Тянулись горькие, тревожные дни и ночи первой военной осени. Жители села Бочарово просыпались от свербящего гула немецких бомбардировщиков; нарастающий, заунывный, он переходил в невыносимый рёв, обрывающийся глухим грохотом взрывов, и тотчас ужасающе вздрагивала, будто в агонии билась земля. Пикирующие "Юнкерсы" разрушили мукомольный комбинат неподалёку от железнодорожной станции, а в последующие налёты разбомбили и саму станцию. На искорёженных подъездных путях среди глубоких воронок лежал, беспомощно вращая колёсами, паровоз. От взорванных цистерн с горючим во все стороны растекались огненные лавины, крики раненых заглушал душераздирающий вой сирен, отсвет пурпурного зарева падал на скорбные лица людей, проживавших в округе.
Однажды уже заполночь почудился старику Чупрову тихий стук в окно.
- Кум Васька что ли?.. недоумевал Иван Трофимыч, приподняв голову под бараньим тулупом.
Негромкие, но внятные удары повторились; пришлось спускаться с печи, зажигать лампу. Распахнул Чупров дверь - на пороге стоял человек с жутковато осунувшимся, заросшим лицом. В лунном свете обозначился страшный, с запекшейся кровью шрам от виска до верхней губы, горечью и страданием воспалён был взор пришельца.
- Ягор? - боль и изумление смешались в голосе старика. - Ты что? Ранило?
- Ушёл я, дед, всё одно: не выстоять... Я с мёртвыми обнимался... - Егор глухо закашлял и, прикрывая рот рукавом шинели, согнулся пополам. - Снарядом меня оглушило. Очухался в траншее, на мне убитые сверху лежат. Пополз, думал, кого из живых найду...
По суровому лицу старика пробежала судорога, губы задрожали и перекосились от невыразимой муки. Белый, безмолвный, как привидение, Иван Трофимыч пошёл в избу. Егор - тише мыши - за ним.
- Поесть бы чуток, трое суток во рту ничего.
- Там, в чугунке картошка...
Обезумев от вкуса хлеба и картошки с солёным огурцом, Егор ел с жадностью изголодавшегося зверя, потом напрочь загасил фитиль лампы и забылся тяжёлым сном. А старик не спал до рассвета; горькие его раздумия прерывались то стоном, то отчаянным криком внука, который бредил и переживал во сне танковую атаку. Наступившее серое утро не принесло Егору облегчения. Голова кружилась, все видимые предметы куда-то плыли, а непроходящий звон в ушах мешал сосредоточиться. И все же Егор сознавал противоестественность своего появления здесь. Но хоть бы кто-нибудь попытался понять, до каких пределов сузилось для него ощущение человеческого в жизни вообще! Внешний мир потерял былое значение, а желание и дальше терпеть этот кошмар было столь малым и ненадёжным, что Егору хватало взгляда из-за оконной занавески.
Вот вдоль села верхом проехал приятель деда кум Васька. Зрячий глаз у него только один, а второй выбил рукояткой трактор "Универсал". Какие близкие, милые и скорбные лица у односельчан! Сердце и вовсе затрепетало, когда увидел Егор среди колхозниц Ирину Бельскую. Живо вспомнился крепдешин её платья, шершавый и скользкий одновременно. Сколько раз ему грезились те летние ночи, тихий шёпот и смех, робкие ответные объятия!.. И теперь в его памяти, как перед смертью, мелькали картины довоенной жизни, вспоминалось ощущение праздника и благодати, то немногое, что могло еще повториться в будущем, что удерживало от последнего шага...
Два года назад Чупров возвратился в Бочарово после службы в армии. Под вечер около дедовского дома установили на лужайке четыре стола, и началась гулянка. Вскоре сюда подрулила машина с огромным возом сена, приехал с поля трактор.
- Чего это тут? - удивился улыбчивый, серый от пыли тракторист в порванной на груди рубахе. Спросивши, он неосторожно ухватил за талию высокую, пухлую девку из числа тех, что стояли поблизости, любовались.
- Егор из армии вернулся, - слегка пошевелила широкими плечами молодка.
Чупров действительно изменился: изящней и твёрже определились линии губ, крылатые брови, и само выражение лица, чуточку грустное, теперь мужественней, умней.
- Ты где служил-то, Егор, в лётчиках что ли? - интересовались мужики, проявляя уважение.
