ЗАПИСКИ ЮРОДИВОГО

Часть первая

Однажды я убил статую, разрядил всю обойму в какую-то Венеру Несносную, Доморощенную Пандемос...

Венеру толпы.

Что ж, в век порно немудрено... не только влюбиться в статую, но и застрелить её, если она живая женщина.

Я убил и иначе не мог,
застрелил я любовную статую
и теперь тощий срок свой проматываю,
выкуриваясь в фабрично-крематориальный дымок.

О, я объясню чем вызван мой срок (мне дали 10 лет).

И не всё ли равно, где сидеть - дома маяться в кресле вольтеровском, на электрическом ли стуле...

Мною водит не судьба, а наркотик. Я - жвачка, которую выплюнули, и на ней отпечатался Лик Господен.

Голова моя пуста как простата,
уставшая от любовных утех.
Как мне ничего не надо,
и как я далёк от всех.

Так вот, так вот, я скажу вам, почему убил статую - не потому что чесались руки отомстить, намылить шею, задушить - и так стало бы легче на душе.

Нет, я не Сартр, не маркиз де Сад и не садомазохист - нет. Но меня мучил срок, срок жизни.

Я сходил с ума оттого, что приговорён к смерти. И вот, чтобы отделаться от переживания срока бытия спасся сроком уголовным.

Боже правый, неисповедимы пути, по которым душа приходит к безумию.

Звонят.

- Зачем вы выбрали именно этот отель? Он обречён, он взорван.

- Плевать. Я хочу, чтобы именно здесь с меня содрали кожу. Я хочу убить статую. Я ненавижу людей, оставте меня в покое!

Человек есть повод выйти из себя.

Дурной повод выйти из себя без гарантии возвращения.

В отеле "Три нуля"
в меня трижды стреляли,
а я удрал, удрал.
По карнизу вниз, по унитазу,
По лестнице Яковлевой взметнул на небеса,
а потом я в туалете заперся -
легко и прекрасно.
Пел там удивительной масти соловей,
изгнанный из мира,
лудший из людей.

Сплю и слышу голос: "Через два часа конец света. Спасёшься, если убедишь в этом хотя бы двоих". (Вариант голого короля со счастливой рубашкой; где найти счастливца, уверовавшего в звёздный час конца мира?)

В знак конца я сожгу себя.
Кто я? Спичка в коробке отсыревшем.
Пролежал я, проспал, потерял
Избеги меня неизбежность.

Только мужественные сумашедшие (т.е. сознающие себя такими) в этом мире свободны.

Теперь я скажу вам, почему я сошёл с ума: я не выдержал вины за то, что не познал Бога. Мне не было другого пути - Бог или безумие, людской выбор был не для меня...

На планете, где сызмальства старые дети распинают одиноких старух, пригвоздя их к мусорным ящикам.

О, моя душа пропащая..

До того, как я сошел с ума, у меня не было никого, а теперь, пожалуйте, все меня ищут - сколько детективов... за мной гонятся целые своры спесивых бешенных солдат. Вчера меня допрашивали, старались выведать имя, нащупать лицо.

Никогда не скажу. В сумашедшие постригают как в монахи, а значит меняется имя.

Я - монах в миру, имя которому - с ума сшедший. Исай-сумасшедший, как бы Исай-отшельник, а может быть, я - Исайя пророк, не всё ли равно.

О, как прекрасно быть сумасшедшим! Какая это защитная скорлупа! Никто не тронет.

Желательно хранить своё имя в тайне от врагов. Узнают имя - и возымеют власть.

Современный юродивый Христа ради должен быть не маньяком-затворником, а параноиком, потому что паранойя - типично городской змей, в прежней России не было повода для такого бреда преследования.

Паранойя началась у горячечных типов Достоевского.

Отчего я сумасшедший? Оттого, что я более чувствителен, чем другие и чую спиной, как за мной гонятся смрадные призраки. С таким же успехом они гонятся за другими и делают с ними свои грязные дела, вставляя трубки, пия кровь, наводя на грязные мысли и поступки: но люди, по душевной грубости, приписывают себе их козни, их спины не так чутки, как моя. Достаточно поднести мне ладонь на расстоянии 7-10 см, как я её уже чувствую, будто по спине прошлись утюгом. А когда в транспорте кто-то держится за поручни над моей головой, мне кажется, что рука проходит через мой череп,- перекрывается связь с иным миром, идущая через макушечный центр.

Одни сетуют, что родились, другие знают с точностью лишь, что умрут.

Я же уверен, что рождён агнцем (других христиан не бывает): притерпеть за всех сирых, забытых, брошенных.

За всех, за кого и о ком некому молиться - блаженной памяти.

И эта мысль меня утешает. Мой любимый персонаж - Исаак в ситуации с Авраамом; Исаак идущий на гору, где его должен заклать собственный отец. Я уверовал в Христа затем, что бы меня подменил Господь, ИБО МНЕ НЕ ВЫДЕРЖАТЬ ТАКОЙ МУКИ.

Когда-то я ревновал, дёргался, искал, стремился к иным местам, пространствам, ближним... а меня встречали сухие пустынные ветры. Теперь же мой дух упокоился, и я смирился со своей агнчей долей. Одно упование: да не задерёт меня прежде заклания серый волк - смерть наглая, случайная...

Скажу вам: кто хоть однажды всерьёз не думал о самоубийстве, у кого глаза не застилала мука жизнисмерти, ужас неопределённости, тот не имеет никакого права...

Я должен притерпеть за Лермонтова, Рильке и за весь торговый род свой по материнской линии.

Избранники всегда одиноки и прежде всего их травят ближайшие из окружения, т.е. как раз те, за чьи грехи они подлежат закланию - оттого, видно, стяжаются венцы, а мы приучаемся милостиво любить врагов, т.е. ближних своих.

Я уже пять лет живу совершенно один; по вечерам надеваю плюшевый халат и хожу по комнате, боясь пустых мыслей и зная, что Декарт лжёт, ибо жив я поскольку не мыслю, а как только приступаю к мышлению, меня терзает демон небытия, в мысли своей стою я на грани бездны, без-умия.

Бедные курицы мысли, все эти технократы и философы! Они придают мышлению такое подавляющее значение только потому, что не познали мысли вглубь, по вертикали, не испытали подземного огня во всякой живой идее...

Я совершенно один и мне хорошо. Одним от страстей помогает секс, другим аскетика, третьим - катарсис, четвёртым - покаяние, пятым - преступления... А я от страстей излечился тупой болью, непрерывной в моём сердце; впрочем, болью этой я защищаюсь и ничему иному не обязан тому пароксическому факту, что ЕЩЁ ЖИВ.

Только боли, болью.
О всесильный щит.
Малая - от большей.

Я давно перестал обращать внимание на людей... Я кажусь себе каким-то склепным летописцем, бухгалтерской потусторонней книги. Мир прервался, бытиё исчезло как мимолётная память в моем мозгу, а я всё о чём-то дремно размышляю. Здесь тень Ромео спящего и чьи-то чуткие шаги... О, здесь мне не будет скучно, пожалуй, расположусь на ночь. Только бы не быть дома потому, что я НЕНАВИЖУ ИДЕЮ ДОМА, ненавижу дом свой, эту бойню, хирургический стол, где каждую ночь оперируют меня какие-то духи, перекраивая мозг и внутренности и вставляя чьи-то чужие мысли, сердца, головы, руки... Боже правый! Нет, я хочу жертвовать собой. Спите, спите все, за кого я претерпеваю - претерпеваю потому, что не могу молиться о вас более. Спите, я вас не подведу, не покончу с собой и не сойду с ума; нет, я честно претерплю...

Честно претерплю.

Порой мне так тяжело потому, что сердцем ощущаю всю боль мученников, безнадёжных, одиноких.

Боже правый, открой мне сердце, отверзи грудь, прими исторгнутый вопль и освободи.

О-о-о...

Ха-ха-ха!
Вчера в ванную кто-то подбросил мышонка.
Не дохлого, не живого, не знаю какого.
И мы играли в "кто кого"
И он меня и я его обгонял
и один другого понимал, постигал.
Дивная игра,- Домино закоулков.

Я масть тёмная, мне страшно одному, притеплите меня кто-нибудь, поставте градусник под мышку.

Я самый одинокий и беспросветный сирота во всём мире.

Помолитесь за меня. О нет, я не заслужил ничьих молитв. Не молитесь за меня... Дайте мне тихо умереть и более никогда не думать, не ходить, не маяться, не стонать и не сходить с ума.

Какая глупость мыслить - т.е. сходить с ума, как будто это возможно вне смерти. Я оттого обезумел, что мыслил вне смерти, а мысль ударяется в одну из двух стен, в смерть или безумие.

Я боялся оказаться лицом к лицу с небытиём и обезумел.

Ах!

- "Я - писатель".

- "Какой ты писатель, несчастный. Тело твое почти сгнило, душа на грани выхода, Дух и не ночевал, Ангел-хранитель закрыт, только спит и плачет по тебе. Имя твоей болезни - УМОПОМЕШАТЕЛЬСТВО ОТ ГОРДЫНИ и как следствие - мания величия, мнить себя достойным поучать, писать".

В дивном деревянном храме Воскресения Славущего священник Х. вынес чашу... и не оказалось ни одного причастника. Отец Х. с горечью бросил хору, из двух старушек и одной благочистивой девушке с ангельским голосом:

- Аллилуя.

Аллилуй, Слава Тебе, Боже. Аллилуй, Аллилуй, Аллилуйя. Сколько причастились зато невидимо!!!

Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе во всём происходящем!

О.Х произвёл впечатление замученного и самозатравленного. Дородный священник с лицом иерусалимского раввина из главной синагоги, мечется между двумя-тремя скаженными сгорбленными бабусями, тихо сажающими ему бесов, и... смиряется... Услади, Матерь Божия, кресты священнические.

Не нашлось ни одного, достойного причастия.

Вся служба держалась на псаломщице. Каким бы не было запущение в храме, одна-две благочестиво-трепетные души остаются; они-то и заряжают верой редких прихожан, да и приунывший клир.

Господь не попускает оставлять церковь до конца, последняя зацепка остаётся, а по вере и Печати Духа изливается благодать неизмеримой силы.

В два ночи звонок. Уже несколько раз кто-то звонит и молчит. Пусть его... Пусть его, так лучше.

Во второй раз чувствовал тяжесть молчания моего собеседника, хотя он сторался не дышать в трубку. Мысленно молился за него, чтобы ему стало легче и у него немного отлегло, так мне передалось. Он, впрочем, реальнее многих лиц, с коими приходится общаться в течении дня.

Мне превычно общаться односторонне с невидимым собеседником, я ведь пишу. Писательство напоминает звонок в два ночи и говоришь до утра в трубку, не слыша даже голоса с той стороны.

Двери падают как листья...
Перед каждой дверью молиться.

Какой-то юноша графоман с сексуальным комплексом, пенсне и аррьер-пансе*(*задние мысли) на лице, запечатлёнными, как веснушки, явился ко мне, приняв, видно, меня за психохирурга, решив, что я умею делать операции на эфирном мозгу.

- Что вы, я принимаю во сне, приходите туда.

Благо есть ещё сон. Пока существуют сны, существуют и оговорки.

Удивительно псевдоэсхатологичен строй души человеческой: много глубинных ориентаций нацелено на посмертную ситуацию, например, сколькие бегут в города из страха смерти: "Вместе легче умирать, не так страшно..." Ищут ближних, подсознательно формируя аудиторию на собственных поминках. Должно псевдоэсхатологию заменить живым и трепетным переживанием каждого часа как последнего: вот сейчас может прийти Христос и настанет Суд Времён... т.е. эсхатологией истинной, а не патологической.

Я разучился общаться с людьми, зато освоил язык птиц и деревьев и особенно - речь икон.

В храме вижу я живых святых и утешаюсь блаженным общением с ними.

Брат, в два ночи становись на молитву. Погаси свет, увеличь пламя лампадки, чтобы был виден Лик Пресвятой Владычицы и умилённо стой на коленях, взывая к святым апостолам, молитвенникам и черноризцам, угодникам преподобным Богоносным Отцам нашим и святым исповедникам веры Христовой... Да спасётся мир от беды их молитвами.

Мне дали десять лет за то, что я восславлял войну: на войне близость смерти делает среднего человека посвящённым.

Нелюдимое моё подсознание...

Одна грудастая одесская еврейка принесла домой маленького еврейчика.

- Протестую! - бился еврейчик в могучей руке Розалинды. - У меня семья!

Розалинда вырыла в саду ямку и посадила туда еврейчика как цветочную рассаду..

- Я п-п-п... - заикался еврейчик, когда Розалинда заливала ямку цементом.

Бедный замурованный еврейчик сразу смирился и даже матом не послал, не сказал, что будет жаловаться, тлько осунулся и заплакал про себя.

А скоро совсем затих.

Погоня.

Вчера за мной гнались два бифштекса с бычьей кровью.

Два интуриста, да будет им мглисто...

Зато я отомстил им сегодня - прокрался в женский туалет, на втором этаже гостиницы и оставил бомбу. Через час на металлической стене отеля возникло чёрное пятно, как внутреннее кровоизлияние. Кого-то убило, кто-то спасся, а я был отомщён, так-то!

Эпизод: бычья кровь и комарик залётный.

Я не успел насладиться картиной их гибели, зато заказал себе сон и видел во сне, как они бросились с десятого этажа, как один в котелке прыгнул с зонтиком и разбился, а толстая интуристка осталась жива, благодаря своему жиру.

А скоро конец света... И если бы не Матерь Божия, я уже десять раз как минимум покончил с собой и воскрес, чтобы повторить то же самое с ещё большей истовостью.

Меня занимают пчёлы. Пчелы не менее таинственны, чем змеи, но если змея родом от сатаны, то пчела - из Божия улия.

Одна легкомысленная верующая, выходя из храма, выплюнула кусочек антидора. Другая заметила это, подняла святой хлеб, отнесла домой и положила в улей. Спустя неделю, когда она открыла пчелиный домик, обнаружила на антидоре восковой отпечаток Богородицы с Младенцем.

Занятие пчёлами столь благодатно, что при наличии подлинной веры способствует нетленности мощей. При жизни проходят все физические и душевные болезни, создаётся душевный строй, близкий к состоянию затворника, преодолевшего страсти.

У меня три дома: церковь, кладбище и моя сирая кельюшка, где брежу на яву и бодрствую во сне. Первый дом - Церковь, там освящаюсь святой водой памяти и Покрова, второй дом - кладбище, где пребываю со святыми моими близкими, о которых молился в доме первом; третий дом - долговая тюрьма особого рода: чем больше выплатишь долгов, тем больше, как оказалось, их остаётся... пожизненная долговая тюрьма (мир человеческий).

Келия должна быть простой, никакой лишней мебели.

Блаженную Сарру спросили, в чём узкий и прискорбный путь. Старица отвечала: сидеть не выходя из кельи, класть множество поклонов, читать, смиряться, молиться и отсекать своеволие, последние - главное. Пойти во след за Господом, - значит жить не по своей воле.

Основной закон мирской жизни - своеволение. Основа духовного пути - ввериться Воле Божией, в этом главная духовная перестройка.

