Николай Борисович стал владельцем садового участка абсолютно случайно. По случаю, так сказать. Однажды ему стало совершенно невозможно находиться дома. Еще в будние вечера он пытался, прикрывшись служебными проблемами, засидеться в конторе допоздна и приехать домой на самом последнем служебном автобусе, развозящем рабочих второй смены. А вот в выходные дни спасения не было никакого. Тяжело было находиться рядом с женой, страшно становилось от понимания, что дети постепенно превращаются в странные чужие существа. Мучение начиналось прямо с первых минут пробуждения. Да что там, иногда казалось, что уже во сне, незадолго до того, как младший сын, позднее дитя любви, по заведенной с трехлетнего возраста привычке, заберется на тощий отцовский живот и начнет нашептывать ему свои вчерашние приключения, появлялось тошнотворное ощущение неминучей гибели.
А повода к такому нехорошему самочувствию у Николая Борисовича вроде бы никакого и не было. Наоборот, по всему к нему наконец-то пришла "золотая" пора, когда, казалось, судьба развернулась лицом и начала раздавать давно заслуженные награды, неожиданные порой подарки и совсем уж незаслуженные сюрпризы. Действительно, в карьере был достигнут пик - начальство над плановым отделом одного из самых, если не самого большого в Европе металлургического комбината. На этой должности Николай Борисович хотел бы дожить до самой пенсии, о которой в последние три года он мечтал, как старый заслуженный корвет о тихой гавани, в которой он мог бы веками стоять на приколе, развлекая людей своей славной историей и красотой. На заводе своего Борисыча любили все - и старики, с которыми он строил эту махину сразу после войны, яростной работой отвлекаясь от голода и неустроенности 1946 и 47 годов; и молодые специалисты, запросто обсуждавшие с ним и технические, подчас "завиральные" идеи, и нашедшие в нем интересного образованного собеседника; и работяги, ценившие в нем "золотые" руки и голову.
Хотя, если быть честным, то нынешняя профессия Николая Борисовича никогда не приносила ему абсолютного удовлетворения - и не потому, что он считал ее какой-то второстепенной или не достойной уважения и гордости, просто изначально его душа, все устремления его - его мечты бытовали совершенно в другой области... Да что там - в другом мире, совершенно в другом! С детства он грезил театром!
Отец Николая Борисовича был инженером-путейцем и частенько, по долгу службы, ездил из далекой провинции, коей являлся славный город Тамбов, в первопрестольную. Так и получилось, что в девятилетнем возрасте Колька попал в Москву, в которой ему запомнились Красная площадь и посещение Малого театра. Комиссаржевская и Качалов его просто потрясли. И вернувшись на родину он с головой погрузился в театральную самодеятельность.
Где-то в семейном архиве до сих пор хранятся фотографии, на которых Николай Борисович, неузнаваемо загримированный, предстает в разных классических образах. Многие роли он помнил дословно годами. Лет до сорока возглавляя театральные студии разных городах, Николай Борисович осуществил многие постановки, которые ему хотелось бы исполнить на профессиональной сцене. Во время послеобеденного сна, которому он предавался неукоснительно, ему частенько грезились сценки, в которых он превращался то в Ромео, то в Ивана Грозного.
Какое же это счастье - видеть притихшую публику, самозабвенно внимающую его словам!
