Собака, завидев издали хозяина, спряталась в конуру.
Он долго спьяну возился с замком, ключ как мог артачился, медно тыкался в стальной корпус, никак не попадая в скважину, наконец провалился и судорожно заёрзал, словно слепец, во мраке замочной полости. Долгожданный жирный поворот, ещё один, металлический щелчок язычка, короткий рывок - дверь угодливо шарахнулась в сторону, на излёте заскрипела натужно и, когда он уже вошёл, прикрылась с сонным скрипом, будто зевнула. Минуя вторую дверь, больно ударился плечом о косяк, на пороге кое-как разулся. Свет включать было лень, да и зачем? Спать, спать... Сегодня был тяжёлый день, очень тяжёлый.
Во тьме, чуть разбавленной сочащимся в зашторенные окна четвертьлунным светом, все вещи утратили ясные очертания, туманно расплылись и - что странно - двигались совершенно самопроизвольно, но дружно и плавно, то в одну, то в другую сторону. Внезапно и дерзко вынырнул из суматошной карусели бебехов кухонный стол и зло ткнул его в бок вдруг ясно очертившимся, одервеневшим острым углом; миниатюрно скрипнули петли в настенных часах,невидимая кукушка механически пропела четыре раза и хлопнула дверцей - с неизменной обидой. Осторожно ступая, словно по шаткой корабельной палубе, он прошёл в комнату, стянул с себя пиджак и швырнул его в распяленную пасть широкого кожаного кресла, а сам повалился на диван, но перепутал - подушка оказалась в ногах. С трудом переборов лень и тяжесть во всём теле, перелёг, и затылок его погрузился в мягкую пуховую прохладу. Чиркнув зажигалкой, прикурил сигарету, глубоко затянулся и выдохнул раздражённо, дрожащей рукой пошарил вокруг по полу, но пепельницы не обнаружил и стряхнул пепел на ковёр,
Он вспоминал прошедший вечер.
. . . . . . . . .
Петруха не захотел идти с ними, наотрез отказался.
Дружеская пирушка продолжалась своим чередом, о "деле" больше не говорили, а болтали о пустяках. Когда же шли вдвоём по тёмным узким переулкам, сторонясь людных мест, точно волки в лесу, Гришка дал волю раздражению.
- Идиот!- говорил он, имея в виду, конечно, Петруху.- "Мокрухи"
испугался! Пять лет оттарабанил за здорово живёшь, а так ничего и не понял, не поумнел ни на грош. И чему их там, в "зонах", учат? Или, может, на самом деле перевоспитывают?
Он не возражал - не хотел попусту спорить. Ведь Гришка и сам отлично знает, что их приятель с детства был таким - мухи не обидит. Вот что-нибудь спереть - это всегда пожалуйста...
- Во дурак!- не унимался Гришка.- Крутится как шестёрка, имеет шиш, а попадётся рано или поздно - опять посадят. И так пол-жизни баланду хлебать, вкалывать на "хозяина" да по ночам во вшивую матрасовку кутаться! Нет, если уж рисковать, так на полную катушку, чтоб, если попадёшься, сразу "вышка": щёлк - и нету тебя. А то ведь пол-жизни "зону" топчешь, а другую половину, как шакал, по помойкам шастаешь... Нет, такая житуха не по мне. Раз уж собрался вещи делать, так действуй по-крупному, чтоб или пан, или пропал. Кто миллионы "снимает", тот не в тюряге сидит, а на "мерее" катается. А вот копеечные ворюги, те-да-а!- всю жизнь за решёткой маются, бедолаги. Как подумаю: лучшие годы на "зоны" тратить,- тошно становится. Лучше уж сразу "вышка"! Зато и поживёшь как белый человек...
. . . . . . . . .
Постепенно затихая, отдалилась и затихла Гришкина пустая болтовня, а вместе с ней исчезло и всё остальное: шушращая и шаркающая о подошвы неровная дорога; слившиеся с тревожной ночной тьмою серые дома, светящиеся кое-где прямоугольниками безжизненных окон, перечёркнутых чёрными крестами рам; и кварта нетрезвой, двоящейся луны в аспидном в звёздную крапинку небе.
