мачеха, кого прокляли родители, выгнали из школы учителя и подвергли остракизму окружающие, - таких утешит, таким даст свет и покой.
И, быть может, нужно особое, хрустально-растворимое сердце, чтобы на скрижалях его проставились печати, сходящие на автора и на читателя.
Сама вещь - алкание правды, напряжённый ритм, поиск истины, мерцание её в подлунном мире. Россыпи идей, не имеющих ни начала, ни конца, ни земного основания, рождающихся в воздухе, улетучивающихся и исчезающих бесследно, не воплотившись и едва придя на ум.
Душа моя тащится по жизни, как свистящая кассета на плохом магнитофоне, скрипит неуютно - такова интонация книги.
В мир пришла невинная, прекрасная душа. И вот её начинают терзать. Она попадает в станки для пыток, над ней измываются, интервьюируют, пытаются облечь в привычные нормы и рамки, овеществить и опредметить... А в сердце мученика сидит кузнечик и бьётся, как в спичечном коробке. Этот внутренний в каждом из нас - сущий композитор вселенской тоски - требует чего-то своего и вырабатывает смутную пелену проекций, через которые мы воспринимаем мир и ищем себе подобных для самовыражения и подтверждения самого факта своего существования. А потому книга скорее для тех, чья душа - открытая рана, существ многострадальных и правдолюбивых.
Здесь речь не о воплощении в смысле индусском, как о повторном рождении, но как о другой жизни - как бы отражении на стене. По идее книга самоотрицающая. Это область, отрицающая себя, поскольку в ней нет конечного смысла. Рукопись, написанная и читанная во сне, книга сна, скрижаль сновидений. Да ведь так и вся земная жизнь! И напротив, рукописание, претендующее на некую реальность, аутентичность - жалкая иллюзия, ложь.
Странноприимно приглашаю вечного читателя - утешить, упокоить, готовый пролить кровь его ради и помочь всем, чем могу.
Верю, что ныне идёт великий посев душ, и им предстоит великое будущее. Предадут забвению науки и искусства, цивилизацию прошлого, и скажут: “Дайте нам последнюю правду!”
Сострадая, перестаешь видеть в ближнем проекцию собственного подсознания. А во всех прочих случаях брат и сестра, окружающие нас - колодцы, глядя в которые, мы, как в зеркале, видим собственное отражение. Лишь свыше даётся подобная сострадательная любовь и плач обо всех - плач как нескончаемая умная молитва.
Такая редкость в городе - белый снег, сумеречный пейзаж, ранним утром одни трамваи по накатанной трассе - прямо по белому омофорному снегу... Белоснежие покрывает все грехи, нейтрализует радиоактивную пыль городских страстей. В городе и жить-то можно, лишь когда выпадет снег, и до поры, пока он не станет ржавым и грязным. Белоснежный город подобен небесному: снег - очищающая манна - фильтрует яды и выводит их из города. Омытые и осветлённые его сироты воспевают песнь одинокой души.
“Страстная Пятница” имеет аналогию в древнекитайской поэзии, восходящую ещё к дохристианским образцам: астральная палитра, лёгкий, прозрачный, неземной мазок... Забвению будет предана литература авторов и персонажей, вкоренённых в быт, в предмет, в отмирские страсти. “Страстная Пятница” - книга слез. Основная её мысль: человек есть временно сошедший с креста, и как таковой достоин сострадания. Это серебряная нить повествования. Тема вполне христианская: видишь распятие своё и понимаешь, что ты мучим, страждешь, проходишь программу, - после чего и к другим начинаешь относиться с умиленным состраданием: всяк распят, не только ты, каждый на своем кресте... Ближнего можно любить и сострадать ему, лишь видя его крест и распятие. В “Страстную Пятницу” вкраплены и христианские идеи. Ко времени написания её автор окрестился, стал простым, ходил по храмам, бил поклоны, порой даже не чувствуя вины. Господь склонял мою главу, и было хорошо мне в храме...
Придут души, которым предстоит великое отречение: они мученически родятся в мир, и через отречение от ветхих связей родового прошлого прозреют тайны грядущего, отряхнут генетическое наследие Адамова греха (слишком придавленные им). И сколько поныне ходит в мире душ-сирот, недополучивших родительского тепла, недосогретых, бесприютных, неприкаянных. У иных раны остаются до глубокой старости. Смотришь, человек в сорок, пятьдесят и шестьдесят лет, уже дед, а как малое дитя, стремится к тому, кто хоть в какой-то степени заменит ему отца и мать... Травмы круглых, круглосуточных сирот. И впрямь, ничего так не ищет душа, как любви. Любовь - это и есть Бог.
Кануло в прошлое время, когда в мир приходили души тёплые, благообразные, согретые, и когда природный порядок сочетался с вышним, горним. Наше отчуждение от Промысла становится всё более катастрофичным, и чаша зла всё более перевешивает чашу добра. Если где-то в XIX веке в православном монастыре существовали прекрасные добрые священники, то ныне естественный порядок посрамлён. Россия приводится к необходимости живой веры в Живого Бога. Ныне нравственность вне Бога - лжива, лицемерна. Природное, злое открывается как демонское, смертоносное. Лишь сверх-природное, выше-естественное, дающееся по вере, по таинственным печатям ангельской десницы, заключает в себе высший нетленный смысл - каритативный (жалостливый, ласкающий).
