Аннотация: Польша, ноябрь 44 года, конец войны. Доберман из пересылочного концлагеря и псы-трупоеды, живущие на болоте. И за их спинами история древних позабытых богов.
ПСЯ КРЕВ
Ящерк К.Кракамын
С наступлением темноты с болот за лагерем привычно подкрался туман. Как хорошо обученная армия он тихо окружил стоящий на возвышении лагерь и уже беспрепятственно сочился сквозь колючую проволоку. С запада тянуло сыростью и близкой зимой, хотелось поежиться и никуда не идти, оставить в покое старые кости и просто наслаждаться теплом сторожки.
Но у него были свои обязанности.
И не было случая, чтобы он уклонился от их выполнения.
Мимо вытянутой одноэтажки ворот, карцера и помещений офицеров, вдоль стены приземистого барака для постоянного персонала лагеря - в желтых прорезях еще не погашенных окон плавно двигался темный поджарый силуэт.
Сквозь шум ветра и звуки засыпающего лагеря он мог слышать, как напряженно принюхивается в вольерах молодежь, безупречно узнающая в разноцветии ароматов его запах. В звуках их дыхания отчетливо угадывалась стойкая зависть к его обширным привилегиям, в то время как им приходилось ночь за ночью мерзнуть на осеннем ветру. Но даже несмотря на это, молодняк уважал и почитал его. Он прекрасно об этом знал и очень гордился своей будущей сменой.
Впрочем, он действительно не собирался задерживаться на улице слишком долго. К тому же сегодня дежурит Розенкранц...
Закончив проверку меток вдоль южной стороны ограждения, он повернулся на восток. Оставалась самая последняя и самая неприятная часть ежедневного обхода.
Старый Тойфель служил при этом пересылочном лагере уже больше трех лет. Вряд ли кто-то еще, даже из офицеров, мог похвастаться таким сроком безупречной работы в беспросветной глухомани северной Польши, как этот большой темно-шоколадный доберман.
Вряд ли кто-либо знал каждый квадратный сантиметр территории так, как он.
И знал о существовании той лазейки...
Ноябрьская земля пронзительно холодила брюхо своим прикосновением, пока он полз под колючей проволокой промытым осенними дождями протоком. Почти не хоронясь от прожекторов, миновал заминированный участок, снова пролез под проволокой и вышел к своей цели.
Он ненавидел это место. Он ненавидел бывать здесь.
Тойфель был уже достаточно стар, чтобы оглядываясь, видеть у себя за спиной достойную жизнь, но еще не настолько стар, чтобы начать присаживаться, как сучка.
Гордость породы доберманов, он видел приход Фюрера к власти и видел начало войны. В какой-то мере он ощущал себя частью Третьего Рейха. Несколько поколений его детей служили Германии. Высшими истинами своей жизни он почитал служение и верность.
И считал, что таковыми должны быть идеалы любой собаки.
Но на болоте к северо-востоку от лагеря его идеалы втаптывались в грязь.
Там обитали Пся Крев.
Они знали, что он придет. Тойфель чувствовал их взгляды сквозь пелену тумана и темноту, даже несмотря на то, что ухудшившееся за годы зрение уже не позволяло ему увидеть их. Он стоял у самой черты, той невидимой границы, что отделяла лагерь с его доберманами от болота и Пся Крев. Стаи псов-трупоедов. Тех, кого война оставила без дома и хозяев и заставила пойти на самый чудовищный грех - есть человеческое мясо. То, чего в ямах у болота было вполне достаточно (маленький лагерь не мог позволить себе строительства собственного крематория).
Как и Тойфель, Пся Крев уважали границу и ни разу не пытались ее пересечь. Все, что они могли, это только ждать, пока старый доберман настолько выживет из ума, чтобы самому переступить черту.
Западный ветер, завывая, гулял над болотистой низиной, развевал длинную густую шерсть поднявшегося при виде заклятого врага, вожака Пся Крев - огромного волкодава по кличке Паныч.
Два пса стояли в тумане, на пронзительном ветру и смотрели друг на друга.