Моя параноидальная проза - от бесов? Ведь я - еврей, параноик, больной, гонимый, ненавидимый всеми - этим, заключаю, столь типичен, характерен и буду возлюблён когда-нибудь, когда меня давно не будет.

Под потолком у вечности дремучей
мирская жизнь - мушиная липучка.
На дне бутылки из под молока
муха мёртвая - моя тоска.

Мотылёк, дружок, дурачок
пролежал я свой век в гробу.
Ах черкните о мой коробок...
Не могу, отсырел, не могу.

Считали с соседом оставшиеся часы нежизни.

- Вам ещё срок пять лет не жить, пять веков прозябать...

- Давайте вместе! - говорит сосед.

- Что вместе? Есть, в шахматы играть, в туалет ходить, душу спасать?

- Мне одному скучно, давайте вместе.

- Ах, понял - ПРЯТАТЬСЯ! Нет, я вас не заменю за час до казни... Чем больше мне жизнь отказывает, тем больше я её люблю.

Я люблю всё - запах мяса, скачки, макароны, таракана на стене, свежую зелень; мой голодный волчий глаз радует любой земной пейзаж - много ли увидишь из моей камеры, куда заперся с дуру самовольно?

Господи, помилуй. Кирие элейсон.

Я себя на сто лет отсрочил
Жить бессрочно не по закону мне
Не по карману молиться ночью
от лукавых себя подстраховывая.

Муха села слону на глаз.
В зоопарке Арканзас-сити
хрипло заговорил громкоговоритель:
Потерялся мальчик, маленький идиот.
Мы надеемся, его никто не найдёт.

Как мне больно за всех людей... Боже, как мне больно за всех...

Тш! ничтожества! Хватит спать! разжились на моих шутовских харчах! Я вам расскажу про страшную тайну, которую вынашивал много лет.

Все кругом тайно желают друг другу смерти. Чем чище душа, тем большей травле тайным пожеланием смерти подвергается. Хотите, я преподам вам нравственноонтологический урок? Внимайте, тупицы с дипломами: закон земли - НА ВОЙНЕ УБИВАТЬ ДУБИНКАМИ, А В МИРУ ЭНЕРГИЯМИ. Большенство людей нашего окружения - чёрные маги, владеющие приёмами медленного заговаривания на смерть своих ближайших обожаемых ближних...

Меня так заговаривали на смерть жена, дети, сестра, тесть и братья, а друзья... а друзья... О мои тайные Розенкранц и Гильденштерн, сколько раз вы отправляли меня с вероломной грамотой умереть в неизвестной стране...

А на Голгофе играет скрипка. Уже две тысячи лет, как распяли Христа, убрались воины, разбрелись проповедывать и претерпеть лютую казнь апостолы, упокоилась и воскресла Матерь Божия, уже на месте Голгофы построили музей, мавзолей и Дом Неизвестных Затей, а ты всё играешь старый еврней, старая дыра в засаленном жилете... На Голгофе-горе распятого двутысячелетья.

- Эй, очнись. Что ты играешь? Здесь никого нет.

Долго молчит. Прерывает игру:

- УБИРАЙТЕСЬ. Я ПО СЕЙ ЧАС ВИЖУ РАСПЯТОГО ХРИСТА, НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ.

Вчера за мной гнался сорванец, юнец из тех, что напиваются и бьют морду первому попавшемуся. Я сразу понял, что он будет бить меня, и остановился. Неожиданный трюк параноика: не бежать, а стать. Я сдался, как слабая птица ястребу.

Парень поднял огромный камень и попал мне в лоб, пошла кровь... Я подбежал и бросился на колени перед ним:

- Убейте меня, убейте... Не бойтесь, вам ничего не будет, я такая дрянь, за убийство которой никому ничего не будет, кроме награды. А я помолюсь за вас в сарае (где держат таких, как я, на том свете до Страшного Суда).

Испугался, убежал.

Так вот в чём изощрённость людского ума - не хотят грабить и убивать открыто, а любят втихую; люди - тайные чёрные маги-заговорщики: они плетут заговоры на своих ближних, не отдавая себе в этом отчёта...

Коли я сумасшедший, то могу себе позволить роскошь мыслить рвано.

Вот. Вчера на крыше занимался три часа медитацией.

Моя жизнь - три без числа. Тайна на грани глупости и пустоты.

А проф.Артёмов, зав. кафедры психологии одного СОЮЗДУРНИИ, между прочим, в 41 году выбросил в унитаз свой партийный билет, боясь, что немцы займут Москву.

Боже, как мир кисл.
Повторение - мать слабоумия.
Докажите же мне, что не умер я,
Погружаюсь в блаженство безумия.

Не осуждайте меня, не осуждайте никого. Если он христианин - то так спасся, если я сумасшедший, я такой же христианин, потому, что я спасся своим безумием. У меня не было другого выхода.

Вчера на пляже разорвали какую-то женщину на куски несколько мужиков.

Ищите меня в Освенциме.
Там моя аудиенция.

Глядя на птицу подумал: "Она может через час уже быть в Париже. Боже мой, насколько лучше воплотиться вороной".

Хищная гиена-падальщица (о моём лучшем друге).

Боже мой, и вам не наскучило притворяться человеком? Сбросте маску - т.е. тело - после смерти могу только...

Я устал, мне опротивил этот маскарад... Я стал безумен только потому, что мне наскучило.

Апостол сказал: вера - обличение невидимого. Я Евангелия знаю, я умный Гамлет, сумасшедший Гамлет, Исаак-агнец, которого в последний момент не заменят и прикончат ...

По-моему, безумие - такое же обличение невидимого как и вера, вот мы и пришли к сокровенному силлогизму моего настоящего образа мыслей: безумие есть разновидность веры, и поэтому оно столь же высоко как и вера, и бесконечно.

Я вижу тысячи миров, читаю в какой-то иной вселенной, а куриные умки думают, что брежу и галлюцинирую.

Напротив, наитипичный галлюциноген - факт, а реализм есть чистая иллюзия, верить в факт... Как можно верить в факт, если никто в глубине не верит в свою смерть - факт фактов (ибо кто не, кто не)?

О Босх, Дали, братья, сюда, сюда, как здесь нужна ваша рука. Как здесь нужны ваши пейзажи, как мне тяжело без вас. О Брейгель, сюда... я не могу быть один. Вместе будем спасаться от безумия в этом самом грязном, и сумасшедшем, и лживом, и не достойном даже плевка мире.

Понятие человека столь же условно, как условна, по Фрейду, гетеросексуальная склонность к противоположному полу: то и другое вызвано "принципом реальности", т.е. официально поощряемым в обществе поведением. Если бы можно было не считать себя человеком, т.е. носящим маску, тело (а какие разные тайные лица у каждого под маской). Надо ещё доказать, что человек, что душа есть. Вдруг под маской полый обруч и записочка: "Здесь душа ночевала".

Я отвратительный, жестокосердный, капризный, настроение меняется каждые 20 минут, и к тому же я старый маменькин сынок, из интеллектуалов книжного стола, воспевающих войну, из тайных фашистов, чьи сексуальные комплексы сублимировались в социально-политический садомозохизм.

О мойре небухим... путиводитель заблудших, путиводи меня... Что я делаю на этой помойке-планете?

Кто эта восковая фигурка, переходящая улицу? Как смею считать её пустой абстракцией?

Она - тайна, в ней бьётся душа трепетная и живая, лучший способ спастись от безумия - отключиться от себя. Устроюсь санитаром в хирургическое отделение, буду утешать, ублажать и, глядишь, за этим сокраментальным занятием утешусь сам.

В больницу не взяли. Сказали, иди санитаром в психбольницу. Но там санитары - палачи, а я по природе не палач, а жертва, ну, плаха на худой конец.

Я жертва, а не жрец.

На Неглинке встретил старого еврея Маймонида. Однажды слетал я на поезде "Москва-Никуда" в Вильно, искал встречи с кабаллистами. Там встретил одну зарезанную рыжую сумасшедшую еврейку, которая во время оккупации Вильнюса 5 лет сидела в гетто. Еврейка ухватилась за меня замертво и повела по старым сохранившимся сараям. Потом мы попали в католический храм. Под огромной иконой Богородицы молились обречённые на смерть, потерявшие последнюю надежду исцелиться от врачей. Общая обстановка от суммы этих безнадёжностей была столь гнетуща, что я чуть не упал в обморок.

Какая у меня вера? Самая ничтожная. Типичный лицедей. Смею поучать, когда сам - больной. Врачу - исцелися сам, особенно от синдрома поучительства, от болезни врачевства. Как-то заметил, что когда человек не приживается на земле в одной из двух распространеннейших ролей - врача или больного, распинателя или жертвы, ему положительно становиться нечего делать.

Итак по вере лицедей, ведь вера требует мужества и силы, а я лжив и слаб, анфан террибль, себялюбец-эгоист, капризная мелкая душонка, занятая собой. По вере я совершенное ничтожество. А порой бес, вселяющийся в меня, изрыгает такую площадную ругонь, чтомало десяти египетских казней, чтобы сквитаться мне за мои грехи... Но в чём я преуспел, это в рыцарстве жертвы. Человек - абсурдная жертва, я - козёл отпущения, я согласен пострадать за всех, пусть другие гадят и грешат, я буду ложиться на стол под нож, пусть пускают мне кровь, режут, душат, рвут на части. Я согласен жить в круглосуточной анатомичке, где меня будут научно препарировать, а потом реставрировать, чтобы опять разнять на части - всё равно гностическое "Я ЕСТЬ Я": ничего не увидят, сколько меня не расчленяй, останется тайна, не уничтожимая ни жизнью ни смертью. Этой тайной я и живу.

Самопознание моё сводится к тому, что я пытаюсь нащупать в себе начало, не уничтожимое ни жизнью ни смертью и, как понимаю, начало это - искорка Христа.

25.08.

Читал "Этранжэ" Камю. И ещё: "Ж.- П.Сартр", туалетное имя. Камю - коньяк и писатель. Степень отчуждения, которую познали пережившие войну интеллегенты французы и наша чуждость несовместимы (Гёте, творящий свой "диван" в подвале котельной городского общежития). По сравнению с моей рваной тоскою и оторванностью от людей, с моей обречённостью и безысходностью "экзистенциальная тоска" кажется мне театральным ребячеством, филосовским эпатажем.

Сюда, Босх, сюда, Дали. Сюда мой Сальвадор, мне нравится, что ты богат, что ты богатый гений; деньги копить - та же параноидная мания: я спасаюсь бредами, ты - деньгами, а вместе мы отгораживаемся от страшного мира; сюда, брат по баррикаде, мы сражаемся на одной стороне.

Умираю. Меня убило. Всё. Умираю. Наконец-то. Господи, предаю в руки Твои измученную и никчемную мою душу. Аминь.

Со стола смотрит на меня фотография папы, он на фото такой живой, точно в бумагу вселилась его вечная, святая, бессрочно прописанная в моём сердце душа. Как на ней однажды проявился негативный отпечаток, так на фотографическом изображении незримо для поверхностного глаза отпечаталась живая душа.

Фотографии хранят связь с теми, кто на них изображён.

С такой нежностью смотрит, с такой теплотой... жаль ему меня, жаль, ещё бы. Не дай Бог кому-нибудь моего креста, не дай Бог.

Не могу охватить, понять той страшной тайны, что во мне творится.

Со мной что-то происходит... Не знаю, что.

Тайна, тайна.

Стучат. Опять за мной. Опять проколют мне глаза, опять положат на горячую сковороду. Боже правый, когда это кончится.

Нет, сосед...

Когда тяжело быть одному, вспомни, что умирать будешь в одиночку, в мир пришёл один через чрево матери, а истинная близость на земле - явление столь же вероятное, как двойня или тройня в одной утробе.

Говорят такое дивное состояние - вскрыть вены в ванной: тихо отключаешься в сладком сне, кровь растворяется в воде...

А потом, мы договоримся с местным лекарем Серёжей Наружным и он растворил наши бедные дела в серной кислоте, чтобы не осталось следа.

Моя эсхатология была практической. Я интересовался двумя вещами: как лудше покончить с собой (наиболее оперативный способ) и как сделать так, чтобы никому не досталось моё тело.

Наконец всё складывается само собой. До завтра, моя душа. Завтра мы продолжим наш диалог, ты останешся здесь, читатель, а я уйду безвозвратно, сменю польто в гардеробе и уйду в дождливую погоду. Никто не заметит, будь уверен...

Постыдная беда. У Сенеки (соседа) случился приступ, когда мы начали резать вены. От страха или апатии его тело так напряглось, что было чувство, режешь бритвой по мрамору. Ничего не получилось, пришлось отложить. Вся моя жизнь - непрерывно отсрочиваемая смертная казнь, с которой по кошмарной совести своей не могу справиться, так замучила она меня гигантской глыбою вины, обрушивающейся на мои плечи, как сель на овечку в Алтайских горах... Вся моя жизнь есть замена отсроченной смертной казни поучительным самоубийством, которое никак не может состояться. А голос говорит: "Смиряйся, не сегодня и не завтра. Ты ещё не заработал, не заслужил такого сладкого венца, как переход в иной мир, в святые зоны Целований и Молчаний".

Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего. Идиже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

Упокой мою душу, Христе Боже. О, там нет ни болезни, ни воздыхания, а такая блаженная радость и вечная жизнь. Там меня никто не тронет, не придерётся, что без паспорта, без лица, без статуса...

28.06.

Всё было готово. И - о ужас. Вчера вечером мы пошли в аптеку купить набор для самоубийц, а нам подсунули мазь для лесбиянок. Подлец фармацевт, этот фарцовщик лекарствами, шутить с такими вещами, как жизнь и смерть...

О причине моего умопомешательства. Не подумай, что я стал сумасшедшим потому, что выражен единственно в форме мании... Так сказал бы Сартр. Во мне сызмальства было заложенно стремление к правде и вместе с тем кошмарная скверна моей природы, гнусная гнида, сидящая в сердце моём, накладывала отпечаток фальши, лицемерия и неудовлетворённости на всё, чем бы я ни занимался. Лично я вполне выражался в живописи, литературе, но лгал себе, не чувствовал последней правды, а я, повторяю, предпочитал правду всему; так вот, честным я стал лишь став параноиком, я - честной параноик.

Человек должен стремиться не к самовыражению, а к правде.

Рассматривал свои фото: я ли на них? Странно видеть себя со стороны... происходит подсознательная внутренняя индентификация, прежде чем сознание соглашается признать в фотографии собственный слепок. Моя личность - такая же фотография с духовного оригинала, который живёт где-то вдалеке, во святых местах, куда нет доступа и где обитают мои истинные ближнии, а не подставные.

Сдавливаемый со всех сторон и мучимый обстоятельствами, утешаюсь, приводя на ум Страдания Господа и пологая себя достойным много больших скорбей. Т.е. "не по грехам" мне, а - по Милости Божией.

О Бог Всеведующий! Истинный Отец мой, ведёшь Ты меня и ведаешь...

Как неграмотные полагаются на верных заимодавцев, говоря им: отдадим вам сколько должны по счетам и целиком доверяем вам, так и ты, какого заимодавца можешь найти вернее Бога, знающего и то, чего не было? Возложи на него счет забытых твоих прегрешений и скажи Ему: "Владыко, всем согрешил тебе, поскольку и забыть свои прегрешения есть грех... Но ты прости мне по Твоему человеколюбию и великодушию, когда не воздаёшь грешникам по грехам их" (Варсонуфий Великий).

