ЗАПИСКИ ЮРОДИВОГО

Часть вторая

Хороните сумасшедших с почестями. Это великие страдальцы за род человеческий, все сумасшедшие, юроды, кликуши и святые. Вы их не понимаете. Вы не умеете и не можете их ценить. Сумасшедший - это человек, живущий в ином, чем вы, мире, в недоступном для вас измерении материализации воображения.

Вам невдомек, что Гегель, например, был параноиком на ниве идей. Разве его системы и схемы не цепочка навязчивых бредов? Разве "абсолютный дух" не абсолютно навязчивая идея? Разве любая идея в целом не плод воображения, не мысленная ли галюцинация, подтверждаемая нечистыми приемами и гипнотической силой внушения? Итак, скольким сумел внушить силу своих идей этот параноик с лицом хозяина пивной*? (*мнение Шопенгауэра о Гегеле)

Я знаю, вы не любите сумасшедших. Вы не знаете, как им плохо. Вам не видно, какой они несут крест.

Одна сестра во время прогулки по территории дурдома сказала мне: "нормальным" досаждают слабые, жалкие бесенята, нас же терзают духи тьмы из бездны. Им бы наши искушения - рассыпались бы в прах и разлетелись на куски, как от разрыва бомбы. Люди должны носить нас на руках за кресты, которые мы терпим".

Да, это так тяжело: быть не как все. Я, однако, не "мысленный" сумасшедший, а самый настоящий. У меня все свое: мировидение, кумиры, религия. И когда мне плохо так, что хуже всех, я испытываю подлинную любовь ко всем: вселенскую, всеобщую, радостную и питающую.

Ха-ха-ха. учитель! Это вы - учитель? Он учитель! Дайте мне не умереть со смеху... Он учитель! Дерьмо ты, а не учитель. Ты еще, наверное, в кроватку писаешься? У тебя глаз скоро вытечет и ухо оплывет. Боже, какая боль... Они все чему-то учат. Только я учусь у всех. Такой круглосуточный дурак, у всех учусь и ничему толком не могу выучиться, а не платит никто.

Вымажьте волосы в дерьме и встаньте попрошайничать копеечку у входа в Псковско-Печорскую Лавру. И стойте так, пока вам не набьет морду лично его великолепие наместник Гавриил - бандюка, спаси его милость Господня.

Крысы, крысы дома..., крысы...

Вот если бы я умел врать, как вы - думать одно, а говорить другое. А так у меня на языке то, что у вас в сердце. Вот и вся между нами разница. Но вы такие ослы, что сами не знаете, что творится в вас. Знали бы - не били меня, не ненавидели бы, не тритировали.

Боже, я самый жалкий, одинокий сирота. Я никому не нужен и мне никто не нужен. Есть ли я? Нет ли меня? Что-то во мне поет, и я весь перехожу в сладкий голос. Как сладко ходить и петь! Пение заполняет меня, как заполняет меня святая пустота, как она молитвенна! Но вам это едва ли понять. Хотите испытать с мое? хотите внять? "Возьмите крест сумасшедшего, крест мой - Крест Его". Ибо, кто Его считал нормальным? Его истина не была ли безумием для эллинов?

Да, я просто вонючее дерьмо. Что я вам могу дать? Идите, пока не плюнул вам в лицо или не дернул за волосы. Ха-ха-ха! Он учитель. Вы подумайте, он дерзает учить! Молокосос и сукин сын, трус поганый... Ты еще не укакался от страха, что я могу впиться тебе в волосы и перегрызть тебе горло пополам?

... Как мне бывает легко после приступов болезни, как я очищаюсь.

Как жалок человек. К 50-ти годам он признается, что прожил впустую, что все кругом врали и врет в том числе он сам. А я вот не врал. Я платил за правду. И брали с меня не меньше, чем с того, кого сгноили в сталинском ГУЛАГе. Да в ГУЛАГе меня бы просто пристукнули. Ведь я могу умереть от укуса комара. Меня не надо бить прикладом, я могу умереть от одной мысли, что могу сейчас умереть. И, наверное, так всякий человек.

О, дорогая, о, дорогой, как я вас люблю! Как я хотел бы вас согреть! Но у меня ничего нет. Печь легких моих топится скорбями и жалостью. Ни соучастия, ни жалости. Во мне все давно умерло и атрофировалось от холода и голода, и множества обид, изглоданных слез. Но я чувствую, как вам больно. Мой сосед Д.Ж. как мечется его бедная душа, как ему плохо. Какой он чудный, как он хочет света, как он ищет радости и мается, бедный, не пускает его злая сила к Трапезному Столу.

Сегодня на обед крошки - философские крохи или постскриптум к несостоявшейся вселенской церкви под эгидой самодержца царя-батюшки. Нет... Это скорее поминки, Николай П - хороший царь. Будь у меня его портрет, я бы повесил его бы себе на грудь... До первой мойки в бане, сдерут ведь, окаянные.

Крошки, крошки - на обед. Вода вонючая, соленая. У соседа К. пьют кровь литрами. Ветрогон, манияк и умница, играет в себя. Ему это очень удается. И мы тут все объединяемся и играем в семью, в монастырь, играем в библию, играем в тюрьму, играем в психушку, играем в вертеп. Благо кругом столько женщин с толстенькими ляжками.

Высоко в небесах мне видится одинокая птица. Черная, она реет... над городом. Всякий раз, прогуливаясь, я вижу эту птицу.

Сумасшедший от нормального отличается большей степенью материализации воображаемых идей. У нас просто вывернуто наизнанку подсознательное - все сразу: получается винегрет. Мысли с того света смешиваются с посюсторонними. Очень занимательно. Новый человек, сумасшедший, во всех смыслах самый интересный человек. Но никогда не смотрите мне в глаза, ибо вам станет страшно так, что разорвется сердце. Я же говорю, вам не выдержать моего креста. В моих глазах вы увидите родового демона, который мучает меня за грехи рода, за грехи моего чудаковатого отца, вспыльчивого деда - да за весь мой окаянный род. Бес этот мучал их, ну а теперь взялся за меня, за ему назначенную жертву.

Да, бывают гении рода: добрые личности, не вписывающиеся в общую родовую орбиту. Я, например, жертва. На таких, как я, совершается нападение на улице из-за угла, на них падают камни и сосульки, их преследуют за несовершенные преступления, их выкрадывают и беспричинно мучают. Но скажите мне, сколько таких, как я, сумасшедших, с теплым сердцем под слабо греющим ватником ходят по сиротливому свету белу? Скорби греют, и тепло под старой ватой. И если поднести спичку, то будет пожар.

Вот видете, я говорю это, поскольку вы поверили, что мне нельзя долго смотреть в глаза без того, чтобы удавиться, ибо в глазах моих плещется пропасть, и у меня бегают мысли. Надеюсь, вы в этом убедились. Так закройте Книгу жизни, закройте свое сердце. Пожалуйста, застигнете пиджак и не суйтесь не в свое дело.

Говорят, в Москве открыли новое кафе. Как я люблю, когда я на свободе, прийти в такое кафе, посидеть и полюбоваться молодыми парочками.

Если меня не похоронят, то наплевать.

Рваная мысль, старое утильсырье, но все равно лучше, чем нормальная. Моя более честная и потому - сумасшедшая. Нормальная мысль лжет - моя вся обнажена. В моей мысли вы можете читать препарированное, духовное сердце.

Раньше я любил спать, а теперь ненавижу сон. Встаю отупелый и бессмысленный и все кругом ненавижу, себя прежде всего.

Есть ли у меня грехи? Вот опоздал. Куда? Да ведь совру. На встречу с самим собой. Назначил и опоздал.

Интересно, есть ли у сумасшедшего прошлое? Врач сказал бы: "Только то, что зафиксировано в вашей истории болезни". Но ведь так у всех. Советую вам завести дневник незаслуженных скорбей и обид. Считайте эту книжку вашим сокровищем, по которой совершится малый Страшный Суд над вашей душой. В приемной 29 отделения клиники Кощунко: говорят, Папандопулос, блестящий молодой грек с душой еврея, окончивший Сорбонну коммунист, уже давно выехал на родину в Грецию... Я видел его в брежневское время с портфелем. Машина остановилась у Кремля. Уж не самого ли владыку он лечил?

Тайна за семью печатями - жизнь человеческая. Нам не открыты многие тайны. Я обрел тайны ведения ценой сумасшествия. Если хотите присоединиться, милости прошу в мою шкуру. Шкура сумасшедшего теплая, скажу я вам. Это шкура овечья, под ней не дремлет нутро волка. Когда вам свяжут руки смирительной рубашкой и всадят в задницу шприц, после чего санитар поставит свою печать сапогом по впрыснутой аорте...

Знаете, я встречал "смерша". Смерш - это надзиратель в советских штрафных ротах времен войны, куда посылали вернувшихся советских военнопленных. Я не встречал нигде подобного подлеца. Григорий Иванович Кузьмин. Должно быть после нашего знакомства я и сошел с ума. Я помню его проницательные, вспонимающие глаза. Он казался очень добрым, этот директор какой-то фирмы по разведению пчел. Я готов был на него броситься. Он околдовал моего сына, и тот повесился. Дочь пьет таблетки и ищет психиатра. Наделали дел - дровосеки, гады, подлецы! Надо срубить этот человеческий лес. В нем нет ясной просеки, я не вижу места для солнца в нем. Здесь негде гулять - это сплошной человеческий лес. Человечество напоминает мне неправильный, слишком густо насаженный ельник. Деревья высохли, теснят одно, другое, ветви голые и сирые.

Смерш - значит из отряда "смерть шпионам". Наказание хуже смерти.

Безумие дает дивный полет мысли. Нишце был больным. Как он безумствовал в своем Заратустре. "Дас шприхтет Заратустра" - это вам не шутка. Книжка ценой более ста рублей чего-то стоит.

Книжка в России чего-то стоит до тех пор, пока ее не напечатают. Напечатают, пиши-пропало - никто читать не будет. Ну не сумасшедшая ли страна? Вполне достойная таких сумасшедших, как я.

Я не умею врать, я не могу таиться, я слишком презираю себя и все кругом. Я ничего не боюсь. Можете записать это в своем уме, когда будете составлять впечатления об очередной жертве и заложнике - обо мне грешнике, который в мире сем фигурирует под анонимной кличкой "Т.К.".

Вы еще не знаете, что такое уничижение. Вы еще не знаете, что такое, когда для вас нет закона, - когда над вами может издеваться любая шавка, когда вас могут заставить стать собачкой и пить мочу, разлитую в коридоре... Дай вам Бог ничего этого не знать.

Я искренне буду считать себя больным по одной причине: покольку фигурирую и чувствую свою лишь боль и не могу ни в кого перейти. Вот Чехов, он переходил в другого. А я чувствую только себя. Но что делать? Я слишком полон собой, через себя я чувствую всех. Хорошо ли, плохо - но честно. Больше ничего, кроме грязного, больного тела, иссрадавшейся души с запекшими ранами, слезинками и пустобрехствующихся уст, у меня нет.