Странно, но никто из трех детей не разделил со своим отцом приверженности к сцене. Даже старшая дочь, уехавшая учиться в московский ВУЗ, совершила всего лишь пару-тройку дежурных походов в самые именитые театры - в Большой, Малый и Оперетты... Хотя, может странного-то ничего и нет, ведь миновав кризисные сорок лет, Николай Борисович свое студийство прекратил, внезапно и безоговорочно. Удивив и даже напугав этим шагом свою жену Анну. Что касается детей, то увлечение и служение Мельпомене Николая Борисовича в осознанном возрасте застала только старшенькая. А было это в трудные послевоенные годы, которые наложились на первые ее любовные переживания, борьбу за школьную золотую медаль и постоянную заботу о младших брате и сестре, которые росли слабыми и болезненными. Аннушка, разделявшая с мужем все его увлечения просто растерялась - раньше, все свободное время Николай тратил на репетиции, конструирование декораций, зарисовки костюмов, а потом внезапно замкнулся в себе и будние вечера с выходными днями стал проводить на лавочке перед окнами или, что еще хуже, и вовсе пролеживая на диванчике с книжкой на груди долгие бездеятельные часы. Ей было бы гораздо страшнее, если бы она могла услышать многочасовые монологи, которые, казалось, разъедали мозг Коленьки, как она его называла в минуты нежности, превращая несчастную облысевшую голову в шекспировский "Глобус". Только вот пьеса в этом импровизированном театре одного актера игралась все время одна и та же, роли и тексты практически не менялись, а накал трагизма был такой, что страдания Короля Лира казались глупыми метаниями мухи в перевернутом стакане.
- Господи, ну почему все так бездарно? Смерти хочу - внезапной и немедленной... Где же я совершил свою роковую ошибку? Фу, выражаюсь языком провинциального записного графомана... А кто ты есть? Неудачник! Вот ты кто!.. Но все же - что? Моя чрезмерная любовь к Анне, чувство ответственности за мать и сестер или все ж таки страх перед решительным поворотом судьбы, помешало мне тогда?..
Был, был в жизни Николая Борисовича искусительный момент, когда должна была исполниться заветная мечта детства, и он мог превратиться в профессионального актера и служить не где-нибудь, а во МХАТе!
Было это в начале тридцатых годов, жил он тогда со своей молодой женой недалеко от Москвы, в славном городе Электростали, строил первый металлургический завод и каждый выходной день мотался вместе с Аннушкой в столицу смотреть спектакли. Да что там смотреть - проживать. Чуть-чуть успел посмотреть мейерхольдовцев, наслаждался игрой вахтанговцев, однако более всего, конечно же, любил бывать в "чеховской" вотчине!
А у себя, в черном от сажи и копоти городском Доме творчества, Николай Борисович создал свой первый театральный кружок и сразу же замахнулся на Дон-Кихота Сервантеса. В котором, естественно, играл главную роль - ведь был он тощ и высок. Откуда брались силы понять было невозможно. Ведь уже тогда Николай проявил себя универсальным творцом - он писал сценарии, рисовал декорации, осуществлял постановки и, конечно же, сам же и играл в них главные роли.
И вот однажды случилось чудо! На завод приехал один из корифеев сцены того времени Качалов Василий Иванович. Он много рассказывал рабочим о советском театре, о выдающихся мастерах сцены прошлого и об открытиях в новом театральном движении. Ему же, в свою очередь, показали самые передовые по тем временам плавильные станы, удивили отсутствием мата в рабочей среде и, конечно же, продемонстрировали достижения молодой заводской театральной труппы. Поразивший Коленьку в детстве, известный актер был приятно удивлен талантами молодого артиста и долго с ним беседовал в одной из захламленных гримерок. Прошел месяц, второй и вдруг Николая вызывали в заводской комитет комсомола и вручили ему приглашение в Москву - учиться в школе-студии МХАТ!
Дома об этом так никто и не узнал. В ближайшую субботу Коля уехал в Москву один. Бродил кругами вокруг Гнездниковского переулка, долго сидел перед входом в Большой театр, гулял по Тверской и все время сам с собой разговаривал. Ему как будто явился готовый текст диалога двух его ипостасей - вольного художника и главы семейства, отвечающего за свою родню.
- Наконец-то я смогу быть актером! Господи, благодарю тебя! Все мои сны и мечты становятся явью... Теперь ничто не способно меня остановить - отнять у меня солнце, воздух, которыми я живу!..
- Ты способен предать свою мать, обречь своих сестер на голодную смерть?.. Превратить их в продажных женщин? Ты готов отказаться от своей любви?
- Мать живет свою жизнь, сестры свою.. Так почему я не могу позволить себе быть самим собой?
- А ты знаешь - кто ты есть? Ты будешь счастлив, расставшись со своими близкими? И потом, разве у тебя не перед ними обязательств?
- А перед собой у меня есть обязательства? Или я раб и у меня нет свободы выбирать?
