Ты помнишь кто мы? Кем были лучше забыть. В отпущенных нам днях слишком много того, что стоит забыть. Но кто мы сейчас вспомни, пока не сделал глупость. Пасть вот как это называется для тебя. Для обывателя твое пасть это глупость.

Гром.

Гром. Гром. Так скребут по плитам цепи, тебя идут наказывать. Беги, монашек, срывайся с мокрой постели.

Новый раскат. Келья мрамореет от света. В оконной нише виднеется силуэт девушки.

Вот она.

Я слышу звук крышки гроба, он как сиплый окрик.

Смотри.

Как зло треплет ветер бледные розы. Не мучь себе сердце, твоя безволосая кожа мальчика не такая как у нее. Люби ее такой, ведь Он любит. И я люблю.

Скажи, что видел их под платьем. Я вижу их. До конца этой долгой ночи у тебя есть время. Гроссмейстер освобождает от обета, а я освобождаю тебя от мяса и костей. Лети к ней. Ползи к ней. Но ведь я люблю Тот молча подшивал на себе его кожу.

Ты видишь, что я творю? Это любовь? Ты червяком пролез через щель в гробу. Черви живут в гробах. Это любовь. Нет, идиот, она мертва.

Стучит внутри.

Это не сердце. Она мертва.

Инкубы охотятся за человеческим семенем, может и колдуны поднимают трупы посредством настоящей любви, все в нашем мире держится на недостатке любви.

Кто говорит? Никто, ты один, в четырех стенах ее тела. Это был храм. Ты все видел своими глазами. Тебе станет страшно если я скажу, что мы во гробе вместе с ней, а не в постели?

Ох, как тут темно и сыро, в твоей комнатушке. Просто логово и псиной тянет.

Гром.

Грам. Лязг. Дверь выносят высокие люди, чугунные лбы и мышцы у них страшно высушены. Ты раздет и мокр, руки твои в чем-то липком. Ты не похож на человека. Тело передают гаруспику, они гадают по твоим кишкам, где найти зверя.

1733.

Меня. Вы спите, хозяин, спите. Вы свернулись у корней большого древа, вас не различить.

Днем я слежу за сном, хозяина, он спит в тени корней с мышами и змеями. Он слит с деревом, с клыков капает смола, я пишу чернилами его ядовитой слюны.

Он часто насылает кошмары, пробирается в сон и гадит. Хозяин мочиться во сне в Лету. Меня - его слова. Сейчас вы поймете, как он изъясняется два яйца попадавших с гнезда разбились, птенцы вытекли. Он очень красиво говорит о себе. Образами. И я эти образы понимаю и расшифровываю. Скошенные пни его зубы в черноземных деснах могильной земли, язык пламени во рту искажает голос - слова выходят наружу, жгут тигриную шкуру, делая на ней надписи.

Разоренная могила, девушка в белых цветах его первые дни на земле. Мутит от телец на траве и крови. Может ты языческое божество, забытый идол, обращаюсь к нему и вижу - полосы на коре складываются в знакомые черты.

Глубоко под нами протекает подземная река, она потекла вспять, - так говорит хозяин.

Пальцем беру розоватый желток и чувствую стучит.

Утро после шабаша. В чем мать родила, иду искать мантию. В ней как всегда закутана Наденька. Старая кошелка, проститутка, которая годится разве что борову в хлев. Вытряхиваю ее бренное тело. Это церковная ряса, неблагоразумная свинья. Видеть выгнутый белый зуб Наденьки, среди черного пепелища других значило видеть ее улыбку. Блаженая дева осеняет начало записок моего спутника. Пусть это и послужит для них своеобразным эпиграфом: хохот полоумной старухи со страстным девичьим взглядом, усами тигра и кожей крокодила.

По кругу камни расставлены. На жальник похожи, никогда не замечал. Жнивье голой земли оставил после себя вчерашний костер, а по памяти лес горел и мы вместе с ним, гады что не успели уползти. Молния от востока до запада. Мне вдруг стало страшно, что ни одному аду не под силу уничтожить такую жизнь. И железная дева, не мраморная. Старая Надя билась в конвульсиях, платье между ног у нее пожелтело. Ей под кожу запустили оленьи рога, опущенную грудь сдавливал и утягивал змеиный обруч. С глазами красными, точь в точь папские перстни. Такие огонь не берет. Он пил ее молодой красавицей, насаженной на ветви липы.

