Ярославцев Николай Григорьевич : другие произведения.

Радогор-1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Не всегда смерть, это дорога в ничто. Бывает и немного иначе. Так, как произошло с командиром армейской разведгруппы Олегом Ольховским, машина которого угодила на мину, так и не успев выехать из города. Повисла его растерянная душа между небом и землей, разглядывая свои с небес собственные изуродованные останки и тщетно пытаясь увидеть свет в конце тоннеля. И одному богу известно сколько бы ей пришлось висеть, если бы не увидела ее богиня Судьбы Макошь. А дальше все, как у них, то есть богов, водится. Оказалось что именно он, капитан Ольховский, как ни кто другой, подходит на роль спасителя Мира, поскольку просыпается где - то в неведомых безднах древнее Зло. А с тем Злом кроме него и справиться больше не кому. Кто-то умер, кто-то еще не родился, а кому-то просто дела нет до дел человеческих. А дальше уже все предельно просто. Дорогой Мертвых провела его Повелительница смерти в другую эпоху и вселила в душу только, что появившегося на свет младенца Ольха и передала на попечение старого волхва Врана, который каким - то чудом, или чьей - то волей оказался в то же время и в том же месте. И жил Ольх - Радогор, как назвал его старый Вран, учился волхвованию и воинскому делу, пока беда не грянула...

   РАДОГОР
  
   ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
  
   Пролог
  
  
  
   Взрыв прогремел неожиданно.
  А, хотя, положа руку на сердце и на все другие, доступные и, что характерно, не всегда приличные места, любой даже самый ожидаемый взрыв, всегда гремит неожиданно. Да и был ли он, этот взрыв?
  Армейский открытый "УАЗик" подбросило вверх, снизу, из - под капота рвануло пламя. И ему показалось, что время потянулось мучительно медленно и неохотно. Он слышал, как противно, с зубовным скрежетом, рвется обшивка. Как лениво, подобно отсыревшим дровам в костре, разгорается пламя в соединениях бензо - и - маслопроводов. Как раздувается и трещит по швам бензобак, выплевывая огонь. Картинка прямо для стоп-кадра. Типа того, "Остановись мгновенье, ты прекрасно".
  Прежде, когда - то, очень давно, читал в одной, очень умной и жутко героической книжке, что в такие минуты перед глазами проскакивает вся жизнь. Не проскочила. Даже не подумала. Ни единой картинки в мозгу. Ни единой мысли. Ни задней, ни передней. Ни какой другой. Не говоря уж про гениальные.
  Взгляд застыл на том, что минутой назад было драным, битым и перебитым войсковым имуществом, которое верой и правдой честно служило транспортным средством его разведгруппе. А его, это самое транспортное средство жадно и, практически, самым бессовестным образом, пожирало пламя, пошло игнорируя его, Олега Ольховского, капитана и славного командира означенной армейской разведгруппы.
  А ведь при желании было бы что вспомнить. Так сказать, во благовременье. И в теплой кампании "за выпить стопку водки".
  Но, спрашивается, кому сейчас нужны его воспоминания?
  А если кратенько, чисто символически или конспективно, учился, учился, а потом воевал, воевал. И никакого понятия о романтике воинской службы...
  Вот она, эта самая романтика! Горит синим пламенем вверх тормашками, то есть колесами, бесстыдно показывая его глазам лысую резину. Вместе с его, выражаясь высоким штилем, боевыми товарищами. И что уж совсем непонятно, и он сам там же... Глаза бы не глядели. Сплошное нарушение установленной формы одежды и, что характерно, ни какого уважения к воинскому Уставу. Все в ремки и клочья!
  Нет, не пролетела, вопреки мудрому писательскому слову, жизнь перед глазами. Не пробежала. Не ожила, заставив трепетать душу или то, что у него осталось.
  Может, потому, что не почувствовал ни страха, ни боли. Словно и не сидел он в этом драном "УАЗике". Хотя, отоварили по полной программе. Круто замутили. Вот, когда первый раз, еще в ту, первую Чеченскую на пулю налетел, почувствовал. От боли света белого невзвидел. "Антидот" воткнуть не мог. Хорошо, что рядом солдатик сердобольный оказался... А сейчас, хоть на дискотеку! Или сразу от шока вырубился и крышу снесло до банальных заморочек?
  Но народец бойкий их поджидал. Им бы сейчас когти рвать, а они из почерневших окон, как из бойниц, из подствольников шарашат. И "Калашей". Этого добра сейчас навалом. Вот, оно, стоит скалится равнодушными, слепыми глазницами на перекресток! На горящую машину, на безжизненные, изуродованные до безобразия тела его товарищей. И на его собственное тело. Но, почему - то далеко внизу.
  Не долго мучилась старушка! Даже из города выбраться не успели, как на самодел налетели.
  Не повезло ребятам. Хотя, для всех уже не первая командировка. Кто-то, как Андрюха, сам ждал ее, как Христова праздника. Словно неведомая сила его тянула сюда. А, может, и не такая уж неведомая. Как и он, на первой успел отметиться, соплей на кулак помотать. Но точно, не из-за бабок. А сам Андрюха простыми, доступными армейским мозгам словами. объяснить не мог. Взрыв выбросил его из машины. Смерть лицо не изуродовала. Чистое, спокойное. В широко распахнутых глазах багровеют блики от горящей машины.
  А в шаге от Андрюхи он сам. Но на это безобразие лучше не смотреть. В крови с ног до головы, как говядина на скотобойне.
  Но если он там, тогда кто здесь?
  И где это здесь?
  Не фига себе заморочки!
  Остается только честно и откровенно признаться, что крыша таки поехала основательно.
  Но как, господа хорошие, прикажете не смотреть, когда взгляд с дикой силой сам тянется к этой бесформенной груде костей и плоти? И что особенно обидно, со всех экранов, нещадно бия себя в грудь или груди, убеждают всех и вся, что здешнее население всей душой жаждет мира и правопорядка. И сгорает от страстной любви, к тем, кто несет на их многострадальную землю этот порядок. К тому же и сама война, если таковая была когда-то, закончилась, практически так и не начавшись.
  Накрылся отпуск в этом году жизненно важным, хоть и до крайности тоже неприличным, органом! Каким и чьим, чтобы оставаться в рамках светских приличий, лучше не уточнять. Мысль возникла в голове спокойно и равнодушно. Не только не пробрала его пошлой безысходностью, но даже не взволновала. И с чего бы ей волновать, когда голова, буквально выражаясь, лежит совершенно в стороне от мысли. Или мысль от головы. И нет ей никакого дела до отпуска, как и до него самого. То есть Олега Ольховского.
  Можно и без тени сомнения сказать только одно, но очень емкое слово - непруха!
  И ни одной заразы рядом. Даже ради смеха. Братва с "Калашами" уже благополучно, и без примитивной спешки, смылась. Или со слухом напряг? А,может, и нет. Затаились в этих, совсем не графских развалинах, чтобы встретить тех, кто поспешит на помощь короткими злыми очередями.
  Но почему боли нет? Вот же вопрос! Должна же она где-то и когда-то прорезаться? Вот когда зуб прихватило, кайф словил! Приятно вспомнить. Аж морда на бок И не пикнешь.
   Аборигенов в этом месте, ну ни как не должно было быть. А они поджидали, притаившись в кустиках, в смысле в городских развалинах. И не постонать себе в удовольствие, не поохать. А обиднее всего то, что все богатство русского языка осталось по ту сторону зубов, где-то на уровне гландов.
  Сейчас же раздергало в разные стороны и ни каких эмоций. Ну, ни малейшего желания конкретизировать мысль для прояснения ситуации коротким, ядреным, а потому особенно ясным междометием. И где спрошу я вас, господа хорошие, тот сказочный и безумно восхитительный белый свет, к которому я сейчас должен стремиться с сумасшедшей скоростью? И о котором, помнится, все уши прожужжали. Или не решили еще, в какие двери отправить?
  А может права была мать? Пошел бы в институт, как все приличные люди, и без проблем. Военная кафедра бы от армии отмазала. И все довольны.
  Из боковой улицы, в дыму и грохоте, выпал БТР. Без раздумий полоснул длиннющей очередью по окнам из пулемета. Для гарантии. Или для поддержки штанов. Это как кому нравится. А если и не нравится, то, по крайней мере, можно выбирать. И ГАЗон с ребятами. Бойцы посыпались на землю и сразу же, четко и красиво, как на ротных учениях, заняли круговую оборону, заглядывая прицелами автоматов в закопченные окна. Вот что значит тренировка! Все без суеты, все на полном серьезе. Не генеральское шоу, красоту показывать не обязательно. Но работают ребята - залюбуешься. По высшему разряду.
  ..Да, как не обидно, а согласиться с тем, что пропал отпуск, все же придется. Но вопрос не этом. А совсем в другом. Прямо противоположном. А дальше что? В смысле куда?
  Вся операция по эвакуации их бренных останков уложилась в несколько минут. И ГАЗон, старчески пофыркивая, первым втянулся в улицу. Вслед за ним, пятясь и водя стволами автоматов по угрюмым развалинам, отступили бойцы. Последним с перекрестка уполз БТР, угрожая закопченным окнам развалин, пулеметом.
  -А как же я? Братцы, я же... - Закричал он, провожая взглядом рычащий БТР.
   И замолчал. Понял ли, догадался ли, что не услышат, не остановятся и не вернутся.
  Улицу же с уходящими машинами закрыла серая, неясная и зыбкая тень. Медленно поплыла к нему и остановилась в трех шагах. Не скрывая досады, так не хотелось оставаться одному в этой звенящей пугающей неизвестности, и не очень любезным взглядом окинул то, что молча висело перед его глазами - длинный черный плащ, похожий на балахонистый, судейский капюшон, закрывающий лицо до самого рта. Неведомым образом угадал, что и плащ и капюшон - женские. И лицо под капюшоном тоже женское. Неестественное белое. Но не бледное. И притягивающее взгляд, как дорогой старинный фарфор. И с художественно вычерченными губами. Даже ножкой под черным балахоном постукивает. Откинула капюшон. Рука белая, с точеными пальчиками. Волосы, как вороново крыло, по плечам рассыпались. Над пронзительно черными глазами брови разбежались. И не угадаешь, сколько же лет под этой дивной, в прямом смысле, не земной красотой, прячется.
  Удивленно поднял брови.
  -Не трудись, воин.
  Голос мягкий, как речная волна, говоря поэтическим языком, на перекатах журчит.
  -Все равно не угадаешь. Марана я. Иногда просто Марой зовут. Повелительница смерти. - Сказала просто, без излишнего пафоса и женского кокетства. И немного устало.
   -Никогда бы не подумал. - Честно признался он. И полез пятерней к затылку.
  -Почему это?
  В голосе Мараны сквозили нотки обиды.
  -На картинках ты старая и противная. Волосы седые, как войлок. Будто сроду не мыла. Нос крючком, а в руке коса. И прикид ломовой. Сплошные лохмотья. Брось, и ни один бомж не поднимет. Встречаются и того хуже....
  Видно было, что Марана немного растерялась.
  -Бывает, что и так прихожу. - Смущенно ответила она. На губах появилась легкая и немного виноватая улыбка.
  -По настроению?
  Спешить уже не куда, коль сама Марана пришла по его грешную душу. Можно и поболтать.
  -А почему бы и нет. Женщина, с какой стороны не посмотри. Могу иногда себе позволить. Или ты иначе думаешь? - Охотно согласилась богиня, хотя он не сказал ни слова, а только подумал.
  -Честно?
  -А разве можно иначе? - Удивилась Марана. - Перед лицом то смерти?
  -Ну, если так, то обалдеть можно. - Какой смысл лукавить? Проще ответить, как есть. И отмазка наготове. Крыша по сути дела не на месте. - Обалдеть, не встать.
  Наглость вопиющая. Но иногда срабатывает.
  Богиня слегка наклонила голову и в прищур смотрела на него, пытаясь вникнуть в тайный смысл его слов. Но, очевидно, его взгляд показался Маране яснее его слов. И она снова улыбнулась.
  -Значит, ты воин, не страшишься смерти? - Спросила она, и приблизилась к нему еще на шаг.
  -Я похож на идиота? - Обиделся он. - Но если честно признаться, даже испугаться не успел. А сейчас уж что ее бояться? В смысле тебя. Теперь уж точно твой. Со всеми потрохами. С руками и ногами. Или с тем, что осталось. Как такой красоте отказать? Веди, куда надо. По дороге не рвану.
  Капюшон упал на лицо Мараны. Тень колыхнулась, как под легким дуновением ветерка, теряя свои очертания. И теперь он уже по настоящему испугался. Куда он, такой? Без тела. без...
  -Эй, эй... подруга. Куда же ты? А я?
  Но тень успокоилась, капюшон снова упал с головы, открывая лицо богини.
  -Твой мир, воин...
  -Олегом меня зовут. - Прервал он ее.
  -Твой мир давно отказался, воин, - Продолжила она, медленно и устало, словно не расслышав его слов. - Давно отказался от нас, старых богов. Теперь только Единый волен в вашей жизни и смерти. И мы оставили его. Лишь изредка мы заглядываем сюда, чтобы вспомнить молодость мира. И свою молодость. Ушли мы, и затерялась Книга Мертвых, в коей каждому было определено начало жизни и ее конец. А вместе с ней ушло и то, что заставляло людей ценить жизнь, дорожить каждым прожитым днем. И уважать смерть.
  -А разве сейчас не так же? Или в ваше время люди не убивали друг друга, не резали за углом в разбоях, не замерзали зимой по пьяному делу? Или не обмирают от страха, узнав диагноз от врача?
  -У тебя будет еще возможность, воин, самому ответить на этот вопрос. - Властным движением руки богиня прервала его, не дав договорить. - Я как раз проходила мимо, когда заметила, что твоя растерянная душа висит над местом гибели....
  -Так уж и растерянная. - Не очень любезно проворчал он, немного растерявшись. - Хотел бы я посмотреть на того, кто чисто филосовски разглядывал бы свое мертвое тело и не удивлялся. А я, между нами девушками говоря, только жить начал. Тридцати еще не стукнуло.
  -Вот и я к тому же. Смотрю, стоит. Молодым молодехонек. Душа светлая. В грязи перемазаться не успела. Прошла бы мимо, насмотрелась на таких за свою жизнь, да сестрица моя, Макошь, окликнула. Нитка твоя в ее руках дрогнула, да не оборвалась. А самой ей от веретешка не убежать, от дела не оторваться. Остановится веретено, свету белого не взвидишь.
  Марана, говоря это, старела и чернела прямо на глазах. Лицо ссохлось и покрылось густой сетью морщин. Губы выцвели и стянулись в узкую, дряблую щель.
  А он, глядя на ее преображение, чувствовал, что медленно и уверенно сходит с ума. Марана... Макошь... Словно в сказку угодил. А поскольку окончательно дохлый, довольно страшненькую.
  -Ну, не такой уж дохлый. - Криво, словно преодолевая чье-то сопротивление, усмехнулась Марана. Лицо ее медленно разглаживалось.
  -А я слышал, что ты под ее окном стоишь и ждешь, когда из ее руки нитки посыплются. Или уснет. - Решился высказать ей свои сомнения. Спешить не куда. Время есть. Можно и поболтать.
  И снова ее лицо, так и не успев разгладиться, почернело.
  -Вот же славу себе какую добыла. - Старческим дребезжащим голоском проскрипела она. - Наговорят же такого. А я ни сном, духом. Подбираю то, что сестрица Макошь теряет, и к месту пристраиваю. Сама и пальцем не пошевелю.
  Помолчала о чем - то раздумывая и нерешительно спросила.
  -Может мне рассерчать?
  Тень вокруг плаща богини стала настолько густой, что в ней потерялась и сама Марана.
  -Вот уж на кого грешить надо, так это на сестрицу мою Макошь. Сидит, колода, сиднем день-деньской и не пошевелится, чтобы посмотреть, что у нее в печи чугунок с кашей сидит. Спохватится, соскочит, а нитки из рук так и посыплются, так и сыплются. А то к окошку кинется, Велеса своего поджидая. Тут уж не только нитки, веретено укатится, да так, что днем с огнем ищи, не отыщешь. А я ходи и подбирай за ней.
  В лицо дохнуло нестерпимым холодом. И он почувствовал, как от лютой стужи, сам холодеет, и не рукой, ни ногой.... Подумал так, и грустно усмехнулся. Где сейчас те руки вместе с теми же ногами?
  -Да, не переживай ты так, девушка. Не бери в голову. Красоту растеряешь. - Постарался он по-свойски утешить расстроенную богиню. - Когда прижмет к одному месту, еще не то наговоришь со страха. Помню, лежал в госпитале, когда пулю схлопотал, в башке такое творилось, что ни в сказке сказать, ни пером описать. За окном весна, дамочки в мини-юбках и топиках, а я, как бревно на койке... И жить хочется, аж тошнит.
  -Ты думаешь?
  В голосе Мараны появилась надежда.
  -Зуб даю! - Выпалил он решительно. И для убедительности даже ногтем большого пальца о зуб чиркнул. - Хоть к доктору не ходи. Сама подумай, стоит ли обижаться, когда человек, спроси его, себя не помнит? Смерть и смерть. А некоторые и заметить не успевают. Вот как я, к примеру. "БАХ!", и готово! По дороге размазало.
  Мысли бились отстраненно. Хотя, где бы им биться тем мыслям, когда голова уехала отдельно. И суматошно. И все о чем-то ином, о чем прежде и не думал. Но ни как не о том, что должно было бы волновать его в эту минуту аж до крутячих депрессантов включительно. О собственной судьбе. А он стоит и на полном серьезе, как будто так и надо, успокаивает эту, бог весть откуда взявшуюся, богиню.
  -И вообще, не грузись ты так, девушка. У нас это дело поставлено на поток. В три смены, и без перекуров на ночь. Замаешься собирать. Сами привыкли определяться с местом прописки. Если только с землей не перемешают. Так, тогда и думать не надо.
  Мозги вот-вот окончательно вырубятся, а он несет черт те что, и ни какого волнения.
  Богиня молчала, очевидно обдумывая его слова. Лицо мало -по малу снова разгладилось и на губах появилась улыбка.
  -Давно меня, воин, никто девушкой не называл. Даже забывать начала. А ты напомнил. Говоришь, и суетиться не стоит?
  -Даже в голову не бери. - Озабоченно ответил он. - Лучше подскажи, куда мне теперь. Сам там, а остальное... С пропиской что-то решать надо. Или у вас регистрация?
  Понимал, что несет несусветную околесицу и бред собачий, и с будущим было все предельно ясно. Упакуют все лохмотья в гроб, оденут в цинк для красоты и отправят грузом 200 домой, чтобы было старикам над чем поплакать. А он на прописке зациклился.
  А, может, и не бред собачий, а самый типичный бред? В смысле, не убили, а ранили основательно? И лежит он сейчас в полном отрубе в кузове "ГАЗончика" и несет этот отстой, на потеху ребятам.
  Марана помрачнела.
  -Не бред, воин Ольх. - Тихо, чуть слышно проговорила она и отвела взгляд в сторону. - Для этого мира ты мертв. Но только для этого.
  -Спасибо за доброе слово. Умеешь утешить человека. А я как-то сомневался. - Криво усмехнулся он.
  И от удивления чуть не подпрыгнул. Но вовремя спохватился. Не на чем прыгать. Все, на чем можно было прыгать там, внизу осталось.
  -Для этого? Значит, есть и другие?
  -Как бы тебе сказать попроще, воин Ольх. - Марана задумалась, даже лоб морщинами испортила.
  -Олег... - Поправил он, понимая, что окончательно сходит с ума. И было от чего. Сначала взрыв, затем эта богиня.. К тому же до сих пор не понятно, толи жив, то ли мертв. - Олег, не Ольх....
  Но Марана, похоже на то, даже не расслышала его.
  -Будем считать, что есть. Но все зависит от тебя. Согласишься, и будешь жить, пока не порвется нить в руках сестрицы Макошь, а нет...
  -Ясно. Понял, не дурак. Заурядный ченч. Вы мне позволяете жить, а я вам... И что по другую сторону?
  -Ченч? - Марана не поняла мудреного слова.
  -Ну да, ченч. Ты мне, я тебе... - Пришлось пуститься в разъяснения. - Как у порядочных людей. Услуга за услугу. Элементарный бартер. А я по простоте душевной подумал, что чисто благотворительный подход. Как хороший человек хорошему человеку.
  -Никакого обмена. И даже обмана. Все случится само собой. Даже этой встречи ты, воин, вряд ли запомнишь. А если и вспомнишь, то много позднее, когда я сама захочу.
  -А не перепутала ты меня с кем? - Олег уже не скрывал своих подозрений. - Олег я. Олег Ольховский, не Ольх...
  -Ольх! Так нарекут тебя там. Но знать будут под другим именем. - Убежденно ответила Марана.
  -Ну, Ольх, так Ольх. - Покладисто согласился он. - Кто бы спорил. Ольховский или Ольх, если чисто по жизни - не велика разница. Но... - Богиней язык не поворачивался звать такую красоту. - коль скоро все равно не бельмеса не вспомню, намекни хоть одним словом во что вляпаюсь?
  Богиня ни как не отреагировала на его грубоватый вопрос. Нахмурилась, черные глаза под смоляными бровями, так, кажется звали их при забытом царизме, заблестели, как вода в бездонном колодце.
  -Древнее зло заворочалось, пробуждаясь, в своем тайном укрывище. А с его пробуждением прервется жизнь в этом мире, как это уже случалось не раз. Сын восстанет на отца, брат поднимет руку на брата, род пойдет на род, племя на племя. Мир расколется на полы. Вырвется первородный огонь из своих оков, разольется от края до края и пожрет все сущее на земле. И не будет уж ни земли, ни неба. Все исчезнет, и растворится в этом пламени.
  -Шутишь?
  -И вечная ночь разольется там, где сейчас стоим мы с тобой. - Богиня, похоже, даже не слышала его вопроса.
  -Или сейчас не то же?
  -Не до шуток! - Властно, как это водится у них, у богов, отрезала Повелительница. - Уж коли я, богиня не из последних, сама за твоей милостью пришла и битый час с тобой лясы точу, словно от пустой поры.
  -А я при чем?
  В глазах Мараны мрак клубится, как черный туман.
  -Я вполне обычный вояка, звезд с неба не хватаю. Таких, как я, пруд пруди и в кучу складывай. А ты мне мир спасать предлагаешь... Найди, кого покруче. Майорские погоны - вот мой предел. И то не факт.
  -Не я тебя выбрала. - Безжалостной рукой подавила она его протест. - Книга Мертвых указала твое имя. Она же вычеркнула тебя здесь, чтобы возродить там.
  Кивком головы указала за его спину.
  -Неволить не могу. Решать самому придется.
  Теперь перед ним стояла не роскошная, поразительной красоты женщина, а настоящая богиня. Такая, какой и возразить язык не повернется. С прямой спиной, властно откинутой головой. И взглядом, который проникал в самую душу.
  -А горбатого лепила! Случайно пробегала... И про Книгу эту. - Потерянно пробормотал он. И с надеждой в голосе, чувствуя, как на плечи, ломая позвоночник, валится неимоверная тяжесть. - А боги сами не могут?
  -Тебе решать. - Так же твердо ответила Марана. - И жить тоже. А боги в дела людей давно перестали вмешиваться, что бы ты знал.
  -А варианты есть?
  -Пойдешь дорогой мертвых. - Богиня словно и не слышала его бормотания, заранее угадав исход разговора. - Как раз ко времени поспеешь. - А остальное.... Впрочем все там откроется.
  Плащ взлетел над ее головой и густая тень накрыла ее, расползлась в стороны и плеснулась в его лицо, утопив в вязкой чернильной мгле.
  -Мара мыла раму. - Почему-то всплыли в памяти строчки из старого букваря. - Мама мыла Мару. Бред! Полный бред. И сплошная чернуха. Умер, так умер. И не фиг было переделывать.
  Детский, визгливый плач ворвался в уши, пробившись через непроницаемую черноту.
  -Ольхом назовите, Ольхом....
