"Когда апостол Павел говорит, что он умер для мира,
это не только метафора в смысле необходимого ослабления
силы его слов, а напротив - нечто обратное гиперболе, ибо энергия
его слов должна быть неимоверно повышена: эти слова надо бы кричать,
а не говорить, чтобы они достаточно задели сознание. Умереть для мира -
означает великую тайну... Да, можно оставаться среди людей и делать вместе
с ними дела жизни, но быть мёртвым для мира и руководить деятельностью
своего тела, находясь уже не в нём, а со стороны, из горнего мира".
В культурном обиходе среднего европейца Кавказ не выражен, он мерцает в его оперативной памяти тревожным огнём "горячей точки". Какие имена собственные ассоциируются с Кавказом? "Беслан", "Басаев", "Берия"? Скажут: среди европейцев Кавказ всегда считался гиблым местом, недаром греки видели Прометея прикованным именно к вершине Казбека. Так, да не так,- вспомним миф об Аргонавтах, 67 славнейших героях Эллады, среди них - Геракл и Орфей, которые отправились именно на Кавказ за "золотым руном". Кавказ в сознании древних обладал двойственной природой, был символом в котором Высшее встречалось с низшим, Свет перемежался со тьмой, Добро сходилось со злом, в крайнем напряжении патовой ситуации. Но русские гении, - от Пушкина до Рериха видели Кавказ в особенном, тайном свете. Мы, кавказцы знаем Кавказ как свою обыденность, скользим по поверхности. Как постигнуть суть Кавказа? Всякое явление понимается в олицетворении его духа. Кто олицетворит Кавказ, раскинувшийся от полубуддистской Астрахани до полуисламского Арарата?
Заветное, имеющее особую ценность для будущего всегда заботливо охраняется, м. б., поэтому сведущие люди, чтобы не сказать лишнего раньше срока - предпочитали обходить вопрос о значении Кавказа стороной, ограничиваясь романтическими ему подношениями. Как будто бы высочайшие и прекраснейшие горы Европы не заслуживают большего! Показательна судьба "отца греческой трагедии" Эсхила (525-456 до н.э.). Он был осуждён к побитию насмерть камнями, обвинённый афинянами в святотатстве. Действительная же вина его была в другом. Автор трилогии "Прометей" (две части её утеряны), Эсхил был посвященным в Мистерии сабеян. Он не изобрёл пророчества Прометея, а лишь повторил в драматической форме то, что открывалось жрецами во время Мистерии Сабасиа, варианта Митраических Мистерий. Вся будущая эволюция человечества была представлена в этих Мистериях, которые не были исключительной собственностью греков, а ведут начало своё от незапамятных времён. В своей трилогии, знавший тайную, сокровенную аллегорическую Драму Посвящения Эсхил, вольно или невольно открыл часть этой тайны. Открытие тайн Мистерий всегда каралось смертью. Эсхил показал нам, что миф о Прометее не только говорит о прошлом, он устремляет нас в будущее. Прометей - не греческий герой, его образ восходит к несказуемой древности. Это стержень, "мировая ось" человеческой культуры, которая существовала до "осевого времени", вокруг неё вращались сокровенные представления человека о Спасителях, которые хранились в глубокой тайне.
Прометей - подвижник и благодетель человечества, принявший на себя ради спасения смертных самые ужасные муки. Pro-me-theus "тот кто видит будущее" изобрёл и преподал людям искусства, тайные искусства, белую магию, культ, Мистерии, то, что соединяет землю с небом, человека с Божеством. Он восхитил и передал людям тайну Божественного творящего Огня, он внедрил в сознание людей искру духа, разгорающуюся в Огонь незримый. Огонь и Свет разума, дающий человеку высшие способности, делающий его подобным Богам. Титан и полубог за это прикован был к вершине Казбека, осуждён на терзания. Но эти его страдания не вечны, а будут длиться до дня, когда Геракл сын Зевса снова воплотится, он освободит Прометея. Миф о Прометее на самом деле является пророчеством о тайнах циклических преображений, в процессе которых человечество от планетарной фазы эволюции перейдёт в эволюции космической. Это пророчество о новой расе. Огненные зерна духа, посеянные Прометеем в душах смертных прорастут, и новые люди будут уже не только людьми, а станут полубогами, подобно Прометею. Прометей - это олицетворение Старших Братьев человечества, прото - и анти образы которых являются стержнем всех древних Теогоний. Небесное Братство Спасителей, олицетворённое в Прометее, жертвуя собой, воплощается среди людей на протяжении всей человеческой истории, вскармливая человечество огненной кровью своих Божественных сердец, питая таким образом его сознание, превращая его постепенно из зверочеловека, живущего инстинктом самосохранения в разумное существо. Послушный зову своей божественной природы, который он слышит благодаря Прометею, "человек разумный" должен ступить на следующую ступень своей эволюции, стать богочеловеком. И это как-то связано с Кавказом. У Эсхила прикованный к вершине Казбека Прометей пророчествует Ио, богине культуры, которая, покинув Европу, следует через Кавказ в Азию, откуда вышли наши индоевропейские предки,- о зарождении новой расы. Он открывает Ио - матери человечества, её эволюционную задачу, - творение нового человека, новой расы полубожественных существ. Ио должна основать поселение для себя и своих детей на Востоке. Разбить свой шатёр на просторах того, что сегодня зовётся Россией. Вот как можно интерпретировать весть о Прометее, принесённую Эсхилом. За раскрытие этой тайны Эсхил и был приговорён к смерти. Что же, он следовал своему герою, главному культурному герою человечества. Прометей не только преобразитель человечества, он его зародитель. Он месит влажную глину и формирует из неё тело первого человека, которого он же одарит искрой огненной души.
