|
|
||
Портреты.
Рассказ про монаха Бориса.
Кончал консерваторию, и прочили из него еврейского скрипача: "Боря, будешь играть в Большом театре, в ансамбле Шмееровича". Боря связался с сыном знаменитой партизанки Сережей Наружным, маленьким уродом, головастиком, сексуальным гангстером. Тот обучил Борю черной магии, стали они властвовать над духами и творить воздушную каббалу в душных столичных газовых камерах.
Так было два года. А однажды ночью Боря видит - Христа во все небо. А за Христом - Матерь Божия. Господь смотрел ему в глаза с такой укоризной, что казалось Боре, сейчас умрет.
"Чем занимаешься?" - говорил взгляд Спасителя. - "Чем ты занимаешься?" - Боря был на грани смерти... Потом выражение лица Спасителя стало мягче и особенно потеплела улыбка Матери Божией. Боря воспрянул духом, поняв, что обнадежен. Вышел из глубокого транса, из холодного оцепенения лишь под утро....
На следующий день отрекся от оккультизма, предал анафеме магию и окрестился в православном храме.
С тех пор началось. Сумасшедшая, помешанная на карьере племянника тетя сказала:
- Как, не в ансамбле Шмееровича?! Чтобы Боря не ходил в синагогу, а верил в истинного Бога? Я не допущу!
Взбунтовались родители:
- Затем ли мы его холили, деньги платили, чтобы он ходил в церковь, где только одни полуграмотные старушки и калеки? Боря сумасшедший. Ему надо лечиться.
Борю насильно заперли в клинике Стращенко, где в течение двух лет превращали в дворовую вошь, кололи, мучили... Боря плакал и терпел. А когда два года спустя он вышел за страшные ворота клиники, первым встретил его Сережа Наружный.
- Это я сделал так, что бы ты сидел здесь два года. Понял теперь, за кем сила? Так кто сильней, я или твой Христос?
Боря стал глубоко проповедывать православие; в семинарию его не взяли из-за статьи. Спасаясь от сумасшедшей тетки, как фурия преследовавшей его и грозившей опять посадить в психушку, если не устроится в ансамбль Шмееровича и не станет скрипачом, он бежал в Грузию, где к нему благосклонно отнесся католикос и приютил у себя, дав время поправить здоровье, погрузиться в чтение святых отцов.
Но вскоре явилась тетка, схватила его за волосы, стала бить об пол и сказала, что найдет его хоть на краю света и что он от нее никуда не денется и все равно будет приголгофским скрипачом из ансамбля распинателей группы Шмееровича.
У Бори начались страшные приступы, сказались два года пребывания в Стращенко. Тут Божий Промысел, всегда помогающий в нестерпимо тяжкий час, указал ему на двух старцев, живших в горах под Сухуми, и Боря, бросив все, отправился искать их.
Спустя несколько лет затворничества в горах его постригли в монахи. Живет с двумя старцами в закрытом месте, куда ходу через лес не менее суток. Местные жители приносят затворникам пищу. Кто видел его, говорят, Борис сподобился духовных даров.
Юра К.
Когда в отделении его спрашивают о роде занятий, он говорит: детопроизводитель, и его отпускают. Невроз запечатленности, идущий от тайного страха смерти, т.е. от отсутствия веры и настоящей духовной жизни, преломился у него своеобразно: от теургии книгописания перешел к магии деторождения, и каждое дитя - как мысленный памятник в веках.
Бывают уникальные типы с особой миссией: их обаянием и образом мыслей надо переболеть, чтобы более не заражаться и иметь иммунитет впоследствии. Они - как неизбежные в детстве корь и свинка; не таковы ли многие поэты? Так, чтиво для тринадцатилетнего, чтобы уже в пятнадцать стыдился своего прежнего пристрастия... Живой бациллоноситель псевдодуховности, действующий на других, как иммунитетная прививка и проливающий на них свою кровь, подсознательный агнец, не желавший получить подмены (Агнцем-Христом, закланным и за него в том числе) - такая трагедия!
Какая трагедия - не воспользоваться Господним крестным подвигом, Кровью Его, во спасение пролитой, как целительным лекарством! Тогда всяк распинается за себя и без смысла, абсурдно. Вне Христа все на земле абсурд и бред. Ни одно не окончательно умершее сердце не возразит против этой мысли. Он лжедуховен и прежде всего сам от этого страдает, вовлекая в свои проекции и комплексы круг желающих пройти курс иммунитета против духовной заразы, в возрасте от 20 до 30 лет. Что ж, для многих сейчас путь к истине лежит через псевдопути. В конце концов он лучше индусов, потому что исповедует, как ему кажется, правду и верит в Единого Бога (иудейского).
Женщина проходит этот крестный университет от духов тьмы, вынося из него израненную плоть, ребенка во чреве и ненависть к середнячкам, тоску по высшим образцам.