Сумевший подчинить себе более чем пару дюжин озверевших на голоде бродячих псов, Паныч был достойным противником для Тойфеля. Воплощением всего того, что не приемлел старый доберман. Позором всего собачьего рода. Предводителем падальщиков, жрущих трупы своих бывших хозяев.
И, судя по ненавидящему взгляду Паныча, ему тоже было за что "любить" добермана.
Только при всей своей бурлящей матерой силе Паныч был еще достаточно молод, в то время, когда Тойфель сам понимал, что, возможно, эта зима будет в его жизни последней...
И все же Тойфель невольно чувствовал, как клокочет глубоко в груди глухой рык, как поднимается шерсть на холке.
Они стояли, рычали и смотрели.
А потом, подволакивая ноги, к ямам вышел Урод.
Тойфель отвлекся: черная повязка с белой надписью на левом рукаве и нашивка "Blod" обязывали его приглядеть за этим позором рода человеческого.
Кривоногий, хромой и горбатый дурачок волок за собой мешки с мусором. По случаю холода ему, как и остальному постоянному персоналу лагеря, выдали положенную правилами телогрейку, совершенно нелепо смотревшуюся на его огромном горбе, мешающую ему нормально манипулировать руками и двигаться. Некогда обритые налысо, но уже немного обросшие темно-пепельные волосы трепались, как хотели, сами по себе создавая самые немыслимые прически. Часто моргая подслеповатыми глазами, Урод дотащил мешки и принялся методично вытряхивать в яму с трупами их содержимое.
Среди заключенных были завистники, считавшие его любимчиком фашистов, пользующимся большей свободой нежели остальные. Были и те, кто жалели дурачка, ничего не понимающего в происходящем и по горло нагруженного самой тяжелой и грязной работой, какую только можно было найти в лагере.
Что же касается солдат Рейха, для них Урод был наглядным доказательством деградации иных наций. Его ничтожество позволяло раз за разом убеждаться в своем превосходстве.
Словом, то, что Урод был уродом, понимали даже собаки.
Как только он закончил свою работу и поковылял обратно, Тойфель тоже повернулся, чтоб уходить. Подушечки лап жрал холод, пес сильно озяб и хотел есть. Его породу выводили не для таких температур...
Удаляясь все дальше от болота и Пся Крев, он невольно почувствовал облегчение и с трудом сдерживался от того, чтобы не прибавить шагу.
Конечно, сегодня будет спокойная ночь, но все же...
В болоте были вещи и похуже Пся Крев. На границе тумана и сырости, там обитали этти. Тойфель никогда не видел их, никогда не давал им приблизиться достаточно близко. Он просто знал, что они там есть. И каждый раз, когда он ощущал их присутствие, шерсть на теле добермана невольно поднималась дыбом. Даже в лучшие свои годы он поостерегся бы этти. Остерегались их и Пся Крев, предусмотрительно исчезая куда-то, как только наступали Их Ночи.
Пролезая под внутренней полосой ограждения, Тойфель подумал, что в принципе для места массового захоронения, этти, должно быть, были нормальным явлением. К тому же, у них тоже были свои ограничения. Этти обретали призрачную плоть лишь в густом тумане и не могли далеко уйти от своей могилы.
Приблизительно с такими мыслями озябший пес, наконец, поскребся о двери караулки. Подождал, поскребся еще и только потом позвал. Долго мерзнуть на ветру его не заставили.
Внутри было довольно сильно накурено, но недалеко от растопленной буржуйки ждал постеленный на пол тюфяк, а оторвавшийся от эрзац-кофе Розенкранц уже спешил к нему поделиться своей едой.
Тойфель с достоинством прошествовал на свое место и лег, снисходительно принимая от Розенкранца лакомства.
По-своему он даже симпатизировал этому высокому сухопарому пареньку с белесыми волосами и прозрачными глазами истинного арийца. Розенкранцу было всего восемнадцать лет, он свято любил Фатерланд и больше всего на свете боялся оставшегося дома строгого отца, никогда не позволявшего наследнику завести собаку.