Миф о Прометее - это величайший из мифов, он имеет несколько смысловых слоёв. Этот Титан есть нечто большее, чем похититель небесного огня, создатель человека разумного, его Спаситель. Он представляет собой и совокупное человечество, деятельное, трудящееся, разумное, устремлённое к свету, стремящееся достигнуть божественных сил и божественной мудрости. Именно человечество за эту дерзость свою наказуется в лице Прометея. И оно в мучительный период полного погружения духа в материю, период прикованности духа к скалам земным, где орёл неутолимых страстей непрерывно клюёт его печень, в великих страданиях разовьёт свой разум, разожжет искру своего духа пробудится к счастливой жизни в свете, духе и истине. Всё говорит о том, что время этого преображения пришло. Первые представители этого нового типа человека - дети Света ("дети индиго") стали уже в критически значимых количествах появляться среди нас.
Одним из первых таких детей явился великий русский мыслитель Павел Александрович Флоренский (22.01.1882 - 8.12.1937). С.Н.Булгаков писал, что Флоренский - единственный, это чудо человеческого ума и гения. Святой, сверхчеловек, с жаждой беспредельного познавания. "Он загадка из загадок, может быть, самый интересный и значительный из людей когда-то бывших". Он "один как Эльбрус с снеговой вершиной, никого не видит около себя, наравне с собой".
Всё время старательно подчеркивается, что П.А. Флоренский был православным священником. Сам он тоже говорил на эту тему. А.Ф.Лосев писал: "Я вспоминаю сейчас одну из бесед с ним: "Я, - говорит, - принял священство не для того, чтобы служить на приходе. Я принял это для своего личного общения с Богом. А знаете, наши приходы - это ведь сплошь бытовое православие, которое мне совершенно неинтересно. Я никогда ни на каком приходе не был и не буду, потому что слишком все это скучно, неинтересно, слишком это стало бытовым и обычным. Религия - это что-то необычное. А здесь все обычно, "все бытовое". (1).
Флоренский завещал своим потомкам: "Пусть же в каждом поколении хоть один будет иерей, лучше всего - как я, т.е. иерей для себя, иерей ради службы Божией, имеющий ремеслом что-нибудь особое". (2). Т. е. трудящийся иерей, иерей-ремесленник, как Флоренский, который всю жизнь работал, а не жил на подаяние прихожан. "Не работающий - да не ест".
А вот что он писал ректору Московской Духовной Академии епископу Феодору о корнях спесивой нетерпимости поповской в 1913 году: "Дело в том, что Церковь конкретно раскрывается в разных общественных сферах. А т.к. каждой среде естественно переоценивать себя, то она склонна и все свои особенности, бытовые и временные, считать за атрибуты церкви. Духовенство, как владеющее властью в Церкви, отчасти законною, отчасти захваченною, более чем какая другая среда, имеет склонность поповский быт, поповские манеры, поповские интересы выдавать за Христову Церковь и её атрибуты. Я не берусь судить или даже осуждать "поповство"; однако самым решительным образом скажу, что оно мне не только чуждо, но я вовсе не вижу надобности усваивать его себе... (...) ... люди, отрицающие не только положения православия, но и самого Христа, прямо или косвенно, но соблюдающие при этом известный семинарский этикет, благополучны; а другие, нарушившие этот этикет, или точнее, живущие по этикету иной среды, хотя и искренне признают церковность, на каком-то подозрении.