Он оказался в сыром и мрачном подвале средневекового замка. Высокие ступени узкой каменной лестницы, уходящей в скрытую мраком высь, были толсто покрыты волглым прахом, и его ноги ступали мягко и бесшумно, на шершавых стенах тускло коптили факела. Чем выше он поднимался, тем шире становилась лестница; наконец, стены широко раздвинулись, приобрели светло-коричневую окраску, на них появиќлись искрящиеся яркими разноцветными огнями хрустальные бра -вместо факелов,- тут же, вдоль стен, выросли массивные балюстрады, убогий камень лестницы обернулся благородным чёрным мрамором, а пыль под ногами превратилась в праздничной расцветки пышный ковёр.
Поднявшись на просторную сияющую площадку, он увидел перед собой резной работы двустворчатую дверь, а над ней на стене -три продолговатых стеклянных плафона с надписями "идёт журнал", "перерыв" и "идёт фильм",- два первых скромно и достойно молчали, а третий светился бледной краснотой, причём из двух лампочек внутри него бодрствовала лишь одна, левая, отчего возникало неуместное световое ударение на слове "идёт".
Сознавая вину свою за опоздание на сеанс, он медленно приоткрыл лёгкую дверь и осторожно протиснулся вовнутрь, но оказался пока лишь в тёмном и тихом аванзале; здесь же, сбоку, увидел билетёршу, пожилую невысокую женщину с красной повязкой на предплечье выжидательно протянутой руки. Он вспомнил, что как раз билета-то у него и нет. Рассеянно пошарив по карманам - так, для виду,- виновато взглянул на женщину и только теперь отметил странную её неподвижность; и волосы её, пепельного цвета, слишком аккуратно уложены на прямой пробор; и глаза отсвечивают неестественным стеклянным блеском; и тонкие губы застыли в безжизненной полуулыбке; и кусочек уха отбит - и виднеется ржавеющая арматура.
Он прошёл мимо гипсового истукана с протянутой красноповязанной рукой к противоположной стене, где в зёве дверного проёма сумбурно метались кроваво-красные блики - отблески безотрадной экранной жизни. Подойдя ближе, он обнаружил, что все светлые пятна слились в единый оранжевый фон с оттенком домашнего уюта, а тёмные, в свою очередь, вплавились в отчётливо обведённый человеческий абрис.
На зеркальную гладь сновидений упала тяжёлая мутная капля реальных воспоминаний...
. . . . . . . . .
На фоне освещённого из глубины прямоугольника чернел Гришкин силуэт.
За дверью была прихожая, аккуратно прибранная, с ковриками на полу, со шкафчиками для одежды и тумбочками для обуви. На полу лежал молодой мужчина с разбитой головой, на лице - гримаса смерти. Из кухни выбежала на шум его жена - высокая блондинка в цветастом халате и шлёпанцах на босу ногу,- округлив глаза, дико закричала. Гришка схватил её за горло,- крик оборвался, она безуспешно пытаќлась вырваться, билась как припадочная, надсадно выла, безобразно разинув рот. Короткий взмах - и Гришкин топорик с треском впился в голову женщины, она осела на пол, скребя ногтями стену, уронила голову на плечо, судорожно дёрнулась всем телом и затихла. Кровь, стекая, капала на оголившееся белое плечо, отчего казалась ещё более алой.
Её крик разбудил ребёнка, из глубины квартиры донеслось протяжное "уа-а".
- Заткни ты его!- прошипел Гришка, вытирая окровавленный топор о халат убитой.
Он пошёл на голос, вошёл в спальню. На детской кроватке крохотный свёрток. Зато рот громадный. И визжит как сирена, на нервы действует.
Заткнуть? Он взял с широкой двуспальной кровати большую пуховую подушку и накрыл ею ребёнка полностью, придавил хорошенько,тот умолк, задыхаясь, жуя наволочку, подёргался немного и затих.