И я хочу согреть вас и утешить. Перед очами моими те одинокие души в сиротских домах, в школах-интернатах, юные и старики - такие же дети, если не умудрились к старости и не познали, что за этой временной жизнью стоит вечная.
В каждом, самом преступном и с виду тяжёлом сне наяву - земном человеке - заложено стремление ко благу. И духовность в том и заключается, чтобы, игнорируя, минуя, не замечая недостатки ближнего, поднимать его, видя в нем начала благие и светлые.
Боже, помилуй самое грешное и одинокое существо на этой планете пожизненных рабов!
* * *
О брат! Пора бежать из здешних капищ и вертепов - в святой затвор, в лес хвойный, к Источникам вод вечных...
Эта мерзкая моя собачья привязчивость, эта внюхиваемость, вживляемость во всё запретное, сокрытое. Кундалиниевость, сверхчувствительность... Как она глубоко порочна!
Я хочу стать истинным воином Твоим, Пречистая! Огруби меня в том, где я слишком чуток, и обостри там, где груб и туп... Я совершенно ветх и недостоин - жалкая полая труба, через которую сегодня говорят ангелы, а завтра пролетают рои демонов, точно через открывшиеся ворота взятого города...
Пение птиц... Как оно прекрасно даже в городских садах! Когда я слышу соловья - сами опускаются вежды, и сердце погружается в таинственное райское блаженство, состояние, из которого не выходить бы никогда... Но разве мы, грешные, достойны быть в нем непрестанно? Нам надлежит скорбеть, стонать, нести кресты и смиряться. А пение птиц - отдушина, отдохновение, временное и краткое... И - снова на станок для пыток. Сад пыток Мирабо - картина мира...
Все чаще от радиоактивных, чадящих химией московских тротуаров сворачиваю к лесным тропинкам тимирязевского сада, ближе к могилам предков, к Святому Духу, к храму праведных...
А вот рядом на тимирязевском пруду сооружают нечто непонятное - не то стену древней крепости, не то храм, не то капище новоиспеченного кумира. Стоит-пыхтит экскаватор, и слышится ругань - обычное рабочее состояние, символизирующее современную Россию.
Теперь-то я понимаю, что все слова мои, сказанные в общении с ближними, шли впустую, вхолостую, рассредоточивали, удаляли от последней правды. А мысль, давшаяся кровью, в одиночестве, в предстоянии молитвенном, шла на пользу, освящала атмосферу... Где-то вдалеке, на северном полюсе или на Аляске кому-то становилось легче.
А вот и письмо от того ближнего Безвестного, кому, должно быть, полегчало после моих многих слез. После принятой пилюли, в смиренномудром уничижении переживаемой обиды пишет некто дон Банос из Феофакста, штат Аляска: “Дорогие братья во Христе... благодарим... шлем... чаем... сострадаем...”
Прекрасная душа, зачем ты возвращаешься на пастбище? зачем бродишь, как шакал, по своим же следам, не заметая их хвостом? В который раз приходишь на Дубкинский пруд и вспоминаешь, как блудила здесь, мысленно и телесно... Сегодня по этим живым уликам, невидимо натоптанным тропам, бегают юные спортсменки из ПТУ в белых футболках и спортивных брюках.
Беда это или радость - то, что я никогда не мог быть сам по себе, что существо мое столь неполноценно, что всегда призывал на помощь силы вышние, дабы укрепили, окормили и привили меня? Должно быть, радость и беда одновременно. Радость потому, что пришло ангельское утешение от невидимого опахала слуг Пречистой. Беда - разрушение естества - распад личного “я”.
Медленное умирание, которому подвергается моя плоть - состояние тяжелейшее, сопровождающееся невыносимыми скорбями на грани самоубийства и полного отчаяния. Кажется, канул бы, провалился в бездну - и стало бы легче, чем терпеть положенное... Но терпи, брат, ты много согрешил, терпи!..
Светлая прекрасная букашка (не знаю её имени) села на одуванчик в густой траве Дубкинского парка. Перебирает лепестки, доискивается до чего-то. Медовое основание, непорочный улей премудрости, который она соберет для всех бывших и будущих после нее жучков и светлячков. Прообраз человеческий.
Я хотел бы, чтобы ум, мыслящий во мне, обитал в живых и мертвых одинаково, чтобы его движение не соотносилось с разделом поту- или посюстороннего. Я чувствую в себе начало мыслящее, вне зависимости от моего ума, тела и души.
Сколько кругов ты сделала вокруг озера, над которым саттвически реют птицы, грязные городские голуби... десять, сто, двести? Послушница Эрота... Потей, работай.