1924.

Скажи: любовь, и я отвечу: начинается новый день.

Он диктует: бесстрастное животное без страстей не живо. Нелетучая птица без крыл не бывает. Мы шли, взрезая тенями золото заката. Бедными, ветхими дорогое, любимое. Наши бе-дни, наши бре-дни. Братья по несчастью, я на дне, а он в высоте, такой, что звон металла отдается от прикосновения его взгляда.

Динь-дилинь динь-дилинь хозяин бьет по листьям травы рубинными очами.

Закат в начале дня, это город горит! Доставало жаром до самого позвоночника. А запах запах ничего. Огонь все забирал, небо, дома, людей себе. Ничем не пахнет разрушение, посмотрите по сторонам не от слез ведь плачут. Не пожар отражался в расцарапанных дисках. У животных, когда один пялится на другого, исходя слюной, значит, что последнего будут жрать. Горящий плат от уха до уха земли, на ее головке, возбуждал его. Обрубки человеческие с извращенном интересом смотрят под ноги, видят раков, пауков и змей, поднимают глаза - выше будет тигр и так до самого неба; наверху то же неконтролируемое желание сношаться, без права выбора. Цивилизация делает тебя импотентом. Кончики ногтей на протянутых лапах плавились, мой спутник хотел остановить горящую лошадь на скаку. Выжаривалась сырая земля, камень стал камнем лишенным крыш и человечьего дерьма. Подойдя ближе к окну, наверное, из жажды увидеть простыню в огне и может молодую пару, прикипевшую грудь к груди, на миг он оказался дома. Окно лопнуло, на него бросилась рыжая обезьяна. Криком напомнила о палящей пустыне, великой недвижности песчинок, о русле первой реки. Странник востока на нашей холодной земле, выходец из мертвого лона, не мог согреться.

Потом огонь стих. Зрение мое помутилось, но я не вру. В дыму задохнулось пламя, остался только жуткий смог, не дающий свету пройти.

Здесь жгли чуму. Город был мертв задолго до пожара. Темные переулки тянули на дымящуюся улицу купу смоленых рук. Адский зверь. На телегах, дороге, обочинах и в рвах паслись эти жуткие головоногие.

Вдыхая и выдыхая черный дым, хозяин продувал им забитые землей вены. Забитые нашей землей. Дождь бы шел насквозь через ребра. Да, он насторожился. Ему нипочем было войти в огонь, но смириться с безвестной смертью стольких, с историей, спрессованной до состояния книги на полке пытка. И я говорю ему: это люди. Бытовые демоны верхушка пищевой цепи в небесных сферах. Отхватить Кроносу божественный уд хватило бы вдохновения, проглотить саблю о двенадцати рукоятях. Но остаться в комнате с котелком прокисшего супа, с вонючим нужником... гусь без башки оказывался страшнее тигра.

Все в этом мире вызывало у него вопросы, реакцию. И сам он рефлекс весь. Ответ на вызов. Распадается в часы спокойствия некая сила, как торнадо, средоточие дождя, грозового света, помоев, пролитой крови солдата - его кожа. Грохнет взрыв и пробегут крысы-искры по бездорожью дорожного плаща, грянет залп и встанет пистолетом черная коса.

9999.

Мы стояли у старой могилы. Я, по левое плечо свет преломившийся четыре раза, закабаленный в теле. Бледные розы под нами. Такова геометрия ада, цветы не растут параллельно земле. Вершки выходят с другой стороны, корешки крестами остаются здесь.

Одним движением он вырвал обгорелый пограничный столб и всунул мне еще горячим. Когда-то я был мастером носить деревянные образа, теперь я только донашиваю их за Хозяином. Мы стерли все ноги, блуждая по потолку преисподней, чтобы найти нужную могилу. В нетерпении, он роет голыми руками. Все о чем можно мечтать лежит на воздушной бархатной подушке. Ногтями, чернеющими землей и глиной, заскребли по сырым доскам. Звук, как если бы раскрывали грудную клетку и крышка откинута. Все что мы любим должно работать, но Она недвижна и ничем не может ему помочь. Человек человеку только кусок в пространстве, который тверже воздуха. Огненным мечом разрубили любовь на две дымящиеся половинки.

Заточенный от смерти нос, облизанные жировоском впалые щеки, черти под платьем и другие раны от меча. Остается только зажать лезвие между ног и елозить по нему, имитируя акт любви.