В школе будущие строители БАМа окунали его головой в унитаз - без видимой причины, за то, что Божий человек. С тех пор его преследовал призрак расправы. Женщины объявляли его олицетворением дьявола, а мужское общество сговаривалось повесить, избить до смерти, заплевать, затоптать - такому, считали, не место среди им подобных. Одна из его удивительных способностей - дар провоцировать середнячка на буйство бычьей совести уколом в некие потайные душевные недра, отчего впавшая в одержание душа наливалась желанием пронзить рогами ненавистное красное полотно, маячащее перед глазами и к тому же вытянутое из ее же крови. Он бессознательно претерпевает крест избранника: быть побиваемым теми, чьи души вытянул из бездны.
О мой Даниил и Исайя... Зачем и как пришел ты в этот пустырь, где нет места самым безрассудным и абсурдным из пороков? Бог давно проклял этот край... Кто мы? Новое насаждение? Поросль младая... Не задохнуться ли нам среди плевел?..
А живет с мамой, махатма - маменькин сынок с сильнейшим комплексом Фрейда. Пишет музыку - скорее для инопланетян, которых нет и не будет. О Боже, всяк не преодолевший страсти, а значит, лютую болезнь человекоугодничества, удерживающую в мире, заполняет собственную историю болезни, и все его труды и мысли интересны как вехи на личном пути. Да просветит его Господь...
Кто не мечтал о смене мест, кто хоть однажды не возненавидел свое время, тот еще безнадежно эмбрионален и слеп. Общее между нами и всеми иже еси - осмысление рождения и жития в России. Первая мысль - промыслительная; пришли в мир в стране загадочной, странной, великой, темной, потенциальной, нераскрытой, должно быть, с великим будущем, с великим прошлым, окружение которых (двух ирреальных скоб) смягчается убожество настоящего (пустота в скобках).
Мысль вторая - искупительная. Родился пострадать, принести себя в жертву - о, такого потянет в храм православный, класть поклоны у Распятия Господня, проливать слезы, прося о милости и помощи в тяжкий час искушения. И совсем простой смысл - никакой, отрицательный. Рождаешься в России затем, чтобы более никогда не желать придти в подобный мир, в подобную среду людей, вещей, интересов - глухая бойня, лес, простреливаемый вслепую винтовками браконьеров. В кого угодит шальная пуля?
Пишет какие-то никому не понятные послания к отсутствующему, еще, должно быть, не народившемуся типу людей и заключает их библейским "Так говорю я, пророк Господень". "Я не герметист, не зороастрист, не индус, не египтянин и не русский. Я - Дух, понимаете, Дух Живой Книги".
Глас пророка в пустыне ненавидящий. О пророк, нет тебе отечества здесь, нет. Уходить некуда, в пустыне пусто...
Пусто в пустыне и в городе пусто... Ты кончишь замкнутым бородатым старцем, будешь похож в старости на вечного жида, потому что так и не примешь Христа, но да крестит тебя Господь после смерти, во дни Последнего Суда, брат, буду о тебе молиться. Что еще могу я? Что еще в силах человеческих? Только слезы проливать и просить о милости... Будешь идти по шпалам пригородным - никого, отринутое прошлое и кружащиеся, как ангелы вокруг твоей ауры мысли, работы, постскриптумы, лица...
О автор Новой земли... Не залеживайся, не передержи. За плечом рюкзак, свежесть мысли, формы, состояние человека, которому не страшны ни смерть, ни тоска, переживающего одинокую позорную смерть вдалеке от людей.
"В., как сейчас хорошо в Юрмале. Как ты можешь сидеть в этом аду? Будем бродить у моря целыми днями..." О да, какие дали - Прибалтика зимой, какие статуи в саду - прибалты...
Брат, пророк абсурдный в стране, где немыслим Бог. Научись любить восторженно, вслепую - наобум и до абсурда. Научись ходить в церковь православную - она ведь как инок из Киево-Печерского патерика вся в гноище и ранах, а на ней великая благодать. Научись различать ствол от присосок и любить православную веру не за интересных или скучных членов церкви, а за то, что это Дом Господа, над которым простерт Покров Царицы Небесной.
Лариса М.
Ей будет прощен демонизм, фаллократический уникум Юлис, этот психопатологический удав, кусающий в святая святх души... Она - Ева, искушенная змием из-за того, что не пришел Адам, точнее, явился, но не признала его, или не увидела, что святая Кровь Его стекает с прободенных Ног прямо на череп ветхого прообраза. Ей все простится, потому что она была духом христианка, искала боли и радости, любила бытие и, хотя стопы ее прочно завязли в космическом капкане искусства, во многом была подобна схимнице, жила и спала в гробу, взывала к Господу и если бы не бремя грехов, которое ей вскоре предстояло преодолеть, сподобилась бы многих откровений. Но сроки ее не исполнились и нет ее, нет ее...
