Так бывает: весна ненастная, лето - ничего особенного, а осень... Осень такая, что сирени впору цвести. Наверное, впервые в жизни Катюшка по-настоящему поняла, почему эти дни в конце сентября называют бабьим летом.
Вечернее небо цвета чая с молоком. Светлое полукружье заходящего солнца - как половинка лимонной дольки. Папа пьет чай только так - с молоком и с половинкой дольки лимона. И почти не сладкий. Говорит - полезно. Катюшка хихикнула. Попробовал бы кто-нибудь из маминых учеников написать в сочинении такую чушь про небо и солнце, точно бы пару схлопотал! А может быть, и нет. Маме иногда нравятся странные вещи. Ну вот хотя бы эта кофточка. Катюшка никогда не выбрала бы кофточку такого яркого вишневого цвета и с оборками на рукавах, а мама была счастливая-счастливая, когда привезла это безобразие из областного центра. "Тебе очень идет, Катюша. Ты совсем взрослая..." Ага, взрослая! Хоть сейчас - на утренник в детский сад, только бантики завязать! Катюшка скорчила зеркалу гримасу, тряхнула короткими, до плеча, рыжевато-русыми не то локонами, не то космами. Неделю назад остригла, наконец, давно надоевшую косу, попыталась, просто из любопытства, сделать прическу, как у соседской Натки, "уже невесты", и вот... Сколько раз видела, как Натка начесывается, и делала все, вроде бы, точно так же, а получилось черт-те что! Глупейшая вишневая кофточка, на голове - мочалка... Гришка с Колькой засмеют... если отважатся. У Гришки, небось, с прошлого раза еще синяк не сошел. Решено: кофточку оставим, нечего маму расстраивать по пустякам.
- Тетя Тоня, Гюнтер дома?
- А где ж ему быть, если ты только сейчас припожаловала? Читает, целый день читает, - тетя Тоня смеется, но совсем не обидно. Должно быть, она даже нарочно не сумела бы обидеть. Папа и мама добрые, но бывают и строгими, папа иной раз еще и пошутит с подначкой. А вот в тете Тоне строгости ни на грош. И еще она как-то ухитряется все время казаться веселой. Даже когда ей совсем невесело.
Тете Тоне Стрельниковой тридцать семь лет, как маме. Только мама до сих пор золотисто-русая, солнечная, как папа говорит, а тетя Тоня совсем седая. Поседела четыре года назад, когда погиб ее муж-пограничник. Кажется, тогда Катюша в первый раз услышала страшное, уродливое слово - вдова.
Дом тети Тони - напротив Катюшкиного. Их разделяют утоптанная грунтовая дорожка шириною в три шага и два невысоких, по плечо Катюшке, забора. Конечно, тогда, четыре года назад, Катюшка за такой преградой запросто могла укрыться (но пряталась редко, предпочитая взбираться по кривому стволу яблони и глядеть поверх, что интересненького происходит на улице), но все равно - невысоких. Когда у тети Тони случилась беда, мама почти год по полдня пропадала у нее. Даже тетрадки с сочинениями там проверяла. И Колька, вечный отстающий, приходил заниматься не к ним, а в дом напротив. А Катюшка сидела на яблоне и ждала маму. Идти к тете Тоне не хотела - грустно там, и тихо, и не пошумишь... Потом приехала тетя Берта с Гюнтером, и тете Тоне стало полегче. Она и сама так говорит...
- Ну, где он, где? - Катюшка нетерпеливо переступает с ноги на ногу, еще немного - запрыгает. - Он что, не слышит, что я пришла?!
- Слышу, - Гюнтер возникает на пороге. Руки в карманах, покачивается с пятки на носок, улыбается хитро. - Просто жду, когда ты ругаться начнешь.
- У тебя глаза, как у кролика. А выражение лица - как у голодного кролика, - Катюшка мстительно усмехается. - Подумать только, за книгами целый день!
