В детстве, когда я однажды сказала, что у меня самая лучшая бабушка, отец неожиданно возразил, что самая лучшая бабушка была у него. Но спорить я не стала, примирительно заявив, что у него была своя лучшая на свете бабушка, а у меня - своя.
Я вообще в детстве думала, что бабушки, это особая порода людей. Что они все обязательно добрые, тихие, ласковые и терпеливые. И из-за этого детского убеждения, мне не пришло в голову спросить у отца что-нибудь о его бабушке. Поэтому я о ней ничего не знаю, кроме того, что у неё было две дочери и три сына. Но два её старших сына были репрессированы и сгинули в лагерях. И Игорь - внук от самого старшего, уже женатого сына Николая, мой отец, стал после этого жить с нею.
А когда моему отцу было одиннадцать лет, пришло сразу две беды - большая - началась Война и маленькая в сравнении с ней, но личная - бабушка тяжело слегла, даже не ходила. И на его детские плечи легла взрослая необходимость стать единственным кормильцем их с бабушкой! И ухаживать ему пришлось за своей бабушкой, как взрослым приходится ухаживать за лежачими больными!
Однако отцу удалось тогда выходить бабушку и даже поднять её на ноги! Бабушка прожила ещё три года и умерла, когда отцу уже было четырнадцать лет, просто от старости.
Сам он мне этого не рассказал. И узнала я про это значительно позже, от своей мамы, уже после отцовой смерти.
Очевидно такое - "недетское" детство и закалило характер отца, рано сделав его самостоятельным и независимым, с такой внутренней силой, что это ощущалось всеми, без какой-либо демонстрации с его стороны.
Вообще, отец мой был человеком очень сдержанным. И положительное, и отрицательное в жизни, воспринимал всегда спокойно. По крайней мере, внешне спокойно.
Но умер внезапно, от инфаркта, в возрасте шестидесяти лет! По какой-то иронии судьбы, именно в тот день, ответив утром на вопрос коллеги: "Николаич, на пенсию не собираешься?" - "Нет. Я чувствую себя нормально."
К слову, родители моего мужа были ровесниками моего отца и им тоже, как и многим детям войны, рано пришлось начать работать. И образование их так и закончилось на четырёх классах школы. Но несмотря на это, обладая врождёнными художественными способностями, отец моего мужа стал художником - самоучкой и писал пейзажи и натюрморты до глубокой старости. А работал оформителем.
Прожили родители мужа долгую, светлую, хотя и не лёгкую жизнь и умерли в девяностолетнем возрасте, как мечтают многие любящие пары - в один день. "От сердца", как сказали нам в морге. Об этом, что старички, "как в сказке - умерли в один день", многие знают в Борисоглебске, где они прожили свою жизнь, потому что подобно тому, как у растений существует "перекрёстное опыление", так в их маленьком городке существует "перекрёстное знакомство".))
Я сейчас улыбнулась, подумав про Борисоглебск, и вспомнила, как он поразил меня тридцать пять лет назад, когда я вышла замуж за Сергея и впервые приехала в него, в гости к свёкрам. Не могу удержаться и не рассказать об этом.
"Ты на велосипеде ездить умеешь?" - спросила меня одногруппница, землячка мужа. "Нет," - ответила я. "Да?!" - удивилась одногруппница. "Ну ничего - научишься," - добавила она непонятно. Поняла я, о чём она говорила, когда мы приехали в Борисоглебск.
Самым первым впечатлением оказалось крайнее удивление, когда ещё из окна вагона я увидела худенькую старушку в типичном тёмном старушечьем одеянии, с платочком на голове, которая неожиданно полезла в кусты! Я удивлённо уставилась на неё. Ведь не часто старушки, на глазах у всех, лазят в кусты! Следующей степени моё удивление достигло, когда из кустов старушка вытащила велосипед!! Но когда она, обычная старушка в длинном и тёмном, вдруг ловко села на него и укатила, моему удивлению не было предела!!!
Это была первая, но как выяснилось, не последняя старушка на велосипеде! Потому что в маленьком, но привольно раскинувшемся на приличные расстояния городке, практически отсутствовал общественный транспорт и на велосипедах ездили все, что называется, от мала до велика! Обоих полов, всех возрастов и любой комплекции! А перед общественными местами: магазинами, предприятиями, банями и прочим - были сделаны стоянки для велосипедов! На проходных предприятий, в рабочие дни, заставленные таким количеством велосипедов, которое - единовременно - я сроду не видела!!! Вот тогда я и поняла, о чём спрашивала меня Сергеева землячка!
Сейчас уже этой картины нет там. В большинстве своём, борисоглебцы пересели на личный и развившийся - общественный транспорт.
Но вернусь к прошлому. К прошлому наших предков.
2. "Родственники по отцу. "
Мой отец потом доучился. Даже заочно получил высшее образование и стал инженером.
Однако я сейчас хочу рассказать не о нём, а о наших родственниках по отцу.
Вообще, у многих моих друзей и знакомых, либо совсем не было бабушек, либо была только бабушка, а не было дедушки, ведь мы внуки поколения, на чью долю выпала Отечественная война, а у меня было такое богатство: бабушка и дедушка (мамины родители), которых я очень любила и которые меня очень любили! Мне настолько хватало их любви, заботы и внимания, что о бабушке и дедушке по отцу я никогда не думала, не вспоминала и не спрашивала. Решив, ещё в раннем детстве, что раз их нет, значит они умерли. А взрослые, при мне, никогда о них не говорили.
И узнала я о том, что у меня была вторая бабушка, в старшем школьном возрасте, когда отец принёс телеграмму об её смерти, развернулся и вышел.
Спросить хоть что-то у него самого, у меня не хватило духа.
А мамин ответ был скупым: "Когда папа был маленький, его отца репрессировали - незаслуженно посадили. Его потом реабилитировали после смерти - оправдали. Потому что он ни в чём не был виноват, - сказала мама, попутно объяснив значение впервые тогда мною услышанных слов "репрессирован" и "реабилитирован". "Так вот, когда его посадили, - закончила мама, - папина мама бросила сына, отдав его бабушке. Он этого ей не простил. И отношения не поддерживал. Он деньги выслал, а на похороны не поедет."
(Этим ответом тема была закрыта и вскоре вытеснена из головы.)
А после смерти папиной бабушки, отца моего взяла в семью её старшая дочь - его тётя Вера. Не побоявшись взять племянника, который, мягко говоря, совсем не был "лёгким" ребёнком и главное - был сыном репрессированного брата. Я не знаю, какую должность занимал тогда её муж - дядя Коля, а в моё детство он был замминистра Союза по военному машиностроению. А при таких должностях, взять в семью такого родственника, было поступком, который мог негативно отразиться на карьере. Поэтому, не все бы решились. Но они взяли.
В детстве, я ездила с родителями в Москву, к тёте Вере и дяде Коле. Но даже когда они умерли, я была ещё ребёнком. Плюс к тому, моё знакомство с ними ограничивалось нашими приездами в гости и поэтому воспоминания у меня об этих родственниках остались светлые, приятные, но минимальные: уютная квартира на улице Горького и сильно удививший меня мусоропровод прямо в кухне! (Но чистый и не вонючий!) И сами они - доброжелательные, тёплые люди, подарившие мне, кроме другого прочего, самые любимые книги моего детства: "Буратино" и "Сборник стихов и сказок К. Чуковского".