- Сильный,- подумал он о ребёнке,- пацан,наверно,- и присоединился к Гришке, который уже метался по квартире, собирая деньги и прочую более-менее стоящую дребедень.
Потом, когда сидели вдвоём у Гришки, "обмывали" первое серьёзное "дело", у него вдруг возникло неприятное ощущение - чувство разочарования в своём приятеле. Уж очень бахвалился пьяный Гришка, пыжился, изображая себя этаким парнем-рубакой, которому и море по колено. Ему ужасно надоела эта самая Гришкина "вышка", и он понял, что этот герой липовый боится смерти до безобразия сильно, но ещё больше он трусит перед тюрьмой и "зоной", перед вэвэшниками с автоматами и зэками с заточками, а повторяет свой дурачкий рефрен "лучше сразу "вышка" вроде заклинания, надеясь таким образом придать хоть немного смелости своей заячьей душонке.
Да, раньше он уважал Гришку, но уважал, оказывается, не его самого, а всего лишь броскую и хрупкую оболочку, которая рассыпется в прах при первом же щелчке затвора или даже наручников.
Это неприятное открытие не очень расстроило его. В конце концов, какое ему дело до Гришки, до его глупых страхов и кривляний. Главное ведь заключается в том, что сам-то он не трясётся ни перед решёткой, ни перед смертью. Хоть он и не кричит об этом, но ему и вправду наплевать на всё на свете: на лагеря с "колючкой" по периметру, на солдат с собаками, на серую обыденность жизни и чёрную пустоту смерти.
. . . . . . . . .
Мысли его стали вялыми и неповоротливыми, воспоминания же, наоборот, обрели излишнюю резвость. Беспорядочно сменяя друг друга, выплывали на поверхность сознания из глубин памяти эпизоды из прожитой жизни, знакомые лица и незнакомые, лишённые всякой реальќности сценки из призрачной жизни в туманной стране снов, словно кадры фантастического фильма. И среди этого карнавального разнообразия то и дело мелькали мрачные картинки минувшего вечера,чаще всего - алая кровь на белом плече,- но в чёрно-белом изображении,так что подразумеваемая красность крови была на самом деле чёрной.
Чернота разбухла, разрослась, и весь экран - а вместе с ним и весь необъятный зрительный зал - наполнился непроницаемым мраком. Только по бокам, на периферии зрения, едва теплились слабой зеленью маленькие фонарики с неясной надписью "выход", но они были безумно далеки и попросту недостижимы, поэтому вполне можно было считать их всего лишь обманом утомлённого тьмой зрения, призрачной отдушиќной во мраке.
Откуда-то сверху потянулись полные неизбывной печали протяжные звуки скрипки, и на сцене возникла одинокая фигурка балерины, белая, с пресным, словно гипсовая маска, лицом. Танцуя под кислую мелодию холостой скрипки, она всё больше кружилась на одном месте, изредка пробегая насколько шагов на вытянутых упругих носках. Темп музыки постепенно возрастал, и движения балерины становились резче и порывистей, потом безвестный музыкант взял высокую ноту,а белая фигурка на сцене завертелась на одной ноге , запрокинув голову и заломив руки.
Мелодия журчала долгим непрерывным ручейком, постепенно расширяясь и тяжелея, пока худосочная скрипка не превратилась наконец в упитанную виолончель, а вертящаяся балерина вдруг раздобрела и приняла вид полногрудой танцовщицы в розовой тунике. Она задержалась на сцене недолго и в сопровождении очередной музыкальной метаморфозы "виолончель-контрабас" обернулась индийской баядерой в роскошном красном сари. Индианка раскручивалась всё быстрее,обгоняя трепещущую на ветру материю, и в результате, чего и стоило ожидать, превратилась в юлу, ярко-алую, с блестящими никелированными ободками и такой же ручкой. Музыка же совершенно утратила и без того не очень стройное звучание и приняла форму низкого,густого гула. Шум этот странно подействовал на него: во всём теле возникла неприятная мелкая дрожь, отозвавшаяся зудом в ,суставах, конечности тягуче заломило. Юла оплыла, как кусок размякшей глины на гончарном круге, растеклась в плоский, бешено вращающийся диск; гул утончился до сиренного воя. У него на мгновение перехватило дыхание, но тут же всё и кончилось: блин бесследно испарился, а визготня улетучилась в неизвестном направлении, оставив после себя беспросветную тьму и бездонную тишину.