Скажу о себе. Я имел возможность быть профессором по любимой мною математике; имел и другую возможность - заниматься богословием за границей (мой отец почти требовал этого и обиделся на меня за Академию). Если я отказался от всего этого и, избрав Академию, потратил на неё 10 лучших лет своей жизни и упорного труда - значит, я хотел именно православия и именно церковности. Я хотел и хочу быть верующим сыном Церкви и, кроме того, всегда, и по характеру, и по убеждению, старался искренно почитать всякую законную власть, даже когда она бывала не на высоте положения, - подчиняясь ей для Бога. Но если другие не понимают, то Вы-то, Владыко, понимаете разницу между послушанием и подхалимством. Конечно, ради общецерковной жизни иногда нельзя обо всём говорить, но нельзя же бессовестно лгать, потакая произволу отдельных лиц!" (3).
Этот великий человек, - кавказец, мать его происходит из знатного армянского рода Сапаровых, сам он родился на территории современного Азербайджана, долго жил в Грузии. Родоначальник данной ветви Флоренских - И.А. Флоренский главный лекарь Ардонского военного госпиталя много лет жил, умер и похоронен в Северной Осетии, 22.04. 2006 его могила была открыта в г. Ардоне.
Как и положено кавказцу, Флоренский обладал исключительным личным мужеством. При советской власти он не снял с себя священнического сана, всюду, и в советских учреждениях, где он работал, - ходил в униформе иерея, с крестом на груди. Он не боялся антихристовых слуг ни до революции, ни после неё.
Но вот странность - на экслибрисе, исполненном для него В.А. Фаворским в 1921 году кроме надписи "ИЗЪ КНИГЪ СВЯЩЕННИКА ПАВЛА ФЛОРЕНСКОГО" нет никаких атрибутов священства. А есть изображение западноевропейского рыцаря в полагающихся доспехах, в шлеме с поднятым забралом, с плюмажем; взявшегося правой рукой за рукоять меча, а левой рукой придерживающего стоящий на земле щит с изображением генеалогического древа. Торс его насквозь пробит стрелою. Изображение исполнено с элементами, взятыми в обратной перспективе. Видим и грудь его, и спину. Зная учение Флоренского о символе, его любовь к книгам, всегдашнюю продуманность всех действий, понимаем - этот его экслибрис играет роль своего рода герба. Что же он хотел таким образом сообщить нам о себе?
Главные мотивы Флоренского: 1) нет "религий", а есть "Религия", фрагментами которой и являются "отдельные религии"; 2) все мифы - религиозные, философские, и все другие какие бы они ни были - являются обряжениями, обрядами одной центральной осевой вещи мироздания - культа, культуры - служения Свету. Жизнь любого человека, осознаёт ли он это или нет, есть непрестанный обряд откровения Света незримого или затемнения этого Света в себе, третьего не дано. Серия серий обрядов "чёрной магии", когда сознание человека обряжает свою светозарную суть - ядро духа - всё новыми и новыми слоями гнилой ветоши человеческих, слишком человеческих порождений, или серия серий обрядов "белой магии", когда покровы иллюзии, затеняющей эту суть, один за другим снимаются, разоблачаются: "и познаете истину и истина сделает вас свободными". Издревле и до сего дня человечество принизывала, держа над бездной хаоса, сеть воспитательных учреждений, некоторая историческая среда "некоторого сверх-народа, каковым должно считать всю организацию посвятительных центров в ее целостности", сеть "над-индивидуальных общественных сил" или Мистерий. (Флоренский). Божественное руководство человеческой эволюции через эту сеть открывает истину светозарной сути человеческого духа тем из людей, кто созрел для этого.
Мы можем говорить о двух линиях посвящения в таинства Мистерий: посвящение апполинийское, солнечное, мужское и посвящение дионисийное, лунное, женское. Обе эти линии приводят к порогу высшего познания. Но перейти этот порог может только тот, кто прошел обоими этими путями: "Нельзя жить с сердцем, пронзённым одною только солнечностию; там, где нет творческого мрака пещерных посвящений, Солнце-Аполлон сжигает и губит, переходя в Молоха. ...солнечное восхищение... уже есть, в своей односторонности, нарушение мистического равновесия, уже есть солнечная смерть". Посвящение в апполинийские таинства издревле символизировалось стрелою, пронизывающей сердце неофита и убивающей гнездящегося в сердце человеческом дракона самости. Солнечное посвящение Флоренский принял на Кавказе летом 1899 года. Здесь, на горном перевале Утини у границы Рачи и Сванетии, возле священной плиты с изображением системы концентрических эллипсов "с подходящими к ней дугами другой такой же системы. Эллипсы выступают барельефными линиями. Подобного рода изображения встречаются на древнейших памятниках доисторического Египта и на критских древностях", он переживает экстаз красоты. (Кавказ всегда был одним из центров посвящений, об этом свидетельствует и недавно описанная Комсомолкой история обнаружения во Владикавказе, на чердаке дома, в котором живал М.А. Булгаков, фрагмента таинственного диска, с письменами, напоминающими известный Критский диск). Стрела, пронзающая сердце рыцаря на экслибрисе - символ солнечного посвящения. О том, что Флоренский принял и лунное посвящение говорит рисунок щита в левой руке рыцаря - это генеалогическое древо, символ Мирового древа, Женского Начала. Это второе великое преображение своего сознания он пережил во второй важнейшей точке своей жизни, рассчитанной по закону золотого сечения его внуком П.В. Флоренским, - около 1918 года. Эта величайшая Мистерия древнего Египта проводилась в тайных помещениях специально для неё построенных циклопических сооружений. Флоренский же обошелся на этот раз без Великой Пирамиды. Он принял высшее посвящение в средней полосе России, там, где над порталом Собора, построенного на Маковце, на горе в лесном урочище, имевшем древнее название "Белые Боги" красуется дерзкая надпись ВЕДОМОМУ БОГУ. У Преподобного Сергия. (Подробнее о посвящении Флоренского здесь: http://zhurnal.lib.ru/j/jasxko_g_j/paf.shtml и здесь: http://zhurnal.lib.ru/j/jasxko_g_j/pavel.shtml )
.