  Голос женский, истерзанный болью и мукой.
  -Бред сумасшедшего.
  Ослепительно яркий свет режет глаза.
  -Кончается. - Басит мужской глуховатый голос.
  Могучего вида старик стоит на коленях под низким потолком, склонив косматую, давно не чесаную голову, стянутую поперек лба сыромятным ремешком. На руках у него голое и мокрое еще дитя.
  -Не кричит уже. Захлебнулся. Отходит должно...
  Голос уже другой. Не старца.
  -Эх, бабы, бабы. Родить затеются и то по - людски не выходит. Сама дух испустила, и дитя уходила.
  Свет перед глазами медленно тает, голос убегает во тьму. Но успел заметить, как над плечом старика появилось лицо Мараны.
  -Круто! За добычей пришла.
  Лицо богини дернулось от обиды. Услышала?
  Повернулась к нему, губы шевельнулись в неслышном шепоте.
  -Тебе отдаю, воин Олег, тело Ольха...
  И сознание, к радости его, помутилось, увлекая в долгожданный мир тишины и покоя.
  
   Глава 1
  -Радко! Ты уж весь спень на много зим вперед выспал. Все бока отлежал. Пролежни наживешь...
  -Так уж и наживу... - Лениво отозвался Радко, парнишка, по лицу которого не сразу и угадаешь сколько зим он оттоптал, пятнадцать ли, восемнадцать. А может и все двадцать. Лицо его менялось с неуловимой быстротой, как небо, по которому ползут тучи. То чистое и ясное, дитя дитем да и только. То вдруг нахмурится, набутусится, глаза спрячутся под сильными надбровными дугами и нальются зимней стужей, скулы затвердеют, а в уголках губ спрячется усмешка и парнишкой не назвать. Зрелый муж да и только. Парняга чуть не в сажень ростом.
  -Проверил бы лучше борти. А то как бы родич твой не удумал полакомиться. Заодно и брошенные борти поправишь.
  Утонул Радко в пахучей траве, охмелел от сладкого запаха под птичий пересвист и трескотню кобылок и нет ему никакого дела до бортей. И совсем уж ему невдомек, как можно пожалеть меду для бэра, когда он ему старшим родичем доводится. А не сам ли он, волхв Вран, топором из матерой лесины его лик вырубал и теслом обтесывал да ставил его прим их жилья, у дуба - батюшки, что подпирает небосвод своей могучей главой.
  -Ладно... - Лениво, с видимой неохотой, отозвался он. Насилу разодрал веки, с хрустом, до ломоты в костях выгнул спину и зевнул так, что в ушах звон пошел.
  -Не ладно, а ступай. Я тебе уже и кузовок наладил и когти достал. Выспишь весь спень с молоду, а на старость что оставишь?
  Строжит волхв парня, а строгости в голосе нет, как бы не хмурил волхв кустистые седые брови и поджимал бесцветные губы, зарывшиеся в длинную, едва ли не колен, бороду и такие же усы.
  Но до греха лучше старика не доводить. Может и посох свой, жердину в руку толщиной, над головой вздеть.
  -Да иду уж...
  Прыгнул на ноги и снова потянулся, размахнув в стороны руки и выворачивая челюсти.
  -Только топор возьму.
  С опаской, береженого Род бережет, нырнул в прохладу и полумрак жилья. Не в избу, не в землянку, не в родовое жилище на две, а то и того больше семей. Где по темну от детского визга, плача и крика хоть уши затыкай и прочь беги. А настоящее жилье. Такое, в коем еще щуры, пращуры живали, где быль и небыль во сне воедино переплетаются. Да и только ли во сне? И в яви тоже. Где думается и спится одинаково сладко. Меж корней развесистого древа, коему и звания - прозвища никто не помнит, нашел пристанище старый волхв Вран. Пристроил на корнях лежанку для себя, другую приспособил для него, Радогора, а между ними, лежанками, очаг склал. Забросал лежанки душистыми травами, чтобы спать было мягко, увешал по верху разными духовитыми травами да кореньями и так то хорошо долгими зимними вечерами перед очагом сидеть! А если еще в студеную зимнюю пору лаз в жилье волчьей мягкой шкурой закрыть, так ни какая стужа внутрь не заберется.
  -Тебя только за смертью посылать. Давно бы сам сползал.
  -За твоей смертью, дедко, всем бэрьим городищем бегать надо, а и то не сыщешь.
  Огрызнулся Радко и подавился словом. Не бегают за ней, костлявой. Сама приходит. Сама путь - дорогу находит. И юркнул мимо через тесный лаз на волю. И угодил таки под увесистую затрещину.
  -А не поминай, что не попадя. Не вали с языка, что не скислося.
  -Прости, дедко, не со зла я. Со сна, должно быть, оговорился.
  Последние слова Радко прокричал уже на бегу, удаляясь от жилища длинными, по звериному бесшумными прыжками.
  И откуда бы взяться злу?
  Старый волхв Вран, к которому Радогор попал титешным, ему вместо отца - матери. Отца не стало как раз в ту зиму, когда ему на свет божий явиться. Ушел снимать силки, да пересеклись пути - дорожки с матерым секачем в заснеженном лесу. От глада - стужи обезумел зверь, а увидев человека на своей тропе и вовсе разум потерял. Да и пропорол клыками чрево. А потом, ослепший от ненависти, долго еще терзал бесчувственное тело, вымещая на нем всю накопившуюся злобу. А там и мать умерла, едва успев вытолкнуть его пред людские очи. То ли от огневицы, то ли от тяжелых родов. Налилась жаром, как угли в родовом очаге, впала в беспамятство и преставилась, так и не придя в себя. И не жить ему, Радку на свете, если бы как раз в ту пору не погодился в городище старый Вран. Окинул нагое тельце скорым взглядом, округлил глаза, и, не говоря худого слова, замотал его в холстину и в мягкую козью шкуру.
  -У меня жить будет ныне. - Гулким голосом сказал он, уперев не мигающий взгляд в переносье старейшины бэрьего рода.
  -Так я же....
  У старейшины были свои виды на новорожденного. Но волхв, кто бы стал с ним спорить, не слушая его, уже шел к дверям. Распахнул их ногой наотмашь, и обернулся.
   -Не я так хочу. Боги возжелали, разлучив его с отцом - матерью. Великую славу он принесет роду - племени. А что и как, потом укажу...
  Постоял, глядя за порог и сердито сопя в бороду.
  -Но одно скажу... Воин, коих видывать мне не приходилось, явился бэрьему роду.
  И уже не оборачивался. Пошел прочь из городища, утопая в сугробах. А снега в тот год навалило знатно. Зверью же от бескормицы совсем худо было. Лаз в его жилье приходилось руками разгребать. И не выжил бы Радко, если бы не старый волхв. Выходил козьим молоком, макая в него чистую тряпицу вместо материнской титьки, выкормил жовками, укрепил травами да наговорами.
  Так и прижился парень у него.
  Бежит Радко от борти к борти. Над головой лес шумит.
  А видел ли, нет старый Вран то, о чем роду вещал да старейшине, не старому еще, хваткому мужу, знал только он, старый волхв. Но Радко, повзрослев, понял одно. Не унеси его тогда волхв его, лежать бы ему с распоротым брюхом под отцом - дубом, а дух его летел бы к богам с мольбой... Да мало ли о чем! Был бы человек, а о чем просить всегда найдется. Не свое дите, плакать не кому. А боги, глядишь, род заметят.
  Пчелы рассерженно кружатся над головой. А одна даже запуталась в его волосах. Осторожно высвободил ее и разжал пальцы. Лети себе. Не зорить пришел. Попроведать...
  Вран прежде, чем прибиться к роду, не мало побродил по свету. Многое знал, еще больше видел. Еще больше умел. От него Радко узнал, что и за их лесом люди живут. И дальше тоже... А уж за окаемом! И туда, на восход и на заход дороги - тропы бегут. И даже там, куда птицы летят. Правда, Радко и сам об этом догадывался. Но уж больно жутко делается. Откроешь глаза в ночи, а в очаге угольки догорают. Вокруг корни вьются. И представишь вдруг, что где - то за лесом люду разного множина и так жутко, аж в пятках свербит! Будто он мурашик крохотный в дремучем лесу.
  -А вот, Радко, если идти все прямо и прямо на полдень, то упрешься ты носом в море. Это вроде нашего озерца, но только сколько не гляди, краев сроду не увидишь. А за ним, за морем тем, народ живет диковинный. Ликом темен, как ты в летнюю пору. А одежонки всего то тряпица вокруг чресел. Только то и всего, что срам прикрыть. Но трудники, каких поискать.
  Остановится Вран, наклонится к очагу, поворошит угольки и снова вернется на свою лежанку. А Радко, затаив дыхание, ждет, когда же он заговорит снова.
  -Не дома поднимают, не избы ставят, хоромины! Лесину одну на другую ставь, и то до маковки не дотянутся. Не из леса, а из каменьев. И не городища у них в три землянки за тыном, а города, кои глазом не объять. У меня поначалу от многолюдства голову обносило и дух захватывало пока не обвык, не притерпелся.
  Зимний день короток да ночь длинна. В потемках в очаге дрова пылают, угольки потрескивают. От трав и дедковых корешков дух дурмянный идет. Радка в сон клонит. Но уснуть страшится. А вдруг да пропустит чего. Волхв же говорить не спешит. Речь льется не торопко, плавно. Слова уплывают куда - то вверх, в непроглядную тьму и теряются в густых перепутанных корневищах. А потом падают вниз, прямо на Радкову голову. Душа обмирает, до того все жутко... и сладко от дедковых слов.
  -И старшин, царей они хоронят тоже не по нашему, не по людски. - Вран замолчит надолго, погрузившись в воспоминания. А Радко от нетерпения нога об ногу скоблит. - А кладут их со всем припасом в такую же хоромину, только завостренную, как кол, со всех сторон на все четыре ветра. Далее же и вовсе несмысленное можно увидеть. Люди чернее головешки! У меня аж в груди все захолонуло, когда увидел их, а ноги идти враз отказались....
  Радко, бывало, и не заметит как под монотонную речь старика его сон одолеет. А проснется, Вран все еще у очага.
  -А еще, что дивно, умеют они, - не те, кои ровно дегтем вымазаны, а те, что ликом побелее, все что промеж людей делается, или, к слову сказать, кто кого заратит или кто из сильных на ту пору усоп, в глину или в камень вкладывать, чтобы время из памяти не унесло.
  Сон слетал, как сроду не бывало.
  -Как это?
  -Будто дите малое забавляется, резы ставит. А приглядишься, и правда, то птаху малую узришь, то челн, то воя во всей воинской справе, а то и ратая с сохой. Эх, Радко, Радко! До чего же чуден мир бывает, когда око во все стороны зрит, а не токмо под ноги.
  И кружится голова от ощущения бесконечности того, что прячется за убегающим окаемом. И ночи едва хватает, чтобы соснуть малую толику. А с рассветом, едва утренняя зорька вспыхнет, чтобы разогнать притаившийся в ветвях туман, старик уже торопит.
  -Будет спать, отроче. Наперед все равно не выспишься. Ростом с доброго воя выдурел, а спишь, яко красная девица в последнюю пору.
  Радко и впрямь к этому году вытянулся, раздался в плечах, налился молодой неуемной силой. Глаза смотрят на мир твердо и уверенно.
  И начиналось.
  -А ну, отрок непутевый, реки, как турий рог прямить будешь? Придут родичи к тебе да будут вопрошать, как клей рыбий варить, чтобы стрелу клеить, а ты чем ответишь? Волхв все знать должен. И как руду - кровь заговорить, и как огневицу унять и как дитя принять. И какие коренья - травы для чего. А про то, как сквозь персты на божье око глядеть и сквозь сито в омут зреть уж и не говорю. А ты, лежень, и простого наговора не упомнишь.
  И долбит, долбит его старик, пока в брюхе от глада не заурчит на все голоса. Или пока не скажет Радко урок единым духом.
  Но и после этого волхв гнул свое.
  -А теперь скажи, отрок неразумный, что речи будешь, когда с родичем - бэром нос к носу в лесу встретишься? Ему то не ведомо какого ты роду - племени. Он же, бэр этот самый, не говоря худого слова, лапищей своей проведет по твоему носу, а много ли тебе надо? И что ты ему, бэру, после этого возразишь?
  И прямил, и гнул Радко турьи рога, чтобы клеить себе лук, который и растянуть пока не мог. И стрелы клеил. И ратовища прямил, сушил и скоблил. И железо калил в угольях, а потом мял его молотом, пока не выходил из него нож ли, наконечник для копья или стрелы. А уж травы глухой ночью по запаху в лесу различать научился. И с наговорами, заговорами, оберегами не сразу, но сладил. Разбуди врасплох, без запинки проговорит. А на бэрьем языке так ловко говорить навык, что и мать - бэриха за своего признает.
  От борти к борти... Вверх по лесине, вниз... Присел под деревом и развернул тряпицу. Закусил ломкой краюхой, да и уронил голову на кулак.
  Дедова наука и зрелого мужа умает. А Радко хоть и телом велик, да в перьях не велик. А и те, что нарастить успели пух, не перья. Видимость одна.
  А уж наука дедова!
  Порой глянешь на Врана со стороны и не подумаешь, что волхв. По следу, что зверя скрадывать, что человека, все едино. И все ловко у него выходит. Только не стрелой, не копьем не тронет. Махнет рукой, мол, давай, уноси ноги, пока не рассерчал. Без надобности ты мне ныне.
  А стрелы метать или копье, это уж Радко. И ножом бить. Зим же десять тому, вытесал две палицы, округлил топором, теслом прошелся, острым камешком оскоблил...
  -Это, Радко, тебе пока вместо меча будет. Раз портки носишь, так и мечом владеть должен. Не всякого ворога и не всякий оберег остановит.
  -А почему ты меня, дедко, Радогором да Радком кличешь, когда я Ольх? - Как-то заикнулся он.
  -Ольхом покличут, покличут да и забудут. А Радогор останется. Чуешь, какая силища кроется в имени сем? Так и вижу, как горы горбятся, дыбятся и вздымаются до небес, чтобы обозреть с той выси землицу нашу, а придется, так и лад управит.
  Старик молодо расправил плечи, откинул голову и Радко увидел, что глаза у Врана синие - синие. И совсем не старые.
  -Нападай, отрок!
  -Да, не так, безголовый! А чуть, как бы, со стороны. Наискось. А потом с другого плеча и сразу веди по низу мечом. Я же так сделаю, а потом так.... Ты же все на память себе клади.
  Щелкнуло дерево, а Радку показалось, что не палицы это, а мечи звенят, встречаясь в воздухе, осыпая раскаленными искрами траву.
  -И по другому разу. С одесны да нашуйцу. А теперь мечом мой меч встречай. И чтобы скользом прошел да в землю и воткнулся.
  Ужом вьется, как рыбка изворачивается, но палица старика всякий раз попадает по плечам, по бокам. Подсекает ноги, колет в живот. И не так больно, как обидно. Дедко Вран в бороде от старости путается, а ловчей молодого! А волхв будто не в бою, а за горшком с горохом управляется. Да еще и вопрошать успевает.
  -А реки мне, отрок, немедля, что творить будешь, коли я тебе кости ненароком нарушу? Или кому другому. Как воедино складывать примешься?
  И так без счету раз.
  За думкой, да за дремой не заметил и вовсе не ладное.
  По старой, поросшей мхом, лесине к борти подбирается молодой бэр. Бока круглые и гладкие, бурая шерсть от сытости блестит. От нетерпения урчит и повизгивает. А вокруг пчелы вьются. Да разве пробьются они через такую шерсть? Целят в черный нахальный нос, норовят в бесстыжее око, в веко своим жалом уколоть. Где там! Визжит, скулит, но лезет. И прозвище к нему, как шипом приколочено. Медоед, и все тут. Ясней не скажешь и лучше не приладишь.
   Вспугнул, паршивец, мысли.
  Остановился поодаль от лесины. Заворчал, сердито сдвинув брови к переносице. Мол, настанет пора, тогда и за угощением приходи. А пока иди с миром, не безобразничай. У Врана ловко выходит по бэрьему говорить. Да и Радко не хуже научился изъясняться.
   Бэр остановился, вцепившись в лесину когтистыми лапами. И затряс головой, то ли отбиваясь от пчел, то ли отмахиваясь от Радогорова укора. Борть уже рядом, только лапу протяни. Но сук под задней лапой вдруг хрустнул, обломился и лакомка с визгом полетел к земле.
  -А поделом тебе, сластена. Не будешь на чужое зариться.
  Радко не мог сдержать смеха, глядя на обиженную, расстерянную морду зверя.
  -Сказано же было, не время еще! Добро еще, что мне на глаза попал. А ну как дедко бы нагрянул? Уж почесался бы тогда. - Начал он увещевать зверя. - Сказано же, не время. Лучше иди ко мне. Так и быть, угощу... Не последнее съел. Хоть и не следовало бы. Пакостлив больно.
  И развернул тряпицу с остатками хлеба.
  Бэр, хотя, какой он бэр, дитя не разумное, жалобно постанывая и жалуясь, закосолапил к нему. Радко заурчал, дружелюбно примиряющее, приглашая его к трапезе.
  -Эко брюхо то отростил. На лесину влезть не мог, а туда же. И не совестно тебе на чужое глаза пялить, будто по доброму нельзя? Сам подумай, кто бы родичу отказал?
  Свято верил Радко в близкое родство со зверем. Трепал его безбоязненно по толстому загривку, оглаживал побитые о дерево бока. И не уставая выговаривал.
  -Это хорошо, что мне на глаза ты попался, а не кому чужому. Враз бы с рогатиной спознался. С опаской ходить надо, и по сторонам поглядывать.
  Бэр не спеша сжевал краюху, не переставая жаловаться. И, не говоря худого слова, скрылся за деревьями. А Радко еще долго слышал его стоны и визгливые жалобы, с улыбкой думая о том, что от дедовой палицы ему приходилось не слаще. Разве, что жаловаться не кому было.
  Свернул тряпицу, сунул ее за опоясок и, не спеша, направился к озерцу, где накануне поставил векши., уносясь мыслями в воспоминания.
  Да, только опустятся на лес сумерки, затопится огонь в очаге, потянется дым по своду к лазу, а Радко уж тут как тут. Но волхв с разговорами не спешит.
  Перебирает корешки, перетирает их в каменной ступке каменным же пестиком, нашептывая не понятные слова, мелкотит листочки, вяжет в холстяные мешочки и узелки и раскладывает на, прилаженные по углам, полки. А то разглядывает, принесенные из леса, каменья.
  -Дедко Вран, - Канючит Радко. - И как же те несмысленные люди ходят? Их же ночью испугаться можно. А то и...
  Но волхв, поперешный дед, пока не нашепчется вдосталь, и глазом не поведет в его сторону. Знай пыхтит и пыхтит себе в удовольствие. А бывает и прогонит его вон, якобы для тайного слава, коего Радку по молодости лет и слышать нельзя, а видеть тем паче.
  -И волхвы же они, отрок, - Открывал, наконец, рот волхв, так словно и не заканчивалась прошлая его речь, и не минуло после нее ночи - дня. - коим рядом ставить не кого. Кому родиться ли, умереть, хворь ли, невзгода какая, к слову, неурожай ли, войне ли быть. Все по звездам угадывают.
  -Как мы по древу?
  Задумается Вран, почамкает губами, отплюнет, угодивший в рот, ус.
  -Как тут ответишь, Радко? Древо, оно всегда перед оком. И не слукавит, не солживит. Вон оно стоит напрямь. Как ему слукавить? Хотело бы слукавить, а как? А к звезде конем скачи, так не доскачешь. Сказывают, у каждой место свое и свой путь.Черное у них волхвование. Не наше. А то и совсем подлое получается. Порчу ли какую наслать, сглаз ли учинить... А то и хворь - немочь. Бывало и так, что умер человече, а его вновь спустя недолго на ноги ставят.И и ходит так прытко! Сам зрел! - Старик даже рукой взмахнул для убедительности. - Он, человек тот, понять ничего не может, - что поймешь, коли помер, - а ноги сами шагают и шагают. А он таращит глаза в разные стороны и хлуп - хлуп! Говорю же, черное то волхвование. Магией зовется. Против людей оно. И боги у них тоже не нашенские. Кто с песьей головой, кто с птичьей, а то и вовсе с невесть какой. Или вот еще, Радко, видел я человеков. Ликом они желты, как лист в осеннюю пору. А око узкое - узкое. У тебя, разбуди среди ночи, и то глаза шире открывается. А они рекут, что узкое око от богов черных убережет. Не всяк в такое око заберется. Но на ум востры и на рукоделье разное даровиты.
  Говорит - говорит старик да и уснет на полуслове. А от Радка сон бежит. Так и видятся ему эти в темноте диковинные люди с лицом, как осенний лист. А во сне до утра, пока не пробудится от голоса волхва, перед очами покойники оживают и у их очага грудятся, от могильного хлада отогреваются.
  -Дедко, а дедко!
  Не слышит старый волхв. Только храпотки и булькает слюна, в трепещущей от храпа, бороде.
  А сон еще далее бежит. И сердце в его груди бьется часто и гулко. Сколько исходил дорог, сколько сапог истоптал старый Вран, пока не прибился к их роду.
  -Но это, Радко, долго надо идти. От лета до лета иди и не дойдешь. - Бормочет во сне Вран. Сам старик спит, а память все не успокоится. - А путь туда откроется, если встать лицом на полдень и идти, идти, а потом сразу на шуйцу взять. А как доходить, так на одесну принять...
  В лес ушел, на той же ноге не воротишься. Заманивает, затягивает он, лес этот. А они в их земле светлые и ласковые. Дубы матерущие темноты и тесноты не выносят. Они простор любят. Не как в тех лесах, что на полночь угрюмой полосой чернеют. От тех лесов даже в ясный день стужей наносит. И от леших должно быть не протолкнуться.
  Вот и сейчас присел Радко под дубком, а деревья над головой о чем то перешептываются гулкими голосами. И речь у них, как у дедка Врана, не спешная, уважительная. Каждое слово разобрать можно. Но только не постиг еще Радко их речи так, чтобы без ошибки понимать. А любопытно было бы узнать, о чем толкуют они, какие слухи - вести передают.
  И задремал под их мерный говор. Рядом озерцо ленивой волной что - то нашептывает. Над головой птицы гомонят, стараются разговор деревьев перекричать. И совсем забыл, что в руках корзинка под грибы и туесок под ягоды. Хоть и не мужское это дело, грибы - ягоды собирать. Но дед вдогонку сунул, не отвертишься. Да и полебезиться свежей ягодой кто откажется? А залить молочком, так и не заметишь, как глиняная миска опустеет. Или насушить впрок, а зимой пироги? У деда пирожки один к одному из под руки выходят.
  Шумит лес над головой, убаюкивает. Глаза сами закрываются. Не заметил, как и уснул.
  А проснулся от того, что предрассветный туман на лицо лег. Под рубаху забрался, босые ноги смочил холодной росой. Выгнул спину, оттолкнулся от земли плечами и прыгнул на ноги, по звериному выгнув спину.
  Зря медоеду краюху скормил. Теперь бы она и самому сгодилась. Но и без краюхи не даст лес с голоду пропасть. Ягодку в туес, две в рот. И у грибов ноги мягкие да вкусные. Жевать не надо, сами в брюхо катятся.
  -Ку - ку - ку -ку...
  Спохватилась, гулена. Прошло время. Раньше надо было.
  -Ку - ку...
  И сконфузилась. Как бы плохо не подумали.
  Белка - векша с дерева на дерево прыгнула.
  Хлопотунья!
  Летний день год кормит. Натычет, навешает грибов на ветки, насушит впрок. Орешков насобирает, да половину и забудет. А кто - то, кто об один день живет и в другой не заглядывает, найдет зимним днем.
  Солнце, божье око, скоро поднимается Уж и трава обсохла. Ягод красным - красно. Грибы заманивают. На толстых ногах из густой травы головы тянут. Знай режь и в корзину клади. Не успел два раза склониться над землей, а корзинка уже с верхом. И туесок с горкой. От ягод пальцы краснехоньки, а им конца - края нет.