Заставить взяться за бумагу может лишь тщеславие, либо желание кровь пролить. У меня же оба импульса идеально сочетаются, более всего ненавижу я себя за отвратительное самолюбование, благодаря которому вообще держусь ещё на ногах. Святые из предельного человеколюбия соглашались выйти из состояния безмолвия и дать письменное руководство начинающим... а прчии любуются лишь своими страданиями и сквернами, оттого почти вся, и особенно " исповедальная" литература отдаёт элементарным садомазохизмом.

Я живу на территории ожившего босховского ада. Скоты, тупицы, скелеты, ведьмы, свиные головы и мясники декорированы под современную одежду и быт. Боже правый... Пьянь, разврат, мат, окурки, брань, бессмыслица. И скорая война. Скоро "корабль дураков" пойдёт ко дну и никому не будет пощады.

Но скоро всему конец, скоро всему конец...

В переходе под Савёловским вокзалом четыре пьяных мужика зажали бабу лет пятидесяти. Баба ругается, отбивается, тоже пьяная... Что-то выясняют.

Больше всего жаль детей - куда пришли? По чьей вине?

И почему эта низко парящая птица не выклевала мне глаза, чтобы я ничего не видел? Я уже видел Босха на иллюстрации в музее и живым, в натуре - значит, делать в мире мне больше нечего, поскольку все три формы реальности, от бумажно-иллюзорной до реально-целлюлозной познаны и изучены.

Что вы хотите? Ах нет, к сожалению, никак нельзя ничего отсрочить ни на минуту, даже вашими молитвами. Святые? Они давно предусмотрительно покинули эту смердящую землю, отдав ее на откуп ведьмовскому шабашу.

Шабаш! Шшш - шипят, слышишь? Котел варят! Ха-ха! Ведьмы! Всюду! О, не лей слез - конец всему, время сведения счетов; скоро грянет война, и планета превратится в дымящийся шар, который покатится в тартарары... А души пойдут своей дорогой. Куда? Откуда пришли, куда их направят. Боже правый, что я здесь делаю? Среди кого и чего?

Здесь все куклы живей меня
Я такая кассета стёртая
с записью Божественного откровения.

Матерь Божия, сколько ещё мне плыть на корабле дураков?

Эволюция моего "творчества" такова: прежде я думал, что пишу "для потомства", а теперь я пишу лишь затем, чтобы не сойти с ума.

Прекрасно, честно.

О музыка, прекрасная музыка, вся скорбная музыка мира - Беллини, Моцарт... Плачьте по мне, отпевайте меня...

О вы... кто бы вы ни были! Не знать вам никогда моей боли: БОГ ИЛИ БЕЗУМИЕ. От ума можно только с ума сойти, иного пути нет у ума. Ум холоден, горд и недалёк, а сердце множится скорбями. Итак: путь безумия от ума или путь милосердия, милости Божией, по сердцу и в сердце посылаемой. Был ли ещё кто-нибудь поставлен на такую грань безумия и веры?

В переходе подземном ходят пиджаки, воняет потом, жарится жаркое тел, свистящее свиное рыло насквозь проткнуло чьи-то связанные десять тел и вышло насквозь на набережную Странных Призраков...

Эй, вы куда? Все ходы заперты! Все ходы заперты! Скоро корабль дураков пойдёт ко дну. Никто не спасётся! Я вам говорю как юродивый, как шизо. Умников уберут вон от сюда заблаговременно.

Умные Духи спровоцировали моё рождение в стране Иеронима Босха... Я родился на одной его ожившей картине каким-то маленьким недорезанным сиротой.

И я забуду свое имя. Кто там? Мне больно от ваших глаз. Вы уподобляетесь психиатрам, вспарывающим мою неотмирскую душу . Вы не удостоились наэтой планете чести и судьбы юродивого? Сожалею.

Ваш статус? Голубушка, после смерти статус остаётся прежним...

Кто ты, собеседник мой? Сошёл с креста? Тебя сняли живого на минуту нашего общения. Сострадаю.

Боже разве ещё не исполнилась мера моих скорбей? Разве не выплакал я водоём слёз, в котором можно утопить хоть пол материка? Нет, нет, нет, ещё не исполнилась мера.

Кем был Мандельштам? Не поэтом московских кабинетных сосунков. М. - предтеча нашей схимы предвоенной, вот кто! "В Петербурге жить, точно спать в гробу" - верно, но без предвидения тотализации внешнего строя жизни... И из гроба могут попросить...

Я запутался в зеркалах, кто, кого и где отражает, чьё, отражение составляет мой сирый интеллект, моё лицо и мою душу...

Затвор, схима, крест. В этом я весь. Отчего трудна так близость? Отчего так мучительна и нереальна? Потому, что у души есть счёты с иной совестью, помимо земной, а как, и где они сводятся - великая тайна. Но только не здесь. Здесь жизнь жива на одну тысячную, прочие принадлежит иным мирам.

Грустная, но верная пропорция. Жалок фиксированный на ветхой единичке.

В кавказком местечке Мокапсе есть длинная лестница, ступеней пятнадцать, и на каждой - битая старая статуя идола. Осенью комнаты дешевые и ни души кругом. В дождь разувайся и босой беги к морю - сидеть один на один с идолом Нептуна, с чужою морскою водой.

Ненавижу море - такое оно чужое. И боюсь дождя, ведь это плачет моё сердце, а ему вредно плакать, можно не выйти из плача.

Вчера душа выла. Часа три. Я просто склнился на колени и слушал, как плачет моя душа... Три часа длился этот "катарсис", а потом стало легче.

Благодарю Вседержителя, что столько не дал мне в этой жизни. Не дал страсти к женщинам, не дал страсти к карьере, к кино, к миражам и иллюзиям. О, кто познал, как мучительно переходит душа из мира космического в духовный, тот блажен!

Между космосом и Богом простёрт КРЕСТ - скорбей.

Не звоните мне. Не мешайте мне плакать. Учат церковные учителя: должна быть в сердце непрерывная молитва. А у меня в душе непрерывный плач... Не мешайте мне плакать, не нарушайте6 тишины плача. В плаче мне покойно, никто не трогает и не мешает.

Уставился. Уставился тупо. Эй ты, Шило, проткни же меня насквозь и освободи от бремени жить.

Люди боятся убивать. Их за это казнят. Какие глупые законы. Скорей бы война. Война бывает от отчаяния справедливости, от отчаяния правды...

Ум финиширует безумием. Истину эту я познал на себе и мне не нужно для подтверждения её никаких фактов и свидетельств. Как демонское, как характерно сатанинское, ум кончается ничем, пустотой, отсутствием качества, безумием.

Спасение от ума - в безумии веры. Путь из окон мира таким образом, - святая болезнь, болезнь в ДУХЕ. Ещё Сам Господь различал две болезни - к смерти и жизни вечной. Бог - болезнь к жизни вечной, которой исцеляемся от мора мирских привязанностей.

Итак, выход из мира лежит через безумие веры - крест.

Головной ум есть чистое извращение, естественное вместилище ума - сердце, где обитает разум. Ненавижу свой холодный рефлектирующий интеллект: сколько описал я в своей квартире бессмысленных плавающих предметов... Ничего не помню, ничего...

На Кропоткинской в доме 5, кв.26, кран протёк и капает, капает, так, что сердце даже заныло. Я это чувствую. Господи, почему я это чувствую? Почему они не заткнут кран, глухие тупицы?..

В бассейне, что стоит на месте бывшего Храма Спасителя, ежегодно тонут школьники. Горькая судьба утонуть в луже, наполненной потом, мочой и ядовитыми энергиями, сбрасываемыми в неё купальщиками.

О тайное моё убежище... Любил я, в бытность, качаться на поверхности тёплой воды в дымах и парах. В огранённом уюте и в безнадёжном моём одиночестве так блаженно мыслилось и так упокойно дышалось.

Я жил в Ленинграде, один в незнакомом городе среди гранитных душ в обличии чёрного орла, выклевавшего печень русской тоске. Снимал комнату в общей квартире и никто не мешал мне смотреть на лампочку без абажура, читать газеты, сходить с ума от одиночества, бродить по каналем радоваться, тосковать...

Однажды, когда я двигался по проспекту Без вести Пропавших, ко мне пристроился мужчина лет пятидесяти в старомодном зимнем пальто и шляпе.

- Река Водная в Москау-Риве или в Ленинграде? - спросил он.

Я не знал и наугад ответил, что в Ленинграде. Он допрашивал в таком же роде, а затем стал говорить, как скучно ему было в последний приезд на Запад. Я же ему ответил, что мне вообще скучно его слушать.

- Сейчас не заскучаете, мы почти пришли - сказал мой спутник и ввёл меня в здание военной комендатуры, как я понял, увидев воинов в одежде цвета хаки.

Ладный блондин в берете с любопытством посмотрел на меня:

- Здравствуй (взглядом пытался напомнить о себе, как о старом знакомом). Раздевайся, - сказал он.

- Как?!

- Вот так - и он снял обмундирование, а затем элегантным движением подвесил на какой-то верёвочке панталоны вдоль тела, приняв какую-то рекламную позу (согнув левое колено). - Почему бы мне не показать приём "дровосека"? - сказал он медсестре.

Голому мне приказали сесть в углу комнаты, и медсестра подсоединила к пальцам ноги ток, который включали медленно, и я стонал, а блондин стоял в отдалении и наблюдал - то с теплотой, то равнодушно. Потом стали прокалывать пальцы иглами. Сестра сказала громко:

- Готовь иглу для прокола спины.

Я пришёл в ужас и сбежал...

Господи, помилуй мя за грехи мои. За забытые прегрешения, за тайные злодеяния... все мне прости, яко благ и человеколюбец.

Я живу в деревушке, где одни пьяные старушки; деревушка - старушка - пивнушка; жизнь моя мизерабельная побирушка.

Самозаточение. Я пишу тебе из деревни, друг мой, которого нет; и пишу тебе явно в отсутствующем качестве, потому что ощущаю себя среди всей этой пакостной адской возни картофельных призраков таким же нереальным, как и ты, мой прекрасный корреспондент.

Печально гляжу я из окна своей деревянной темницы. Во дворе резвый черный щенок от суки-дворняжки играется с костью. Сегодня я думал о Лермонтове, то есть думал о том о чем думал Лермонтов, когда его продырявила пуля подлеца Мартынова, и бедный Лермонтов, по сути сам себя расстреляв, казнив за тоску свою (эту тайну знают претерпевшие с его), лежал в грязи три дня. Шли дожди, его совсем смешало с грязью, и когда пришли за ним, едва нашли...

Друг мой невидимый. Все мои мысли - несуразная сумма идей, переживаемых убитыми, растрелянными, самоубийцами и мирно отошедшими в первые часы рождения к жизни истинной. Поэтому смею счесть себя новорождённым во Христе - я только что родился. И с этим поздравляю себя. Я избавился от параноидной привязанности к предмету своей любви, я избавился от своей бесконечной рефлексии, от страха смерти, наконец, я избавился от самого себя - это был такой груз, как баран, которого как считают, кормит в себе каждый толстяк.

С неких пор сердце моё прострелил лукавый, а может быть, то был ангел. Но маленькая пулька поселилась у меня в груди, и такая боль щемит, что еле свожу скулы, когда ем.

Понял я, мой дорогой любезный брат, как приступают к посту. Долго не мог я поститься - теперь-то я понял причину, она была в моей привязанности к миру, или наоборот, обьедение ещё более делало меня рабом стихий. Когда же я исполнялся философской стоической идеей отвращения ко всему земному, я перестал есть, и этим одним спас своё здоровье. У меня стал получаться пост. Я слишком слаб и несовершенин, чтобы как настоящие монахи времён, скажем, Пахомия Великого, поститься, богомысля о Страстях Господних. Я слишком эгоист, чтобы страдать даже принесшему Себя в жертву ради меня. Оттого сыграть могу я на одном презрении к миру - я имею в виду пост: пищевой и круглосуточный духовный.

Мысленно относился в те храмы, где служится литургия, и пребывал с прихожанами. Ещё крестил своих детей. Благословил их в воздухе рукой.

Щенок оказался слабого пола, хотя из рода собачьих суфражисток. Он так рьяно отстаивает свои женские права у маленького соседского кобелька, что я не могу не умиляться, приводя на ум соображение, что единая машина судьбы руководит процессами людскими и звериными: там эмансипированные дамы и здесь, и когда матриархат среди людей, должно быть подстраиваются инкарнации животных, растений, минералов. Человек ведь - руководитель на земле, а все подстраивается к начальству.

Играю в игру. Пишу письма тебе, себе. Иду в ближайшее село, опускаю письмо в почтовый ящик и с нетерпением жду, когда оно прийдёт. Неземную радость испытываю, когда читаю свои письма, адресованные другу, и мне тогда кажеться, что я уже не один, а трое нас: я, друг и тот, кто эти письма надиктовал.

И не так одиноко и тошно. Вот и мальчик соседский, Гоша, снял штаны, стал на стул и пописал; страшной тенью метнулась крыса, испугалась, видно, моего страха и удрала, затаив злобу.

Каждый час бьют старые часы, и я внимаю их музыке - время чувствуя не по стрелкам, а по маятнику, переживая свой возраст не по циферблатным часам, а по звуковым по колокольным. Ударит маятник - и я представляю как бы чью-то прожитую жизнь всю сразу, какой она явилась неожиданно убитому в некую долю секунды, пока он падал, сраженный пулей. Много таких жизней пережил я, благодаря часам.

Есть, однако, одно страшное ощущение: за стеной спит чудовищная бабка, моя хозяйка. Несчастное это параноидное привидение возимело страсть по нескольку раз в день переводить цепочку с гирьками на своих часах, при этом она совершенно сумасшедше всегда кричит мне через стенку: "Т., который час?". У меня тот час начинают бегать мурашки по всему телу, потому что я знаю, сейчас зазвенит пила, и она переводит эти гири не менее двух минут, точно доит корову. Лукавый внушил ей, что ржавый механизм её часов надо разрабатывать: вверх-вниз, дёргая за гирьку; при этом издаётся звук столь чудовищный, что аорты в моём сердце выгибаются, как кошкина спина. Несколько раз в день я подвергаюсь инквизиторской этой пытки, а на все мои просьбы заменить часы, старая ведьма отвечает отказом. Когда же я сказал, что куплю ей новые, современные, заводные, она чуть не выгнала меня, заподозрив в краже, потому что не уловила подлого смысла в моём желании, так как привыкла, в случае, если не видит подлого смысла в чьём-то поступке, подозревать, что за этим скрывается что-то ещё более подлое.

Более всего я боюсь встречи со школьными товарищами. Ведь я начну с того, что на извечный вопрос однокашника: "НУ ТЫ ГДЕ?" отвечу, что не в вакуумной лампочке, не где-то в пустоте, а на небесах, что спасся своим убожеством и нищетой, и он меня не поймёт, и когда уйдёт, будет мне так тяжело на душе, что я брошусь догонять его и извиняться, при этом втайне считая себя правым или лишь сострадая ему. И вот заранее презирая все эти достойные Достоевского страсти, более всего на свете боюсь встречи со своим школьным товарищем.