Говоря о достижениях духа арх. Феодора (Бухарева), Флоренский в своей начатой в 1918 году книге о нем пользуется символикой, употребляемой буддистами, когда они говорят о достижениях великих Йогов, Архатов, Бодхисаттв. ("Богочеловеков", "теургов" по номенклатуре Вл. Соловьева.) "В просветленной личности опального и расстриженного архимандрита уже давно отстоялась та муть плотских желаний, то субъективное и корыстное вожделение, которое людям, не знающим подвига, туманит чистые контуры ноуменальных основ мира и раздваивает совесть между скучным полупризнанием и тоскливым полуотрицанием бытия, людей же вовлеченных в водоворот страстей, вполне лишает ноуменального зрения и их, мирскими пристрастиями растворившихся в чистой субъективности, вынуждает признавать только правду мироотрицания, отрицания того мира, существование которого они даже не подозревают, ибо их духовное око созерцает лишь собственное их пристрастие к мирским похотям. Напротив, Бухарев созерцал мир чистым оком и, оторвав от себя корыстную жажду жизни, остановив воспаленное кружение колеса бытования, угасив в себе стихийную безмерность хотения, (курсив мой - Г.Я.) сумел увидеть мир сверхличным, разумным, по терминологии древней, бескорыстным любованием как первозданную красоту Отца Небесного, Предвечного Художника..." (4) Это ведь буддисты говорили, что Архат отрывает от Себя Танкху - корыстную жажду жизни, останавливает кружение колеса перевоплощений, угашает в Себе Тришну - стихийную безмерность хотения.
В 1918 году наблюдается особый всплеск его творческой активности. Тогда он получил импульс самого мощного этапа творчества. Импульсы к творчеству он получал умозрением идей. Судя по всему, в 1918 году он узрел те же символы бытия, которые в 592 году до н.э. узрел Гаутама Будда. В своих прозрениях истины и осознании увиденного Флоренский поднялся до высот, доступных умозрению немногих. Я не утверждаю, что он стал Буддой, но то, что он вошел в тот четко очерченный круг, из которого вышли к людям и Будда и Христос и другие Гиганты Духа - несомненно. Будда, "просветлённый", буквально "пробуждённый", - человек, достигший наивысшего предела духовного развития. "Когда апостол Павел говорит, что он умер для мира, это не только метафора в смысле необходимого ослабления силы его слов, а напротив - нечто обратное гиперболе, ибо энергия его слов должна быть неимоверно повышена: эти слова надо бы кричать, а не говорить, чтобы они достаточно задели сознание. Умереть для мира - означает великую тайну... Да, можно оставаться среди людей и делать вместе с ними дела жизни, но быть мёртвым для мира и руководить деятельностью своего тела, находясь уже не в нём, а со стороны, из горнего мира", - эти слова Флоренского об апостоле Павле относятся и к Будде, приоткрывают тайну личности самого Флоренского. В одной из самых разработанных понятийных систем человечества - буддизме, такие сущности, в высшей мере воплощающие на земле неземное, - дух - зовутся Бодхисаттвами. Этот термин, широко принят сегодня на Востоке. Он используется в Учении Живой Этики, принесённом нам русскими из русских людей - Рерихами. Термин Бодхисаттва лучше всех других терминов применим и к олицетворению гения, духа, или Ангела-Хранителя места.
