Ничуточки, прямо вот с самого утра и не болели. Хотя и ветер. Когда ветер, она всегда лежит колодой... ой, то есть... тихонько лежит, не шевелится. Шкурой стервиной ноги кутает. И ругается на всех кругом. И на тех, кто не кругом, а там где-то... на всех. Да громко так.
А тут отпустило её, Матушку. Хотя и ветер. Шкуру вон на крылечке повесили. Подышать. И Матушка во двор вышла, лавочка там у неё стоит ловкая, и с приступочкой для ног.
Там-то она и сидела, когда примчалась Шепа. Глаза круглые, рот раззявлен, вся какая-то выпученная, как лягвица. И голос такой же. Будто пузырями.
Матушка послушала Шепу и отправила за квасом. А когда Шепа утянулась в погребок, сказала мне звать старух. Да, так у нас случилось, что главная женительница младше остальных чуть не впополам. Но так Наш Ласковый указал, попробуй поспорь!
Не спорят, только ворчат.
А когда в селение женихи приходят, надобно всем троим женительницам вместе собираться, такой порядок.
Я и позвала.
Клуна засобиралась сразу: принялась в сундуке ворошить, выходной фартук выбирать. А Дацуха как крутила ложкой в котелке, так и не перестала даже ни на сколько. И головы не повернула. Пробормотала что-то себе под нос, плечами передёрнула - всё. Ну, раз передёрнула - значит, услышала; а я побыстрее из горбуньиного дома убежала. Жутковато там у неё, тягостно.
Матушка уже со своей лавочки в дом перебралась. И шкуру с крыльца прихватила. Жбанок квасу на столе, ковшички, всё, как следует. Шепа в углу маячит: уже не такая ошалелая, но угомониться всё не может, так и топчется на месте, коленками дрыгает.
Может, думает, что по её душу пришли?
Размечталась.
Камка, Амулина, Рания - их черёд. А шепиной куколке лежать ещё в темной коробке.
Я потихоньку подошла к Шепе, спросить: сколько? Она на пальцах показала - три. Ну что ж, вот и как раз.
Матушка недовольно спросила: где старухи? сколько их ждать? до ночи? Хотя знает прекрасно, что сроду они быстро не собирались. Клуна со своими батожками ковылять будет кое-как, и помочь ей никто не смей. А Дацуха - та, пока своё варево не закончит, с места не сдвинется. Даже если в Студёнку стая бешеных курв ворвётся. Или, скажем, Прохожие.
А тут всего лишь женихи. Трое, если верить одуревшей Шепе.
И я пошла посмотреть.
Пришедшие, как всегда, устроились под навесом на брёвнах. Сколько себя помню - всегда там эти бревна лежали, не на стройку, не на дрова. Руками да задами до блеска натёрты. И всем чужим, кто в Студёнку пришёл, не миновать этих брёвен никаким образом.
Пришедших и вправду было трое: двое совсем молодых, безусых, почти мальчишек, а третий куда как старше, с заметной проседью в волосах и бородке. Я сразу подумала, что он не за невестой пришёл, а так, мальцов сопровождает. Может, дорогу не знают, может, боятся одни. Про бабью деревню всякое говорят. Смех, да и только.
Вблизь подходить я не стала, издали глянула - и всё. Негоже невестам вокруг женихов вертеться. Хоть и не мои ещё поглядки - а всё равно негоже.
А вижу, замелькали подолы по округе. Кто мимо как бы по делам идёт, кто, как я, из-за угла посматривает, а кто и прямиком вдоль навеса нацелился. Ну, это, понятно, - матери да сёстры. Товар разглядывают, как же.
И Блёклая тут как тут. Конечно, вырастила дочечку, разборы да с переборами. Все свои поглядки прокуражилась. Но если нынче кто из пришедших не выберет себе невесту из очередных, то и у её Гаври есть надежда. Наш Ласковый не запретил.