Она была смиренна и боголюбива, хотя демон действовал ошую и власть его была сильна. В ином мире она ищет крещения, которое, как ей было сообщено, возможно только после обращения ее чудовищного земного искусителя, Юлиса. Но далек путь от двухметрового удава, сдавившего Древо Жизни, к смиренному иноку Господню, ангелу святому... И если не какой-нибудь отчаянный внезапный кризис, катастрофа с ним, ей еще ждать и ждать. Во дни конца ей возвестится о спасении, она наконец обретет Христа, покой. Пока же томится в серой пещере, где стонет и летает, а порой, видя проем вверху, подбирается к нему и пьет от света...
Человекоугодничество имеет несчастным следствием заигрывание с читателем, отсюда истинные книги пишутся пролитой кровью и не подразумевают никого, кроме распинателей и убийц. Кто же ищет в книге отклика, тот не познал священной тайны сораспятия.
Я не знаю более христианских книг, чем ее, далекие от ортодоксального, но близкие экзистенциальному духу православия дневники. Они настолько сокровенны и ни к кому не обращены, ни для кого не предназначены. В них интонация смертника, проспавшего в гробу свою мечту.
Ее последний земной приют - Белые Столбы, апокалиптический символ России, где солнце мягкое, неслепящее и лучи его смиренно косят над елями, взывая к далеким прозрениям, побуждая к тоске и вере...
Памяти предстают блеклые лики. Паскаль, Ницше... Галерея порченных святых - гении еврокультуры. По-православному рассуждая, - человек вне времени; если ищешь живого контакта с бывшими, узри каково ему сейчас: одно дело читать Монтеля, другое искать в книге нового знакомого (как рекомендовал сам Монтель) и совсем другое дело знать, что с автором сейчас, ибо того Монтеля, что писал, страдал, мыслил, уже нет, и погружаясь в книжку, всего лишь следуем сирому синодику...
Брат Ницше, ты по образу страдания был христианин, но, не приняв его, удостоился голгофы собачьей...
А в мире том все плавает в аквариуме этажей, мыслей, дат...
И там никого нет. Слепая память наугад.
Колба, вакуум, мышка - ад.
- Простите, вам кого?
- Я хочу повидаться с тем, кто числился на земле в картотеке под именем Ницше.
- Пройдемте в камеру Профанации даров.
О величайшая из трагедий - придти в мир гением! Ницше висел на крючке под потолком в тусклой комнате, наполненной белыми дымами. Он был подвешен на огромном металлическом ржавом крюке, к которому были привязаны его запястья.
Приглядевшись, я увидел... свое лицо!
- Простите, я хотел встречи с Ницше.
- Это мир зеркальный. Всяк в нем видит самого себя. А теперь сравните.
Дух протянул мне фотокарточку немецкого филолога, на которой я опять увидел себя.
- Теперь смотрите это. - Он протянул фотографию Мандельштама и опять я увидел себя. То же лицо! - торжествовал мой спутник. Теперь взгляни сюда...
И моему взору представилось подслеповатое фото какого-то мученика времен императора Декия и лицо его казалось мне более моим, чем свое собственное.
Вопль вывел меня из оцепенения и я встретился глазами с бедным Фридрихом.
"В.!... Вопил его взгляд. - Скажи им, чтобы не читали моих книг. Каждый взгляд, брошенный на страницу моей рукописи, отдается у меня в спине, сотни раскаленных игл одновременно втыкаются мне в лопатки. Сколько уколов, пиявок, палок и осьминожьих присосок претерпел я, вися вот уже вечность в этой жуткой комнате... И видно, муке моей не будет конца".
- Несчастный! - вмешался сопровождавший меня дух. - Неужели пятьдесят лет страданий не отучили тебя мыслить по земным часам? Ты все еще существуешь во времени, хотя находишься в мире, где время давно истекло...
- Боже правый! - сокрушался Фридрих. - Сколько мне еще страдать? Я знаю, что не всегда. Я не верю в вечные муки - они врут, у них тоже есть свои сроки и песочные часы...
- На песочных часах, - съехидничал демон, - из верхней части в нижнюю пересыпается всего одна песчинка.
- Ммм... - стонал Ницше.
- Его муки вечны?
- Он будет мучиться, пока не кончится мир и не сгорят все до последней книги. Он покаялся, и поэтому будет страдать лишь до конца света, а потом его поместят в мир светлый, но пустой и бессмысленный. И там пройдет еще одна вечность.
- Мммм... Ммм... - мучился Ницше, глаза его сочились слезами и просветленною тоской, взгляд был чистым. Он задыхался в парах и жадно глотал воздух в камере.
- Несчастный род! - сказал мне проводник, когда мы выходили из камеры Профанации. - Они молятся на своих кумиров, тогда как должно молиться за них...
Я увидел Рильке и Шопенгауэра. Что с ними сейчас?.. Но тайны мира иного - сон: кто как узрит, кому как откроется...
Не дай мне Бог узреть чужие сны,
Подолгу пребывать в чужих одеждах,
По коридорам красться безнадежным
Среди больных, чьи сроки сочтены.