Хорошо быть никем, когда тебя никто не узнаёт. Ибо если меня никто не знает, то узнать с первого взгляда может не случайный, а только предвечный ближний. В тоске по такому предвечному суженому провёл я не один год своей жизни и угробил не одну пустопорожнюю мечту.

По ночному городу шныряют такси, как крысы по нежилой квартире. Страшно. Пронеслась, ревя, "скорая", видно, кто-то умирает. Что я вынес из этого мира, кроме ненависти к Пастернаку? Наверное ничего положительного.

Все великие женщины были ведьмами, а гении - в разной степени выявленности гомосексуалистами, садомазохистами, поклонниками маркиза де Сада. Жорж Санд сгноила бедного нежного Шопена, Лист предпочитал женское общество скорее в будуарах, а по ночам запирался совсем с другим полом. Ахматова и царица Савская - все они были ведьмами. И после этого смеют утверждать, что еврокультура - не бессовское детище!

Россия - скит и склеп.

Тихо, сумрачно, гнило. Не будет ни дождя ни грозы.

Чем я могу помочь вам? Ну, если ничем, то к чему наша встреча? Могу выслать стакан крови бандеролью.

А Господь в Иерусалиме радуется, когда служат литургию то по-русски, то по-армянски... Литургия на земле служится круглосуточно: утром в Москве, вечером в Одессе, а днём в Иерусалиме. Не совпадает время и тому подобное. Непрерывно прославляется Бог.

У меня есть огородик с двумя пугалами. Там выращивают редиску, у которой лицо мальчика Гоши из третьего "Б".

В дьявольском колесе этой жизни все люди с утра заведены на суету и безумие, и я один кожу среди них незаведённый, без подзавода от космической батареи, отчего рискую быть стёртым в порошок в любую минуту. А они деловито куда-то спешат, как будто нельзя не идти, как будто им отрубят голову, если они опоздают, но главное - КАК БУДТО ОНИ КОМУ-ТО НУЖНЫ, кроме себя самих. Ах машинка, мальчик Саша завёл тебя ключиком, и ты пошла по полу, зажужжала, задвигалась... С утра бесы заводят их на день. Я живу в стране заведённых игрушек.

Это не хомо сапиенс, это род людей - заведённых игрушек. Я напоминаю себе божию коровку и жучка, который ползёт по полу комнаты детского сада: детишки заводят машинки, и те ревут, пересекая пространство комнаты мимо меня, и я каждую секунду рискую быть раздавленным.

Я живу в минус времени, по минус часам. Я знаю, что в будущем ничего не будет, что ничего не ждёт меня, кроме рабства, тоски, однообразия и болезней, и меня гнетёт мысль о будущем. Я живу как бы с конца. Я, наверное, подобен безумцу, который смастерил часовой механизм, спастись от ужаса времени... Меня не гнетёт мысль о старости - я давно вышел из всякого возраста, потому что не имею с людьми ничего общего, кроме этого идиотского подобия кожных риз, моего больного ветхого тела. Я ничего, ни от кого не жду и живу машинально: как эти сумасшедшие с утра заводят себя на страсти и мании, которым предаются с адской энергией кровожадных самоубийц, так я с утра завожу себя на необходимость жить, и если на день хватает завода, то радуюсь, как дитя.

Пришли два призрака из моего неизжитого прошлого. Энергично потрясли париками в знак симпатии смертника к смертнику и, подбежав, бросились целовать меня, но я, брезгуя такой нечистотой, касаться физически к людям... велел не принимать.

В ГУМе продавались противогазы на случай ядерной войны, очередь стояла прямо с мавзолея, естественно двигаясь от прошлого к будущему, - и меня смело. Мой щит-пустыня здесь-небытия, где нет меня и где я - сонный призрак, под морфием ходящий вурдалак. Жирная грузинка толкнула меня бедром. Удар пришёлся странным образом по шее, и наверное удар молота по макушке бывает не столь чувствителен, по крайней мере моим мозгам передались такие ярые гонки за дефицитом, что я не мог понять одного: каким образом всё это умещалось в её мыслящем заду, и что тогда делала голова, и где варил желудок.

Да, я хожу среди этого психического навоза и составляю светлый мир бабочки-капустницы. Единственное, чему я удивляюсь вот уже долгое время, это тому, что я ещё живу - и как, какими силами, каким образом. Один поп сказал мне, что грех мой держит меня на земле. Я пошёл в храм, говорю: отпустите, батюшка, все грехи мои, потому что нет сил жить. Священник начал орать, избил меня до полусмерти, потом положил меня на какую-то скамейку и стал распинать, вбил молотом ржавый гвоздь в руки и ноги, которые перед тем скрутил над головой.

Боже мой, Боже мой, откуда берётся такая животная живучесть в ветхом теле? Не могу сопрячь ход мыслей своего ума с состоянием тела. Я кажусь себе разбитой тачкой, персонажем из басни Крылова: лебедь мысли тащит телегу в одну сторону, рак похоти норовит куда-то прочь, а щука плоти перерезает пополам сердечный нерв.

Если бы я был атеистом, то поверил в Бога уже по одному тому, что только высшая сила способна сопрячь в единое целое мои совершенно безучастные друг к другу тело, чувства и мысли. Голова моя пребывает где-то на дне заброшенной шахты, ходит по поверхности иной земли, а плоть страдает за что-то совершенно другое; страсти запутываются в общий узел безобразий мира. Каким образом уживаются во мне одном эти три разномерных существа? - тлько Божия Воля соединяет их в то разбитое, расшатанное в конец целое, которое именуется моим именем - Р.Т. и моей личностью, за которую выдаётся паспорт под расписку, от которой рождаются дети. Индусы молодцы. Они внушили мне светлую мысль, что с переходом в иной мир человек радуется, что их союз временен и фиктивен, что они не более близки друг другу - ум, душа и тело, - чем три алкаша в подъезде.

Только сердце и вера позволяют тайне высказаться без того, что бы стать секретом Полишинеля - разболтанной сплетней, очевидной всем, кроме самого хозяина, желавшего сохранить её в тайне. Истинный контакт, есть сфера сопряжения тайн, т. е. основан на целомудренном онтологическом стыде, когда двое общаются не для того, что бы обмениваться хламом задних мыслей, каково корыстное вульгарное общение рассудочное, а общаются на уровне последней сокровенности, иначе - в сопряжении веры: а поскольку предмет нашей веры - Христос, то истинное общение мыслимо лишь в Нём и через Него. Оттого-то, сказал Господь, где двое, там и Я.

Человек ценен ёмкостью тайны, которую в себе заключает. Святые отцы заповедали больше молчать. Безмолвие не расточает тайны. А чем больше мы рефлектируем и осознаём, кроме греха, тем ничтожней и поверхностней становимся. Лишь познание грехов обновляет личность и озаряет ум. Тот же, у кого рот не затыкается ни днём ни ночью, вообще не может называться человеком, ибо человек есть тайна, и когда исчерпывается в нём тайна, теряется принадлежность к человеческому роду.

Конечно, подобных я не встречал. По чрезвычайному человеколюбию своему - отчуждённому впрочем, поскольку проявлять его наглядно крайне опасно для моей чувствительно-меланхолической натуры - мню я каждого алкаша и последнюю рвань и голь стражем некоей внутренней тайны, а самого его внешне - несвершившийся мечтой, замученною тайной тайны той. Я не видел ещё ни одного человека с открытой до дна душой, я ещё ни в одном не нашёл дна - и это чудо, потому что окружён я заводными автоматами, которые, как известно, исчерпывают своё пространство расстоянием от пят до макушки, Тем не менее, будучи способным запрограммировать и зарание рассчитать мысли и реакции многих из них, видя всё убожество, гнустность, безнравственность, нескончаемую тупость и ограниченность, я не смею заключить, что познал всего человека: за всем этим внешним кажется мне нечто целое и неразложимое, чего сам человек о себе не знает, а оно-то и составляет сокровище его личности... И я подозреваю, что сокровище одинаково у всех и оно - то, что называли мистики искрой Божией, оно - Сам Бог в нас... тайна тайн. За свои сорок с лишним лет я общался со многими подобиями и пародиями, но ни о ком не могу сказать, что познал их, - нет, чем более очивидным был для меня человек, тем более загадочным становился, ибо я чувствовал, что не могу его исчерпать самым глубоким зондом в глубину.

Один Пищащий Прыщ уцепился за фалды моего сонного фрака, который я надевал, когда запирал свою комнату, располагаясь перед зеркалом и начиная дирижировать воображаемым оркестром.

Не знаю, что это была за паразитическая присоска на моём теле, но я ощущал её всем током своей тоски и каждым нервом своим. Господин Прыщ Пищащий. Антрепренёр моего оркестра несбывшихся страстей...

Я его встретил у отеля "Прости мя, Господи", в золочёной раке шёл он к дортуару настоятеля.

- Господин Прыщ, в каком вы веке оставите меня в покое и перестанете пить из меня психическую кровь?

Прыщ вынул зеркало и показал мне моё лицо. Глаза мои вытекли, я увидел полые глазницы, как у античных статуй.

- Я не прыщ, а вы не Т.К. - вы даже не человек, - НИКТО. Убирайтесь вон, пока я не посыпал пеплом вашу трогательную голову. Она слишком чутка и, боюсь, тотчас превратится в самозамурованную урну сточных и застойных мыслей. Убирайтесь вон отсюда.

Вскоре встретил я бывшего знакомого Никиту М. Жирные усы и гомосексуальный взгляд отвратительно и сально покоились на нетерпеливом лице его. Никита измышлял сюжет античной драмы для своего ночного кинематографа, поскольку снимал во сне фильм "Сказка ничего не стоящей любви". Дни проводил он в женском туалете, не знаю что там делая, а в перерывах заходил в бар суперотеля и прикладывался к биллиардным шарам.

... И вспомнил свою школу, свою родную школу, как меня там били, как меня травили и мучили, как меня там, наизусть изученного, прекрепляли к стене, протыкали насквозь указкой, и как я ползком выбирался вон, а потом, по ночам, открывал учительскую и ставил себе пятёрки в журнале.

Меня так рьяно все ненавидели, так беспричинно, что я порой принимал эту иррациональную неприязнь за форму любви, потому что только любовь казалась мне бескорыстною тайной, в ненависти же видел я тайные козни рассудка, а поскольку повода видимого я не подавал, я с детства научился любить своих врагов (видя любовь в проявлении их ненависти), это, видно, и предпослало мне христианское будущее и любовь к тому, чтобы быть битым, превратила из заурядного садомазохиста в опытного юродивого, знающего как, обратить зло во благо.

Когда я проснулся в Стране Ближайшего Будущего, то был потрясён новым сном, грозившим пробудить меня на столько, чтобы ввергнуть меня в предыдущий...

Какой-то Лукавый Поверенный в делах с портфелем в руках шёл в обнимочку с чрезвычайным и полномочным послом Князя тьмы, за ними на курьих ножках везли тележку с иконой антихриста, икона вопила и убивала всех подряд. Восстали гомункулы, превратившись в муравьёв и изъев ствол Древа Божия - бывшие люди, занесённые случайно в этот мир одновременно со мной.

И вещи, и деньги, и визги...

Надо стать настолько же отчуждёнными от своей плоти, как отдалены мы от недавнего своего прошлого.

Ни к чему я не чувствую такого отвращения и неприязни, как к собственному прожитому. Недавно специально поставил опыт на своей чувствительности: поехал навестить места своего детства. Прежде, в ветхом облике, я трепетал и откровенничал сс какой-то интимной памятью, и дрожал, и всюду видел следы, и сладостно забывался в воскресном сне детства. Теперь я был мёртв ко всему этому и недоумевал, какое отношение имею я к своему дому, двору, где играл... Глаз равнодушно фиксировал неизменность прежних предметов за четверть века. Вздорная дверь, нечистые, как бельё на старом холостяке, перила. преступные стены внушали холодное отвращение, и я недоумевал, как мог купаться в этой нечистоте, мня её нежной купелью...

Литургия длится круглосуточно - в час дня в Казахстане, в три - в Иране, в пять - в Иерусалиме - и кто меня примет... С доскою от Гроба Господня в московской я жил преисподне. Ни с кем не общаался и дружбы не водил, так-то. Один Господь меня любил, но и пахал по мне, как гусеничный трактор.

Много я страдал - всё впустую. Всё зря. Пустота и два поводыря, один - душа моя, другой - твоя: все сумасшедшие, все себе на уме, а надо бы с ума сойти, чтоб протрезветь. В этом мире трезвых считают юродивыми - и Слава Богу, потому что если не сочтут вас сумасшедшим, то вообще распнут тотчас, растерзают заживо.

Кратчайший путь от человекоугодничества к Боголюблению - юродство: делать противоположное тому, что делают человекопоклонники: они хотят казаться хорошими, будучи дурными - желай казаться дурным; они хотят быть умными - будь дураком, вором, подлецом; видимо кощунствой, а сердцем трепещи пред Господом. Они ищут мирской славы, а ты ищи быть избитым и уничтоженным и радуйся, когда тебя уничижают. Каждый христианин неминуемо в разной степени юрод или человекопоклонник, неминуемо мученник от людей. Старцы считают гонимость постоянным спутником избранников.

Но вот, скажу вам, в чём сложность искусства юродивости:

Юродивость - предел подвижничества, высочайший подвиг. Требуется помимо крепости (попробуй быть битым ежедневно, есть с собаками и претворяться идиотом перед теми, которые не стоят твоего вершка) сверхнравственное христианское поведение, высочайшая парадоксальность, спасающая в мире христианина, чтобы, возненавидеть суд человеческий - людские критерии, игры и роли - любить человека. Монаху вменяется ненавидеть бесов и любить смертных, а юродивым - презирать суд человеческий, людские мнения, которые всегда - прах и тлен, но при этом любить людей, презирающих нас по нашей же воле, ибо мы их подстрекаем к презрению, тем самым освобождаясь от мерзкой своей гордыни.

Юродивыми становились обычно обладающие чрезвычайной гордостью, так что никакими другими средствами не могли они свою гордость изжить: только подвигом юродства Господь благословлял их на это. Юродивых на Руси почитали не менее святых, Бог наделял их дарами. Этим-то и отличается юродивый от человекоубийцы-карлика: свиду он гадит и пакостит, а втайне любит человека и сострадает ему, но, в отличие от людей, не хочет показывать своих добродетелей; но наоборот, как люди кичатся добротой, которой в них мало, так юродивый приписывает себе пороки, которых в нём нет.

Юродивость - величайший образец для подражания, которому должен следовать каждый в своей степени, если хочет отойти от человекоугодничества и обрести новую душу. Юрод - оставивший себя прежнего, высмеявший бренного себя. Юрод ищет богатства для будущей жизни, на земле претерпевая и смиряясь. Играм мира сего юрод противопоставляет свою партию: он тоже играет, но не с целью казаться лудше, чем есть, достойнее, а наоборот, представить себя в худшем свете, недостойным: т.е. юродивый ПО ВСЕМ СТАТЬЯМ СУТЬ ИСТИННЫЙ ХРИСТИАНИН, а вне юродства мы остаёмся фарисеями и христораспинателями.