Бог да помилует тебя... Оглянешься на прошлое - и превратишься в соляной столб от ужаса о пережитом, о грехах, тобой содеянных... Рассыплешься в прах на глазах, и начнется работа по созиданию новой плоти - из ничего, сестра моя, из ничего. На ложе смерти, воскресения и вечной жизни, у подножия горы Голгофской разойдется хмарь и мгла и воссияет луч...
Трусливо озираясь, сидит ворона на помойке и недовольно машет крыльями - почему не даешь мне копаться в нечистоте? Таков и наш жадный, преступный, вороний ум, копошащийся в собственном прошлом, выискивающий останки пищи и услаждающийся тем, чего надлежит стыдиться, о чем каяться треслезно.
Сбудутся дни, когда земля поднимется, небо покроется белым полотном. Царь и Царица горние от града Китежа предстанут взору...
Отступите от меня, тени родового прошлого! Я жалкий и убогий... Оглядывая себя, вижу одно маленькое духовное достижение - научился ненавидеть то, чем раньше похотливо услаждался. И ненавидеть ли? Временные вспышки неприязни, желание подавить, пригвоздить к стене. Между тем мягкие текучие медузообразные формы похотных образов проницают сквозной мой ум и сердце. И нет от них покоя. Напоминают: “Кайся, гордец, кайся! Ты по-прежнему в завете с дьяволом. И хотя рвется душа твоя к Богу, предстоит ещё длительный путь...”
Прошел “совочек” (советский человек), хорошо одетый, с дипломатом в руках, думал: “Бравый автомат!” Хотел подойти к нему, спросить: “Скажите, в чем смысл жизни?” Брат, видимо, почувствовал потребность моего сердца и, посмотрев мне в глаза как-то сочувственно глубоко, опустил свой взор. Быть может, мы побеседовали с ним бессловесно, проходя мимо друг друга...
Чуть ли не каждый из прохожих мнится мне ближним, с которым прожито несколько жизней. Сокровенная история - в далеком прошлом, и ничего не стоит вынуть её из досье, хранящихся в металлических ящичках моего подсознания.
Я благодарю вас, скорби, - вы очищаете меня от гордости, вы приближаете меня к себе самому. Вы мне подсказываете, насколько жалок человек, тщетен.
О земных моих ближних, дорогих сердцу. Как незаметно они вторглись в мое Святая Святых! Поработили, принудили порабощать себя. Откуда они пришли, и кто прислал их? Кто увел и отнял их у меня? Но память о них неизбывна, и церковь внутреннего человека омывает их и воспевает: “Со святыми упокой”.
Вспоминаю свою бабушку, которая лежала после иудейского обряда омовения в гробу. Лицо её было дивной красоты, на вид не более двадцати пяти лет. Последний раз мы видели её, она прощалась со своими ближними, и такой запечатлелась навсегда. Даст Бог, такою встречу я её там...
О, какая радость придти в дом, где тебя ждут, где тебя ласково встретят и приветят, где тебе хорошо и тепло... Значит, есть для чего жить, и ты не вышел из игры. И кругом сердца ближних, любящих тебя, и ты не одинок, не сиротлив.
Я, кажется, понял, что значит “уйти от мира” - это ни в ком не нуждаться. Мир есть порядок нуждающихся в ближних, чтобы залечивать дыры, т.е. избегающих креста - последнего врачевства у Распятого. Я ровно настолько нуждаюсь в брате, в сестре, в общении, насколько неспособен предстоять Спасителю и просить милости у Него. Мир есть среда, чуждая Христу, обходящаяся без Спасителя. Возможно, призывающая Его на словах, интересующаяся Им, но в духе чуждая и поныне обходящаяся без Него. Вот и я ровно настолько сир, насколько нуждаюсь в брате и сестре, в укреплении.
В пустыне ли, в мегаполисе, в дыре - где угодно - в храме, в ненаселенной области, на поле... Пустыня - это мир, где нет никого, кроме Христа.
Монах - пустынник, странник. И путь наш двояк: блудно-ветхий (из пустыни в город) и духовный (из города в пустыню). Иисусе дивный, Матерь Божия, научите меня обходиться без костылей, без врачевателей земных, без мнимых ближних, предающих и врачующих на час.
Жажду от Источников Твоих нетленных, дабы, раз испив, больше не взалкать. Жажду от врачевства вечного, дабы однажды омытая рана более никогда не загнила и не дала о себе знать старая болезнь. Жажду, жажду Тебя, Иисусе, не на словах только - воистину. Научи меня непрестанно предстоять Тебе, уведи меня от мира, от нужды в ближних и дальних, в братьях и врагах...
Моей светлой и последней мечтой стало остаться в статусе сироты. Пречистая, я знаю, это долг, это Ты так требуешь, чтобы я оставался сиротой. А значит, я при Тебе, с Тобой. Никого не иметь в веке сем - ходить с обрезанным сердцем пред Тобою и с Тобою рядом, невидимо. Отныне даю обет быть верным только Тебе и не искать Тебе замены среди князей человеческих. Да, люди многоскорбные прекрасны, но среди них нет ни одного, достойного сравниться с Тобой - совершенством, красотою, светом мудрости - о Пренепорочная, избранная из жен! Пречистая, я знаю, что запас сил моих истощится, когда вконец угаснет вера, а сердце, напротив, возгорится жаждою встречи с Тобой. Пречистая, я хочу быть Твоим верным. Учи меня и вразумляй в школе премудрости Твоей - скорбями, крестами. Что ни дашь - приму с благоговением и смирением. Веди меня Сама, Царица Светов Одигитрия, ибо нет у меня иной надежды; на Тебя едино уповаю, в Тебе нахожу упокоение сердца и основание в веках.