Он проснулся.
Но пробуждение это было необычным. Он это сразу понял.
Во-первых, он, будучи всего несколько минут назад пьяным в стельку, сейчас чувствовал себя совершенно трезвым, ему даже показалось, что таким трезвым он не был никогда в жизни.
И второе: его слух чудесным образом обострился, и неторопливый ход часов был слышен так отчётливо, словно эти "ходики" висели не в соседней комнате, а прямо у него над головой. В следующее мгновение он уловил всю гамму суматошных звуков - на улице вовсю разыгралась непогода: в окно хлёстко ударила упругая струя воздуха, начинённая звонкими дробинками дождя, ветер тоскливо завывал в печной трубе, шелестел листвой деревьев за окном, протяжно гудел в пустотах чердака.
Но, несмотря на то, что входная дверь осталась приоткрытой и по полу гуляли влажные сквозняки, со следующим вдохом он ощутил не свежесть и прохладу дождливой летней ночи, а отвратную горечь едкого дыма, словно наждаком прошедшего по горлу, заполнившего лёгкие мёртвым туманом. И тут же, ощутив пугающую пустоту меж пальцев свесившейся с дивана правой руки, он понял, что источником гари была тлеющая сигарета, упавшая на ковёр и воспламенившая его. Правда, о пламени, судя по всему, говорить было рано - ковёр не горел, а только лишь тлел, как и злополучный окурок,- однако это обстоятельство не очень-то обрадовало его.
- Испортил новый ковёр,- подумал он с досадой.- Хорошо, что хоть вовремя проснулся, а то ведь так и сгорел бы заживо.
Он попытался встать, но не смог пошевелить даже пальцем, и глаза его остались закрытыми, как ни старался он разомкнуть веки. Это была третья особенность его непонятного пробуждения: мозг его отлично работал, он всё прекрасно чувствовал, всё понимал,но не мог пошевелить ни одним мускулом - тело его спало сном вдрызг пьяного человека.
На мгновение его сковал ужас, спину обильно смочил холодный пот, дыхание участилось, с каждым вдохом он получал всё меньше воздуха и всё больше дыма. Но он смог подавить в себе налетевшие вороньей стаей страхи, смог успокоиться, решив, что ничего страшного пока ещё не произошло, а такое состояние полусна-полубодрствования ему уже знакомо.
Это случилось с ним во время службы в армии. Как-то раз в их солдатской столовой потравили крыс - насыпали по всем углам отравленной крупы. Яд подействовал неплохо, многие хвостатые твари сдохли, и повсюду валялись их маленькие мохнатые тушки,-солдаты играли ими в футбол. Остальные же грызуны, кто похитрей, покинули обжитое помещение и перебрались в другие здания, в казармы, где для них настали трудные времена - нормальной, человеческой пищи там не было,- от голодной жизни они вконец обнаглели и по вечерам, после отбоя, как только стемнеет, носились по казарме косяками как лошади, с топотом и писком, грызли всё мало-мальски пригодное для крысиного желудка.
Однажды ночью он почувствовал, что его правая же рука свесилась с кровати и какая-то ушлая крыса, сидя на полу, грызёт как ни в чём не бывало - что бы вы думали?- его беспечно спящий указательный палец. В тот раз он тоже струхнул не на шутку, пытался встать, но остался неподвижен - и от этого испугался пуще прежнего и ничего не мог сделать, пока наглый зверь грыз верхний, бесчувственный слой кожи. Но стоило крысиным зубам лишь слегка зацепить живую ткань,как он тут же, почувствовав боль, проснулся и с диким воплем подхватился с постели.