Несомненно, - Ангелом-Хранителем Кавказа является сам учредитель Мистерий - Прометей. Подобный Прометею, - Флоренский один из великих гениев человечества. "Флоренский - выдающееся и уникальное явление в истории отечественной, да, пожалуй, и мировой культуры. Фактически он сам был вочеловечившейся квинтэссенцией культуры, её воплотившимся духом в период её острейшего кризиса. Многое из того, что было создано средиземноморской культурой за последние 2,5-3 тысячи лет, с удивительной силой выражения было сконцентрировано в этой личности в некоей гармонической целостности". (5)
Прометей - дух, ось человеческой культуры, связан с Кавказом глубокой пока ещё не выявленной мистической связью. Кого же из кавказцев, как ни Флоренского, последнего из христиан, великого Посвященного, восприявшего солнечную природу горнего мира и властную природу лунного серебра на вершинах Кавказа, мы должны признать наилучшим олицетворением Прометея, - Бодхисаттвой Кавказа?
В 2007 году Россия стала председателем Совбеза ООН. Очень правильно и глубоко прокомментировал это протокольное событие постоянный представитель РФ при ООН, он сказал, что быть мостом между народами - это призвание России.
Действительно, посмотрим на великих русских гениев на Пушкина, Достоевского, Толстого, Вл. Соловьёва, Рерихов, Флоренского и других. Что их всех объединяет? То, что они были своего рода живыми мостами. Если взять первое, что бросается в глаза: Пушкин явится мостом между западной отчётливостью и русской сверходарённостью, Достоевский и Толстой между преподобным Сергием и Серебряным веком, Вл. Соловьёв между Софией и людьми... Приглядевшись, можно заметить, что призвание России, русской культуры, русских людей - быть живыми мостами между всеми противоположениями. Между сущностью и явлением, между Духом и Материей, между Богом и человеком, между Небом и Землёй, между видимым и невидимым, между всеединым и частным, между духовным и чувственным, между родом и индивидуумом, между культурой и цивилизацией, между наукой и искусством, между поэзией и жизнью, между музыкой и историей, между Востоком и Западом, между Севером и Югом, между разными народами, культурами и цивилизациями...
Об этом свойстве русского духа Флоренский пишет вот как: "Богословски все догматические споры, от первого века начиная и до наших дней, приводятся только к д в у м вопросам: к проблеме Троицы и к проблеме Воплощения. Эти две линии вопросов были отстаиванием абсолютности Божественной, с одной стороны, и абсолютной же духовной ценности мира - с другой. Христианство, требуя с равной силой и той и другой, исторически говоря, было разрушением преграды между только-монотеистическим, трансцендентным миру, иудейством и только-пантеистическим, имманентным миру, язычеством, как первоначал культуры. Между тем, самое понятие культуры предполагает и ценность воплощаемую, а следовательно - сущую в себе, неслиянно с жизнью, и воплощаемость её в жизни, так сказать, пластичность жизни, тоже ценной в своём ожидании ценности, как глины, послушной перстам ваятеля:
...Сама в перстах слагалась глина
В обличья верные моих сынов... -
свидетельствует о творчестве, устами Прометея, глубинный исследователь художественного творчества. (Вяч. Иванов. - Г. Я.).
Итак, если нет абсолютной ценности, то нечего воплощать, и, следовательно, невозможно само понятие культуры; если жизнь как среда, насквозь чужда божественности, то она не способна принять в себя, воплотить в себе творческую форму, и, следовательно, - снова уничтожается понятие культуры. Нападения на это понятие были всё время то с одной, то с другой стороны - то со стороны одностороннего язычества, то со стороны одностороннего иудейства, и защита культуры, в самых её основах, всенародным соборным сознанием всегда была борьбой за оба, взаимо-необходимых начала культуры. Смотря по характеру нападений, и сама защита схематически чеканилась в лозунгах, имеющих, на вкус случайного обозревателя истории, узкий и схоластический характер догматических формул, но полный соками жизни и величайшей обще-культурной значимости, при рассмотрении их в контексте культуры. Два принципа культуры, - они же - предельные символы догматики - взаимно-подкрепляемые и взаимно-разъясняемые, как основа и уток, сплетают ткань русской культуры. Притом, Киевская Русь, как время первообразования народа, как сплетение самых тканей народности, раскрывается под знаком идей о божественной Восприимчивости мира, тогда как Руси Московской и Петербургской, как веку оформления народа в государство, маячит преимущественно другая идея - о воплощающемся, превышемирном Начале ценности. Женственная восприимчивость жизни в Киевской Руси находит себе догматический и художественный символ Софии-Премудрости, Художницы Небесной. Мужественное оформление жизни в Руси Московско-Петербургской выкристаллизовывается в догматический и художественный символ Пресвятой Троицы. Родоначальники двух основных пластов русской истории, - Киевского и Московского, вместе с тем, суть величайшие провозвестники этих двух основных идей русского духа". (6). Вот почему излюбленным символом русских явилась Троица - ВЕДОМЫЙ БОГ.
