Аннотация: дома отключили горячую воду навсегда, то есть до середины августа, и мне негде плакать о вас. потому что если плакать по-сухому, тратится множество бумажных салфеточек, пачек пять за раз, вы столько не выкуриваете сигаретных пачек
дома отключили горячую воду навсегда, то есть до середины августа, и мне негде плакать о вас. потому что если плакать по-сухому, тратится множество бумажных салфеточек, пачек пять за раз, вы столько не выкуриваете сигаретных пачек, сколько я бумажных на слезы извожу. у меня балкон и вокруг балконы, балконы, на них рассада, помидоры, перец, реже петунья, табак. у моих соседей рассада, рассада для дачи, у моих соседей дачи, они вывозят туда собак и детей, у моих соседей собаки и дети. на девятом этаже пудель и французский бульдог, он хрипит в лифте и храпит по ночам, на седьмом - долматинец. когда салфеток нет, а я плачу о вас по-сухому, в кровати или на полу, то наутро приходится стирать целое полотенце или половину простыни или рубашку. дома отключили горячую воду и мне нечем стирать о вас. вам нравится ебаться по-сухому, чтоб жарко и дёснами тереться, нравится, потому что мне нет. я стояла недавно в мансардной комнате на малой садовой, ну, малую садовую вы знаете, где радио, я стояла недавно в мансардной комнате на малой садовой голая перед огромным зеркалом, а передо мной стоял мальчик, вам бы он понравился, и, представьте, звал жениться, а мне так было пусто без вас, я говорю, посмотрим, а это, вы понимаете, не мальчик, а из тех, кого называют хорошей партией, вы понимаете, мансардная комната на малой садовой и зеркало огромное и, кроме того, он говорит, я тебя могу по-сухому или как девочка ну как, как ты хочешь, тут уж я не выдержала и рассмеялась, в зеркало смотрю, смешно ужасно, он бедняга взмок, а мне только и хочется, чтоб об вас десной тереться и руку вашу сжимать, говорю, застегивай обратно, а он говорит, я только расстегивать умею, я говорю, придется застегивать, потому что я тоже только расстегиваю, а с утра как же, а с утра на живот перекручиваю, на животе застегиваю, обратно перекручиваю и в лямки влезаю, он и застегнул. а я не думаю о вас совсем, только почему-то все как нарошно говорят о вас, все, все, и живые и мертвые, даже ахматова, сука, нарошно вчера вечером выразилась: 'пока не свалюсь под забором и ветер меня не добьет. мечта о спасении скором меня, как проклятие, жжет. упрямая, жду, что случится, как в песне случится со мной, уверенно в дверь постучится и, прежний, веселый, дневной, войдет он и скажет: 'довольно, ты видишь, я тоже простил'. не будет ни страшно, ни больно...ни роз, ни архангельских сил. затем и в беспамятстве смуты я сердце мое берегу, что смерти без этой минуты представить себе не могу', чтоб у меня голова болела, чтобы я каркаде заваривала, чтобы в ванной плакала, потому что нельзя же все время по-сухому. а сейчас, думаете, они молчать будут ? они же не я, они молчать не будут, им плевать, что горячую воду отключили, что мне плакать о вас негде, что мне стирать о вас нечем. так и живу, в баню пойду на петроградскую, в прачечную на сикейроса.
однажды мы убили бабочку на даче с мамой и сестрой. даже не знаю, зачем. это не набоковщина, конечно, не внезапно проснувшаяся страсть к энтомологии, это скорее от фаулза, хотелось сохранить красоту и обладать ей зимой на подоконнике. и бабочка-то была самая что ни на есть обыкновенная, не махаон даже, хотя и не капустница, так, пестренькая. мы проткнули ее иголкой для шитья, иголкой можно было на джинсы пуговицу пришить, мы хотели, чтобы она умерла быстро, проткнули спину, где, подумали, спинной мозг. но она трепыхалась, билась и никак не умирала, затихала ненадолго, но стоило тронуть ее кончиком иголки, как она снова начинала биться. маме стало жалко ее до слез, да и мы уже понимали, что зря все это затеяли, она взяла кусок ватки то ли с жидкостью для снятия лака, то ли с одеколоном и сунула туда бабочку. пусть умрет в глюках, счастливая, только бы поскорей. она не умирала, тогда я прихлопнула ее подошвой, и выкинула с эфирной наркоманской ваткой в мусорное
ведро.