То же будет и сейчас, думал он. Очаг пожара находится прямо под его рукой, он даже ощущает тепло, исходящее от тлеющей шерсти ковра; когда огонь разгорится посильнее, тепло превратится в жар, он почувствует боль в руке и проснётся...
Так и лежал он, успокоившись. Волновало одно: дышать становилось всё труднее.
Ну, да это чепуха, думал он. Здоровья ему не занимать, такого мужика не так-то просто свалить с ног, не даром же все знакомые завидуют его силе и выносливости; да для него вся эта копоть -всё равно что дымок "кэмела" - одно удовольствие!
Сразу же вспомнился Мишка Чердачник, худой как жердь рахитик, изо всех своих воробьиных сил старающийся казаться этаким Геркулесом местного производства. И не пил, бедняга, и курить бросил, и спортом всяким занимался, бегал по утрам как придурок - и всё напрасно, как был хилотом, так и остался сморчком, даже полысел, страдалец, от переживаний... Нет, в этом деле третьего не дано: если родился здоровым и сильным, то не помешают никакие пьянки-гулянки, а ежели родился слабаком, так хоть лопни, а не выйдет из тебя Геракла, даже местного значения.
. . . . . . . . .
Очень неприятное возникло ощущение - горло пересохло, а сглотнуть он не мог, в носу жгло и кололо, будто туда натолкали горящих углей. Но вскоре произошло то, чего он ждал, даже более того:форточка в его комнате оказалась не закрытой на защёлку и при очередном, очень сильном порыве ветра она распахнулась, звонко ударилась о стену, посыпалось осколками стекло, в комнату ворвался вихрем свежий влажный воздух, зашелестела подвесками люстра, слышно было, как заскрипела, раскрываясь шире, входная дверь. Дышать стало легче. Он почувствовал, как сразу же вспыхнул огонь. Сначала,будто примериваясь, лизнул его руку одинокий слабый язычок, а потом,после недолгой паузы, словно распробовав хорошенько, пламя вцепилось в руку крепко и основательно.
Да, он почувствовал боль, но сбросить оцепенение всё же не смог.
Бывает так: ждёшь одного, а получаешь совершенно иное.
Чертовщина какая-то, думал он, не теряя пока самообладания.
И верно, чертовщина, а иначе не скажешь. В самом деле, что всё это значит - сны какие-то дурацкие, замки всякие, кинозалы, билетёрши гипсовые? И проснулся тоже бестолково, никак не поймёшь, то ли ещё спишь и всё происходящее - не более чем сон, то ли проснулся и вправду горишь, но тогда почему не можешь встать? Ведь боль-то уже нешуточная.
Ветер, стаей бешеных бесов врывавшийся в форточку, играл роль поддува не хуже, чем кожаные мехи кузнечного горна, и пламя разгорелось, загудело, весело побежало по комнате; подхваченный сильным сквозняком, огонь проник на кухню. Загорелся диван, на котором он лежал, покрывало. Пока от них было больше дыма, чем огня, но вот зато именно то место, куда упала сигарета, место, так долго тлевшее, сейчас, получив постоянный подток свежего воздуха, превратилось в настоящее адово пекло, и в этом кусочке преисподней оказаќлась кисть свесившейся с дивана руки. Слово "боль" не передаёт вполне того, что он чувствовал. Что может чувствовать человек, погрузивший руку в расплавленную сталь? Рука его растекалась, плыла в густом и плотном жаре. Его обоняние, уже почти бесчувственное, уловило сладковатую вонь горящего собственного тела.
- Хоть бы кто-нибудь проходил мимо,- думал он, ещё на что-то надеясь,- поднял бы шум, вызвал пожарных, спас...
Но кто ходит по улицам в такой лихой час?
Загорелся рукав. Синтетика рубахи плавилась, прилипая к коже, и горела вместе с ней. Он уже проклинал своё отменное здоровье. Лучше бы он сразу умер от удушья, или его сердце не выдержало боли, или мозг затуманился спасительным забытьём...