Чем талантливей вещь, тем более считана, т.е. тем в меньшей степение - плод личного труда. Чем гениальней жизнь, тем более не своя, а чужая. Моя мечта всегда была - не быть собой, мотыльком подселиться в чужую душу, нести в ней смиренное послушание.
Несчастье пишущих не только в том, что оставляя по себе следы в виде книг, усложняют загробный путь из-за симпатической связи, существующей между тварью и творцом, автором и произведением.
В камере Профаниции труд и личность рассматриваются раздельно, что отрезвляет писателя: в свои книги он вложил всего себя. Когда же видит, что великий труд рассматривается все лишь как комментарий к его исторической болезни, записки психически больного, частный дневник шизофреника, автор ввергается в крайнее отчаяние: он ждал "вечной славы", а получил вечные муки. А кто не ждал никого и ничего, кроме Христа, обрел вечную славу, кто смиренно претерпевал, обрел вечную радость.
"Мы соблазняли этого несчастного писательским трудом с тем, чтобы утвердить в гордыне и увести от нашего врага, Христа", - сказали, произнося приговор над душой, после чего ввергли в машины камеры Профанации, откуда доносились крики, как в подвалах гестаповских камер пыток.
Бедный Юлис. До сорока лет он обивал двери и маялся тоскою по письму, которое не выходило, читал Набокова и не мог написать двух строк. В сорок с ним произошло нечто неожиданное, он начал писать, одну повесть за другой, - "не хуже Набокова" - как внушают ему завистливые бесы, и теперь он поставлен на краю бездны. Плоды? Если раньше страдал от неумения писать, то теперь будет мучиться отсутствием достойного читателя. В вере все иначе: считаешь себя последним из людей, никем, сердце умиляется и наступает глубокое утешение.
Юлис. Глядя на него, думаешь: живая жизнь начинается там, где кончается всякая мысль. Смысл - только Христос, мир вне Христа - материя, космос - та же материя, все вне Духа Святого - материя; материя же не имеет смысла, направления - она слепа, животна. Оттого приходили в тупик все искавшие смысла вне Евхаристии, т.е. бытия Христом.
Юлис не ищет никаких определенных перспектив, смыслов, ничего того, что можно назвать тайным мещанством; для него не существует толстовщины (вопрос о смерти и жизни) и потому он единственно живой. Ему уже сорок пять лет, ни дома, ни семьи, а он берет какие-то интервью, задает какие-то вопросы, ездит по чужим домам, разыгрывает сцены... И все ни для чего, бессмысленно; он не ищет никаких опор, пенсии, ему нравится слепая животная материальная стихия бытия...
В Иисусе Христе я готов умереть в любой момент. А Юлис - в самой животной стихии бытия. Мы по разные стороны одного и того же, оба выпадаем за скобки вульгуса.
Он приносит мне мысль о моей дальней родине, он - подсознательный намек, он - хоругвь из чужой церкви. С ним я вспоминаю, что притворяюсь, постоянно вру себе, потому что его умное и гениально-бессмысленное притворство едиственно способно навести меня на мысль о правде - так посылается злой дух, чтобы, произведя искушение, способствовать торжеству истины.
Юлису единственно простима безнравственность, потому что он вне потока человечности, он - сама живая материя, какая-то ненравственная, поэтому его любовь и отвращение столь же условны, как отвращение или любовь у любой материи.
Юлис. Я люблю его за тайный умный ход: не осознавая того (как ничего вообще не осознает его природный ум), ищет бездонности, безопорности, каждый раз кротко просит у кого-то переночевать, потому что это его смиряет.
Если бы не был хоть чуть-чуть дурак, ничтожество и пошляк, разве я смог бы выжить в этом мире? Только это и держит нас в этом мире, наша пошлость и грех. Кто смеет назвать себя святым? Только тот, кого нет. Поэтому церковь определяет святость посмертно, по состоянию тела.
Юлис радует меня: гордость его не позволяет ему обнаруживать в наших встречах смирение, в котором он растет, но даже то, что проступает, вызывает надежду: путь наш определяется только одним, движемся в сторону умножения гордыни или смирения, прочее только способ вознестись или смириться; мы по сути ходим вверх-вниз, живем чисто вертикально...
Он издевается над собой, а думает, что над людьми. Издевка - пошлость, неполноценность и комплекс, нечто презренное.
Юлис создан брать интервью у смертников, изнутри живота их, служить тайным подслушивающим устройством для всех невыраженных, без вести пропавших - передатчиком последней вести, которую он, скомкав, бросит в мусорную корзину. А потом будет плакать оттого, что слеза не умеет воскрешать мертвых.
Юлис - урна Юлис - то, что всегда дурно, Юлис - карикатура на все живое, которому предпочтешь смерть честную. - За то его и люблю я.
Юлис - имя ему, как модному духу от лукавого: в предапокалиптические часы душеуборочная машина - чистить души и убирать их с дороги...