Флоренский пишет о себе 25.04.1920: "Всю свою жизнь я думал, в сущности, об одном: об отношении явления к ноумену, об обнаружении ноумена в феноменах, о его выявлении, о его воплощении. Это - вопрос о символе. И всю свою жизнь я думал только об одной проблеме, о проблеме СИМВОЛА. Умственный взор направлялся в разные стороны; много разных предметов прошло предо мною. Однако, не я проходил пред ними, ибо искал одного, всегда одного, и внутренне занят был одним, всегда одним. Я искал того явления, где ткань организации наиболее проработана формующими её силами, где проницаемость плоти мира наибольшая, где тоньше кожа вещей и где яснее просвечивает чрез неё духовное единство. Впрочем, может быть, я не совсем удачно говорю. Дело в том, что для меня отношение высвечивающего и просвечиваемого, вещи и кожи, никогда не было внешним. Никогда я не собирался созерцать это духовное единство вне и независимо от его явления. Кантовская разобщенность ноуменов и феноменов, даже и тогда, когда я ещё не подозревал, что существует хотя бы один из перечисленных туту четырёх терминов: "кантовская", "разобщенность", "ноуменов", "феноменов", - она отвергалась всегда всем моим существом. Напротив, я всегда был в этом смысле платоником, имеславцем: явление и было для меня явлением духовного мира, и духовный мир вне явления своего сознавался мною как не-явленный, в себе и о себе сущий, - не для меня. Явление есть самая сущность (в своём явлении, подразумевается), имя есть сам именуемый (т.е. поскольку он может переходить в сознании и делаться предметом сознания). Но явление, дву-единое, духовно-вещественное, символ, всегда дорого мне было в его непосредственности, в его конкретности, со своею плотью и со своею душою. В каждый жилке его плоти я видел и хотел видеть, искал видеть, верил, что могу видеть, - душу, единую духовную сущность; и сколь тверда была моя уверенность, что плоть не есть только плоть, только косное вещество, только внешнее, столь же тверда была и обратная уверенность - в невозможности, ненужности, самонадеянности видеть эту душу бестелесной, обнаженной от своего символического покрова. Да просто я стыдился видеть её обнаженной и не согласился бы смотреть на её наготу. Гностицизм, так понимаемый, всегда претил мне, и всегда мой ум был занят познанием конкретным. Впрочем, сама мысль о наготе души вещей не приходила мне в голову и была для меня тогда, ранее, если бы предложили мне её, пустой, беззвучной, выдуманной. Мне претил позитивизм, но не менее претила и отвлечённая метафизика. Я хотел видеть душу, но я хотел видеть её воплощенной. Если это покажется кому материализмом, то я согласен на такую кличку. Но это не материализм, а потребность в конкретном или символизм. И я всегда был символистом. Покровами вещества не сокрывались в моём сознании, а раскрывались духовные сущности; а без этого покрова духовные сущности были бы незримы, не по слабости человеческого зрения, а потому, что нечего там зреть; но всё дело в том, как разуметь вещество. Вещи в себе всегда были для меня непознаваемы, но не по скептическо-пессимистической оценке познавательной способности человека, а потому, что там познавать нечего. И повторяю сказанное вначале, что неведомое было таковым не потому, что было неизвестным, а потому, что оно познавалось, и познавалось в своих вторжениях в познаваемое, оставаясь при этом ино-мирным, ино-природным, своеобразным и странным, по обычному пониманию. Но знаком, знамением его неведомости было в моём сознании прочно укоренившееся различие между "кажется" и "есть". Кажется так-то и так-то, но на самом деле обстоит совсем иначе, совсем наоборот, в полной противоположности своему казанию. Однако, это противоположение не имело ничего общего с кантианством. В кантианстве противополагается вещь своему явлению. Но как возможно противоположение там, где невозможно сравнение, где нет никакой познаваемости вещи, где один термин противоположения всецело имманентен, а другой - всецело трансцендентен? Мне же представлялось с раннейшего детства, что явление есть именно явление, объявление, проявление вещи, от вещи не отделяется и потому - столь же "здесь", как и "там". А вещь мне казалась являющей себя своими явлениями и потому пребывающей столь же "там", как и "здесь". Противоположность "кажется" и "есть" состояла для меня в самых явлениях, в самых выявлениях. Бывают выявления поверхностные, а бывают и более глубинные. И сами о себе они свидетельствуют как о таковых. Вглядись в явление - и увидишь, что оно есть шелуха другого, глубже его лежащего. И то, глубже лежащее, - есть "ноумен" в отношении первого, как "феномена". Когда пристально вглядываешься в явления, то усматриваешь там то, чего раньше вовсе не видел и, более того, чему видел противоположное. Это-то и составляет "есть" в отношении к тому, что "кажется".