Покрывало полыхало вовсю; с правого бока загорелась рубаха, далее - штанина, носок. Шерстяные брюки горели сравнительно быстро и распадались, не причиняя таких страданий, как рубаха, но всё это было ничто по сравнению с тем, что он испытал, когда загорелись плавки,- он извивался от боли как червь, вопил, но его тело оставаќлось неподвижным...
. . . . . . . . .
Спасительного забытья он так и не дождался, вместо него накатил безумный, зловещий кошмар: всё вокруг завертелось в страшном вихре необузданных видений; до боли чётко промелькнул среди зловоний нестерпимо чистый запах дымящего ладана, затем угар горящей серы; перед его закрытыми глазами проплывали кругами, слагаясь из мутных потоков чёрного с багровыми отливами дыма, ужасные рыла невиданных чудовищ,- они ухмылялись, хитро подмигивали ему, манили за собой и снова распадались на отдельные языки густой и грязной гари, смазывались, растворялись и исчезали в бездонной круговерти призраков, порождённых мозгом, деформированным цепким, холодным пожатием смерти.
И среди этого мрачного круговорота внезапно и ярко, подобно вспышке молнии в грозовой туче, возникло вдруг лицо младенца, белое, с большими моргающими глазами и широко раскрытым ртом, маленькие пухлые ручки тянулись к нему, пальцы сжимались и разжимались... Ребёнок пролетел мимо, таща за собой шлейф размотавшейся пелёнки, и вслед за ним проплыла белая с металлическим блеском огромная подушка.
Нижняя часть тела, по пояс, была словно погружена в полыхающую печь, верхнюю панцирем облегала расплавленная рубаха, воротник прилип к шее и, стекая по ней жидким огнём, давил отчаянно, словно пытаясь задушить. Пламя добралось до подушки, пух плавился, свиваќясь клубками, смешивался с волосами, прилипал к лицу. Вони горящих волос и перьев он уже не ощущал.
. . . . . . . . .
Он снова оказался в зрительном зале, но на этот раз представление было другим: на сцене стояла пылающая кушетка, а на ней лежал мужчина со свесившейся к полу правой рукой. Он сразу узнал себя в этом горящем, словно соломенное чучело, человеке. Ложе его повисло в воздухе, и ни ножек, ни какой другой опоры видно не было, весь огромный театр погрузился в иссиня-чёрные чернила тьмы. Он видел себя горящим на сцене, но от такой раздвоенности, отстранённости одного "я" от другого, боль отнюдь не притуплялась, наоборот, он не только чувствовал, как огонь пожирает его тело, но и видел это,- от подобного двойного восприятия умножались и мучения.
Пространство сцены стало уменьшаться, задняя и боковые стены потихоньку выступали на передний план. Они, эти стены, были сделаны из тумана - хоть и бутафорского, но такого же бледно-голубого, как и настоящий,- и отскакивающие от страшного костра огненные блики тонули в нём медленно и бесследно. Один всплеск пламени отразился в глубине слабым свечением, задержался ненадолго и скользнул во тьму; второй вцепился в это место покрепче, слегка поднапрягся, играя тусклыми красками по белёсому овалу, окреп, добавил чёткости, уверенности палитры, и возникло из туманных глубин лицо невиданной красавицы с большими чёрными глазами, с чёрными же вьющимися волосами, алые губы её обнажили в широкой приветливой улыбке ослепительно белые , большие, ровные зубы. Шла она медленно и величаво; пурпурное платье, украшенное множеством мелких деталей, поблескивало дорогой материей; белоснежную шею и глубокое декольте прикрывали золотые со сверкающими бриллиантами украшения; широкие бахромчатые рукава доходили до локтей, далее уступая место тонким тёмно-зелёным перчаткам, такого же цвета туфли поблескивали из-под длинного подола.
Он знал, имя этой красавицы - Смерть. Смерть, означающая прежде всего не конец жизни, а прекращение страданий, ибо трудно было назвать жизнью это догорание обуглившегося тела. Шла она слишком медленно, а огонь тем временем достаточно уже опалил подушку со свернувшимися в кучу волосами и принялся осмаливать голову, вместо дыма он стал вдыхать обнажённое пламя.