В этом его бытие - на цыпочках - видится такое смирение... Когда же выбросит из головы глупость агрессивного фаллократизма? Когда ему надоест навязчивость и страсти? Когда поймет дух смирения? Всяк ищет покоя, никто не хочет дергаться. Так и внутренне: только смирение приносит покой душе, а вне смирения душа постоянно напряжена, больна, источает яд.
Он знает испытующую тайну высоты духа. Как Господь жертвовал собой во спасение, так этот идет на жертву ради испытания, искушения - какой сокровенный образчик сатанинской голгофы! Женщин больше не стало - все равно что профессора выгнали с кафедры, что отрадно: прозрел, поубавилось лихости, кончился театр условных кодов, где она его считает гением, он ее лучшей женщиной и пр., и лишь умножается нечистота, гордыня.
...Они распинали тех, кто может их напитать до краев - святых и мудрецов, а потом умирают с тоски и голода, или, впав в безумие, начинают резать друг друга. Дикари кажутся более цивилизованными, чем европейцы.
Каждым нервом своим чувствую я гнев святых на мир и на меня, когда живу не должно.
Жизнь и смерть едва различимы. Мы заведомо мертвы, а святые замертво живы, о чем свидетельствует покров их, помощь в болезнях и слабостях наших.
У кого душа нечиста, тому надо чаще молиться вслух - откроется фальш сердца.
Стреляние лукавых - как шальные, случайные пули. Должно идти на брань в пуленепробиваемом жилете-щите помощи Божией.
Всегда пребывает щит Господа со смиренным, а гордыня деалет беззащитным. В смирении снискивается сила духовная, а в гордости расслабляется духовное вещество (пневма). Гордец, как бы ни был силен физически и душевно, слаб и немощен духовно, что выражается в его обычно смутном чувтсве Бога.
Космическая Распорядительница Судеб самовластна: посылает одних в утешение, других ближних в злострадание и возмездие, попускает одним унаследовать лучшее от родителей, другим - худшее, дает и отнимает...
Отчего сокрыты от нас провиденциальные (т.е. космические, зодиакальные) и промыслительные судьбы?
Космос не открывает тайн будущего, поскольку, автоматически спроектировав грядущее, мы перестали бы своевольничать, а это невыгодно космическим силам, побуждающим к личному изъявлению. Но и Бог не являет тайн Своих: узнай мы про сроки и меры, дни и часы, перестали бы бояться и уповать, превратились бы в покорные мезанизмы, дорабатывающие до срока в смирении.
Что есть Суд? Суд есть справедливость. Справедливость же творится непрерывно, но не можем увидеть ее в силу ограниченности.
Подслеповатая старая бабуся... Как я трепещу перед старыми людьми! Перед их смирением и близостью к страшной тайне... Как мне близка их обычно кроткая мудрость и бесстрастность...
Кто к старости умудрился, тот ищет больше отдать, утепляется и становится, как младенец нравом.
Кто доживает до последней старости, тот очищается сполна, ум его становится голубино-младенческим и вместе с тем змеино-премудрым. Не к Царствию ли Божию приготовляется такой?
На портретах последних лет лицо у Пушкина измученное, нечистое, серое, в прыщах. Поклонники культа наложили белила. Культура держится на дерзости одних и идолопоклонничестве других, на своеволии авторов и слепоте поклонников. Не случайно говорят "поклонник искусства" (т.е. идоло-поклонник).
Мой экзистенциальный праксис зиждется на принципе обратного удара. Окружен призраками, посылаешь свет - рикошетом режет тебя же, конверт - возвращается (адрес еще не родился), пространство мира обладает какой-то особой упругостью, отталкивания от себя, и любой благой импульс обращается мне же кулаком по физиономии.
Не случайно в литературе преобладает стиль сравнений, а в науке доминирует логика. Сравнение сродни логике. У них общий принцип уравниловки.
Любая власть хороша, любая земля и любое время. Пока ты сам по себе, мерещатся несообразности, но осеняет благодать и твое абсурдное бытие, как и лик вселенной, проясняется в твоем сознании, точно в аристотелевском силлогизме. Потому что благодать, и только она придает смысл всему.
Существуют два способа общения: проективный, когда в другом видят отражение собственного "я", и другое общение, когда ближнего помещаешь в себя самого.
Эгоцентрик с его навязчивой страстью видеть во всех лишь себя самого составляет полностью противоположную картину истинной личности, которая видит всех в себе.
Интеллект скроен таким образом, что любое впечатление, не пропущенное через сердце, отражается в нем, как кривая маска собственного "я".
Пока мы не осознали предмет, как часть себя, всецело пребываем в измерении проекции.
В нашу черную лютую эпоху идет все то же строительство вавилонской башни, только шпилем вниз, шпилем в ад.
К письму влечет того, кто не может быть ни с Богом, ни с людьми.
Раньше умирали от любви. Теперь умирают от любви к себе.