У меня вообще ничего нет - ни прописки, ни дома, ни ближних. Наверное, и гроба-то на нашего брата нет, выкинут куда-нибудь в яму, наполненную водой, А может быть, в воды сточные, вонючие. Поделом мне, поделом мне. Я зато силен, независим. Я внешне никогда не плачу, даже когда очень больно, а сердце мое плачет непрерывно. Я весь живой крик, но это мало кому дано понять.

Меня понимает черная птица, реющая над психушкой. Она прилетает ко мне..., и мы с ней беседуем. Как я ее чувствую, как мы с ней сливаемся, как мы с ней единодушны, близки и даже родственны, взаимозависимы. Я ежеднево никого не жду (как ничего не жду), но когда она прилетает, мне хорошо, и я люблю ее.

Если бы я умел воображать, выдумывать. Машина памяти не работает, старые мозги мои одряхлели. Приезжайте навестить меня, я очень умный человек, мне есть что рассказать вам. Голова моя полна удивительных идей относительно будущего и настоящего. Каждой из этих идей хватит вам на 20 лет раздумий и на 5 лет Государственных премий по науке и технике за изобретение нового вида велосипедного колеса.

Как сказал Екклизиаст... Нет, вы прочтите по древнееврейски. Вы не знаете, а я знаю. Я вот изучал еврейский в Ойшишиве* (*иудейский религиозный институт), будет так, вот послушайте, это чудно: "Хавель, хавелим"... суета сует. И это все, что сохранила моя память. "Сара, сара, хавель хавелим" - вся наша жизнь прожитая, наши дети - убитые годы, "хавель хавелим", суета сует и томление духа.

Мне не так одиноко, когда я один, мне одиноко, когда я с вами, когда я помню. Простите, у меня кровь идет горлом. Я захлебываюсь кровью. Сейчас зальет странички, и вы имеете шанс не прочесть эту мою мазню. простите меня, тысячу раз простите меня. Простите меня все, простите меня, все живые и мертвые, и узники подземные, тартарные, простите меня.

Уйдите от меня. Я вас ненавижу. Потому что вы мне сострадаете. Я знаю, что вам меня жаль, что я такой одинокий, икому не нужный, что мне некому сделать передачу, а ту, что делают, крадут санитары. Я знаю, вам жаль, что меня бьют сами сумасшедшие, бьют с задором и вдохновением. Мне могут сломать ключицу и ребро. Но чудодейственно, вскоре срастаются. Потому что есть такой секрет, в который уверовали даже академики-психиатры времен сталинщины. Есть поверье, согласно которому у сумасшедшего не может болеть ничего, кроме души, т.е. шизофренник гарантирован от всех прочих телесных болезней. Потому мы представляем особый род подопытных животных: нас можно препарировать, оперировать, заставлять голодать, мучать и терзать - нам все равно ничего не будет, эдаким маленьким Гитлерам и Мусоллини. Дай им Бог покоя в стране, где им поручено управлять целыми городами и армиями...

Умоляю вас, не забывайте ни на минуту, что имеете дело с сумасшедшим. Вы думаете, что это литература? Это записки сумасбродного безумца, который ни во что не ставит ни себя, ни вас, -поверьте, дорогой мой брат, с которым я беседую парадоксально, но как-то по ту сторону всего живого.

Какая вчера была умилительная сцена в кабинете живодера-доктора. Представь: сальное лицо, весь мясо, жир и молоко. Я вижу, как в кишки его всасываются остатки говядины и перерабатываются мясо с молоком. Я все это вижу в нем, и он читает мои мысли - такой же сумасшедший, как и я. Я молчу, но он читает мои мысли и говорит медбрату: "Почему вы его не лечите?" Это значит: "Больной еще думает, он напряженно думает... Почему вы не превратили его в идиота?" Что делать, если думать я умею только отравляя, ненавидя, осуждая, и жалкие мысли мои подлежат аннигиляции и заспиртованию.

Как мне хорошо, когда мне больно. Пронизывающая боль перерезает меня пополам, как шашка самурая. Как ломит лопатки, какая боль в спине... Боже, как ломит лопатки! Кто в силах выдержать такую муку? Это за грехи. Я жалкий, у меня нет никакой вины. Если мне всучат гигантский чайник, величиной с город суздаль, я не задумываясь вылью его и ошпарю им пол человечества, при этом, поверьте, не почувсвовав не малейшей вины. Вот так. А впрочем, я не знаю, будете ли в этой ситуации чувствовать себя выновным в ы ? Думаю, обделаетесь со страху, сбежите куда-нибудь, захотите спрятаться.

Я сумасшедший, и мысли мои должны скакать согласно моему социальному статусу. Так вот, я скажу вам, в чем отличие свободы от психушки. На свободе есть, где спрятаться - здесь нигде спрятаться, здесь ты всегда перед лицом своего "я", - нищего, больного, параноидального, самозатравленного. Здесь (за неимением чужой души, утробы, доброго уютного угла) некуда спрятаться, здесь ты всегда наедине с собой: в напряженном, бессловесном диалоге с собой и вечностью. А на свободе есть, где спрятаться, хотя прятаться не от кого. Но я могу не прятаться, иначе я схожу с ума. Я должен прятаться в этой жизни, я люблю игру в прятки. Я не хожу, а перебегаю улицы и играю в прятки.

Найди меня, милая моя. Я люблю эту игру, как любят игру в прятки дети. Я даже особенно люблю, когда ты предупреждаешь меня, куда спрячешься - вот за эту стенку или за это дерево. И ничуть не огорчишься от того, что я найду тебя там. Напротив, обрадуешься, ты ведь так боишья быть одна. Бедная, ты е щ е боишься быть одна, тебе еще предстоят многие мытарства на этой земле. Тебе еще надлежит многое познать.

Вот я и успокоился, и могу вас принять. Мне хорошо. Иногда мне думается, что я самый свободный и независимый на свете.

Из газет нам дают читать одну только - "Новости психушечного писсуара", скучную ежедневную сплетницу на заумные темы о потусторонних мирах и НЛО. Один тут уже сжегся на этих высотах. Присоединился к нашей братии. Предлагает создать кооператив шизофренников внутри пихушки: камеру "шелф - алеф" - первый ярус ада: неформальная группа виновных за все грехи мира.

Что вас?... Вы в чем-то виноваты? Я готов за вас пострадать, как тот еврей из романа Ильфа и Петрова. Я, кажется, так и делаю, невесть за кого страдаю и сижу. Мне так спокойно и хорошо.

Есть писатели, которые пишут записки директора, записки беллетриста. Я пишу всю жизнь записки сумасшедшего, такова моя доля.

Бедный мальчик! Весь в гнойниках и ранах: страшные ожоги. Изверги поставили диагноз Ш степени. Невыносимый зуд. Плачет целыми днями. Ему всего 10 лет. Подумать только, в младенческом возрасте пережить такое страдание! Бедный, бедный мальчик.

Как мне жаль всех! Исступленная ненависть сменяется столь же безрассудной и безотчетной, безмерной жалостью ко всем. Хочется обнять и приласкать, и притеплить, и делать так, чтобы было спокойно и хорошо.

Вчера, по преимущественному праву сумасшедшего (есть у нас такие привилегии по отношению к нормальным), я слышал всех плачущих на могилах, всех оплакивающих, всех одиноких, обиженных - всех плачущих людей земли. Я слышал и видел их всех одновременно. Облетел сотни погостов и приютов для престарелых и сиротских домов, и просто городских трущоб, и даже очень фешенебельных построек.

Боже, сколько слез, сколько страдания в мире, сколько отверстых сердец, сколько горя. Закройте мне чем-нибудь рану сердца, а то вытечет вся кровь... Невыносимо.

В брежневской России притворяться шизофреником было единственной возможностью избежать службы в армии и "совковской" работы. Два месяца я повалялся в психушке, попритворялся, посимулировал - зато все прочее время был свободен и теперь гарантирована пожизненная заработанная рента: ровно 54 р. 50 коп. При том, что непрестанно будет работать твоя шизофреническая голова и кому-то будет еще интересно, потому что можно накинуть смирительную рубаху и всадить в задницу шприц, и поиздеваться. Иным словом, счесть себя, убогого, во всех отношениях среднего, лучше меня урода.

Я для того и существую, чтобы, глядя на меня, люди с комплексами неполноценности успокаивались, думая, что они лучше. Потому что хуже такого урода, чем я, видно, нет никого на земле. В этом смысле меня можно возить на грузовике, как драгоценную магическую куклу, и показывать людям с врожденными комплексами и травмами. Да станет вам легче через мое уродство, дорогой собрат по уделу.

Знаете ли вы, какой чудный, старый еврей сидит в нашей комнате? Он долго, неподвижно молчит. Потом, (очень) глубокомысленно задумавшись, говорит: "Мне нужно в ризницу" (картавя "р"). "Это гизница?" - умиленно спрашивает он перед дверью туалета. "Мне нужно в гизницу..." - вторит он уже совсем растерянно. Захотел риз новых. У нас у всех одинаковые одежды.

Одежду у нас меняют редко, раз в пять лет. Соседей по комнате - часто. Это единственная радость в психушке, куда я заперт пожизненно, по своей воле. Я хочу жить в сумасшедшем доме, среди сумасшедших. Каждый новый сосед по камере - новая страница в романе моей жизни, который я так увлеченно строчу. Ну скажите, будь я нормальным, разве имел я такую пламенную напряженную работу мыслей и чувств? Нет, я был бы каким-нибудь склизким совочком, учителешкой, писателишкой, гарантированным подлецом, который считает себя лучше и выше всех. А так я самая последняя дрянь и чернь. На меня всякий может наступить и даже раздавить меня, избить или сгноить. Его, пожалуй, втайне за это поблагодарят.

Впрочем, я удивляюь своей живучести. Знаете, почему больные живучи? Тоска склеивает их души, тоска продлевает их жизнь. Они мучимы безумной тоскою, которая единственно, поверьте, приводит одних в дурдом, других к таблеткам, третьих к убийству. Нет, я не имею в виду убивать других. Это очень скучно и глупо, и несвободно. Я имею в виду убивать себя. Здесь всяк господин и властен над собою.

Я сидел у батюшки Лазаоя. Пришла бабка грудастая, безобразная. "Умер сын. Отпой". Священник ей: "А покойник не был самоубийцей?" - "Да какой он самоубийца? Его перерезало, ему там что-то защемило!" - "А диагноз врача у тебя есть?" - "Нет". - "Тогда иди к митрополиту". Церкви запрещено отпевать возможных самоубийц". Ну, тогда в церкви запрещено отпевать всех - подумал я, поскольку не знал ни одного человека, не испытавшего хоть однажды склонность к самоубийству. Эта святая страсть мнится мне естественным разрешением тоски и уныния, сплина и апатии; состояния, присущего всем людям на земле. Я не знаю, почему не покончил с собой Гамлет? Впрочем, он покончил с собой с помощью безумца Лаэрта. А Пушкин покончил с собой с помощью Данзаса. Вот как далеко скользнула моя больная мысль. Как далеко...

Знаете ли вы, что у шизофренников крючковатый и подозрительный взгляд?

Бедный мальчик спит, ему немного лучше. Спит и молится во сне.