Со стороны юродство кажется великим; я же скажу, что при своей трусости и нетерпеливости и врождённом ужасе перед физическими страданиями совместить истину мученика Христа я мог лишь в качестве юродивого: юродство есть единственная сбалансированно-компромиссная форма между мной и Богом. При всей трудности занятия моего я его выдерживаю - скорблю, ропщу, но остаюсь юродом, потому, что КРЕСТ ПОСИЛЬНЫЙ, и Слава Богу, что в меня не вливают инсулин, как в шизофреника, и не портят вены ртутью, как сифилитику. Такого я бы не выдержал. От одной идеи пытки током я сошёл бы с ума...

Какой же я подонок, ибо постоянно ропщу, и сколько грязного разврата даже в самой моей исповедальной интонации - в самой основе, на то, что кто-то прочтёт это.

Нет, истинный дневник так отличается от расчитанного на читателя, как человек, раздевающийся наедине и при ком-то. Однако, монахи говорят, вообще не надо раздеваться догола и видеть собственное тело, чтобы не искуситься им; так и нам должно бы не писать, а спать в одежде - бдительно ждать Спасителя.

Писательская исповедальность кажется мне формой самораздевания, утончённым и изощрённым извращением психики, отклонением в сексуальной сфере - я уверен, что ни один здоровый психически и нормальный сексуально не опубликует своих дневников, а если и будет их вести, то в величайшей тайне и презрении к ним.

Толстой и Достоевский остались до конца своих дней актёрами, отсюда фальш их расчитанных дневников: Достоевский откровенно писал дневник в газету (трудно представить более несуразную форму), Толстой делая тайные записи, предусмотрительно складывая их в сейф с полным чувством, что дневники будут прочтены и сопречислены к будущим Полным Академическим...

Исповедь - тайна, не открываемая никому, кроме Бога. Исповедальная литература, вводит в прелесть читателя своей искренной интонацией, а вместе с тем говорит о неспособности к истинному покаянию и подлинной исповеди.

Низведи меня, Святый Боже, из мира тщет, коими одержим я. Двадцать лет предавался размышлениям, оставя всех и вся. А теперь я понял, что мысли - те же полуматериализованные вещи: бывают мысли - мощами у тех, кого Господь сподобит, а прочие идеи - обычные вещи. Жить в мире мыслей - тот же вещизм. И уподобил я себя фальшивомонетчику, выпускающему устаревшую валюту, на которую ничего нельзя купить.

Понял я, таким образом, что думать - то же, что предаваться накопительству вещей - умственных вещей, что это такой же порок, мешающий духовному пути. А надо бы стать нищим, т.е. не только внешнерасстаться с земным, но и с мысленным скарбом, стать нищим мыслями, чтобы, наконец, в уме поселилась единственно достойная быть мыслимой мысль: о Христе, о Его претерпевании, воскресении, приходе...

Я кажусь себе гигантским безобразным пауком и паралитиком.

Когда-то у меня была жена, магнетическая, магическая женщина. Единственное, чего я достиг, это вытравил всё живое и прекрасное из её души... Начались грязные ссоры, в которые ввязывались дети, казалось выросшие на семейных скандалах, заменявших как нам, родителям, так и им жизнь живую и театральную. А больше - хоть убей, я ничего не помню.

Ничего в своём прошлом, кроме прожекторских проэктов достаточно низкого свойства, не нахожу. Умел изощрённо втирать очки и рисоваться, срывая аплодисменты в своих камерных ролях, разыгрываемыми с двумя-тремя ближними. Обычно всё кончалось крахом: ближний уходит, слёзы, обман... надежда на неземное, утешение в "трансцедентном" - иудаизм, оккультизм, православие.

Я пришёл в мир предельной скудости человеческой теплоты, в мир ожесточённых душ и был (и остаюсь) подстать этой бездушной цивилизации: такой же лживый, хитрый, подлый и жестокосердный как и все прочие, такой же ядовитый крот, зарывшийся в нору свою и что-то там строчащий на машинке...

Гадливая страсть к самолюбованию привела меня к полной оторванности от мира и изоляции... Кому охота служить переносным зеркалом? Каждый ищет утвердиться сам, а не поработать подставкой и рефлектором.

Исходил я все лисьи и волчьи тропы по Сретенским переулкам, всю Москву искуролесил в тоске и надежде... И более нет ни одного некоженного места, и ежедневно повторяется один и тот же фильм. И я, напоминая себе кинематографического маньяка, изуверски разрезавшего плёнку и рассматривающего под увеличительным стеклом старые кадры одного и того же гадливого фильма... И фильм этот надоел мне. Не буду больше смотреть.

Через 200 лет не будет ни Александра Блока, ни Александра Абдулова.

Близкий друг подарил мне книжку с изображением того, что осталось от старых милых церквушек в Белоречье и Каргополе, где у Белого моря - заброшенные пустыри, ветхие полуразвалившиеся постройки. Скоро по последнему государственному проекту всю эту местность зальёт вода, будут пущены плотины, и на тысячи км всё кругом уйдёт на дно, в том числе и эти трогательные церквушки с алтарями и крестами, памятью о чём-то прошлом...

Так и весь мир скоро уйдёт под воду, и я не хочу иметь дело с будущими водорослями и костями в акульих животах...

Я не хочу переплетаться в морскую траву.

...Господи, что же останется от всего этого мира через 100 лет, и неужели нельзя жить чем-то иным помимо того, чего не будет в следующий момент? Мир идей? - Фикция, ложь. Что же тогда? Подачки оккультизма? - Сладкие посулы и тот же мир людей. Обманывать и убивать? Что же?

О не сойти бы с ума, прежде чем научусь думать...

Не стучитесь ко мне. Неужели вы не видите, что я заживо разлагаюсь? Что у меня сейчас отвалятся конечности и отвиснет челюсть? Что вам от общения с таким погостным вурдалаком, обтянутым вегетарианской кожей?

О, оставьте в покое меня, мои злые, не приносящие ни пищи, ни утешения в дом мой мыслимый.

Я не вижу ничего, кроме мерзости, и жду только смерти.

Помилуй, Господи, несчастного раба.

На окошко села транная маленькая птица и клюет подоконник - точно хочет что-то сказать мне. От кого принесла мне ты весть?

В этом мёртвом мире предметов я не знаю, где разместиться душе... Среди сотни лежанок негде преклонить голову... Нет места. Нет места, нет места.

Единственное, что я умею, это изливать горькие мысли свои на бумаге... Мне всегда становилось легче от этой постыдно-терапевтической меры спасения.

А в Ялте стояла жара, и я скитался среди прогуливающихся пар. Иностранная речь, разврат, одиночество... Ничего общего с миром. Куда деть себя? И так сколько? 20, 30, 40 лет. Боже мой, какая разорванность какая тоска...

Вот подсел ко мне друг милый, и мы начали предоваться реминисценциям... Абрамцево, треугольник любви... она на коленях перед тобой... стихи и одуряющие ели... убогое маньячество и гордость жалкая, замешанная на проектах будущего...

А теперь, когда ничего не сбылось, мы ищем оживить мир канувшей мечты - какая скверная реанимационная на месте ума и того, чему положенно мыслить позаконам человеческим. Ничего, кроме двух-трёх крох, как от мышеловки.

Мы идём с тобой в доль реки Великой в Пскове. О дивная моя, я ничего не умел тебе сказать. Я ничего вообще не умел, кроме как наносить раны и пить кровь.

И ты, прекрасная, дарила мне себя - жертвенно и без остатка.

Я делаю фотоснимки аппаратом, перешедшим к тебе от умершего отчима. Спортивная камера на 72 кадра... а память снимает что-то своё, своё... И вот, спустя 15 лет, проявились те негативы...

Боже мой, как позорно и ничтожно прожил я чужую жизнь. Почему я так боялся добраться до себя и сбыться хотя бы в малом качестве? Поему?

Мимо, мимо, мимо - однотипная формула моего бытия.

Боже, Боже! Мой мерзкий длиной с юность и молодость роман с самим собой, закончившийся верой... И не было меня и нет. Клочки разорванной памяти, всплески чужеродной мысли, проницающей мою нанятую для эксплуатации плоть.

Есть люди, единственная возможность для которых возненавидеть себя - юродивость. Вот и я с жертвенной готовностью принимаю на себя этот заскорузлый чин в человеческом семействе: юрод, урод, выродок. Я юрод не по необходимости: так лечит меня сила вышняя, юродством, хотя бы им, отхожу от патологической самофикскации. Причина всему - богомерзкий блуд крови моей. Блуд не выведенный, сколько ни исповедался я в нём, ни купался в святых источниках, ни проливал слёз.

О друг мой прекрасный отсутствующий, садись рядом, и мы посудачим с тобой, поделимся бесами.

Что поделаешь... Будучи мотыльком возвышенной мысли, облетал я места под куполом космических храмов и познал самые высокие ноты космического преобщения, именуемого на языке Гёте "гемют": возвышенный стиль, одинокий романтик во фраке с дерзкой шевелюрой, блестящим огненным взглядом - бредящий и мыслящий. Всё это я познал в полноте. И многое другое. А теперь устал, ничего не вижу. Слава Богу, ослеп.

Одна знакомая моя старушка к 70 годам начала писать космические стихи и вдруг ослепла. Она ничуть не горевала, эта семейная мученица, ненавидимая своим обывателем сыном и злодейкой невесткой. Ей казалось, у неё открылось иное зрение, и душа её видит в невидимом, в космических мирах.

У каждого наступает пора мер и сроков, когда душа так вздыхает о себе, подводя черту: хватит, достаточно я познала, видела и слышала. Надо бы нырнуть под воду...

...В подъезде стойкий запах дохлой кошки и штабеля макулатуры, приготовленной для миссионеров-школьников, едва ли не единственных долгожданных гостей моей полупризрачной квартиры.

Иисусе Сыне Божий, Ты призираешь на сирот.

Раньше мне казалось, - люди делятся на живущих своей жизнью и чужой. "Свояки" исполненные энергии и какой-то первозданной основательности носились и дёргались, наживали грехи и вскрывали в себе вены от страстей. "Чужаки" мучались и метались, будучи неспособными привести в гармонию своё дыхание, с постоянным ощущением страдания за чьи-то чужие преступления, за которые по воле судьбы несли расплату. Какой-нибудь Казанова или римский кесарь казался мне ореолом земной насыщенности. А теперь я понимаю, что и они не жили, но дремали, грезили...

С принятием веры я не перестал спать и галлюцинировать. Дело обстоит отнюдь не так просто, как живописует правосласный молитвослов в покаянном каноне: проснись душа, прежде спавшая, очнись от прозебания воь грехе, радуйся в Боге. Проснулся и очнулся..., а оторопь не прекращается, и мучит мысль: вера моя и дыхание во Христе совершаютсё как бы помимо меня, некая сила действует во мне, а не я. Ангел-хранитель ведёт, благий мой поводырь к небесным далям.

А по ночам меня мучает такой блуд, что, не будь мой читатель дорогим моему сердцу духовником, никому бы не решился я его исповедывать. Но, право, есть смысл каятся в письме. А читателю - избежать праздное любопытство, принимать исповедь невротика, выступая в роли врача и духовника.

Когда приходишь к вере в зрелом возрасте, то кажется весь мир должен последовать за тобой. Но нет... силён соблазн отправиться в экзотическую пустыню с дипломатом, набитым фотографиями близких, съестными деликатесами. Но как быстро этот экстренный запас истаевает и меняется климат: экзотика пропала, одежда истлела, пища прогнила, а фотографии пожухли и посерели. Оказалось, пустыня настоящая. Ветер, песок и Бог, и так страшно, что по неволе пойдёш верою - выбора нет.

О, не потому ли из многих мест обитания поместил Ты нас в пустыне, Господи, чтобы не имели мы иного выбора, кроме Тебя, иного соблазна? Смею сказать, кто не прожил жизнь свою в такой одинокой и страшной пустыне, тот Бога не знает.

Ха-ха-ха! Укрепи, Господи, шута быть царём, это прошу Тебя я, царь, ставший шутом. Перевёрнутая вверх тормашками преисподняя, душа моя.

Люди умирают из-за невыносимости бремени грехов. Переполненная чаша давит на них могильной плитой - не выдерживают бремени... (истинная причина смерти большинства). Гёте ничего не понимал, полагая, что человек прежде даёт согласие умереть, а потом только свершается с ним это последнее земное таинство.

Мысли о смерти успокаивают меня. Я думаю о ней как о рождении... без всякого страха и чувства - с готовностью. После принятия веры был я сам не свой, жил как бы с упреждением водимый. В смерти всё вернётся в прежнее положение: грехи, трезвое осознание. Придётся вернуться назад и проделать заново весь путь.

В смерти человек крестится, ибо крещение - смерть человеку ветхому, а ветхость наша плотна, телесна. Смерть же есть трезвое крещение. Быть может только в смерти, только в этом страшном таинстве и возможно усладиться и соединиться со Христом. Невозможно испить чашу свою и познать сполна крест, не пережив опыт умирания. Не столько на идеальном мысленном кресте скорбей, сколько в смерти открывается Христос.

Укрепи меня, Господи, не сойти с ума прежде, чем я умру. Ибо душой своей чувствую я навалившуюся тяжесть мирового греха. А кто я, что бы брать на себя чудо, я неспособный понести собственного груза?

Шёл мужик по дороге с мешком, и сыпался от него песок...

Светлая тайна Л... Как ты умирала. Барбитураты - успение...

Мне всегда казалась кощунственной установка кондовых не отпевать самоубийц. Почему подлежит отпеванию какой-нибудь алкаш, умерший своею смертью в крайнем бреду, а самоубийца - не подлежит? Господь оправдает каждого, если захочет того, а мы не вправе судить.

Самоубийцы всегда вызывали во мне какую-то особую жалость. Теперь я понимаю, что попытка покончить с собой вызвана нежиланием нести... "чужой" крест. По мере смирения принимаем мы чужие кресты в себя, а по степени надмения воспринимаем свои скорби как навязанные и бессмысленные, затемняется тайная промыслительная картина.

Оставьте меня наедине с моим безумием, ибо им только и решится моя связь с миром... Моя камера, мой скомороший жезл. В моём безумии не больше бреда, чем в идее коммунизма. О, я страдаю за большевиков.. В своей вонючей дыре - за кого только я страдаю?

Шабашные игры... Прочь, прочь, прочь от меня, химеры лукавые... Вам не познать моего креста и моего страдания. Человек - тайна. Ни один не знает другого...

С отчаяния понять ближнего начинается подлинное смирение. Сердцем мыслить - любить, рассудком - накладывать мёртвые схемы.

О светлая, о дивная... Ты была сильнее меня. У тебя был щит - пластинки, книги. Олицетворяла ("в лицах" видел) пантеон богов и наполняла им свою сирую келью.

А у меня щита нет - я беззащитен. Боже, помилуй сироту блудного... Верни в Лоно Отчие под тёплый кров Твой... Холодно мне, одиноко, невыносимо. Воют голодные псы в моём сердце и шакалы-падальщики разрывают грудь мою...

Мой прекрасный, нежный друг. Не тщись понять меня, утешить, упокоить. Душа неизъяснима. Я заперт. Ты прав и чем более ты прав, тем дальше от меня...