Однажды одна Запыленная Партитура сказала Заигранной Партитуре: "Если меня в ближайшие четверть часа наконец не исполнят, я брошусь с полки в камин, я сожгу себя, я не могу больше быть не игранной!" "Если меня осквернит своим прикосновением еще хоть один идиот, - сказала Заигранная Партитура, - я пойду вслед за тобой". "Ха-ха, - смеялся над обеими Белый Лист бумаги, - охота дурам страсти разводить!"
Мы играем по неписанному, но написаному. Играем по Партитуре из белого листа бумаги...
Кто захотел красиво без вести пропасть, тому выпал жребий родиться в России. В церкви неканонизированных мощей молюсь, Господи, круглосуточно, она же - церковь Истинная.
История России свидетельствует о том же, что и книги Достоевского, пьесы Шекспира: гениальные драмы пишутся на темных детективных сюжетах. Так и нам должно не сетовать на тусклую, чернокровную, пошлую современность, а рассматривать ее как повод к великой мистерии.
Человек - больной. Постигая свою (да и чужую) судьбу, видишь лишь симптомы болезни. То же в отношении цивилизации, расы, коллектива: шагрень сокращается от времени, от моли. Нет ничего более глупого, чем относиться к человеку всерьез, называть падшим, совершенным и пр. На земле человек - пациент (земля - тюрьма для души), "милость к падшим" невозможна, ибо требует возмездия. Лишь к больному изъявишь максимум милосердия. Смотреть на людей как на больных прежде всего. Оттого и призываются сейчас многие к вере через болезнь; так Господь исцелял прокаженных и слепых - но все слепы на грехи свои и прокаженны (в нечистоте).
Настоящая книга не читаема, единственна, лична, сакральна. Тотчас по написании обретает лик и раствояется в ином мире, а на земле функционирует лишь забальзамированный в обложку бумажный труп. Истинная книга пишется из заживо содранной кожи.
"Что вы делаете с моей головой! Оставьте меня! Мне больно!" - орал пациент астральной операционной. Ему меняли соотношение структур эфирного мозга. Чтобы глаза смотрели куда следовало, а в фокусе духовного зрения - Голгофа.
Три креста и - с кем ты? С Распятым, блудный вор или кощунствующий разбойник? Или трусливо соглядатайствуешь в сторонке, боясь, как бы и тебя не распяли вослед? Кто ты в голгофской ситуации?
Будешь бродить по свету белу, пока однажды не определишь себя здесь, ибо все тропы земли ведут к кресту, ко Христу, к Голгофе-горе. У человека удел - самораспятие. Всякий суть временно сошедший с креста. И как таковой достоин сострадания.
Мне мила тема солидарности людей, как смертников одной камеры. Быть может, на иной основе помимо общей судьбы у нас - совершенно разных и ничем другим не сопрягаемых, совершенно тайных, запечатанных во всем прочем - быть может, на иной основе, помимо мыслей о неизбежности смерти, и общаться невозможно.
У людей нет ничего общего, кроме смерти. И тьмы веков томились души в аду, ибо царила смерть, правил хаос, дышала тьма. Но явился Христос и уничтожил смерть, поправ ее Своей смертью Честной.
У людей общее - удел, смерть. Общее у людей - только Живой-Распятый, Христос. Через Него, в Него.
В Нем.
Войди в роль, и тебя воспримут всерьез, будь собой - и угодишь в мусорную яму. На земле трудно не сбиться с ритма человеческих театров. Единственный способ спастись в эпоху черных канунов - не снимать маски с лица даже во сне. Здешний мир и есть маска, и когда мы хотим последней искренности от людей, как бы тщимся развоплотиться при жизни, что возможно лишь в Боге, а не среди себе подобных карикатур.
И по сей день распят Христос. И для Него каждый падший - как страшный гвоздь, которым Его Самого бесконечное число раз заново прибивают к Голгофе. Боже, сколь беспредельно милосердие Твое! И по сей день длится Голгофа, и каждый играет на ней свою отмеренную свыше роль.
Есть только одна свобода на земле - принятия креста.
Бедное мое время!... Я всего лишь фотограф твоей ауры, и слог мой - вмонтированная в печь геенны камер обскура. Я ищу адекватности, порой кажусь себе недостаточно мрачным, недостаточно честным, чтобы соответствовать духу времени.
Третьи сутки со мной беседует немой человек. Я пытаюсь осмыслить язык его жестов, кажущийся мне глубокомысленным. Он приходит, оставляет какой-нибудь предмет, переставляет что-то из мебели в моей комнате, взглядом призывает меня осмыслить символически произошедшее изменение и уходит. Вчера он принес скрипку в футляре под чехлом и разложил на диване. Как мы далеки от себя самих. Вот скрипка - футляр - чехол. Душа - скрипка, футляр - рацио, чехол - плоть. О абсурдный оркестрант симфонии стенаний, человек... В 99 ситуациях из ста играем на футляре (когда мыслим из головы)...