- А как же Анна? Ведь ты любишь ее! Неужели ты и любовь свою предашь?
- Разве любить - значит отказаться от себя? Полностью растворившись в чувстве человек находит себя или теряет? И, вообще, что главное - женщина или призвание?
Николай уже подошел к дверям школы-студии, как вдруг его кто-то толкнул в бок. Обернувшись, он увидел мужчину лет 45, одетого в форму железнодорожного инженера-путейца... Тот внимательно посмотрел ему в глаза и, извинившись, неспешно продефилировал в сторону Тверской.
Замерев, Коленька, как когда-то в детстве, заворожено следил за своим отцом, который торопил его - надо было успеть купить еще гостинцев для матушки и сестер до отхода поезда...
С тех пор прошло тридцать лет. Никогда больше Николай не поднимал, даже наедине с собой, вопрос об актерской карьере. Да и о чем можно было говорить, если вся его жизнь превратилась в нескончаемую череду страхов и торжеств - время было такое! Весь тридцать восьмой год они с Аннушкой проспали в одежде, с приготовленным вещмешком под кроватью - всех соседей по их дому, заселенному спецами, увезли ночные гости. В какой-то момент он не выдержал и уехал добровольцем строить Можайские редуты. И, скорее всего, таким образом избег посадки...
Потом война, работа на Урале - срочно отстраивали танковые заводы, а после Победы трудные годы восстановления страны, строительство гигантского металлургического завода - его последнее детище!
Что бы совсем не отмереть душе - Николай Борисович все свободное время посвящал творчеству - все ж таки нерастраченный потенциал искал выходя, грозя свести с ума... Потому была театральная студия, ежевечерние, по возможности, штудии на пианино, скрипке, гитаре, и любительская пачкотня маслом по холсту...
А потом вдруг все, как отрезало! Противен стал дом, трудно стало быть рядом с Анной, раздражали дети. Поэтому Николай Борисович с радостью ухватился за возможность получить садовый участок - там можно было быть одному, хотя бы пару дней в неделю. Так и повелось - пропадая всю неделю на работе, стараясь возвращаться как можно позже, он ранним утром субботы, укрепив на заднем сиденье сумку со скромной снедью, отправлялся на велосипеде за пять километров от города, за "железку" в свой "Райский сад". Детей он туда не брал совсем, а Анна появлялась на пару осенних выходных, помочь собрать урожай.
Отстроив небольшой домик, состоящий из одной большой комнаты с двумя окнами на две стороны и низкого чулана, Николай Борисович перевез сюда весь театральный скарб - грим, костюмы и различные аксессуары - бутафорские мечи, кинжалы, чаши и тому подобное.
Никто не знал, что он делал в этом маленьком "храме" Мельпомены. Просто отсыпался, читал ли книги, наслаждался ли одиночеством... Известно только одно, в те дни, которые он проводил здесь, лампочка в домике горела чуть ли не до самого утра, тускло пробиваясь сквозь тяжелые портьеры, сшитые из занавеси его небольшой театральной студии.
Мелькала иногда причудливая тень, слышался тихий говор или яростные крики, казалось, что разноситься в черной звездной южной ночи звон медных чарок и скрежет металлических доспехов...
Однажды Николай Борисович не вернулся, как обычно, поздним воскресным вечером домой. Не появился он и ночью. Утром же, дозвонившись в заводскую администрацию, Анна поехала на служебной "Победе", вместе с личным шофером Николая Борисовича к нему.
Сад был ухожен, все грядки прополоты, на траве и кустах посверкивала роса. В доме горел свет.
Анна зашла первая. Вскрикнула, выскочила наружу, бессильно опустилась на скамейку, и, зарыв лицо руками, тихо завыла.
Шофер Василий подбежал к ней, потом ринулся в дом.
Николай Борисович лежал на кровати, загримированный и облаченный в костюм Макбета... Из его груди торчала ручка кинжала. На лице застыло выражение радости и торжества ...
На столе лежала, прижатая кубком записка, на которой было написано "Когда свой путь прошел до половины, я оказался в сумрачном лесу..."