Поглядела я ещё на женихов - и обратно, к матушке. А там перемены: Шепу из дома наладили, а Дацуха уж тут. Видать, готов у неё заветный взвар, не задержалась. Горбунья даже и не переоделась, как крутилась по своей лачуге в драном балахоне, так и сюда притащилась.
А квас хлебает - во дворе слыхать.
Тут и Клуна - скрип-скрип - на крылечко взбирается. Помогла ей, хоть и шипела старуха, что сама. Куда там сама, крыльцо-то новое, высокое.
Собрались наши женительницы.
Теперь мне уж в дом хода нет. Будут они в своих куколках разбираться, чей день сегодня, кому выход под навес. Матушка переспросила меня, кто пришёл да сколько. Не доверяет Шепе. Я и сказала, как видела: двое - ясен день, женихи, а вот третий то ли сам за невестой, то ли дядькой при тех двоих.
Нахмурилась матушка: не любит она так. Наказала мне - вдругорядь сбегать и узнать. Ну, уж я и полетела. С поручением иду, не по любопытству. Прямиком к пришельцам, а они и рады: подходить-то никто не смеет, только шуршат да мелькают мимо!
Поспрошала, что да как. Так и есть, двое женихаться пришли, а старший при них как бы проводником. Правда, молодые хмыкнули при тех словах, да и сам он неопределённо так плечами пожал, мол, может, и только проводником, а может, и не только.
Я пригляделась к тому дядьке: седой, а крепкий собой, лицо обветренное, скулы обтянутые, и весь он собой какой-то сухой да острый. Рукава закатаны, руки жилистые, пальцы узловатые, сильные. Хороший работник, должно быть. Не "мяконький", как Матушка про иных говорит, кто ей не поглянется.
Сказала пришедшим - ждать, а сама скорым ходом обратно.
А там уж самый интерес: ковшики в сторону, а на столе по полотенцу чистому куколки расставлены. Эх, непонятно, где чья! Да ещё Дацуха, вредная душа, на стол навалилась, загородила всё собой.
Матушка сразу поднялась мне навстречу: и впрямь, вовсе не болят у ней колени! Выслушала, кивнула. И ни слова не сказав, отправила меня из дому. Даже и квасу не предложила. Ну ничего, я потом её повыспрошу, а при старухах она всегда строжеет. Я уж знаю.
Ну, и ушла.
... Камка только что не танцевала посреди улицы.
Как тут не порадоваться за подругу?
Не секрет, что она только и мечтает уйти из Студёнки: и скучно-то ей тут, и тоскливо, и бабка заедает. Она ведь без матери живёт, Камка, а бабка у неё древняя, суровая и совсем прибожья. К ней, говорят, даже в дом Наш Ласковый является. А внучке тогда и в ночь, и в дождь - прочь выбегать, ждать, пока бабка выговорится да выплачется. Хотя Камка говорит, мол, бабка и Нашему Ласковому выговаривает. Она же всех совестит да учит, у неё и слов-то смирных и покорных в голове нету.
Ну, вот и танцует теперь Камка: берёт её за себя парнишка Ток. Она и говорить больше ни о чём не может - Ток да Ток, Ток да Ток. Как птица тюкалка.
Бабка Камки хватилась, уж и к Матушке сползала, и к Дацухе... Куда там, ведь сговорено! Теперь, небось, она Нашему Ласковому плачется. А может, и ругает его, как знать, у них, у прибожьих-то, всяк может быть.
Хотя и представить такое немыслимо, бога-то укорять.
Второй же парнишка выбрал было Ранию.
Рания с лица хороша, но уж больно норовливая. Из неё, наверное, лет через сто получится такая же камкина бабка. Чудно вышло: мать Рании, Лита, молчаливая и работящая, а дочку вырастила шумовитую и ленивую. Ну, не то, чтобы вовсе бездельницу, но лишнего разу та ни в лес, ни в огород не шагнёт. Правда, шьёт себе знатные наряды, это да. Фартуки у неё с такой ловкой вышивкой, что вблизь разглядывать хочется.