Так что Тойфеля Розенкранц чуть ли не боготворил. Отвернуться от такого щенячьего восторга старый пес не мог и часами позволял Розенкранцу гладить себя по голове, а в минуты хорошего настроения даже чесать себе брюхо. В конце концов, ему нравилось приносить незамысловатому парню немного радости, ведь тот был по жизни хроническим неудачником, потому как один звук фамилии Розенкранца необратимо наводил начальство на мысли о неблагонадежности.
Так он и оказался в этом богом забытом лагере на севере Польши, где даже полному кретину не посчастливиться попасть в плен к партизанам.
Сам Розенкранц впрочем об этом, кажется, даже не подозревал, умудряясь находить радости везде, где только можно.
Тойфель вытянулся на тюфяке и прикрыл глаза, едва заметно подергивая ухом при звуках голосов охранников.
Люди говорили о войне, и их голоса звучали хмуро и безрадостно.
Шел ноябрь 44 года.
В холодной, продуваемой ветрами низине бродили людоеды Пся Крев. Ненормально огромный кобель Паныч, как внимательный пастырь, следил за своим ужасающим стадом, лишь изредка бросая недобрые взгляды в ту сторону, откуда всегда появлялся старый доберман.
В тумане ждали над своей общей могилой забывшие себя и вечно алчные этти.
* * *
Визит высокого армейского начальства оказался сколь неожидан, столь и нежелателен.
Все-таки оберштурмбанфюрер СС. И не из расположенного поблизости Штутгофа, а непосредственно из самого Хелмно.
Лежащий на высоком крыльце сторожки Тойфель внимательно наблюдал, как солдаты фюрера строят на аппельплаце пересыльных. Каждую из образуемых четко геометрических фигур сопровождал офицер с доберманами на сворке. С молодыми.
Прижатые боком к боку, застывшие нога к ноге, сильные и нетерпеливые они были молоды и прекрасны. Каждая пара - пример идеального экстерьера. Двухголовые церберы лучшей в мире породы.
Тойфель смотрел на них, и глубоко внутри его грела гордость.
А он свое уже отслужил.
Впрочем, когда из осенней сырости вынырнули первые мотоциклы сопровождения, он поднялся и расправил плечи, приветствуя гостей. Вряд ли кто-то обратил бы внимание на старого пса около каморки дежурных, но это не имело значения. У добермана были свои представления о положенном и должном.
В нескольких метрах от него чуждый всей этой торжественности и суете, нелепый и отвратительный Урод все еще тупо возился с метлой, бесконечно долго пытаясь подмести боковую дорожку.
И кто бы знал, что будучи в исключительно дурном настроении из-за последних сводок с фронта, оберштурмбанфюрер заметит проклятого горбуна и не замедлит выразить свое раздражение коменданту лагеря, не очень затрудняя себя в выборе фраз и выражений.
Да и сам по себе разговор у них вышел коротким и не очень приятным, так что можно ли найти хоть что-то удивительное в том, что проводив блестящие черные машины, комендант отдал соответствующие распоряжения, и ему незамедлительно притащили Урода.
Горбун мычал что-то на своем никому не понятном языке идиотов и вяло сопротивлялся, но шел. По короткому кивку начальника лагеря с Урода содрали нелепую телогрейку, оставив в одной лишь серой каторжной паре. Затем пинками отогнали шагов на двадцать.
Положив голову на вытянутые лапы, Тойфель равнодушно наблюдал за людьми. В карих глазах собаки отражался ранний вечер, и серое небо, и забор, и абсолютная уязвимость одинокой человеческой фигурки с непонимающим выражением на некрасивом бесхитростном лице.
Остроконечные уши добермана коротко дернулись при звуке первого выстрела.
Горбун схватился за плечо и с удивленным видом посмотрел на начальника лагеря с дымящимся "Вальтером" в руке. Под пальцами Урода постепенно расползалось темное пятно.
Только после второго выстрела, попавшего в ляжку ноги, Урод, наконец, что-то понял и повернувшись побежал прочь от возмущенного крика: "Schie?en Sie!"
Комендант лагеря не был Белоснежкой, так что стрелять начали буквально все, кому посчастливилось оказаться достаточно близко от безобразной сцены.
Урод бежал удивительно медленно, переваливаясь нелепой иноходью и смешно отмахивая на бегу левой рукой, и лишь невнятно мычал в ответ на новые попадания. А в него все стреляли, и все не могли остановить этот странный нелепый бег.