Детским скорее девичьим голосом, но в степени степи перед грозой отозвались в могиле.

Забыть. И я поднял крест, стряхивая горячие угли на жидкие власы, боль раздирала затылок.

Агкха-а!! Крест сорвался с рук моих и полетел вниз.

Щелка суженых зрачков зашивалась на силуэте монашка. Хозяин перехватил мое оружие, потянул и я упал прямо на бледные розы, почувствовал их запах тления вплотную.

За что? прорыдал я не своим голосом.

Удар. Залило глаза, лицо мое превратилось в подобие глубоководного моллюска. Кричать перестал. Но самое страшное под рясой моей стали гулять холодные пухлые ладони. И крышка умопомрачительно долго визжала над ухом, перед полной тьмой.

1032.

Тьма обреталась в звездной россыпи. И дымкой болотно-блевотно-зеленой окрашивалась. Я как берег моря чувствовал покалывание тысяч крабьих лапок.

Руки!

Вопя, в ужасе представляя жующие целиком головы, я наткнулся на два запястья, словно на склоненные к водовороту ветви. И открыл глаза.

Это действительно было дерево. Большое, красивое дерево, украшенное густой осенней кроной, с налитыми плодами, в которые я жадно вцепился. Вышел на свет, но страх не отмытой коркой лежал на сердце хотелось любви и есть и пить. И я любил и ел и пил.

Только от фигуры за стеной огня из меня выжало всю кровь.

Коричневый капюшон слегка откинут, черная копна торчком.

Под руку за мной плелась моя избранница. Она была моложе остальных, ее красоте завидовали.

Хозяин!

Я увидел глаза, отливающие всеми цветами радуги, витражи. И сморщенную к концу, высосанную самокрутку. На траве перед ним лежали карты: Луна и Десятка мечей.

Ведьма заложила волосы за ухо, она только вслух проговорила мои мысли. Меня учили защищаться от таких как вы, думал я, глядя на девчонку.

Свершилось. Произошло, то чему должно было произойти. Не понимаю. Сорвалось с ее искусанных губок.

Свершилось.

Две лапы схватили меня за худой живот. С перепуга я завизжал, то была карга страшная, красная, как налитая луна.

Свершилось и что же

Точно на уровне глаз змеи засасывало под коричневую кожу тело, оставив медные кудри. Есть, пить, любить - не мне одному кошмар сушил горло. Ветер задул под плащ.

Плечи веснушчатые, глаза голубые застилаю тенью от костра. Хозяин встает, собирая полами смолу все что осталось.

Пляска закончилась, а земля продолжала дрожать. Чудовищные маски с гримасами от отравлений зависли в воздухе.

Стук-тук. Стук-тук. Сердце сейчас выскочит. А оно все громче. Стук тук-тук-тук. Стук тук-тук-тук.

Через огонь перемахнул конь и обратно в темноту, а за ним крики и блески сабель. Взлобье заполонили всадники. То копыта были, сообразил прокуренный мозг на острие железных усов шлема. Плетью мне посекло пальцы, я укрылся - и посекло; и увидел, как уводят черноволосую девушку.

Зачем ты так? Искать всю ночь буду. Не усну в траве. Не уснуть бы в траве.

1234.

Желтое пятно на синем фоне. Черное пятно на зеленом фоне. И камни по кругу стоят. Камни по кругу стоять!

Где же клубочек мой чтобы найти тебя, ах, Хозяин. Ночью этот клубочек был у меня руках, - и кто-то, на той стороне, дернул, пальцы в порезах. За порогом свет даже по-иному падал, почудилось что-то что не камни это вовсе, а именно окаменелости.

Лесами шел, полями. Хотелось по следу копыт, но в этом деле я не смыслил. Пришлось по крику. Как молодой любовник, скакал, ища за кустами девицу. Она пускала смертный вопль, полюбовно, очень близко. А обернешься - нет ее. Я заигрался, пока ее мучали.

Замазав раны землей, я вышел на открытое пространство и позвал кого-то. На другом хочется сказать берегу рос лес, стыл тын, пел пан и ходили лошади. На лошадях голые солдаты, а под лошадьми как подушка потрошенная. В пух и прах.

Поднимается из пыли черноволосая.

Девочкой ты на нее еще больше похож.

Слезы наворачиваются, зачем ты так? Она бежит через все поле, сдерживая в горле не знаю.