- А у тебя снова коленки разбиты. Кого на этот раз воспитывала, Кольку или Гришку? - Гюнтер демонстрирует одну из тех улыбочек, за которые его хочется придушить.
- Обоих, - беззаботно отмахивается Катюшка. - Ты со мной? Или книжку не дочитал? Про что хоть книжка-то?
- Тебе не понравится, - Гюнтер смотрит так, как будто бы примеривается щелкнуть ее по носу. И уточняет: - И книжка не понравится, и если я с тобой не пойду - тоже. Так что... - он с показным сожалением разводит руками.
- И даже не спрашиваешь, куда пойдем? Великое достижение!
Гюнтер иронически качает головой.
- Я и так догадываюсь. Подожди минуту.
Он и вправду возвращается не больше чем через минуту. Ясно: успел умыться и причесаться. И прихватить не иначе как загодя собранную холщовую сумку. Кое в чем (а если по правде, так и во многом) Гюнтер - ужасный зануда. Зато и положиться на него можно не раздумывая.
- Неужто и вправду догадываешься? - нетерпеливо спрашивает Катюшка, едва они оказываются за калиткой.
- Наверняка, - Гюнтер кивает. - Ведь неспроста же ты третий месяц твердишь про катакомбы.
Когда-то давно - не то в девятнадцатом веке, не то в восемнадцатом, а может, и того раньше, добывали здесь белый камень, который везли и в ближние города, и, говорят, даже в Москву. Дома из белого камня получались и прочные, и красивые. А там, откуда брали камень, остались катакомбы. Конечно, не такие, как на юге, в Одессе или в Керчи. Гюнтер где-то вычитал, что там катакомбы тянутся на многие километры и имеют десятки выходов. Но и здешние катакомбы - не самое приятное место для прогулок. Холодно, сыро, эхо зловеще так перекатывается, иной раз камни сыплются, а уж песок за шиворот - это самые что ни на есть мелочи. Ну, и заблудиться можно, ясное дело, потому как темно. Этим летом забрались в катакомбы двое пареньков-третьеклассников, чуть ли не всем районом их искали, едва нашли, грязных и продрогших. Мама тогда строго-настрого велела Катюшке и Гюнтеру близко не подходить к "этому лабиринту Минотавра". Хорошо еще, слово взять не догадалась. Катюшка слово не нарушила бы... если бы только не додумалась, как его обойти. А Гюнтер не нарушил бы слово ни за что.
Вообще-то, Катюшку катакомбы вряд ли заинтересовали, она даже от того, чтобы лишний раз в погреб за соленьями слазать всегда старается отвертеться под любым предлогом, если бы вдруг не выяснилось, что Гарик Свиридов был там еще в прошлом году и набрел на какую-то удивительную, будто из сказки, пещеру с озером. "Заливаешь!" - осердилась тогда Катюшка. И по молчанию поняла: правду говорит. Насочинял бы - тут же подробностями сыпать бы начал, да так, что не остановишь. А он только и обронил, эдак снисходительно: "Ну, как знаешь" - и запустил в реку камень, будто бы и без замаха. "...десять ...одиннадцать ...двенадцать...", - завистливо прикусив нижнюю губу, считала Катюшка. На "пятнадцать" она поняла, что обязательно должна найти эту пещеру с озером, причем без помощи Гарика.
В первый раз сунулась одна. Хотела, конечно, позвать Гюнтера, но его отправили в деревню за картошкой к теть Тониной сестре. А Катюшка загодя похвастала Гарику, что завтра расскажет, как оно там, в пещерах. И уже предвкушала: эдак подойдет к нему, будто бы припомнив малозначительное, и снисходительно объявит: "Ну и ничего там нет особенного, в этих твоих пещерах!"
Сказано - значит надо делать. От Гарика не отбрешешься. Да и не стала бы она себе оправдания искать.