  А по другому краю поляны мать - бэриха с двумя малышами ходит. Хотя родичи больше малинники любят, но и на полянке полакомиться не прочь. Да и гриб - другой мимо рта не пронесут. Раздолье сейчас зверью. Ни кто с пустым брюхом спать не ложиться, если не ленив.
  Заурчал, чтобы не встревожить, не напугать, даже рукой махнул. Де, по здорову тебе быть, мать - бэриха. И деткам твоим. Не объем де, на всех хватит.
  Бэриха насторожилась, подняла голову. Крохотные глазки смотрят грозно. Шерсть на загривке вздыбилась. Но разобралась в Радковых словах и успокоилась. Но все же сгрудила лапой потомство в кучу от греха подальше.
  Не одни бэры под дубами салом на зиму запасаются. Кабаны - вепри целыми стадами сюда сбегаются. Все клыкастым рылом изроют, ногами истопчут. А языка же никакого не разумеют. Ослепнут от дикой ярости, света белого не взвидят от древней неизбывной ярости, если кто рядом появится. И нет им дела, кто перед ними. Человек ли о двух ногах, бэр ли... Уставит морду клыкастую в землю, взвизгнет... И тут уж одно спасенье, рогатина! А по виду свинья свиньей, какие в земле роются и в городище живут. Только шерстью обросли и клыки отростили.
  Зайчишка поперек поляны пробежал безбоязненно. И Радко пожалел, что впопыхах лук с собой не захватил. Другой, не из турьего рога, Из древа клееный и распаренной берестой обмотанный, чтобы от воды, от сырости не портился. Хотя, много ли проку от летнего зверя? Или птицы... Пусть до снега жир нагуливает. Ежик прямо под ногами прокатился. Остановился поодаль и окинул его недовольным взглядом. На колючках гриб...
  Выпрямился и, вздохнув, с сожалением окинул взглядом поляну. Грибы - ягоды как стояли, так и стоят. Словно и не было их здесь. Ни его, ни бэров. Про колючего и говорить не стоит. Много ли он унесет на своей спине?
  Но тревожится что - то мать бэриха. Все чаще и чаще вскидывает голову, замирает, прислушивается к чему-то. Ноздрями дергает. И птичий народ тревожится. Сороки трещат без умолку.
   Радогору и самому, глядя на нее, показалось, что дымом наносит. А кому бы костры в такую пору палить на ум пало? Не весна, и трава зеленая. Но долго ли до беды? Не усмотрит за всем старик леший. А и кроме него всякого добра в лесу полно. Со счету сбиться. Начни всех по пальцам вспоминать, пальцев не хватит. А особенно с той поры, как завелся за лесом, там где обрывается он, сосед. Лихой, недобрый. Волосы на голове, как полова хлебная. Глаз с косиной, завистливый и урочливый. Ростом, Радко сам видел, не ведик, но проворен безмерно. Лесов не любит. Место всегда выбирает голое, чтобы на все ветры взгляд проникал. И городищ не строят. Наставят шатров ли, балаганов и возами вкруг того огородятся. А по за повозками, на сколько глаз хватает, скот ходит. А уж до чего тот народ до разбоя охоч! Слов нет. И бегают они на своих лошадях скоро. Глазом не уследишь.
  Появился тот народ нежданно, словно бы невзначай. Как пал лесной. Словно из тучи выпал, коя не одну седьмицу тем летом висела над лесом. И сразу задрался, заратился с ними. Народу побил без числа. А больше того ополонил. И тогда те, кто не прочно сидел рядом с ними, ушли дальше на полночь. А их бэрий род уходить, хоть и обескровел изрядно, не захотел. Огородился высоченным дубовым тыном, - известно, дуб, если сам того не восхочет, ни один огонь его не возьмет, - заставился вратами из дубовых же плах, но все едино спать приходится вполглаза. А по краю леса молодых ребят в полной воинской справе держат. Скоро и его, Радков, черед в сторожу идти. Потому и не сходят с его тела синюхи от Врановой палицы. А старик еще и приговаривает. Де, лучше в науке перетерпеть, чем потом калечному жить. А то и совсем убитому...
  Бэриха же снова дернула ноздрями, что -то ворчливо проговорила, подняла взгляд подслеповатых глаз на Радка и скрылась в лесу.
  Радко проводил их взглядом и вздохнул. Солнце прямо над головой. Пора возвращаться. Повернулся, и зашагал в другую сторону, к жилью, другой дорогой. В мозг забралась недобрая мысль. От чего бы волхву его в лес со всем поспешанием гнать надо было? Стояли борти без него, и еще бы постояли. Меды не завтра брать. Ну, а полакомится кто из родичей, так и пусть. Меду и на них хватит. Хитрит должно быть опять старый Вран. Волхвовать без него удумал, тайные заклятия выказывать не хочет. Опасается, что он по молодости лет или по глупости беды не навлек неосторожным словом. Правда, чего уж там, бывало и такое. Ляпнул слово, не подумав, и сам обезножил от страха, когда их жилье заворочалось, закряхтело, заухало старческим голосом. А у Врана - волхва аж борода поперек живота вздыбилась. Забегал, заметался по углам, торопливо роясь в своих узелках, пока не нашел нужный. Выхватил из него щепоть серого духовитого порошка и кинул в очаг, выговаривая неясные слова на неведомом языке. А как успокоилось древо и корни расползлись по своим местам, схватил тремя перстами парня за вихор и оттаскал за милую душу, чтобы впредь не повадно было. Да еще и приговаривал.
  -А не лезь, куда не попадя, не греши перед богом. Это тебе не со мной зубы скалить. Тут у каждого слова свой резон и свое место.
  Но с той поры остерегаться стал волхв. Нет - нет, да и сплавит его с глаз подальше, чтобы греха избежать. Чтобы лишнего не увидел и на худой умишко не взял.
  -Коли позволят боги, Радко, все тебе открою, ничего не утаю. А нет, все вон там... - Негнущимся пестом указал в темный угол, - на тех дощечках найдешь.
  -Так, как же я разберу те резы? - Изумился Радогор. И поперхнулся, полностью осознавая свою вину
  Не раз и не два, когда волхва рядом не было, касался его дерзкий взгляд тех досок.
  -А прижмет, приспичит к горлу, так разберешь.- Отозвался старик. И в изумлении вскинул на него дремучие, как тот лес на полночь, брови. - А тебе откуда ведомо, что там резы? Ответствуй, отроче!
  И потянулся горстью к его голове. Но Радко был проворнее, успел шмыгнуть под рукой в лаз, и был таков.
   -Ну, погоди, негодник, есть захочешь, сам придешь. Тогда уж сторицей воздастся за все твои прегршения...
  Шел Радко скоро. О том ломте хрусткого хлеба, который он по доброте душевной скормил бэру, уж и помнить забыл. А голод не тетка. Сколько тех ягод было, которые он в рот сбросал? И подгонял его, заставляя время от времени переходить на легкий стремительный бег. И чем ближе к жилью, тем тревожнее становилось на душе и тем сильнее колотилось его сердце. Несколько раз ему казалось, что он слышит лошадиное ржание. В их городище коней по пальцам перечесть, не ошибешься не в едином. А было ли оно? И тогда он останавливался и замирал, закрыв глаза, чтобы пробиться сознанием к жилью так, как это делал дедко Вран. И после очередной попытки увидел, или опять только показалось, что увидел, как мелькнул между деревьями малахай, опушенный волчьим мехом. И услышал, наполненные болью и страхом, голоса. Мелькнул и исчез малахай. И голоса растаяли между деревьями. Екнуло и оборвалось сердце, обдав все тело холодом. И Радко с места перешел на размашистый размеренный бег, стараясь держаться за деревьями. И еще раз екнуло и оборвалось, когда понял, что не поблазнило ему лошадиное ржание. И волчьий малахай не поблазнился. И голоса не привиделись. И уже не таясь, кинулся к их с дедком жилищу.
  А не добежав сотни саженей, понял. Случилось неладное.
  Трава вокруг, насколько глаз мог дотянуться истоптана, А личина Бэра, родича их, кою дедко топором вытесывал из лесины из земли выдрана и лежит рядом с дубом, под которым их жилье, уткнувшись носом в землю. В иных местах даже мечом посечен. Тут же и сам Род валяется поверженный... Не побоялись божьего гнева! На Самого Рода руку дерзкую подняли.
  Между ними и сам волхв. Вытянулся во всю длину, и только сейчас понял Радко, как велик телом был старик. А когда ходил, в крюк согнувшись, вроде вровень были. Темя разрублено, под головой руда - кровь озерцом малым разлилась. В груди, из-под бороды стрела торчит, рябым птичьим оперением дразнится. Белая, ниже колен, рубаха и седая борода кровью спеклись. И бок рассечен. Но не даром дался им старый Вран. Люто оборонялся. Копье, ратовище для которого, Радко сам ладил, в руке зажато. Не стали вороги его из руки выворачивать. Так и оставили лежать его оружным. Нет, не даром им дался дедко Вран. Один близ него улегся, с развороченным копьем, брюхом. А подле деревянного бэра еще одна голова желтеет. И поодаль тож! Да раненым не один отсюда ушел. Больше бы было, если бы из-за деревьев прежде стрелу не пустили. Ни за луком, ни за мечом в жилье забежать не успел. А со стрелой в груди долго ли наратишься? Помутилось сознание и дорезали мечами.
  Одним взглядом, на бегу охватил все это Радко. И не останавливаясь, ужом скользнул в тесный лаз.
   Не тронули их жилье. Лаз за высокой травой только зоркий глаз приметит. Сорвал с деревянного штыря турий лук, который до этого дня и натянуть ни разу не сумел, дотянулся до стрел. Остановился у лаза, оглянулся. Взгляд задержался на потемневшей от времени дубовой колоде - домовине, которая уж много лет служила волхву ложем. Склонился над ней, сунул ладони под колоду, выдохнул, хакнул и одним рывком опрокинул ее. Под колодой меч лежит. Выдернул его из ножом. Голубоватое лезвие холодом опалило. Свет струится по клинку от рукояти к острому кончику, запинаясь о чуть заметные темные жилки. По лезвию спускаются кровостоки. Один пошире, а два узкие, словно ножом прорезанные. Резная, но не вычурная рукоять, заканчивалась навершием в виде головы неведомого зверя, с глазами - изумрудами. Меч словно сам прыгнул ему в руки и удобно лег рукоятью в ладони.
  Давно как-то уж, может, быть зимы две назад, Вран долго - долго смотрел на огонь в очаге, а потом размеренно проговорил. -Отворотись, отроче.
  А когда Радко повернулся к старику, на ладони старика лежал этот меч.
  -Не пришло еще время, Радко, млад и не разумен ты, но будет ли другое? Надобно, чтобы узрел тебя он. Не простой этот меч, заговоренный. Крепкое заклятие на нем лежит. И в чужие руки не дастся. Сам потом приговоришь его, когда время наступит.
  Как зачарованный глядел Радко на чудо - меч не имея сил отвести взгляд. А по лезвию скакали огненные искорки, играли на клинке огненные всполохи.
  -А когда оно наступит? - Спросил он, не сводя зачарованного взгляда с грозного оружия. И подавился словом, угадав ответ старика.
  -Чуть старее тебя я был в те поры, когда этот меч ко мне пришел. В дальних землях я тогда у тамошнего володетеля воем был. И заратились мы тогда с одним соседом. - Волхв словно не слышал его - Люди там ликом черны и волосом чернявы. И голову будто бабьим платом обматывают. И вот, помню, приступили мы к одному граду. А стена вкруг того града из белого камня сложена и на солнце глаз слепит. А по высокости - запрокинь голову, чтобы глазом до верху зацепиться, шапка на земь слетит. И был в том граде воевода... Все бахвалился, на бой честной звал. Ростом велик зело, плечом просторен и ликом страхолюден. Бахвалился он этак, похвалялся... я же в те поры молод был, глуп. Ни страха не ведал, ни смерти не знал. Ну и срубил я того похвальца! С той поры меч мой. И имя ему...
  Старик замолчал, оборвав речь, и склонил голову на руки. А Радко удивился... меч, железо дурное, а у него имя людское. Но волхва торопить не стал. Сам скажет.
  -Но думаю, ошибался тот, кто именем тем его нарек. - Старик, наконец, выбрался из раздумий. Ты же ему свое назови внятно, ибо других имен ему знать не дано будет. А после того он и мое имя из памяти выбросит.
  Радко сглотнул слюну, от волнения чуть не подавился и срывающимся голосом выговорил.
  -Радогор!
  И меч будто успокоился. Погасли искры, пропали огненные всполохи и меч перешел в руки Радогора. А волхв своими руками одел на него наплечные ремни с ножнами.
  -Так носить будешь. И под рукой всегда, и по ногам не колотит. А чтобы его не взяли на рати нечаянно, я тебе оберег скажу. И затаится меч до времени, а появится, когда сам того пожелаешь. Я скажу, а ты на ум себе положь. Да смотри, не сболтни кому про меч. Какие силы в нем сокрыты, я и сам до сих не разобрался. Но идет кто-то по его следу, а кто - не могу угадать, хотя, сознаюсь, не было дня, чтобы не раздумывал о том. А бывало так, что ругательски ругал себя за то, что польстился на этот меч. На воинскую добычу. И чем больше думаю, тем больше кажется, что не я побил того воеводу, сам он дался мне, чтобы сбыть его со своих рук.
  Действовал Радко, не размышляя, настолько смерть старика потрясла его. Снова остался он один на один со всем миром. Но руки жили отдельно от мозга. Рывком оборвал один рукав от рубахи, затем так же поступил и с другим. Загнал ее подол под портки и затянул натуго кожаным широким поясом. Взгляд остановился на чем-то красноватом рядом с колодой. Наклонился, связка ножей диковинной формы. Клинок тяжелый, раздутый в стороны. Рукоять не толще лезвия, обтянута тонкой кожей. Такой нож, как его не метни, обернется один раз в воздухе, и летит лезвием вперед, пока не уткнется куда надо. Перекинул ремешок через голову и вбил ноги в сапоги. Не дело при оружии босоногому бегать. И вон из жилища.
  Все делал, не думая. И к городищу бежал, не думая. Ни о том, что стрелой сбить могут, или копьем достать. А может мечом настичь. Старый волхв в крови и со стрелой, торчащей пестрым оперением поверх бороды, перед глазами. Бежал, не разбирая дороги. Свету белого не видя. Будто в беспамятстве.
   Да так бездумно и налетел на ворога. Едут смело, по сторонам не оглядываются. Хохотом - смехом давятся. Хмельные от кровавой забавы. Остановились, поджидая мальца. А кто же он для них, как не малец, хотя ростом мало кому уступит. Лицо гладкое, щенячье. Ни брады, ни усов. Даже подусников не видно. У Радка словно пелена с глаз схлынула. Остановился, как на древо наткнулся. А вои, с диким хохотом, его к себе руками манят.
  Как лук в руках оказался, не помнил. Дернул стрелу из тула и, стиснув зубы, бросил ее на тетиву. Лук, растягиваясь, натужно заскрипел в его руках. Щелкнула тетива, больно ударив по запястью. Но он даже не поморщился, снова расстегивая лук.
  Вот когда пригодилась дедова наука. Прежде, чем вои опомнились, он стрелу за стрелой, успел четыре выпустить. И лук, на который прежде посмотреть было жутко, послушно гудел в его руках. А он уже, видя, как медленно валятся сбитые его стрелами с седел, бежал с поднятым мечом. На бегу, не глядя, махнул клинком. Меч свистнул в воздухе, дернулся и побагровел от крови. Но и капли руды не пролилось на землю. А лезвие сияло чистым голубоватым светом., словно выпив ее без остатка, и теперь поет, как пчелка, от удовольствия, насытившись божественным нектаром. Но это все потом, если будет оно, это потом.
  А сейчас туда, в городище. Вот оно, выглядывает из - за деревьев нетронутой стеной. А по за стеной дым поднимается. Чему суждено сгореть, уже сгорело. Остались только дымящиеся головешки. Да чужие голоса. Визгливые, жадные... напали врасплох, прежде вырезав заставу. Подошли крадучись, воровски. Кинули веревки с петлями на бревна тына, забрались на верх, а там уж отворили ворота и разбежались по всему городищу, неся смерть всякому, кто попадал под меч. Или копье. Не грабить пришли. Что брать в их городище? Убивать и полонить. Последний род с лесного порубежья сбить.
  Стрелы сами рвались с тетивы.
  Не волхва дедко Вран из него ладил. Воя, смерть несущего. Глаза в узкую щелку сошлись, ненавистью полыхают. Каждая стрела сама находит, кому смерть нести на острие наконечника.
  Нет, не волхва.
  Заметили, наконец.
  Набегают со всех сторон, уставив копья. Орут, размахивая мечами. А у Радка в груди вместо сердца ледышка мерзлая. Не от страха, не от боязни, что убить могут. Ножи разлетелись веером и ни один мимо не пролетел.
  Воя делал из него дедко Вран. Холодного, расчетливого. И безжалостного.
  Оттолкнулся от земли, перелетел аки птица по воздуху, чувствую, как ветерком порскают под ним стрелы. Вжал голову в плечи, пригнул ее к груди и упал на плечо. И так мягко, что и встречи с землей не ощутил. Перекатился через голову, как старик учил, и прямо с колена прочертил мечом длинную, насколько рук хватало, линию, целя ниже колен. Это, подумал он, должно остановить, поубавить прыти. Выпрямился, дикой кошкой прыгнул вверх, и рев разъяренного бэра разлетелся над умирающим городищем. И победители увидели, как могучий зверь с изуродованным судорогой лицом врубился в толпу, сжимая в одной руке меч, рассыпающий искры, а в другой длинный боевой нож.
  Не волхв получился под руками Врана. Суровый, не знающий пощады, воин. А его меч, имени, которого так и не сказал ему волхв, уже не Врана, его, Радка, казалось, сам вел эту битву. Сам находил очередную жертву, сам отбивал, нацеленный в его грудь, меч, сам разил безошибочно и насмерть, гневно ворча и жадно поглощая, льющуюся потоками, кровь.
  Но так долго продолжаться не могло. И когда перед ним лежало уже больше десятка тел, их воевода что-то крикнул на ломком, птичьем языке, махнул рукой и вои отступили. А из-за их спин в Радка полетели копья и посыпались стрелы.
  Он отчетливо понимал, что пора уходить. Иначе смерть. Или полон. Но злоба лишила его способности трезво мыслить, а меч, подрагивая в его руке, гудел и требовал, требовал новой крови. Оголодал, пока спал под дедовой домовиной.
  Уходить! Но куда? И зачем?
  Сгинул, исчез бэрий род. А ему как без родичей? Куда бы ни пошел, везде и всюду всем чужой. И зачем тогда жить?
  Встретил мечом, нацеленные в него копья и стрелы, собрал их в пучок и уронил к ногам. И повторил уже проверенный прием. Нырнул на встречу копьям, перевернулся через голову и сразу откатился в сторону. Но прием не сработал. Радко понял это, когда его меч застучал по коленям, как сухая палка по частоколу. Враг успел отступить на шаг. И в него полетело сразу с десяток копий. Извернулся ужом и снова взревел диким бэром. Да и сам он сейчас был похож на, обезумевшего от первобытной ярости, бэра. Весь с головы до ног залитый кровью. Пока только чужой. Но уходить было надо. Много ли проку от него, мертвого? Кто спросит с чужаков за смерть его родичей? Кто упокоит волхва Врана, кто соберет его в последний путь? Чужой меч уже не один раз коснулся его тела, оставив на нем глубокие отметины. Но Радко даже не почувствовал боли. Раскаленный мозг отметал все, что мешало его рукам, его мечу. Перед ним не меньше двух десятков с копьями, а за ними лучники со стрелами.
  Раскрутил меч кистью, и еще пучок стрел упал под ноги.
  За его спиной, отрезая путь к распахнутым настежь воротам, выстраивается десяток воев. Или более того.
  Первый бой! Он же последний. Не быть ему великим воином, как предрекал дедко Вран. Не нести по свету славу роду Бэра. Не угадал, ошибся в своем пророчестве волхв. Но за этот бой он бы его не осудил, не устыдил.
  Снова заревел могучий бэр, показав жуткие клыки И вои вздрогнули, юнец, как умеют только бэры, с непостижимой быстротой метнулся к ним, а его меч совсем исчез из вида, а глаз видел только быстрые, синие всплески. И смерть. А где - то за ними стояла и его смерть.
  А за воротами ревел еще один бэр. И шеренга копейщиков шарахнулась от неожиданности и разорвалась. Но снова что - то крикнул воевода своим воям за его спиной заскрипели тяжелые створы ворот.
  -Все! Запирают. - Подумал он - Не уйти.
  И равнодушно, словно не о нем самом думал, добавил.
  -Не очень и хотелось.
  И ни отчаяния, ни страха. Только боль от невосполнимой потери. И неутолимая жажда крови.
  А ворота скрипнули раз, и остановились. А в уши снова ворвался бэрий рев. И крик, даже отдаленно не схожий с человеческим. И новый рев... так может реветь только медведица, когда ее медвежатам угрожает опасность. И обезумев от страха за их слабенькие жизни, бэриха готова была лишиться своей, только бы их жизнь продолжалась. Вольно или невольно, позвал он ее, а она откликнулась на его зов.
  И Радко медленно попятился к воротам, отбивая мечом и ножом, сыплющиеся на него удары, копья и стрелы. Теперь не за себя страшился он, не за свою жизнь бился. За мать - бэриху, которая по глупости откликнулась на его голос. Женщина, даже если она, как бы, не совсем человек, святое. В ней, ему ли это не знать, продолжение рода. Стараясь превозмочь звуки боя, позвал ее. Дождался, когда откликнется, и снова коротко рыкнул
  -Уходи, мать - бэриха. Тебе деток сиротить нельзя.
  Поняла ли, нет, но отозвалась непонятно каким словом. С непостижимой быстротой и ловкостью мечется в гуще обеспамятевших воев, крушит, ломает кости. Рвет их в клочья когтями и зубами, открывая путь к воротам.
  Еще шаг, и он за воротами. Наклонился, чтобы подхватить брошенный лук и сомлел разом. Брошенная из глубины городища, стрела воткнулась в бок, пониже ребер. Рванул ее в запале вон из тела, на заклятия, чтобы боль унять и кровь остановить, времени нет. Уходить надо. Не ради себя и своей жизни. Ради бэрихи и ее детенышей. В недоброе место стрела вошла. Весь срам, вся пакость там скапливается. Разольется сейчас внутри него, замарает, запоганит, и что тогда? Кто тогда за гибель рода спросит?
  Толкнул бэриху рукой. Де, уходи, уноси свои лапы прочь. А губы заученные слова шепчут Не думая и не размышляя. Ему бы сейчас только до жилья дотянуть. Рану рукой зажал, но между пальцами кровь сочится и на землю каплями падает. Найдут по этим каплям, сколько бы их по лесу не водил. Не отступятся. Не одну жизнь его меч сегодня отнял у них. И стрелы не мимо пролетели.
  Бэриха обиженно заворчала, встала на задние лапы и провела передними перед собой, сгребая воев в кучу, живых и мертвых. И конским скоком скрылась за деревьями. И Радко облегченно вздохнул. Уцелела мать - бэриха. Пора и ему. Снова взревел бэром, отвлекая воев на себя. Не достать его в лесу этим косеньким. Надо только слово нужное знать, и во время его сказать. А там лес дорогу чужакам закроет. Или туда уведет, куда даже сдуру своей волей не пойдешь.
  Боль улеглась. Помогло заклятие. И руда остановилась. Не напрасно Вран на дню не по разу то одно, то другое выспрашивал. И запинки малой не терпел. Чтобы от зубов отскакивало.
  Бэрихи и след пропал.