Воистину никого: только человек и Бог. Но кто выдержит такое противостояние? Адам не смог ещё до грехопадения своего довольствоваться общением лицом к лицу и испросил "себе подобного", от которой и смерть и соблазн. В райском состоянии царь земли не смог довольствоваться общением с Тобой. Что говорить обо мне, на котором тысячи разлагающихся останков от летучих мышей и невидимой нечести? Как мне быть на едине с Богом и не нуждаться ни в ком? Святый Иисусе - Ты сподобляешь... Ты возвращаешь мне покой, приводишь в чувство... Распятый Боже... Воистину никого... Пустота, ночь и Голгофа... Ты распят предо мною, и я предстою Тебе: распятый Бог вечности, Премудрый Отец небесный - и я, жалкий обыватель, козявка, червь, прах, лжец и предатель... Боже, помоги мне, нищему, упокой сирого.

Сил нет, сил нет. И однажды бесы задушат меня подушкой - навалилось бремя.

Почему я схожу с ума? Да ведь это удел всех познавших... Всех кому открылось... Схожу с ума, потому что прежняя жизнь невозможна, я выбираю безумие завакцинированной ветхости... В моём юродстве больше от преображённой личности, чем в здравой посредственности, мнящей себя обновлённой через культовый ритуал и книжное богословствование.Я прохожу курс богословских наук внутренне. Безумие моё есть огромный деревянный крест, который я несу. Господь да исцелит убогого меня...

Кто, впрочем, сказал, что я сошёл о ума? Я просто не могу быть собой прежним. Не желаю жить прежним миром, прежним обществом... Боже правый, я просто иначе не могу... Болезнь - это моё дыхание...

Соседа по палате вчера нашпиговали какой-то отравой. Трое в халатах склонились над ним и что-то делали. Бедный дёргался, как если бы его пытали. Кажется не туда попала игла, и ему было безумно больно... Господи, помилуй этот мир и меня, маленького, слабого, тщедушного и немощного.

Я сошёл с ума потому, что боялся обвинить кого-либо. Я сошёл с ума потому, что остерегался вынести о ком-то приговор...

Друг мой. Теперь, когда я болен, мы равны. Что завидовать сумасшедшему? Гениальность сменяется безумием, наступает легчайшее равновесие. Безумие это вместо смерти льва... Удовлетворённая шавка радостно скачет близ свихнувшегося царя зверей...

Ты ведь больше не завидуешь мне теперь? И не хочешь моей смерти? Я хуже тебя, я больной. У меня никого, ничего, кроме болезни. Болезнь - моя собственность, скарб, положение.

Первые симптомы проявились, когда я начал получать письма от одной дамы из Л. По пяти и более двадцатистраничных писем в день. Безумный бред: братья дерутся на ножах, и она между ними. Мать как вурдалак впивается в шею и начинает пить кровь. Кругом все её бьют, ненавидят, не понимают... Меня охватил озноб: если пишет мне такое, значит почувствовала брата, подобного себе. Боже правый, через другого почувствовал я свою болезнь.

А потом её упекли в психушку. Несчастная, смиренная. Говорила когда за ней приходят, не сопротивляется, кротко даёт увести себя: "Делайте что хотите. По грехам мне".

О брат, как мне спокойно в моём состоянии! Как мне хорошо! Как мне ничего не нужно! Какое царство Божее в сердце! Пр5едлагаю тебе панацейное успокоительное лекарство от всех бед и проблем...

Нет сил. Прежнее ушло... Божий Страх не позволяет предаваться музыке, ститхам, искусству... ближним. А взамен ничего не пришло. Полагал, откроются врата небесные. Куда мне по грехам. А может быть они открылись такою ценою...

Как же мне легко молиться за каждого моего ближнего! Как легко общаться с кем угодно! Как легко вызываю образ каждого из них и прибываю с ними в трепетнейшем единении, малая доля которого невозможна при визуальном контакте. Я юродивый, потому что иначе нельзя. Надо же человеку кем-то стать. И когда он должен стать кем-то в мире без желания предать своё духовное кредо и сокровенные убеждения, крест юродства подстать как ничто другое. Поверь, это так.

Мой светлый друг. Я вижу, как тебе тяжело, и сострадаю всем сердцем. Я тебя безумно люблю и, хочешь, вскрою вены и отдам всю кровь... Как мне жаль тебя. И боль твою чувствую я каждою клеткою своей.

Не страдай, утешься. Я тебе когда-то подарил образ Утоляющей Печали. Потом старую иконку, которую когда-то подобрал я не то в помойке, не то на барахолке. Ты её отреставрировал... Но утешила ль тебя Божия Матерь? Или Она только сумасшедшим в помощь и юродивых утешает? Только тех, кто сплошное рыдание, сплошная боль и слёзы, и крик о помощи. Присоединяйся. Будет больше нашего брата - болящего. Скорбящего, к Матери Божией вопиющего.

Это ложь, что я безумен, это форма плача моего. Просто иначе нельзя. Иначе я действительно бы сошёл с ума. Чем претворяться здоровым - удел серой толпы, не лудше ли мнить себя неизлечимым больным?

Боже правый, моё покаяние пребывает по мере умножения безумия. Плевать я хотел на мёртвые схемы. У меня так, как неуложится ни в одну книгу.

В юности я был бездарен и сер: блуд, наглость, воровство и преступные наклонности, безудержная гордость... намечавшееся профессорство. Молодой учёный. Огненная змейка сверкнула перед глазами и разрядила воздух - не вышел из меня ни музыкант, ни писатель, ни пророк, ни батюшка, ни проповедник. Получился полнокровный сумасшедший. И слава Тебе, Господи, ничего другого не желаю. И ни с кем не поменяюсь своими дорогими ризами.

Спасибо, мне легко дышится, когда воздыхается. Литургический порядок в сердце и небесная молитва о ближних.

О прекрасный мой, дивный брат! Я заню ты любил меня и желал мне только добра. Как я мучал тебя, хотя и пил ты кровь мою изобильно... Прости меня... Я уже осуждён, мне недолго осталось. Прости безумие моё... Страшная сила проницала меня, и ты, как связанный со мной нитью единой, включился в этот ток Голгофский... Но ведь и облагодатствовался ты через меня. Покоя тебе и радости, Ты ещё долго будеш маяться. И на каждом земном мытарстве твоём будет открываться тебе маленькая тайна обо мне, и будет плакать сердце и сжиматься грудь... А так... Что можем знать мы друг о друге? Промелькнёт час общения... и разводит в глухую тьму в разные стороны. Удивительно ещё, что нашли контакт и спелись на этот сирый час совместимости...

Прости, мне трудно говорить... Мне легче плакать. Знаешь, я познал бесконечное богатство языка плача... Мне стала ясна через плачь боль другого. Боль всей вселенной... Через плач я наконец-то вышел из своей убогой скорлупы... Может быть, впервые горько и безостановочно заплакал, протвезрел. Божия Милость. Ему виднее.

Благодарю Тебя, Творец, за слёзы горькие омыть раны мои ... и упокоить сердце...

Мне хорошо, мне легко, мне блаженно. Не надо навещать меня. Лучше светлое безумие, чем погрузиться лицом в навоз обыденности. Поверь, иным себя в Росии я не вижу...

Великий человек ходил по комнате. Рояль, пюпитр, решительный взгляд, огненное устремление в даль... Да, какой бред. Ценой юезумия я отсёк своё прошлое. И слава Богу. Первым истиным бредом я избавился от тьмы бредов сокрытых, называемых воспоминаниями, грузом привычек.

И ты, и ты мой брат родной! О как ты маешься! Чахоточно тебе, тяжело. Ненавидит жена. Чуждый ребёнок, тиранящая мать. И навалилось бремя долгов. И страшно себя вспомнить. Стрвшно идти по своему следу в спять... Дорога утыкана гвоздями, и шипят ядовитые гады... Боже, Боже праведный. Укрепи тебя Господь Встрдании твоём, даруй тебе молитву тихую в твоём сердце. И меня понять, грешного. Не увидимся больше здесь, никогда.Прщай и ты... Прости всё.Какой я был муж? Какой отец нашим детям? Игры, детство. Мы серьёзны только в смерти, только перед её страшным лицом сосредоточены воистину перестаём врать, и познаём себя, и каемся, и плачем. Ты мне верь потому что больше ничего не будет, и я не лгу... И если сподобит меня милости Господь, даст утешение вечной жизни, то я буду молиться о тебе и о детях наших милых, которых больше уже не увижу никогда... никогда...

Когда мне было 25 лет, одна сумасшедешая птица атаковала меня в лоб, и я боюсь встретиться с ней после смерти...

В моём сердце звучит реквием, погребальная месса. Боль за всех и за вся. Прости меня брат и прости меня сестра.

Все, кого окрадывал мечтами и внушал иллюзии несбыточные, прости меня окоянного вора, блудника и убийцу. Скоро мой срок и надо очиститься...

Трамвай остановился. Ввс пора выходить. Как, мне? Это не моя остановка. Незнакомое место... - Выходите, выходите. Конечный пункт. Транспорт дальше не пойдёт. Так, наверно, трусливых смертников направляли к гильотинам и висилицам - как я ежедневно живу... ведомый на свою ординарную казнь.

Как полезно вчувствоваться и вживаться в боль: умолкает речь и осуждение: как бы падает на тебя душа ближнего; вываливается, как призрак из гардероба.

Да, с меня ещё спросится за мою несчастную слабость читать чужие письма. Этот грех я забыл исповедать. А надо бы.

Пойдём со мной. У меня хорошо. Не бойся. Здесь блаженно. Не бойся, тебя никто не тронет. здесь тихо и покойно... И вечно...

А вы несчастный. Вам ещё надо посетить театр на Таганке. Вас тяготят нити, связи, узы, узлы... Бедный. Мне уже ничего не нужно. Ничего, кроме покоя и тишины в сердце. Облекусь в схиму, лягу спать на всю зиму. Вот такие, брат, дела.

Какой-то дурак в бассейне проломил мне череп локтём. И туда потекла такая желчь и боль - весь съёжился и решил больше не ходить никуда. Сидеть дома.

Во время движения теряется переживание телесности. Дома чувство греха сильнее.

Я самый безвестный человек на свете, самый затерянный во вселенной, самый сирый, одинокий и никому не нужный... Листок осенний не убранный и полусгнивший, а прах развеялся по ветру. Пылинка попала в глаз одному прохожему и потом долго мучила его бедное зрение, проникла в сердце и обожгла внутренности.

О Боже, какой это бред, - ходить по чужим местам... Откуда эта тоска по людям, разве не всё одно? Наш общий кумир юности Шопенгауэр понимал это кажется в полноте.

Не грусти, брат. Скоро полночь и будет нам хорошо. Зажжем лампадки и умилимся тихою молитвою со ангелами. Скоро растворимся мы в инобытии, перейдём в иное качество... Скоро, совсем уже скоро...

А ещё я непрестанно вижу паред очами Успение Божией Матери. Вижу слетевшихся со всех концов апостолов и ангелов, окруживших Матерь Божию... И сердце умиляется...

Посмотри, каким прекрасным почерком написано это письмо. Какое дивное лицо у матери Марии... Сколько прекрасных ближних послал мне Господь. И ни одного я нераскрыл, не разгадал... Искушение сплошное.

Надо бы закрыть шторы и запечатать дверь, чтобы никогда никто не вошёл...

Бедный потерянный друг мой... Без меня тебе некому будет сесть на шею и расслабиться. Кто поведёт тебя и даст кровь свою? Будешь маятся неприкаянный, как маялся крестный твой отец. В царствии вечном, в мире истинном унаследуешь ты веру от несчастного отца своего, а в мире этом - сирую мытарскую душу и удел юродивого, оплёванного и брошенного, самого одинокого человека во вселенной.

Если бы тебе открылось на что ты шёл, беря меня в свои крестные отцы! Если бы крови твоей передался ток моих блудных и преступных жил... Уверен, ты передумал бы... Но Божия Воля, Божия Воля. И вершится всё, чему должно. Твоя судьба решена и моя. Исполнимся надежды и смиримся.

Мечтать о чём-то - не верить в Промысел. Иметь бы тишину сердечную, а там всё устроится само собой. Ни на что не променяю я покой со святыми в треблаженной стране молитвенников.

Филяндино. Две старухи с кривыми ногами, два скилета с горящими глазами и черепным оскалом... Боже правый... В каком я живу веке? И где я? На каком свете? Верни меня, заблудшего, на путь истинный и отверзи очи к трезвому ведению...

Безумие - это горькая трава, которой я исцелился и нашёл наконец точку покоя в себе, которую искал и никак иначе не мог обрести. О светлая радость моя, нескончаемое блаженство. Приглашаю вас в свой тихий уголок разделить скромную трапезу.

О да брат, Тургенев и Толстой были нормальными, потому что дерзали описывать людей. Но это близко к осуждению. Я же никого не знаю и себя в том числе. А болезнь открывает глаза на крест, понимаешь... Обретается право видеть другого. Это только профаны полагают, что безумие в том, что смотришь в глаза ближнему и ничего не видишь, кроме собственного отражения. Напротив таким мне кажется положение обычного здорового середняка. Напротив боль сердца открывает зрение и приближает ритм сердца брата. И люблю его... и молюсь о нём...

Господи, спаси всех нас и помилуй.

Впечатление юности, когда я притворялся сумасшедшим. чтобы меня не взяли в армию: стоит мальчик лет 15 с пылающими глазами. Что-то втолковывает другому больному. Взгляд интенсивный и невидящий. Стало жутко. Смотрит прямо на дно души собеседника и ничего не видит... вот она болезнь... Потому я не мог забыть этот образ, это зрение... Надо бы навестить друга, которого я вчера обидел: в потоке грязных моих мыслей выловил я это закопчённое бревно... А надо бы высушить его и истопить им печь.

О право, я мог бы плести мысли и образы, нескончаемо строить эти воздушные замки. Но я слишком трезв и бездарен. И зоркость моя убивает меня. Вижу как бы через человека - и взгляд оканчивается на днище адовом, прикалывая собеседника к стене, как бабочку булавкой. Понимаю, не радость общатся с таким собеседником. О Боже, если суммировать горе и свет, который принёс я своим ближним, первое явно возобладает. Прости меня за всё. Простите...

Господи, всем тишины в сердце, всем покоя внутреннего. Укрепи, Владыко, на пути. Скорби открывают сердце к боли ближнего. Наверное только скорбями начинаешь чувствовать ближнего своего. Как нужны нам скорби.

Со мной переписываются только сумасшедшие - прекрасный знак моего собственного состояния. Сумасшедший во Христе, юродивый. Я спасаюсь тем, что мне никто не нужен.

Я не видел Христа за христианством и православием, поскольку стал проповедывать, учительствовать. Но нет. Это не для меня.

Надо оставить мир - тогда открывается Господь. Надо жить смертью, возлюбить смерть как жизнь истинную. Страдающая душа легко принимает такую жертву.

Наверно невозможно указать ни одному его собственный путь заведомо, как нельзя предписать заранее пост. В своё время были скиты, киновии, кельи. А теперь иные монастыри и монахи, иные схимники и свидетели. Да поможет Господь упокоиться каждому на его месте, в тишине и вдали от мира. Одному книгами, другому - молитвой, третьему - бранью, четвёртому - добрыми делами... кому как. Но лишь бы прочь от мира, зловонного источника безумия и страстей.