Человеческое сознание мечется пафосом крестной ненависти (крестофобия) и крестной любви (крестофилия). Человеческий путь - от принудительного креста позорной, но благочестивой с виду жизни к добровольному кресту жизни с виду позорной (как распятие Христа), но воистину благочестивой. Стоики по-своему верно перефразировали священный закон: судьба насильно тащит за собой тех, кто сам не тащится за ней.
Мое время скудно, прижимисто. Высшие души прошли свои кресты, какой-то грязной контробандой воплощаются духи злачных мест, вдоль аквариума жизни вьются водоросли, и даже нет рака, на худой конец смогшего бы рыбу изобразить.
Жалость-пиявка отсосала душу. Интересно, родившийся не в срок умирает тоже не во время?
Мелкое человеческое тщеслаие тешит себя свободными играми, блестящими экзистенциальными драмами. Голос совести порой напоминает о том, что Книга Жизни - не блестящий роман, а скорее картонный листочек в тюремной картотеке, и что ждут расплата, Суд, вечный срам, вечный рай, всеподавляющая жуткая вечность. Но оказывается, даже не тюремное досье в действительности этот наш роман жизни, а просто история болезни. Некогда ее прочтут ангелы и назначат лечение.
Технократизм породил тип человека, оринтированного на бытие-с-ответом-в-конце-учебника. Бесповоротная падшесть - закрытость сознания. Рабство школярной, приспособленной к ответу в конце учебника мысли. Но не вырвана ли последняя страница из записной книжки нашей жизни? Не приставляется ли она на самом Суде, потом?
Если сердце не выражено в образе мысли или образе жизни, нектар благодати, обитающий в нем, расходуется на сознание задних мыслей. Сердце гомункула под колпаком его рацио превращается в паука с огромными щупальцами, управляющего системой "аррьер-пансе" <*задняя мысль>, проникшей насквозь...
Любая человеческая истина потенциально опровержима. Только превечный логос, являющий себя посвященным и готовым принять его в свое лоно, истинен. Но и в наши дни затыкают кляпом рты посвященным, слову, скрепленному высшей печатью, которому единственно дозволено говорить. Отсюда немота, пустыня и душа, зарытая в песках...
Ход истории цикличен, наука же с тупым упрямством госпожи Коробочки стоит за последовательное накопление. Истина вспыхнула и исчезла - технократ берет анализ с догорающего фитиля. Озарила мир - и ушла в никуда, в память. Но техника копит свои факты, как старые деньги ключница.
Разве совершенный человек - не светящаяся совесть? Не дана ли нам эта святая категория переживания себя и мира взамен утраченного внутреннего зрения (держать под контролем-судом дурные мысли)?
Сферу нашего сокровенного (совесть-честь-стыд-страх божий) когда-нибудь заменит свет незримый, и тогда человек поперхнется от стыда, увидя, что в его ауру вторглись темные спектры разврата. Люди будущего будут обладать совершенно иной, чем наша, оптикой; не политическая-нравственная-биологическая революция очистят мир от лжи и лицедейства, а революция оптическая!
Если я немного оттеняю голубым серый аурный панцырь моей планеты, значит должен быть на ней пригвожден. Святая мысль отсвечивает конец света, а мысль грешная - ускоряет его. И то же - каждый смертный - клеточка в организме Единого. В его власти на секунду-час-день-век отсрочить гибель планеты и человечества или ускорить ее!
Я боюсь оставить следы по себе. Я умру тотчас после того, как узнаю, каким образом это лучше сделать, чтобы не оставить им тело...
Грех в глобальной (эсхатологической) перспективе проявляется как неверная реакция на Предстояние - укрыться от Бога. Оттого-то мы и ведем свое происхождение от Адама, спрятавшегося от Господа в райских садах. Но Бог взывает: где ты?
Нет ничего во мне, кроме скверны. Я просвечиваем насквозь. Господи, возьми меняю, каков я есть, возьми меня, возьми меня...
Я думал, мне судьба воплотиться вестником, а Господь назначил меня сторожить заброшенный погост.
Ах, ваше лицо - как не намоленная икона -
какое горе! какое горе! (жена декабриста)
Не намоленное лицо - часто смотрит на часы (сразу видно, первое, что бросается в глаза: как молится человек и сколько раз в день смотрит на часы).
Мы люди смутные, сомневающиеся, в суете сумнящиеся...
Как пахнет в храме, мне чудится запах церквушки, он не покидает меня. Я населяю им свою кельюшку, свою переносную храмину. Она везде со мной, мой прозрачный футляр, мой ковчег от конца света и от стрел бесов. Я жажду мнящимся запахом храма в душе своей (и даст Бог - и вокруг тоже).
По реакции на возможность завтра-через год-час-сто лет конца света видна тупость души (ирония).
Самое тяжкое на свете том - неожиданность, неподготовленность. Ждут тогда тяжкие длинные сны. Сны тысячелетние, а потом мытарства, описанные блаженной Феодорой.