Я настолько стар и затравлен, что боюсь счастья: боюсь, что если чему-то порадуюсь, тотчас последует двойная беда на мою слабую, всегда поставленную под удар голову. Есть ли там хоть одно (как говорила моя бабушка) живое место?

Моя бабушка, мое чудо. Мой маленький Иисусик, так я звал ее в детстве. Она ходила в синагогу. Бог отнял у нее двоих детей - в такого Бога она не могла верить, но ходила, чтобы плакать. Еще ходила потому, что там поминают умерших. Там все плачут о своих детях и ближних. И она ходила в этот дом плача, и там плакала. Я удивлялся ее способности вспоминать умершего сына спустя 30 лет. Открытая рана в ее сердце не заживала. Меня впечатляла способность иудеев помнить и трепетать, я удивлялся глубине их сердца и памяти - особый народ. Я говорю отчужденно, потому что давно не иудей и не россиянин.

Извольте, я никто, я сумасшедший. У сумасшедших (как и у христиан) нет ни национальности, ни статуса. Они христиане, а мы подданые Страны Вселенских Идиотов. И по имени-то нас называют как собак, чтобы унизить и съездить по морде.

О санитарах. Недавно пришел Саша с растопыренными ушами и выкаченными глазами. Не может бить. Я хожу и тайно приказываю ему: "Ну бей меня, бей, мне так надо". А он: "Не могу ударить, сил нет". "Тогда зачем я здесь, если меня не будут бить? Нет, ты бей меня, или я ударю тебя, чтобы ты смелее мог сделать то, что нужно для нас обоих". Я дал ему оплеуху, назвал мысленно трусом - не помогло. Бедняга унижается, сам потенциальный пациент. Спаси его Господь.

А почему бы в дурдоме не устроить церковь? Ведь наши благословенные врачи - духовники? И психушка напоминает светский храм с тем характерным запахом туалетной хлорки, который вообще присущ всему мирскому и отстраненному от веры, от ладана, от святой воды и от вазелинового масла.

Глупая, зачем ты ходишь ко мне? Я не хочу быть нормальным, не носи мне маслица от чудотворной, исцеляющей иконы, не купай меня в купели Силоамской, не источай на меня дождь миро, не пеленай меня в дорогие одежды - я хочу быть таким, какой я есть, все остальное - жалкая претензия и гордость.

Вчера полдня били нашего Х. Потом вышел с чудотворной иконой, Матерь Божию держал в руках - он весь сиял. У него никого нет, ни родственников, ни ближних, от него все отказались. Его любят бить, его некому любить, его не любят любить - его любят бить ребята. Люборабы любят его бить. Это небезынтересно для нашего брата, которому отбили все печенки и, кажется, чувствительность к боли пропала вовсе.

Насколько мне легче, когда я пишу. Мученик я, Матерью Божией спасаюсь. Никого у меня нет, кроме Нее. И даже, когда Она отступает, я все-равно знаю, что Она есть.

Сколько кругом скорби, а мне наплевать, - погружен в себя.

Сумеречная беседа с моим другом П.Т.К. Какая вера? Брось болтать, вера есть у Бога: Его вера в Себя Самого, в Свою полноту, адекватность Его всесущности. Вера - дар. Вся вера сводится к пониманию того, что у тебя нет никакой веры.

Темная сила мучает меня и одержит. В такие минуты ненавижу все подряд. Покаяние в том, что понимаешь: нет у тебя никакого покаяния. Вера и покаяние - дар свыше, как нависающее облако.

Иоанн Дамаскин различает два образа веры: как следование принятому и как дар Божий. Первая вера слабая - исполнение заповедей, вторая - живое огненное дерзновение.

Вспоминаю август и сентябрь. Полное безумие. Затравленный и одинокий. Не могу ни с кем общаться, отрывки речи. А теперь немного далось.

Ну что ты притворяешься предо мною? Какой ты есть, и слава Богу. Бог тебя любит таким, каков ты есть: неполноценный, жалкий, с комплексами. Что ты претворяешься предо мной? - Бог тебя любит таким, какой ты есть. Наверное, чтобы продолжать наш разговор, надо умереть. У меня такое чувство, что я внимаю твоим словам потусторонним слухом.

Пришли чинить наш отделенский холодильник. Мастер копается в механизме, у меня в мозгах отверткой вертит. Неужели я еще живой? Сколько мне еще платить по долгам?

Ловлю себя на том, что совсем потерял память. Ну ничего не помню: никаких евангельских событий, ни дат, ни житий - один позор. Стал проигрывать в острых спорах: нет энергии подавления, соревнования. Мне все равно: переспорить - не перелюбить, в сердце вместить ощерившегося ворчуна, кощуна и спортсмена на ниве Распятого.

О чадо, полюби покаяние, возлюби его тишину, его покой и свет. Это тихий пост с двумя храмами: храмом Распятого и Воскрешего.

Ночь. Зажглись свечи, лампадки, молитва благословенна. В Тутаеве верующий народ повалил в церковь. День Скоропослушницы, 22 ноября. Любят ли тебя в храмах, Матерь Божия? Кто любит, тот обретет тебя в доме Твоем.

Матерь Божия дает печати: умиления, радости в скорбях, премудрости, долготерпения, особой нежности переживания Ее присутствия на Вечери Любви.

О, как мне безотрадно без Тебя, Дева сладости! Я бы пел Тебе "Песнь песней", Невеста моя.

Меня по сей час потрясает мысль Лютера. Я нахожу ее глубочайшей из сфер истинного крестного богословия: "Грехи человеку не прощаются. Но по вере за них не следует спрос". Я теперь вижу, что нисколько не продвинулся. Вера - род великой иллюзии. Над тобою стоит облако, и ты благоухаешь. Но вот облако отошло...

Я все время вижу, кто и как ведет себя на моих похоронах.

"Дорогие мои, ваш Т.К. подонок и больной. Мы посрамились. Я - сам по себе, вы с выбором духовника. Если вас устраивает такой неполнеценный и жалкий, трусливый и бездуховный человек. Едва ли. Вот о.О или о.Б, или о.К. Эти в силе. Они вам все откроют, подскажут, посадят в утробу и вымолят грехи. Они за вас проживут остаток дней. Вы же только рыщите по углам и нюхайте благоговейно воздух наподобие эмоциональных пианистов".

Когда-то я хотел устроить монастырь. Ничтожество. Теперь все посрамилось. Ни веры, ни молитвы. Ни правила, ни монашеского образа. Одна ложь. Распадаюсь по кускам.

Легко притворяться, что, мол, был наивен, ничего не видел. Я, например, все видел и несу крест. За то Бог и сохранил.

Есть у каждого период выбора. Продался - потерял начало правды, совести - потерял навсегда. Если восстановится - то великой жертвой, милостыней, покаянием. Оно панацея всему. Оно творит великие чудеса. Оно разбойника первым привело в Рай.

Мальчик, скоро конец света. А вы все пишите. - Si (*да). - У вас давно сифилис. Домашние почитают вас грамафоном, сумасбродом и неврастеником с неуравношенным характером. А вы все пишите? - Si, сирота суть.

Ваши рукописи идут в бумажную корзину, над ними смеются даже грязные, уличные птицы, воробьи и голуби, а вы все пишите.

- Что делать, если я не могу не писать, как вы не можете не дышать. У вас вот есть вера, а я знаю, что если не буду писать - сойду с ума из-за нарушения равновесия.

Наивному читателю невдомек, почему пишутся книги. От избытка творческой энергии, вдохновения, мысли или практических расчетов. Основной мотив написания книг - бегство от себя, попытка отдалить час сведения счетов. Когда я не пишу, мне настолько плохо, что, кажется, лишь стоп-кран в состоянии остановить этот железный экспресс, несущий меня в ночной мрак - безостановочно и обреченно. Скоро ли конечная? Бог весть. У меня в этой жизни и билета-то нет. Я как безбилетник в пассажирском поезде среди толпы людской, среди этих спокойных, комфортно трясущихся в пижамах, обсуждающих последние футбольные новости в коречневых купе. А мне нет места.

Я дикий, лесной затравленный зверь среди людей. Сколько ни искал возможности к кому-нибудь примазаться, приблизиться - никак не выходило. Люди, как волки, чувствуют чужака и злобно прогоняют. Повод всегда находится, но вытесняют инстиктивно.

Место Воскресения Господа находится всего в ста или меньше метрах от места Распятия Господа - Его несли совсем недолго. Как короток был для него этот путь от смерти к Воскресению, от величайшего позора на Кресте до чуда, славимого по сей день ангелами, - Воскресения Отцом Сына... А нам куда все это? Нам чем бы заняться. Семья, быт. Необходимость зарабатывать на жизнь, скрываться от милиции и от друзей детства.

Да, мой друг, вам хорошо, вы сладенький соглядай своего слюнявого прошлого. Оно вам дорого, как ностальгическая родина эмигранту. Мне чужд круг подобных настроений. Я совершенно отрезан от прошлого, от настоящего и будущего. Похоже, я вообще выпал из времени, при этом умудрившись никуда и не во что не впасть. Небытие - не игра слов и не маска, это мое здоровое, естественное состояние в мире вещей, людей, зверей, идей.

Я выхожу из туалета, где скрываюсь вот уже три часа от ревизоров (кредиторов, цензоров... о совесть) и ищу стоп-кран. Может быть, я родился, чтобы хоть раз в жизни остановить поезд. Чтобы вообще хоть раз в жизни что-то сделать. Подложить бомбу, сломать голову - другому или себе. Нет, конечно, под собственный зад подложил бы мину куда охотнее, чем под вокзальные скамейки. Но мины-то у нас в Росии как бомбочки из детства - липовые, водяные. Литературные.

Могила Павла Антокольского расположена в 50-ти метров от захоронения моего дорогого отца, безумно меня любившего. Папино сирое земное посольство, отгороженное металлическим частоколом острых кольев, всегда аккуратно убрано. Блаженный Пaвел сир - могила его запущена, на памятнике какой-то грязный, пошлый букет искусственных, запылившихся от времени прошлогодних роз. О нем никто не вспоминает... Сын его умер во время войны. Он посвятил сыну поэму. Наверное, это плохо, когда тебя некому навестить в доме, в больнице, на кладбище. Меня-то точно никто не навестит.

Несчастная моя мать после смерти отца отдавала мне тайный приказ: "Ходи на могилу. Плач и проливай слезы" - может она имела в виду приучить меня к мысли навещать ее в последствии, если рок не унесет меня в могилу прежде, чем туда сойдет она сама? Бог весть. Земные сроки никому не подотчетны.

Там в ином мире в 50 метрах в воздухе над благоуханным райским садом Востряковского кладбища душа моего отца встретилась с душой поэта Антокольского. Отец жаловался барду на меня: мол, сын столько пишет, такой умница и неудачник. Он всю жизнь пишет... пишет и не печатается; понимаете, не печатается, не печатается, не печатается. Он очень умный и талантливый, но наверное больной.

И вот нелегкая несет меня на дачу к поэтессе Фалле Трубодуриной, магической циганке, гадающей на рифмованной кофейной гуще. После трехчасового изнурительного перекрестного допроса о трех следователях ГБ (такова сила ее обличающих меня центров): у нас, знаете, только одно общее: ваш крестный и мой родной отец покоятся на одном погосте в 50 метрах друг от друга. И, должно быть, часто прогуливаются там, там.