- В авиационном полку. Но летать не летал... Надо лётную школу кончить.
- И Пашка, говорят, с тобой был. Вы с ним, как братья неразлучные.
- Теперь их надо женить да и всё! - убеждённо заявлял дядя Ваня, сухощавый, жилистый и крепкий мужчина лет сорока с рябоватым раскрасневшимся лицом.
Гости деловито пили водку, иные жалели, что в эту самую пору пьют, только без них, у четырехпалого столяра Голодняка. Там тоже пришёл солдат - Пашка. Вспотевший гармонист без устали растягивал меха баяна и для удобства клонил голову к инструменту. Этот здоровяк в тельняшке, выпив из поллитровой кружки, мог играть часами, но стоило ему выпить вторично, и он уже ни на что не годился. Дядя Ваня, припеваючи ходил по кругу, гордо заламывал руки, бил себя по ногам и останавливался только затем, чтоб вовлечь в пляс женщин.
Их - а! Их - а!
И пяточка, и носок
Расковыривали песок!..
Танцуя вприсядку, упал на спину и вызвал хохот кузнец Афанасий. Веселье пошло на убыль, когда дядя Ваня с утомлённым видом добрёл до стола, уронил голову на руки и разрыдался. Никто из гостей не мог сообразить, отчего он плачет; дед Иван Трофимыч, похожий на Вольтера в преклонные годы, обескураженно крутил головой, не зная, как реагировать на состояние зятя.
- Да что ты, Ваня, перестань! - с досадой укоряли женщины.
"Ах, дядя, дядя, - у Чупрова от жалости повлажнели глаза, - милая, страдающая душа! Ослаб, видно, духом... Ничего, завтра затопим с тобой баньку, возьмём туда пива и потолкуем всласть".
Чупров знал, что родственник это любит, и даже представил на минуту баню.
- Ну и здоров же ты стал, Егор! - радостно замечает дядя, увидев племянника голым. - Я боюсь твоих плеч!..
- А я, дядь Вань, чувствую крен в сторону жизнелюбия, - улыбается сквозь пар Егор.
- Жить хорошо! - соглашается дядя и хлещет себя веником по рукам и ногам, по плечу, где синими буквами выколото: "Не забуду удалова отца". На голове у него шапка-ушанка, предохраняющая мозг от перегрева.
Чупров хотел было сказать плачущему дяде что-то приятное, но тот опять же внезапно успокоился, выпил еще вина и запел зычным голосом: "Бродяга Байкал переехал..." Посидев до сумерек среди гостей, Егор отправился к клубу. Вечер был тихий, тёплый, с грядою седых облаков на фоне угасающего заката. В траве мелодично трещали кузнечики, пахло мёдом, молодым сеном и пылью. Когда-то мужики вкопали посреди улицы пару скамеек и стол для игры в домино; Егор уселся за этот стол, с наслаждением закурил. Жизнь после демобилизации как будто заново раскрывала свои объятия, манила и обещала так много... Неподалёку с хохотом и воплями играли в чехарду мальчишки, а девчонки, стоя кружком в стороне, беседовали и жеманно потягивались, будто артистки.
- Ну, Ленка!.. Толкается, прямо как лошадь. Какой кошмар!
Вскоре у клуба в тени появились девичьи силуэты. Егор увидел там и Пашку Голодняка, однополчанина. Тот стоял перед девушками в расстёгнутом кителе, засунув руки в карманы; молодое, глуповатое лицо выражало блаженство.
- О! Дятел идёт! Мы с ним в казарме на одной койке спали, я сверху, он - снизу.
- Привет, - сдержанно улыбнулся девушкам Егор и царапнул Пашку злым взглядом, - прикрой своё нижнее бельё!
- Расскажи что-нибудь, Егор... Чем теперь думаешь заняться? - с любопытством расспрашивала Чупрова бывшая одноклассница Бельская, когда они, оставшись наедине, сидели на скамейке под кустами отцветающей сирени.
- Буду поступать в лётную школу... Я чувствую, что это моё. И знаешь, Ира, в последние дни просто пьянею от жизни, люблю её неохватность, непостижимость. И тянет обо всём думать! Хочется ощущать поэзию, философию каждого мгновения...
- Ты такой сложный, глубокий.