Невозможно жить с кем-то, не нуждаясь в нём. Даже если нуждаются в тебе, к этому привыкаешь и начинаешь нуждаться в том, чтобы в тебе нуждались. А нуждаться в ком-то одном значит впустить в себя все страсти преисподней, нуждаться во всех. Потому блаженно странничество и блажен зетвор. Надо привыкнуть жить одному, чего бы это не стоило. Без затвора не достичь ни смирения истинного, ни покоя. ни тишины, ни соприбывания с мирами ангельскими.

Укрепи, Господи, каждого на его месте и предпиши благой путь.

Во Франциске я не вижу ничего католического - православный святой. И даже копии с картин Джотто близки к православной иконописи.

Кто познал православие? Только тот, кто удалился от мира в смирении и Матерь Божию возлюбил в простоте сердца своего.

Прикрепись, сердце моё, ко Господу и думай о скорой смерти и о Страшном Суде, да отойдёшь от страстей мира и прилепишься к воне благоуханной, пути благому.

Как располагает Россия к одинокому житию: старые натопленные хатки, призрачные старушки в них, "спасающиеся интеллигенты с книжной мудростью, семейными страстями и социальной неустроенностью, эсхатологическими чаяниями по Бердяеву... Россия кажется тем и хороша единственно, что просторы её дают возможность человеку неприметно для других затвориться от мира.

К. уехал в Австрию. Несчастный! Начнуться новые страсти: фонтаны, журналы, проэкты, и всё это расхитит его чуткую душу и ввергнет окончательное безумие. Зачем отсрочиваешь час правды? Замкнись сосредоточся, вспомни о смерти и о бренном уделе своём... Возрыдай и твори дела, угодные Господу - живи по правде смиренной.

Книги в помощь человеку одинокому, для общения истинного, независимого. Населяешь мир свой кем хочешь и свободен в выборе. Какое великое преимущество перед рабской зависимостью от первого встречного, не говоря о ближайших ближних...

Перебирая в уме прожитое, задаюсь вопросом: встречал ли я неодиноких людей? Нет, видел смотрящих правде в глаза (вынужденно, волей обстоятельств или по собственной инициативе), т.е. одиноких, закрытых и чуждых миру, - и избегающих последней правды, тайно одиноких людей, внешне вовлеченных в какие-то порочные круги и связи, а духовно не менее сирых и неприкаянных, чем вдовы и сироты, и пожилые люди.

Затвор пиручает к идее смерти. К последней правде на земле. Затвор придаёт силу жить без страстей, смиряясь по Воле Божией.

Ни в ком и ни в чём не нуждаться, ничего ни от кого не хотеть и довольствоваться внутренней беседой, миром духовным. - Это и есть затвор.

Затвор труден на первых порах, разом рушатся многие тайные нити, змеи шипят и извиваются, требуя прежних контактов. В затворе становятся очевидными тайные связи с миром, которые будучи среди людей обычно не отмечаешь.

Я перестаю лгать только, когда пишу ни для кого. Душа перестаёт лгать себе, когда начинает жить для Бога, а до того была ложь сплошная, впутанная в красивые слова и показные добродетели.

Иначе не могу, иначе я сойду с ума. Я уже дошёл до того, что от лиц человеческих у меня начинается бред... Так, видно, каждый доводится до крайней точки невозможности и тем подталкивается к единственно верному решению, предписанному по вышней воле.

Избави мя слабого и маловерного, Господи, от химер мира сего - явных, а более - от тайных химер избави меня.

Перед лицом смерти устраяется в сердце покой, и блажен тот, кто этот покой не променяет ни на что и ни на кого.

Даруй мне, Господи, скорбеть в покаянии, что возможно только в затворе для меня.

Сокровенная нота общения - неизглаголимая трепетность, невозможная на земле. Там, там, там...

Совесть призывает отдать последнее ближнему... даже жизнь, свободу... лишь бы не впасть в грех немилосердия... Вот и я, кажется, единственное что могу отдать ближним - это свою смерть: для их утешения и для моего упокоения. У них улягутся тёмные страсти, закроются "дурные глаза", тайно нацеленные на сживание ближнего со света из зависти, или по какой-то другой чёрной причине.

Меня больше нет, слава Тебе, Боже. Теперь Ты будешь во мне, со мной, Та, Которая с безутешными, Матерь Божия, безнадёжных надежда.

Прежде мысль о смерти была отстранённой, как-бы не касалась меня. Много должно крови утечь, прежде чем иллюзия бессмертия исчезает, а с ней - пелена, застилающая реальное видение вещей: скорую смерть. Страшный Суд. Близость смерти как единственного моего будущего в мгновение отрезвила меня, от тысячи страстей избавила меня. До того бился в силках страстей и помыслов. Ни поста, ни молитвы.

Как противоположно мирское письму духовным установкам! Рильке. Цветаева, Блок - традиция адресоваться поверх реальных читательских голов достойному в грядущем веке собеседнику, представителю будущей расы гениальных читателей.

В вере: "недостоин". Мнишь себя достойным, впадаешь в сектанство, ересь.

Боже мой, Боже мой... Побольше мне мучительных ненавистных ситуаций, унижительных обстоятельств, плевков и обид, недлагодарности и несообразности, разной "неадекватности" и бессмысленной мести... Как всё это меня смирит и упокоит.

----------------------

Среди людей мне безысходно, горько и тоскливо, потерянно, одиноко...

Смерть лишает тяжкого бремени. Меня куда-то ведут... и мне почему-то спокойно. В смерти мне не одиноко и я уверен: там, дальше, истинная жизнь... Я готовлюсь умереть потому только, что иначе начинаю сходить с ума от страстей и помыслов, одержащих мою хилую и насквозб проницаемую всеми ветрами психику... И так спокойно мне становится, тах тихо и уютно. Я могу жить только когда думаю о смерти. В смерти обретаю я покой.

К чему всё это? Каков мой срок? Душа моя на положении смертника с бессрочною отсрочкой. Когда же теряю реальность приговора, то все земные страсти и невидимые чудовища залезают в меня, и я на грани умопомешательства. Мой бедный убогий мозг и бренное тело не могут вместить ни мира. ни людей, ни страстей, ни прошлого. ни настоящего. Я ничего не понимаю и не знаю, и не желаю ни к кому привязываться, поскольку связь мучительна. Сил же страдать от привязанностей у меня нет, и, тем более, нет у меня сил жить мужественно и непривязанно.

Мысль о смерти уводит меня от земной толчеи, от клея, которым соединяются две бедные души, полагающие надежду друг в друге.

Земным страдальцам и безвестным мученикам даётся великое утешение в страшном и неминуемом для всех таинстве перехода в иной мир. Мысль о смерти делает меня сирым и голым, и так я успокаиваюсь. Никто и ничто не тревожит меня. Упаси Боже возводитьв какой-то принцип это моё переживание. Возможно, оно сугубо субъективно и более ни к кому не подходит. Но я не могу иначе. Мне так действительно легче. Господи помилуй.

Господи, утешаюсь Тобой. Матерь Божия, не оставь сироту. Силы небесные храните меня в чистоте! Ангеле святый, утешитель дивный, не покинь меня в час перехода в вечность. Мне не страшно, мне почему-то не страшно...

Свобода даётся в уничижении и скорбях, ибо только смирением смягчается сердце. Стеснённые обстоятельства при просвещении духовном и свети благодати представляют идеальные условия для проявления духовной свободы. Ясно, как мало такое понимание свободы сопряжено с западным. Выходит, в России, этой забитой авторитарной стране, находится больше личностей и индивидуальностей, поскольку, то здесь, то там, то у одного, то у другого проявляется удивительный всплеск душевности и сердечности. И несмотря ни на какие репресси в сфере религии и культуры, души глубокии сокровенные, человеческие, сострадательные и слышащие Слово Божие сохранились - посев святый идёт...

Помилуй, Боже, бедную мою страну; всех её непреходящих бабушек и старые домишки. Даруй продержаться нашим тихим городам, Церквям, развалинам монастырей и старых храмов...

Одиночество либо смиряет, либо делает безумным. Праздник или пытка. Теперь я понял, откуда тоска по перемени мест и идеальным ближним: от неумения быть одному. Пока человек не может быть наедине с собой, он не готов к смерти.

У аввы Агафона описано мытарство: душу помещают на три дня в изолированную камеру, и уже к концу первых суток мучение достигает крайней степени. И что мне вера моя, если не научила быть одному? Значит и молитва и поклоны и посты - это чужой путь. Тот путь истинен для человека, который примеряет его внутренне.

Черта сильной индивидуальности: ни с кем не отождествляться, уметь без отождествления глубоко понимать и чтить. Профану трудно почитать, не проникаясь. Он либо слепо подражает и благоговеет, либо вслепую отрицает.

Те тайные ближние, которые не свершились в этом мире и которые должны были прийти, те великие мира того ли, этого - остались сокрытыми: их чту и люблю как тайную тайную семью свою, с которой соединяюсь в иные времена; их чту я больше всего видимого и доступного. Все явленное лишь жалкая часть засвидетельствовать о множестве сокрытого.

Как хитры все умные люди! Я не верю ни одному из мыслителей, поскольку убежден, что в следующий момент они были способны сказать нечто абсолютно противоположное, эта вопиющая антитеза, уничтожающая смысл сказанного прежде, для меня лишь дополняла бы мысль первую, производила бы тотальность.

Как спастись от безумия и суеты, от злорадных помыслов? Исполниться страхом перед единственной реальностью близкой смерти для каждого и возлюбить христа через смерть. О, как это важно, именно в смерти своей и через смерть, как последнее величайшее таинство пути, возлюбить христа, ибо в смерти и через смерть познаем мы его истину! На земле облечемся в него, а в мире ином - рождаемся. земная жизнь - беременность, начало родов. просыпается душа к жизни истинной уже в мире ином.

Что Господь дал человеку, то и потребует. И куда поставил, оттуда и возьмет. Потому да устроит милость Божия каждого на своем месте славить господа и изобильную благодать его, премудро устроившую кратчайшим путем дело нашего спаения.

Ничего не желать кроме любви Христовой - вот ключ. Господом единым жить, да обрисуется нерукотворный лик, и печать Святого Рапятого запечатлится в сердце.

У меня нутро продрогшего под дождем цыпленка, сиро жмущегося к теплу... Оттого всю сознательную жизнь я бежал от себя, мне была противна собственная дрожь в поджилках и я нуждался в чужом тепле.

Я - профессиональный параноик.

Времена движутся вспять. Кто-то сострил: Босх - сюрреалист, Иероним Босх - шизофреник. Но по нашим меркам живопись Босха - реализм чистой воды: внешне тянется тягомутина жизни, а внутренний срез - прямо с картины Иеронима...

Знаю о себе одно, что дурак и сумасшедший... Я проделал карьеру от принца до нищего и не по своей воле.

Зачем рождаемся в теле человеческом? Чтобы принц боялся щеголять в царском платье. У землянина дилемма: не сможешь притворяться нищим - тотчас голову отрубят. Т.е. можно сказать: духовное назначение земного воплощения - репрессивное смирение (вынужденное смирение под угрозой смертной казни).

Я люблю Сальвадора Дали: его умно-препарированная паранойя близка моей замученной душе. Дали - христианин. Для меня истинно верующий не тот, кто ходит в храм, молится или часами беседует о боге. Я так определяю верующего: воплотись сейчас Христос, пошел бы за ним? Дали стал бы учеником Спасителя, а Шакал и Пегассо отверглись бы...Чую в них закваску фарисея... Вообще, когда я вижу фарисея, мне хочется броситься на него и перегрызть горло. Я терпим ко всем: к преступникам, алкашам, тупицам, гнидам, оккультистам, еретикам и атеистам - лишь лжецы невыносимы.

Кого только нет на свете: философы, матадоры, модельеры и джиголло... Сколько подставных лиц, а я - параноик. Моя духовность - бегство во сне и бреду.

И чьи спасительные дали оклеветали мое зрение - Боже, я ведь здесь не был. Мне рано умирать. Я в Кирилло-Белозерском монатыре еще не был...

А память за ночь постарела на 2 тысячи лет. Мы с ней проживаем как-ю сонную эпоху атлантического порвобытного коммунизма.

Что мир? боль. У всякого душа открыта и болит - глушим боль душевную миром, т.е. - болью же. А помимо лечения меньшей боли большей есть средство - Пречистая Кровь Спасителя. с ним покой и благо.

Святые молились, чтобы после смерти их тело начало разлагаться, чтобы не возвели культ из их мощей.

Как многоопытный беглец, хочу рассказать о происхождении болезни: (пока кажется никто не спустил с поводка овчарку)... Массовая паранойя современного горожанина вызвана отсутствием Страха Божия: презренный страх смерти имеет две невротические разрядки: а) попытка оставить по себе какой-нибудь нечистый след "в веках" (генезис еврокультуры) и вашего брата-параноика, бегство... Паранойя - святая болезнь. Я знаю, кто за мной гонится - за мной гонится Бог, которому я когда-то изменил.

Теперь я скажу вам, почему сошел с ума:

Духовно я был достаточно просвещен, чтобы верить в неизбежность загробных мук и страшного суда, а сил спастись не было...

И я заболел... Есть болезни к жизни (вера) и болезни к смерти (мирская суета), паранойя - мост между этими двумя... Ни жить, ни умирать я не могу и не умею. Я могу только честно болеть. Честно я проявляюсь только в болезни, и по крайней мере я достаточно честен, чтобы говорить о болеэи без обвиняков, стыда и эпатажа. Я презрел грех и не стал святым, предпочтя сридинный путь мирского параноика. Если хотите, это форма юродивости. Но я совершенно одинок, стар и жил ли, не знаю, все равно.

Хороните меня, любите, трубите.

На станок положите и сдирайте кожу заживо. Скажите, что я пишу иконы лучше Рихтера, пишу лучше Набокова... Я только притворяюсь равнодушным: своего во мне темные мысли и заводящий пятачок следов..., где моя душа мается в холодные вороватые ночи...

Умею я только одно, как и все люди: время убивать - "Иди молись..." - "Не могу, не умею". "Сумасшедший. Вне молитвы любое время убитое".Мир - бойня времени, а я - примазавшийся к тихому стаду обреченных бычков - агнец...

Быть может, люди делятся на умеющих красиво убивать время и не владеющих адской техникой времяубийства?

Кто-то надиктовал мне 10 романов и 10 000 мыслей, а я как дурак сидел и записывал чужие диктанты, тратя сок жизни, время...

Я состою на учете, вскоре меня упрячут в психтюрьму, где превратят в идиота. Что ж, будучи и полоумным, смогу читать про себя Иисусову молитву, а больше ничего мне не надо. Не все ли равно.

О, вы не знаете, в чем религиозное чудо паранойи? За вами никто не гнался в бреду? Значит вы никому не нужны, несчастный вы человек...

В паранойе есть что-то от поика Бога, который рядом.

Мне тошнит от "экзистенциальной тоски", этой отвратительной эмоции городских печатающихся яйцеголовых: я считаю паранойю более духовным состоянием, чем тоску. Паранойя - болезнь страха.