...О там такое живое пространство... О, как я люблю гулять по кладбищу, рассматривать трогательные записи - как читаются прожитые жизни отпечатками душ на памятниках - тайных ликах...

(Но ничего этого нет.) Фалла презрительно хмурится: как это? Она крестилась год назад, и ее крестный отец жив.

- Павел Антокольский - ваш учитель по поэзии (и мой родной отец).

-Ах, - оставила без внимания, как и все прочее.

Спустя неделю она уехала в Америку. Это было интереснее, чем отравиться или убить мужчину во время акта, или раздавить ногой гусеницу, или напиться так, чтобы не встать вообще.

Более глупой и неподходящей профессии, чем моей, нет: я учитель. По недоразумению - неудавшийся самоубийца. (Таков хронический статус большинства неспособных в том признаться). По трусливости мыслить о последних вещах на уровне последней, бескомпромиссной правды. Я преподаю предмет: облечение в нетварную плоть - белые ткани и клей "Универсал", стихи Рильке по-немецки.

Чудный, иудейский сирота, Мишенька, маленький такой мальчик, все плачет, все плачет. Ничего у него не получается. Все могут - он не может. Все говорят вслух - он молчит. И личико такое сирое, такое милое, родное, открытое. Какой подонок придумал ненависть к евреям? Среди них много подонков, как и во всякой нации, но это сиротливый, одинокий и чающий, мессианистический народ.

Матерь Божия явилась недавно одной милой, сияющей старушке, показала Свой Крест и сказала: "Ни на кого Я так не призираю, как на сирот".

Вся земля, как двор в Вильнюсском гетто образца восьмидесятых. Двухэтажные сараи с бревнами и круглая стена трехэтажных домов с полупустыми коридорами. Большинство окон слепо и пусто, но вдруг выглянет размытое, безумное лицо спятившей старухи. Ее не переселили. Она, несчастная, воюет с местными властями. Она не хочет ни на тот свет, ни в отдельную квартиру. Она не хочет жить на окраине. Оставьте ее в покое.

Оставьте всех нас в покое. Жить спокойно мы не в праве - жизнью мы не распоряжаемся. Дали бы хоть умереть спокойно. Кайф, наркотики, Шопен... Тихая, блаженная смерть... Как Сенека вскрывший в ванне вены по приказу Иосифа Волоцкого, в предыдущем воплощении - Нерона. (Так мне кажется).

Мое несчастие в том, что мои книги всегда читают сытые. Сытый голодного не разумеет. Меня может понять лишь переживший с мое. Голодный. Сирота. Кому бывало так же плохо, как мне. Кто столь же безнадежно и безотчетно гулял по перенаселенным совочками-служащими глухим поселкам Подмосковья с какой-то вьючною тоской.

Бросьте болтать языком, будто вам нравится моя проза. Вы жалкий глупец. Вам подсунули таблетку с ядом, изобильно рассворенную беллетристическими прянностями. Я просто вывожу психический яд, а ваш гнилой удел - дышать этими зловонными парами.

Мне хотелось сказать: я запрещаю вам читать из джельментских лучших побуждений... Чтобы у вас не отнялись силы, чтобы вы не начали харкать кровью, как я. И не возжелали провести остаток дней странником заброшенных кладбищ российской средней полосы. Но разве я вправе повелевать, давать, запрещать, разрешать? Рефаимские привычки?.. Не могу отказать себе в удовольствии писать - читайте.

Люди даже не подозревают, как я черен и страшен. Я и сам не подозревал, какие во мне дремлют котельные. Сколько пыльного шлака способна выбросить чуть ли не за день моя психика, это жуткое вместилище, которое я ношу в себе и с которым вынужден отождествляться; от которого так хотел бы избавиться, как урод от своего бездарного, постыдного лица. Кто лишит меня тяжести моих мыслей, напряжения помыслов? кто облегчит чашу мою?

30 лет я молился Богу и взывал о помощи - и вот теперь я скажу: ничто не изменилось, ни один грех не прощен. Все как было прежнее. Я наедине с собой и с тобой, мой прекрасный собеседник... Не искусился, не бросил рукопись, удостоил меня взглядом, ты мне сосрадаешь. Дай я представлю тебя. Ты, наверное, сидишь где-нибудь на кухне. Жена в отъезде. Справа от тебя старинный столик с шоколадным тортом и набором конфет. Над диваном полка с книжками. Тебе тоскливо, одиноко. Ты ленив и как-то устал от всего, ты устал врать и изменять жене. Ты устал заводить знакомства и и сводить одних дураков с другими. Ты слишком ленив и умен, чтобы что-то изменить и к тому же ты добр. Чтобы ломать себы, нужно быть со злинкой. Надо видеть и сводить счеты. Пусть это делают другие.

Ты такой добрый, ты меня примешь. Ты дашь мне 1000 рублей. Ты спустишь меня в толчек, если я тебя попрошу. Ты меня спрячешь от полиции, которая вот-вот войдет. Ты меня прячешь от смерти, ты меня спрячешь от себя. Ты меня спрячешь.

Мы не будем с тобой разговаривать: мне не пристало. Я ненавижу говорильню. Я устал от речи. Я всю жизнь только и делаю, что слушаю, читаю, говорю и сам пишу. Мы с тобой посидим молча, и нам будет обоим хорошо.

Жизнь моя сложилась так. Время от времени я убегал от невыносимого общения со своей совестью в идею. Я увлекался какой-то параноидальной идеей - философской, религиозной, социальной. Я преданно служил, горел, вникал, отождствлялся, пока не был выброшен из совокупного поля той идеи и предоставлен опять себе - сирый, жалкий, одинокий и ничего не достигший, нищий, без гроша в кармане, потерянный, помешанный. И опять тоска, мор, ужас, ночной кошмар... И вновь через глубокий кризис - очередная вера, идея, безумно предаваясь которой, я обретал веру, смысл и значимость в своих глазах. Рядом со мной шли мои спутники. С кем Господь сподобил. Они редко заболевали паранойей мысли, они не менялись и смотрели правде в глаза. Или навсегда заболевали какой-нибудь идеей (например, Шопенгауэр). Или форма их паранойи была какой-то вяло текущей, несущественной. А я горел, метался, поджигал дома и прятался в подвалах.

Я вам завидую. У вас столько близких. Я такая дрянь. Я ни с кем не могу общаться. Никого не могу ни убедить, ни взять на себя. Таким не должно быть места под небом Божиим. Не с сей ли благословенной мыслью уходили в вечный покой самоубийцы от сотворения мира? Если так, то они кротки и покаянны. Вот кто истинные христиане, самые презираемые от христиан, проклятые от века. Самоубийцы - это дважды иудеи.

Россия - такая иудейская страна. По-моему самым иудейским из всего поколения был Брежнев. При нем расцвели многие еврейские штучки: махинации, семейная коррупция, мафиозные гнезда. Этот добрый рефаим наделал дел. Помню, в те времена с своим другом Ю.К. мы гуляли по Ленингадскому проспекту. Я сказал: Ю., наше время войдет в историю как самое пошлое, темное и позорное... Так и вышло - таким его признали сами участники этого времени, еще до того, как его клишировали и схематезировали историки в архивах.

Помню, еще лет 20 назад мы с Ю.К. гуляли вдоль правительственного шоссе близ Барвихи. Неслась машина с А.Громыко. Всеведающий Ю. сказал: "Т.К., это Громыко - миллионер, международный жулик и авантюрист".

Воспользуйтесь чудом ни на что не годного моего писательства.

Дорогой мой (он что-то сказал, но я забыл мысль; удивительно: забыл, до того, как успел осмыслить - куда она ушла? Плохо с моей памятью. Но продолжим...)

Дорогой...

Нет, ложь. Никого нет. Не откликается никто. Два памятника на сирой площадке мира. Оба оскверненные обществом "память". На вселенском еврейском кладбище первый погром.

А вот и голос тайного моего собеседника: "Успокойся. Все возвращается на круги свои". От себя не убежишь. Да и ничего не изменилось. И мои неизменные ближние, вызывающие во мне такую тоску неизменностью своей десятками лет, больше преуспели в работе над собой, чем я. Встречаюсь с ними и вижу: в каждом своя внутреняя великая работа. Каждый что-то примеряет себе: не то схиму, не то венок из ромашек, не то банное полотенце, не то шутовский колпак. Но как напряженно внутренне живет душа...

Чем я становлюсь болезненней, тем чутче слышу задавленный внутренний момент каждого, эту бомбу сердца, должную взорваться в час предписанный - неумолимо. Слышу боль, слышу невыразимое.

Болезнь моя святая.

Истинный слух и сверхродная речь.

Мой питерский знакомый С. Бледный Раскольников. Он мается, пускает проституток, слушает рок Гребенщикова, читает Слово Матери Божией - оброс бородой, медитирует, размышляет, непрестанно курит, всех согревает, любит, никого не оскорбляет и, быть может, от избытка любви, каждый год по месяцу проводит в психушке.

Но я знаю, вы одолжили бы мне тысячу рублей. На поездку в Иерусалим. На похороны. На то, чтобы купить нож и перерезать себе вены. Вы одолжили бы мне 1000 рублей.

...В последнюю поездку в Питер было как-то сиро. Потный вокзал для мертвецов, неоновый кошмарный цвет воздуха и матово-серые, призрачные лица, какие-то смещенные.

Накрапывает дождь. Мерзкий ветер пронизывает насквозь. Никого нет. Идти некуда. Даже среди липовых знакомых дома никого... Дома - С., пришли к нему с моим сиротливым приятелем И.Д. Отогрелись, окурились его сигаретами. С. был такой теплый и милый, такой больной, такой смиренный.

К двум часам ночи пришли две проститутки. В злобе, что не с кем спать, матерились. Наконец, утихомирились и легли. Мы с И.Д. ушли в 4 утра, чтобы не мешать им слушать рок.

Приморозило после дождя. Какие-то глубокие рытвины среди бесчисленных посольств. Помню, спотыкался, падал, чуть не свалился в канаву. Окликнули. Какой-то мужик заматерился, пригрозил убить, сказал: "Все равно не уйдешь от меня, я тебя из-под земли достану". Я еще не прикончил свою проценщицу. Мне рано умирать.

Когда-то мне хотелось познакомиться с Раскольниковым. Но теперь вижу, какой это премерзкий тип. Кстати, С. - вылитый Раскольников. У него тайная война - какие-то "николаиты". Свои тайные враги. Свои друзья. Своя брань. Свое кафе. Свой гардероб. Но он никого не осуждает. Этого достаточно, чтобы иметь право на жизнь.

Дорогой мой, наберитесь терпения и спустите в мусопровод один за другим все тома вашей великолепной библиотеки, на собирание которой вы ухлопали сотни литров крови. Я не читаю книг. А теперь выбросьте туда свои записанные, мельком возникшие, пронесшиеся в уме мысли. Меня это нисколько не интересует. Меня интересуете вы за минусом идей и всякой лжи; всего, что вас прячет. меня интересуете вы сами.

- Но кто этот я сам?