Вот и двинулась сразу после обеда (чтобы маме не вздумалось разыскивать) единственным известным путем, вдоль реки. По воде меланхолично плыли первые опавшие листья, намекая на приближение осени. В другой раз Катюшка попечалилась бы: скоро каникулам конец. Но сейчас у нее была куда более весомая причина для грусти. Получасовой путь показался ей бесконечным и унылым, как недавно подсунутая Люськой книга про любовь.
Вход в катакомбы тоже пришлось поискать. Вроде бы, точно помнила ориентиры: полуразвалившаяся избушка, потом заросли шиповника, поворот в лесопосадку... Гришка с Колькой как-то раз дорогу показали. Не по доброй, конечно, воле. Катюшка их на слабо взяла. А нечего было всякую ерунду сочинять про призраки каторжан, живущие в каменоломнях! "Сами видали! Белые такие..." "Нет, серые!" "Ну, как туман. Он, по-твоему серый, да?.." "Эх вы, один серый, другой белый! - фыркнула Катюшка, стараясь, чтобы вышло пообиднее. - Брехать - не пахать, а сами, небось, даже не знаете, как туда залазить!"
Купились. Катюшка старательно запоминала ориентиры - вот полуразвалившаяся сараюшка, неведомо когда, кем и зачем поставленная, вот молодой черноклен, уцепившийся корнями за обрывистый край выработки, вот большущий камень, похожий на лежащую собаку. Запоминала, чтоб потом без труда найти дорогу, а заодно и затем, чтоб утереть нос Гарику, когда расхвастается. А он, оказывается, еще год назад... Есть из-за чего локти грызть!
Запоминала-то запоминала, но проплутала часа два. Повернула бы назад просто потому, что надоело до чертиков... но ведь и сама бы потом засомневалась: а точно не струсила и не воспользовалась удобным предлогом? То-то и оно!
И когда она уже готова была разреветься от досады, усталости и дурных предчувствий, благо никто не видел, за примятой чьими-то ногами молодой порослью черноклена замаячила овальная дыра, похожая на лаз в нору гигантского зверя. "Ну вот..." - Катюшка сама не знала, радоваться или пугаться. Постояла возле дыры, разглядывая веточки, о трех листьях каждая. Ни с того ни с сего вспомнилось, как в детстве играли с Люськой: каждый такой побег становился отчаянной крылатой девчонкой, которая больше всего любила летать против ветра...
Несмело заглянула: неширокий коридор под уклоном уводил в темноту. Темноты Катюшка детства боялась, хоть и старалась себя приучить. Ну и что делать? А вот что: мысленно дать себе пинка и, для храбрости бормоча под нос недавно разученную с октябрятами "Конармейскую", уцепить пучок чахлой травы вместе с гибким зеленым прутом черноклена и медленно соскользнуть внутрь. А там было еще страшнее: покатый потолок над самой головой и холодный камень вместо стен. Даже локти не расставишь - узко. Катюшка посидела на каком-то камне, чувствуя, как по рукам и по спине бегают куда им заблагорассудится колючие мурашки, сделала с полдюжины шажков на ватных ногах, а дальше уже не хватило ни той крохи света, что пробивалась сквозь дыру, ни отваги... и Катюшка, с панической поспешностью выбравшись и даже толком не стряхнув с сарафана глинистую пыль, бросилась домой. Дожидаться Гюнтера - и рассказывать. Потому что молчать не было сил, а никому другому язык не повернулся бы - стыдно. И теперь вот...
- Твердо решил, что пойдешь? - в ответе она, разумеется, уверена, так отчего бы не поломать комедию?
Гюнтер смеется, говорит с шутливой важностью:
- В этом безумном предприятии должен участвовать хотя бы один здравомыслящий человек.
- Не боишься? - поддевает Катюшка.
- Чего? - в тон ей спрашивает Гюнтер.