Вот и понравилась Рания жениху.
А у неё уж две полоски на плече.
Первый раз отказалась она от старика. Небедный был жених, да и крепкий ещё. И издалека. Никто даже таких селений не слыхал, что он называл. Рания фыркнула тогда - ей, такой красавице, да в дальнюю даль за стариком? Ну уж нет! Да и мы все тогда за неё были: в первые же поглядки да такое... Конечно, ей другая доля! Молодой да красивый, а как же? Старик и не взял никого, дальше уехал.
А через год из Грохалей и Возников целая ватага женихов подтянулась. За Ранию тогда даже дрались трое... то есть, говорят, что дрались. Вот Рания же и говорит.
Но позвал её один, Клим.
Я его хорошо запомнила. Славный парень: и высокий, и собой неплох. Улыбался только неладно: зубы у него повышиблены оказались. Ну, не все, но так... заметно. Рания тогда вскинулась, как диковатая: я? за щербатого? да никогда! А когда Лита пробовала её уговаривать, Клима нахваливать, та ещё до конца поглядок к Дацухе умчалась и вторую отказную полоску на плече сделала. А ведь мог её в те поглядки и другой кто выбрать, были охотники...
Нет же, на год себя отвела. Норов.
Ну и ушли тогда все женихи с невестами, семерых у нас увели. Так-то тихо поначалу в селении показалось... А сколько подарков тогда оставили, да и потом прислали! Сытное было время.
А Клим взял за себя Полянку, она и рада была. Сказала: платьев не стану покупать, дом скупо держать буду, а накоплю мужу денег на городского чудодея, пусть наколдует новые зубы. Мне, сказала, Наш Ласковый уже и знак дал, что не против.
Так вот, снова выбрал нынче Ранию жених. Уж не знаю, что решила она. Откажет опять - на другой год ей последний выбор. Откажется снова - пойдёт потом с любым, кто возьмёт, хоть с дедом дряхлым, хоть с Прохожим! Судьба... Наш Ласковый-то, он ведь терпелив, да не слеп. Может и так указать - идти за любого. А может и позволить - оставайся, мол, в Студёнке. Кому и дочку родить укажет, это особый разговор.
Ну, в общем, молчит пока Рания. Есть ещё время. С парнишкой всё больше Лита говорила, расспрашивала. А Рания - ту и не видать: то ли просто дома прячется, то ли Нашего Ласкового молит. А завтра ответ давать...
Вот третий пришедший, тот, что дядькой назвался, на невест тоже посмотрел, но не выбрал никого. Уж знают все, что вдовец и бездетный. Как бы и нужна хозяйка, да не к спеху. Уж как Амулина на него смотрела, какие улыбки строила... Не глянул даже. На Ранию и посмотрел было с интересом, а только и всё на том. Видать, не по нему.
Или молодому уступил, пойми их.
Матушка второй день ходит сама, не хромает, не охает. Угодил ей Наш Ласковый, ровно на поглядки от боли избавил. Вот и раздобрилась она, показала мне куколку камкину. Издали, конечно.
Впрямую не звала, секретов не открывала, а только сделала вид, что не заметила меня, что я в уголке с шитьём сижу. Не стала из дому гнать, вот я и поглядела, как она фигурку готовила к переселению в особый сундучок. Какие-то ниточки хитрыми узелками на ней завязывала, шептала, из костяной рюмочки поила, в лоскутки наряжала разноцветные. Яркие, с узорами. Затейно!
Если я с женихом из Студёнки не уйду, то смогу за Матушкой перенять все эти умения. Стану женительницей. Пока не знаю, хочу ли я этого. Конечно, любопытно, да и почётно. Но не иметь никогда семьи настоящей, мужа, сына... Только и радости, если Наш Ласковый дочку позволит.
Ох, не знаю.
Ну, да рано ещё решать. Нету спеха.
... Вся Студёнка ахнула.
Рания жениху - отказала!