Это тот, которого вы ищите, которого бессознательно маскируете, которого так боитесь. Я боюсь Тебя назвать. Я боюсь что-либо сказать о Тебе.

Спившийся сосед этажом ниже. Слышу, бьет мать и орет: "Давай, Катька!.. Дай пить. Говорю, давай пить". После этого следуют ругательства. Душа его ненавидит мать. У меня идут мурашки по телу.

Я не знаю, где лучше жить, - в камере смертников в Бутырке, на крыше здания Лубянки или в моей уютной комфортабельной квартире в центре Москвы. Я ничего не знаю, ни в чем окончательно не уверен. Я отсылаю вас к самому себе. Доверяйте собственному мнению.

Мне легко, только когда я думаю о смерти. Ум сосредоточивается. Сердце успокаивается. О смерти я думаю как-то сверхрефлективно - медитирую. Словами высказать нельзя. Это единственная заботящая меня тайна, единственная неразгаданная загадка, единственный непознанный мной опыт, которым непременно познаю правду.

...И вот человек - ему плохо, он сейчас умрет, но всем наплевать. Пишут статьи. Напишите обо мне некролог: напишите обо мне всем, обо мне, вши, напишите.

Туберкулезная вошь я. Самозамурованный урод. Самовоскрешающая урна.

Вечная память. О церковь, там поют вечную память...

Я устал.

Единственное, что осталось от прошлого (маниакально-блудного), это способность услаждаться пороком: в данном случае своим отчаянием, близостью самоубийства, своей пустотой, бессмысленностью, ленностью, упадком, кризисом. Ловлю себя на том, что бесконечно услаждаюсь всем этим. Несчастное, больное дитя еврокультуры. Там, где надо стыдиться, у нас нахальная самореклама и нравственный тезис. Для нас усладительно и блаженно то, что надо скрывать, чего должно стесняться.

Воистину: узнал Адам, что наг, и устыдился.

С. заснул в диком положении: вниз головой на кресле. Проснувшись, нашел себя в таком кошмарном состоянии. Сидит в кресле, а голова свисает, созерцая собственные тапки. Спал 4 часа. Бес сразил его.

- Какая польза вам от боли?

- Простите. Я не могу больше говорить... Мне плохо... Есть ли у вас успокоительные таблетки? Я схожу с ума. Мне плохо. Дайте мне таблетки. Я схожу с ума:мне плохо.

Выставка на Фрунзевской. Пустые залы - не вывесили рекламные листки, заболела ответственная за расклейку. Пришел театральный режиссер с лицом удава. "Эти православные. Эти сволочи, подлецы и воры! Атеисты эти. Вы что, тоже верующий?!" - Набросился как коршун. Заодно стряхнул на жертву тяжесть души.

Поймите, мне совершенно все равно о ком писать: о себе, о вас, обо всех, о корове, о смерти. Если Я пишу правду, то это будет обо всех, ибо коснется того пространства, где все мы едины, пересотворены, где все мы одиноки и подобны. Если не дотичь такой глубины, то будет одна ложь.

Вы ничего не поняли во мне. Думаю, я больше чувствую вас, чем себя. Я совершенно безразличен к собственной песоне. Мой внутренний человек не собирается делать карьеру, примазываясь к бессознательному параноику с манией величия, как и внешний мой равнодушен к играм мира сего.

Если бы я задался целью писать о вас, вышла бы одна ложь. Человек так устроен, что другого может почувствовать только из сокровенных недр самого себя, только из той точки глубочайшего единства, где все мы сплетены в единый всечеловеческий узел. Кто дознается до такой артезианской глубины, тот скожет что-то сокровенное, близкое многим. Но рыть надо в себе. Рыть в другом - заглядывать в чужой карман, подсматривать в туалетную щелку. Этим мы Занимались в рефаимском своем детстве.

Тетка пишет из Припяти. Увидела атомное облако. Впала в панику. Оглохла от ужаса. Вместе с дочкой стали кричать и бросились очумело бежать. Ей за 70. Пробежала 2 км с больным сердцем. Думала, умрет от инфаркта или разрыва сердца. Ее подобрали на дороге машины и отвезли куда-то километров за сто.

Боже, сколько больных, несчастных... Сколько калек, сколько больных и страждущих! Несчастная земля. Помается, покуражится и пожалуйте на одр испытаний - на страдания. Помоги всем, Предстательствующая в мире.

Я не знаю, чего во мне больше, страха смерти или гордости. Или то и другое одного источника? Я открываю в себе пласт такой гордыни, что...

Нет, я не пишу стихов. Я не хожу в баню. Я не хочу стать знаменитым. Я хочу быть разбитым, поломанным. Я боюсь, что меня побьют молодые ребята в подъезде. Что они меня будут бить, пока от меня не останется сплошной кровавой кучи, и уйдут. И это будет вполне справедливая месть и расправа за мою ненависть ко всем, следствие невротической гордыни и утробных страхов, с которыми я, калека и больной, пришел в мир.

- Вы из Орла? там живет один святой затворник, Женя, лет 50-ти. Ему явился Серафим Саровский и сказал: "Куда ты ходишь?"

Он ходил к баптистам, слыл там проповедником. Начал каяться в православии. Пел в хоре. Хотел стать батюшкой, монахом, уйти в монастырь. Но три дочери и жена перетянули. Из жалости остался в миру.

Плотничает, живет вне дома... Теперь думает о смерти.

Боже, помоги всем тайным исповедникам Твоим. Я думаю, это очень глубокий и достойный человек. Праведник.

Я похож на полного банкрота. Впрочем, это состояние близкое духовной нищете. Я напоминаю себе человека, который лихорадочно копил рукописи в архивах, - содержал великолепный тайник, и был однажды ограблен и оставлен наедине с пустыми ящиками.

Каждый день жизни - такой том. Все окрадено, запечатано, кончено. Пора.

...Я любил Рильке, Мандельштама - двух самых сиротских на свете поэтов. Алчущих, немощных, христианских. Сейчас такое время странное: вне веры порой больше христианства, чем в церкви, чем в громогласных самозванцах, приголгофских распинателях.

А почему бы не открыть в музее кооперативную камеру средневекового палача? Не присоединить сюда интуристов из Скадинавии? (мысль из газетного интервью).

Оказывается, Торквемада был еврей. И также предъявлял Христу: "Зачем Ты приходил?" Этот вопрос задают все, кроме тех, кто любит Его и познал изнутри Крест Его.

В состоянии маразма меня тянет на вокзал. Почувствовать себя странником. Тоскливо провожать отходящие поезда. Выпить мерзкий кофе с молоком в привокзальной забегаловке.

Уходящая Россия...

Дилемма поста следующая: если Я тайно услаждаюь пороком: Шекспир, Достоевский - тайный культ крови, культ мысли, культ извращения, культ хождения на грани бездны - все это бесконечно услаждает, это утонченное блаженство преступника от страшных помыслов, разжение геенское, тайное... Если каяться не услаждаясь, но презирая порок, то едва ли кто-то будет читать: интонация презрения неприглядна, небеллетристична. выходит, читатель питается из того же источника, что и автор: услаждение грехом. На тайном таком услаждении пороком построена авторитарно могущественная, давящая, напряженная, авторская литература: ее вселенские глыбы, напряжение мысли и образа принимается за грандиозность дара, тогда как это не просто болезнь психики, но расстройство совести (что куда опаснее любого психического пароксизма).

Но как тогда писать? С холодным покаянным презрением к себе самому. С отвращением к своему ветхому образу. Холодный огонь.

Услаждение пороком - самое опасное в литературе, в поэзии, в мирской жизни; нечто, подлежащее обличению в первую очередь, очевидная прелесть. Блуд в форме сублимации дает услаждение без скорби. Признак блаженства во Христе - радость в скорбях(среди самих скорбей). И поэта сопровождают скорби, но блаженство свое мыслит он вне страдания, ибо его страдание постыдно или личностно. Христианин страдает во Христе и за грехи: и совершается особый род помазания.

Мой ночной взгляд шарит по подземным Киевско-Печорским пещерам... Что-то там спрятано. Какая-то тайна.

Две чудовищные печати должны быть сняты с России: печать осуждения всех. Печать презрения к ближнему (неосознаваемая обычно).

Как снимутся эти проклятия? Церковным покаянием, ибо это грех на церкви.

Я не боюсь смерти. Я боюсь, что меня не похоронят. Я боюсь, что меня превратят в пепел. Я больше всего этого боюсь.

Я несчастный сирота. Она сирот любит. И делает нас Своими Сиротами. Она, Она, Она.

Я самый потерянный среди людей. О, чистая моя звучащая, вселенская тоска.

Я из дома вселенской Тоски. Те, кто тоскуют, близки Ей: самоубийцы, наркоманы, параноики как я... Жертвы палача. Ей все близки...

Никого нельзя судить. Вот перестань любить себя и увидишь, что ты такой же бездарный, типичнейший, ординарный садист, палач и инквизитор, как и те, кого ты в этом обвинял. Прозрей и узри.

Дайте мне зеркало. Я хочу увидеть своего внутреннего человека. - Там ничего, кроме ядовитой чаши на радиоактивном столе...

Отравленная черная скатерть. Стол.

Мы можем сделать вам укол от тоски.

...И сколько еще я проживу с ним? Глупый вопрос. Никто не меряет время. Время - глупость. Измерить его нельзя. Как нельзя проникнуть во внутренняя... И слышать не медицинское, а человеческое сердце. Где оно? И где я? Я здесь потерянный.

Как они полноценны, эти плотные рыцари-женщины. И как они трогательны, эти забитые мужчины с исковерканными, поврежденными, выпитыми низшими жизненными центрами... Как все они смотрят в себя, видят только себя. И, общаясь между собой, делают вид, что участвуют, слышат... За все платят. Это называется участием, помощью, заботой, но все это сплошная ложь.

Они смотрят - только в себя.

Я не хочу ни жить, ни умирать. Я хочу тосковать. В тоске мне хорошо. Спокойно и тихо. Тоска не изменяет. Я такой одинокий сирота и окружен сиротами (вижу своих ближних).

Я - сирота. Нищий. Хотя и серый волк, и террорист, и вспыльчивый, и могу ни с того, ни с сего наброситься и убить...

Такая сирая душа. Одинокий. Никого нет. Девственник. С жещинами не знается (мысленный блудник).

Как ему бывает плохо... Его рвет на куски. Это не с чем сравнить - то, как ему бывает плохо... Спаси его Царица.

Или сирый иудейский сирота И.Я. Какая скорбь в глазах, какая беззащитность! Как он трогательно говорит (мы сидим в автобусе): "Я думаю, К.Т., я полный дурак. У меня ничего не держится в голове. Я полная полая дыра".

Нужно научиться быть одному: переходить на кого-то, в кого-то. Не быть в себе.

Самофискация - сверлящий ад.

Книжки, свечи, Псалтырь. Монашесткое одеяние, плач о грехах. И утром - в храм. Поклоны - по 500 за ночь, по 1500!

Нет, это не для меня. Вам подходит, а мне нет. Мне одинаково плохо, как до, так и после всех этих ловких приемов выйти на контакт с вышними силами: у меня нет стержня...