- Ну не катакомб, конечно. Катакомб точно не боишься. Иначе б не звала. Того, что узнают, - она кивает на дверь, за которой тетя Тоня и наверняка тетя Берта (машинка стрекочет, значит фрау Шмидт дома), - не боишься?
- Наверное, не надо тебе этого говорить, - Гюнтер глядит с нарочитой строгостью, - но - не узнают. Никому в голову не придет, - он забрасывает сумку на плечо и поплотнее притворяет за собой дверь, - что я согласился участвовать в такой авантюре. А мы были вместе, значит и ты никуда...
- Слушай, откуда ты всегда и все точно знаешь? - перебежкой нагнав друга, уточняет Катюшка, задетая за живое его слегка снисходительным тоном. - Ты, случайно, не германский шпион, а?
Друг не отвечает. Он идет вперед, не сбавляя шага и не оборачиваясь. Но Катюшка вдруг чувствует - словно порыв по-настоящему холодного, предзимнего, ветра - его беспокойство. Она спотыкается на ровном месте, не падает, но ей так больно, как если бы плюхнулась со всего маху, да не в мягкую дорожную пыль, а на камни, даже слезы щиплют глаза. Гюнтер во мгновение ока оказывается рядом - как только ухитрился заметить?
- Ушиблась? - в его голосе тревога. Настоящая тревога. Гюнтер не умеет притворяться, даже тогда, когда стоило бы.
- Нет. А если б даже ушиблась, это было бы справедливо. Согласен? - со злостью выдыхает Катюшка. Она злится на себя - за дурацкий, жестокий вопрос и на Гюнтера - за то, что он, похоже, совсем не рассердился. Злость куда лучше, чем затаенное страдание.
- Не согласен, - очень серьезно отвечает он.
Она глядит виновато, тычется лбом в его плечо. Вроде бы, даже всхлипывает разок, не сдержавшись. Ей жаль Гюнтера. А еще она боится, что он будет переживать молча. Ведь случалось же такое, и не раз! Насилу отучила его от этого глупого геройства, а теперь вот опять... И она бормочет, не глядя Гюнтеру в глаза:
- Моя мама, между прочим, тоже всегда все знает. Просто вы такие... ну, умные и проницательные, вот! - и она искательно смотрит ему в лицо. Он улыбается, хорошо, по-доброму.
Мама, всезнающая Катюшкина мама нет-нет да посетует, что дочка у нее неласковая. В конце лета пионеры их школы уезжали в подшефный колхоз - помогать в уборочной. Галина Михайловна, директриса, большая любительница всяческих торжественных мероприятий, решила устроить в честь отъезда праздник, достойный куда более знаменательного события. День был выходной, пригласили родителей. Девчонки, прощаясь с мамами, запросто их обнимали-целовали - так, как если бы расставались на год, а не на какую-то неделю. А она вот не смогла. Подумала тогда, что любит свою маму даже сильнее, но вот ластиться, как котенок, не может. Ну не может - и все тут! В классе у них две Екатерины - она, Катя Быстрова, и маленькая, стеснительная Катя Ветрова. Ту, другую, Катю часто так и зовут Котенком - и домашние, и подруги. А ее вот - изредка Катюшей, чаще Катюшкой - и никак иначе. Неласковая она. Не умеет быть ласковой.
Только с Гюнтером все по-другому. С ним нельзя, как с остальными. Почему? - трудно объяснить. Вернее, вообще невозможно. Катюшка и сама не понимает, просто чувствует - нельзя. И еще одно она знает точно, и от этого знания сладко щемит сердце: Гюнтер тянется к ней, нуждается в ней. Каждая капелька человеческого тепла для него бесценна. И сам отдает вдвойне, втройне...
- Прости, - бормочет она, не поднимая головы. Событие века - Катя Быстрова просит прощения! Жаль, никто не слышит... ну, точнее, хорошо, что никто, кроме Гюнтера. Вот только смейся-не смейся над собой, на душе никак не легчает.