  Конский перестук за спиной стих. Тесно в лесу лошадкам. А пешим его не взять. Нырнул в густой орешник. Сучок не хрустнул, ветка не треснула. И лист не шелохнулся. Нарочно сюда вел. Пока роются, возятся и путаются в ветвях, он короткой дорогой далеко уйдет. Вот только ноги ослабели и в глазах все плывет.
  Вынырнул по другую сторону. Сразу перед ним на взгорке взметнулось под самые небеса раскидистое древо. Ветви от старости до земли пригнулись. Шевелит листьями, бормочет что-то сам с собой. Есть о чем вспомнить, есть о чем поразмышлять древнему. Повидал на своем безначальном, нескончаемом веку разного... Теперь бы еще успеть добежать, подняться по взгорку. А там, не откажет в малости. Погоня совсем близко подобралась. Слышит Радко, как близится она. Ломится к нему через орешник.
  Скрипнул зубами и мотнул головой, сгоняя подлую немочь. Не от желания жить. В один день опустела, выгорела душа дотла, оставив на ее месте черное пепелище с пылающими углями. До древа не более полусотни шагов. В другое время на одном дыхании взлетел бы на взгорок. Но не сейчас. На ногах путы конские повисли.
  Зубы в мелкое крошево крошатся. А ноги не идут.
  -Отец мой! К тебе пришел. Укрой в лихой час. - Прошептал он, побелевшими губами. - Последний я. Меня не будет, кто к тебе придет? Кто совета просить будет, кто радостью с тобой делиться будет? Кто гостинца принесет?
  Зашевелились узорчатые, резные листья. Зашелестело, словно в гуще листьев мудрые старческие глаза, под порыжевшими густыми бровями открылись. И слышит протяжный, глухой вздох.
  И ветви разомкнулсь. Радко шагнул и упал в них. И впал в беспамятство. Не видел он, как опустилась вниз толстая гибкая ветвь, подхватила его, словно чуткими пальцами, и вскинула вверх под раскидистую крону, куда зверю не забраться. И человеку не влезть. Одна лишь рерик - птица залетит. Да и то, если ветви расступятся и зашумят приветственно.
  
   Глава 2
  Очнулся неожиданно. Открыл глаза долго лежал, приходя в себя, мало, что понимая, а еще меньше помня. Косил глазами по сторонам, пока не понял, что лежит в каком-то тесном, но сухом логове на куче сухих листьев. Над головой, руку протяни и дотянешься, узкий, будто в барсучьей норе, лаз. За лазом сквозь густую листву небо звездами светится.
  -Ночь - Лениво и равнодушно подумал он.
  Сознание возвращалось медленно и неохотно, по мере того, как к телу возвращалась боль. Хотелось пить. Во рту сухо, будто поганых ягод наелся. К тому же не дозрелых.
  Со стоном перевернулся на бок. В глубине его пристанища что-то блеснуло и он попытался перевернуться еще раз. Внутри кусок раскаленного железа. Получилось. В углу, в толстом корневище временем или чьими-то стараниями сделано углубление. А в нем... Наклонился и припал губами к лужице. Жидкость сладковатая и прохладная. Сок. Долго и жадно пил, чувствуя, как кровь древа струится и разбегается по жилам. А по мере того, как его желудок наполнялся соком, боль ослабевала, а скоро и вовсе исчезла. Выпростал из-под ремня подол, слипшейся от крови, рубахи и осторожно коснулся раны рукой.
  Рана уже не кровоточила, помогло таки заклинание, хотя и сам не помнил, угадал ли с ним. Края раны припухли. Но ему показалось, что они начали затягиваться. Хотел удивиться, но передумал. И здесь дедково заклинание помогло. На остальное и не взглянул. Не раны, а так себе - порезы. Длинные, на первый и не сведущий взгляд, ужасные, но все-таки порезы. К тому же и у них края побелели и лежали ровнехонько, прижавшись, как влюбленные голубки, один к другому. Промыл из лужицы сначала рану от стрелы, а затем и от мечей. Тело, в тех местах, где они были, обдало холодом. Но боль пропала совсем.
  "Нет, - Снова подумал он, - Не волхва ладил из него волхв Вран. - Воя. Чтобы мечом владел. И раны, увечья от меча излечить. А всеми прочими науками только глаза отводил до поры, до времени. Ну, и людям, хоть малая да польза от тех его наук. Жаль, что той поре - времени случиться не довелось. Поторопилась смерть за дедком прибежать".
  И снова припал губами к лужице. Удивительно, но сок в лужице не пропадал, сколько бы он не пил. И только поняв, что его желудок больше не примет и капли, откатился в сторону.
  "Шагать надо, пока не рассвело". - Мелькнула лени ваяя мысль.
  Мелькнула, и растаяла без следа. Исчезла в глубинах его сознания. Веки вдруг отяжелели и глаза закрылись. А сам вновь провалился в глубокий сон.
  -Далеко уйдут. Пешему не догнать. - Сквозь сон пробормотал он.
  Но не было сил расстаться с мягким пахучим ложем. И тело отказывалось подчиняться. Бровью не дернуть. Бревно бревном лежалое. И он смирился, приняв это, как неизбежность.
  Первый раз проснулся, когда рассвет забрезжил. В теле ни боли, ни усталости. Зевнул, с хрустом выворачивая челюсти, и, потягиваясь, раскинул руки в стороны. Но руки уперлись в стенки его пристанища, а взгляд наткнулся на лужицу в углублении корневища. И жажда снова дала о себе знать. Перевернулся на живот и окунул лицо в нее. Но жажда пропала после двух - трех глотков. С явной неохотой оторвался от нее. Рука невольно коснулась раны на плече. Но вместо раны под рукой узкий рубец. Затянутый тонкой кожицей. Удивленно поднял брови. Даже у дедки Врана с его заклинаниями и травами так скоро не получалось Задрал рубаху, но и там на месте раны, рубец.
  -Спасибо, древо - батюшка!
  И пожалел, что не оказалось под рукой и малой баклаги, чтобы запастись чудодейственной влагой.
  Листья по ту сторону лаза шумели лениво и добродушно, словно откликаясь на его слова. Вот уж диво! Только от древних стариков, кои от старости, уж и себя не помнили, как звать, доводилось подобное слышать. Но и тогда плохо верилось. Сказкой детской, небылью виделось. А оказалось правдой. Да еще какой!
  Выбрался через лаз наружу. А перед глазами поляна малая меж ветвями схоронилась. А ветви каждая дереву вровень. И поляна не для красного словца сказано. А так оно и есть. И травой поросла. Мягкой. Ярко - зеленой.
  Заглянул вниз, и отшатнулся. Далеко внизу верхушки деревьев. А еще ниже и земля. И ни какие когти спуститься не помогут. Да и тех нет. Как же угораздило его сюда забраться, себя не помня?
  Древо снова добродушно зашумело. Радку показалось, что засмеялось не громко, чтобы не перепугать его громовым хохотом. Из кроны опустилась ветвь и свернулась кольцом у его ног. Радко снова удивился, но не раздумывая забрался в кольцо с ногами и обхватил ветвь руками. Ветвь дрогнула, приподнялась и медленно поползла, опуская его вниз мимо верхушек деревьев и самих деревьев.
  Радко сидел в петле не шевелясь, держась руками за ветки, побелевшими от напряжения пальцами. Но не от страха. От чего - то другого. Это он знал точно. Сердце билось ровно. И дыхание не сбилось. И вниз смотрел без боязни. А пальцы все же побелели.
  Древо опустило его на землю мягко и бережно. Выпутался из петли, бережно разводя в стороны тонкие веточки, боясь нарушить их.
  -Спасибо тебе, батюшка. - Чинно проговорил он и поклонился в пояс. - За то что, что от погони укрыл, за то, что от ран выходил. Век не забуду, а даст бог и сам помогу, чем смогу. Жизнь долгая, а дороги тесные. Может, и сведут когда.
  Еще раз склонился в земном поклоне. Даже кончиками пальцев земли коснулся Отступил от древа пятясь, повернулся и зашагал к их с волхвом жилью. В городище вернуться еще успеет. Не опоздало. А вот с дедком проститься, последнюю дань ему отдать, можно и не успеть.
  Или сразу к городищу?
  Но ноги, не слушая его пустых мыслишек, сами вели к жилью. Что-то говорило ему, что нет чужаков уже в городище. И в окрестностях нет. Но шел осторожно, бесшумно, таясь за деревьями, будто зверя скрадывал. Их жилище встретило его таким же, каким его и оставил. Деревянный бэр, дедово рукоделье, все так же лежал, уткнувшись личиной в землю. И дедко Вран лежал между ним и деревянным посеченным Родом, уставив в немо застывший, не мигающий взгляд. Только на лицо стал желт, да нос между волосьями заострился. Да губы выцвели и покрылись бурыми пятнами. Но не птицы на клюв не попробовали, ни звери лица, пальцев не пообкусывали. Мураши и те стороной обошли. И лишь трава, побитая конскими коваными копытами и дерзкими сапогами не воспряла, не ободрилась. Так и лежит измятая, истоптанная, не распрямилась.
  Не как накануне к жилью подошел. Постоял, прижавшись к дереву, приглядываясь и прислушиваясь к голосам леса. Но ничего, что могло бы встревожить его, не увидел и не услышал. И все же пригнулся и, оглядываясь по сторонам, скользнул к старику. Присел над его телом и положил свою руку на глаза. Жутко было видеть его пустой, равнодушный взгляд. Провел ладонью по лицу, пытаясь закрыть веки. Но попытка не удалась. Тело окоченело. Опустился на одно колено, и неожиданно для себя, легко поднял мертвое тело на руки. А всегда казалось, что волхв при жизни вдвое тяжелее его самого. Но не удивился. С того самого времени, как Вран отправил его проверять борти, случилось много такого, что могло поразить его и заставить задуматься. Но времени у него не оставалось ни на то, ни на другое. Почему лук, на который без ужаса раньше смотреть не мог, а не только растянуть его, вдруг подчинился ему, не оказав и малейшего сопротивления? И почему он, так и не научившись отбиваться от палицы волхва, отбивал атаки соломенноголовых воев. И не только отбивался. И почему древо - отец... Это уж совсем не для его ума!
  Перенес волхва в тень, под дерево.
  Теперь надо было решать.
  Их народ не прятал души усопших в, вырытых за городищем, ямах, не томил их под толщей земли. А отпускал их на свободу. И жили они под ясным небом, грелись под красным солнышком. Всегда рядом, всегда близко от тех, с кем жили, кого любили. И кого ненавидели. А Вран же просил спрятать его в глубокой яме и присыпать невысоким холмиком. Радко всегда этому удивлялся. Почему? Наши щуры, пращуры и за столом посидеть могут. Для них и хлеба, и молочка на столешницу плеснуть можно. И зеленым вином порадовать. Потому и зовется стол божьей ладонью. И все на их глазах творится. Кто родился, кто усоп, все перед их очами. А крышкой дубовой закроешь, да землей придавишь, как выберешься?
  Но это его воля, И нарушать ее Радко не собирался. Сказанное, сказано. Коли решил дедко Вран под землей схорониться, значит есть на то причины. Волхв не всегда волхвом был и за душой у него не мало такого, отчего лучше дальше держаться. Один меч чего стоит! Возьмешь в руку и силища дурная начинает распирать. И как он того воя - похвальца срубить смог?
   Нырнул в лаз и принялся тащить колоду из лаза. Думал, жилы от натуги лопнут. Не на одного его рассчитывал старик, когда ладил он свое последнее жилье. С крышкой было проще, хотя и она была не из легких. Вернулся еще раз и выбрался, неся в руках лопату. А перед лазом тот пройдоха - бэр, который пытался отведать меда из чужих бортей.
  -Ну, что сластена? Дождался? Сейчас все твое будет. - беззлобно проговорил бэру. - Никто ныне не прогонит. Владей.
  И закрутил головой в поисках места для погребения. Заранее решил, что должно оно быть на высоком и веселом месте. Чтобы листья над головой шумели. Чтобы птички в погожий день ему песни пели. Чтобы ясно солнышко согревало и в глаза заглядывало.
  - Не сиди сиднем. А то другой любитель меда отыщется.
  И проходя мимо потрепал бэра по загривку.
  -Эко сала накопил. А до снега еще жить да жить. Смотри, так и пошевелиться лень будет.
  Бэр, хотя какой он бэр, - до бэра ему еще расти и расти, - заворчал в ответ, и мотнул головой.
  -Ну, как знаешь. Тебе жить.
  Шагнул к одинокой, бог весть, каким образом поднявшейся среди матерых дубов, березке и черенком лопаты отметил размеры могилы. И принялся за работу. Земля легкая, подается быстро. Мягко дедке лежать будет. Бэру надоело ворчать в одиночестве и он, загребая передними лапами землю, косолапо подкатился ко краю ямы. Сел на ее краю и долго, с любопытством наблюдал за его работой, ворочая круглой головой. Потом поднялся и запрыгал с передних лап на задние, что означало крайне волнение и озабоченность. Земля под его весом посыпалась в яму.
  -Не мешай! - Прикрикнул на него Радко, не отрываясь от работы. - Закончу, так и быть получишь горбушку. И даже с солью.
  Но бэр не успокаивался. И, мало того, заворчал еще громче. Пристроился рядом и принялся рвать землю когтями, не забывая при этом класть в рот толстые и, должно быть, вкусные корешки.
  На одном дыхании Радко выкопал яму в свой рост. И с подозрением посмотрел на домовину, прикидывая и примеряясь, как ловчее ее опустить, не уронив. В два приема сдвинул ее на узкий край могилы и толчком послал ее вперед, навалившись всем телом на другой ее конец, чтобы домовина не упала, а плавно сползла на дно. Домовина с глухим стуком ухнула вниз. Бэр оторвался от своего занятия и с любопытством посмотрел на нее.
  -Сказано, не мешай. Лучше бы помог.
  Перекатил деревянную громадину с изображением Рода и уронил ее концом вниз. Пусть и по смерти рядом будут.
  -Держи вот здесь. - Указал он бэру, где он должен был держать столб. - А я яму забрасывать буду.
  И словно понимая его, бэр подпер деревянную колодину лапами, не переставая скандально ворчать. Скоро над могилой вырос ровный, черный холмик. Радко постоял, внимательно оглядывая дело рук своих, и пошел резать дернину, чтобы дождями Враново последнее пристанище не размыло.
  Встал в ногах и низко, до самой земли поклонился.
  -Прощай, дедко Вран. Прости, что неуберег тебя. Не скучай. Даст бог, свидимся когда - нибудь.
  Перетаскал побитых воев от жилья, подальше и сбросал в кучу. Нечестно жили, нечестно и лежать. Зверье растащит еще до снега. И исчез в жилье. Бэр сел напротив лаза и сунул голову в лаз, нетерпеливо повизгивая.
  Подсохший каравай хлеба, кусок почерневшего вяленого мяса, связка сушеной рыбы и узелок с солью. Покидал их в мешок. И задумался, оглядывая мешочки с корешками и травами. От людских хворей вряд ли что ему пригодится, а вот от воинских увечий... и в мешок лег еще один узелок. Завязал устье узлом и потянул за вязки.
  Бэр за лазом снова заворчал
  -Да, не забыл я, не забыл. - Досадливо бросил он ему. И окинул взглядом тесное, полутемное их с Враном пристанище. - Прощай дедово жилье. Хорошо здесь жилось. Беззаботно. Жаль, что кончилось все скоро. Может, и доведется когда вернуться сюда, а пока...
  Но что, пока, не додумал. Бэр своим визгом уши оглушил.
  Выполз через лаз на волю, а негодник в мешок лезет и лапами скоблит вязки, угощения ждет. Подал ему на ладони недоеденный ломоть, и присыпал щепотью соли.
  -Ешь, бездельник. И ступай домой. Не по дороге нам.
   И повернулся к городищу.
  Краюха в мгновенье ока исчезла в пасти зверя. Он, не скрывая удовольствия, заворчал, мотнул головой и припустил, потешно вскидывая широченный зад, вслед за ним.
  -Сказано же, домой возвращайся.
  Бэр снова заворчал, втолковывая в его голову, что вовсе не собирается следовать его совету, и пристроился слева. Плелся рядом и не переставая бормотал.
  -Угомонись. Все равно угощать не чем. Ростом вымахал, а скулишь, как щеня неразумное.
  Издалека посмотреть, городище вроде не тронутое стоит. Даже створы ворот не сбиты. Только распахнуты настежь. Верхом выбрались и подпоры сбили. По - за створами валяются. Но в городище лучше не входить. Лето. Дух стоит от мертвых тел такой, что впору нос заткнуть.
  Сгинул бэрий род. Раз поднялись, а больше не подняться. В скольких набегах устояли, в скольких разбоях выстояли. А ныне в один день, или ночь, побили. Закидали копьями и стрелами, посекли мечами. А тех, кто от мечей сберегся, в полон свели. И трудно сказать теперь, кому больше повезло. Тем ли, кто сейчас внутри тына мертвым лежит, уставив невидящие глаза в небо. Тем ли, кого сейчас, привязав по десятку к жердине, ведут голым полем в неволю.
  Бэр перед мордой лапами машет, от жирных, сизых мух отмахивается, которые тучами висят в воздухе, отбивается. И всем своим видом показывает, что за ворота он ни ногой.
  "А вокруг их жилья ни запаха, ни мух. - Отстраненно подумал он. - А пролежал столько же".
  Но на удивление времени не было. Надо было кострище складывать. Дрова искать не надо. Подле каждого жилища поленницы после зимы остались. Но оглянулся по сторонам, глядя на мертвые тела и, обреченно вздохнув, помрачнел. Не выйдет по-людски родичей погребальным костром почтить. Слишком много мертвых тел, а он один. За день не управиться. Забежал в ближайшее жилье. И здесь трупы. Кололи копьями, секли мечами, дорезали ножами. Как скотину, по горлу.
  Нет, не нужен им был полон. Не за ним они шли в набег. Не для того задумывался. Другое за этим набегом видится. Остатки родов, что по лесному порубежью остались, сбивают. Тесно пришлецам стало.
  Переносил мертвецов в крайне жилье и укладывал рядами вдоль стен. Забыв об усталости, не помня времени. И о том, что давно во рту маковой росинки не было. А ту краюху, что дедко ему в дорогу дал, бэру сунул в рот. Но и об этом не вспоминал. Закончив в одном жилище, перешел в другое. Затем в третье...
  Бэр сначала терпеливо сидел у дверей жилища и заглядывал в прохладную полутьму, внимательно следя за происходящим и раздраженно отмахивался от надоедливых мух. Затем вслед за ним, не забывая ворчать, перешел с явной неохотой к другому. Пошел и к третьему, не забыв пробормотать, что пора бы уж и заканчивать.
  -А тебя никто не звал. Сам поперся. - отмахнулся от него Радко. И присел рядом, чтобы перевести дух. - И не здесь же ты есть собрался?
  Но по глазам зверя увидел, что ошибся. Готов был бэр наплевать и на пакостных мух и на непереносимый запах ради новой краюхи, о чем тут же и заявил в полный голос, прыгая на передних лапах.
  -Потерпеть не можешь?
  И снова ошибся. Не мог терпеть прожорливый зверь.
  -Ну, как знаешь. Не жалуйся, не плачь потом. Сейчас поищу что-нибудь. Или за моим мешком сбегай.
  Говорил с этим мохнатым привязой, как с ровней. Лишь бы только мозг занять, не чувствовать то жуткое одиночество, которое обрушилось нежданно на него. А может и был обжора ровней. Век у бэра не как у людей, не так долог. И проспят к тому же из него половину. Да и гнать его от себя не очень и хотел. Хоть и зверь, а куда не кинь все - таки родич. И словом есть с кем перемолвиться. Все не так тоскливо, все не один.
  В лесу тоже не людно. И оставался один не по одному дню, и сам пропадал надолго, а одиноким себя не чувствовал. И тоски неизбывной, до слез, до кома в горле не знал. Жалкая пылинка под небом на ветру. И запрокинуть бы да взвыть по волчьи!
  Бэр, словно понимая его, с ловкостью, которой не возможно, не знай он своих родичей, и полагать в нем недьзя, подхватился и побежал к, брошенному у ворот, мешку. Не успел Радко отправиться за новой ношей как он уже вернул, неся в зубах мешок. Радко распустил вязки и распахнул устье. Хлебный дух потянулся из мешка к черному влажному носу лакомы, подстегнул его любопытство. И бэр, не совладав с собой, полез в мешок с головой. Пришлось подвинуть его коленом.Но бурый был проворен и забежал с другой стороны.
  -Экий ты, брат, неугомонный. Ради куска хлеба от отца родного откажешься. Брюхо раньше тебя родилось. Тебя хоть как зовут?
  Но бэр снова заворчал, выражая крайнее нетерпение и недовольство Радковой медлительностью и через его руку попытался забраться в мешок сам.
  -Ну, нет. Так дело не пойдет Как звать - величать не говоришь, а в чужом мешке норовишь хозяйничать. А мне еще жить и жить.
  И отломил ему половину хлеба.
  -Ешь, утроба ненаедная. Но больше не получишь, сколько бы не ревел. Хоть уревись слезами до колен. Когда я еще новый хлеб увижу? Понял, косолапый?
  Понять, может и понял. Но не отозвался. Ел неспеша, откусывая от хлеба малые кусочки и довольно урчал. Поднял глаза на поднимающегося невольного кормильца, проводил его осуждающим взглядом. И снова вернулся к хлебу.
  Тел было много. Скоро и это жилище было заполнено. Закончив, завалил двери не колотыми колодами, так, чтобы зверье в него не забралось. Или другие непрошенные гости.
  Присел у колодца. Покидать городище сразу, хотя живя вдали от него, особой близости с ним не чувствовал, не хотелось. Подумал, и принялся перетаскивать в кучу, побитых им, соломенноголовых.
  -Помог бы. - Повернулся он к бэру. Ишь сколько сала наел. И куда в тебя только лезет?
  Косолапый попятился к воротам, всем своим видом показывая, что согласен на что угодно, но только не на это.
  -Врешь, бездельник. Сам тухлятинкой не прочь побаловаться, а тут нос воротишь.
  Но покончил и с этим. И все же что-то еще удерживало его здесь и ни как не хотело отпускать. Хотя и не понимал что. Стоял, оглядывая пустое городище, и чувствовал, как сжимается его сердце. Вот так же иногда, засыпая один в лесу и глядя на бесконечное звездное небо, ощущал себя крохотной никчемной соринкой. Подует легкий ветерок, подхватит ее, закрутит, понесет, чтобы потерять в неведомой дали. И не заметит. И кто знает, что сделается с этой пылинкой?
  Стоял и смотрел невидящим, застывшим взглядом на опустевшее, мертвое городище, где первым криком возместил миру о своем появлении. А вот сейчас приходится уходить, бросом бросать его. Уходить, чтобы не вернуться. В никуда, и ни к кому. Ни одной родной души, ни одного знакомого лица. Разве вот только надоедливый бэр?
  Мотнул головой, так, как это делал косолапый, отказываясь помогать ему, чтобы отогнать тяжелые мысли.
  "Стрелы бы надо поискать. Хотя бы десяток". - Подумал он.
  И нырнул в то жилище, где, как он знал, старейшина хранил воинский припас. И волоковое оконце которого, почти скрыла дурная трава. Жилье по самую кровлю, спрятанную под дерниной, было вкопано в землю. И со стороны виделся только не высокий холмик в дальнем от ворот углу. Скоро он возвратился с пуком стрел в руке и мотком тетивных жил под рубахой.
  Все. Сколько не тяни, а уходить все равно надо. Больше его здесь уже ничто не держало. Бэр - юнец, будто понимая, стоял рядом. И молчал, не мешая его молчанию.
  Из груди вырвался невольный вздох. Но он справился и подавил его.
  -Пора и мне. Давай лапу, дружище. - Наклонился к косолапому. - Ты хорошо сделал, что пришел. Есть с кем попрощаться. Дальше я один...
  Бэр, будто понимая, послушно протянул лапу.
  -Да, не шуйцу, десницу давай.
  Выпрямился, и уже не оглядываясь быстро зашагал к воротам.
  Детство миновало, а юность оборвалась, едва начавшись.