Я все пробовал. И умирал, падая в проем между отходящим поездом и перроном, и тысячу раз умирал в сердце... Каждый день.

Во мне живет иррациональный, бьющийся поток. Я совершенно не знаю, что сказать, - мне нечего сказать. Отсюда такой хаос и такая логика. И такой плач сердца.

С. сказал обо мне, что я одинокий сирый пес, лаю и скулю, и взгляд такой потерянный, тоскливый, - битой-перебитой дворняги. Я ведь и по году пес. Лаю ночью на луну. Сам не знаю, чего хочу. Ни женщины, ни друга. От мира давно удалился в сладостном сне.

Не мешайте мне спокойно жить. Я ничего от вас не хочу. Вы работаете в своем, а я в своем задействованном минном механизме. У меня свой ритм, своя задача - не сойти с ума с тоски.

Я слишком много уничижался в жизни. Это труднейшая работа (ее можно сравнить работой молитвы - с трудностью непрестанной молитвы): в меня плевали, меня били... Я приносил жертвы - и это тоже работа.

Побудьте в моей шкуре - посидите с мое! А потом будете говорить: "К.Т., это у вас от безделья. Иди поработай". Нет, от вашей шкуры мне только хуже. В вашей шкуре не выдержишь и часа. У каждого свой крест. Я не ищу от вас поддержки. Но и не завлекайте меня. Не мешайте мне тосковать. Мне хорошо.

Как мне хорошо, когда я один и меня ничто не мучит! Мне никто не нужен. Как мне хорошо...

Чистая вода радости. Блаженство. Свет. О, как мне хорошо с Тобой...

Взгляд такой потерянный. "Что, милая, ограбили? По голове хватили? Или ты, как я, боишься, что упадет сосулька со сталинского балкона, ул. Горького, 21, у Филиповской булочной?" Там ежегодно одна большая сосулька удостаивает такой чести чью-нибудь слабую, рыхлую, жертвенную голову. Избирает, долго прицеливается - и раз, бьет в темечко. Ужас дальше... И я этого боюсь.

Вспоминаю моего старого друга Б.Ю. При нем сосулька попала в голову какой-то одесситке, шарившей по проспекту в поисках копченой колбасы. Начался суд. Решили закрыть булочную, закрыть улицу, закрыть Россию...

Закрыли ее.

Вот она какая маленькая, 54-го года рождения. Судилась с мужем из-за детей. И надо же, попала в автокатастрофу, отрезало обе ноги... И продолжает судиться. У мужа теперь крепкий аргумент: вызывает социального работника (двое деток малышек). Но не теряет надежды. Борется за жизнь. Будет отравлять. Будет отстаивать себя. Жизнь продолжается. Лавита континуута! Святая радость жертвы.

Интересно, как она будет с детьми? И как она, должно быть, не права с мужем, если покарал ее Отец...

Что вы спрашиваете меня про веру? Глупый вопрос. О вере нельзя говорить. Есть Он. Она. И все.

Мой приятель И.Три.И. рассказывал, как его верующая мать научила ненавидеть веру. Когда И. хотел есть, она его ехидно спрашивала: "А ты в храм ходил? Не ходил - не получишь еды, пока не пойдешь в церковь". С тех пор от слова "церковь" у бедного колики в животе и желваки ходят. Такая ненависть от озлобления. А сам он такой слабый, такой светлый, такой потерянный. Такой подкаблучник. Рисует, что бы вы подумали, - Ленин сражается с голубым ангелом. Сверхъеретично. Какой сюжет, какие пасы, какие ходы! Только в России! У нас еще есть товар для иостранцев, есть что показать. Жива матушка, старая Русь, жива. Скупайте!

Приезжайте и подожгите всех нас, калек огненной тоски церковной по совершенному душевному покою, которого я так желал.

О, как я хочу покоя - и не имею... Вернее, имею так невероятно редко - какий-нибудь 10 минут в день, ну иногда (как исключение) час, а в остальное время осы облепляют позвоночник и выпивают жизненные силы, льют на спину кипяток. Задыхаюсь, ничем дышать; но еще живой... Вот в чем чудо!

Живучесть больных общеизвестна. Если вы хотите продлить свою жизнь и не болеть никакими ишимиями, ангинам, инфарктами, инсультами - заручитесь параноей, и вы гарантированы. Эту тайну знают только медсанбраты, мои бесценные братья по медицинской вере, и мы, больные.

В женском писсуаре пели пассакалию. Ах, как интересно.

Детская песенка.

В детском писсуаре
пели пассакалио.
Ах как интересно,
ах как интересно.
Просверлили дырочку в уборной
и вкусили ароматы горние.

... По сей день и час вы меня не знаете, судя по паспорту.

Я никогда не бываю сыт. Я всегда сирота. Душа моя вопиет. Ум устал от ненасытной жажды неудовлетворенных впечатлений. Я весь задавлен, задушен. Надо бы открыть окно, выброситься из самолета с парашютом! Надо бы совершить движение в жизнь... Не могу. Нет сил. Не пускает...

Я запомнил ее стать. Эта женщина шла так крепко, так сильно и опорно. Она выдержит десять таких бесноватых, дырявых, как я. Она всех десятерых зарядит смыслом жизни, энергией и еще чем-то еще, что нужно, чтобы быть как все.

Я ничего не хочу... Отстаньте от меня.

Ах, какой пошел снег! Какой уютный мягкий снег. Рыжий поп дудит в салоне с иконами. Да, и я присоединился к хору бабушек. Больше пойти некуда, 10 ночи, а у меня никаких знакомых. Билетов ни туда, ни сюда. Гостиницы забиты.

Унылый врач. Мы с ним видимся 10 минут в году, но остаемся в непрырывном диалоге. И она так понимает меня.

Боже, просвети меня, урода и калеку. Без Тебя - как мне? Оставила Ты меня. Оставила сироту. Что мне с того, что лжеучителя успокаивают: "Она с тобой. Это искушение - у тебя депрессия. Бери в руки Псалтырь и кайся".

Кладу поклоны. Читаю молитвы - пусто в сердце, нет у меня веры, нет Тебя. Нет никого, нет никакого дела. Никого не могу видеть.

Стыдно... Отказываюсь от чад своих. Хотел руководить целой вселенской организацией, а теперь отрекаюсь от нескольких сирот, Тобой мне вверенных. Ибо что я, больной, бессильный, беспомощный, могу им дать и чем помочь? Они сами сироты, нуждаются в сильном отце, в поддержке, что может им дать космически дырявый духовник? Скажут: "Вот сколько лет лечится, а толку - грош. Те же сквозные поражения и травмы"... (ответа нет).

Лампадка... Масла нет... А горит. Сама "Скоропослушница" как бы внутренне закрылась. Вход в храм Твой, во святая святых? Где? И где мне встретить Тебя? Куда мне без Тебя? Почто оставила меня?..

Это все была Ты... Ты меня привела к о.Б. в храм Ильинской Слободы под Можайском. Ты меня свела с Ев. и наставила на путь... Ты утешала меня беседой в столькие времена... Твоя вера. Ты дала слезы и покаяние. А теперь облако ушло, рассеялся дым, и все как прежде: одинокий, жалкий, беззащитный - точно ничего и не было...

Я рыдал Твоими слезами. Как мне плакать теперь, когда Ты отступила? Я верил Твоим сердцем, втесненным невидимо, прибавленным ко мне, сложенным с калекою, мной? А теперь как быть?!

Я не предъявляю тебе никаких счетов. Все грехи мои остались на мне. Блуд... Да, блуд. Человекоугодие какое-то рабское, презренное, чрезмерное: какое-то даже бесоугодие.

Да, надо через все пройти.

Погост... Не сожгут ли меня? Лишь бы не сожгли. Лежать бы где-нибудь на Троицком кладбище, близ села Троицкого, что по Рижской ветке час езды.

Много погостов сирых посетил я в матушке - России, великой брошенной пустыни; много слез пролил во время брежневщины - душу не продал. А запомнился этот неогороженный погост, где и крестов-то мало. В основном советские захоронения со стандартными цементными прямоугольными и сверху холодные и мертвые гипсовые скольптуры.

А там, за гробом, теплота... Я, наверное, умру в жару. Такая теплота. Тело, скованное льдами, а в сердце теплота. Там Ты меня согреешь.

... Включить "Шевитон" и слушать монахов из Бельгийской пустыни.

Монастырь... Духовная память... О.Ст. рассказывает: "Во Франции есть Святодуховские Лавры. Монахи молятся круглые сутки. Над монастырем стоит огненный столп. Записки с прошениями принимаются через окно приемной. При этом не увидишь даже лица привратника".

Мечты и упования миновали. Теперь все кончилось. Смерть так радостна!

Сирота-человек. Сирота. Душа мается, ищет, алчет, страдает, негодует, чает света, правды, справедливости и не получает ответа, остается в неведении, неудовлетворенная. Минуты просветления, видения грехов и вновь мрак, самоупокоение, наркотический дурман и тусклое переживание вины, как у курителя гашиша. Пересечение линий - встречи.

Боже, как мы заблудились...

В 5 утра от боли било, разрывало. Потом внезапно наступило блаженное утешение. Так хорошо, спокойно, такая светлая тоска. Сидел в приемной у врача - ни о чем не думал.

Так трудно каяться. Мучают бесы. А что без покаяния делать в церкви? Идти в храм без плача в сердце все равно, что идти на работу без телесных сил. Плач - духовная энергия, без которой нет молитвенной работы - одна ложь и мысль, что Бог нас слышит.

У меня такое чувство, что я уже умер. Я вижу, как оплакивают меня мои родственники. Они будут помнить меня с полгода. М. - дольше. Я помнил отца лет 10 - носил его в сердце. Часто посещал кладбище, чувствовал присутствие души на могиле и обливался слезами.

С. забудет меня на второй день. А дальше... останется идея от "Т.К.": некий реминисцентный богословско-беллетристический пророческий фетиш... Как бумажный змей, реющий над пропастью, - но то уже буду не я.

Святой дух вмешался в мою убогую судьбу и прошел мимо, - не кощунствую ли я?

Я унаследавал рефаимское атеистическое, блаженное, преступное равнодушие к загробному будущему...

В этой жизни я понял с лихвой, что есть духовные страдания (раньше не доходило: мучался телесно). Казалось, хуже физической боли нет ничего. Теперь вижу, в какой мрак способна погрузиться душа, когда болит тонкое тело... Скорби и скорби - удел человека на земле. Боже, прости всем! Всем вам покой, чада мои. Простите меня, убогого и грешного, и забудьте как можно скорее.

Сил бояться предтоящего путешествия нет. Тогда, должно быть, оно и не так страшно, если отнялись последние душевные силы... Бог да устроит.

Вверяю душу мою в руки Твои, Христе! Я, как мог, о Тебе думал, Тобой жил. Ты внушил мне теплоту дыхания Твоего; уста мои славили Тебя - Ты Сам славил себя моими недостойными устами.

Боже, не сочти меня заслуживающим вечные мучения из-за окаянства внутреннего моего. И даруй мне молитву обо всех ближних, чадах, о погибающем роде. Твоею жертвою да спасется мир!

Я все больше(чем ближе сам к этому переходу) склоняюсь к мысли, что покойники спят - адвентисткая идея проникает в меня. Спят чудным сном до Страшного Суда.