А мы уж поверили, что уйдёт она с этим самым Партаном. Из большой семьи парень, отец у него, мать, братьев трое, все с семьями... Крепко живут. Поле у них, хозяйство. Всего полно, да с горкой.
А ещё Партан песни поёт. Да как! И я слышала, и многие слушать ходили. Он вечером в жениховом доме так выводил... Высоко, ладно, а слова незнакомые, нет у нас таких песен. Дядька этот ему подпевал. Голос хрипловатый и негромкий, но тоже ладный. И так у них получается, у двоих-то, что слушаешь - и где-то в горле словно крючочки царапают. Сглатываешь их, сглатываешь... а они всё равно. Не глоталось мне таких крючочков раньше.
Ох, многие позавидовали тогда Рании!
Не пойму, может, она не слушала?
Но что сделано - то сделано. Нацарапала ей Дацуха третью полоску на плече, краской жучьей мазнула. Отневестилась Рания на этот год. Легла её куколка в тёмную коробку. Ни узелочков тебе, разбора-перебора, ни нарядов-лоскутков.
Днём к матушке тот пришёл, старший. Дядька. Загодя через меня спросил, можно ли. Понял, что я вхожа к женительницам. Матушка плечами пожала и разрешила. За квасом меня отправила.
Только тогда я узнала, что дядьку того звать - Тога. И больше не узнала ничего, потому что отправила меня Матушка прочь. Я было тихонько свернула на свою лавочку в уголке. Глядишь, да и опять не захочет она меня заметить... куда там! Прогнала, да таким тоном, что стало ясно: вывесят меня сейчас на крыльцо, как ту стервину шкуру.
А на улице я Блёклую повстречала. Та накинулась на меня, как чуланник на снурка: что там Матушка говорит? кого Партан выбрал? о чём Тога с ней говорил? Словно я колдунья городская, в головах читаю.
Еле отделалась.
Прошла по деревне, да и назад воротилась.
В доме Тоги-то нет уже, а сама Матушка сидит на лавке у окна и... Да нет, ничего не делает, просто сидит. И даже не могу понять, что в её лице: то ли плакать ей захотелось, то ли всплеснёт сейчас руками и рассмеётся.
Как я вошла, Матушка встала и пошла вон из дома. Да так легко пошла, быстро. Сразу стало видно, что она ничуть не старая, а что седая - так это цвет волос такой.
С малолетства у Матушки такой волос, ей и имя такое - Седая.
С первых же поглядок своих стала она полоски у Дацухи чертить, даже не глядя на женихов. А, говорят, выбирали её, всякий-то раз выбирали.
Четыре полоски на плече - богу решать, идти ли норовливой за первого, кто позовёт, или другую судьбу в Студёнке проживать. И указал Наш Ласковый, что должна родить Седая дочку, да растить не как родное дитя, а как ученицу да помощницу. А самой ей перенимать умения главной женительницы, которая тогда уж больно стара была.
Так и стало.
Стала Седая - Матушкой, а ещё до того раньше родила дочку. Меня.
... К вечеру мы узнали, что Партан выбрал теперь Гаврю. Вот так, с ходу, глянул - и выбрал. Вертучую, вредную, чернявую Гаврю. Блёклая чуть не сдурела от счастья!
А ночью Матушка говорила с Нашим Ласковым.
Я знаю, потому что видела, как она тихонько из дома вышла и к Третьему ключу пошла. Она всегда только там бога вызывает, даже когда совсем ходить не может, ногами мучается. Её тогда на тележке туда возить приходится. Раньше Найва помогала, а сейчас и моей силы хватает.
Матушка ушла, и у меня сон пропал. А вернулась она не скоро. Сидела в темноте у окна, в постель не ложилась. Вздыхала. Кажется, даже плакала.
Матушка! Плакала!
И тогда я тоже решилась поговорить с богом.
К ключу я не ходила. Страшно туда ночью идти, пусть даже тропа широкая и Ойя, фонарь божий, на небе сияет. Пошла, как обычно, в дальний край огорода. Там чурочка такая ловкая стоит, я на ней и пристроилась.