Но "есть" - ничуть не хуже, нежели "кажется" - тоже может быть воспринимаемо каким-то тончайшим восприятием, и тут-то на глубине, когда подойдешь к тому "есть", то видишь не только его, но и то, что "кажется", выражающим своё же противоположное, т.е. подлинное "есть". Таково, по крайней мере, было убеждение моё с раннейшего моего детства. И, повторяю, это убеждение стало с того же времени зерном всех других убеждений. Иначе мыслить я не могу, иной склад мысли отрицается всем моим существом.
Философски, в терминах критицизма, основной вопрос моей жизни может быть назван вопросом о "схематизме чистых рассудочных понятий", конечно, разумея это сочетание терминов расширительно. Как общее сочетается с частным, отвлеченное с конкретным, духовное с чувственным? В силу чего явление может быть бесконечно значительнее себя самого, открывая перспективы на ряды явлений к первоявлению? В силу чего чувственное может становиться схемою сверх-чувственного? Проблема этого схематизма была моей проблемой, даже когда я не слыхал имени Канта. Помню, много лет тому назад отец мой, когда я был ещё в одном из средних классов гимназии, заметил мне, что сила моя - не в исследовании частного и не в мышлении об общем, а там, где они сочетаются, на границе общего и частного, отвлеченного и конкретного. Может быть, при этом отецсказал ещё - "на границе поэзии и науки", но последнего я твёрдо не припоминаю. Тогда я плохо вник в его слова и несколько обиделся на такое суждение обо мне, полагая, что настоящих человек, т.е. пребывающий в мышлении отвлеченном, - это чистый ученый, под каковым разумел я мышление научное. Само сопоставление моей мысли с областью поэзии мне казалось унизительным. Но папа, помню, настойчиво твердил своё и даже добавлял, что хотел бы в будущем моей работы в этой пограничной области. Тогда я находился и теоретически и психологически в наибольшем отдалении от своего детского мировосприятия, и потому такое суждение обо мне было наименее своевременным. Но, очевидно, и в этом иссякании детства отцовское суждение обо мне было правильным, хоть мне и не хотелось, чтобы это было так. Любивший меня и следивший за мною с волнением, отец должен был знать меня и иметь основание для прогноза. Впрочем, я не могу сказать, чтобы мой протест в данном отношении был внутренним, и в себе я знал правоту отца.
После этого разговора отец мой в разные времена, и в частности, когда я был в Университете, говаривал мне то же: он одобрял мои стремления перебросить мост от математических схем теории функций к наглядным образам геометрии и к явлениям природы; он считал, что тут я работаю на своём месте. Неоднократно просил он меня напечатать работу мою о прерывности как элементе мировоззрения. Отец считал, что именно идея прерывности лежит пропастью между мировоззрением его поколения и тем, сказочным. мировоззрением чуда, к которому стремлюсь я. По мнению отца, доказать в явлениях природы прерывность - это и значит разбить позитивизм и провести в жизни обратное. Он говорил, что эта идея прерывности направлена против того, что защищает он, но что он считает делом величайшей важности сделать попытку обосновать её и полагает мои приёмы, отвлечённо-конкретные, наиболее соответствующими потребностям нашего времени. Хотя я и сознавал правоту его, т.е. в отношении характера своей мысли, однако старался не согласиться с ним, потому что мне чувствовалась в словах его какое-то унижение чистой мысли, под каковою я разумел исследование понятий и категорий, имеющее предопределить правильную постановку конструкций мысли. Но, конечно, теперь я вижу, что был прав не только отец мой в отношении меня , но Ия в своём подозрении, что папа не только устанавливает характер моей мысли, но и одобряет его и, следовательно, - бросает некоторую тень на чистое мышление. Ведь и у него самого мышление было промежуточным между конкретным и абстрактным: не без причины ж любимый писатель и мыслитель был у него Гёте. В конце концов, отец мой утверждал наше родовое свойство, ибо таков же был и дед мой Иван Андреевич Флоренский, а другой дед, Павел Герасимович Сапаров, судя по его страсти к тканям, духам, красивым вещам и т.п., отличался ещё большею конкретностью мышления. Мною унаследована эта плотсткость мысли. Хорошо это или плохо - судить не мне, но отец мой был прав в установке самого свойства. На девять десятых, если не более, содержанием моей внутренней жизни всегда были мои думы, но никогда не тихие, а всегда бурлившие и горевшие, мои интеллектуальные волнения. Мысль моя не протекала систематически, а всегда волновала и поражала меня. Она была прерывистой, то запрятываясь глубоко в область подсознательную, то вспыхивая с ослепительной ясностью, чтобы тут же вновь скрыться в подсознательный мрак. Это была не линия течения, а скорее пунктир, и образ подземных рек, простёгивающих земную поверхность, казался мне особенно близким. Предметом же моих дум и волнений всегда была проблема Символа, то в частных применениях и по честным, но меня всецело захватывавшим поводам, то в её прямой постановке, так сказать в логический упор, и притом чем далее - тем прямее и тем определённее.