  За воротами замедлил шаги и оглянулся окрест, ощупывая траву. Сотня, а то и две сотни лошадей должны были пробить торную тропу, если только не надумали повернуть обратно. Но что-то подсказывало, что не повернут они назад, Легкость, с которой они разорили городище бэрьего рода, затмит глаза и погонит их дальше на полночь. А потом завернет их к реке. За новой кровью. И будут они гнать своих коней от городища к городищу, пока не отяжелеют от пролитой крови, пока вдосталь не насытятся смертями, пока не огрузнут полоном. И не перестанут сторожиться и озираться по сторонам в своей безнаказности. И оглядываться не будут на чужой, неласковый лес.
  А тогда уж... Насколько стрел хватит. И насколько меч дотянется в его руке. Только бы угадать, какой дорогой из леса выворачивать будут.
  Бэр следил за ним круглыми, хитрющими глазами. Повернулся к лесу, запрыгал на передних лапах, обиженно повизгивая. И поплелся за ним. На ходу срывая, налитые соком, ягоды.
  -Куда? Сказано же, домой иди. Мне обратной дороги нет. А тебя родичи ждут.
  Но бэр и ухом не дернул.
  -Ну, и как знаешь. С ног собьешься, сам уйдешь.
  
   Глава 3
  Старой дорогой не пойдут.
  Так он решил.
  На старой дороге побито и пограблено. Другой путь торить будут, коли возвращаться будут. Только бы угадать без ошибки тот путь. А чтобы угадать, надо знать, где останавливаться будут, чтобы перевести и коням дать отдышаться.
  Шел, не таясь, не крадучись. Своя земля, не чужая. Укроет последнего из рода, пока кровью за кровь не сочтется. Сестрица - березка от подлого глаза укроет, дуб - отец поможет схорониться. Не глупый отрок крадется за набегом, коего деревянными струганными палицами волхв Вран учил мечному бою. Зрелый вой, отведавший первой крови. Сам не думал, не гадал. Что вместе с синюхами вколотит он в него ратную науку. Ненависть переполняла его душу, наливая тело зрелой, неукротимой силищей. Рука при малейшем шорохе сама тянулась к мечу.
  О смерти и помышлять забыл. И в мыслях не держал. Верил, не дадут ему боги умереть пока смертью за смерть не ответит. А там, как от0ветит, что будет, то и будет. И кому нужна его жизнь, когда нет больше рода? И не кого больше крепить своим плечом, славить своим .мечом и ратным подвигом. Лишь бы помогли боги и бэр - пращур унести с собой, как можно больше вражьих воев.
  Шагал напористо, размашистым шагом, не обращая внимания на жалобное повизгивание косолапого приятеля.
  -А я тебя предупреждал. Сам поперся. А теперь терпи. Или ступай обратно. Вместо того, чтобы ворчать, лучше бы слово доброе вымолвил.
  И все же на душе оттого, что не один, что кто-то рядом есть было не так пусто. Хоть и не разумеет человеческого слова, есть с кем перемолвиться.
  Под вечер добрались до густого, обширного ягодника. Кусты колючие, Радку в рост. Растут плотно - на - плотно. И ягод красно. Листьев под ними не видно. К лесному окаему близко и солнце не выжигает. Висят от корня до макушки. Одна другой больше, сочные и ядреные.
  Бэр, как увидел это, аж взвизгнул от вожделения. И, себя не помня, покатился к ягоднику. Вломился в самую гущу, утвердился на заднице, загребая ветки лапами, принялся очищать один куст за другим. Толкал ветки в рот и урчал от наслаждения. По тем звукам, которые висели над кустами Радко догадался, что не один его друг охоч до ягод. Есть и другие любители сладкого угощения. Со всей округи его родичи здесь. Пасутся, набивая брюхо впрок, запасаются на долгую, холодную зиму, пока не опали ягоды. И, на всякий случай, басовитым раскатистым рыком хотел дать знать, что не чужой появился рядом с ними. А родич с края леса пришел. Но искушать судьбу не стал. Родичи тоже всякие бывают. А ну, как покажется кому, что ягод на всех не хватит да и полезут в драку. А ему сейчас только драки и не хватает для полного счастья.
  Но, подумав, все же рыкнул. Мол, де, не до ягод ему сейчас. Других забот полон рот. И задерживаться он здесь не собирается. Бэр не переставая жевать, выпустил из лап целый сноп веток. Посмотрел в его сторону хмельным взглядом. И что -то пробормотал ртом, до отказа забитым ягодами и душистыми листьями, по своему, по бэрьи. Обязательно догонит, как с ягодами управится, догадался Радко. Во что можно было поверить с трудом, или упившись до пьяна хмельными медами.
  А Радко, огибая ягодник стороной, пошел дальше, туда, где между гигантскими стволами голубело небо и пробивались солнечные лучи. Его приятель, которому и в голову не могло прийти, что - кто - то вот так, совершенно легкомысленно, может отказаться от пиршества и пройти мимо такого богатства, провожал его удивленным взглядом. И потом отчаянно и обиженно заорал.
  -Натолкаешь брюхо, догонишь. - Утешил его Радко. И с легкой улыбкой добавил. - Если вспомнишь.
  Последние слова были не только допустимы, но и вполне уместны. Обжорство, а вернее было бы сказать, брюхо его родичей хоть и уступало в размерах коровьему, но меры не знало. Будет его родич пастись здесь, пока не наскучит, а потом еще корешками закусит. И напоследок поищет муравьиную кучу немалых размеров. Или другую забаву для себя придумает. Живет без опаски. Врагов у бэра в этом лесу нет. Разве что люди? Так людям зачем обижать его родича? Если разве дикий тур в лес заскочит ненароком. Так нет их сейчас в здешних лесах. На просторе, за окаемом пасутся. Трава по пояс, раздолье. Ешь, не хочу. А если нет, так колотись рогами себе в охотку.
  А бэр, выслушав его, забрался еще глубже в ягодный кустарник, оставляя после себя торную дорогу. А Радко без опаски, голоса пасущихся бэров отпугнут кого хочешь, подобрался к опушке. Дорога, проторенная сотнями лошадиных копыт, видна издалека. Прислушался. Далеко вперед ушел набег. Лес шумит ровно. Птицы не трещат. Судачат, сплетничают. Давно люди прошли. А других новостей долго ждать придется.
  Пробежал через неширокую поляну, оставляя дорогу одесну. И шел до самой ночи, пока глаз не заплутал в лесной непроглядной темноте. Можно было бы и дальше идти, давно научился и наслепо ходить, но выбрал место помягче, помшистее и привалился к дереву. Отломил ломоть от оставшегося хлеба и лениво, едва ли не с отвращением, сжевал его, трудно глотая черствые куски. И закрыл глаза, заставляя себя хоть не надолго уснуть. Но заснул, к немалому своему удивлению, легко, будто в черную бездонную яму провалился. И, к еще большему удивлению, ни один сон не пришел. Словно и не было кровавого набега, словно не было Врановой смерти. И не он бил стрелами и сек мечом врага. И не он отлеживался в укрывище древа - отца.
  А проснулся оттого, что чья - то влажная и шершавая, но поразительно мягкая ладонь водила по его щеке. И кто-то с нескрываемой обидой ворчал на него. А кому бы ворчать, когда нет больше волхва?
  И дедко будил не так. По иному поднимал.
  -Поднимайся, лежень! - едва рассвет забрезжит, ворчливо басил он. - Девки все пороги обступали. А ты все глаз продрать не можешь.
  А откуда бы им, этим самым девкам, взяться в их лесном углу? Они и в городище наперечет. И с пелен знают с кем придется жизнь коротать. Кто же не знает, то догадывается. Да и не до девок ему пока по молодости лет. Хотя нет - нет, да и остановится глаз на чьей - нибудь красе, зальется алым цветом и аж сердце задрожит. И душа вон из тела вылетит. А уж когда на себе взгляд поймает, озорной, угадывающий, так и вовсе хоть к реке беги, либо в озеро с разбега кинься вниз головой, чтобы жар в себе унять.
  Откормил его старый волхв. Лес выходил, взлелеял. Ростом зрелому мужу вровень. А иных так и вовсе перерос. Плечом широк, телом крепок. Только лик ребячий. Щеки розовые, как у девки, губы пухлые. В глазах небо отражается. Волосы светлые из - под ремешка, как у Врана, до плеч. И не поверишь сразу, что воз один поднимает. И на своих плечах держит, когда колесо слетит или в осенний хляби чека вылетит. Но когда, что не по нраву, сведет брови к переносице, затвердеют скулы да губы подожмет, а глаза нальются холодом, сам Вран не угадает, сколько же лет ему зимой минуло.
  Не со зла ворчит дедко. Дает понежиться.
  Нет больше старого волхва. И ворчать больше не кому.
  А ладонь гладит, и гладит. И прижаться бы к ней потуже щекой, но во сне разве прижмешься. Открыл глаза, а перед ним косолапый. Аж сопит, до того старается. Провел рукой по лобастой голове и поскреб пальцем за ухом. Бэр засопел еще громче и от удовольствия заурчал сытым котом.
  -Ложись рядом, лизун. Рано, не рассвело еще. - Шепнул ему в ухо. И насторожился.
  Ночью в лесу голос далеко разносится. К чему лес тревожить?
  И бэр, благостно вздохнув, привалился к его боку и затих. А Радко подкатился к нему ближе, зарылся в густую шерсть руками и снова задремал.
  Разбудили птичьи голоса. И оттого, что кто-то смотрит на него. Открыл глаза, а над ним бэр свесил морду и жалобно пофыркивает.
  -Проголодался? - Догадался Радко. А хотя, как не догадаться? - Угощения ждешь?
  А зачем было спрашивать? Ждал. Еще как ждал. Слюна с языка капает. И лапой мешок из - под его головы выцарапывает.
  -Ладно, дармоед. Разделим поровну. - Распуская устье мешка, согласился он. - Как же звать тебя, все - таки, родич?
  Задумался, наморщив лоб, глядя на бэра. А тому, по глазам видно. Наплевать было на то, как и кто его звать будет.
  -Не гоже безымянному ходить. Спросит тебя хороший человек, а ты знать, не знаешь. И не так, и не этак. А не пойми как. Тебе самому что больше нравится?
  Бэру больше нравилась хлебная краюха, крошки которой он бережно долизывал.
  -Сразу и не догадаешься. - Радко подпер лоб по - умному, перстом. - Нареку я тебя Ягодкой. Тебе как? Не по нраву?
  И снова ошибся. Наплевать с высокого дерева ему на звонкое имя. Снова с вожделением сунул морду в мешок. Наверняка намекал на то, что совсем не возражает против того, чтобы побаловаться сушеной рыбкой.
  -Подрастешь, так мы тебя иначе назовем. А пока не подрос, в Ягодках походишь. - Он с сомнением покачал головой. - Если доживем конечно. До того и так сгодится. Имя как раз впору такому сластене, как ты. Но лучше бы тебе, парень, шагать обратно. Дольше проживешь, чем за мной таскаясь.
  Увещевания пролетели мимо ушей бэра.
  Имя ли, краюха ли пришлись бэру по душе, но он довольно хрюкнул и Радогору показалась, что рот его раскрылся в широкой довольной улыбке.
  Шли долго и Ягодка за его спиной начал жалобно повизгивать. Солнце уже давно перевалило за полдень, когда ему показалось что потянуло дымом. А еще над годовой, в верхушках деревьев поплыл сизый, едва заметный дымок. И Радко, мягко, не слышно ставя ноги, побежал на него, держась за деревьями, делая короткие остановки, чтобы прислушаться. И бежал дальше. Скоро за деревьями увидел стены еще одного городища. Упал в траву, прополз на брюхе сотню саженей и затаился, наблюдая. Ягодка свалился рядом и жалобно заскулил.
  - Тише ты! - Прикрикнул на него Радко. Если повезет, все твое будет. Дольше ждал, подождешь и еще. А нет, так не держу.
  Косолапый умолк, но смотрел на него так жалобно, что Радогор от осознания собственной вины, отвел глаза в сторону.
  -Ну, прости. Оговорился.
  Лежали долго. Но ни голосов, ни конского ржания так и не услышали. И только дым продолжал подниматься над тыном.
  -Зайдем со стороны ворот. - Решился он. - А там посмотрим.
  И короткими перебежками, продолжая скрываться за деревьями, а иногда падая в густую траву, побежал вдоль тына, туда, где по его мнению должны быть ворота городища. Бежал и думал о том, что все, до смешного, пока похоже на те воинские забавы, которыми тешились порой ребята из их городища. И усмехнулся. Прежде играть не довелось, так уж сейчас наиграется.
  Ослепляющая, не управляемая злоба, которая лишает способности все видеть и все угадывать, как тому учил Вран, прошла. А на смену ей пришла холодная, расчетливая и пугающая ярость, которая делает все яснее. И ярче. И не для того, чтобы уберечь жизнь. А для того, чтобы не оборвалась она, прежде чем завершит он свое дело.
  Обогнул кромкой леса стену городища, зашел с другой стороны. Никого. Вернулся и снова уперся взглядом в ворота. Створки распахнуты. Видимо и эти были застигнуты врасплох. А, спрашивается, зачем им сторожиться? Хоть и не порубежье, но не на краю живут, не ближнее, как у них. От городища к городищу шагать и шагать. Выберутся к большой воде раз в году на торжища с тем, что лес дает, и снова скроются за лесом, за болотами. Скользнул в городище, прижимаясь к створке ворот, перелетел через голову и с колена повел стрелой с щуйцы на одесную, обводя взглядом городище.
  И вроде не было двух дней пути. И словно не уходил из своего горордища. Все, как там... Тоже, как и его родичей, врасплох застигли. И так быстро, что собаки взлаять не успели. Люди выскакивали в чем мать родила и падали под ударами копий и мечей, так и не успев взять топор в руки. Сонного и обеспамятевшего от женского плача и детского крика и косорукий посечет. Вот и посекли.
   Но головешки все еще тлеют. Значит, еще совсем не давно здесь были. Резко, так, что позвоночник хрустнул, повернулся и зашагал из городища.
   Мертвые не осудят. Им сейчас спешить не куда. Обождут. А вот ему медлить нельзя.
  Дорога от городища вдоль стены уходила в сторону и ныряла в лес. Ошибиться нельзя. Невозможно. Всю дорогу испятнали лошадиные копыта. Мимо не пройдут. Дорога узкая, идут гусьском. Лишь изредка выстраиваются по двое в ряду. И лесом скоро не побегут по неизведанному пути. До другого же городища путь не ближний. Все равно где - то да остановятся на дневку.
  Но лучше от дороги отдовинуться.
  А те, по всему видно, далеко на полночь забраться собираются, коли полон с собой не ведут. Полон ноги вязать будет. Быстро не поскачешь. Обратным путем брать будут. А пока тот, что уже взяли, с малыми силами отправили. Глубже в землю хотят забраться, чтобы пути - дороги выведать. По крайней мере, он сам бы так сделал.
  -А ты как мыслишь, Ягодка?
  Вопрос повис в воздухе. Ягодка не мыслил никак. И, что было особенно возмутительно, даже не собирался. Плелся по его следу, низко свесив голову, всецело занятый поисками грибов или корешков. Давно уж были забыты его коротким умом, съеденные во множестве, ягоды. И краюха хлеба из его запасов. И даже разоренный муравейник. Глаза его смотрели в землю страдальчески и тоскливо. Увидел в стороне большущий, в полсажени, муравейник и, сломя голову, со всех ног заторопился к нему, радостно повизгивая.
  Радко, осуждающе, покачал головой. И зачем? Муравьиный народ росту малого, но лес берегут. Этот же пока не разорит, не успокоится. А будет ли сыт? Сунет лапу в муравейник, а потом будет лизать ее, громко чавкая, пока всех не соберет до единого. Мураши же, хоть и мелочь, но вои от рождения. Жилье свое будут оборонять отчаянно! Но этому обжоре разве вобьешь в его круглую башку? Палкой гони, не отгонишь. Мураши ему в нос, в глаза, в густую шерсть заползают без числа. И кусать умеют больно. Сердится, визжит, но лапу снова и снова сует.
  После мурашей во рту кисло, а для бэра лакомство наипервейшее. После меда и ягод, конечно. Ничего не видит, и ничего не слышит. А под конец и вовсе забудет куда и зачем шел.
  Отошел подальше и сел на упавшую лесину. Над головой птица, черный ворон. Вран на языке их рода. Черен, как смоль. И до того, что перо синью отливают.
  -Кра!
  Иные их так краками и зовут.
  Развязал устье мешка и посмотрел на последний ломоть хлеба. Не было еды, подумал он, и это не еда. Поманил хлебом врана. Как знать, может, это и не птица, а Дедкова душа на верхушке дерева сидит. Тесно ей в дедковой колоде - домовине, Вот она и не захотела в тесноте, в потемках томиться. Да взяла, и полетела следом. И куда же ему еще лететь, как не его следом, коли кроме него, Радка, не было на всем белом свете у Врана ни одной родной души. А Радко хоть и не сын, и не внук, и приемышем не назовешь, а все же не в чуже.
  -Кра...
   С ветки на ветку, с ветки на ветку вран спустился ниже. Голову склонил на бок, на другой повернул. И круглым глазом смотрит то на Радка, то на хлеб. А глаз умный, понимающий. И как ему, уму, не быть, когда они по три сотни лет живут. По всему свету летают. Там увидят, тут услышат. Мудрая птица, счастье на крыльях людям несет. Так в их роду говорили. Правда, волхв Вран говорил, что есть люди, которые и палками их от себя гонят. Де, горе - беда за птицей идет к людям.
  Вран опустился еще веткой ниже. Смотрит на пристально, словно в самое сердце, в его душу заглянуть пытается. Мол, что у тебя, Радко, там под рубахой кроется?
  -Кра!
  А что у него под рубахой кроме тоски - печали может быть?
  Их род со всем миром в ладу жил. Древу - отцу дары нес, за мудрым словом к нему шел. Прародителя Бэра чтил. Рода уважал. Птицу, зверя лесного зря не бил, не трогал. У леса согласия просил. А потом к нему же и жертвы нес. Души хоть и звериные, но все же души. И опять же кому то в родстве приходятся. А дедко Вран сказывал, что несть числа людским родам. И ну, как взъярится, исполчится кто, что родича загубили?
  Вран же с нижней ветки, слетел на землю, и не спеша, блюдя достоинство, подошел к нему. Но не накинулся на хлеб, как это бы сделал его бэр, а снова заглянул в его глаза черным, пронизывающим до самых пят, взглядом.
  -Кра...
  -Слышал уж. Ешь на здоровье.
  Вран придвинул кус к себе лапой и принялся неторопливо ощипывать его со всех сторон.
  -Меня Радком, Радогором значит, зовут. Мать - покойница, которой я и в глаза не видел, Ольхом нарекла, да волхв переиначил. Сказал, что так лучше будет. Де, не для воина это имя.
  Вран оторвался от хлеба, поднял голову и снова окинул его внимательным взглядом. После чего одобрительно, как показалось Радку, изрек.
  -Кра... Кра....
  -Тоже так думаешь? - Спросил Радогор. - Вот и он так подумал. Радогором, понятное дело, лучше зваться. Но уж больно грозно выходит. Радогор... и Ольх. Древо зеленое, нарядное да певучее. И норовом помягче. Податливое. И к руке отзывчивое. А Радогор? Будто камень великий на спину валится. И вот - вот сомнет. И мокрого места не останется.
  Радко замолчал, глядя на птицу, которая с мудрым видом выслушивала его речь
  - Радко... Дедку на старости в радость было. А мне сейчас от того какая радость? Дедку тоже Враном звали.
  Птица бестрепетно сидит и вслушивается в его слова.
  -А бурого Ягодкой кличут.
   Взмахнула крыльями и, захватив хлеб клювом, поднялась на вершину дерева.
  -Кра - к!
  Поднялся и Радко.
  Обернулся, чтобы посмотреть на бэра. Косолапому не до него. С головой забрался в муравьиную кучу. Визжит от жадности. Муравьи по нему, как по дохлой лягухе ползают. Донимают, жалят безжалостно, но прогнать не могут.
   Вскинул мешок на плечо, подумав, что хорошо бы к ночи набег догнать. Ночью и подойти проще, и уйти легко. А, впрочем, прежде подойти! А уйти... Это уж как получится.
  Солнце медленно и неохотно к закату клонится. От его ног отстает... и хмурится Радко, и ворчит, но так чтобы божье око не поняло, не расслышало. А если и ворчит, то так, без злобы, чтобы беды не было. Разгневается и не захочет лик свой показывать. И скроется так, что средь бела дня ночь наступит. И попробуй умиротворить его потом, чтобы лик свой заново миру явил.
  Бегут ноги, торопятся.
  И кажется ему, что слышит он людской говор. И спешит еще больше. Остановился и замер, весь обратившись в слух, боясь и веткой хрустнуть. Говор слышался отчетливо и птичий растревоженный гомон не мог заглушить его. И почти не таясь, посчитав, что за плотной стеной деревьев вряд ли заметит, не привычный к лесу, взгляд. Бэр, наконец то, покончивший с муравейником, огляделся. И не найдя его, оскорблено взревел и припустил вдогонку, продолжая ревом обвинять его в черной измене.
  Радко забеспокоился. Как бы его лохматый приятель не привлек внимание и не встревожил тех, чьим следом он идет. И успокаивающим ворчанием дал ему знать, что и в мыслях не держал, чтобы бросить его одного. И как бы не торопился, готов ждать его хоть до самой ночи. Бэр немного успокоился, но продолжал обиженно выговаривать ему, припоминая и полуголодное существование и долгий, утомительный путь.
  Пришлось ждать.
  А Ягодка, поняв, что его не собирались бросать, успокоился и уже не торопился. Шел косолапя, в перевалку и бормотал, бормотал... надоеда. И даже сердитый голос Радка не мог заставить его шагать быстрее.
  -Одного оставлю! - Наконец, пригрозил он, теряя последнее терпение.
   И вызверился на бурого, как только тот подошел ближе.
  Но бэр в его угрозу не поверил. И деловито толкнул его в бедро мордой, давая понять, что давно слышит запах вяленого мяса, а на зуб до сих пор не попробовал. И Радко, его, может, единственный друг на всем белом свете, с ним по непонятной причине, расставаться не спешит. И снова жалобно заскулил. А когда понял, что друга таким способом не проймешь, добавил голоса и требовательно рыкнул.
  Радко понял, что словами от косолапого не отобьешься. Но все же попробовал его устыдить.
  -Все сейчас переедим, а дальше что? Твою лапу по переменке прикажешь лизать?
  Но его веский довод пролетел мимо. Ягодка и глазом не моргнул. Не мигая следил за его руками, глотая слюну. И пришлось таки браться за мешок. Получив вожделенный кусок, наспех проглотил его и снова полез мордой в мешок.
  -Будет! Сам теперь ищи. Или жди, когда время выйдет. - Отмахнулся Радко от него, прислушиваясь к шуму к лесу. Тому, кто его слышит, лес многое может сказать. А его род умеет слушать и понимать его язык. Волхв Вран и то удивлялся их умению.
  -Кра...
  Скосил глаза вверх, к вершинам деревьев. На одной из них сидел, глядя вниз, его новый знакомец. И пытается что - то сказать. Эта птица не только разбирает человеческий язык, но и сама говорить может. Не верил, когда люди говорили, когда дедко сказывал, пока сам не услышал. Но сейчас вран не говорил. Смотрел на него умными глазами и...
  -Кра...
  Но ему и этого было достаточно. Одним броском перелетел вперед и скрылся за деревом. А от него, не останавливаясь, к другому. Застыл за ним, прислушался к шелесту листвы и сорочьему треску. Зажал в левой руке лук и несколько стрел. И перелетел еще на несколько саженей. Лес редел на глазах. Упал в траву и крадучись, старясь не шевелить траву, пополз к дороге. Оказывается скрадывать человека не сложнее, чем скрадывать зверя. А, может, и проще. У человека и глаза по иному видят, и ухо по другому слышит. До дороги не больше нескольких шагов.