Кто-то из солдат засмеялся, остальные охотно подхватили, даже комендант, похоже, немного расслабился.
Тойфель поднялся и, встряхнувшись, стал спускаться с крыльца.
У него были свои обязанности. В конце концов начинало темнеть, пора было совершать обход.
Неспешно труся вдоль навесов, где жались друг к другу наблюдавшие этот пародийный расстрел пересыльные, старый пес привычно отвернул морду. Ничего не мог с собой поделать, он с трудом переносил запах этих грязных полубезумных животных.
Темнота стремительно сгущалась вокруг, где-то по-прежнему продолжали стрелять солдаты, и на самом сколе темноты отдаленно звучал чей-то смех.
Впрочем, к тому времени, как доберман прошествовал к столь нелюбимой им восточной стороне ограждения все уже стихло, и в лагере снова воцарились тишина и порядок.
У самого лаза он почему-то обернулся и с непонятной ему самому щемящей тоской посмотрел на бараки и навесы лагеря, на вольеры и возвышающиеся надо всем сторожевые башни. Желтый луч прожектора скользнул по его одинокому силуэту у ограды и наваждение сгинуло.
Пес собрался и полез под колючей проволокой.
Низкие тучи обильно посыпали его мелким мокрым снежком, земля обдавала брюхо пронзительным холодом.
"Я хочу умереть летом", - подумал пес. - "Следующим летом, в светлую и лунную ночь".
Снаружи ждало болото.
Болото ждало в молчании, и сколько ни всматривался старый доберман, сколько ни принюхивался к тяжелому воздуху - Пся Крев будто растворились в тяжелой недоброй тишине.
Тойфель напрягся, не позволяя себе нервничать, пытаясь уловить присутствие этти.
Но уловил он нечто совершенно другое.
Не веря нюху и своим старым глазам, доберман потрусил вдоль ограды, чтобы убедиться в своих подозрениях.
Которые оказались не напрасны.
Он слишком хорошо знал, как пахнет свежая кровь. И когда слегка припорошенный снегом холмик в стороне от помойных ям болезненно шевельнулся, Тойфель понял, что не ошибся.
Каким-то чудом Урод сумел добежать до единственного известного ему спасительного выхода и даже как-то открыть его.
Теперь обессиленный ранами и холодом забавный человек умирал на снегу, в том самом месте, куда обычно оттаскивал трупы других погибших или убитых заключенных.
Доберман сделал неуверенный шаг в сторону Урода и остановился.
А потом он почуял Пся Крев.
Что бы ни заставило их уйти, свежая кровь как магнитом тянула трупоедов обратно.
Человек тихо застонал, он был еще жив, и Тойфель сам не понял, как бросился вперед.
Пересечь границу оказалось так удивительно легко. Коричневым пятном на белом снежке доберман кинулся вниз по склону, к умирающему Уроду и встал над ним, с глухим рыком поднимая загривок.
Из темноты на него уже сверкали красные огоньки глаз, все болото будто вибрировало от низкого, все нарастающего рыка. Темными, подрагивающими от напряжения силуэтами Пся Крев крались к нему по снегу. Первым среди них, не скрываясь шел Паныч.
Паныч был огромен и страшен, и оскаленная, вызверенная морда его выражала ликование. Настал его час.
Тойфель заложил назад уши, чувствуя, как глухо клокочет ярость в его глотке. Ярость и нечто большее, нечто заложенное глубинным внутренним инстинктом и чувством собачьей гордости - стремление защищать.
Оставляя свою свору чуть позади Паныч приблизился первым. Разномастные прихвостни слушались его беспрекословно, образуя широкое кольцо вокруг еле живого человека, застывшего над ним добермана и своего вожака. Трупоеды хорошо понимали, что не взирая на возраст, доберман еще способен разорвать или покалечить первых, кто рискнет напасть на него, и радостно предоставляли эту честь Панычу.
Чудовищный волкодав остановился на расстоянии прыжка от Тойфеля. Будто знал, что скованный своими принципами доберман не сможет и на шаг отойти от Урода.