- Катюшка, не дури. Ну, сказала глупость - и что? Не для того ведь, чтобы поссориться? - говорит Гюнтер - и подает ей руку. - Держись, не то опять споткнешься. Рассеянная ты сегодня, а еще в экспедицию собралась! И шагай быстрее, ночью, что ли, по катакомбам лазать будешь?
- Кстати, это вопрос, - вдруг начинает сомневаться Катюшка. - Смеркается, а в катакомбах и днем не ахти как...
Гюнтер глядит с насмешкой.
- Долго думала? - не то спрашивает, не то утверждает.
Ставит на землю рюкзачок, предъявляет Катюшке фонарь, веревку... Катюшка болезненно морщится. Она и в самом деле дура. Это, как сказал бы отец, медицинский факт.
- Что сникла? Раздумала идти? - как ни в чем не бывало интересуется Гюнтер.
- Не-а. Думаю, что бы я без тебя делала, - со вздохом признается Катюшка. - Идем!
И она бросается вниз по тропинке - навстречу приключениям.
Разумеется, находит. И пещеру с озером, на которую, по правде сказать, и не чаяла набрести всего-то через час довольно бестолковых блужданий, и приключения, но не такие, о каких в книжках пишут.
Это уже потом, дома, она прикинула, что блуждали они чуть поболе пары часов, а под землей... Не заливал, оказывается, Свиридов, что тут и время, и расстояния кажутся совсем другими. Не большими или меньшими, а просто - другими.
Правда, неправильные приключения начались буквально с первых шагов. У самого входа Катюшка налетела на камушек - как бы не тот самый, на котором сидела и тряслась в прошлый раз, - и подвернула, а заодно и расшибла в кровь ногу. Гюнтер безжалостно залил рану какой-то щипуче-жгучей дрянью и туго забинтовал. Вернуться назад не предложил, видать, понял, что вот теперь точно бесполезно, точно-преточно. Катюшка шипела и скулила от боли и с ужасом косилась на нависающие над головой серо-бурые глыбины, то неправильной формы, какими их, наверное, матушка-природа изваяла, то плоские, четырехугольные, с эдакой прямой кромкой... вот сейчас ка-ак шарахнет по голове этой вот плитой! И будет прямо тут гробница Катюшки Быстровой, почти как у африканских царей-фараонов... только вот что-то совсем не льстит.
Становилось совсем страшно - прибавляла шагу. Нога начинала ныть так, что хотелось уже не скулить, а выть, - плелась еле-еле, но вперед. Показалось, будто прошли века, - начала считать. Сбилась на второй сотне, принялась снова с единицы и отчаянно пожалела, что не прихватила из дому старые дедовы часы-луковицу.
А оглянулась только раз: прежде чем согнуться чуть ли не пополам, чтобы протиснуться под низкие своды, в испуганном замешательстве посмотрела в глаза Гюнтеру. В тусклом свете бог знает из чего собранного фонарика (а может, и привезенного из Германии или тут купленного по случаю, как-то раньше не удосуживалась поинтересоваться... мысль опять дождалась самого неподходящего момента, чтоб нагрянуть!), они были не просто светлыми, а почти прозрачными, загадочными такими. Гюнтер, зануда эдакий, все понял, но промолчал. Только вовсе не загадочно, а осуждающе. Так же молчком отобрал у нее фонарик и двинулся первым. Ну вот и ладушки! Плоская металлическая коробочка фонаря до оторопи напоминала Катюшке ту, в которой папа приносил стерильные шприц и иголку, когда лечил свою непоседливую дочь-первоклашку от воспаления легких.
Глубоко вдохнула и вползла в коротенький тоннель... И тут же ей в лицо кинулось что-то черное, похожее на брошенную сильной рукой мокрую тряпку. Катюшка отшатнулась к стене: Больная нога снова подвернулась, и... незадачливая исследовательница подземелий шлепнулась на склизкий пол. А разношенный парусиновый тапочек соскользнул и продолжил путь. Бултых! - и все. И тут Катюшка поняла, что каменная гладь как-то вдруг превратилась в озерную.