Почему-то трудно было. Может быть, я просто не привыкла говорить с богом в ночную пору?..
... И не поняла, что сказал мне Наш Ласковый. Не поняла.
Я просила за Матушку, ну... и немного за себя. Чуть не забыла сказать про Амелину, ведь ей так не повезло. Хотя она и сама, поди, не промолчала. Но всё-таки о ней я тоже просила.
А ответа не поняла.
Потом я вернулась в дом и легла в постель. И не спится, - думается. Наверное, зря я Нашего Ласкового тревожила. Всем-то сейчас до него дело есть. А ему - до всех ли? Хотя и бог...
Интересно, а прибожьи всегда понимают Нашего Ласкового?..
... Утром снова пришли старухи, пили квас, говорили с женихами. Как всегда, договаривались, кто и что сделает для Студёнки. Будет новая крыша на Чуевском доме, заплоты у троих, кое-что из инструмента... ну, как обычно. Женихи не издалека, отработают в основном строительством.
Молодые смотрелись забавно: изо всех сил изображали таких взрослых, опытных, солидных... А Ток, кажется, и не бреется ещё!
Тога не приходил. Я даже до женихова дома сбегала, так, из интереса. Нет, и там его не было. Ушёл?
В тот же день ушли и женихи с невестами. Так принято. Попрощались со Студёнкой на поляне у Первого ключа - и ушли. Блёклая вместе с Гаврей пошла, Партан позвал. Если жених позвал, то можно погостить, почему нет. Блёклая бросила хозяйство, не задумываясь... Ну, Найва обещала по-соседски присмотреть, пока та вернётся, но у Найвы и своих забот горка да с пригорком.
Матушка, как проводили Тока с Камкой да Партана с Гаврей и Блёклой, сразу в делах закрутилась. И стирку-то ей, и грядки, и стайку с дуплятами - всё враз надо обиходить. Словно бы не хочет дать себе минуточку свободную.
А может, торопится, пока ноги легко ходят?
Весь день мы с ней так-то прохлопотали, к вечеру уж и сил не осталось. Матушка сказала, что пойдёт на ключ, но меня не позвала. Взяла полотенечко чистое, новое. Ну, значит, на Четвёртый собралась. Я ж туда не люблю ходить, хоть и добрая там вода, мягкая. Да мне и вообще никуда идти не хотелось. Поплескалась у рукомойника и присела на матушкину скамейку. Ноги на приступочку, глаза прикрыла, да и придремала незаметно.
Только и очнулась, когда калитка хлопнула.
Думала, Матушка с ключа вернулась, но вот уж не так оказалось! Мужская фигура по дорожке к крыльцу; высокая, худая... Тога!
Я вмиг со скамейки подскочила. Нету, говорю, Матушки здесь, на ключ ушла, а ваши-то ребята с невестами уж давно распрощались, что ж вас-то на проводинках не было, все и решили, что вы обратно ушли, в своё селение, хотя и не сказались никому, вот и Матушка ничего о том не знала, хотя и спрашивали её о вас, вот и Амулина спрашивала, помните такую невесту, стройная, с рыжеватыми волосами...
Тога оборвал мои разговоры об Амулине. Резко так, с досадой даже. И спросил, когда Матушка вернётся. Я обиделась, - с чего это он так со мной разговаривает! - сказала, что не знаю, и обратно на лавочку уселась. Подумаешь, важность какая: жених - не жених, дядька - не дядька... Не нужна невеста - уходи из бабьей деревни.
Или он на какие работы нанялся? Но Матушка не говорила ничего.
Тога помялся у крыльца, развернулся... и ко мне рядом на скамейку сел. Вот так, не спросясь, в чужом дворе, да рядом с девушкой! Я на самый край отодвинулась, и отвернулась ещё. А что делать? Гнать неловко, уходить самой - с какой бы печали? Я-то у себя дома...