Я отличаюсь от подавляющего большинства тем, что честно сознаюсь в своей болезни и не облекаю ее в формы творчества, быта семьи и пр., тогда как остальные прячут свой феноменальный бред преследования и затыкают лесным волкам пасти кляпами...У всех - страх, я это знаю! Все боятся! Если не Бога - смерти, себя, прохожего... А я никого не боюсь, мне наплевать. За мной гонятся по привычке и я даже не бегу - я никому не нужен.

О ложе, о лоно, о лужа
никто никому не нужен.
Снесла наседка яичко -
можете удостовериться лично.

Я знаю, во мне нет ничего, кроме болезни... Это потому, что я честен... Честен как аура, которая никогда не врет, на ней выражена вся палитра переживаний.

Никогда не любил я книг, потому что они уводят на маскарад и балы... А любил я правду, и вот моя последняя правда - я безнадежно больной, хожу в Церковь, может быть, вылечусь, если Господь помилует, чего по многочисленности и омерзительности грехов своих я, конечно же, недостоин.

В паранойе больше творчества, чем в литературе и меньше, чем в молитве. Когда человек пишет, он подсознательно ищет контакта со своей духовной родиной. Вот и моя паранойя - форма тоски и поиска своей духовной родины. И когда я одержим сумасшедшими страхами, заводящими меня на дно могилы и выбрасывающими на поверхность взрывной волной... я чувствую, что все ближе к своей цели, и контакт почти налажен.

Мы умираем лишь затем, чтобы обрести святые лона Отчие... и всю жизнь ищем эти лона, дающиеся через смерть. Оттого всякая мысль эсхатоцентрична, эсхатологична, и смерть - великая тайна. Если мыслить прозревая, то только через тайну смерти (заслон которой неминуем)...

Во гресех роди мя мати моя. Мы так боимся наготы оттого, что она - синоним предвечного греха... Господи, пред Тобой предстану в чем мать родила, все ветхие сожгутся одежды. Скрипка играет и без футляра. И чье тело? Дно резервуара для кошмара... Живу я в чем мать родила, но не нудист, а монах: с грехом своим, пред очами непрырывно стоящим.

В действительности человек ищет облачиться в какую-нибудь одежду на Божьем Суде, когда предтанет голым (во грехах).

Писатель, как и вообще всякий грешник, не ревнующий о Суде, вместо того, чтобы открываться Богу в наготе души своей, ищет способа закрыться и спрятаться. "Где ты?" - спросил у Адама Бог. "Голос твой услышал я в саду и убоялся, так как я наг, и скрылся", - ответил Адам.

Индусы говорят: у нас семь тел, то, что мы называем телом, - лишь самая грубая седьмая оболочка. но нам мало и семи! Что такое рукописи, монументы, татуировки, фото, бумаги? Откуда помешательство на следах - оставить что-то после себя, пусть самую гаденькую надпись на туалетной стене, пусть хиленького потомочка? Это наша тоска по восьмому телу. Бумагами хотим прикрыть наготу свою, когда предстанем пред очами Божиими.

Писатель в глубине мыслит: предстану в платье из своих тысячедолларовых купюр - великих рукописей. Но там все одно. Не читатель ты и не писатель, там ты человек просто, т.е. как раз тот, кем больше всего боялся быть здесь!

Все у нас навыворот! тоска!..

В египетских иероглифах ребро служит символическим знаком жены. Толкование на "Книгу Бытия" Риши: "породил женщину из себя" - значит выделил женское начало из своего андрогина. Дон Гуан не может выделить в достаточной степени из себя женского начала и потому нуждается в нем извне. Тяготение к людям - знак неполноценности. Дон Гуан предпочитает дружбу с женственными мужчинами, чтобы затем вампиризировать из них женскую часть! Вампиры-в-себе-женского, мужчины типа Дона Гуана.

Ситуация Голиафа и Давида предвечна. Голиаф - это типичный маг: его доспехи - эсотерическая церемониальная магия. Давид - легкий стрелок веры...

Человек боится не столько смерти, сколько предстояния на страшном суде. Гордыня - лишь способ закрыться от Бога, спрятаться под одежды, будь то бумаги, памятники, слава. Смертный страх и гордыня - два компонента распадающегося страха предстояния, который руководит грешной душой. "Покайся, - взывает церковь, - ибо предстанешь!" "Нет, я лучше спрячусь от Бога", - мыслит предвечный грешник и избирает путь художника слова: прекрасный повод утолить страх смерти литературным псевдобессмертием, а на Суде Божием прдстать не голым (т.е. во грехах), а в платье из своих рукописей.

Денежная нищета оказывается лишь хитрой уловкой непризнанного гения, если дух исполнен величием своей силы и вселенской значимости. Тип "французского поэта с Монмартра" рекрутирован из самых недр тартара.

До каких ж пор вы будете писать стихи, господин поэт? Того и гляди пробьют апокалиптические часы и восструбят ангелы!..

... Он будет писать стихи до тех пор,пока будет нуждаться в людях.

Как только переориентируемся на истинные ценности, место стихов как способа общения с незримым собеседником занимает молитва.

Моя жалкая миссия: через собственный крестный тяжкий путь (и на своем примере горьком) отвратить поэтов от искусства и увести к стопам Христа.

Должно сказать: они еще не созревшие астрологи, вместо гороскопов тешатся логическими схемами и "фактами".

Между информацией и диффамацией нет разницы. Информация - клевета на истину.

В наше время всеобщей запруженности информацией-диффамацией-газетописей слдует прежде всего уяснить себе, что не нужно знать. иначе утонешь в болоте схоластики. Прежде всего ограничение, а не расширение знания.

Писатель - маленький владыка кармы, ведающий вместо воплощений людей перевоплощением мыслей (или инкарнациями гомункулов, kнижных персонажей, которыми он заселяет свою литературную вселенную).

Нет истинного христианства без полноты пребывания в Боге. Бог есть все. Прочее - подставные лица, бесы, идолы, искусы, бред. Все беды наши оттого, что нам Бога мало, и отвлекаемся на стороне: книги, газеты, женщины, карьеры, мечты и страхи. А полнота христианской жизни - в непрерывной евхаристии со Святым Спасителем.

Какова наша цель? Войти во Христа. Физически войти во Христа. Всяк не вошедший в его тело благодатно причиняет ему нестерпимую боль, ибо проявляется на его честном теле в виде гвоздя, присоски, наконечника копья, которым пронзили Спасителю ребро...

Какая боль берет за сожженных! Это в Индии можно сжигать! В России можно только хоронить. Волосы дыбом становятся, когда думаешь, каковы последствия... Какое самое страшное слово в руском языке? "Крематорий".

Прости, Господи... Типун на язык даже произнести его вслух!

Я все понимаю, но не могу жить по своим мыслям, не в своей воле. Мой образ жизни отстает от образа мыслей.

Знали б, от каких страшных ударов увела нас Рука Господня, Какие беды предотвратила, лишая чего-то, не давая в молитве просимого из-за эгоизма и по неразумению - да святится Имя Твое, Аллилуйя!

Как случается - нам так лучше, лишь бы не своя воля!

"Блаженны алчущие и жаждущие правды..." Не только алчущие, но и жаждущие! Алкать правду в состоянии многие, алкание правды - это присущий человеку внутренний голос совести и поиска истины пути. Но сказано: и жаждущие правды. Мы часто алчем, но не жаждем (всей душою), оттого ничего не получаем.

Весь гносис дан в заповеди: узрят Бога чистые сердцем.

Уже дважды произнесенное слово имеет иную силу, чем сказанное один раз. В молитвах слова повторяются миллионы раз. Нашими устами говорят тысячи и сонмы праведников, в крови у нас пульсируют сердца пяти миллионов христиан. Такова сила молитвы. Она - величайший терафим. Ею можно горы сдвигать.

Люцефер находил идеальное поле деятельности в натурах возвышенного типа с нечистой совестью, в тех, у кого на уме высокие претензии, а в душе дремлют химеры греха. Девяносто девять сотых наших "деятелей культуры" - такого толка!

Убегая от Бога (от богообщения), вынуждены прятать "наготу" , т.е. скрываться в зарослях, боясь быть застигнутыми врасплох.

Вне Бога получаем те же Божественные формы, только в карикатуре, в шарже. Вместо хилиализма (тысячелетнего царства всеобщего благоденствия) - коммунистическая утопия, апокаптическая интуиция заменяется социалистической, народ-мессия - пролетариатом, провиденциальная логика - силлогистической. Единая шахматная партия между живыми и мертвыми (где черные клетки - живые, а усопшие - клетки белые) обычными шахматами, в творчестве имитируем демиургические потенции Бога Творца, предполагая себя маленькими творцами своей книжной вселенной.

Один из тысячи слышанных мною случаев о жизни икон.

У В. был дядя атеист. Однажды он в душевном помрачении выбросил на двор икону Божией Матери. Ему сделалось плохо, побагровело лицо и закатились глаза, вскоре он начал задыхаться. Верующая мать его, увидев, что он сделал с иконой, побежала к дровам прямо по ржавым гвоздям и кольям, нащла брошенный образ, поставила на прежнее место и начала молиться за грешного. После молитвы ему стало легче, голова почти прошла.

Через два года он умер от редкой и странной болезни разжижения мозгов. Видно, так и не был прощен до конца.

Преподобные учителя называют церковь госпиталем (Тихон Задонский). Как среда предстояния церковь лечит души от неврозов бегства от Бога на малом Суде, т.е. открывает ее. Открывает покаянием, благодатью, даром видения грехов - приближает душу каждую молитвой ко святая святых. Прочий мир есть среда антицерковная, ибо она закрывает человека, хочет спрятать его в своих кущах, дебрях и развивает невроз. Определение избегающему человеку: тотальный невротик.

Вне Бога все больны! Суета, маета, понадбездное парение, юродивость, бегающие глазки, бегающие мысли, работающие на аппарат Аррьер Пансе...

Во сне я видел сон, что сплю. Жизнь есть такой десятый сон сна: пока не прозреешь в Боге, видишь сны, сны...

Благословенная, Святая, Пречистая и Преблаженная Мати моя Небесная, Утешительница, Приют мой, сирому мне Заступница в печали и благия Утешительница, Царица моя Пресвятая и Надежда едина...

Мне только что явилась Богоматерь со свитком. Она была - вылитая моя икона. Взглядом она указывала мне на белый свиток в ее правой руке и давала понять, чтобы читал там написанное. Не помню текст свитка на моей иконе. Мне что-то посылалось. Сейчас пойду и посмотрю текст на иконе. Пречистая Матерь Божия, помилуй мя!

На свитке написано: "Царю Небесный! Прими всякого человека, славяща Тя и призывающа Тя во Имя Твое".

Богородица взывала к покаянию.

Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе. Осияй, Животворящий Кресте Господень и принеси нам исцеление и спасение от бед!

Не спится ночью. Во мне звучит чужая речь. я такой астральный испорченный телефон (кажется, всяк пишущий таков, и видно, даже подзаборный алкаш питается с астрального шабаша, настолько мы нереальны и несамодостаточны).

Писатель должен быть преступен до определенной степени, иначе он не сможет передать детективный сюжет с должным напряжением (не сможет внутренне его пережить, в нем не откликнется струна убийцы). Эталоном лучшей книги у нас по сей день считаются "Гамлет" и "Карамазовы", т.е. помесь крови с парящим духом (духом, любящим медитацию на испарения страдания). Преступность писателя зиждется на расколе между высотой парения духа (аспект интеллектуальный) и нечистой совестью (аспект детективный), что порождает напряжение, необходимое для литературы.

Не мог писать преступные романы Тургенев. Он был без тайного инквизиторского станка за спиной, без жалящего взгляда.

Наше "Я" проходит путь от безумца до стыдящегося. Земной мир есть камера для отвода глаз. Безумец ослеплен и видит лишь сеть собственных проекций (простейшее определение шизофрении - слепота), а кающийся исполнен греха и сокрушения, ему стыдно озираться вокруг, и он тоже отводит глаза.

Выходит, в этом мире вообще никто никого не видит, и Кант прав, говоря про условность восприятия мира.

От всех болезней панацея - нищета духа.

Во грехе рождены, со страстями. Без них тошно, а с желаниями появляется смысл. Мы несмиренны, импульсы превращаются в страсти, страсти нарушают диссонансные вибрации в тонком теле, а нарушение эфирного поля ведет за собой болезнь физическую. Отцы церкви были правы, утверждая, что причина всякой болезни - грех. И отсюда - способ изличиться от греха - смирение (с ним страсти выжимаются, как грязное белье).

Беды - таблетки, которые посылает нам Божественый Лекарь во исцеление. От скорбей становимся чище. Даже медики считают, что когда больной верит в исцелительные средства медицины, выздоравливает бестрее. Так и Бог нас лечит своими таблетками-бедами; с кислым отвращением их принимает отлученный - но и ему Бог помогает, как Всеблагой и хотящий спасения всем. Со святою кротостью и надеждой принимает лекарство праведник. И многа мзда ему на небесах. На земле же - исцеление, трезвость тела и духа.

Мой мающийся, одинокий... Зашторь окна и - вату в уши, никому ты здесь не нужен. Это лишь значит: для тебя готовится срочная встреча на небесах (тебе готовят ее здесь, на земле) и просто держат незанятыми должные клетки шахматного поля. Смирение.

Говорят, у всех гигантских чудищ есть маленькие точки, куда их можно метким попаданием поразить насмерть. Не голову отрубить в честном поединке, а эту крошечную точку пронзить стрелой. Я мог сутками, годами, без перерыва давать, питать людей той энергией, которая суть моя, от духа (или духа, не смею воображать).

Но ко мне подходят маленькие вампирики на кривых ножках с большими носами и прикладываются к ранимой точке, пьют оттуда. От меня хотят того, в чем я слаб: низких ходов, презренных наитий, и меня истощает час такого общения больше, чем десять суток круглосуточного письма.

О беда моя, ты расплата за слепоту, за то, что не способен вывернуть мешок с грехами наизнанку и от рождения болен тайными сквернами, о которых не подозреваю. Что не болезнь - то выпадает из того мешка сорная пылинка.

И становлюсь легче на "грамм". Аминь!

Христианская практика дает то, что всего дороже человеку: внутренний покой и телесное эдравие; нищета духа порождает состояния, которые во всех смыслах для нас предпочтительней и дороже того, чего достигаем потогонными гонками и темными страсьми. Извечно не можем понять, что Божее всегда лучшее для нас. Бесы внушают, что в их сатанинском модусе нам удобнее жить и сподручнее проявляться, что на пути истинном мы будем застигнуты врасплох, не выражены, что нам "рано" и т.п. самый скромный с обычной точки зрения праведный путь даст сто крат больше пути мирского. Нищета, нищета, нищета. ведь кругом одна мирская нищета, а мы среди нее ходим с надутыми животами и зобами: индюками по брошенному двору, который вот-вот сожгут воры.

Москва вся пойдет на дно. С нашими рукописями, иконами и храмами. Боже правый! Увидеть воочию Спасителя!.. Я не зову конца, но не боюсь его. Для христианина смерть - разрешение. Порою одежды ветхие (плоть) прилипают, будто смазаны липким ядом.

Помните - отравленная диадема у одной царицы из греческого мифа?

... Откуда-нибудь с периферии Небесного царства радовались бы мы, гладя на наших сменщиков по тяжкой работе в шахте.