  Птицы бы давно бы всполошились, подняли бы крик, заплескали бы крыльями и заметались над лесом. А звери бы бежали от него, сломя голову, не разбирая дороги. У людей все не так. Особенно у этих. Едут смело, по сторонам не оглядываются, не озираются. Ни к чему. За спиной пусто. Мертвые в погоню не побегут. А копье в руке и меч у бедра делают человека беспричинно самонадеянным. Лишают чувства страха и осторожности, присущей каждому смертному. Делают по - детски беспечными.
  Вот и сейчас едут, громко хохоча и еще громче переговариваясь. Чтобы перекричать друг друга. Хвалятся своей ловкостью, давясь смехом, вспоминая ночные события.
  Сонных убивать, не велика доблесть.
  За спиной через лес ломится Ягодка. Кипит от возмущения бэрья душа. Хоть и не вошел еще в полную силу, но голос у парня еще тот. Если не знать и не видеть, кто ревет, до самых пяток проберет.
  -Тише ты, рева! - Прикрикнул на него Радко. - Не бросал тебя, и не собирался даже. А если невтерпеж, беги на ту сторону и реви сколько душе угодно. И как можно злее. Спасибо скажу. Можешь еще и еды для себя потребовать. Думаю, не откажут. У них этого добра - мешки. Девать некуда.
   Бэр воззрился на него с нескрываемым подозрением.
  -Иди, иди. В загоне будешь.
  И для ясности повторил тоже на понятном бэру языке.
  Слова особой радости у его приятеля не вызвали, но упоминание о еде немного утешило и он без возражений отправился к дороге.
  -На глаза не лезь. Проси издалека. Но громко. А то не услышат. Или, чего доброго, не поймут.
  Не понял. И не старался понять Перед глазами у него стояли обещанные мешки с едой. И Радко сразу пожалел, что втравил глупого в это дело. Попрет дуром и напорется на стрелу. Или на копье. И грозно, на правах старшего, рыкнул на него. Но с тем же успехом можно было рычать на придорожный валун. Махнул рукой, показывая, как лучше перейти через дорогу. И подтолкнул зверя в плечо.
  Пока внушал ему что и как, отряд скрылся за поворотом. И снова пришлось догонять его короткими перебежками от дерева к дереву наискосок к дороге. Выскочил на них, когда головные миновали поворот.
  Две стрелы слетели с тетивы почти одновременно. Они еще были в воздухе, а он уже снова растягивал лук. Пока опомнятся, да пока сообразят откуда на них стрелы сыплются, пятерых из седел вышибет. А повезет, так и того больше. Но едва успел разжать пальцы на пятой стреле, - не зря старый волхв мучил до рези в глазах, до ломоты в плечах, растягивать лук, пуская стрелу за стрелой в намалеванное на тесаной чурке, око, едва она успела тюкнуть в косицу, пониже кожаной шапки, жертву, как они разом повернули коней в его сторону.
  Взревел голосом матерого злобного бэра и его рев эхом раскатился по лесу. И обрушился на лошадиные уши. Лошади забились, заметались в панике, в ужасе вскидываясь на дыбы, сбрасывая седоков и топча их копытами. Воспользовавшись этим, Радко успел выпустить еще две стрелы.
  Пора было уходить, пока не опомнились кони. И люди. Но прежде надо было позвать этого безголового юнца. Выпрется под стрелу или под удар копья в надежде получить обещанное лакомство и нет его.
  Позвал его, подражая голосу матери - бэрихи и скрылся в лесу. Теперь еще заклинание к случаю припомнить. Одно из тех, что набросал в его голову волхв.
  -Лес - отец и мать - земля....
  Худо на бегу вспоминаются слова. Пока до языка докатятся, половина по дороге свернет не в ту сторону. Или вообще, заблудившись, не дойдут.
  -Кровью щуров заклинаю,
  к духу вашему взываю...
  Лес гневно шумит, ворочается, выдирая из земли корни деревьев.
  Земля родная расступись,
  Лес вокруг меня сомкнись...
  Стрела - срезень уткнулась в землю, едва не срубив ему пяту. Но лес уже глухой стеной вставал за его спиной, закрывая дорогу от погони. С треском распахнулось, обнажая белое, истекающее соком нутро, дерево И Радко, не размышляя, нырнул внутрь.
  То ли прокричал или нет, но крики погони больше не слышны. Древо за спиной закрыло врата. Плечам узко, но повернуться можно. Солнца нет, а убежище перед глазами, как в ясный день. Под ногами между корневищами отверстие. Не широкое, но человек пролезет. И Радко, а зачем бы была нужна эта дыра, смело шагнул в нее. Корневища, как ступени. Осторожно, чтобы не оступиться, начал спускаться вниз. Здесь, под деревом, было просторнее. Можно было не только сидеть, но и лежать. В норе полумрак. Но откуда сюда пробивается свет Радко не понял. Да не очень и старался. Прохладно и сухо. И все бы было хорошо, если бы не страх за Ягодку. Ополоумеет, потеряв его, начнет метаться в поисках и попадет под не добрый глаз. Это их род он, как родичей почитает. А иные мимо такой добычи не пройдут. До смерти можно бахвалиться. И мяса на пол-зимы. И сало, и жир, который костную ломоту излечивает, и от огневицы выходит. А бэрова шкура от зимней стужи убережет. А на парня некстати жор накатил.
  Не заметил, как и задремал. А когда глаза открыл над головой увидел свет от ярких звезд, пробивающийся сквозь густую листву. Не сразу и понял. Откуда бы взяться звездам в его тесном укрывище. Но скоро догадался. Выпустило его древо, когда погоня ушла. И лес успокоился.
  Дедко Вран! Или его душа рядом ходит. Бережет его глупого.
  Сидит на ветке, листьями закрылся, с ночью слился и клоня голову в стороны, глядит на него круглым глазом.
  -Кра - к...
  Не вран, сам сказал. Но врану пришлось по душе. Кивнул головой и не широко раскрыл клюв, словно улыбаясь.
  А где косолапый? Куда унесло непутевого?
  И без опаски, иначе бы лес его не выпустил из укрывища призывно проворчал. В ответ услышал не рык, не ворчание, а обиженное бормотание. А спустя совсем немного времени появился и сам бэр и сразу же обрушил на него всю, накопившуюся в его душе, обиду.
   -Ну, будет, будет тебе. - Радко и без его причитаний чувствовал себя виноватым. - Я же сказал тебе, чтобы затаился. А ты только реветь горазд.
  Вран снова раскрыл клюв, и опять Радогору показалось, что он улыбается, потешаясь над его незадачливым приятелем.
  -Узнать бы, что дальше делать будут.
  Но Ягодка после перенесенных страданий и мучительного чувства голода остался равнодушным к его словам. А вран, потоптавшись на ветке, повернулся на его голос, взмахнул крыльями и пологими кругами начал забираться вверх.
  -Вот и поговори с вами.
  А вран все поднимался и поднимался, пока не превратился в крохотную точку.
  -Хорошо еще, что есть с кем поговорить.
  Ягодка ткнулся мордой в бедро.
  -Потерпи.
  Взгляд его, не отрываясь, следил за черной точкой.
  И вдруг перед глазами все поплыло и поехало. И мир расплылся, превращаясь в черную, с прозеленью, равнину, ощетинившись верхушками деревьев.
  А звезды плыли рядом. Казалось, вытяни руку и хватай их горстями и ссыпай в подол рубахи. А рядом никого. Бэр поскуливает далеко внизу, спрятавшись под густыми кронами И сам он тоже там, видится серым пятном рубахи. Да глаза диковинного зверя полыхают огнем на голове диковинного зверя рукояти его меча.
  А взгляд бежит над дорогой, высматривая скачущих по ней, всадников. А дальше, за кромкой леса просторное городище. Спиной приткнулось к лесу, а лицом обратилось к реке. Река широкая, от берега до берега глаз еле достает. Бежит вольно, не торопясь, И берега, казалось, совсем на нее не давят.
  Городище на пологом берегу пристроилось. А по всему берегу из высокой травы мостки выглядывают. И не те, на которых бабы белье полощут. Широкие. На таких не двое, и даже не четверо мужиков разминутся. А вдоль тех мостков лодки стоят. Высокие, вздернутые их носы звериными мордами на городище уставились. А в ночное небо чищеными до бела жердинами ощетинились. На их озере, которое волхв Вран озерцом звал, таких лодок сроду не видывали.
  Другой же берег обрывистый, крутой. Навис над рекой, будто любуется ее осанистой красой. А по круче горы клыками в небо вонзились. Радко дыхание затаил. Уж не во сне ли все это видит? Или наваждение навалилось?
  До городища, подумалось, даже конному пути не меньше двух дней. И то если коней не жалеть и в стороны не сворачивать. К тем малым городкам, которые и днем сквозь деревья не угадаешь. Дорога же путанная, извилистая. Наткнется на овраг, по дну которого бежит, шурша песком, еле заметный ручеек. И вильнет, огибая его, в сторону. И тянется вдоль оврага, пока не нащупает торный путь. И снова бежит дорога к городищу, пока не утонет в непролазной дрягве - болоте. А через дрягву не только конному, но и пешему не пройти, если не знаешь тайной тропы.
  Но эти знают куда идут. В том городище и полон взять можно. И добычу возами вывезти. Выбрали поляну попросторнее, и от дороги подальше, чтобы лошадям дать дух перевести. Но костров не жгут. Сторожиться стали. Огонь в ночи даже в лесу далеко видно. А дым разносится и того дальше.
  Наваждение ли, нет. Даже подумать не успел. А с глаз пелена схлынула и увидел, что стоит на том же месте, где и стоял. И Ягодка скулит и ногу мордой поддевает. И лапой его сапог скоблит. А сапоги ладные. На ногах ловко сидят. И на ходу не мешают. Со шнуровкой вдоль голяшки. Их еще дедко носил, а теперь ему донашивать. Оттолкнул его коленом. Но разве оттолкнешь такого? А ворон - птица уже на ветку мостится. И глядит на него вопрошающим блестящим взглядом. И будто спрашивает, все ли он, Радко то есть, разглядел, что увидеть хотел? Будь здесь старый волхв, он бы уж со всем сумел разобраться. А у него только холод по спине пробежал. И на лице холодный же пот выступил. Густой, липкий. И противный. Как ночью бывает, когда сон дурной увидишь. Или когда заговор не так скажешь. Или с мысли собьешься ненароком. Так не было же ни заговора. Даже малого заклинания говорить не думал. Словно чужим глазом все видел.
  -Кра...
  Вран, вытягивая шею, кивнул головой.
  "Ин ладно. Явь ли, наваждение, день то покажет". - Успокаивая себя, прошептал он, доставая из котомки то, что в ней еще оставалось. Отрезал кусок мяса ворону, порубил его ножом на кусочки и выложил на траву подле себя.
  -Тебе, мудрый вран. - Позвал он птицу.
  Бэр хрюкнул и потянулся к мясу мордой. Оттолкнул его бесцеремонно рукой.
  -Тебе тоже осталось. - Усовестил он его, выкладывая кусок побольше. - Обожрешься.
   Что осталось, взял себе.
  Наваждение все не оставляло его. Медленно пережевывая твердое мясо, заново переживал увиденное. Вроде себя видел сквозь густую листву. И вроде бы и не себя. Не подросток. Не юнец. Муж матерый, налитый злой, зрелой силой стоял среди дерев, задрав голову к звездам и зорко вглядываясь в небо. И не бэр скреб его сапог. Кто - то другой, неведомый и могучий, кто не хочет показывать пока до времени свой лик.
  -Кра - а...
  Черные блески врановых глаз словно внутрь заглядывать, словно видят все, о чем он думает.
  Или все, что случилось с ним сейчас, ребячьи домыслы, которые одолевают нередко человека в ночном лесу? Окутывают колдовским сном, тревожа душу неясными видениями. То леший разбалуется, играя разумом, чтобы его заветные угодья лишний раз не побеспокоили и топором по лесине безбоязненно не махнули. То кикимора пугнет. То мавки, девки беспутные, в воде заплещутся, дразня душу своей дивной, немеркнущей красой. Да мало ли в лесу такого, о чем и помыслить страшно. А на мавок тех, девок проклятущих, раз как - то и сам набрел летним погожим утром. Вылезли из воды, чтобы понежиться в утреннем мягком тумане. Увидел их и сердце захолонуло. А они заметили его и ну руками махать, к себе подзывая и дразня взгляд бесстыдной наготой. Так бы и сгинул он, если бы не поняли, что мал он еще для грешного дела, даром что ростом вытянулся чуть не в сажень. Рассмеялись, озорно поводя в его сторону глазами, да и порскнули в воду. Но долго еще виделись ему их манящие глаза, их дразнящие губы. Дома же, когда рассказал все Врану, заставил его волхв говорить заклинания от мавьего колдовского сглаза, пока язык не притомился. А то бы ходить ему на то клятое болотце без конца, пока бы усы на губе не пробились. А как пробьются... Но об этом даже подумать страшно.
   Да и кикимора, даром что сучок сучком, тоже до мужеского звания охоча, строго выговаривал ему Вран. Леший, он кто? Рогулина сухая. Телом хоть и велик и выглядит дикообразно, но из себя не видный. И редкая на него польстится. И хоть говорят в их народе, что с лица воду не пить, но и с утра до ночи на образину глядеть тоже не велико счастье. Вот и кикимора. Как приглядит кого ликом поприглядней, так сразу и тянет его к себе в хляби болотные.
  Так, что если и есть тут колдоство, то лучше его не бередить. Не тревожить нечаянными помыслами, не шевелить неловким словом. Будет на то божья воля, само все явится и само все покажется.
  Бэр от съеденного куса только раззадорился и, оглядев тусклым взглядом пустой мешок и пробормотав что-то мало понятное, но не очень лестное Радогору, скрылся в лесу. Ворон же взлетел на нижнюю ветку и подремывал там, совсем по стариковски время от времени открывая глаз.
  -Ягодка, далеко не уходи. Скоро пойдем.
  И сам задремал. В укрывище под древом сон не в сон. Над головой земля висит, корневища со всех сторон, будто лютые змеи, в лицо смотрят. Не укрывище - домовина.
  Прогнал сон и поднялся на ноги, преодолевая усталость. Пешему за конными не угнаться. Хорошо бы в то городище, почему - то верилось, что там оно и стоит, где увидел, первому добежать. Рыкнул призывно, чтобы не подумал прожорливый бэр, что бросает его. И зашагал прямиком через лес, удерживая в памяти дорогу. Ворон проследил за ним круглым глазом, оторвался от ветки, взмахнул крыльями, перелетел на его плечо и снова закрыл глаза, погружаясь в дремоту.
  -Лучше плохо ехать, чем хорошо бежать. - Невольно пошутил он.
   "Не захотел его дедко одного оставлять. - Подумал он, и приподнял плечо, удобнее устраивая ворона. - И бэр - отец провожатого дал. Ну и ладно. Дорога веселее будет.
  
   Глава 4
  Путь до городища оказался не из простых. Другого слова Радогор выбрать так и не мог. То, что в наваждении да сверху казалось гладким и прямым, в действительности оказалось дремучим лесом и непролазной дрягвой.
  Даже вран, отоспавшись в волю, сорвался с его плеча и поднялся в небо, чтобы, как понял, Радко высматривать для него дорогу. Продирались через колючий ягодник и густой орешник, забравшийся между деревьями. Спускались в темные овраги, творя обереги от темной силы. Неизвестно еще кто поселился там, сплетя для себя логово в густых кустах, через которые и ручей с трудом находит себе дорогу.
  Творил перед черной дрягвой заклинания, уговаривая и увещевая кикимор, чтобы пропустили через болото безвредно. А как - то, сразу на другую ночь, наткнулся на водяного. Сидел тот, отквасив непомерное брюхо, покачиваясь на высокой кочке и с любопытством взирал на них. Зеленая борода отродясь не чесана. В волосьях лягухи и пиявки приют нашли. Голая голова листом, как шапкой прикрыта. И круглыми глазами хлупает.
  -Хлуп - хлуп.
  Толстые губы шлепают, словно проглотить их собрался.
  Страх!
  Был бы один, непременно бы обмер. А раз не один, пришлось бодриться. А как не бодриться, если Ягодка подскуливает и за его спину прячется. И в самую трясину толкает. А вран над головой у водяного крыльями хлопает. У водяного руки хоть и тонкие, но хваткие. Растопырил лягушечьи пальцы и норовит птицу за ноги схватить. Брюхо туда - сюда по коленям катается, а в нем вода плещется, хлюпает.
  Не вран, так давно бы уже загадками засыпал. Охоч он до них.
  -Дедко, а дедко водяной. Пропусти, укажи, сделай милость, дорогу. - Чинно проговорил Радогор. От страха и заговор - наговор забыл.
  Кикимора хоть и скандальная, вздорная и норовистая, но, как не смотри на нее, женщина. И жалостлива же бывает по - женски. Случалось и сама из болота на твердую землю выводила. Этот же одичал в одиночестве. Не мыт, не стрижен, среди змей и лягух прозябая без человеческого слова. Куда же к людям с рыбьим хвостом выберешься?
  -А я тебе на обратной дороге гостинец занесу.
  Катится к нему, покачиваясь болотная кочка. Хлупает круглыми зелеными глазищами водяной и помалкивает.
  Ворон на соседней кочке примостился и ждет, когда чудище болотное ближе подплывет. Дождался и гаркнул во все горло. Басовито и требовательно.
  Водяной был немало удивлен такой дерзостью. От неожиданности нижняя губа до колен отвесилась. Да и плюхнулся в воду. А по воде пузыри покатились. Радко терпеливо ждал, когда страшилище снова взгромоздится на кочку. Водяной вынырнул, длинной струей выдул воду из себя и на удивление легко и проворно прыгнул на нее, как на лавку сел.
  -А не обманешь? Принесешь гостинец?
  -Чем хочешь поклянусь. - Радогор даже для большей правдоподобности глаза выкатил.
  -Ну, гляди мне. Не обмани. А то у меня суд короткий.
  Не для него говорил, догадался Радогор. Для врана, который не спускал глаз с водяного.
  У самого края болота вода до колен не достает. И Радко подстрелил, отбившегося от стада подсвинка. Подсвинок не заметил, как стрела в бок, чуть дальше левой лапы воткнулась. И пискнуть не успел, как умер. А Радко тут же, у болота, бережно вырезал стрелу, потом отрезал одно ухо и бросил, широко размахнувшись, в болото.
  -Тебе, берегиня Кикимора!
  Затем так же ровно отрезал и другое.
  -А это тебе, дедко Водяной, за то, что мешать нам не стал, не путал след болотом.
  Темная кровь брызнула на землю.
  -А это тебе Отец - Бэр.
  Перевязал, стянул петлей лапы и перебросил подсвинка через плечо, как плечевую суму. Ягодка не сводил с подсвинка глаз. А взгляд жалобный, умоляющий.
  -От болота уйти надо. А то вдруг обидели, обнесли кого. - попытался урезонить его Радко.
  И юный бэр смирился. Плелся рядом и бросал на добычу оценивающие взгляды, гадая и рассчитывая хватит ли ему перекусить. А ну, как мало достанется. Вран, это бэр знал наверняка, мясо мимо рта не пронесет.
  Но Радогор остановился только тогда, когда солнце свалилось за полдень. В лесу прохладно. Идешь и не устанешь. И времени не замечаешь. Поэтому и остановился, когда плач бэра слушать стало уже не было сил.
  -Перекусим наскоро и снова в путь. - Предупредил он бэра, сбрасывая с плеч поклажу.
  Надрезал тонкую шкурку по животу. Отвернул края на стороны и распахнул брюшину. Малец тут как тут. Готов с ногами, если бы получилось, туда залезть. Лаком до требухи. Вырезал нежную печень и теплое еще сердце, на остальное махнул рукой.
  -Забирай.
  Разрубил мясо на куски, завернул его в широкие душистые листья и уложил в мешок.
  Можно было не тратиться на слова. Бэр зажал тушку в зубах и скрылся за деревьями, чтобы в одиночестве насладиться долгожданной трапезой.
  Порезал печень и сердце пластами и поделил поровну.
  -Тебе, мудрый вран, если ты не дух.
  Присыпал свою долю солью и проглотил единым духом. Горе горем, а на голодное брюхо долго не наратишься. Вран ел не торопясь, храня достоинство. Прижимал печень лапой, рвал клювом и забрасывал нежное мясо в горло, запрокидывая голову. Потом сидел, словно прислушиваясь к чему - то или размышляя, куда упало мясо. А затем снова рвал мясо, глотал и опять прислушивался...
  А на бэра посмотреть, самому кусок в горло не полезет. Будто сроду не едал. Чавкает по свински, давится, кашляет и все толкает в брюхо, и толкает кусок за куском. Сбросал все, как в печь. И снова со скорбью смотрит на него.
  -Терпи теперь до вечера. Иначе в сон бросать начнет.
  И, не смотря на мольбы и стоны, вскинулся на ноги. Косолапый обиженно всхлипнул, запрыгал на передних лапах. Но Радко ушел, даже не обратив внимания на его скорбь. И бэр обреченно потащился следом, бросая завистливые взгляды на ворона, который снова утвердился на плече Радогора и подремывал, ничуть не заботясь, о тех страданиях, которые выпали на долю бедняги бэра.
  Поздно вечером, уже при звездах доели подсвинка, а леса конца края не было. Мясо к тому времени потемнело, из него сочилась бурая жидкость и немного припахивало, и Радко судорожно проглотив несколько кусочков. Остольное ножом резал на мелкие кусочки и с руки, кормил врана.
  Ягодка, отведав требухи, к мясу был равнодушен. Но уловив восхитительный запах тухлятины, торопливо проглотил свою долю и отправился в лес, чтобы насладиться ягодами. А если повезет, то порадовать себя и муравьями. Или орешками. Его приятель был все - таки большим лакомкой. Он уже больше не боялся, что Радогор бросит его одного в этом чужом лесу и мог позволить себе исчезнуть надолго. А появлялся всегда неожиданно с веселым блеском в глазах и, оглашая лес, грозным рыком, что на его взгляд было очень весело. Но стоило ему посмотреть на мешок Радогора, как он тут же начинал канючить, стонать, всем своим видом показывая, что желудок его пуст и вообще неизвестно в чем душа держится.
  На исходе четвертых суток вран, чем - то обеспокоенный, сорвался с плеча и поднялся в небо. И когда исчез вдруг лес и провалился вниз, а сам он не постижимым образом поднялся над вершинами деревьев, совсем не удивился. Чего - то подобного уже ожидал, когда вран, поднимаясь все выше и выше, обратился в точку, спрятавшись между звезд. Глазам открылась опушка леса. А за ней широкое поле и городище. Не городище, город! Город, каких прежде не видывал, разве только со слов старого волхва слышал о таких. И люди в нем живут беззаботно и без опаски. Лошади тянут к воротам тяжелые возы, люди ходят. В поле работают. Торгуют. И торгуются до хрипоты, до крика. И не ведают того, что сама смерть к их домам идет.
  А смерть, вот она. Совсем не на много опередил ее Радко. Хоть и шел прямо, не отворачивая от опасных болот, не обходя буреломов и оврагов. Боялся, что не успеет. И пусть не на много, но обогнал вражеский набег. А те не могли пройти мимо, стоящих в стороне, городищ. И теряли время, зоря их.
  -Спасибо, Крак. Я все увидел.
  Уж не сомневался больше, что своими глазами показывает ему мудрая птица и лес, и городище, и врага. Не хочет старый вран оставлять его своей заботой.
  Тусклая пелена с глаз сползла быстрее, чем в прошлый раз, и взгляд очистился.
  -Ягодка, спешить надо!
  Сказал строго, чтобы бэру спорить и на ум не пришло.