Но узнать тётю Веру и дядю Колю получше я не успела.
А узнала, привязалась и полюбила я других папиных родственников. Младшую сестру его отца - тётю Плину - Апполинарию Яковлевну, худенькую, интеллигентную даму, с внимательным взглядом чудесных глаз, много курившую до глубокой старости (говорили, что курить она начала ещё во время своей активной, комсомольской юности) и её мужа - дядю Лёню, совершенно лысого, высокого, крупного старика, смотревшего на меня с симпатией, переходящей в умиление. Интересно, что дядя Лёня не курил никогда!))
Познакомилась я с ними в пятнадцать лет, когда приехала поступать в художественное училище в Подмосковье. А поступив, ездила к ним, в маленький, симпатичный, подмосковный посёлок городского типа - выкупаться и отдохнуть в домашней обстановке.
Добираться туда надо было три часа: электричкой до Москвы, там - на другой вокзал и снова электричкой - к ним, в единственный дом, который я знаю, где вместо номера (дома) было название. Дом "Орбита".
Как и у всех студентов, кто был в такой ситуации - учёба далеко от дома, но есть родственники недалеко от места учёбы, я ездила сначала часто, а по мере привыкания к общежитию и своей новой жизни, поездки у меня становились всё реже и реже. Но приезжая к ним, я всегда испытывала удовольствие от встречи с ними. Потому что несмотря на возраст, у них вообще не было никаких типичных старческих проявлений: они сроду никогда не ворчали и не брюзжали, не жаловались ни на какие недомогания и болячки, были деятельны и жизнелюбивы. Почему у них и собиралась на праздники куча родни, в том числе, именно молодёжи.
Мы тогда учились и по субботам, в среднем, до пяти вечера ежедневно. Так что приезжала я к ним в субботу, на ночь глядя, а уезжала днём в воскресенье. И всегда чувствовала, что они рады мне, что относятся ко мне с любовью и искренним интересом. Причём, не только проявляя интерес к моим делам и расспрашивая меня о них в следующие мои приезды, а запоминая моих друзей, о ком я рассказывала, или кого привозила и потом интересуясь и их жизнью тоже!
Кстати сказать, к тому что я стала приезжать к ним редко, тётя Плина относилась с полным пониманием, у неё отсутствовал старческий эгоизм, требующий к себе внимания не смотря ни на что! И от моих попыток извиниться, что долго не появлялась, она благодушно отмахивалась и приступала к расспросам.
Когда, отучившись, я с семьёй уехала в Донецк, мы переписывались, но не виделись.
А увиделись на похоронах моего отца, через три года. И вот тогда тётя Плина мне рассказала, как увидела меня в первый раз. Эту встречу я не помню. По словам тёти Плины, мне было три года.
Когда мой отец расстался с первой женой и уехал от семьи, родственники поначалу надеялись, что он вернётся и убеждали его сделать это. Но когда у него появилась другая женщина, это стало сводить вероятность его возвращения в семью до нуля. И они его предупредили: "Игорь, если ты не вернёшься в семью, мы тебе больше не родственники!"
Отец не вернулся.
Женился на моей маме и отношения с родственниками не поддерживал.
И вот, во время свадьбы тёти Плининого сына, которую отмечали в каком-то ресторане Москвы, на втором этаже, снизу принесли огромный букет роз в настоящей китайской вазе (имеется в виду дорогой, тонкий, китайский фарфор - редкая вещь по тем временам) и записку от моего отца с поздравлением и сообщением, что он внизу и если они захотят, могут спуститься.
Тётя Плина говорит, что даже решив спуститься, она сомневалась - мириться ли с племянником, или нет.
"Когда мы спустились к Игорю, я сначала увидела твою маму, рыженькую и худую, а уже потом - тебя. Ты стояла и молча, серьёзно на меня смотрела. Смотрела глазами моего любимого расстрелянного брата Николая! У тебя оказались его глаза! И я простила Игоря. Из-за глаз моего брата Николая. Мы помирились."
3. "Моё счастливое детство."
Но пора наконец вернуться и рассказать и о ней - своей, лучшей на свете, бабушке. Ведь именно ей, в значительной степени, я обязана личным ощущением счастливого детства! Присутствие в моей жизни их, любящих бабушки с дедушкой, да и вообще, всей моей большой родни, одарило меня таким полным ощущением благополучного, счастливого детства, что даже окрасило воспоминания о Харькове, городе, где жила мамина родня, в солнечные цвета безоблачно хорошей погоды!
Кстати, когда я заметила, что в моих воспоминаниях, в Харькове всегда хорошая погода, я вспомнила, что были и дожди, и грозы, и ливни! Даже вспомнила, как однажды, возвращаясь с бабушкой из бани на окраине города и решив сократить дорогу - пройдя через поле, мы, на середине пути, были застигнуты таким ливнем, что пока добежали назад до бани, сверху вымокли до последней нитки, а ноги у нас стали чёрными от земли! Обмыли в бане ноги и смеясь "удачной" попытке сократить путь, стояли на остановке под продолжающимся дождём, терять нам было уже нечего! Остановка была рядом с баней, но ехать выходило дольше и неудобнее, чем пешком пройти через поле. Вот мы и "сократили" дорогу!
Ещё мне вспомнилось, как жуткая гроза, застигшая нас в троллейбусе, ехавшими в зоопарк, причём, уже подъехавшими к нему, заставила нас изменить планы и вернуться обратно, даже не выходя из троллейбуса для пересадки, а проехав по кругу!
Вспомнила и другие дожди... и убедилась, что они всё-таки были!
Вообще, я дожди не люблю, особенно затяжные. Они вызывают у меня целую гамму отрицательных эмоций: от досады и раздражения, до тоски! Но харьковские дожди не вызывали у меня отрицательных эмоций и не нарушали моей безмятежности, видимо, вообще не имея никакого значения для того ощущения благополучного, уверенного в себе и завтрашнем дне, счастливого детства, которое я испытывала у бабушки. И я думаю, поэтому Харьков воспринимался и вспоминается мною - всегда городом хорошей погоды! Солнечным. И золотым.
Мне кажется, что из того, что я сейчас написала, могло сложиться впечатление, что я люблю, или любила, Харьков больше Донецка, где я жила с родителями. Нет. Ещё в детстве я сформулировала для себя, что люблю два города: Донецк и Харьков. Одинаково. Пятьдесят на пятьдесят. Но в Донецке я жила. И это набрасывало на него налёт "серой" будничности, город в целом я воспринимала через серый цвет. А в Харьков - ездила в гости и это наряжало его в золотистые цвета праздника.
4. "Григорий Павлович."
Может показаться, что я ужасно непоследовательна, собравшись писать о бабушке, всё время отвлекаюсь и ухожу в сторону - пишу о Харькове и о родне. На самом деле это не так. Я просто рисую не столько портрет бабушки, сколько бабушку на полотне моего детства. Бабушку, какой она была в моей жизни. И через призму моего восприятия. Хочу рассказать о ней то, что я знаю, и что мне хочется сохранить. Рассказать о ней и не только.