Если хочешь стать Богородичным, брат, ходи по улице и кайся перед каждым прохожим, которого не вмещает твое сердце.
Прости меня, брат, если я тебя обидел. Я сохранил светлую память о годах и часах, проведенных в радостной совместности. Как хорошо почувствовать рядом дыхание ближнего, знать, что ты не один! Горы можно свернуть при мысли, что рядом с тобой - родная душа, и что вас не разделяет ни грех, ни прошлое, ни дурные помыслы - ничто, и что над вами покров ангельский. Часовенка простерта, и ангел общий на двоих, и один крест на обоих. Светло и хорошо. Двое - дом, двое - храм и монастырь с присутствием Девы Марии...
Но приходит час, когда остаешься один. Тебя расторгли, рассекли... Не сетуй, брат! Исполнись духом и предстань Распятому, - нет на Голгофу пути вдвоем. Здесь расходятся ваши стези, и Матерь Божия развела вас. Сюда приходят в одиночестве. Да и подумай, мыслима ли нищета духа, если вас двое? И ближний - не есть ли тайная, сокровенная собственность твоего сердца? Если же нищ, то никого и ничего, и сам себе обузой, тело - бремя, груз грехов, не более...
Начинаю эту книгу с того места, что мы расстались навсегда, и более никогда не будет в моем сердце брата. С Богом теперь вмещу все скорби мира в скудное сердце свое. Домик опустошенный под куполом разрушенным.
Загадка близости - она неразрешима, пока не познал Христа, не облекся в монашеские ризы. И пока не останешься совершенно один, не возлюбишь ангельский затвор, не примешь брань от демонов и не приобщишься к ведению софийному о тайнах, не доступных бренному уму...
Несчастный, ты хотел быть адекватен своему времени! Ты родился на бойне - здесь и погибнешь, как телок от удара тока. Беззвучно, тихо рухнешь на деревянную решетку...
Брат мой, я адресуюсь тебе сквозь время, сквозь тело, сквозь воздухи... Я не знаю, где ты, и что с тобой сейчас, но я должен говорить с тобою - иначе не могу. Я хотел послать тебе это длинное письмо, толщиной в роман. Беллетристический эпистолярный жанр. Теперь отрекаюсь.
О ком эта книга? Трюс - вздорный одиночка, некий христианин с НЛО, демон, принявший образ человеческий...
Дай-то Бог мне быть аутентичным, равным самому себе. А что касается отчуждения и безнадежности... Брат мой, это грехи, пассивные страсти. В них надо каяться.
Когда мое тело опускается на 116-й ярус преисподней, нервы обнажены, члены ломит и болит сердце, мне открывается Крест, и вижу кресты всех ближних моих. И вижу всех вас, братья, каждого в отдельности, мучимых на кресте, и сострадаю как могу, насколько позволяет разделенность, сопричастность, выход за мертвящие пределы своего “я”, за эти минные поля, простертые на многие километры и удаляющие меня, жертву родового потока, от всего человечества. Длинные минные поля, покрытые тонким слоем снега в мерцании луны сквозь облака. Какой-то ледяной пейзаж перед взором мысленным...
Было время, когда меня мучили страсти, и я видел смысл существования в том, чтобы мучиться и мучить. На кресте был распятый эрос. И я висел на этой блудливой голгофке, в духовной коме, в трансе; услаждаясь гнусной болью, причиняемой мне демонами. И вот - отрекся от блуда, и вроде бы нечем жить. Надо принять страдания, возлюбить крест, а не боль. Исполниться правдой и вознегодовать на ложь...
Как это трудно, брат, как это трудно!.. Я хочу видеть тебя, брат, чтобы исповедаться тебе. Я боюсь опоздать на нашу встречу, - быть может, тебя нет, или нас разведут тропы Провидения. Кому тогда я открою то, что никто не вправе слышать, кроме тебя?
О, ОН слышит нас обоих. Но я не достоин говорить с НИМ. Кто я такой, чтобы беседовать со Всевышним? Стою пред Сыном Распятым, нагой и недостойный. Не могу раскрыть рта, не вправе произносить Имя Его... А ты моя поддержка, с тобою мне легко. С тобою я могу умчаться хоть на край земли, и не страшно провести ночь где-то на скамейке, в сиром Белграде, в богоненавистном Иерусалиме, в содомском Сан-Франциско...
Как чужд мир, брат! И как одинок человек в нем, как беспросветно одинок!.. Реквием вселенского одиночества. Кто продирижирует на нем? Сентиментальный лирик Ростропович со своею угасающей Галиной?..
Иногда отчаяние бросает меня куда-то в Вефиль, в Иерусалим, и мне кажется, что только евреи меня поймут - мысль, безумней которой нет ничего. Трудно представить, бедные иудеи никак не могут вползти в Храм Нового Завета, а мне открыт Третий, грядущий по Преображении...
О чем ты страждешь? Нет пророка в своем отечестве - мертвая пустыня, заминированное поле, а над ним - Матерь Божия... Бегают крысы, как после ядерного взрыва, отравленный пепел и зола, перемешанные с преображенными телами, рассеченными...
Брат, я благодарю Бога за то, что ты теперь вдали. И сердце может говорить, и могу думать о тебе, любить, вмещать тебя на расстоянии нескончаемо...
Вселенская усыпальница. Гигантский форум... Сто тысяч рядов... Амфитеатры и партеры, слева, справа, спереди и сзади. Собравшиеся - в черных фраках, при траурных лентах; главы посыпаны пеплом, на глазах - черные очки. Оплакивают Трюса... Энн лежит весь в цветах бледный, упокоившийся мученик...
Жизнь тянется с конца и приходит к своему началу. Умирай, если ты мудрец. А если мудрец в квадрате - схимник, - видь перед очами гроб, рыдай и плачь...
Я хочу просить прощения у всех, на кого восставал, кого не могло вместить сердце. Что оставалось мне, уроду? Самозащита порой стоила боли моим ближним - не желая того, я наносил удары моим ближним, пронзал, как ножом, в самое сердце... Я понимаю...
Простите меня, брат и сестра, мать и отец... Я виноват, я виноват перед всеми. Прости меня, брат А., я послужил соблазном тебе. Я не смог вместить твою скорбь, и крест твой оказался непосильным для моих плеч. Простите меня и вы, сестры Л. и Т., простите меня все кругом...
Тяжело после долины ужаса и смерти, после сорокадневного поста, самостеснения и слез возвращаться в родовое гнездилище, в родовой поток... Мне рассказывали, как у гроба недавно скончавшейся тетки рыдал её сын. Она его терроризировала, ненавидела его жену, свою невестку, а он, бедняга, плакал у изголовья и целовал мертвую мать в лоб, содрогаясь от рыданий...
Отверзи сердце мне, Пречистая, чтобы через меня перекачивалась вся скорбь мира. Я хочу быть сопричастен боли человеческой, и больше ничего. Вынь из меня жупел блудный, эгоистический... Деньги, мирская слава... удалитесь от меня, призраки ветхого прошлого! Я не хочу больше знать вас! Откройся, око сердца, отверзнись, глаз внутреннего человека моего.
Открываю жития святых - священномученицы Вера, Надежда, Любовь, и над ними - мать, премудрая София, священномученица. Это прекрасно. Разве бывает вера иной, помимо священномученической? И надежда - не лубочная, священномученическая, кровью сердца давшаяся. И духовная любовь вся в мученичестве приголгофском. И Премудрость Божия - боль обнаженного бьющегося сердца...
Священномученики мы перед очами Вышнего, и Богу бесконечно жаль нас...
Я вижу крест твой, брат, и мне жаль тебя. Чем я могу помочь тебе? Прости меня... Бесстыдное мое сердце, грязная моя чаша, зловонные сосуды мои с белой известью... Сквозь них не пробраться, не продраться. Страшный сон моей жизни, я не хочу тебя знать! Уймитесь, тени, удалитесь от меня! Я жажду покоя.
Пока я мыслю, я не одинок. Мыслью спасаюсь от паранойи. Пока я мыслю, я живу, и брат Декарт чертит кривую в моем сердце. Память совершенно отнялась. Мирская пустота. А надо помышлять о горнем.
Я знаю, в чем моя беда - я не могу быть нищим. Если ты нищий духом, брат, не ищи общения ни с кем, не жажди никого. Не жди звонков, книг, утешений. О брат, стань нищим духом, как призываешься к тому. Нищий духом, монах, “моно”, один перед Всевышним.
Смотри, как ОН одинок, как страдает...
Ходишь по комнате, не находишь места, принимаешь ванны, звонишь - не отвечают, занято... Через тебя проходят тучи помыслов, а ты, несчастный, приписываешь ход мыслей самому себе...
Что мечешься, душа? Упокойся, стань на коленки, зажги свечи, начни молиться. Перед тобою Псалтырь ещё не читанная, белый лист бумаги, светлейший пергамент, благоуханный свиток ангельский. Заполни его именем своим, да начертается на небесах...
Стань на молитву, брат...
- Мне ничего не помогает, ни молитва, ни крестное знамение...
Вверяйся в волю Вышнего... И скажу тебе такую вещь, дорогой ближний, что чем ближе Бог, тем беспросветней бездна одиночества. И путь к Нему лежит через преодоление гор, государств, вселенных одиночества...
Теперь, сосредоточившись на себе и озирая прошлое, я понимаю, сколь одинок был отроду. Всерьез я был лишь одинок, а близость - так себе, только игра и промежуток между раундами...
От рентгеноскопического чуждого света желтой луны меня коробит. Луна наглая, она вторгается в мой мир, она чего-то хочет от меня...
Какое право имеешь ты на мои душу и тело? Жалкое, декоративное светило, комнатный фонарик...
...Прольется кровь виновных и невинных...
Ничего не хочу знать! Дайте мне спокойно провести хотя бы полдня, вне тяжких размышлений, вне одиночества и вне тоски о ближнем - в молитве, в полноте...
...Иду через аллеи и вижу Тебя, всюду вижу Тебя...
Брат мой, мне нравится только одно - писать книги, которые никто никогда не прочтет уже просто потому, что неинтересные, заумные, полные бредовых идей, неаутентичные, не соответствующие ни фактам, ни информации, ни преданиям, ни традиции, провисающие в воздухе. Например, мысль о женском престоле и коварном флюиде, этом источении лести, гордости, теплоты утробной и омерзения. Как тонко им пользуется женщина!.. Внешне, на словах, хваля и превознося тебя, невидимо окуривает смертельно-ядовитым дымом, и тем большее презрение и отвращение вызываешь ты у окружающих...
Книга-вопль, написанная в пустыне для шакалов, для сирых институток, для одиноких вдовцов, для всех, для кого жизнь сплошная мачеха, кого родители прокляли, учителя из школ повыгоняли... Таких утешит, упокоит.
Наверно, нужно особое сердце, чтобы воспринимать духовный труд и проникаться крестом ближнего.
Брат, не потерпишь ли ты крах, если поставишь на гордость, и по претензии положишь себя вправе говорить: “хорошо, плохо, благочестиво, дурно...”
Кто сказал вам, что христианин - ходящий в храм? Нищий духом - истинно Христов. Ни к чему не привязывайся, проливай слезы о грехах, сиротствуй. Христос слышит бездомных, таких, как я и ты.
Пусть этот сумасшедший мир с его скачущими ценами, бессмыслицей проходит мимо. Мы идем своим путем.
Брат, в тебе сохранилось алкание правды - то, что мне всего дороже. И ум твой полон россыпями идей, не имеющих ни начала, ни конца. Песок надлежит просеять, чтобы воссияло золото. Мысли твои рождаются в воздухе и летают, исчезая бесследно, не воплотившись и едва придя на ум. Твоя неуютность и бездомность отвращают людей. Обыватель жаждет сесть в комфортабельное кресло и предаться мещанским размышлениям.
Мир по-прежнему предпочитает правде иллюзии, чтобы комната была уютная и теплая, а интонация - колкая и ироническая...
Друг мой, книгу нельзя читать в доме, её надо открыть где-то в лесу, у ручья, с трепетно бьющимся сердцем. Да проявятся и в твоей душе астральные отпечатки...
Путеводитель по кладбищам... Лики воскрешенных ближних. Ты знаешь, о чем речь...
Душа моя тащится по жизни, как свистящая кассета на плохом магнитофоне. Скрипит неуютно. Внутри меня сидит кузнечик и бьется, как в спичечном коробке, композитор вселенской тоски.
Астрально-зеркальная среда.
Когда по воле и милости Божией рвутся отношения, вспомни (да приведет Дух Святой тебе на ум), сколько греха и соблазна исходило от той близости, которую считал богоугодной, богоданной, богодухновенной... в утешение себе. Бог больше этого не хочет. Терпи новый крест отныне, бери его и следуй на Голгофу, один, сир, немощен и беззащитен, как в начале пути. Да и каждый раз так - с самого начала, с первой ступени...
Брат мой, у нас неравные позиции. Вы захотели познакомиться с Энном вчера. Я же знаю его с рождения и могу сказать о нем много больше, чем вы предполагаете, и всё же он остается для меня загадкой, тайной...
Надо придумать эпизод с убийством... Резиновые перчатки, его алиби, извращения, вкусы, пролитая кровь, стенания жертв, погоня... Как это будоражит читательское сердце!..
Но я далек от детективного сюжета. Брат мой! Сама жизнь наша с самого рождения, с пролитой при рождении кровью и предсмертной агонией - разве не сплошная бойня и кровавый детектив?..
Я пишу, быть может, самую сумасбродную и детективную книгу на свете. Реальность мира сего - наистрашнейшая из фантасмагорий, если отнестись к ней всерьез, без шутки, без желчи и без иронии...
Развоплощение Трюса происходило медленно, подкрадывалось незаметно... Его искали в институте Склифосовского, в амбулатории, в анатомичке, в ресторане, на дипломатическом приеме посольства Гватемалы... Разве тебе мало, брат? Его искали повсюду... Его искали все. Тщетно. И мы должны навсегда расстаться с ним.
Брат мой, бесследной и безвестной смертью своей ты доказал, что был кому-то нужен. Самая светлая эпитафия всех времен (из мне известных)...