И вправду похож. У тебя с ней одно лицо. Я вижу солдаты покидают стоянку.

Так это ты про меня?

Я смотрю на посоленные слезами красные щеки, на черную косу, на кровь на подоле и сам не могу плакать.

Ладно, говорю, пойдем а она (или он) от меня.

Да ведь не я это сделал! Или я к черту. Тяну за волосы. Врешь, не могло тогда быть настолько больно. Что ты хочешь сказать, что бог есть? Что я чью-то мертвую невесту затронул. Любил я ее. Хочешь сказать не ту? Неправильно любил?

Она смотрела и слушала и вмиг небо застелила стая птиц. Полчища птиц, просто небесное воинство. И все они начали гадить. Стояли мы как две восковые свечки.

Тут и переводить нечего: говно твоя любовь.

Хозяин-хозяйка и я отмывались в попавшемся на нашем пути в город ручье. Не нужна нам такая красота, говорю я между делом, смывая кровь, она сшибает нас на ниве нового дня. Девчонка не понимает. Красива ли она? Безумно. Какая-то черная гордость со дна сердца поднимается. Ее лицо из сна с гробом и цветами. Вечная молодость, мое бессмертие, сравниваю свой сморщенный живот с ее паническими формами. Все равно не нужна, заморит меня такая красота. Воспламеняемость этого мира оправдана. Он сгорит когда я захочу, только то что под землей уцелеет. Пора закапываться.

К полудню мы уже шли по улицам, притворившись юродивыми. Так нам даже перепало немного еды. В толпе шептались, что я насильно таскаю девку с собой, подозрения испарились, когда все скромные (подгнившие, плесневелые) дары я отдал своей спутнице. И вспомнил, что кроме нас в город прибыл митрополит в колпаке. Гонитель и пес господень. Все свои окончание он покрывает конусообразными одеяниями. Веригами, которые придумал он сам. Так он становится меньше человеком, но больше приближается к чистоте и четкости святых. Поначалу митрополит решил четвертовать себя и залезть в железный шар, чтобы катиться по дорогам и давить неверных и католиков. Правда, отняв левую руку, понял, какую глупость совершил. Голоса внезапно выросшие за стенами кельи заговорили о том, как сбросят его в железном шаре в озеро и пригласят нового митрополита из чужой страны. Тогда митрополит забил полость шара теми, чьи голоса были похожи на голоса за стеной и оставил его на площади стонать и истекать кровью. Сам же надел на голову конус, руки облачил в конусные перчатки и даже к паху пришил конусный наконечник.

Хозяин ненавидел святош. Их песни, украденные у Рима, с потерянным ритмом и мелодикой вызывали у него отвращение. Он носил все чужеродные талисманы, включая кресты, на члене, когда железные оплавлялись, а деревянные гнили мы ходили по деревням и сеяли чуму. Сейчас всю охапку он перевесил на шею и гремел ими по прокаженному.

На подиуме митрополит напоминал краба с мощными клешнями на рифе. Из толпы вынырнули мы, и он подтянул хозяйку за перья, за красивые амулеты. Другие сановники подготовили костер. Нас раздели, привязали к столбу уходящему в небо. Огонь прижег ее ладони к моим, выжег нам гениталии, вскипятил мозги, так что они вытекли прямо на серебряное блюдце, которое подали на ужин митрополиту.

1888.

Ш.

А.

Б.

А.

Ш.

Вокруг шаркают уставшие ведьмы. Они напились пока я спал. Хозяин не выпускает самокрутку с волшебным содержимым. Кромлехи щекочет странная дымка, они поддаются соблазну и начинают движение к полной луне.

От камня отделяются две тени, их обволакивает смола из легких хозяина. Получаются мужчина и женщина неземной красоты. Они располагаются совсем близко к огню, и видно плевок света в холодную земную ночь не греет их в отличие от привыкшего хозяина. Они без слов понимают, что требуется и тогда демоница показывает хозяину женское тело. Это существо всегда было музой великих мастеров, прообраз Офелии и Пенелоппы, Марии и Беатриче, Елены и Маргариты. Она расправила перепончатые крылья, свет костра проникал сквозь них, и упала в объятия его. Он же затащил ее в самый очаг. Искры взорвались в разные стороны, к небу взвихрился пепел.

Пьяные старухи, бродячий монах, открывши рты, смотрели, как горит с ними костер и даже хозяин был им неровня. Тоска прибила его члены к земле, и он, кажется, развлекается, как может, не выпуская изо рта самокрутку. Раз одна вывалилась на дорогу, развернув ее я увидел волосы и ногти мертвецов.