- По-моему, всякий может воспринимать чужую жизнь, как свою, и наверно, это лучшая формула, так сказать, бытия. Представляешь, как много можно познать, ощутить. Согласись, ведь вся прелесть жизни в постижении новизны. Одно неважно устроено: сегодня во мне, к примеру, столько энергии, что я , как Атлант, могу небо на плечах держать, а в другой день чувствую себя пигмеем или даже покойником - мне ничего не хочется... И никто мне не докажет, что это слабость. Просто такое мироощущение.
- Ах, ах! - игриво склонила голову Ирина. - Что же это с тобой происходит?.. Видно не имеешь связи с комсомольским движением. Признавайся!
- Чепуха! Я такой же, как и ты, комсомолец.
- Улитка мягкотелая, моллюска бескостная, - шутила, смеялась Ирина, помахивая, как веером, веткой сирени вокруг мучительно-дивного, окутанного полутьмой лица. - Это все-таки эгоизм - так много рассуждать о себе.
- У меня одна жизнь... Я ищу её лучшую формулу. Эгоизм может быть честным, а вот самоотверженность, к которой нас на каждом шагу призывают, рассчитана, уж я не знаю... на тупых идиотов.
Ирина вновь насмешливо взглянула на Егора.
- Ладно бы такое Пашка сказал, он - человек ветреный, но тебе, Чупров, стыдно.
И от поцелуев она уклонялась, давая тем самым понять, что не может считать слова и поведение парня серьезными.
- Не понимаю, как можно думать о личном, когда ещё не освоены Турксиб и Магнитка!
- Турксиб давно действует.
- Всё равно не придирайся. Люди в наше время летят на Северный полюс, покоряют Сибирь... Я думала, он и вправду необыкновенная личность вроде Валерия Чкалова, а он - мопассановский тип, Жорж Дюруа. Обнял девушку и думает, что я вся тут. Как просто! Заблуждаешься, "милый друг".
Егор томился, вздыхал, но наступали мгновения, когда Ирина забывала про словесную оборону. Их губы встречались в долгом, упоительном поцелуе. Летняя ночь с едва различимыми голосами незаснувших односельчан представлялась волшебной. Голова кружилась от счастья... Ирина поднялась на крыльцо своего дома, кокетливо помахала одними пальчиками. Егор метнулся к себе в сад и в темноте ненароком налетел на спящего дядю Ваню. Тот моментально проснулся и закричал что есть мочи.
- Батя, у нас в огороде десант!
Егор так и покатился на траву. Пока он смеялся, дядя мучился, будто что-то искал, затем издал урчащий рвотный звук. Племянник проворно отскочил в сторону.
- Хочешь, я тебе квасу принесу?
- При-си ква...
Утром Егор скомандовал подъём и потащил родственника умываться на пруд.
- Я, дядь Вань, в лётную школу поступаю. По комсомольской путёвке. Слышал призыв "Комсомолец - на самолёт!"?
- Не, не слыхал... - удивился дядя Ваня и сделал отрыжку. - Я думал, ты на трактор сядешь, а ты вон куда прыгнуть хочешь. Смо-р-ри!
Пёстро цветущий, мокрый от росы луг парил и искрился под лучами солнца. За косогором, в овраге показался пруд, покрытый вуалькой утреннего тумана. Дядя Ваня сел на берегу закатывать штанины, а Егор с разбегу упал в воду, проплыл широким полукругом и вылез, слегка озябший, на песчаный откос.
- Через пару лет прокачу тебя на У-2, будем кувыркаться в небе, - мечтательно уверял Егор.
- Хочешь, чтобы я в штаны наклал? Хе-хе-хе... - посмеивался Дядя Ваня и часто плевался, так как во рту у него было нехорошо.
От колхозной фермы с бугра к пруду спускался бывший бригадир Гаврилыч, прямой, как шпала, мужик с пожухлым, небритым лицом. Он вёл под уздцы гнедого мерина, которого тоже звали "Гаврилыч".
- Здорово! - угрюмо произнёс мужик, отпуская поводья и давая коню напиться. - Во какая скотиняка друг-то твой - Пашка! Замучил мерина. Всю ночь гонял, видать, сволочь... Не знаю, как теперь в район ехать.
- А куда он на нём? - привстал с песка Егор.
- Куда, куда! По девкам...
- Тут что ли ему девок не хватает? - изумился дядя Ваня. - Брал бы вон Клавку Шершнёву замуж. Хорошая девка, токо курит, как паровоз.