Итак. Продолжим.
Родилась моя бабушка в деревне, в Воронежской области, в большой крестьянской семье. Звали её Дуся, Евдокия Григорьевна.
Отца её звали Григорий Павлович.
Бабушка рассказывала, что отец её, служил в Первую Мировую и был в плену в Германии.
Из-за того, что он там выучил немецкий язык, а вдобавок мог, посмотрев какой-то механизм, сделать его сам, а кое-что и сам придумывал и делал, немец, у которого он жил, очень хорошо к нему относился.
"Грэгор, оставайся, - так произносил имя "Григорий" немец, - оставайся. Выпишем твою семью. Женишься на моей дочке. Будем компаньоны. Оставайся. В России будет плохо. Не возвращайся туда."
Но Григорий вернулся. Женился. И жил с женой и детьми в Воронежской области до начала тридцатых годов, когда началось раскулачивание. У них было крепкое хозяйство, большой сад, который потом стал колхозным и пасека, пчёлы.
Родственники рассказывали, что когда угроза раскулачивания нависла над их семьёй, Григория кто-то предупредил. И взяв свою большую семью (мать, жену и восьмерых детей), бабушкин отец всё бросил в Воронежской области и переселился в Харьков. Зато все остались живы. Он потерял имущество, но спас свою семью.
5. "Харьков".
В Харькове бабушкин отец стал истопником в одном из домов центра города, рядом с нынешним Краеведческим музеем. В подвале этого дома была большая печь для его отопления, которую он топил. Благодаря этому Григорий Павлович получил возможность жить здесь же, в подвале, рядом с этой же печью. К слову, с архитектурной точки зрения, это был не подвал, а полуподвал. Потому что там были окна, которые снаружи располагались сразу над землёй.
Кстати, бабушка, рассказывая об этом, не видела ничего трагического, обидного, или унизительного в том, что после той - благополучной - жизни, наступила - эта - подвальная. Она даже не останавливалась на быте, на том, как конкретно им жилось, большой семье, в этом подвале. А рассказывая о своём детстве, с удовольствием вспоминала школу, подруг, первый в стране Дворец пионеров и кружки в нём. В общем, вспоминала своё детство со светлыми и хорошими чувствами.
Ещё рассказывала, что рядом с ними жила семья, состоявшая из родителей то ли с двумя, то ли с тремя взрослыми сыновьями. У них отняли большой дом и после Революции они ютились все где-то напротив, с окнами выходящими на свой бывший дом. Ещё в детстве я пыталась представить - каково это, но так и не смогла. Мне кажется, что это очень тяжело - ютиться напротив, наблюдая со стороны, как бывший твой дом со временем приходит в упадок от "неухоженности". Впрочем, возможно, в те времена, экспроприации и "уплотнения" воспринимались людьми, как неизбежная необходимость для большинства. И большинство с этим мирилось, привыкая к мысли, что всё правильно и законно. А это, быть может, облегчало людям лишившимся какого-либо имущества, или недвижимости, жизнь - в психологическом плане.
Перед войной, бабушкиному отцу удалось купить на старой окраине города, почтительно называющейся - Основа, часть дома, состоявшую из маленьких сеней, кухоньки и комнаты. До взрослого возраста, из его восьми детей, дожили два брата и четыре сестры. Ещё в детстве мне рассказывали, кто где спал. Кто - под столом. Кто - на столе. Кто-то и в корыте. Я не запомнила, кто- где. Да это и не важно. Главное, что теперь они жили не в подвале, при печке, а в маленьком, но своём доме.
Старшим из сыновей был дядя Яша. Когда он вырос и захотел получить высшее образование, отец возмутился: "А дiти?! Хто iх будэ кормить?!" (В семье разговаривали на суржике). "То ж вашi дiти, ви i кормить!" - ответил дядя Яша и отец, никогда не бивший детей, ударил его по щеке.
Дядя Яша ушёл из дома.
6. "Про харьковскую родню."
Дядя Яша ушёл из дома. Он любил и хотел учиться. Самостоятельно, без поддержки семьи, закончил два высших учебных заведения! Подробностей его жизни я не знаю. Знаю, что спустя годы, он возобновил отношения сначала со своей мамой, а потом и со всей семьёй. И слышала от взрослых, что работал учителем математики в Донецке, когда он ещё назывался Сталино.
В моё детство, он уже жил в Харькове и иногда приезжал к тёте Наде, невысокий, кругленький, мне казавшийся похожим на тапира, энергичный человек. Приходил к нам и подолгу разговаривал и смеялся с моим дедушкой.
А вот следующий за ним сын - дядя Лёня, высокий, сильный, уже совершенно седой в моём детстве, после школы не пошёл дальше учиться, а стал работать и помогать семье. Сёстры помнили это всегда.
"Вiн стiльки для нас зробив! Вiн нас годував!" - говорила ещё и в моё детство, старшая бабушкина сестра - тётя Надя.
Именно семье этого брата, а точнее, его дочери, моей тёте Тане, я всегда буду благодарна за настойчивое предложение - приглашение жить с ними, ею и её мужем Владимиром, когда в 2014-ом году мы выбирали, куда нам сбежать от обстрелов начавшейся гражданской войны.
Но вернёмся к рассказам моих бабушки и мамы о том, что было до меня.
В Отечественную войну дядя Лёня был шофёром, гонял американскую технику. Бабушка с тётей Надей были на фронте медсестрами. Остальная семья оставалась в Харькове.
Бабушка рассказывала, что в войну её папа сам сделал крупорушку и молол людям зерно. В оплату за работу, он брал часть зерна. И как бы там мало ни было, "хоть стакан", но часть из заработанного зерна он обязательно отсыпал и отдавал жене - отнести безногой соседке с двумя детьми. Бабушка говорила, что дети этой соседки потом и много позже, с благодарностью его вспоминали.
Старшая сестра бабушки - тётя Надя, до войны закончила медучилище и успела отучиться два курса мединститута, но началась война и тётя Надя ушла на фронт. Воевала она хирургической сестрой в эвакуационном поезде. После войны доучиваться не стала. И всю жизнь проработала лаборантом в Харьковском институте кожных болезней. Потеряв в войну жениха, замуж не вышла, хотя к ней сватались.
Жила тётя Надя всю жизнь в том самом - отчем доме, в который семья переехала из подвала.
А дядя Лёня и моя бабушка, после войны, ещё при жизни Григория Павловича, построили рядом с отчим домом, дом на два хозяина и "отделились" в него. Но во дворах у них были дорожки от дома к дому, по которым все, всю жизнь, ходили друг к другу, не выходя на улицу.
Вообще, даже уже расселившись, родня регулярно виделась по выходным, а при необходимости и в будни. А рядом живущие: бабушка с тётей Надей и дядей Лёней виделись вообще ежедневно. И конечно все праздники праздновали всегда вместе, собираясь, чаще всего, у тёти Нади.
Отец их, Григорий Павлович, умер из-за врачебной ошибки ещё когда моя мама была маленькой. А вот маму их, мою прабабушку - Марфу Михайловну я застала! Правда, помню с ней только две "картинки", именно "картинки" - ни действий, ни голоса.
7. "Прабабушка"
Одно воспоминание - это тёплый по цвету, охристо-золотистый полумрак низенькой настолько, что даже я, маленькая, чувствовала её уютную "игрушечность" - летней кухни. В летней кухне чисто, по-домашнему уютно и стоит своеобразная приятная, какая-то коричневая полутьма, несмотря на два маленьких, очень ярких от солнечного света за ними, окошечка. За окошками качаются ветки яблонь. Эти яблони - взрослые большие деревья и дают внутри стоящей под ними маленькой побеленной летней кухни, такую золотисто-коричневую полутьму, несмотря на яркий солнечный день.
Посредине летней кухни стоит большой деревянный стол, на котором сушатся какие-то семена. За столом, на длинной узкой лавке, спиной к окошечкам, сидит прабабушка. Для меня - тёмным силуэтом.
Я думаю, что здесь я запомнила её случайно. Просто стояла и рассматривала летнюю кухню. Точнее - любовалась ею, вернее - заинтересовалась этим светом и цветом.
А второе воспоминание, это летний же, солнечный день. У двери в летнюю кухню, рядом с большущим розовым кустом, который я никогда не видела цветущим, на маленькой табуреточке, сидит моя прабабушка и нарезает яблоки для сушки. Только что собранная падалица, чугунок с водой и большая кастрюля - расставлены перед ней, прямо на земле. Я молча стою перед ней и смотрю на неё. Прабабушка совсем старенькая, очень сильно худая, в чём-то длинном и с платочком на голове. Вот и всё. Но учитывая, что я была не старше трёх - четырёх лет, могла и этого не запомнить.
8. "Двор тёти Нади".
Нарезанные яблоки сушились на плоской крыше, примыкающего к летней кухне, маленького сарая, в котором оседали вышедшие из употребления вещи: огромный, тёмный буфет, с точёными деталями, малюсенькая, но настоящая гармонь и другие "свидетельства прошедших времён". Здесь же было маленькое помещение дяди Лёниной мастерской, с тисками и кучей инструментов, разложенных и развешанных в определённом порядке. Там очень часто, занимая собой почти всё, свободное от инструментов пространство, сидел и что-то ремонтировал, дядя Лёня. У двери летней кухни был навес, где хранился садовый инвентарь, дворовые детские игрушки и сушились, развешанные в букетиках травки. Под навес заходила длинная ручка - рычаг от находящейся рядом колонки, вода в которую поступала, если её накачивать этой ручкой. И это было отдельное детское право и удовольствие - накачать воду. Посылая взять что-то под навесом, говорили: "Возьми под пидташком". И я всегда думала, что это такое название навеса. И только много позже поняла, что это была семейная трансформация украинского - "вiзьми пiд дашком", что означает "возьми под крышей" - "крыша" - "дах", точнее - "под маленькой крышей" -" дашком".
А ещё мне с детства нравилась поговорка, которую иногда употребляли в семье, когда хотели сказать, что кто-то кого-то несправедливо обвинил из-за личной неприязни. Прошу прощения у тех, кто посчитает её грубой, но мне она всё равно нравится, за её ироничную передачу самой сути.
"- Хто всрався?!
- Нэвiстка!
- Та ii ж дома нэма!
- Та он ii рубашка висить!"
Для некоторых, чтобы обвинить кого-то, кто им не нравится, достаточно его рубашки. И плевать, что его вообще нет дома!))
Но эта поговорка, которую я слышала только в семье, вспомнилась мне сейчас попутно, как всплыл в памяти приятный запах от земли после дождя, когда я описывала харьковские дожди. Разумеется, что этот запах бывает не только там, но мне он почему-то запомнился на дорожке под вишнями и ассоциируется у меня всегда с бабушкиным двором, с Харьковом, с детством. И я снова возвращаюсь памятью в детство.
Между глухой стеной маленького сарайчика, где сушили яблоки, и стеной соседского сарая, очень высокого, каменного, с окошком где-то под небесами, был узкий проход - дорожка, с растущими вдоль неё белыми флоксами, которая вела во двор к моей бабушке. У начала её находились чистенький, самодельный летний душ и летний умывальник - таз с укреплённым над ним серым алюминиевым рукомойником, у которого надо было снизу нажать на длинненькую "пипку", чтобы полилась вода.
Ближе к дому был чудесный цветник, среди разнообразнейших цветов которого, меня привлекали коснуться их, высокие оранжевые лилии, с пачкающимися, "угольно"-бархатными тычинками и чёрными горошинами в основаниях листьев. При лёгком прикосновении, в ладошке оставалась эта "глянцевая" горошина.
У тёти Нади всегда росло много разных цветов. Не только в этом цветнике, но и в других, по всему двору. Но одними из самых любимых у меня были: "игрушечный" львиный зев, раскрывавший свой "зев" при нажатии на него пальцами и сладко пахнущий по вечерам табак. Эти цветы росли рядом с другим, серебристо-серым от дождей, некрашеным, деревянным сараем, с одной стороны которого прилепилась узкая лавочка, на которой мы сидели по вечерам, глядя на яблони, вдыхая сильный аромат табака, разговаривая и отмахиваясь ветками от комаров. А с другой стороны которого, на скате железной крыши землянки, стояли старые, большие, страшно тяжёлые кованные санки. Там росли старые, тенистые груши и был малинник, куда меня время от времени, вооружив кружкой, запускала тётя Надя.
Перед домом стоял старый, дощатый, посеревший стол, на котором тётя Надя летом стирала, или что-нибудь делала. А если собиралась родня и позволяла погода, этот стол накрывался скатертью, уставлялся вкуснятиной и превращался в обеденный - для всей собравшейся родни.
У дома, рядом с высоким бетонным, всегда чистым, крыльцом, у нижней ступеньки которого, в хорошую летнюю погоду, снимали обувь, а на верхних ступеньках которого, нередко, сидел какой-нибудь очередной представитель детского поколения, - под рябиной, стояла, всегда полная дождевой водой, чугунная ванна. "Общение" с которой не поощрялось, а поэтому было минимальным - сунуть туда ладошку, чтобы достать какой-нибудь упавший листик. А одно лето, очень мне нравясь, в ванной одиноко проплавал белый пластмассовый лебедь, запущенный туда кем-то из младшего поколения.
9. "Тётя Надя и её дом".
Двери в дом, в хорошую погоду, были всегда открыты. За ними находилась махонькая кухонька, переделанная из сеней.
У кухонного стола, покрытого весёленькой клеёнкой и гостеприимно хранящего в себе какие-нибудь немудрёные карамельки и обязательную, открытую баночку варенья, с розетками и ложечками наизготовку, были места нашей постоянной с тётей Надей дисклокации. Я сидела у стола, на сиденье совмещавшем в себе ещё и функцию ящика для хозяйственных мелочей, а тётя Надя либо сидела напротив меня, на единственном, втиснутом между столом и двухкомфорочной газовой плитой, деревянном стуле, либо готовила. Здесь мы вели наши нескончаемые разговоры. Здесь, чаще всего, заставала нас бабушка, когда приходила звать меня ужинать, или обедать. И сердилась, если я здесь уже поела.
"Надя! Ну на шо ти ii' накормила?! Я готовила! Наготовила! Она теперь i'сти нэ будэ!" - с досадой, на суржике, смешивая русские и украинские слова, возмущалась она.
Дверь из кухоньки вела в небольшую, темноватую, проходную комнату - бывшую кухню, где рядом с оставленной на всякий случай дровяной печью, привлекал взгляд гранёными стёклышками в окошках, послевоенный светлый буфет, вытеснивший за громоздкость тот старый тёмный, что доживал свой век в сарае, став хранилищем и других отправленных на вечное хранение вещей. И который был частью старого мебельного гарнитура, украшавшего вторую, большую комнату.
В большей комнате были: тёмный, почти чёрный, раскладывающийся обеденный стол, стоящий между двумя окнами. И два маленьких, круглых столика на высоких, красивых, точёных ножках, того же цвета - подставки под цветы. На одном из них стояли цветы, а на другом - часы с боем. Часы с боем - другого стиля, а те, что были от этого гарнитура - настенные, чёрные, с точёными украшениями, красивым циферблатом с ажурными стрелочками и маятником - в разобранном состоянии, покоились у нас в чулане, являясь бабушкиной частью "наследства". Ещё, от этого же гарнитура, были карнизы над окнами.
Старая мебель была красивой и насколько я помню, я всегда это понимала.
Однажды, когда я выросла, разговор у нас с тётей Надей как-то коснулся красоты этой мебели. И она мне рассказала, как я, где-то трёх, или четырёхлетней, шокировала её вопросом: "Тётя Надя, а почему Вас (всех бабушкиных сестёр, братьев и других родственников их поколения, я приучена была называть тётями, дядями и на Вы) - так вот, - "Тётя Надя, а почему Вас в революцию не расстреляли?"
"А почему нас должны были в революцию расстрелять? " - спросила оторопевшая тётя Надя.
" У Вас же мебель буржуйская, " - объяснила я.
Это, спустя годы, рассказала мне тётя Надя. Сама я этого случая не помнила. А сама я помню другой. Где-то того же времени.
В той же комнате, в красном углу, всегда были иконы, с лампадкой перед ними.
"Тётя Надя! А почему Вы в Бога верите?! Ведь Бога же нет!" - крикнула я однажды, забежав в эту комнату. Тётя Надя ничего не ответила. Она только ТАК на меня посмотрела, что у меня язык прирос к нёбу! Я замолчала. И больше никогда к этому вопросу не возвращалась!
Так что я была не только политически, но и атеистически "грамотным" ребёнком!))
Мои родители и бабушка с дедушкой - в Бога не верили. Я даже не была крещена. Но когда выросла и родила сына, сама твёрдо решила его крестить. И когда впервые привезла его в Харьков, дядя Лёня обратился к священнику маленькой, явно, в советские годы переделанной из частного дома, уютной церквушки у нас на Основе, куда ходили они с тётей Надей. Обратился с просьбой крестить моего сына. Батюшка сказал, что если я хочу крестить сына, то и сама должна окреститься. И предложил сделать это тайно. У нас дома. Но я возмутилась, что если уж я буду креститься, то не тайно! А как положено!
Нас с сыном крестили. А тётя Надя тогда стала нашей Крёстной Мамой.
10. "Тётя Тоня. Виталька"
Кроме старшей сестры - тёти Нади, у бабушки было ещё две сестры. Следующая за ней по рождению - тётя Тоня. И младшая их сестра - тётя Вера.
В моё детство, тётя Тоня уже жила отдельно, получив от молокозавода, где работала, квартиру в другом районе. Рано потеряв, умершего от рака мужа, она сама растила сына, которым всегда могла гордиться. Он был спортивным, отнюдь не зубрилкой, но отличником. С золотой медалью закончил школу и с отличием - высшее военно-инженерное училище, как лучший ученик, получив возможность выбора - остаться в нём же преподавать на кафедре, или уехать в Москву, по распределению. Он выбрал второе.
Сын тёти Тони, двоюродный брат моей мамы, был старше меня всего лет на семь - восемь. И в детстве очень сильно меня дразнил, не отставая, пока не доведёт до слёз. Все мои попытки избежать этого, т. е. выдержать и не заплакать, заканчивались неудачей. И сама, обладая определённой долей едкости и ироничности, я пыталась защищаться. Но ему всегда удавалось взять верх во всех словесных баталиях и добиться поставленной цели - довести меня до слёз. Добившись своего, он оставлял меня в покое, очень довольный собой. И поэтому я называла его "Виталькой".
Время от времени, Виталька требовал, чтобы я называла его на "Вы" и по имени отчеству. "Я тебе не брат! Я тебе - дядя!" - говорил он назидательно, - "Поэтому ты должна меня называть Виталий Дмитриевич! И на "Вы"! Поняла?!" Довести меня до слёз ему удавалось неоднократно. Но вот этого добиться ему не удавалось никогда! Я плакала, но всегда, упрямо называла его исключительно "Виталька"!
Так сложилось позже, что мы много лет с ним не виделись - не совпадали наши приезды в гости к бабушке и тёте Наде. И впервые, через годы, увиделись, когда уже стали взрослыми, семейными и с сыновьями.
"Ну что... Виталий Дмитриевич?" - в замешательстве глядя на него, вместо приветствия, спросила я, когда мы остановились друг перед другом. "Нет! Теперь лучше Виталька!" - улыбнулся он.
11. "Тётя Вера. Наталка."
Младшая бабушкина сестра - тётя Вера, к тому моему возрасту, когда я уже была способна что-то воспринимать и запомнить, тоже уже жила отдельно. В семье считалось, что самая красивая из сестёр - тётя Надя. Наверно, так оно и было. Но мне, на внешность, больше всех всегда нравилась тётя Вера - невысокая, рыженькая, чем-то неуловимым, напоминавшая мне мою маму.
Семейная жизнь тёти Веры не сложилась. И её сын - Саша вырос без отца. Высокий, с усами и слегка вьющимися волосами - напоминавший мне бравого солдата с иллюстрации к "Огниву", вскоре после армии, Саша женился, на девушке из деревни под Полтавой. И родившуюся дочку они назвали Наталкой, что напоминало мне "Наталку Полтавку" и казалось очень удачным.
Но очевидно самой Наталке так не казалось и когда она выросла, то вызвав некоторое моё недоумение, официально поменяла имя на "Сусанна".
12. "Мои бабушка с дедушкой".
Вообще-то, в моей родне, Сусанна уже была. Моя ровесница - Нанка. Взрослые в семье называли её Нана. Но там это имя не вызывало недоумения. Потому что мой дедушка, чьей внучатой племянницей она была, был сыном армянина и русской.
Мне хочется рассказать романтическую историю его родителей.
Его отец был бедным армянином, а мать - из небедной русской семьи, поэтому родня воспротивилась их браку. Но они не уступили родне и бежали в Египет. Чем объяснялось их бегство от родни именно в Египет, я не знаю. Там, в Александрии, родители моего дедушки, поженились. И жили, родив сначала дочь, а потом, в 1917 году - и сына - моего дедушку, которого сначала родители, а потом и все звали Котей. И родительское прозвище "Котя", фактически, стало его именем на всю жизнь.