Глазам не верю. Ты все-таки вышел к нам? Вышел защищать ЭТО?
Карие глаза волкодава насмешливо поблескивали.
В холодной, не до конца промерзшей жиже болота у Тойфеля дьявольски мерзли лапы, но это было лучше, чем если бы болото успело совсем замерзнуть. На льду у него было бы меньше шансов.
Впрочем, шансов не было бы при любом раскладе.
Не понимаю.
Старый доберман и матерый волкодав стояли друг против друга, готовые биться за умирающего выродка человеческой породы. Выбор верности. В пронзительной холодной темноте ветер приносил с Балтийского моря таинственные непонятные звуки.
Твои хозяева приговорили его, как многих других. Почему ради него ты нарушил нашу границу? Зачем отдавать за него свою жизнь?
Ты не поймешь, трупоед.
Доберман стоял над истекающим кровью, замерзающим горбуном неведомого рода, как стоял бы над любым немецким солдатом, нуждающимся в его помощи. Он знал, что он прав. Он не смог бы объяснить этого не то, что Панычу, а даже собственным детям.
Почему, старик?
Волкодав медлил и ждал ответа, и в глубине его глаз уже не было ни ярости, ни торжества, а только чистая, такая детская еще обида.
Мощная почти болезненная судорога узнавания накатила волной, заставляя жадно втянуть воздух, будто пытаясь почуять то, что нельзя объяснить или увидеть.
Ты никогда не понимал этого, Рогоро.
Паныч дернулся как будто его обожгли. Напряженно ждущие Пся Крев отпрянули прочь, напуганные его резким движением. Когда ему удалось справиться с собой, в темных глазах на ощеренной морде сияли безумные искры, веселые и горькие одновременно:
Гррао?
Взгляд пронзительный - внутрь, так глубоко, чуть ли не до боли.
Гррао. Вот уж кого я не гадал встретить здесь и в такое время.
Да, Рогоро, с нашей последней встречи прошло много жизней.
Урод завозился на снегу, быстро нелепо бормоча своим гнусаво-плаксивым голосом. Тойфель покосился на него, на мгновение упуская из внимания Паныча, открывая горло...
Проклятый Гррао, ты никогда не считал меня чем-то стоящим, да?
Волкодав обнажил свои страшные клыки и шагнул ближе.
Старая тварь с непомерными идеалами, ты умрешь, так и не поняв как нелепо и смешно твое стремление защищать. Мы - Псы Большой Охоты, если ты еще помнишь, мы живем не для этого.
Мы - Псы Большой Охоты, в этом ты прав, Рогоро. Доберман спокойно смотрел на ярящегося вожака Пся Крев. Питаться мертвыми для нас - последний позор. А теперь, прошу тебя, не заставляй меня ждать.
Торопишься умереть, старик?
Рогоро, молодой горячий Рогоро, как же ты докатился до такой жизни, малыш?
Доберману было почти даже жалко трупоеда.
Ты... ты... ты - идеальное создание, ты не поймешь! Не поймешь, как это бессмысленно равняться на подобных тебе. Как это глупо - служить и защищать. Какие суки наши Хозяева! Гррао, ты не поймешь! А я знаю. Я перерос твои идеалы. Я мочился на них. Я опустился так низко, как только мог. Ты не поймешь... что иногда единственный шанс выйти из твоей тени - это встать против! Но даже сейчас... даже сейчас ты не считаешь меня достойным противником, Гррао!!!
Рогоро, мальчик, успокойся...
Гррао, преданный безупречный Гррао, даже в этой жизни. Даже сейчас...
ПРЕКРАТИ ИСТЕРИКУ, KNABE!
От рыка добермана даже ветер, казалось, приутих, даже снег на мгновение застыл в воздухе боясь привлечь непрошеное внимание.
В повисшей тишине глухо застонал несчастный Урод. Вряд ли он понимал, что происходит. Доберман переступил с ноги на ногу, разминая застывшие от холода лапы, и посмотрел Панычу прямо в глаза.
Ревнивый обидчивый щенок Рогоро, ты знаешь все сам. Знаешь о выборе верности, о жизни и смерти. Ты хороший боец, я никогда в этом не сомневался, даже не зная, что тот огромный пес на болоте - это ты. Просто мой выбор верности остается неизменен.