За гробом наступает сон утешения, упокоения от жизненного кошмара. Бог милосердный. Ему всех жаль.

Боже, сподоби меня уснуть и отдохнуть от выстраданного и пережитого и прости мне безумные грехи мои. Ты, Милосердный, Премудрый, Всеблагой, вместишь меня и помилуешь.

Как легко и спокойно думается о смерти. Всякая душа задолго до перехода постригается ангелами в схиму и предуготовляется для сна. Сон, сон... сон наконец-то. И меня оденьте, духи светлые, в одежды свои... Не оставьте меня...

Помню, как о.М.Л в Лузгарино отпевал добрую старушку в храме. Родственники роптали, а душа старушки - я видел это - относилась в горний мир... И меня препроводи, Христе, в обители Твои! Я устал и хочу спать.

Как хороша ночь со свечами и иконами в моей теплой келье под дивное пение монахов "Шевитона" на кассете. И так мучителен день. Как меня терзает дневной свет, как он разнится с моим полночным состоянием. Над Голгофой была тьма, когда распяли Господа. Я не хочу ни в ад, ни в рай. Я просто хочу уснуть.

Что вам нужно от меня? Разве я чем-то могу вас утешить? Он - всем помощь.

Не плачь обо мне, душа моя П. Я помолюсь Матери Божией, и Она не оставит тебя.

Я темный и страшный человек. Мне многое прощено. Но Господь да помилует меня. А мне бы уснуть. О, как сладок сон вечности, как вожделен...

Бог дает ровно столько сил, сколько нужно. И зачем мне силы, если я не знаю, для чего жить? Ничего не изменится с моим уходом.

Сон удалит меня от мучительной необходимости думать, осмыслять, заботиться, куда-то ездить, что-то замышлять, болеть, страдать, сострадать. О сон святой... Сон вечный.

Таким сном уснула незабвенная Л. - и как знать, быть может, она тайная католическая затворница, монахиня белостолбовская, зовет меня в Ею наполненное место.

Наверное, половину космоса занимает долина сна. В другом пространстве кружат демоны и мучаются души. А иные многострадальные не удостаиваются утешения сном.

Как быстро сгорают самодельные свечи... Длинная, правда худая. 20 минут - и вытекла вся на подсвечник.

Мне все равно, куда я иду, лишь бы поспать, уснуть от этого кошмара... У меня никаких долгов, на мне не висит ни одна душа. Все преспокойно обойдутся без меня, и я без них.

Вот просветлело, отлегло. Одинокая моя душа. Тяжело мне быть одному - никакой я не монах. Мне бы со всей братией - на небесах, на небесах...

А чем сейчас занят батюшка о.Леонид в Торжке? Ах, Торжок... Этот Торжок... Почему он не выходит из памяти?

Погостная река с дымами и соборы на возвышениях прямо над речкой. А под рекой таинственные ходы, вырытые монахами Борисоглебовского монастыря. Город сказочный, неземной. Во время брежневщины там не было трезвых лиц и даже машины встречались редко. Там много пролилось слез, в этом городе; там было много концлагерей. По сей день остались лагерные вышки с колючей проволокой и надписями на монастырских стенах.

Бедный, бедный Толстой остался атеистом при всех своих "евангелиях", не верил в чудо и боялся смерти, на страхе смерти написаны его лучшие книги. (У Достоевского - напряжение тайного греха). Смерть Ивана Ильича поражает из-за темы. Много впечатляющих книг было написано на этой теме, на этой тайне тайн. Да и что тщится познать мудрствующий, испытующий ум наш, если не тайну смерти? Для чего богословствуют и измышляют доктрины, отправляют культ? - преготовляют себя для долгой дороги... Но тайна остается для нас неоткрытой. Свидетельства возвратившихся из смерти (наподобие платоновского Ора или переживших клиническую смерть) слишком сомнительны. О чем думает умирающий, что он видит, известно лишь ангелам...

Человечеству трудно понять порядок радости в скорбях. Нам кажется, сон длится 8 часов в день (ночной). Увы, сон круглосуточный... Спим беспробудно, грезим; видим сноведения. После смерти сон продолжается, становится кошмарным, открывается тайная тайных. Следует сон сна...

Во сне увидел свои грехи. Я грешен, т.е. болен, уязвлен. Но мне не больно, почему я не страдаю? Душа под гипнозом, погружена в сон. Прозрела - начала болеть, и рухнула прежняя машина (система ценностей). Открылись скорби - знамение духовности.

Как надо побыстрее разделаться с долгами! Пришел о.В. - трудные отношения. Как вижу его, тотчас враг набрасывается: презирать. Своим осуждающим, треклятым оком смерти вижу его насквозь - только зло и вижу. Не вижу, как он окормляет чад, какие приносит жертвы. Жена едва жива: перенесла желтуху, больная печень. Устроил в своем Н. монастырь. А я его вижу и одно только на уме - Карабас Барабас, красный поп... Просил книг - я подарил ему, что мог, и поклонился, чтобы только не осуждать.

Боже, помоги глубоко в страхе Божием прожить остаток дней без приражения среблюлюбия, корысти, тайной зависти и осуждения прежде всего.

Унижаться трудно. Это так плохо. Тогда только для нас, сыновей рефаимов, христианство станет родным, когда научимся уничижаться с радостью, когда жизнь станет сокровенной, ибо невидимо добро творимое - тайна. А так - столько человекоугодия! Ведь так любуюсь своей добротою, так чту ее. Как я не прост, как изорудован, какой калека!..

С детства нас учили заниматься образованием ума - творчество, поэзия, коллективы. А теперь видишь, в каком страшном запущении кладовая человека - сердце! Сколько там плесени, лжи, жестокости...

Вот он ушел. А любви у меня к нему по-прежнему нет... Когда-то я предлагал ему свою книгу - не взял. Как это - знать автора и читать его? Такое в России не принято. Читать нужно только незнакомых лично. Теперь сам попросил: ту книгу, что когда-то предлагал ему, а он оставил... Я сделал вид, что не слышу. Не показал, замял.

Моя жизнь во Христе. Нет сил не встать, не сесть. Стыдно принимать кого-либо. Стыдно, что в таком состоянии меня могут увидеть. Стыдно за свои мерзейшие помыслы, за полное отсутствие веры, надежды. Сердце ледяное. Мысли о самоубийстве. Перехватывает дыхание. Враг подступает со спины - известное дело. М.Ев. спасалась киприановой молитвой. Мне не помогает. Зато на следующий день, когда освятится ум, - какая дается дивная любовь к братьям. Как скорби нас преображают!

Ну и враг поставлен на христианскую общину - такой свирепый! Не дает и шагу ступить.

Надо усвоить язык сокровенности. Это прежде всего безмолвный и молчаливый, тихий склад души. Смирение, кротость, глубочайшее покаяние. Врачевание от Кровь Пролившего нас ради.

Не держим поста - оттого такие скорби у большинства. Но пост не можем держать по грехам. Господь не дает укрепление на пост. Как можем поститься, если раздражительность только умножается? Иное дело пост неосуждения - лекарство всей нашей матушке России.

И церковь научилась бы никого не осуждать. Это очень трудно рабам и прихлебателям, поскольку любовь истинная возможна лишь у правдолюбца-крестоносца. А если хоть однажды продал душу дьяволу, то какая тут любовь - калека, а не человек, сердце холодное и помыслы, как бы преуспеть в мире и не оказались в накладе жена и дети.

Земная жизнь опутывает нас цепями рабства и мы не можем выбраться из них, оправдывая себя слабостью, неспособностью, долгами. Причина же всему - непрощенные грехи, ветхие узлы, родовая чаша и неспособность жить Христом или неведение тайного пути узкого, неизбежного для всех, кто именует себя учеником Распятого.

России нужны духовные книги, объясняющие смысл космического и божественного, плотского и духовного. России нужны книги узкого пути по печатям трезвения, покаяния: без них не сбросить ярма, не избавиться от призраков чаши осуждения.

Россию нужно лечить духовной теплотой. Поднимать температуру сердца. Информация холодна и безлична. Напротив, духовное слово личное, всеобщее, открывающееся через единичное. Как мало теплых и одновременно умных книг! Если умная книга, то холодная. Или если теплая, то непременно для старушек. Святые отцы в этом плане явили образец теплой мудрости, их книги теплы и умны...

Сегодня предал себя, посмел поинтересоваться: когда меня выпустят и выпустят ли вообще. Последовал ответ нелепейший: у вас нет дома. Я их спросил: можно ли мне ночевать на улице или на вокзале, есть кость и питаться с помойки, только бы на свободе. В ответ меня ударили какой-то толстой веревкой, и дико заболело плечо. На нем запечатлелся шрам как ожог.

...А мальчик плачет, все еще плачет. Так ему, бедному, больно под повязками. Каждые полчаса ему делают наркоз - невыносимое страдание.

Я спросил доктора своего Обрыденя, есть ли у него дети? Детей не окзалось. Жаль, я хотел подарить этому лысому нетопырю оставшуюся от родителей коллекцию ценнейших марок. Я вспомнил: коллекция хранилась у моих знакомых. И если бы мне разрешили позвонить или хотя бы написать бумажку... Безумный. Ты никто. У тебя нет прав. Ты совершенно больной. Ты порченный. Ты третьесортный. Ты до сих пор в ГУЛАГе.

После рентгена тяжело, точно измеряли греховную чашу (единственно полезный тест для смертных). Душа томится... Тянет куда-то выйти. Душно.

Я смертен. Никому не нужный, лягу в землю. Превращусь в прах, сгнию, разложусь. Предстоит держать ответ за грехи. Невеселый удел. Боже, укрепи не покончить с собой в психушке. Первый шаг я уже сделал, дав добровольное согласие на обретение сверхума. Осталось только завершить задуманное.

К собственному удивлению понял, что все последние дни меня терзал тот самый блудный пес, который услаждал меня в годы разнузданной похоти, - теперь он меня мучил за нежелание служить ему.

Облако сна.

- Я не хочу знать, что сейчас день. Я ничего этого не хочу знать. Пусть будет круглосуточная ночь. Зашторьте окна. Мне плохо. Мне плохо, плохо. - Голос: Не кощунствуй, терпи, неси крест.

- Нет сил. Я ненавижу все и всех. Я ненавижу себя. Я не знаю, зачем я живу. Я растерян... - Голос: Терпи. Придет твой час. Терпи, чадо.

- От немощи я разваливаюсь пополам. А посрамлению нет предела. Стыдно показаться на глаза ближним. - Ответ: Научись радоваться уничижению. Радоваться тому, что ты хуже и ниже. Научись предстоят Мне и только. Научись больше никого, кроме Меня, не видеть, ибо все во Мне. И если хочешь видеть их, каковы они для Меня, то видь их во Мне.

- Отче, умираю от уныния и отчаяния. Утешь меня. - Ответ: Любовь к себе.

Ну какой я монах? Одна гордыня. Паранойя: не вера - идея веры.