1632.

Старуха с зобом тыкала мне пару бесцветных стекляшек. Лобное место и каменные истуканы ломились, трещали от трупов и утренней резни. Не разлепляя век, я побежал в ужасе за хозяином. Его нигде не было. Он боялся своего имени и мне не рассказывал, но способ позвать его все же был. Я выкрикивал женские имена, какие приходили в голову и после какого-то он появлялся. И вот когда я перебрал уже все и произнесены были Вера, Надежда, Любовь я услышал жалобный вой в овраге. Белая собака под косматым волком показала язык, через мгновение она стояла рядом, сменив шкуру на грязное дорожное покрывало.

Хозяин читал по глазам мертвых: за что?. Гуляя здесь, он разомкнул беззубые челюсти повешенной на суку, и на плащ его посыпалась земля. Ночью в кругу побывали сановники, возможно и сам митрополит в колпаке. Уничтожив нечистое логово, они набили рты ведьм, по самые шеи, землей. По-хорошему мы просто сменили бы место сбора, земля побиваема эпидемическими ветрами и войной, много на ней синяков и нарывов - лысых гор и курганов. В отражении солнечного круга, нашего потухшего костра, немного теплого, серебрились две поцарапанные статуи. Изображение божьего суда наступающего, огненного меча настигающего, серпа пожинающего. Он укрывает ее уцелевшим крылом от дневного света, она с обломанными рогами жмется к его бедру и тщится разрыть ногтями глухую почву.

Из живых не нашлось никого, чтобы говорить за хозяина, к этому моменту лес опустел как от пожара. Только крепостные смерти, которых некому было хоронить. Дурея, он схватился за голову.

Мы отом

Выстрелила земля из глоток мертвецов, они сработали как пушечные жерла. Пыль еще не рассеялась, а треснувшие шеи надулись и пустили в тишину надсадный рев. Растянутый, как суставы на дыбе, сухой и утробный как внутренности ведьмы после аутодафе. Груды сплетенных тел, высушенных старостью и любовью к сатане виделись продолжением вечного леса, рты их черные дупла от поверхности до самых темных вод. Хозяин одернул плащ сшитый из кожи ангела, трупы поднялись в воздух, и выше над кронами деревьев направились к городу.

Митрополит сидел в своей резиденции за столом на куриных ногах, всасывая наши мозги жирными губами. Привычка поедать своего Бога. Я бежал, не чуя ног, предупредить его. Без колпака который мешал пище попадать в рот, он смотрелся простым стариком с рябым лицом в котором могли завестись черви.

- Хозяин не простит миру равнодушие, отвергнутую любовь. Он изнывает от одиночества. Спрячьтесь, лучше всего под землей, я могу закопать вас только быстрее!

- Почему ты не дал этому чудовищу то чего он хочет?

- Моя любовь чудовищна.

На моих глазах он поглотил смачный кусок моего мозга.

- Ты монах, который отпевал молодую красавицу и зачем-то влюбился. Зачем?

Зачем, спрашиваю себя и выбегаю на двор. Мертвецы кружат в небе и изрыгают проклятья на тех, кто стреляет по ним из пищалей. Стражник берет чуть выше моей головы, раздается хлопок и меня придавливает вонючим мешком. Старуха разлагается, гной с синих губ капает мне на лицо. Солоноватый вкус задействует во мне последние силы, заставляет вывернуться из-под мертвой громадины. В приступе ужаса я забегаю обратно, не обращая внимания на митрополита, надеваю колпак и конусные перчатки, потому как чувствую - Он близко, всем нутром.

Через маленький просвет, как мышь, я слежу за стариком. Он положил ладони с растопыренными пальцами на стол, он поднял ясную голову. В затененной ниши огонь свечи выхватывает коричневую материю.

Я видел меч, который господь направил на человека и был это вовсе не меч, а пила из горного хрусталя.

Одежды из кожи ангела сползли на холодный пол.

Пила искусной работы, непревзойденной отделки, с мельчайшими узорами.

Женщина с церковных фресок обжигает рубинными очами похожими на папские перстни.

Однако хрупкая и прозрачная, ее нельзя использовать по назначению.

Старик укладывает девичье тело на постель.

Я натягиваю колпак, остается только тьма сопение и стоны.