Ты бы подох, окажись на моем месте. В голосе Паныча прозвучала плаксивая интонация.
Да, скорее всего. Но выбор смерти мы тоже делаем сами. Я делаю свой сегодня.
Но он все равно бы умер!
Разве это имеет значения, Рогоро?
Паныч отвернулся. Он долго молчал, не двигаясь и не поднимая глаз, заставляя терпеливого добермана ждать, потом сделал еще один совсем маленький шаг вперед и лег перед Тойфелем на мерзлую землю. Позой подчинения. На брюхо.
Не было сказано ни слова, но выбор был сделан.
Я рад снова видеть тебя, малыш.
И доберман подвинулся, подпуская волкодава ближе к человеку.
Паныч пристыжено вылизал ему морду и встал рядом, огромный и теплый.
Как давно это было...
Переступивший через свою гордость огромный пес задумчиво наблюдал, как начавшая понимать, что произошло, его бывшая стая медленно выступает из своих убежищ.
Предательство - последнее дело. Ему пощады точно не будет.
Всю жизнь предатель, да, Гррао? Как бы я ни поступал, я всегда предатель. Такая собачья жизнь.
Не грусти, малыш. Умершие рядом возрождаются вместе. В следующей жизни я присмотрю за тобой.
Ну, ты обрадовал, Гррао.
Пся Крев сжимали кольцо, но нападать пока опасались.
Оставь первых мне. Я сильнее. Ты лучше прикрывай мне бока.
Главное, не забудь, что это не просто драка. У нас есть кого защищать.
Постараюсь. Я, знаешь ли, немного отвык.
Плечом к плечу они ждали атаки Пся Крев, шоколадный доберман с поседевшими подпалинами и молодой волкодав, вполовину больше него. У них под ногами совсем тихо стонал забывшийся человек.
Спасибо тебе, Рогоро. Я этого не забуду.
Волкодав готовился драться и улыбался. Луч прожектора скользил по тонкому слою мокрого снега, едва не достигая будущей сцены боя.
Жизнь - забавная штука, правда, Гррао?
Правда, сынок.
Я совсем не боюсь, Гррао, ты веришь мне? Эта шваль, моя бывшая стая, бояться их - значит презирать себя.
Большое косматое плечо совсем рядом, надежное и теплое.
Верю, сынок... Я рад, что ты рядом.
Как раньше?
Как во времена Охоты, малыш.
Оба пса напряглись, чувствуя, что самые ярые из Пся Крев готовы к броску. Паныч выступил чуть вперед.
Далекий-далекий вой прорвался в музыке ветра, отдаваясь от колючей проволоки ограждения и далеких деревьев за болотом. Пся Крев замерли. Насторожились. И попятились прочь.
Конец.
Паныч тяжко опустился всем телом на холодную землю.
Не раскисай. И подвинься ближе к человеку, он замерзает.
Тойфель тоже все понял, но так легко сдаваться не собирался. Убедившись, что Рогоро подчинился его приказу, сам он лег по другую сторону от Урода.
Все еще сочащаяся кровь дразнила его ноздри, кожа человека была холодной, и пес крепче прижался к умирающему, отдавая последний комфорт своего тепла.
Гррао?
Зов прозвучал просительно.
Что, Рогоро?
А ты правда думаешь, что это Охотник?
Что? Ну, ты мечтатель, малыш.
Но я подумал, с чего еще Гррао такой старый рискнет выйти против всех, как если не ради Охотника.
Доберман неодобрительно покачал головой.
Этот человек совершенно никто. Недочеловек. Я сомневаюсь, что в нем мог бы жить дух нашего Охотника.
И все же ты вышел защищать его...
Наверно, я вышел бы защищать его в любом случае.
Рогоро поднял большую голову с передних лап и через плечо Урода посмотрел на старшего пса.
Я так и думал, что ты так скажешь. Твоя душа всегда была более чуткой, чем ты сам, Гррао. Может поэтому тебя и наказали родиться в породе. Но твои дела убедительнее слов.
Охотник...