- И никаких тебе "...четырнадцать, пятнадцать", - ошарашенно выдохнула Катюшка.
Свет фонарика, только что скользивший по стенам и по воде, вырисовывая узоры цвета начищенного мельхиора, тревожно метнулся к ней.
- Верни как было! - непритворно возмутилась Катюшка. Потому что поняла: ничего подобного, красивого и одновременно пугающего, она никогда в жизни не видела, ну просто никогда. Если катакомбы, по мнению мамы, были лабиринтом Минотавра, то из этого подземного озера, вразрез с мифологической географией, надлежало брать начало Стиксу, реке мертвых... бр-р-р! Но до чего ж охота заглянуть в темную бездонную заводь! Как будто бы в ней можно увидеть будущее. Свое, и Гюнтера, и...
- ...ну и дурак я был, что не верил. Река-то рядом... Где выработки ниже уровня, вода и натекла... Пара веков прошла - вот тебе и озеро... Случай, Катюш, а разве в этом случае по-русски говорят "озеро"? Точно не "пруд"? Не само же собой появилось...
Иногда так хочется разозлиться на этого зудилу немецкого, да, жаль, не получается!
- ...а вот палку я зря не прихватил. И глубину промерили бы, и, может, твой тапок спасли бы. Или будем считать утопленника великой жертвой во имя науки? - впотьмах лица Гюнтера толком не разглядеть, но Катюшка знает, что он улыбается, хоть и говорит серьезно, будто урок у доски отвечает. - Ну, или духу озера. У нас, в Германии, у каждого водоема есть свой дух.
- Ничего-то ты не понимаешь! Великой жертвой была бы я, если бы ухнула вслед за тапочком, - ей ни с того ни с сего становится по-настоящему весело. - Стала бы местным духом, угу. Проще говоря, первой здешней русалкой, - она машет сложенными на манер хвоста руками, - и ты бы меня навещал. Приносил бы мне в жертву рваные калоши. И Гарика с собой приводил бы. И Люську. Та, может быть, даже на стоптаную туфельку расщедрилась бы.
- И вообще весь класс, - в тон ей подхватывает Гюнтер. - Вдруг кто-то до сих пор ни разу живую русалку не видел. А другим классам билеты продавать по гривеннику с человека.
- Вот ведь... немец!
- Германец, - авторитетно уточняет Гюнтер. - Ну, или дойче, как тебе удобнее. Ольга Вячеславовна говорит, что немцы - это те, кто по-русски не понимает...
- А ты иногда и не понимаешь, хоть и болтаешь по-нашему бойчее меня!
- ...а германцы - это древняя нация.
- А Матвеич говорит, что германец - это вражина!
Катюшка не успевает ужаснуться словам, которые опять поспели быстрей мысли, как появляется другой повод пугаться: фонарик, прощально померцав, гаснет.
- А вот свечи взял, - Гюнтер нескрываемо доволен собой.
Катюшка не любит темноту. А после подземного блуждания еще сильнее хочется к свету, пусть даже и электрическому. Но сейчас темнота - спасение: по темному коридору мимо мамы, бряцающей в кухне кастрюлями, мимо папы, читающего в комнате газету под настольной лампой. С обычным: "Мам, пап, я вернулась!" И опрометью, почти даже и не хромая, - к себе, в просторную комнату с забросанным книгами письменным столом и высокой, "купеческой" кроватью. Ура, ура, ура, обошлось!
Катюшка открывает окно и закидывает оставшийся в одиночестве тапок в куст сирени. Все равно мама с лета твердит, что пора разнашивать новые туфли!
Девчонка долго не может уснуть, в голове крутятся строчки, кое-как связываясь в стишок: