|
|
||
Я увидел тусовку молодых людей. Моросил дождь. У станции метро Кропоткинская, у книжного ларька, где выставлялись суперзвезды, суперлинзы, супермышцы, переминалось с ноги на ногу с десяток молодых людей и девушек. Я спросил их: “Кого вы ждете?” - “Мы ждем доброго человека”. - “Но самый добрый - Иисус Христос”, - сказал я им. В ответ - молчание...
Одинокие, сирые. Дома бросили, ближних оставили. Ничего не читают, сами себя не знают. Чего-то ждут.
- Мы ждем учителя.
- Но истинный Учитель вот Он!
Безответно. Немота... Больные, с неизлечимыми поражениями, неврозами, изгнанные отовсюду... Я спросил их: “Кого вы ждете?” - “Мы ждем врача, чтобы исцелил наши раны”. Я показал им фотографию Господа: “Истинный Врач вот он!” - но они отвернулись и, уныло поджав плечи, ссутулившись, тусовались дальше. И ждали, ждали...
Им было невозможно жить по-старому. Со всех сторон слышалось “Тысячелетие Славы Иисуса Христа! Век Жены Облеченной в Солнце!” - “Заткните уши! Выключите радио! Эй там, я хочу спать!”
Каждый час бытия прибавляет счеты. Прокуренные, обиженные, соблазненные, неокормленные... Ба, сколько знакомых лиц! Молодой композитор Юра. Старый религиозный художник-модернист. Учитель музыки, директор кирпичного завода. Ученица музыкальной школы - ей я рассказывал о божественном Шуберте и его небесной Неоконченной Симфонии. Отовсюду сыпались счеты - пыльные тома, с потолка на голову. Десять тысяч счетов. Десять тысяч папок, заведенных на меня, десять тысяч дел, заранее проигранных, и за каждое - срок. А темница была гнетуще тяжела, и долговая дыра... И голос припечатал: “Не выйдешь отсюда, пока не отдашь долг до последнего кодранта (гроша)”.
Оглядел себя: нищ. Ни копейки. Возьмите от меня последнее, что есть! Вынул из сердца гардероб с одеждой, раскрыл шкатулку - ящики с пустыми рукописями. Сорвал с себя последнее. Остался наг и залился слезами - так стало жаль мне этих людей, обиженных мной. О если бы можно было начать заново, отдать долги! Этому больному послужить, этому неряхе постирать, этой старушке раны перебинтовать, эту сестру поцеловать, за этого брата потерпеть. Открыть Христа и подарить Марию. Удержаться от соблазна...
Но ничего нельзя было сделать. И я закричал из последних сил: “Господи, помилуй!.. Я виноват, кругом виноват!..”
И увидел Существо неземной доброты. И понял, что это Иисус Христос, и был введен в святилище Агнца, где поклонился Его величеству Милосердию и услышал неповторимый Голос: “Я люблю тебя”, - и ответил: “Иисусе, я Твой раб”. И впал в другой сон...
...Сквозь другую сумеречную картину просвечивали мои собственные счета: обидчики, хульники, гонители, оборотни, судьи, фарисеи, шизофреники, масоны, психиатры и больные, пастыри и боги, учителя и ученики, безбилетники и контролеры. Кругом кололи, наносили раны. Я кричал: “Зачем вы меня бьете, что я вам сделал?..” В меня впивались гнусы и пили кровь. Иглы, копья, пиявки, носороги, ужи, авторитеты... За мной гнались. Я драл по подъездам, по ночным мостовым, мимо рекламных щитов и каких-то дамских сумочек, выставленных на продажу автомобилей, арок, фонтанов, фронтонов, зияющих дыр...
Внезапно они остановились. Их лица стали белыми, как у ватных кукол, и я понял, что они просят у меня прощения. Но боль не прекращалась. И чем больше они просили меня простить, тем больнее мне становилось, и я закричал Господу: “Не-е-ет! Я больше не могу, не могу! Мне нестерпимо больно!..” И опять: “Не-ет!” Но стало еще больнее, а потом совсем легко и блаженно. И в поту я провалился в другой сон...
...Одинокая камера, и тот же нежный строгий Голос: “Злой раб, виденное тобою - отражение собственных скверн и грехов. Разве не был ты прощен?”
Число “10 000” не давало покоя... 10 000 закрытых дел. 10 000 заведенных досье, сожженных и развеянных по ветру. И такой мир в сердце, и такая радость!
Какой-то калека проходил мимо и ударил меня костылем по голове. Какая-то злобная институтка съязвила и написала анонимный пасквиль. Кто-то что-то проговорил, кого-то к чему-то приговорил... Боже, как жалок этот мир! Miserere nobis... Господи, помилуй... Один лупит другого за то, что его лупил кто-то.
- За что ты бьешь меня, брат?
- За то, что меня били.
- А кто тебя бил?
- Спроси другого...
И так друг за другом, очередь длиной в два тысячелетия. А в конце ее или в начале - распятие Христа. И каждый кричит (если вынуть из глотки кляп): “Оставьте меня в покое, я не виноват!.. Простите... Я ничего не мог с собой сделать. Потерпи на мне, брат. Прости, сестра!..” И с неба лились потоки святых вод, ливневые радужные дожди. На лазурной небесной глади, над полной двойной радугой стояла светлая Царица в одежде сестры милосердия, столь добрая, что от одного Ее взгляда исцелялись миллионы туберкулезных сирот и погруженных в себя городских одиночников.
Страдание разрывало мое сердце, и я опять закричал, когда стало нестерпимо: “Нет, больше не могу, сейчас умру!” И услышал: “Ты сам осудил себя”. И я ощутил себя связанным по рукам и ногам и окруженным какими-то надзирателями. В меня вперялись зеленые глазки и жгли легкие. Какие-то лепные раскаленные фигурки холодными глазами впивались в сердце... Перевернуться было невозможно, раны кровоточили, но на сердце было спокойно.
Я услышал Голос, вышибавший у меня холодный пот: “Злой раб, Я простил тебе десять тысяч долгов, как ты просил Меня. Не надлежало ли и тебе миловать своих должников?”
Я попробовал было защищаться, приводя аргументы в свою пользу. Все выглядело ладно и вроде бы сходилось. На моей стороне была правда и логика, и мир. Но Голос пропал, и я понял, что говорящий во мне защитник - advocatus diaboli: юрист от сатаны, мирская совесть. И я отказался от нее.
...И тогда опять нагноились раны, вздулись пузыри, как после ожога III степени. Тело ныло. Я чувствовал себя придавленным чугунным прессом, скованным на какой-то песчаной постели под облучением слепящих и безликих ламп, пронзающих насквозь прожекторов в какой-то страшной гулаговской унылой тьме с воющими псами и сторожами-пулеметчиками. - “Не-ет!” - закричал я откуда-то с деревянной рамы и попытался вырваться на свободу. Двери открывались передо мною одна за другой, но жгуты и веревки держали и не давали встать. И когда расступились надзиратели с натравленными на зэков овчарками, наступило великое безмолвие. Настал Его час, и Спаситель пришел забрать меня.
С какой-то немою властью Он прошел по живому коридору мимо надзирателей и жертв, собак и нянечек, развратников и пьяниц, барачных зэков и еще кого-то. Подошел ко мне, развязал узы, а где не смог руками, разрезал ножницами.
Как мне стало легко! Христос стоял надо мной, как добрый хирург, обрабатывающий под наркозом глубокую рану, и после каждого вспоротого шва я говорил Ему: “Да, Господи!”
Поднявшись, я увидел своих обидчиков. Они притихли, стали кроткими и чего-то ждали от меня. Встав на колени перед ними, я закричал:
- Простите!
И было море слез... Мы обнялись и пели Богу “Аллилуйя...” И опять повсюду слышалось: “Тысячелетие славы Иисуса Христа! Век Жены Облеченной в Солнце!” И Царица плыла по радуге, и шла золотая литургия Златоуста, нескончаемая, длиною в тысячу лет. А после - еще большая радость... Особенно запомнились блаженства. “Блаженны святые среди заклятья мира. Блаженны вы, вошедшие в свет!..”
13.09.1997