Прямая, как луч прожектора, трасса чёрным клинком устремлялась в искрящуюся даль, загибалась за хребет горизонта, подминая пухлый ковёр дремлющего тихо зимнего леса, услужливо бежала навстречу, расширяясь до неприличия, мягко шелестела, вращая с немыслимой скоростью плотную резину колёс. Утро было тихое и ясное, выпавший ночью рыхлый сыпучий снег, пропитанный пронзительным, чистым сиянием восходящего медленно солнца, сверкал и искрился до боли в глазах, и Виктор старался смотреть не на него, а на мягкую, нежную темноту асфальта, слегка очищенную от сухого снежного песка редкими в этот ранний час автомобилями.
Его угнетала бессмысленность этой поездки. Будучи человеком практичным, он с безразличием относился ко всем без исключения праздникам, считая их пустыми, формальными ритуалами, выдуманными людьми для отдыха, а точнее - для безделья. По-настоящему праздничное настроение бывало у Виктора только в тех случаях, когда удавалось добиться успеха в деле. Но в этот раз он гнал свою машину за сотни километров - и именно на праздник. Мать хотела встретить Рождество вместе, всей семьёй, и отказать ей он не мог. Он с болью в сердце думал о том, что вынужден оставить на несколько дней своё предприятие не в самое лучшее для него время, а успокаивало и утешало лишь ожидание скорой встречи с родными. Много лет назад он стал студентом, поступив в институт в другом городе, по окончании учёбы остался там же, со временем создал вместе с друзьями небольшую фирму,- и всё это время крайне редко виделся с родителями и сестрами...
Виктор не любил брать попутчиков, но, видимо, подействовало воспоминание о домашних, и он притормозил у одиноко стоявшей на обочине старушки (она внешне походила на его мать, к тому же порядком озябла в ожидании автобуса, притопывала на месте, постукивая ногой о ногу). Эта скромная деревенская женщина никак не могла поверить, что такой шикарный джип остановился ради неё, и Виктору пришлось даже уговаривать её сесть в машину, он помог ей с большой её сумкой, которая оказалась к тому же на удивление тяжёлой.
- Гостинцы внукам,- пояснила она,- к Рождеству.
Виктор устало поморщился при очередном упоминании о празднике, но женщина не заметила этого. Она назвала нужный ей близкий город,- и красивое, мелодичное слово это, окрашенное в мягкие траурные тона, исподволь наполнило его острой, нестерпимой горечью обиды-страшной, неодолимой - обиды на самого себя, на собственные бессилие и нерешительность.
Сидящая на заднем сиденье попутчица потрясённо разглядывала роскошную отделку салона и, испытывая понятное чувство неловкости, торопливо и сбивчиво рассказывала о своём сыне, живущем в городе с семьёй, о внуках, ещё о чём-то, а он кивал, поддакивал, не вникая в смысл её слов. Он пытался - в который уже раз - убедить себя в том, что всё тогда случилось так, как должно было случиться, и ничего он сделать не мог...
Да, что мог он сделать?
. . . . . . . . .
Лет пять тому назад он, тогда ещё простой студент, ехал поездом этой же дорогой, только в обратном направлении. Рядом, на противоположной нижней полке разместилась дружная семья: молодые ещё родители, маленький, лет трёх, непоседа сын и красавица дочь. Ей было не более шестнадцати лет, голубые лучистые глаза её, серьёзные и проницательные, пугали своей глубиной, и светлые волнистые, пышные волосы упрямо не желали мириться с кандалами большой заколки в виде обрамлённой золотом павлиноглазки. Они сидели, не распаковывая вещи (ехать было недалеко), беседовали о чём-то своём, семейном. Он узнал её имя - Лена,- она скромно молчала, скрестив руки на коленях, отвечала на вопросы коротко и односложно. Её родители обменялись с Виктором парой ничего не значащих фраз, и он полулежал на своей плацкарте, делая вид, будто погружён всецело в чтение, но книга его мало занимала, всё его внимание было приковано к этой прекрасной, как ангел, девушке.
Да, что мог он сделать?
Заговорить с ней в присутствии родителей было невозможно, ведь она ещё почти ребёнок, да и он - студент - не велика птица. Вот и сидел он, глядя в книгу, мучаясь, не зная, что сказать, что сделать, и с ужасом думал о той минуте, когда поезд остановится на какой-нибудь станции и он потеряет её навсегда...
Виктор заметил, что и Лена не осталась безразлична к нему, он видел боковым зрением, как она часто украдкой смотрит на него. Но стоило их глазам встретиться, как она тут же отводила смущённый взгляд и начинала, непритворно волнуясь, поправлять свисающие у виска непослушные волосы: тонкие длинные пальцы аккуратно зачёсывали назад упругие своенравные локоны, но они ни на секунду не задерживались в требуемом положении и сразу же возвращались назад,
на своё излюбленное место, поближе к огромным колдовским глазам, - она повторяла этот жест раз за разом - и только для того, как он понял, чтобы хоть чем-то занять не находившие места руки. Это было машинальное, привычное, бесхитростное движение, но сколько грации, сколько женственности в нём было!