Энн, ты мое похороненное прошлое... Я рыдаю о нем, оно постыдно... Наше поколение не из тех, чтобы, утонченно и маразматически-слюняво услаждаясь картинами прошлого, писать мемуары в назидание потомкам - вот, мол, какие были умные, культурные и нужные, а вы - кретины, олухи, учитесь у отцов... Нет, наше прошлое - сплошной позор, нам впору не отождествляться с ним, но отрекаться от него. Сколь же ущербны мы!.. Теперь мы поняли, где, в чем наше прошлое - Отец Небесный и святые, праведная Русь... А прочее - кошмарное видение с серыми гимнастерками, лысыми черепами, арестами... И этими воплощенными левиафанами... типа Берии, призвавшего в свое время отца Юрия Власова и приказавшего на его глазах делать “антираковую” вакцину. Рука отца вспухла и обуглилась, и семья поняла, чем грозит дело. Через несколько месяцев он умер от саркомы легких...
Вспухло и наше сердце от ядовитой вакцины. И не угрожает ли нам всеобщая, вселенская саркома? Покаемся и мы...
Печати, печати, как они страшны! С каким трудом смываемы! Если по-настоящему ищешь очиститься, если без лжи, с сознанием последней правды чаешь освятиться и восстать из мертвых и обрести новое дыхание, то понимаешь, насколько в тебя глубоко проникли родовые корни родового проклятия... А на поверхностный взгляд всё так просто: родители не отвечают за грехи детей, дети - за грехи родителей... Ссылками на Ветхий Завет упокаивается родовая совесть, традиционная привычка пользоваться буквой, чтобы умертвить дух и лжесвидетельствовать на Живого Бога...
У меня был друг, чадо, свет, отец, дыхание, жизнь прошлая и настоящая... а теперь я остался совершенно один, и буду до конца дней писать и погружаться в дрему мыслей, чтобы не сойти с ума от одиночества... Ибо когда не пишется мне, открываются раны, щемит сердце и беззащитность моя достигает предела невыносимого, так что срабатывает компенсаторный механизм... уму является идея и сама собой напрашивается на перо... И совершается запись в неведомую книгу, то ли историю болезни, то ли небесный циркуляр о приведении в исполнение приговора... Над кем? Над чем? Воскреснем ли из мертвых?..
Я не хочу никого приговаривать, я хочу покрывать... Я не хочу никого убивать, я хочу воскрешать...
Николай Федоров, я твой жалкий ученик, хотя ничего не смыслю в учениях Циолковского. Разумеется, страх Божий не даст мне в руки иглу, чтобы сшивать саваны воскресшим...
Увидел свой гроб, и над ним - коллаж: сто двадцать тысяч этикеток, сто двадцать тысяч лиц, мыслей, имен... Мой собирательный портрет, то, из чего я состою... Моя духовная одежда...
Нет, снимите это жалкое платье, оно мешает мне облечься во Христа, плоть ангельскую и нетленную. Я жажду провести остаток дней в горах, наставиться от истинного старца где-нибудь на Алтае, в Тибете, в Новой Зеландии, в пустынях австралийских, куда Пречистая перенесет меня по воздуху, во сне...
Как я счастлив тому, что лишен необходимости фиксировать свои мысли, полагая их насущными, необходимости поучать, наставлять... Самый выбор креста и предпочтение слез, безвестности, и молитва отверстому небу составляют наивысшее свидетельство. Прочее - ложь. Все эти книжки - пропагандистский трюк сталинского прошлого, никак не выветривающийся из моей пост-рефаимской головы, наследующей отцов и матерей, сколь бы ни пытался я от них отречься...
Брат, я стяжал Духа, я перестал быть собой, на меня обрушилась вся преисподняя... Меня стали избивать палками демоны и плевать в лицо ближние... Весь мир восстал на меня. Вот что значит стяжать Духа!
- Святого, брат мой?
- Да. Святого. Того, что почивал на Иннокентии Балтском, Иоанне Кронштадтском, Евфросинье Почаевской, Марии Орловской, - цель и вожделение христианского пути, по преподобному Серафиму Саровскому. Где сейчас его обитель? Где его трогательные сестры, его сиротки богородичные, приставшие к сердцу своего многострадального пастыря?..
Отче Серафиме, моли Бога о нас! Сколько ты претерпел! Сколько ещё болела ранка на твоей головушке, раненной тупым ударом топора! А сколько ещё кровоточила рана в прободенной копьем груди Иннокентия Балтского!.. Об этом не говорится ни в одном житии...
Земная жизнь святого - открытая рана. Тот, в ком говорит Дух Святой - самое беззащитное существо на свете, и беззащитность порождает слезы непрестанные. Вот в чем загадка святости, ключ к тайне совершенства.
По нашему жестокосердию я нахожу чрезвычайно малыми мучения, которыми мы подвергаемся от бесов. Но надо ведь прозреть, чтобы понять, насколько мы мерзки перед очами Божиими, насколько мы жестоки и злорадны, и как сильна в нас жилка каинитская. С какою силою дышит в нас чудовище зависти, ревности, разжения, злопыхательства... Насколько мы кругом распространяем зло, сплошное зло, мня себя добродетельными - сентиментальные, чувствительные палачи...
Сколько кругом ведьм!.. Проходя мимо городского сада, наткнулся на одну, сидящую и поджидающую в засаде, - как она рявкнула на меня! Заворчала, как собака, и спрятала свое астральное лицо, дабы уйти от возмездия закона...