- Да ты знаешь, Вань, как она, Клавка-то, носом крутит... Тады Лёня-Холодок хотел её сватать, а она говорит: "Нет, у него ноги худые..."
Егор млел под нежными, согревающими лучами, глядя как у мерина после питья капает с усов вода.
"Мессершмитты" и "Юнкерсы" безнаказанно утюжили дороги, расстреливали уходящих на восток беженцев. Самолёт У-2, на котором Чупров выполнял задания связи, не имел вооружения и всегда мог стать легкой добычей "мессера". Летать приходилось вблизи линии фронта, доставляя в войсковые соединения пакеты с приказами, возил "небесный тихоход" и представителей командования, политработников. Однажды Егор заблудился в воздухе: видимость была неважной, местность выглядела обманчиво, потом мелькнуло посадочное "Т". Егор развернул самолёт против ветра, убрал газ и только у самой земли разглядел, что это вовсе не "Т", а сохнущее бельё каких-то штабных чинов. Что ж, такое бывало. Михаил Водопьянов как-то раз принял за самолёт чёрную точку, а она оказалась носом белого медведя, который шёл навстречу.
В конце августа Чупрову выпало задание - доставить в штаб фронта капитана НКВД, человека хмурого и неразговорчивого. Ме-109 вынырнул из-за облаков и с визгом молниеносно зашёл самолёту Чупрова в хвост. Егор пригнул голову и инстинктивно двинул ручку от себя. У-2 помчался к земле, но разве уйдёшь от "мессера"! Им, можно сказать, повезло: пули, не задев кабины, прошили плоскость, но секундами позже задымил и заглох мотор. Ровная луговая местность неслась навстречу, сесть можно было без труда, но Чупров решил имитировать катастрофу. От удара оземь у самолёта подломилось шасси, но взрыва не последовало, только густой дым от горящего масла заволакивал кабину. Немец коршуном пронёсся над рухнувшим У-2 и уже разворачивался для новой атаки. Егору с капитаном только и оставалось спрятаться под самолётом.
"Мессер" возвратился с неслыханной скоростью, безнаказанно снизился и поджёг бензобаки; горела уже вся плоскость, бензин огненной струйкой лился на спины лежавших под самолётом. Его принялся хлопать по спине капитана. Трещала горящая обшивка, и капитан не выдержал - бросился бежать. Егор увидел рваный след пуль на его кожаном плаще; в то же мгновение бедолага споткнулся, безжизненно раскинул руки. Фашист после этого взмыл и исчез за кромкой близких облаков.
На вторые сутки блужданий в прифронтовой полосе измученный Чупров вышел к незнакомому посёлку, таща на себе мёртвого капитана. Местное начальство помогло сообщить о случившемся. Вскоре лётчик был арестован и доставлен в органы. На допросах Егор отвечал с раздражением, офицеры НКВД методично, жестоко, как явного врага, терзали одним и тем же вопросом: "Ладно, он погиб, а почему ты живой?.." Кончилось тем, что Чупров в составе пехотного штрафного батальона был брошен на передовую.
Пасмурным предзимним вечером старик Чупров вошёл в горницу. Суровым было его безмолвие, но и слова прозвучали, как приговор:
- Вот что, Ягор. Ты понять должон, что тебе никак нельзя тут. Ищи свою часть... Убьют - ничего, всё не зря, за свою землю. Нынче ночью и уходи.
Едва старик забрался на печь отогреть прозябшее тело, как у порога послышался треск мотоцикла. Егор, припав к занавеске, позвал сдавленно, с мольбой:
- Дед, дед!..
Старик откликнулся, проворно слез с печи, в темноте ухватил внука за плечи. В дверь уже стучали, требовали открыть.
- Обуй мои валенки и лезь в печку, встань там головой в дымоход.
Егор поспешно сунулся в закопченный зев печи, неостывшие кирпичи жгли ему плечи и спину, а старик зажег лампу.
- Открывай, Чупров! НКВД...
В комнату рванулся грудастый, рассерженный офицер в тёмной шинели и фуражке, натянутой на самые уши; в руке холодно отсвечивала воронёная сталь пистолета. В избе военный торопливо обыскал все углы, наследил и оборвал занавеску между стеной и печкой.
- До нас дошли сведения, что ты укрываешь своего внука, дезертира. Где он? - уполномоченный распрямился, поправил ремни.