кафедру химии я не любила. я ни одной кафедры не люблю. кафедра химии отличалась похожей внешностью преподавателей, вне зависимости от того, аспирант это был, младший научный сотрудник или старший научный сотрудник или кандидат наук или доцент, это была женщина от тридцати до сорока и, по-моему, они все пользовались одной и той же помадой. помада была красная, а волосы были черные. может, в глубине кафедры, в закутке или в туалете хранился этот тюбик с помадой один на всех и они бегали туда в перерывах освежить губы. зав. кафедрой был не таким. раз в год он не ел. не ел вроде целый месяц. или больше. еще мы с ним плавали в бассейне, а в кабинете он жег палочки и слушал восточную музыку. однажды ему принесли пакет. посылку. посылка осталась у секретаря. зав.кафедрой не было. может быть, он плавал в бассейне. секретарь вскрыла посылку. там была взрывчатка. ее убило. надеюсь, я не раскрываю государственных тайн. кафедру химии я не любила. я ни одной кафедры не люблю. но химию я не люблю еще со школы. в школе химию преподавали хорошо. ни разу за четыре года преподавательница не улыбнулась. про рассмеялась я молчу. когда она заходила, воцарялась мертвая тишина. и длилась два часа до звонка, химия была сдвоенным уроком, и пятнадцать минут после звонка был отходняк. тройка считалась большой удачей. мне, к сожалению, было до фени. к сожалению, мне почти все до фени. больше тройки я не получала, да и ту редко. хотя знала некоторые формулы. короче, химию я не сдавала, потому что пошла в свой будущий университет и сдала там тест тет-а-тет с компьютером, который по закону должны были засчитать. компьютер тоже особо не улыбался, но пять баллов поставил. был педсовет и скандал. защитники говорили маме: преподаватель ее не очень любит. маме до фени все, кроме детей, поэтому она сказала, знаете, наиля от нее тоже не в восторге. химическая учительница это услышала. но все же тест засчитали. зато не засчитали родиону, которому компьютер поставил четыре. с родионом мы дружили еще год после школьной химии, пока он окончательно не перешел на героин. на химии мы сидели вместе и как-то он заснул. не специально и не из протеста, а просто заснул, я-то видела, что не специально. этого ему она так и не простила. на героин он перешел из-за стаси, которая за небольшую дозу остригла налысо длинные густые черные волосы. нам тогда было по пятнадцать лет. школу она бросила.
у нее была ящерица на левой груди. татуировка. мы стояли вместе под душем. она спросила, хочешь посмотреть поближе. татуировка была цветная, тщательно и аккуратно сделанная. нелегко такую сделать. у нее была ящерица на левой груди, а волос на лобке не было. у меня тоже не было.
в ренатиной группе очень любят учиться. на защиту дипломов все шили или покупали новые костюмы, бежевые белые серые. и темы дипломов были красивые и сложные. вале поставили три, хотя всем поставили пять, а она не виновата даже была, виноват был научный руководитель, который подмигивал, говорил, что диплом отличный и оппонент не свирепый. валя фотомодель, как ее занесло на защиту дипломов неясно. костюм она не шила, а купила в oggi. она пришла домой, сняла костюм, туфли, тоже новые, белье, свернула в комок и выкинула в мусоропровод.
кафедру анатомии я не любила. а могла бы. один раз провела туда знакомую со стороны и на вопрос, что же ты хочешь посмотреть, она ответила, хуй и мозги, что и было ей предоставлено. в первом семестре все ходили и звенели позвонками в карманах. еще почему-то любили на кафедре есть. ели шоколад, чипсы, яблоки. чипсы в одной руке, череп или лопатка в другой. препарирование я не любила особенно. хотя нашей группе повезло. каждой группе предоставлялся один труп. тело, как они выражались. чем худее тело, тем, считалось, больше повезло. потому что подкожной жировой клетчатки меньше, не надо ее удалять и легче препарировать. нам досталось совсем худое старое тело. вообще толстые тела редкость, потому что, в основном, это бомжи. препарирование я не любила, потому что у меня очень слабые руки, и минуты через две начинают дрожать, а через пять трястись, потому что левой надо оттягивать кожу, а правой препарировать. поэтому за меня все делал согруппник-фанат.