Так будет, пока жилищем моим гнилым и сирым, останется комнатушка на Переяславке. Как убить идею, чтобы на месте пепелища открылся Живой Бог? Идея существует только в моей голове - плод фантазии, воображения, обольщения. Когда откроется истинный Живой Бог... Онемеют мои хульные уста. И я впаду в восторг и умиление. О Блаженный, о Присноблаженный... О Неизглаголимый... Как я хотел бы Тобой одним жить и дышать!

Параноидальный бред вместо веры я вижу у большинства своих ближних - горячо ревнующих, достойно посвещенных, светлых и пр. Например, мое бедное чадо К.Ф. Как горячо он начинал! Оккультизм космичен. Бог святотроичен. Уйдем от мира и пострижемся. В церкви благодать. Мы с ним объездили пол-России. А что сейчас? Горе одно... Коммерция, суета, горе, общежитие... Всему этому он отдается полностью, жертвенно, страстно. Идея христианская. Идея социалистическая. Где доказательства и знамения? Бред.

Но мне открыт свет Твой, Владыко. И на сем великом основании тщусь приблизиться к Твоему Огню.

Мне ли, калеке и уроду, дерзать о преображении? Позвоночник мой точно перепилен пополам, едва держится - я еле стою на ногах. Жизненная сила выпита. Просят принять - отказываю - стыдно. Надо кончать писать, это письмо сделало меня калекой, утопистом, инвалидом. Это оно пожрало у меня силы, отняло молитву, предстояние. Мой образ: стою у Голгофской горы со своей электрической пишущей машинкой в руках...

Я слишком много получил, недостойный. На меня пролился свет. Благодать отступает и вижу, какой я в действительности... Бог дает мне два образа: первый - тот, каким Он хотел видеть меня (под действием энергии благодати Духа Святого), второй - каким бы я остался бы вне веры - чтобы видел и оценил сокровище его Животворящего Креста, тайную работу ангелов над преображением естества грешника.

Было время, когда писал вдохновенно, огненно. Теперь пишу по одной причине: чтобы не сойти с ума от уныния и от приступов одиночества, тоски, обиды. Чисто терапевтическое средство для поддержания сил. Трудно писать без гипноза, без желания слиться с тайной аудиторией моего внутреннего существа.

Поделом. За мои премерзкие дела... Поделом. Не ходит за мной никто. Я пошел узкой тропой и посрамился. Иди за о.А., за о.П. Окормитесь от П., отрезвитесь у А., упокойтесь у Пр. и унаследуйте блаженные печати Ап. Но что вам делать у меня, юродивого?

С ужасом обнаруживаю свое равнодушие к проповеди, обращению в веру других. В желании изменить человека вижу наглость к нему, сатанин напор. Бог сам все сделает. Ну что мы можем? Проповедь не исключает элемент высокоумия: я, во-первых, вправе проповедовать; во-вторых, выше и умнее атеиста. Я в более выигрышном (по отношению к вечности), чем он, положении. Ну как с такой мерзостью на душе открою рот кричать среди пустыни?

Даже если бы хотел - меня подняли бы на ура, как говорили мои предки по материнской линии. Милое выражение: "поднять на ура".

Бог пошлет вам - только не меня, потенциального самоубийцу, извращенца и преступника, калеку и всененавистника. Придет время, когда я еще исповедуюсь перед вами. Может быть, так мне станет намного легче. Бог ставит меня одного перед открытым небом - порожним. И плачу о премерзкой сущности своей. Об окаянном прошлом и тщете настоящего.

Было время, был силен в полемике. Переговорить мня было трудно. Мысленный мой мрак пускал колкие, ядовитые стрелы: поражал соперника, если не логикой, то напором энергии. Теперь ничего этого нет - все отнялось; в полемике слаб, проигрываю. Тщусь вместить собеседника, не дается. Одно посрамление...

Только бы не любоваться своим страданием, одиночеством - не услаждаться тайно грехом своим. В услаждении грехом есть что-то святотатственное. Выкрал у Бога лекало блаженства и крою по нему костюм сообразно своим представлениям и нормам...

О прошлом могу сказать - во мне не было ничего, кроме блуда и гордости. Я всему отдавался без остатка. Блуд засосал меня целиком. Помню, лет в 25 уже не мог ни о чем думать, ни писать, стал маньяком. Так одержал меня этот бес. И это пишет монах. Что прощено?

Сколько мне еще придется принять ударов, сколько мне ползать на животе, пресмыкаться, унижаться, терпеть обид, пока снимется хотя бы поверхностная печать?!.

Теперь Матерь Божия вразумила, стал приверженцем чистоты. Но это только на словах... А в сердце такое творится. Не держу поста. Плоть изнывает по ночам. Посрамлен. Боже, помоги окянному мне...

Кого вчера осуждал? Да всех. Тайно осуждал, поскольку презирал. Не любовался никем, не трепетал ни перед кем - значит ненавидел, презирал, желал зла - неосознанно.

Взять хотя бы о.О. Пять пунктов в его пользу (чем он выше меня):

1) Он силен в немощи. 2) У него чада - у меня никого. 3) У него молитва - у меня ничего нет за душой, кроме болезни. 4) К нему ходят с радостью, чувствуют благодать. 5) В его келье огненный столп, а у меня пыль от ковров и огрызки от ваты, выпавшей из ушей... Ко мне-то и человека стыдно привести. Обитель опустившегося позвоночника, маменького сынка. ... Суета и томление духа... Воистину.

Беседовал с милой женщиной, учительницей музыки Н.Б. Это наш Моцарт - светлая, живет музыкой. Предмет ее благоговения - литовский дирижер камерного оркстра. Осуждал ее, как злобный пес. Осуждал музыкантов, осуждал еврокультуру, осуждал церковь, тайно осуждал и ее, осудил всех, чьи имена она упоминала, кроме Р. которого, видите ли, я уважаю (уж этот рефаимовский тизис: тиснуть своего кумира, чтобы картина осуждения не была столь мрачной). А она - не христианка - атеистка со скрипичной душой, она никого не осудила. Она говорила о верующих, не осуждая их.

Мы стоим у подножия горы Откровения и льем себе золотых тельцов.

Я хочу научиться проливать слезы перед Тобой, Пречистая.

Страшная мысль меня не покидает: в веру в России призываются особые уроды, которым предпиано идти на дно геенское. Остальные, видно, обходятся и без веры. Потому обретшим Спасителя надо каяться вдвойне, полагая себя хуже атеистов и понимая, что так оно и есть (тяжесть чаши моей личной такова, что перевесит совокупный грех Лполовины человечества).

Звонил христианский поэт, просил послушать его стихи. На бумаге они не выглядят - нужно слушать его чтение. Алиллуйя, Алиллуйя, Алиллуйя... Несчастный.

Боже, к чему могу я призывать ближнего помимо самопознания, одиночества, саморефлекции? Мне бы разучиться презирать, ненавидеть. Помоги, Врачеватель душ и телес. Каюсь перед всем миром в окаянстве, в каинитстве и злорадной крови своей, из-за чего меня проницают тысячи вражьих стрел.

Всегда я искал общества демонов и дьяволиц. Простые, добрые люди меня не привлекали. Если мое окружение составляли столь дьявольские личности, то, должно быть, и сам я такой же? Мысль эта усваивалась с трудом, проходя через горы самооправдательного хлама.

Забытье. Ловлю себя на том, что опять не помню ни одного греха. Одно - назвать грех, другое устыдиться. Попробуй устыдиться блуда, когда внутри им услаждаешься. От сумашедшего блуда услаждение тоской, самоубийством, одиночеством, отчаянием. Разве Кьеркегор не услаждался своим отчаянием? О бедный...

Ближайший друг мой К. получил укрепление, и я остался совершенно один. Видно, у меня что-то отнято и дано ему. А мне теперь разлагаться, каяться и гнить. Ты дал, Ты и взял. И все к лучшему.

Молитва отнялась. Не могу один молиться. Посрамляется параноидальная вера. Вообще ровно настолько психичеки болен, насколько духовное "я" подвластно мнениям окружающих. Лицемерие несовместимо с правдой. Слабые чресла. Откуда быть им сильными? Прыгать перед аудиторией? Зачем, - лучше валяться трупом и рыдать!

Лжив ропот еще от того, что не открыто, в какой степени Бог удерживает нас от греха в ситуациях, к которым мы постыдно стремимся и которые ввергли б нас в пучину непосильных искушений. Ты открываешь все, Христе!

Вот начали расходиться тверди. Земля подо мною треснула... Я стою и плачу. Ничего не понимаю. Куда все делось? Отдайте мои мысли. Куда вы все?

Болезни нам по грехам. Вы в псковской квартире забыли пригласить меня в гости как проповедника. Я вас понимаю... Вы еще не доросли до мысли о самоубийстве. Вас не охватывает концлагерный озноб. И в 80-х годах, живя в центре Москвы, можно испытать свой ГУЛАГ. Поверьте, ГУЛАГ - явление всемирное.

Вся планета - лагерь для перемещенных лиц. Я сижу 25 лет почти невылазно в своей проклятой камере мысленной для (мысленно) перемещенных лиц... До слез обидно! Нет покоя измученной душе.

Забыть о грехах - все равно, что лечь спать с невыключенной горелкой. Пламя от ветра погасло, и наступило отравление воздуха. Так и вся страна - как отравленная газом.

Надо было голову иметь.

С тех пор, как меня перестали интересовать блуд и деньги, я потерял смысл жизни.

О бедный дорогой мальчик, как мне его жаль! В квартире сон. Женщины клеют обои. Голова опухла от сна - облако сна пошло на него. Мучается. Помоги ему, Матерь Божия.

Высокомерно хотел отречься от письма в пользу жизни. Но что проку откреститься, если больше ничего не дается.

Плачет душа, плачет. О скорби мира. Обо всех мучающихся. О больных, о раненных. О заживо разлагающихся, об одиноких. Об обиженных и обделенных. О сиротах обездоленных. Плачет душа... Но вот разошлось сердце и вместило боль.

Как хороши Столбы зимой. Снег преобразует их в Лавру горнюю Успенскую. У кого-то мысль, что первобытный рай был на территории Шри-Ланки, Цейлона или Бог весть какой жаркой страны. Но я вижу Царство Божие белым. Белый град... Может быть, та белизна горячая, теплая?

Затвор дает возможность войти в иновременье, инобытие. Снег на соснах. Стоит любоваться, созерцать - душа успокаивается. Премудрый вид.

Детишки в саду ждут своего языческого божка с подарками и в красной шапке. Им неизвестно, что Дед Мороз - Угодник Божий Николай. Скоро Новый Год. Елка - таинство России.

Боже, согрей сердца, чтобы идущие вслед за нами были радостны и добры. Укрепи их в искушении и помоги никого не осуждать.

Интересуются: как начать каяться. Что проку говорить о покаянии? Покаяние - как Бог, как вера. О нем нельзя сказать со стороны. Его можно почувствовать лишь приобщившись - стать сопричастным. Станьте на путь и ощутите блаженство праведных - но станьте же, не убойтесь! Да не удалит вас враг человекоубийца от стези последней правды, дарующей покой душе, непреходящую радость пасхальную.

Замечаю за собой качество: любому делу отдаюсь абсолютно полностью.

Это хорошо для веры. Но если, упаси Господь, искусит мир...