Когда же она подошла ближе, он смог рассмотреть её лучше.
Оказалось, что пышный разброс её волос обусловлен был не изысками искусного цирюльника, а всего лишь тем, что кожа на высохшем черепе стянулась, вздыбив тем самым порыжевшие от могильной сырости волосы; глаз и вовсе не было, а пустые чёрные глазницы слегка прикрывались рваными остатками век; нос ввалился, и плотная, словно дублёная, кожа рельефно облегала впавший нос; губы были почти полностью съедены червями, и вместо шикарной улыбки он увидел мерзкий, отвратительный оскал; на шее и груди ясно виднелись следы тления, принятые им поначалу за некие драгоценности; платье оказалось вконец истёртым, излохмаченным рубищем, а поблёскивали на нём пятна влажной плесени; руки по локти и ступни ног покрывала отвратная зелёная слизь. Единственным, что не обмануло его, были зубы - они не утратили своей красоты, оставались белыми, ровными и большими.
Вдруг рыхлый полупрозрачный туман заколыхался, уплотнился и выдавил из себя скопище ужасных исчадий. Безногие, безрукие,безглазые, безносые, сплошь покрытые паршой и гнилью, полусъеденные червями уроды плелись, шатаясь, шаркая ногами по полу, со свистящим шёпотом протягивали к нему истлевшие костлявые руки со свисающей лохмотьями кожей.
Она тем временем подошла в изголовье его ложа, характерным, чисто женским движением руки придержала рассыпающееся рубище на животе и медленно наклонилась к его лицу для поцелуя, меж слегка разжатых зубов потянулись струйки густого гноя с чёрными комками свернувшейся крови.
Смерть его наступила в следующее мгновение.
Но этот миг растянулся как чулок, вобрав в себя массу времени, и его действия в течение этой безразмерной секунды можно объяснить лишь помрачением ума от невыносимой, дикой боли.
Разбушевавшийся огонь добрался до газовой плиты на кухне, взорвался от нагрева пропановый баллон.
Взрывная волна смяла его обгоревшее тело, вдавила в обнажённые огнём стальные пружины дивана, ломая и сдирая обуглившуюся кожу. По голове словно молотом ударили и в уши глубоко вонзили две острые холодные спицы, перепонки лопнули с оглушающим звоном, казалось, мозг взорвался и разнёс череп на мелкие куски.
Удар спрессованного воздуха сделал своё дело - слишком поздно, но он всё-таки проснулся окончательно; широко раскрыв рот и глаза, в исступлении сделал непроизвольный долгий выдох-стон, поджал под себя ноги, правую руку согнул в локте, поднеся к лицу совершенно обгоревшую чёрную ладонь - каждая фаланга отчётливо выделялась, пальцы на концах заострились и стали похожи на лапы паука,- левая, почти не тронутая огнём рука впилась пальцами в грудь, пробив верхний слой, состоящий из смеси сгоревшей одежды и кожи, и пропахала всю грудь справа-налево, раздирая свою же плоть в безумном приступе самоистязания.
Он был уже практически мёртв, но мог ещё видеть, словно в замедленном воспроизведении, как из кухни в дверь вдавливается светящееся облако воспламенившегося газа. Липкая, как расплавленный металл, раскалённая масса облепила всё его тело, выжгла глаза, вдавилась в уши.
Последним движением его был вдох, похожий более на предсмертный судорожный рывок: после долгого мучительного выдоха - резкий, как выстрел, и глубокий, в полную грудь, вдох. Расплавленный кипящий газ влился в рот широким потоком, сжигая внутренности.
Он не мог уже видеть, слышать, вообще - чувствовать,- но всё-таки услышал под занавес совершенно отчётливо одну-единственную фразу. Сварившийся мозг вдавил в него, словно смертельную, спасительную дозу морфия из шприца, явно Гришкиным, но каким-то неестественным, хриплым и дребезжащим голосом три последних слова:"Лучше сразу "вышка".