- Был он тут контуженный, отлежался да ушел.
- Почему ж ты не сообщил? Ведь за укрывательство...
- Зря стращаешь, милок. Мне уже ни к чему бояться-то. Говорю, ушёл, а куды? Должно, опять на фронт.
Мягкий стук в горнице заставил уполномоченного нервно схватиться за кобуру, но как раз в это время на свет вышла проснувшаяся кошка.
- Ах ты, мать твою! - облегчённо выдохнул офицер.
...Ранняя весна сорок пятого года. Неприютную темноту ночи пронизывает сырой, промозглый ветер; влага пропитала прошлогодние листья, и они бесшумно мнутся под сапогами. Изредка разведчики останавливаются, замирают, напрягая слух. Ничего подозрительного... Вскоре деревья расступились, впереди открылся рубеж, занятый противником; над бугристым полем с редкими кустами то и дело взмывают осветительные ракеты. В нескольких шагах от опушки чернеет остов сгоревшего грузовика, чуть дальше - разбитые снарядами танки.
- Блиндаж... - прошептал товарищам Егор Чупров, и тут же из-за пригорка показалась сонная фигура часового. Вот он остановился, как будто понюхал ночной воздух и медленно побрёл обратно к противоположному от разведчиков склону высотки. Егор приготовил финку и осторожно пополз к тому месту, где часовой развернулся. Разведчики ждали, напряженно вглядываясь в темноту. Медленно, словно противясь чему-то, часовой приблизился на расстояние прыжка к Чупрову, и тот молниеносно сделал своё дело.
Дальше - землянка; в ней сумрачно и душно, едва раздвигает мрак горящий сухой спирт. На грубо сколоченных нарах спят гитлеровцы, их - одиннадцать, и судя по форме, сложенной в изголовье, все офицеры. Спящего слегка укалывали кончиком кинжала в грудь против сердца, а когда он просыпался, наступала секунда ужаса и полной парализации. Этой секунды хватало для возмездия. По-другому действовать нельзя - не обошлось бы без шума. Последнему гитлеровцу заткнули рот и связали руки, чтоб взять с собой.
Неслышно, как тени, разведчики возвращались из расположения врага. Уходили южнее, там до леса ближе. Нейтральная полоса была уже рядом, как вдруг в небо с шипением поднялась ракета, и старшой увидел сбоку в траншее немецкие каски. Истошные крики и судоржные попытки воспользоваться оружием прервал гулкий разрыв гранаты. Обнаруженная разведгруппа еще надеялась на то, что немцы замешкаются, но те ответили сразу же перекрёстным огнём; трассирующие очереди вспороли ночное пространство.
- Быстрее, в лес они не сунутся! - старшой взмахнул автоматом, увлекая товарищей к спасительной опушке. Тонко дзенькали над головой пули; оглянувшись, можно было разглядеть фигурки немцев, что бежали, не скрываясь, в рост. Дальше произошло непредвиденное - отходить было некуда: крепкий тесовый забор метра на три поднимался к мутному небу. После разведчики выяснили, что у немцев так заведено - забором огораживать квадраты частных лесных хозяйств.
- Обрадовались, суки! - оглянувшись на немцев, злобно проворчал Егор; рука потянулась к последней гранате.
- Ножи, ребята, ножи! - старшой выхватил стальной клинок и заколотил его прикладом автомата в деревянную стену. Три кинжала, вбитые мощными ударами, образовали лесенку. Связанного немца подняли на забор с помощью верёвки и, точно сноп, сбросили на другую сторону.
- Прыгай, уходим! - негромко позвал старшой.
Егор отстреливался.
...Майским солнечным днём кум Васька прибежал на ферму в чрезвычайном возбуждении и с порога закричал:
- Бабы, слыхали? Пашка Голодняк пришёл. В орденах весь, силён!
Около дома Голодняков уже вовсю толпился народ; односельчане хотели видеть возвратившегося с фронта земляка, единственного на все село. Столы накрыли рядом с домом под цветущими яблонями. Сильно постаревший отец Голодняка наполнял водкой чарки. И Павел, сын его, высокий, седой лейтенант, изменился неузнаваемо. Перед тем как выпить, он оглядел всех заблестевшими глазами и сказал негромко, как бы с усилием разжимая челюсти:
- За тех, кто не вернулся, - за Пронина Илью, за Егора Чупрова, за Победу!