Теперь, много лет спустя, он представлял её облик смутно, как сквозь залитое дождём оконное стекло,- в таких случаях лучше отвести взгляд чуть в сторону, и тогда желанный образ обретает необходимую целостность и гармоничность, но все попытки рассмотреть какую-либо деталь размытого временем портрета, будь то глаза или губы, оказываются напрасными, ибо в этом случае не только ускользает конкретный фрагмент, но также тает, оплывая, и вся с таким трудом воссозданная картина. И лишь одно он помнил до боли отчётливо и ясно: трепетное движение гибких белых пальцев, смазывающих с виска блестящие золотистые локоны,- это видение преследует его всегда и всюду, и во сне, и наяву. Когда какая-нибудь женщина поднимает руку, чтобы поправить причёску, у него начинает тоскливо щемить сердце от горьких воспоминаний о том настоящем, неподдельном, полном царственной грации - и навеки утраченном, утерянном, упущенном - жесте, и он не может смотреть на этот тутошне-нынешний выщелоченный эрзац женственности...
И неторопливые струйки сигаретного дыма коварно изгибались, свиваясь, превращаясь в тонкие волнистые локоны, и ему казалось, что вот-вот возникнет из чистого невесомого воздуха нежная изящная рука и отведёт тёплыми заботливыми пальцами это призрачное, туманное наваждение, сделает его жизнь светлой и спокойной... Но невидимая воздушная стена вокруг него оставалась глухой и неприступной, дым резал глаза, горчил во рту, туманил и без того тяжёлую голову.
. . . . . . . . .
Они вышли, когда поезд остановился в этом городе, и печальное название его, дышащее сырым кладбищенским холодом, звучит в его ушах как обвинение, как приговор.
Уходя, Лена обернулась и взглянула на Виктора в последний раз - с немым укором,- а он так и остался сидеть неподвижно, словно пень. Не мог же он выйти в незнакомом городе и следить за ними, как шпион. Да и на занятия нельзя было опаздывать...
Конечно, окажись он сейчас в той ситуации, наверняка поступил бы иначе, придумал что-нибудь, чтобы спасти любовь. Но где найти такое весло, которым можно потабанить время, вернуть ушедшие годы?
Виктор надеялся, что сможет скоро забыть случайную попутчицу, - но напрасно.
Потом он несколько раз останавливался здесь проездом, бродил по серым улицам, искал её, вглядываясь в лица встречных женщин, в окна проезжающих угрюмо троллейбусов, но, видимо, недаром люди назвали когда-то этот город Могилой,- он безвозвратно поглотил его любовь, похоронил надежду...
Въезжая в город, Виктор вновь прочёл на указателе его название , -но не полностью, а лишь первую часть, упустив ёкающий довесок, - и его вдруг осенила такая простая мысль, рождённая этим траурным словом, - не там он искал её! Не там... Будь она жива, он давно бы нашёл её, не мог не найти...
Внезапно с пугающей отчётливостью возникло перед его глазами её лицо, обрамлённое овалом надгробного портрета,- и эта пронзительная ясность улыбающегося грустно прекрасного лица убедила его окончательно в правильности печальной догадки. Но, странное дело, мысль о её смерти не только не расстроила его, но даже наоборот, успокоила и обнадёжила, вкупе с тёмным потусторонним городом, по мрачным улицам которого он ехал: во всяком случае она не принадлежит никому другому, ну а он, он найдёт её сегодня...
И почему он раньше не догадался? Не было б долгих поисков и переживаний, и жил бы он спокойно. А может, она умерла недавно? Ничего, очень скоро он всё узнает. Нужно лишь обойти городские кладбища,- это ведь гораздо проще, чем искать живого человека в большом городе. Родители не обидятся , если он опоздает на праздник. Виктор вспомнил о доме как о чём-то безумно далёком, недостижимом, он чувствовал, что эта серая, туманная Могила накрепко приковала к себе и медленно, но уверенно засасывает его в свою мрачную многоэтажную трясину и вырваться отсюда ему уже не удастся.
Да и зачем вырываться? Он даже усмехнулся, подумав об этом. Ему бы только найти её. Ведь он тоже никому не принадлежит, кроме неё, уже много лет...
. . . . . . . . .
Старушка попросила остановить машину у троллейбусной остановки, но Виктор вспомнил о её тяжёлой сумке.
- Показывайте, куда ехать,- сказал, сбавляя скорость.
Свернув с широкого проспекта, попетляв по переулкам, остановился у нужного подъезда, взглянул критично на старенькую кирпичную пятиэтажку, и не подозреваемую в наличии лифта.
- Какой этаж?- спросил, выйдя из машины и беря сумку. Женщина ответила, что четвёртый, и суетливо засеменила впереди, душевно благодаря за помощь и настойчиво, по-хозяйски приглашая на чашку чая с домашним вареньем... Отсчитав по тёмной лестнице четыре этажа, остановилась у двери и нетерпеливо утопила упругую кнопку звонка. Дверь спустя секунду радостно распахнулась, и старушка попала в восторженные объятия любимой внучки. Расцеловавшись с девушкой, она повернулась было, чтобы представить её молодого человека, но, взглянув на него, ничего не смогла сказать, а так и замерла с открытым ртом,- с ним явно случилось нечто странное: он стоял неподвижно, словно окаменевший, белый, как предпраздничный снег на улице, и потрясённо смотрел на девушку. Лена же потупилась под пристальным, откровенным взглядом давнего попутчика и, смущенно улыбаясь, привычным движением руки поправляла золотистые локоны у виска.