Безумная душа, что же не помыслишь смертный час свой? Что от себя лежишь в смуте? Что валяешься в грязной луже? Помилуй мя, Боже! (канон Андрея Критского).
Я давно считал мир сумасшедшим домом со стоящим посреди клиники для смертельно больных храмом. И вот представилась возможность из сублимированного сумасшедшего дома в так сказать диссублимированный, настоящий. Что ж, это честнее, как честнее быть просто параноиком, чем писателем, собственником, лицедеем от веры и пр. и пр.
Слава Тебе, Боже.
Сбылось то, чего я больше всего боялся. Мой гениальный ум посажен на цепь.
Страх притягивает беду и опускает по спирали вниз и вниз.
Я боялся, что меня посадят за мой ум, за мою тоску, неомирскость и за отсутствие лица. У меня талант: вижу людей без лица. Три без числа, человек без лица... одно и то же. И поскольку я гениально мыслил, мне была необходима свобода: иметь вольную аудиторию, будь то сосед по квартире, званый друг, божья коровка в траве...
Я боялся, что в заключении мне помешают гениально мыслить и записывать свои идеи. Но вышло не так. Заключенные меня терпели. Какая ложь думать, что смирение изъявляется в обычных ситуациях, о нет, лишь в испытующие часы! Вот где проверят вас на смирение - в тюрьме; поначалу меня колотили и мучили, а потом я смирился и меня оставили в покое.
Определили меня чистить картошку на кухне, а заодно помагать стирать грязное белье и простыни. Вначале я думал, что сойду с ума (будто было куда еще с ума сходить, была еще лазейка... спасение), а потом стало так легко. Не повесился я, как Марина Цветаева, не получил штык в спину, не зарыли меня в сырой глине безвестно, как Мандельштама. О рог трубящий...
В часы скорбей утешела меня Богородица, Пресвятой Образ Ее был со мной непрестанно, я, видимо, что-то там делал, чистил, склонял голову и принимал тумаки с оскорблениями, терпел смрад и безобразие...
А невидимо находился в неизреченной сладости, блаженстве...
В автобусе полумрак. Пожилой мужчина, напрягая зрение, тычет карандашиком в серую страницу рукописи, исправляя текст. Над ним висит тусклая лярва (энергетическое скопление порочной мысли) в форме зародыша или клистира, а между его черепом и лярвой простерлась тоненькая трубка... Читают-пишут, пишут-читают, в туалете, в транспорте, во время еды, в телевизоре. Страна близоруких буквоедов. Цивилизация бумаждных крыс и бюрократов возникла как баррикада от Страха Загробного Суда. По Книге Жизни читай, на небесах, в предвечной памяти, у себя в черепе, где запечатлена вся история земли и отпечатки пальцев предвечных душ.
Отец Небесный! Возлагаю на Тебя боль свою и муку. Кто может понять другого? Испокон века - никто. Да и что я сам знаю о себе, хотя уже четверть века тщусь разобраться в тайне своего рождения, в тайне личности своей? Ничего, отсвет, какую-то ветхую одну сотую дроби, а 99/100 сокрыто. Человек тайна, лишь тебе одному ведомая...
Господи, помилуй!
"Правды, правды в вас нет. Отчего многие сходят с ума? Утверждаю: ищут правды и, не находя ее в этом мире, причащаются миру иному, отчего выглядят безумными: принимают в себя иное сознание, иное разумение, мышление, лицо, пространство, время. Безумие - неудачная попытка расширить сознание, предпринятая неокрепшим интеллектом. Безумие можно назвать одним из черных таинств сатана (карикатура на таинства церковные) - причастие темным мирам космическим".
Кругом вижу я только больных. Одни болеют к смерти (кто не видит смысла в земном распятии), другие - к Славе Божией - тот, кто сподобился дара хвалить Творца и Промыслителя в ниспосылаемых бедах.
Жить так, как я,... воистину можно лишь будучи христианином! Чтобы столько (хронически) висеть на волоске и не провалиться в бездну, чтобы войти в печь и не сгореть и сохранить живость ума и сердца, будучи бессрочно прописанным в чреве кита и логове зверя - такое по силам только христианину с его поддержкой от царя Небесного.
Выхожу из подъезда своего дома. У входа - "скорая", и вокруг вертятся ребятишки:
- Вы больной? - спрашивает один мальчик.
- Больной. Все больны на этом свете, деточка.
Само слово "паранойя", дословно, - умопомешательство (греч.), обычный смысл - бред преследования. Сереньким, мелким умком отгораживаемся от ужасов, маний и химер космоса и вместе с тем, кто не причастится благости Христовой, обрекает свой ум на мании и бреды.
Паранойя - способ духопознания, очерченный космическим пределом. Неврозы, комплексы, одержимость, мании... А как понимать манию? Иллюзия, принявшая действенную форму. Иллюзию в свою очередь можно понимать, как бред навязчивости, тайную дремлющую манию. И кто не... кто не болен? Не болен болезнующий к вечной жизни, страждущий во Господе и ратующий о грехе.