Старый пес с сомнением посмотрел на уродливое лицо потерявшего сознание, замерзающего, истекающего кровью человека.
Вряд ли... Наш Охотник просто не мог стать таким. Даже неверие людей, забывших Охоту, не заставило бы его так деградировать.
Волкодав тоже смотрел на Урода.
И все же если это Охотник...
Большой пес вздохнул и поник.
Охотник, мне тебя жаль.
Ты остался все таким же искренним и все таким же еретиком, Рогоро.
Они лежали и мерзли, и грели своими телами израненного Урода, чувствуя, как по всему телу поднимается шерсть от близости этти. Этти тоже чуяли, что Урод еще жив.
Знаешь, даже если бы он не был ранен, нам все равно некуда уходить.
Рогоро снова поник.
Я знаю, некуда.
Тойфель не ответил, он плохо видел, но видел достаточно, чтобы уловить за мельтешением мелкого снега, парение смутных теней. Тени выползали из мертвых ям и лизали кровавые следы оставленные Уродом, пока он бежал от калитки. Тени искали свою добычу. Живую душу.
Доберман не умел сражаться с голодными тенями.
Далеко, на границе леса хором выли Пся Крев. Они знали, что им снова достанутся только трупы. Безобразно скрюченные, вывороченные трупы, из которых вживую пожрали души.
Наверно, при других обстоятельствах этти не тронули бы двух собак, но псы понимали, что если они встанут на пути мертвых, остановить мертвых им вряд ли удастся.
Пойми, Гррао. Я не чист, я причастен. Я ел их мясо. Они найдут нас по моим следам.
Они найдут нас в любом случае. Лежать.
Гррао, я пойду им навстречу. Я грязный, от меня мало пользы. Но по меньшей мере я их отвлеку, задержу их... хоть немного...
Лежать, Knabe, я сказал!
Этти рыскали вокруг по болоту, слепо шаря перед собой когтистыми тощими руками. Первые бледные призраки уже начали осторожно просачиваться по следам Паныча.
Что нам делать, Гррао, что делать? Их нельзя убить, с ними нельзя сражаться, мы ничего не сделаем им, я знаю. О, Фенрир!
Успокойся, Knabe, успокойся и помолись Сестре.
Паныч посмотрел на него чуть ли не в ужасе.
Я не могу.
Можешь. Мы будем молиться вместе. Если это действительно Охотник, Сестра-Хозяйка не откажет нам в помощи.
А если нет?
Значит, мы умрем, защищая обычного человека.
Далеко в низине, среди тонких голых силуэтов редкого леса Пся Крев затихли, слушая слившуюся в один голос молитву двух псов на болоте.
Этти заколебались, но все же продолжили свое плавное приближение.
Иногда молитва отнимает больше силы, чем бой. Старый доберман выдохся и опустился на снег, с печальной радостью внимая отчаянному плачу огромного блудного щенка по кличке Паныч.
Даже если они не спасутся, ему было чем гордится в этой жизни. Ведь хотя бы на одну ночь он обрел Охотника и товарища из стаи.
Он не боялся.
Надрываясь плакал и кричал к небу матерый волкодав.
Все ближе тянулись этти. Из носа Урода пузырясь текла кровь.
"Если будет надо, я сам убью его, чтобы он не достался этти, - спокойно решил доберман. - Не важно охотник он или нет".
Плакал и кричал Рогоро.
Будто в ответ на его молитвы, между туч высоко в небе нежданно выглянул бледный краешек холодной луны.
* * *
Следующим утром пришли машины и началась эвакуация лагеря. В суете сборов, почти никто не обратил внимания на то, что трупа Урода на болоте не оказалось.
К тому же, что удивительного. Там, знаете ли, эти собаки...
Дежуря на вышке, одиноко хлюпал носом Розенкранц, все утро искавший и так и не сумевший найти старого добермана.
Парень еще не знал, что с этого самого дня удача повернется к нему лицом. Он благополучно переживет поражение Германии и даже не попадет в плен. Поселится в тихом провинциальном городке в Австрии. У него будет жена, много детей и полный дом разных собак.
Он еще не знал этого.
Ему никогда в жизни не доводилось слышать о Сестре-Хозяйке.