  И бегом, никогда еще столько бегать не приходилось, как сейчас, когда всех родичей потерял, припустил к недалекой уже опушке. Ворон летел в локте над вершинами деревьев, а бурый колобком катился за ним, жалуясь на невыносимо тяжелую жизнь, в которой ни поесть тебе досыта, ни поспать в волюшку. Жизнь его приятель, как и все его родичи, предпочитал размеренную, неторопливую, со многим остановками. И любому бегу предпочитал шаг, хотя при желании в беге не уступал и лошади. Были они, его родичи, только с виду неуклюжи и не разворотливы. Но силища в них была скрыта неимоверная. А кто против их силы в здешних лесах выстоит? Но там где силой взять не могли, брали хитростью. И ловкостью.
  Через поле, не обращая внимания на бабьи крики и мужскую брань, задыхаясь и падая от усталости добежал до ворот. И с непонятной неприязнью подумал, что без опаски, без бережения живет город. За что и поплатится когда - нибудь. Даже стражи у городских ворот не видно. Хотя в их городище и сторожа была, и застава на краю леса, а много ли проку от них? Уснул или задремал страж, не успел прокричать и прогреметь своей погремушкой и не стало рода.
  Остановился перед воротами, растерянно водя взглядом по сторонам.
  -Тебе чего, парень?
  Дюжий мужик бежал мимо, неся на плечах тяжеленный куль, и приостановился, заметив его потерянный взгляд.
  -Мне бы из набольших кого... - Хриплым, срывающимся от усталости, голосом ответил он.
   Это врановым глазом было близко смотреть, а в явь ночь бежать пришлось и еще от утра отхватить изрядный кус пришлось.
  Растерялся от многолюдства. Глаза дурные. Головой крутит. Вокруг люди снуют, перед воротами от народа не протолкнутся. Так это еще и ворота не главные. Главные, так понял те, что на реку выходят. А торжища прямо здесь у самых ворот начинаются. И не у ворот, а за воротами. Вдоль улиц ряды стоит...
  Никогда не приходилось прежде видеть такого многолюдства. Голова кругом идет. И в глазах рябит. Спешат, толкаются. Говорят громкими голосами. Друг друга перебивают, перекричать стараются. Хоть и ошалел от многолюдства, но все успел приметить Радогор.
  -Так это тебе не здесь искать надо. - Мужик рад, что выпал случай дух перевести. - А вон над избами высокое жилье шатровой крышей поднимается. Там и ищи.
  -Времени нет. - Замотал головой Радко. - Враг набегом идет на вас. Я его не намного опередил. Ворота закрывать надо, дядька.
   Дядька ему до переносья не достает, хотя годами зрел. Посуровел глазами и прямо на дорогу тюк свалил.
  -Так... родственничек. А не врешь ли часом? Сам то откуда? И почему с медведем?
  Вран на плече устроился. Ягодка к его ноге прижался и совсем нелюбезно на мужика поглядывает. А сам успевает носом по сторонам водить. Рыбный запах от реки поймал.
  -Радогор я, Радко из рода Бэра. А это родич мой, Ягодкой кличут потому, как ягоды любит. От самого окаема иду. Наше городище первым побили. Я последний остался.... - Торопится Радко. Ногами от нетерпения скоблит утоптанную землю от страха за город, словами давится. Спиной чувствует, рядом уже набег. Народ не успеет за ворота уйти, как здесь будут. - Следом да рядом шел. Остановить пытался. А как увидел ваше городище, так и кинулся через и болота, чтобы первому успеть. А те дорогой идут. Вам бы, дядька, закрыться скорее.
  Говорил громко. Считал, что чем скорее его услышат, тем скорее ворота закроют.
  Вокруг народ начал собираться, заприслушивались. Мужик смотрит хмуро, изподлобья. В лице переменился. Мельком глянул на турий лук, на остатке стрел, на рукоять меча, выглядывающего из - за плеча диковинной головой.
  -Говоришь, увидел... болотами шел... топями пробирался?
  -Времени нет, дядька.
  Радко зубы до хруста сжал. Голос бэровым рыком гремит. А камни на мечи гневом полыхнули. Да таким, что мужик зажмурился, закрыл глаза рукой и отступил на шаг.
  Услышав гневный голос Радогора, раскрыл рот и Ягодка, показав во всей красе свои зубы. Вран взмахнул крыльями, сорвался с плеча и сделал несколько не широких кругов над городом. И Радко пошатнулся, как от удара березовым поленом по голове. В полный скок уже кони несут. Уж и копья на лошадиные шеи легли для удара. Не останавливаясь, в ворота заскочат. С тревожным криком вран почти отвесно, сложив крылья, упал вниз и сел на плечо.
  -Версты две осталось А дальше только поле. - Крикнул он прямо в лицо мужика, нависнув над ним тяжкой скалой. И не совладав с собой зарычал бэром.
  Перехватил лук половчее и метнулся в ворота А перед ним Ягодка. Поднялся на задние ноги и уже не юнец - лакомка, грозный зверь застыл в воротах, заслоняя их собой.
  -Так! - Решился мужик. - Пропадай пропадом моя головушка. Закрывай народ ворота и вали все на стену. Грозно дело знать выходит. Эй, мальцы, кто на ногу поскорее. Метись за воеводой. Не врет, по всему видно, парень.
  Теперь уже всем казалось, что слышат они яростный топот и лошадиный надсадный храп. И множество людских раззадоренных голосов. Без скрипа сомкнулись створы дубовых ворот, едва последние успели забежать за стены. Толстенная, в бревно закладуха легла поперек створ. А из - за тына кричали, на смерть перепуганные, люди. Не все успели, как оказалось, забежать в ворота.
  -К реке, к реке бегите! - Кричали им со стена.
  -Не надо бегать. Здесь я уже. Кто велел ворота закрыть?
  Голос грозный. Видно что привык повелевать.
  -Почему лай? Малец напугал?
  Набычился Радко, стянул брови к переносице. И уже не малец перед ним. Здоровенный парняга, вой, отведавший крови стоит перед миром. Оскалил зубы по звериному, того и гляди захлестнет злоба и лежать тогда воеводе с порванным горлом и изломанной спиной.
  -Зри сам, воевода! Крак...
  Ворон поднялся бесшумно с плеча и проплыл над городом, сделал круг и направился к лесу. Радогор почему - то был уверен, что и воевода увидит то, что открыто ему. На то он и воевода. А он, не дожидаясь, заторопился.
  -Люди те по другую сторону леса живут, за самым дальним окаемом. Городищ не строят, хлеба не садят. Живут со скота, а более того набегами и разбоем.
  Побледнел воевода. Не надо уж теперь и враньего глаза. Без него все видно. Вываливаются из леса конные десятки, устремив копья к городу.
  -К мечу!
  А люди уже без приказа торопятся на стены. Вражеский набег не одним воям отбивать. Бегут со всем, что под руку попалось. С копьем, с рогатиной. А то и просто с топором. Зашумели и на реке. Кто лодку с берега отталкивает. Кто парус поднимает. Радогору со стены хорошо все видно. Но не видит. На бегу бросил стрелу на тетиву почти не выцеливая, кинул ее в набегающих всадников, едва взбежав на стену по крутой лестнице. Прямо в раскаленное дикой скачкой лицо, под толстую кожаную остроконечную шапку. В затуманенный азартом глаз. Гнется, стонет в его руках турий лук, выбрасывая стрелу за стрелой. И ни одна мимо не прошла.
  -Духи матери - земли, духи отца леса... - Шепчут бескровные от ярости губы. Не той ярости, которая слепит глаза и туманит сознание. Другой, холодной, всепоглащающей. И беспощадной. - К вам взывает последний из рода бэра. Пусть же могилой станет им этот берег...
  Воевода на стене рядом с парнем. И парнем ли? Лицо бледное. Скулы затвердели. Нос обострился. Слышит его свистящий шепот и жутко делается от его слов старому вою. Уж не волхв ли? Молод, однако, для волхва. А глазом ворона смотреть заставил. И стрелы мечет, как ни один человек метать не может. За пальцами не уследишь. Его тул, битком набитый стрелами, перехватил и не заметил. И каждая стрела летит в самое око, под бровь. Или в оскаленный рот.
  -...Пусть не найдут их души обиталищ родичей их, и да будут они вечно скитаться, не зная покоя, стеная и плача.
  Страшные слова! Не ему, не воеводе сказаны, а кровь в жилах стынет. Страшнее самой лютой смерти те слова.
  ...молю вас, духи моих предков....
  И ярится земля. Мелкой дрожью трясется. В трещины рвется. А парень все шепчет и шепчет. И стрелу за стрелой, так что лук его стоном стонет. Лук же такой не каждой руке дастся.
   Слова все злее и злее. Кони носятся по полю...
  ...Заступи им пути - дороги лес - отец. Не дай уйти погубителям твоего рода. Тебе эта кровавая жертва, коей давно не видел ты. Тебе их живая кровь. Клянусь, пока жив буду...
  Уши бы заткнуть, чтобы не слышать его слов. Обезумел от горя парень. Голову потерял. Себя не помнит.
  Не хотел воевода, но невольно отодвинулся в сторону, благо места на стене хватает. Откуда только слова у него берутся? И про кровавую жертву помнит. Уж и поминать забыли, а он промолвился.
  Ворон рядом с парнем на тыне пристроился. Глядит безбоязненно вниз, да еще и щурится. Тут же родич его, бэр, толчется. Пасть раскрыл, словно улыбается.
  А лес и правда, словно услышал его слова про кровавую жертву. Зашумел, закряхтел, спеша откликнуться на просьбу. Трещит земля вокруг города, по за тыном. Колется, рвется земля. Ширятся трещины. И вдруг непостижимым образом наползают друг на друга, сходятся со страшным грохотом вместе. И дыбятся горой вверх, сметая все, что есть на ней. А потом прорывается дымом и бьет огонь из под земли в самое небо, разливаясь по небосводу огненными всполохами. До врат городища еще ни один не добрался. Ни стрелой не дотянулся, ни копьем не достал.
  Парень и сам с бэром стал схож.
  С волхвами, если только сам не настоящий волхв, так бывает. И не волхв он. Колдун, коих приходилось видеть их воеводе в дальних землях, которые на полдень лежат. Будто разум они теряют. А Радко и впрямь словно обезумел. Вся боль, вся ярость, вся скопившаяся в нем ярость вырвалась наружу, раздирая разум на части. Спроси, и сам не сказал какие слова из памяти выбирал, какие каленые с его языка рвались. Видело око, что творили его слова, но остановиться уже не мог. И не хотел.
  -Вам их кровь! А мне отмещение.
  Бросил лук под ноги. В руке появился меч. Камни в рукояти горели, слепя огнем. По узорчатому лезвию перекатываются волны тяжелого холодного света.
  -Крови!
  Повис над стеной его крик. И не крик. Рев бэрий. Не раздумывая прыгнул с многосаженной стены вниз, в гущу сбившегося у стены набега. Поняли они, что под стеной трясти и плеваться огнем земля не будет, и сбились все здесь.
  Вран его тоже что - то прокричал на своем, враньем языке. И слетел вниз. Заметался, закричал над головами врагов.
  -Убился! - Ахнули на стене.
  Но нет, не убился. Упал, присел и перекатился через голову. И вот уже узкий его клинок, который и мечом разве, что в шутку назвать можно было, полыхнул над его головой. И с колена провел мечом перед собой. Меча не видно. Полыхнул и исчез в круговерти всполохов, орошая землю кровью. Только камни в глазах диковинного зверя от жадности горят. Не по нашенски скор на руку парень. А его меч творит немыслимое. Исчез меч с людских глаз. А вместе с мечом исчез и его хозяин. Только размытое, чуть заметное, пятно разглядел воевода на том месте, на котором только что стоял этот пришлец.
  И снова по телу воеводы прокатилась дрожь.
  Одно слово, колдун.
  Его медведь, которого он на свой лад бэром зовет, кубарем скатился по лестнице, ступеней не замечая. И теперь ревет у ворот, стараясь выломить закладень. Должно быть, крепко рассерчал Ягодка, кажется так зовет он своего мохнатого друга, что одного оставил в городке.
  Опомнился воевода и сам за меч взялся. Пока бежал, створы ворот распахнулись. А за воротами медвежий грозный рев. Долетел до леса, ударился в дерева, как в стену и откатился обратно, сминая страхом тех, кто уцелел под злыми стрелами и под безжалостными мечами.
  Земля успокоилась сразу, как только парень слетел со стены на землю, чтобы не мешать ему. И лес затих, чтобы не задеть его случайно. Молчит в ожидании обещанной жертвы. А жертва получилась щедрой. Парень, поди - т - ка и сам не ведал, что выговаривал.
  До леса ни один не добежал. А и добежал бы да не убежал. Глухой стеной сомкнулся лес, услышав забытые слова. И что удивительно, все забыли, а парень этот упомнил язык, коим с землицей родной, с лесом, со всем, что водилось на земле щуры - пращуры говаривали. И жутко, и трепетно воеводе стало. Да и ему ли одному? Пока мечами и топорами под стеной махали, не до того было. А как остановились, вот тогда жутко стало.
  А парняга, нечаянным случаем их город уберегший, посреди побоища стоит и на меч опирается. И вран его, диковинная птица, с плеча окрест себя зрит круглым глазом. И грозный бэр, как собачонка дворовая что - то ему выговаривает. Кровью парень залит, пальцем ткнуть некуда. Взгляд пустой, отрешенный. Гладит мишку рукой по могучей шее, по широкой спине, на которой выспаться можно и сам того не замечает. Но рука не дрожит. А многих, и постарше его, после такой крови не дрожь пробирает, а трясет так, как он только, что землю тряс.
  А воеводу, и не только воеводу, любопытство разбирает. Если по лицу и по ломкому голосу судить, юнец. Но телом просторен и крепок. Но в остальном... любой град такому волхву, а паче того, воину врата свои распахнет. Еще и с поклоном встретит.
  -Сколько же годков тебе, отроче? - Спросил он не громко, так, чтобы только Радогор и слышал.
  И сбился, смешался под его холодным и совсем не юношеским взглядом.
  -Годы ныне не зимами меряются.
  И то достойно ответил. Зрело.
   Хотел отвернуть взгляд в сторону, но глаза словно повиноваться отказались. Так и тянутся к парню. И сам он стоит рядом с ним, будто других дел нет после набега. Сам Род принес этого парня в город. Даже перепугаться не успели. Вои сейчас отлавливают тех, кто уцелел. Перед городскими воротами земля ровная. Только дымится и почернела местами. И не подумаешь, что совсем недавно вздымалась она горами, зияла бездонными трещинами и плевалась огнем и дымом.
  -Позволь на меч твой подивиться. - Любопытство так и разбирает воеводу. Дальше уж терпеть не может. Да и людей тоже. Снова обступили со всех сторон и в сотни глаз его разглядывают. А кто - то и рукой тянется к рукаву. - Уж больно диковинный. Не здешних земель работа. И в навершии зверь невиданный глазами светится.
  -Не дастся он тебе в руки, хоть ты и воевода. - Скупо отозвался он. Говорить совсем не хотелось. И немного виновато пояснил. - Заговоренный он от чужих рук. Заклятие крепкое над ним. Бедой обернуться может. А то и смертью.
  Воевода, который уж было руку протянул к рукояти, торопливо отдернул ее. И даже из опасения отодвинулся на шаг от него.
  -А работы же и правда не здешней. Из далеких земель его дедко Вран, волхв, который меня, сироту растил, привез. - На губах появилась горькая складка. - Он растил, а я его не уберег.
  От удивления воевода бровью дернул.
  -А кто тебя бою учил? И стрелы метать сподобил так скоро?
  -Так он же и учил.
  -Дивно мне это. - Воевода снова не сдержал своего удивления. - Волхв и ратному делу учит.
  Тянут его за рукав в город, в распахнутые ворота. Все больше и больше любопытство людей разбирает. Тайны со всех сторон из него выпирают. И все у него не так. И меч не наш, и лук чудной. Из рога, да к тому же и гнут двояко. И слова ведомы такие, которые и не каждому волхву ведомы. А уж что боя касаемо! Сколько же его стрелами посечено! А мечом побито....
  Упирается Радко, отнекивается. Аж щеки горят, ловя на себе сотни глаз. А от девичьих взглядов впору под землю провалиться.
  -Куда же ты пойдешь? Кровищей весь улился. Бабы наши тебе и рубашонку простирнут, и порты. - Вмешался мужик, который первым отозвался на его голос в воротах. За всем и про куль забыл, что тащил на своих плечах.
  -Зачем стирать? - Совсем растерялся Радогор, - Не надо стирать. И так пройдет
  И в самом деле, кровь на его лице, на руках начала сворачиваться, превращаясь в подобие чешуи. Провел ладонью по лицу, счищая ее с лица, как речной песок. Затем тоже самое проделал с руками.
  -Остальное само отвалится. - Пробормотал он.
  Но, на всякий случай, передернул плечами, как дикий зверь стряхивая капли дождя. Но не остановился на этом, и багровея от смущения отряхнул и рубаху с портками, следя за тем, как на землю сыплется с чуть слышным шуршанием, засохшая кровь. И не с удивлением, со страхом люди, и сам воевода, увидели, что лицо его, руки и даже тело стало таким, словно он только, что вышел из парной бани. И не только тело. Одежда смотрелась на нем теперь так, словно покипела в щелоке. А потом побывала под вальком старательной хозяйки. И, мало того, слабый запах леса исходил от его волос.
  -Колдун... - Уловил он испуганный бабий голос.
   Покосился на голос, не поворачивая головы. В ужасе и рот ладошкой прикрыла. И выругался в душе, кляня себя за неосторожный поступок.
  -Цыть ты, дура.
  И мужик, вытаращив глаза, продолжал уже не так бойко и уверенно.
  -Мужики тебе сапоги подлатают...
  И покосился на его ноги, боясь увидеть, что и сапоги волей этого парня тоже сами собой поправились. А иначе и не скажешь.
  -Раз торопился, так поди и не ел по людски, и не спал. Глаза провалились. Отдохнешь. - И уже уверенней, на правах старого знакомца. - А хоть бы у меня. Места хватит. А нет, так постоялый двор приютит. Меня Торопкой зовут. А почему, сам не знаю. Спешить, не спешу, а все Торопка да Торопка. Как жеребенка - стригунка.
  -На свет ты поторопился явиться раньше времени. Вот и нарекли тебя Торопкой. - Воевода не скрывал своего недовольства тем, что мужик опередил его. - И языком торопишься вечно вперед заскочить. И сейчас торопишься со своим словом.
  И повернулся к Радогору.
  -Но Торопка истину говорит. Отдохнешь, погостишь у нас, а там, гляди, и вовсе останешься. Сам сказал сирота. И городище твое разорено.
  Воевода и есть воевода. И речет, как набольший муж.
  - Мы хоть и не бэрьего рода, а все ж в родне, коли по одной земле ходим. И одним языком речи говорим.
  Ягодка таинственным образом угадавший, что его собираются кормить, тихо, но так, чтобы его услышал Радко, заскулил. Не прочь был угоститься и вран, о чем и намекнул, пощелкав клювом за его ухом.
  -Ну, вот, видишь. И приятели твои не возражают. А заодно и о тех людях тебя послушаем, коих побили. Сам видишь, - Воевода подхватил его под локоть и увлек в ворота. - Посмотришь сам... Живем на людном месте. На все стороны открыты. И к нам отовсюду ходят. И сами мы на месте не сидим. Поэтому и знать должны кого и с какой стороны опасаться надобно. Сегодня ты помог, успели. А другим разом можем и не успеть.
  Нашелся таки воевода. Говорит уверенно, значительно. Со знанием дела. От такой просьбы не откажешься. Довод неоспоримый.
  Да и куда идти? В какую сторону? Как перст один. Вокруг люди, а на него одиночество накатилось О чем - то говорят, спрашивают, до него слова не долетают. Словно глухой стеной от всех отгородился. А одиночество такое, хоть плач. А как заплачешь? Нет слез, высохли. И люди смотрят.
  Больше уже не сопротивлялся. Дал себя увлечь воеводе и послушно шел рядом с ним, окруженный со всех сторон народом.
  Дорогу воеводе заступил воин.
  -Не осталось живых, воевода. - Торопясь, доложил он, бросая быстрый взгляд на Радогора. - Мертвы даже те, на ком и ран не видно. Со страха должно быть умерли, когда такое началось.
  Широким жестом руки воин показал в сторону ворот.
  -Я и сам чуть не обмер, да некогда было.
  Улица тянется от ворот к берегу, к другим воротам. А там сбегает избитой, истоптанной пологой лестницей к лодкам. Радогор искоса разглядывает улицу. Не жилища, по самую кровлю вкопанные в землю, избы и дома просторные с двух сторон вдоль улицы тянуться. Смотрят на них, на улицу оконцами. И оконца не волоковые. Слюдяные. Или бычьим пузырем затянутые. И избы не соломой прелой крыты, не дерниной, тесом... За избами огороды зеленеют. Из улицы проулками город в обе стороны в ширь разбегается.
  А из всех изб одна привлекла его внимание. Просторная, под шатровой крышей. И с высоким просторным крыльцом. Перед крыльцом трава до земли вытоптана. Сюда, должно быть, за судом приходят, за советом. Или правду искать. У них в городище так было.
  Псы в летней горячей пыли валяются, успокаиваясь от недавнего шума. Поглядывают на него сонными глазами, а более того на бэра, который по неизвестно какому праву шагает с гордым видом без опаски улицей. Дернула одна верхней губой, показав добротные клыки. Не злобы ради, а чтобы знал зверь, кто здесь хозяин. И тут же получила сапогом в бок.
  И напрасно, подумалось Радогору.
  Псы по виду не злобивы. Не грозны. Не то, что в их городище. Лохматые, звероподобные, которых и сам рукой по доброй воле не тронешь Не уберегли городище грозные псы - вои. И они все сгинули под мечами и копьями. Даже лаем предупредить хозяев не успели.
  Вспомнил и помрачнел.
  Не в этот ли град ходили ежегодно его родичи, едва дорога обсохнет с мехами, смолой, медами и со всем тем, что лес дарил?
  И словно услышав его мысли, воевода кивнул головой. И широко повел рукой вдоль реки.
  -Вот сюда, к этой пристани и сверху реки, и снизу, и со всех сторон сбираются торговые люди, что ни год. И твои родичи приходили, чтобы солью на зиму запастись. Или железным промыслом. И многим другим. Тем и живет град наш. - Донеслись до Радогора его слова.
  Он поднял голову.
  Не придут сюда больше его родичи. Зарастут дороги. Заколодит лес. Разве лихой народ какой прибежит с разбоем, польстившись на богатство этого града.
  Народ мало по малу поотстал, решив, что все самое любопытное уже видел. К тому же вспомнил, что дома остались в туне. И только воевода, да мужик Торопка, да с десяток мальцов шли неотступно за ними. Остановились перед строением в два жилья, как раз напротив крыльца в три скрипучих ступени и с конской, изъеденной ржавчиной, подковой над дверями.
  -Входи, Радогор!
  Воевода простучал звонкими, железными подковками по ступеням, но двери толкнуть рукой не успел. Они распахнулись сами, словно хозяин постоялого двора поджидал их, глядя в щель между не плотно сбитыми досками. А, может, так оно и было потому, что хозяин встретил их в дверном проеме. Лицо красное, распаренное жаром очага. От печи оторвался, чтобы важных гостей встретить. Брюхо на выкате, толстые руки рыжим волосом поросли.
  -Вели - ка ты, Невзгодка, сего человека накормить и к месту определить. И чтобы пока живет он в нашем граде, ни в чем недостатка не знал. Он, тебе должно быть уже ведомо, град наш от гибели спас. И гляди у меня, сам проверю, как чествуешь нашего гостя.
  -А...
  Смур, так звали воеводу, угадал вопрос.
  -И бэра, который вою Радогору не бэр, а родич ближний, прими, как должно. И мудрую птицу не забудь.
  Теперь уж растерялся сам Радко. Но Смур и это угадал.
  -Об этом не твоя печаль, Радогор. О прочем будет еще время поговорить. - И отодвинув Невзгоду плечом в сторону, первым вошел в трактир, увлекая за собой и Радогора. Но быстрее их в двери пролез Ягодка, удивив хозяина непостижимым проворством и ловкостью. И сразу возвестил о своем появлении радостным рычанием. Его чуткий нос давно уже уловил восхитительные запахи, которые рвались из трактира. Поприветствовал с плеча Радогара немногочисленных, по дневному времени постояльцев, и вран. Но почему-то бэрьим голосом.