Страшный город, где тебя подстерегают на каждом углу тысячи невидимых стрел, где из сонмов грязных утроб исходят мерзкие флюиды, исторгается ядовитая жидкость, вызывающая тошноту и отвращение ко всему живому!..
С каким трудом ты просыпаешься, если нет “совковского” повода встать на полчаса раньше, чтобы успеть на службу, на учебу... Если гнет быта не подхлестывает тебя, рушатся последние барьеры, теряется смысл, и мысль о самоубийстве не оставляет тебя, “наисвободнейший из свободных”...
Принеси себя в жертву, брат мой, научись жертвовать собой. Я пишу тебе, потому что знаю, как тебе плохо, знаю о твоем одиночестве. Спешу к тебе с утешительной вестью. Брат, мне жаль тебя!.. Помни о своих грехах - и сам собой утешишься. Помни о том, что скорби - временные, что брань пройдет и что отступит враг. Ведь первое, что он внушает - что власть его абсолютна и неограниченна, что будет мучить тебя до последних дней и что никогда не посетит тебя ангел, что навсегда исторгнут ты из рая и будешь мучим от него...
Не верь, не верь!.. Бог не оставит. А когда тебя терзают демоны, представляй, как мучаются в аду все дорогие твоему сердцу ближние, какой крест несет каждый, и кровь стекает с малой голгофы смертного...
Каждый казнится во имя свое, а умирает за всех.
И в муке каждого есть что-то от всеобщего страдания, наподобие того, как Страстотерпец Вселенский в Своем Голгофском мученичестве вобрал скорби всех смертных чад своих.
Вижу всех своих братьев и сестер, соратников своих, как если бы уже лежал в гробу и они склонились надо мной... Как бесконечно жаль всех, сколько травм, сколько ран нанес я лично... страшно подумать, как я виновен перед всеми!.. Чувствительные, травмированные души...
Я не хочу говорить от лица своего поколения, это слишком дешевая постановка вопроса и недостойно взятый угол ладьи.
Я хотел бы стоять в дальнем углу усыпальницы, склепа, где отпеваются братья и сестры; где святые души их проходят перед очами Божией Матери, молящейся об облегчении загробного удела христиан и всего рода Адамова...
Прохладное солнце... Легко работается, светло мыслится... Мимо проходят женщины в коричневых очках, спортивных куртках и бумазейных штанах...
О где вы, где невстреченные мои братья и сестры? Собор превечных ближних, не состоявшийся в веке сем. Как я желал быть с вами!.. Одинокое мое сердце совершенно не разделено. Ищу общения со Всевышним. Христоцентрическая ось...
Я слишком недостоин. Кто я, чтобы со мной говорил Всевышний тет-а-тет? Ангелы воротят лики свои, видя нечестивое выражение моих глаз и читая похотные двусмысленные помыслы. Им известны все до одного тайные ходы моего подсознания, они читают мою книгу, мою историю болезни с черного хода. Им всё обо мне открыто - без исключения всё.
Несчастные, зачем бежите вы из России?.. Вы спрашиваете, каково будущее этой страны? Всеобщий голод, демократизация? - Бред, бред... Вот прохожу мимо кинотеатра “Искра” и читаю афишку: “Хроника сатаны-младшего”... Хроника сатаны младшего - вот что нас ждет в ближайшее время! Ну, а Покров невидимый Пречистой Девы, свершающийся посев благих ангелоподобных светлых душ?..
Дадутся силы - терпи, проливай кровь, свидетельствуй, живи ради других, приноси себя в жертву. Радуйся тому, что кровиночка твоя не пропала даром, что кого-то оживил, исцелил и воскресил... Другого смысла в этой жизни нет.
Электрический магазин “Свет”. Молодая брюнетка-ведьма, само воплощение злобы. Ежеминутно совершает автоматическое движение руками - прикосновение лампой к источнику тока, от которого сама невидимо заряжается. Она работает за сто рублей в месяц - мизерная оплата. Но зато какая подзарядка! Психическая, через окрадывание бедных смиренных “совков”...
Брат мой, тебе не открыто, до какой степени на грани безумия лавирует наш ум, и душа стоит на повороте к смерти. Как мы близки к состояниям, вынести которые не может ни ум, ни сердце наше. Словно колеблемся на грани запредельности, и лишь Сила Вышняя, пекущаяся о нас и сохраняющая, не разрешает преступить роковую черту...
Как я приветствовал бы собрание нищих духом! И слава Богу, что цены повышаются в несколько раз. Много ли нужно человеку? Пришло время оставлять обжитые дома, уютные кабинеты - все эти сытые притоны для разведения червленого блуда и смрадной похоти очесной: телевидение, девочки, Дюма, спекуляция и болтовня по телефону. Пришло время странствовать. Ищущий - странник! И путь его - горе. Над ним простерта лестница, и на вершине её крест. Крестом венчается путь смертного, неизбежным и неминуемым для всех крестом, в том числе и для христиан бессознательных, анонимных...
1990г.
|