перед моим отъездом в киев мы поехали с семьей на кладбище, навестить могилу прабабушки фатимы. могила была ухоженная, в декоративном мхе и мелких цветочках, а мы взяли с собой грубые рукавицы и землю. папа сказал, пойдем, навестим эйнштейна. эйнштейн мой и всеобщий любимец. на самом деле его звали ханяфи. он был мужем хаят и дедом моего друга марата. марат художник. ханяфи тоже был художником и до старости преподавал в академии. мы постояли у могилы и папа сказал, что, когда он умрет, то хочет, чтобы его похоронили здесь. я его обняла и сказала, как ты можешь такое говорить, отвернулась и пошла к машине. недавно мы говорили по телефону и он произнес, знаешь, а мне ведь почти пятьдесят, а я совсем, совсем этого не чувствую, как будто мне по-прежнему двадцать, а жизнь прошла. есть пара вещей, которые мне не лдо фени. я не буду здесь про них писать.
рената рассказывает, они на тебя очень похожи, и варит кофе в турке. я размазываю клубничное пирожное по тарелке и говорю, ты сгущаешь краски, лапа, преувеличиваешь. нет, захлебывается она, приходят и сидят, ничего им не надо, ничем они не интересуются, возрастная группа от восемнадцати до двадцати двух, а это ведь не хуйня какая-нибудь, это же всерьез, вроде и учатся, буквы знают, огласовки, времена, нагиба махфуза, джебрана, ашабби, а толку. рената аспирант кафедры арабской филологии и должна отпреподавать некоторое количество часов. я знаю на ее языке только молитвы да мархабан, кейв халюк, мафиш масари, мушкеле. вроде бы они такие же, как мы были, говорит она дальше, но нет, что-то неуловимое скользнет и исчезает, мельком, но понимаешь, не такие, нет, а главное, сообразительные ведь и память ого, а на все плевать, на всех плевать и никогда они об учебе не говорят, ничего сверх меры не прочтут, только машинки да чупачупсы в голове, вот, как у тебя. я доедаю пирожное и ставлю вариться сосиски. час спустя, в подъезде встречаю ее друга. говорю, что-то она сегодня не в себе, вам, наверное, жениться пора.
когда мне было лет пять, мы с бабушкой ходили гулять в сосновский парк. я только недавно вспомнила, когда про другое вспоминала. каждый день мы там гуляли с девочкой, которая, в отличие от меня ходила в садик, и потому знала уйму страшных историй. однажды она рассказала мне историю про красные башмачки. я не могла спать, мне всюду мнились красные башмачки. по-моему, у меня начался психоз, но сейчас точно не вспомню. я молчала и ничего никому не рассказывала. через какое-то время она спросила, боюсь ли я красных башмачков. я сказала, что да, очень. тогда она сказала, что есть единственный способ не бояться красных башмачков и единственная возможность уберечься. я говорю, давай, все, что угодно. она сказала, что историю надо выучить дословно, впустить страх в себя. несколько дней - все наши прогулки - я учила историю про красные башмачки. с тех пор я их не боюсь и вообще ничего не боюсь. когда, много позже, я прочла голдинга, я много поняла про страх и почему он неправилен и почему не нужно бояться.
на руке часы, часто спрашивают время, лезу спешно в сумку, в рюкзак, в карман, за пазуху, где там у меня телефон сегодня и говорю, на руке неправильные, а они правильные, просто я время не могу определять быстро, и снять не могу, потому что подарили. на руке часы, на ногах сухие мозоли, за окном жара. я ко всему могу привыкнуть, к часам могу, к жаре, к тому, что папу надо хоронить рядом с ханяфи, к тому, что у нее ребенок умирает, смириться могу, не захлебываться по ночам, не кусать платок, не бегать в мечеть. я больше не могу, когда вы мне руку протягиваете, и молоко наливаете, и как дела спрашиваете, лучше не надо этого.