Он, как будто мысли мои услыхал, спрашивает, как ни в чём не бывало, где я живу. Я-то здесь живу, отвечаю, это мой дом и двор родной, матушкин и мой.
Тога вроде как удивился: отчего ж это родной, если я здесь в помощницах? А оттого, говорю, что матушкина я родная дочь, богом данная.
Удивился он, это заметно было. Вздохнул глубоко и стал кулаком лоб тереть. Вот так сжал руку, аж костяшки побелели, и тыльной стороной трёт.
Я замерла, уставилась на этот его кулак и не шевелюсь. А кулак серьёзный такой. Надёжный кулак.
- Ишь ты, - говорит Тога, наконец, - значит, говоришь, - мать твоя. Не приёмная, родная.
Конечно, родная, ответила, обидевшись. Что ещё за вопросы. И вообще, какое его дело...
И потом мы ещё сидели и сидели. Молча.
Так и дождались мы Матушку.
Она обмотала голову полотенцем и стала ещё моложе: седины-то не видно. Вошла во двор и остановилась. Ещё бы, такая парочка сидит на её родной лавочке!
Тога поднялся ей навстречу. Медленно так, будто и не её дожидался. Может, конечно, ногу отсидел? Я вот, например, точно отсидела, и даже не заметила. Поэтому, вскочив навстречу Матушке, скрючилась сразу, пережидая, когда щекотные иголочки перестанут мучить ногу.
Матушка испугалась:
- Что с тобой? Что случилось?
И взгляд переводит с меня на Тогу, с Тоги на меня.
А я и говорить не в силах, только хихикаю, как дурочка. Ногой шелохнуть не могу. И Тога стоит молчком. Тоже, наверное, понять не может, что это со мной за дурь дурацкая.
Потом Матушка ушла в дом, а мы снова сидели.
Скоро она выглянула в окно, в чистом и причёсанная, и разрешила Тоге войти. А мне сказала не мешать. Тога ещё глянул с прищуром, мол, вот так родная дочка... но смолчал.
Зашагнул на крыльцо и дверь за собой прикрыл.
А я ушла спать в опустевший дом Блёклой и Гаври. Найва мне позволила, попросила только зверьё с утра покормить. И ей меньше забот, и мне - не ждать, пока там Матушка со своим гостем секретничает. Действительно: словно я и вовсе не родная!
Решила: не буду женительству учиться, уйду за любым женихом с первой же поглядки. Ну... пусть не совсем за любым. Но и копаться не буду.
А утром, когда я блёклиным дуплятам воду меняла, прибежала за мной малявка Селька. Взъерошенная такая, замурзанная. И где она с утра изгваздалась? Домой мне крикнула идти, Матушка зовёт.
Я сначала дела закончила, потом уж пошла. Не прошла ещё обида. Как-то меня этот неладный Тога по живому царапнул. Чужак потому что. Свои-то ничем не удивят...
Я не успела даже подняться на крыльцо; дверь распахнулась и на пороге показалась Матушка. Сразу было видно, что она очень не в духе: брови сошлись на переносице чуть не в одну линию. И губы сжаты плотно-плотно. Я уж знаю такое лицо, под руку лучше не попадаться.
Я думала, мне сейчас влетит за ночёвку, хотя Матушка и знала про наш с Найвой договор. Но ни слова я об этом не услышала, а было мне сказано идти в дом. А там - сесть на лавку и слушать. Я и села. Да и хорошо, что села, потому что стоя такую новость попробуй выслушай... ноги-то точно ослабели враз.
Не смогу я теперь доподлинно вспомнить, какими словами Матушка говорила мне... ну, в общем, то, что говорила. Помню ощущение непоправимой беды. Спорить не стала: когда бы кто решился спорить с Матушкой... Помню обиду: она не смотрела мне в глаза, объявляя свою волю. Только потом, отпуская меня, долгим испытывающим взором буквально впилась мне в лицо, а у меня сразу всё заволокло слезами, и я выбежала из дома.