Да, если говорить о первичной интуиции, то моею было и есть то таинственное высвечивание действительности иными мирами - просвечивание сквозь действительность иных миров, которое даётся осязать, видеть, нюхать, вкушать, настолько оно определенно, и которое, однако, всегда бежит окончательного анализа, окончательного закрепления, окончательного "остановись мгновение". Оно бежит, ибо оно живёт; оно питает ум и возбуждает его, но никогда не исчерпывается построениями ума. И я любил его именно как живое, мне любо было, когда оно играло под моим взором, и клокотала в сердце исступлённая радость, когда удавалось как-то охватить его, разоблачая облачением в новые символы; но никогда в голову не приходило обнажение, никогда мысли не было об умерщвлении, об остановке, об анализе. К тому же, несмотря на всегдашний восторг ума, он был очень трезв и не самообольщался, понимая невозможность такого обнажения. Было ясно мне, что этот анализ был бы самообманом. Но отказ от него был мне не в уныние, не горечью, не скорбью, даже не самообузданием, а просто спокойно-ясным чувством, да сперва чувством, а потом уже мыслью, что этого не нужно, что это-то и есть отказ от знания, что это - не прискорбный отступ перед неведомым, а напротив - этот-то и есть истинное его познание, ибо неведомое - прежде всего есть неведомое, в своей особой качественности, и то познание, которое сделало бы его не неведомым, которое лишило бы его качества неведомости, было бы не познанием, а величайшим заблуждением. Мне хочется, чтобы это основное мирочувствие моё было понятно вам, мои дети. Всё дело было для меня в том, чтобы познавать мир в его жизни, в его подлинно существующих соотношениях и движениях. Но то, что в мире сеть неведомое, было, как я воспринимал, не случайным состоянием моего, ещё недоведовавшего ума, а существенным свойством мира. Неведомость - жизнь мира. И потому моё желание было познать мир именно как неведомый, не нарушая его тайны, но подглядывая за ней. Символ и был подглядыванием тайны. Ибо тайна мира символами не закрывается, а именно раскрывается в своей подлинной сущности, т.е. как тайна. Прекрасное тело одеждами не сокрывается, но раскрывается, и притом прекраснее, ибо раскрывается в своей целомудренной стыдливости. Напротив, тело бесстыдно обнаженное - закрыто познанию, ибо потеряло игру своей стыдливости, а она-то и есть таинственная глубь жизни и свет из глубины. И вот теперь, оглядываясь вспять, я понимаю, почему с детства, с тех пор, почти, как научился я читать, у меня был в руках "Гёте и Гёте без конца" - т.е., конечно, не брошюра Дюбуа Реймона, а самый Гёте. Он был моей умственной пищей. Рассудочно я мало его понимал, но определенно чувствовал - это и есть то самое, что сродни мне. А то, к чему я стремился, - было гётевским первоявлением, но, вероятно, в ещё более онтологической плотности, по Платону. Это был
Пора сказать об этом и облегчить душу". (8)
Буддисты говорят: "Да будет жизнь тверда как адамант; победоносна, как знамя Учителя; сильна как орёл; и да длится вечно!"
Учение Живой Этики провозглашает: "Пусть высоты Кавказа, Алтая и Гималаев будут обителями прекрасного Братства".
- --
Флоренский: pro et contra. СПб, 2001, стр.192.
- --
В.И. Оноприенко. Флоренские. М., 2000, стр. 194.
- --
П.А. Флоренский. Столп и утверждение истины. М., 90, стр. 832-833
- --
Архимандрит Феодор (Бухарев): pro et contra. СПБ, 97, стр. 590.
- --
Бычков В.В. Эстетический лик бытия: (Умозрения Павла Флоренского). М.: Знание, 90, стр. 4.
- --
П.А. Флоренский. Сочинения. ФН, т. 124, М., 96, стр. 356-358.
7) Прафеномен. (нем.), первоявление. - Г.Я.
8) Павел Флоренский. Имена. Харьков "Фолио", М. "Акт", 2000, стр. 348 - 353.