  А Радогор шагнул на порог и нашарил в полутьме ступень. Остановился, так и не ступив за порог, растерянно разглядывая полутемное помещение. Дневной свет с трудом пробивался через тесные волоковые оконца, освещая длинные, потемневшие от времени столы с тусклыми, чадящими светильниками. Вдоль столов лавки выстроились. Чуть дальше, в глубине трактира просторный очаг с парующими чугунами. У очага суетилась невысокая, но крепкая баба. А у стен, ближе к волокам, с десяток посетителей...
  -Лодейщики. - Пояснил Невзгода, который заметил взгляд Радогора. - Те, кто большие лодки, лодии, водой гоняют. Лодии у пристани стоят, а они здесь безделье коротают. Ждут, когда торжища завершатся. А как загрузятся лодии мехами и воском и медом, да смолой - живицей и многим другим, на что глаз положат, так снова в путь. Только - только пришли. Тоже на стене были. Не на много вас обогнали. Еще и по ковшу опростать не успели.
  Воевода досадливо поморщился.
  -Ты, Невзгодка, не стой столбом, а вели стол накрывать. А Невзгодиха твоя пусть жилье ему приготовит. Да, смотри, чтобы все чистое было. Знаю я тебя, прохвоста. И одежонку дай какую - никакую. А то воин Радогор, хоть и отцарапал со своей рукой руду - кровь, но насквозь просвечивает чем не надо. Девки сбегаться скоро начнут, чтобы на такое чудо поглядеть.
  Радогор густо покраснел
  Но воевода, словно не замечая его смущения, продолжал.
  -И постояльцы твои могут в страхе разбежаться со всем златом - серебром. На что жить тогда будешь? И поспеши. Я уж и за старостой послал, а у тебя столы пусты.
  Говорил воевода благодушно, с улыбкой. А в глазах читалось нетерпение. И прожил на свете достаточно. И повидал многое, а слышал и того больше, но этот юнец с глазами зрелого мужа раззадорил его любопытство, хотя и сам про то не ведал.
  Лодейщики тоже от закусок оторвались. И обратили взоры к ним. Не случалось на их веку еще такого, чтобы градский воевода Смур сам кого - то на постоялый двор водил и за столом потчевал. Юнец безусый, а поди ж ты, в какой чести оказался.
  А по иному взглянуть? По делам. С набегом предупредил. Да, что там предупредил. Управился так, что оглянуться не успели. Тем, кто на стену взбежал, а затем за стену выбежал - объедочки остались. А больше того и до стены добежать не успели, как в землю вбил. А в возраст войдет, что с ним будет?
  Лодейщики, народ бывалый. Рука и к веслу привычна, и к мечу. Одинаково ловко со всем управляются. Лихого люда до разбоя охочевого и легкой казны что в лесу, что у воды, что на воде со счету собьешься. Подстерегут в ночи, а то и белым днем, выскочат из прибрежных кустов или у тайной заводи и тогда уж одно остается. Или голову клади под меч, или сам на меч надейся.
  Этот же юнец один пятка стоит. К тому же в волхвовании востер, если лес расшевелить сумел и до земли докричался, в огне и корчах страдать ее заставил. Такому и поклониться и переплатить не грех. Невзгода осторожно рукой Радогора к печи направляет. А другой бабу свою, именем Барсучиха, успел шепнуть ему Торопка, подталкивает. А почему Барсучиха, когда барсуки толстые и опрятные. А эта, хоть и телом крепка, но до барсука не дотянула.
  Ежится Радогор под людскими взглядами. Укрыться бы от них, спрятаться, а куда скроешься?
  Бэр поднял голову, следя за ними внимательным, и в тоже время опасливым взглядом, но увидев, что вран с плеча Радогорова не двинулся, успокоился и, напоминая о себе, требовательно рыкнул. Де, потчуй хозяин гостя. И, косолапя, в развалку двинулся к столам, полагая, что уж там то его верно накормят.
  Лодейщики предусмотрительно подвинулись. Кто знает, что на уме сейчас у мохнатого? Это он парню родич, а всем прочим кто? Крайний из них, чтобы не искушать судьбу, сдвинул на край стола ковригу свежего хлеба. Уж лучше хлебом поступиться, чем ждать, когда сам за стол полезет.
  Воевода же Смур выбрал стол в углу, подальше от людских глаз, а больше того людских ушей. Так, чтобы и обеду не помешали и разговор не перебили. Сел на лавку и нетерпеливо постучал ладонью по столешнице, торопя Невзгоду. По другую сторону стола устроились Радогор с Торопкой.
  Воевода поднял на мужика не очень любезный взгляд.
  -У тебя, Торопка, других дел нет, как только по трактирам рассиживаться? Пошел бы лучше подсобил мертвые тела в груды сгрудить, пока от них дурным духом не потянуло, как все добрые люди делают. И староста на тебя косо смотреть будет.
  -А что ему косо смотреть на меня? - Взгляд у Торопки дерзкий. Глаз не прячет. - И я не под кустом близ дороги найден. Рыбного конца староста. И на воя этого, Радогора значит, я первый наткнулся. Если бы не я, так он до сих пор у ворот ртом зевал. Груды же и без меня складут.
  -Не будет груд, сударь воевода. - Хмуро проговорил, не отрывая взгляд от столешницы, Радогор. - Прокляты они злым заклятием. Не будет им покоя ни на земле, ни под землей. Маяться им без погребения до скончания веку. Или пока я не отпущу.
  И у воеводы, и у Торопки мороз по коже от его лютых слов!
  Смур и с Торопкой забыл спорить. Себе дороже. Тем более, норов у мужика неуступчивый. Упрется и хоть кол на голове теши. Конем не сдвинешь, не столкнешь. А сейчас тем паче, коли его самого, воеводу, разбирает, что и откуда в том пришлеце кроется.
  Ягодка, надо было крепко задуматься, чтобы грозного бэра, девичьим именем наградить, с ковригой во рту завалился рядом со столом. Хорошо, что еще за стол не полез. И по кошачьи уркая уминает хлеб за обе щеки. Прижав ковригу, боясь чужого соблазна, обеими лапами.
  А вскоре вошел в трактир и староста. Загремел посохом по ступеням, прошумел старческой походкой по глинобитному, высохшему до каменной твердости, полу, окидывая подслеповатыми глазами, собравшихся. Грузно, даром что иссох весь уже, со стуком опустился на лавку важно расправил длинную белую бороду. А вместе с ним пришли еще трое.
  Старосту, и это успел ему прошептать Торопка, звали Остромыслом, хотя родители нарекли его, как и Радогора, другим именем, которого не только люди, но и сам он уже не помнил. Те же, кто пришел с ним, были десятскими.
  -Зверь почему здесь?
  Староста строго насупил брови, бросив взгляд на Ягодку.
  -Родич воя Радогора этот бэр. От одного пращура себя считают.
  Воевода с удовольствием произносил забытое давно прозвище лесного зверя. Грозно и могуче прокатывается слово по горлу. А из зубов вылетит, так и того грознее делается. А медведь? Ни то, ни се. Медоед! И больше ничего.
  -Невместно зверю с людьми за одним столом быть.
  Староста неуступчиво поджал бесцветные губы. И Радогор с неприязнью, не поднимая головы, посмотрел в его лицо.
  -А он за стол и не лезет. Ему по за столу места хватает. - С легкостью, и с неприметной усмешкой ответил Смур.
  И Радогор понял, что и сам воевода испытывает к старосте тоже чувство, что и он.
  На это старосте возразить было не чем. Бэр и правда не лез на лавку, чтобы занять вполне заслуженное место за столом. Тем более, что как раз в это время покончил с ковригой и, поднявшись на лапы, требовал добавки, одновременно высматривая круглым глазом хозяина, те есть Невзгоду, имя которого он успел запомнить.
  -Ему бы только брюхо набить, а за столом ли нет, все едино.
  -Не много ли чести тому Радогору, что староста с воеводой его честят?
  Говорит староста, а сам словно и Радогора не видит. К тому же губы в брезгливую складку складывает. И Смур нахмурился.
  По старости лет Остромысл давно уже не лез в дела городские, переложив их на плечи воеводы. И появлялся на люди крайне редко, когда требовалось рассудить кого - то. Или что - то. В остальное же время предпочитал нежиться у печи, которую для него топили даже в летнюю пору. Если только не касалось его выгоды, где он был не годам ловок и проворен.
  И Радогор с облегчением вздохнул, когда заметил, что трактирщик манит его рукой от очага. Поднялся, пожав плечами на немой вопрос воеводы, и пошел, огибая столы, за Невзгодой.
  -Честь ли, не честь, но если бы не воин Радогор, от нашего, Остромысл, города угли и пепел остались. А кого не побили, в полон бы свели. А он, мало того, что предупредил, так и стрелу первым со стены пустил и со стены первым прямо на их головы прыгнул. Он бы и без нас управился, кабы стены не нужны были. И слово его страшную силу имеет. Волхв первеющий, хотя сам того по молодости лет не ведает. Такого в городе оставить, ни один враг не страшен. Лесные духи ему подвластны и сама земля на его зов откликается. Бэры - родичи не бросили его, когда весь род под мечами, стрелами полег. И птица - вран на его плече не от простого времени угнездилась. Оком этой птицы я сам глядел, чтобы набег за лесом увидеть. Вот и рассуди сам, коли Остромыслом зовешься, мы ли его честим или он честь нам оказывает.
  Торопка, соглашаясь с воеводой, на каждое его слово кивает согласно головой. И воспользовавшись паузой и сам слово вставил.
  -Стрелы мечет, как баба иглой шьет. Да и та, пожалуй, за ним не угонится. Ниткой стелются и каждая в око целит. Против меча же не один не выстоит. Со стены на земь, аки пардус прянул и не расшибся. А с той стены вниз посмотреть, голова кругом идет и дух захватывает. А прянул... и пропал. Только меч молниями полощет. Э, нет, староста - сударь. Не ему, нам честь с ним хлеб - соль разделить!
  Но староста вроде и не слышал ни воеводу, ни Торопку.
  -А ты, Смур, все своевольничаешь. Народ смутил. На стены воззвал, а меня, старосту, и словом не предупредил...
  Речи смолкли, когда Невзгода появился с кувшином вина в одной руке и блюдом вареного мяса в другой. Следом за ним плыла Барсучиха с порезанным на куски окороком и мальчишка с блюдом пареной рыбы. Второй малец, стиснув зубы от старания, тащил блюдо с рыбой. И не рыбой, рыбиной. На хвост поставить ее, мальцу в рост будет. Кому предназначалось это блюдо, угадать было просто. О чем тут же Ягодка и громкогласно оповестил всех, заявляя на нее свои права.
   Но не на них были обращены взгляды. На Радогора, который стоял позади их, на голову возвышаясь над Невзгодой, а тот ростом, пожалуй, не уступал и Смуру. Из всего, что приготовил ему трактирщик парень выбрал только пояс толстой двойной, прошитой суровыми нитками с мудреной, желтого металла, пряжкой. И пояс этот сейчас туго обтягивал его стан. На поясе, на шуйцу от пряжки, висел длинный и широкий боевой нож. Такой нож, не хуже доброго меча поможет и врага встретить. И от зверя дикого в лесу отбиться. И еще один нож, покороче, нашел для себя место за голенищем сапога. Все это в свое время Невзгода получил, как оплату за съеденное и выпитое от одного загулявшего воя - наймита. И долго думал - гадал, как это лучше пристроить. А Род послал этого загадочного парня. Рукоять меча выглядывала из - за плеча, дразня взгляд глазами диковинного зверя. В левой руке Радогор держал лук турьего рога А на другом плече неподвижно сидел его вран. Взирал угольно - черными глазами на, сидящих за столом, да так пронзителен был его взгляд, что староста, не совладав с собой, невольно поднялся с лавки.
  Не хотел, а слова сами вырвались.
  -Садись, отроче. Отведай того, что Невзгодка для нас припас.
  Словами давится, а остановиться не может. А проклятая птица глаз с него не сводит. Того и гляди расхохочется.
  А как его назвать, если не отроком? Брови выгорели, нос облупился, губы пухлые, как у девки и по щекам румянец разлился.
  Ворон голову на бок склонил и круглыми глазами прямо в душу заглядывает. И так смотрит, что старосте поежиться хочется под его взглядом. А под ногами бэр сердито ворчит. Чести родичу требует. И смутился Остромысл. Но кураж, - сам к чести за долгие годы привык, - не ломится.
  -Не по воински меч держишь, отроче.
  И палец в назидание поднял.
  -Ношу, как дедко Вран учил. - Ломким баском неохотно, через силу, ответил Радко. Понимает Радогор, что нарочно его староста отроком кличет, но делает вид, что не замечает. И пояснил, скорее воеводе, чем старосте. - При ходьбе не мешает, по ногам не бьет. И рукоять всегда под рукой.
  Стол уже от яств ломится. Все четыре удовольствия. Окорок дразнится розовой корочкой. Мясо парное дымится. И рыба всякая. И пирог румянится посреди стола. И меды жарким огнем горят в ковшах.
  Ягодка сопит под столом. И на его долю угощение выпало. Хозяин сам, своей рукой с блюда снял и с осторожностью перед его носом выложил. И пятясь, отступил.
  -А мало будет, так скажи. Еще принесу.
  Ворон со стороны на сторону головой ворочает, забыли, думает, про него. И Радко, обращаясь к Невзгоде, тихо проговорил.
  -Не будет он это есть. Ему сырого мяса покрошить. Оголодал. Тому уж больше суток, как ел.
  Хозяин, не часто такие гости к нему заходят, опрометью кинулся за печь и скоро вернулся с мясным крошевом. Мясо свежее, парное. Кровью сочится. Вывалил его на край стола и рукой птицу поманил. Де, кушай, мудрый...
  Воевода поднял чару и вопросительно посмотрел на Радогора. Но тот мотнул головой и прикрыл свою чарку рукой.
  -Дедко Вран не велел медом угощаться, пока борода на три пальца не отрастет.
  -Так нет же его рядом. - Удивился Торопка, поднося к губам свою чару.
  -Его нет, а слово осталось. Надо мной висит. - Скупо ответил Радогор, удивляясь тому, что мужик вроде зрелый, борода пегая, а такого простого дела уразуметь не может.
  Проговорил ровно, спокойно, но Торопка все же уловил в его голосе осуждение. И ворон оторвался от угощения и с удивлением, как показалось всем, качнул головой. И даже клювом прищелкнул для большей ясности.
  -Ты ешь, ешь, Радогор. Торопку слушать, не переслушать. Уж он такого наплетет! - Сказал Смур и подвинул к нему блюдо. - Вот, мясца отведай. Или рыбку вкушай. А то и за пироги сразу берись. Мнится мне, что дольше своих друзей ты к еде не притрагивался.
  В нос ударил запах прокопченного в сладком дыму, мяса. А с другой стороны уставился на него румяной шершавой коркой подрумяненный хлеб. Отвернул ножом ломоть мяса, придвинул к себе краюху. В рот потоком выплеснулась слюна. Желудок тут же отозвался громким неистовым урчанием. Покосился на старосту. Уж очень он, сразу понял, не понравился старцу. Как бы не осудил, что от жадности чуть не давится. Сам же староста ел мало, откусывал скупо, не зхабывая всякий раз запивать вином проглоченное мясо.
  -В роду бэров так принято, чтобы к столу оружно лезть?
  Не утерпел старик. Снова кусанул сношенными, почерневшими зубами.
  Радко чуть куском не подавился. Судорожно проглотил его и отодвинул от себя блюдо. Серые глаза потемнели от обиды.
  -Не вяжись к парню, староста. Дай поесть сначала, а потом уж с расспросами лезь к нему. А хочешь меч в руках подержать, так попроси без язвы и без укора. - Вступился за него Смур, подумав, что далеко ли до беды? Парень еще от крови не остыл. В лице перееменился от обиды. Не его, род цапнул Остромысл гнилыми зубами. Шепнет Радогор слово со зла и нет старосты. И уже сердито выговорил. - А наперед запомни. Меч сей от чужой руки заговоренный. Потому и не снимает, чтобы беды не было.
   Ясно видит, что разгорелся зуб у старосты на меч. Одни каменья чего стоят. А еще работа нездешняя. Ножны узорочьем выложены и серебряной нитью шиты. И зачем, де, такой меч безусому? Ему по его годам и копья простенького хватит.
  Словно услышал его мысли Радко.
  -Поглядеть хочешь? Погляди. - С неприкрытой неприязнью процедил сквозь зубы, темнея лицом.
  Не глядя цапнул за рукоять и камни полыхнули огнем Лезвие со злобным шипением, как послышалось всем, выскочило из ножен. И озарилось синим огнем, скатываясь от рукояти по клинку к кончику.
  -И подержать можешь, коли смерти не боишься.
  Старика смутить не просто.
  -Я к тому, отроче, или как там тебя зовут, что не ты сам и привлек тот набег к городу. Поблазнил кому меч или прослышал кто.... - Говорит староста тихо, с хитрецой, словно раздумывая над каждым словом. - Не простому вою меч ладили.
  -Кому ладили, того уж нет. - Сказал, как отрезал Радогор, дернув ноздрями. - А мне меч дедко, старый волхв завещал. И шел я за набегом следом и рядом его скрадывал. И стрелой бил и мечом сек. Мне не веришь, людей пошли. Они так спешили к вашему городу, что на то, чтобы убитых похоронить, время тратить не хотели. Я же прямым путем шел, через топи. Род чужой, да язык один.
  Вскружил меч голову старому. Радогора почти не слышит. От меча глаз оторвать не может.
  -Да ты, Радогор, ешь. - Попробовал выправить ситуацию Торопка. - За город староста боится. Вот и мнится ему всякое.
  Воевода Смур злым взглядом на старосту косится. Думает, "Чтоб ты окривел, недоумок, на жадный глаз. И на что он тебе, когда палку свою таскать не можешь?"
  И поперхнулся.
  Лучше не думать про такое, после того что со стены увидел. А ну, как услышит его слово да и воздаст старику за неласковый прием. А станется с него, пожалуй. Губы надул и в глазах смертельный холод застыл. Аж мясо под кожей ходуном ходит.
  И десятники отмалчиваются. Леший бы их взял всех.
  Спохватился и даже рот ладонью прикрыть.
  Бэры с лешими соседи близкие. Не успеешь слово вымолвить, а они тут как тут. И просить не надо. К тому же парень еще силищи своей не знает. Брякнет десницей вгорячах, как на стене было. И города, как не бывало. Напрасно старосту призвал! Без ума. Но парень молодец. Не дает себя в обиду. Силищей от него так и прет. И откуда бы ей взяться?
  -Ты что говоришь, староста? - Торопка так и взвился с лавки. Последний ум растерял по дороге? Привык к тому, что сырым и вареным тебе тащат. А парень вместо тебя город отстоял, да так, что и люди взволноваться не успели....
  -Ты это на кого лаять вздумал? - вскинулся старик. От злости и глаза прочистились и взгляд прояснился.
  Бэр, привлеченный громкими голосами, оторвался от сома и дышит старосте в спину, сердито ворча. Почувствовал неладное и ворон. Прошел с ленцой мимо блюд и тарелей. Будто и не по столу, по перепаханному огороду идет. Только червей не ловит. Остановился напротив старосты и уставился на него своими черными, бездонными глазами. И показалось Остромыслу, что тонет он в этих колдовских глазах, растворяется без остатка. А перед ним хоромина его, а в хоромине он сам на лавке домотканой дорожкой выстланной. Лежит, лицо желтое и синью отливает. На глазах по медной денежке. А из рта еще одна выглядывет. И пеленами белыми укрыт.
  Вскрикнул жалобно, выдираясь из омута. А птица, злой вещун, уже на плече у парня сидит. И на него презрительно смотрит.
  -Не я сказал, сам видел... - Хмуро вымолвил, без усмешки, парень.
  -Смилуйся, Радогор! - Старик, забыв о своем чине, с лавки вскочил и в глаза парню заглядывает.
  Все слова свои мерзкие сразу забыл. И имя вспомнил, которое и знать не хотел
  -Не я предрек. Боги указали.
  И не понятно, парень ли говорит или птица вещая.
  Смур с Торопкой переглядываются, понять что-то стараются. Десятские всполошились и с лавки вскочили. Догадались, с кормильцем не ладное происходит. А что делать и куда бежать, никто не укажет.
  -Через два дня на третий, ближе к ночи. - Услышал Остромысл холодный, пугающий своим равнодушием, голос и кулем рухнул на лавку. Из головы все мысли вон вылетели. Хоть бы одна где застряла. Притащил же его воевода, чтобы смерть свою увидеть близкую! Давно мешал ему, в дела мирные не пускал. А от своих гнал, сил не жалеючи. Жил, беды - горя не знал, даже зимней порой не хварывал, а эвон, как все обернулось. Принесла же нелегкая этого дерзкого парня, волхва злого.
  А тот стоит, нависнув над столом, а вран его на плече сидит, глазами буравит.
  -Не я сказал, сам увидел. - Снова повторил Радогор.
  Может, сослепу перепутал и за себя другого принял.
   -Через два дня на третий, ближе к ночи...
  Как мертвый выполз из - за стола старик. От страха ноги не держат. Десятские под руки подхватили и из трактира поволокли.
  -Да, ты садись, Радогор. Не смотри на него, старого дурака. Одна только слава от него осталась, что Остромысл. - И Торопка с силой потянул его на лавку. - А ведь, прежде человек, как человек был. Город берег, богатство его множил... Чем ты его так перепугал?
  -Не я сказал....
  -Слышали уже.... Сам так увидел. - Хохотнул Смур. - не понятно только, что он сам увидел?
  -Что хотел, то и увидел.
  Говорит Радко сквозь зубы, через силу выдавливая каждое слово.
  -Сам не знаю, как вышло. Ни сном, ни духом не знал, а вран помог.
  -И что все - таки ждать ему через два дня на третий?
  -Смерть за ним придет. - Неохотно, отворачивая глаза в сторону, ответил Радогор. - Не я ему сказал. Вран предрек.
  Смур побагровел, кусок от неожиданности в горле застрял, и громко крякнул в кулак. А Торопка, уже зачерпнувший ковшом из бочонка мед, так и застыл с ковшом в руке.
  -А не прост же ты, парень! Напрасно тебя задрал старик.
  -Каждый видит, то что видит. А я ему смерти не желал. И вран смерть на крыльях не носит. Вещует и только.
  -Ин ладно. - Смур легко смирился с его ответом. - На тризне пображничаем. Ты же мне скажи, Радогор, что дальше делать будешь? Скажу тебе без лукавства, а Торопка соврать не даст, хочу, чтобы ты в городе остался. Не простым воем, вторым воеводой сделаю. А нет, так в волхвы иди, хотя и молод ты пока и для того и для другого. Не все довольны будут Но это уже не твоя забота.
  Воевода выпалил все на одном дыхании и повернулся за поддержкой к Торопке.
  -А уж если про старосту, и про злую смерть слух пройдет... - Торопка расхохотался, и кивнул головой в сторону лодейщиков. - А покатится непременно. Это хоть в бобы не ворожи.
  -Тогда и рты затыкать не придется. - Кивнул головой воевода и искоса посмотрел на Радогора. - Ты только, парень, с ответом не торопись. Поживи, погляди, подумай. А сейчас ешь, пей и отсыпайся. В городе дурного слова не услышишь.
  А Торопка снова засмеялся.
  -Кто и надумает затыкать, так и дня не проживет.
   Смур, который уж было совсем за чарку взялся, бросил на него хмурый взгляд.
  -Прикуси язык, Торопка. Не то первому выдеру. Мне надо, чтобы верили ему, а не боялись. Воев моих многому учить надобно. А он может. Хотя сам в толк не возьму, откуда волхву воинское ремесло знать? Конец ознакомительного отрывка.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"