До семи лет, мой дедушка с семьёй жили в Александрии. Но в 1924 году, правительство Египта, "борясь с заразой коммунизма", собрало всех живших там русских на пароход и депортировало "на Родину" - в Советский Союз. Где мой дедушка и вырос. А в четырнадцатилетнем возрасте, потерял мать, умершую от рака.
Как в своё время его отец, так и мой дедушка тоже полюбил русскую женщину.
Перед войной моя, тогда юная, бабушка выучилась на акушера и по распределению уехала в Армению, где и познакомилась с моим дедушкой, закончившим военное училище и ставшим, к тому времени, кадровым военным.
Бабушка рассказывала, что как раз приехала в Харьков, в свой первый отпуск и шла домой с вокзала, когда из репродукторов объявили о начале войны. И она, как военнообязанная, не заходя домой, сразу же пошла в военкомат.
Но на фронте они снова встретились с моим дедушкой. И служили вместе. Мама как-то рассказала, что бабушка даже однажды спасла дедушку во время переправы, когда он был ранен, а она выплыла сама и вытащила его. И до сорок третьего года, когда её комиссовали, они служили вместе, а в сорок третьем году бабушка родила дочь - мою маму.
Моя мама, рождённая в середине войны, поэтому войну пережившая в самом раннем детстве, тоже зацепила голодные: и военные, и первые послевоенные - годы.
Бабушка вспоминала, как уже после войны, детям в детсаду, первый раз в их жизни, дали подарки - по одной конфете! А моя мама плакала и наотрез отказывалась её есть! Потому что она не знала, что это такое!
Даже спустя годы, у бабушки, это воспоминание вызывало слёзы жалости к своему ребёнку.
Дедушка воссоединился с семьёй через несколько лет после войны, демобилизовавшись и приехав к ним в Харьков.
13. "Дедушка."
Я всегда считала своего дедушку не только умным, что подтверждалось грамотами и удостоверениями - за рационализаторские предложения и изобретения, хранимыми моей бабушкой, а ещё и весёлым, и вдобавок красивым.
Невысокий, всегда очень мало евший и худощавый, с крепкими жилистыми руками, с усами, почему-то сильнее поседевшими, чем достаточно тёмные, несмотря на возраст, зачёсанные назад волосы, кареглазый, он всегда был чисто выбрит и приятно пах одеколоном, которым "орошался" после бритья.
Я его помню только, когда он уже был на пенсии.
Бабушка рассказывала, что в юности дедушка пел и играл на некоторых музыкальных инструментах. Но, на моей памяти, он уже не делал этого никогда.
Зато на моей памяти, дедушка проявлял свои художественные способности.
К моей гордости, у нас были сделанные им две настольные лампы и торшер. Причём, по его собственному дизайну. Поэтому таких больше не было ни у кого.
Вообще, у него были золотые руки, всё сделанное дедушкой, было добротно и красиво.
А самому ему очень нравилось, что я рисую. И он много лет собирал для меня и оформлял репродукции из "Огоньков" и "Смен", сделав специальную подставку для удобного их просмотра. Ещё дедушка сделал мне чемоданчик, вроде этюдника, с отделениями для художественных материалов. А в более раннем моём детстве, играл со мной и клеил бумажные игрушки.
Спал дедушка в проходной комнате, на тяжеленной, жаркой перине.
Вдоль его комнаты, отделяя жилую её зону от проходной, была натянута леска, с лёгкими шторами в абстрактном рисунке, которые задвигались на ночь и раздвигались с утра, напоминая мне театральный занавес. Они мне очень нравились, я то сдвигала их, то раздвигала, то заворачивалась в одну из них. Но без взрослых. Они это сразу же пресекали.
К сожалению, дедушка умер от рака горла, когда я училась в восьмом классе.
В последний год его жизни, когда он уже сильно болел, в Харьков меня не пустили. И это был первый год за всю мою пятнадцатилетнюю жизнь, когда я не ездила в Харьков.
До этого, я в Харькове бывала каждый год.
Пока ходила в детский сад, меня отправляли к бабушке с дедушкой на всё лето, а потом я приезжала на каникулы. Иногда, ещё и на зимние, или весенние.
14. "Бабушкин дом."
Когда я приезжала, то спала в большей комнате, на бабушкиной никелированной кровати, сетка которой спружинивала, если лечь на край. И с неё было очень приятно скатываться на подставленную вплотную к кровати, раскладушку, где спала бабушка, во время моих приездов.
В изголовье, у кровати, стоял сначала дедушкин торшер, с двумя маленькими, выточенными из металла - спутниками, облетавшими маленькую Землю. А потом, много лет, сделанная дедушкой же - настольная лампа, с узкими лампочками, на изогнутых, металлических стойках, явно, изображавшими тоже спутники, облетающие невидимую Землю, по своей изогнутой траектории.
А над кроватью, много лет висела репродукция Маковского "Дети, убегающие от грозы". И каждый раз, засыпая, я смотрела на неё и думала - успеют, или не успеют...
А если мне не спалось, я смотрела в окошки, нижняя часть которых была закрыта белыми, ситцевыми занавесочками, на мрачно-загадочные, чёрные ветки клёнов, на ночное небо, старалась увидеть месяц и прислушивалась к звукам города, шуму поездов и пролетающих самолётов. И мне становилось уютно и спокойно, оттого что я не одна не сплю, а значит, в ночи нет ничего страшного, потому что жизнь продолжается.
Бабушка не боялась сквозняков и комаров. "Что это за лето, если ни один комар не укусил?" - шутила она. Поэтому с утра все форточки и двери в доме - открывались. Белые занавесочки, вместе с тюлем - отодвигались.
Кстати, при жизни дедушки, занавески и стены в доме всегда были только белые, так любил дедушка.
Утром, если бабушка уходила куда-нибудь, пока я ещё спала, она оставляла мне записку написанную таким "медицинским" почерком, что отдельные слова я безрезультатно пыталась разобрать до самого её возвращения. Когда я потом спрашивала, что она написала, она некоторое время пыталась прочитать, но не сумев, со смешком отодвигала записку: "Я уже не помню. А разобрать не могу."
Кроме её кровати, в бабушкиной комнате был круглый, раздвигающийся стол, покрытый скатертью с бахромой, а сверху - ещё и прозрачной клеёнкой. Между его ножками, на перекладине, было очень удобно сидеть, играя "в домик". Сидя за этим столом, я играла, рисовала и читала.
Напротив него стоял послевоенный светлый шкаф, с зеркалом в полный рост. А у другой стены - неполированный, светлый сервант, с недорогой посудой и типичными, массовыми сувенирами. Мне из них, в детстве, сильно нравились: маленькая пластмассовая корзиночка с цветочками; картонная туфелька, обклеенная крашенными маленькими ракушечками; и маленький же, гипсовый негр - курильщик, вместе с которым продавались малюсенькие, "настоящие сигареты".
Все эти любимые сувенирчики я могла забрать с собой в Донецк ещё в детстве, но я хотела, чтобы они у меня в Харькове были. И "перебрались" они в Донецк, только вместе с сервантом и другой мебелью, когда года за три до бабушкиной смерти, мы перевезли её жить к нам.
15. "Жизнь бабушки в Донецке"
Года за три до бабушкиной смерти, мы перевезли её в Донецк. Но хотя именно она сама была инициатором этого переезда, я думаю, что для неё это было ошибкой. Бабушка в Донецке не прижилась, как не приживается большинство стариков - на исходе жизни, выдернутое с корнями со своей почвы - из своей, пусть нелёгкой, но такой привычной за многие годы, жизни.
Нет! Она была слишком доброй, чтобы хоть чем-то огорчать нас! И она никогда не пожаловалась, не сказала, что ей тут плохо, или, что она жалеет о переезде! Но я сама знаю это. Я видела, что она не живёт у нас, а доживает! Что город ей - чужой, незнакомый, непривычный, неинтересный, что она скучает по Харькову, по своему дому и быту, по сёстрам и "девчатам" - своим подругам. Что смысла в дальнейшей жизни она не видит. "Не интересно уже дальше жить," - как-то призналась она мне однажды.
К тому же, за долгие годы после дедушкиной смерти, бабушка привыкла к одиночеству и жизнь с нами сковывала её. Раньше - она приезжала к нам в гости. А теперь - жила с нами. Но продолжала чувствовать себя, как-бы в гостях, а не дома - не расслаблялась, стеснялась. Она придумывала, чем заняться, чтобы быть полезной и переживала, что у нас ей нечего делать. Боялась быть в тягость. Боялась, что обременяет.
Я видела это. И это меня обижало. Я старалась скрывать досаду от понимания, что всё, что мы делаем для неё, ей не интересно, не нужно. Мне было тяжело.
Теперь, когда бабушки нет, я знаю, поняла, что единственное, чего ей не хватало, это моего внимания. Что ещё могло скрасить и наполнить её жизнь? Всё остальное ей, действительно, было уже не нужно.
Я жалею, что не проявляла к ней больше сочувствия и понимания. Не уделяла ей больше внимания.
Я давно уже всё поняла!
Но поздно.
Господи!!! Сколько же много вещей я поняла, почему-то, только потом, когда она умерла!
16. "Смерть бабушки".
Умерла бабушка в начале октября, в больнице.
Мы с мамой уверены, что бабушка предчувствовала свою смерть. Потому что ещё выходя из квартиры, чтоб ехать в больницу, сказала спокойно, что это наверно в последний раз. А через несколько дней, вечером накануне своей смерти, когда мы пришли её навестить, очень настойчиво, но безуспешно, уговаривала нас не оставлять ей принесённую еду и сразу забрать домой посуду.
Вообще, бабушка не боялась смерти. Когда я была маленькой и добивалась от неё обещания дожить до ста лет, она спокойно говорила: "Все умирают. Так правильно. И я не боюсь умереть."
Но она всегда боялась умереть одна и хотела, чтобы рядом с ней была дочь - моя мама.
И на следующий день, бабушка умерла, дождавшись маминого прихода.
Увидела на пороге палаты дочь - облегчённо вздохнула и умерла.
Так, как и хотела.
17. "Бабушкин двор"
Я нарочно рассказала сейчас про смерть бабушки, чтобы не заканчивать свои воспоминания на этой грустной ноте.
А теперь вернусь снова в детство, в любимый дом, в котором я не была уже много лет, но который до сих пор, иногда, мне снится.
Про бабушкин дом, мне удобнее говорить "был", потому что хотя сам дом и существует до сих пор, а в половине дяди Лёни и поныне живёт его дочь - моя тётя Таня, но в бабушкиной половине - давно живут чужие люди и она перестроена под новых хозяев. Поэтому, именно "бабушкиного дома" больше не существует. Того дома, который был в моём детстве и остался уже только в памяти. А я буду рассказывать именно о нём. И опуская то, что формально речь идёт только о половине дома - описываемую часть - буду называть не "бабушкина часть", а "бабушкин дом".
Бабушкин дом, внешне, был типичным для домов того времени. На таком высоком фундаменте, что в окна можно было заглянуть только вытянувшись, а лучше слегка подпрыгнув. Из красного кирпича - он был сухой, светлый и тёплый. Располагался дом не в глубине двора, как у тёти Нади, а наоборот - у края участка, торцевой стороной к улице. И смотрел на неё - с торцевой стены - двумя окошками бабушкиной комнаты.
Входная дверь была с противоположной торцевой стороны и идти к ней надо было - от калитки в невысоком зелёном заборе - вдоль дома, проходя последовательно: мимо бабушкиного, потом дедушкиного, потом кухонного окошка, за которым, чаще всего, и обнаруживалась моя бабушка - к деревянной веранде, с невысоким, в полторы ступеньки, крылечком.
Дорожку бабушка регулярно подсыпала чистым песочком, потому что она не была ни забетонирована, ни выложена кирпичом, как у нас в Донецке сделал мой папа.
Двор был достаточно тенист от деревьев.
В начале моего детства, там росли старые вишни, со сладковатой, янтарной смолой, обладающей тонким, приятным запахом. Вишни были большие и обирать их приходилось с крыши дома и с крыши сарая, куда, в таком случае и мне разрешалось залазить.
На крыше дома, обнаруживался ход на чердак. Но он всегда был закрыт. И на чердаке у нас я не была никогда. В отличие от чердака тёти Нади, куда я иногда поднималась за ней по большой, железной лестнице, заканчивающейся, перед входом на чердак, небольшой площадкой с перильцами - своеобразным балкончиком. Но там, на чердаке, всегда были осы, которых, в отличие от тёти Нади, я боялась и боюсь по сей день. И поэтому лазила туда я крайне редко.
Перед дедушкиным окошком росла слива, где дедушка сделал кормушку и зимой кормил птиц.
А у крыльца - раскинула толстые ветви, огромная, с зеленоватым от мха стволом, затеняющая своей кроной почти весь этот участок маленького двора - старая антоновка. Я думаю, те из нас, кто ел настоящую антоновку, помнят её ароматные плоды, со своеобразной мякотью - белой с желтоватыми, прозрачными вкраплениями.
Потом вишни и старую сливу спилили и посадили новые - сливу и грушу.
Груша!
Груша была сказочно красива! Длинные, гибкие ветки гнулись почти до земли от тяжёлых, румяных, кисло-сладких, сочных плодов. Бабушка подпирала ветки, чтобы они не ломались.
Созрев, очень крупные, краснобокие плоды превращали вид из бабушкиного окошка на грушу - в картину! Правда, сами, упав, превращались в шлепки!) Настолько сочную мякоть скрывала их тонкая кожура!
Бабушка раздавала груши родным и подругам. Как впрочем, делалось и с другими фруктами, и не только бабушкой, но и ими.
18. "Бабушкин дом. Веранда. Кухня."
У меня есть любимая, старая чёрно-белая фотография. Там, на маленьком крылечке своего дома, перед открытой дверью, через которую видно окно бабушкиной комнаты, рядышком, сидят мои бабушка с дедушкой.
Эта фотография, в рамочке, сначала много лет стояла в Донецке, на полке, под иконами. А теперь, единственная - привезённая в Воронеж, стоит на полке здесь, под иконами тоже.
Так вот, по ней понятно, как располагались помещения бабушкиного дома. Как вагоны в поезде - одно за другим.
Сначала - веранда.
Веранда была холодной и на большом столе, там часто ожидали своего срока разные продукты и блюда, которые не помещались в старенький, мизерный холодильник, но которые можно было не опускать в погреб.
Вход в погреб был здесь же - на веранде, рядом с дверью в маленький чуланчик, где с другими "свидетелями былого" пустовала, сделанная дедушкой, красивая клетка для попугайчиков. Попугайчики были в мамино детство. В моё детство - вся общая живность большой семьи - уже осталась в прошлом. В воспоминаниях и рассказах, иногда вдруг получавших какие-то вещественные подтверждения, вроде этой клетки для попугайчиков, или жетонов за собачьи прививки.
В моё детство, однажды, тётя Надя подарила мне морскую свинку, которая всё лето прожила здесь же - на веранде - в ящике, на столе. Но взять в Донецк мне её не разрешили и когда я уехала, бабушка отдарила её какому-то мальчику.
За верандой шла кухонька с обыкновенным, много раз крашенным масляной краской буфетом и "сказочным", потому что он был точно таким же, как выходил "из маминой из спальни", в сказке Чуковского "Мойдодыр" - сделанным дедушкой - Умывальником!
По моим детским наблюдениям, когда бабушка была дома, она почти всё время была на кухне. Сюда я и приходила - поболтать с бабушкой; здесь же и лакомилась чем-нибудь неурочным.
19. "Бабушка вкусно готовила"
Моя бабушка, как все классические бабушки её поколения, очень вкусно готовила.
Нежно-жёлтые пышные омлеты. Изумительно вкусную манную кашу, которую просто невозможно было не любить. Румяную жареную картошечку, с хрустящей корочкой. Вареники, которые, по-моему, сами прыгали в рот, как в сказке Гоголя. Компоты и салаты. Тающее во рту, песочное печенье и торт "Наполеон", вкуснее которого, я не встречала нигде. В общем, ежедневная еда была у неё такой вкусной, что становилась каким-то маленьким праздником.
А бабушкины жареные пирожки с картошкой вообще были непревзойдёнными. Их любили все в родне и её подруги, и коллеги. И на работе ей всегда заказывали их, когда был какой-то повод.
А на праздниках, когда собирались все вместе, все сёстры готовили свои "коронные" блюда. И на этих застольях - с большими мисками всеми любимых, а нынче ставших символами советского застолья - оливье и винегрета, сдобой "яко пух, яко дух" и холодцом - не получалось даже выделить что-то одно, более вкусное!
А в результате, когда я была поменьше, мама, приезжая за мной в конце лета, иногда возмущалась: "Мама! Ты опять её раскормила! Зачем ты её раскормила?! Как свинью!" "Ну ребёнок же хочет есть! Он просит! Как я не дам!" - оправдываясь, лукавила бабушка. Но бабушка лукавила. Помимо - чрезмерно сытных и обильных для маленького ребёнка - основных трапез, она старалась и в промежутках между ними, подсунуть мне что-нибудь вкусненькое. А если я стойко отказывалась от неоднократных предложений, жаждущей "подкормить" бабушки, просто ставила передо мной тарелку, или вазочку, или мисочку и оставляла, со словами: "Пусть тут постоит. Потом - захочешь - съешь." Беспроигрышный вариант! Через время, как-то против воли съедаешь!
В общем, как все классические бабушки, она очень любила накормить!
Кстати сказать, любовь и умение вкусно наготовить, завершались у неё именно любовью накормить. А не любовью поесть. Сама она ела не много, спокойно, как-то равнодушно. А вот кормить любила.
Всех. Особенно детей.
20. "Детский сад."
Следующей, после кухни, была проходная, небольшая - дедушкина комната, из которой белые двустворчатые двери вели в светлую бабушкину комнату, ту самую - с двумя окошками на торцевой стене, одно из которых видно на фото, и третьим окошком, смотревшим во двор - за которым росла красавица груша.
А окошки, глядящие на улицу, смотрели на детский сад, в котором бабушка проработала медсестрой, от самого его открытия, в начале шестидесятых годов и до своего ухода на пенсию.
Этот детсад - двухэтажное, просторное здание, окружённое большой территорией, кажется, существует и поныне, но я опишу его таким, каким он был в моё детство.
Часть его территории была засажена фруктовыми деревьями - взрослыми и большими уже тогда - фрукты с которых шли на компот и выпечку детям.
Детсад, вообще, был весь в зелени: траве, цветах, деревьях и в симпатичных цветущих кустах, многочисленные мохнатенькие, сиреневые соцветия которых, собранные из меленьких цветочков, напоминали по форме то закрытый, то открытый зонтик и приятно, сладко пахли. Такие кусты я много лет почему-то нигде больше не встречала, словно они были эндемиками детского сада!)) И вдруг, к своей радости, обнаружила здесь, в Воронеже, когда мы уехали сюда из Донецка в 2014 году! Оказалось, что они называются "спирея японская".
А вдоль детсадиковского - невысокого, бетонного, "ажурного", побеленного забора - росли огромные клёны. И много раз, глядя в окошко бабушкиной комнаты, я удивлялась - почему они, без ветра, вертикально машут отдельными листочками, будто ладошками.
Но из растущих в саду деревьев, мы - дети, больше всего любили ивы, образующие "беседки" под своими куполообразными кронами из длинных, гибких прутьев, унизанных узенькими "рыбками" листочков. Я люблю их до сих пор.
Одна из ив, большая, а за годы, что я бывала в Харькове, ставшая просто гигантской, росла в самом углу территории сада, у забора, где снаружи была колонка.
К этой колонке, за водой, ходили наши соседи и бабушка. Видеть их - самой находясь в детсаду, было приятно - исчезало чувство изолированности от внешнего мира, которое я безотчётно испытывала в моём донецком детском саду - окружённом деревянным высоченным, глухим забором - где возникало ощущение отрезанности от мира, от воли, от мамы с папой.
К слову. У меня есть шутливая версия объяснения, почему я стала художником.
Потому что мой донецкий детсад был таким маленьким, что нас - детей ежедневно усаживали рисовать, после ужина и "до прихода родителей". Чтобы мы занимали поменьше места.)) И дома - в маленькой комнате общежития - родители тоже усаживали меня рисовать, чтобы не путалась под ногами. Вот, закладка и произошла!)) Но это я улыбаюсь. На самом деле, рисовать я всегда любила и считаю, что мне как раз повезло в жизни - всю жизнь заниматься любимым делом.
Но мой донецкий детсад, действительно, был таким маленьким, всего на три группы, что там даже не было отдельных комнат для сна. И перед дневным сном, мы расставляли в группе раскладушки, застилали их, а после сна, уносили всё обратно, в комнату, где хранились сложенные раскладушки и в ячейках, на стеллаже - скатанные в рулоны, матрасы.