Побежала на Четвёртый ключ, даже не знаю, почему. Наверное, сначала - куда глаза глядят, а после уж туда. Ближе оказалось, что ли... уже и не вспомнить. Но ревела я всю дорогу, это точно. Словно и не решила для себя накануне, что уйду из деревни с первым же годящим женихом...
Опомнилась - смешно сказать! - в воде. Зачем я зашла в глубокую, выше колена, промоину? Не иначе, Наш Ласковый меня туда загнал: остудись, мол, опомнись. Выбралась на берег - подол весь мокрый, липнет к ногам, да ещё и коленка оказалась разбитой. Где, когда? - ничего не помню. Так и вернулась обратно: хромая и в мокром платье.
Матушка ни слова не сказала, а только руки у неё дрожали, когда рану мне перевязывала. Оказалось, я прямо под коленкой ногу рассекла, да глубоко. Кровь не останавливалась никак, текла и текла, промачивая повязки. Пришлось звать Дацуху. Горбунья притащилась не сразу, зато с корзинкой, в которой что-то побрякивало и похрустывало, даже когда её никто не трогал. Честное слово, вот так вот стоит в углу на лавке - и чего-то там сама по себе шебуршит, как живая. В другой раз я бы непременно улучила момент заглянуть, что там такое упрятано, но тут мне было совсем не до того. Вроде и болит-то нога не сильно, а только голова кружится и вялость такая, что хоть вовсе не шевелись.
Дацуха ногу мою покрутила, кровью себе палец измазала и давай его разглядывать да нюхать. Мне показалось, что она и лизнула его, от Матушки отвернувшись. А потом сказала: так не сладить, клубок несите, её клубок! И на меня кивнула, словно о ком-то другом речь могла идти. Матушка, так и не говоря ни слова, пошла прочь из комнаты, и стало видно, что снова у неё колени схватило, я по походке сразу поняла.
Потом было и больно, и страшно, когда Дацуха зашивала мне рану кривой иголкой, бормоча непонятное и для чего-то поплёвывая то и дело себе на руку. Поворачивала ладонью кверху - и плевала. Ладно, что не на иглу, но всё равно неприятно. Но Матушка молчала, значит, так надо было. Последний стежок был самым болючим, я вскрикнула и дёрнулась, и игла порвала кожу, так что пришлось шить ещё, и теперь я терпела изо всех сил, чтобы скорее всё кончилось.
А потом стало ясно, отчего та корзинка брякала и хрустела, потому что Дацуха вытащила из неё маленького пятнистого снурка. Никогда я такого чудного окраса у снурков не видела: белый, в чёрных метинах по всей шкурке, и даже на морде круги вокруг глаз! Горбунья ухватила зверька за шкирку и подняла в воздух. Бедняжка извивался в цепкой руке, но вырваться, конечно же, не сумел. Дацуха встряхнула его пару раз и сказала Матушке что-то вроде "давай навязку", я не разобрала точно. Матушка отмотала от моего клубка ещё нитку, но уже не для страшной кривой иглы, как поначалу, а просто сделала на ней петельку и ловко надела на шею снурка.
Горбунья свободной рукой пощупала узелок и удовлетворённо кивнула, а потом поднесла зверька к моей злополучной ноге. И он сразу принялся быстро-быстро вылизывать свежий шов, я даже ничего при этом не чувствовала, только видела. И это было последнее, что я тогда видела, потому что в глазах у меня всё поплыло и опрокинулось, и тот день для меня закончился.
Назавтра нога здорово болела, но чувствовала себя я хорошо. А вот Матушка едва ходила, ей даже пришлось опираться на ботожки, чего она страсть как не любит. Но, выходит, совсем ей было невмоготу, а тут ещё и основная помощница сама ковыляет кое-как...
С утра мне показалось было, что вчерашний разговор - это какая-то нелепая ошибка, и всё пойдёт по-прежнему, как будто пораненная нога отменила всё, что произошло перед моим побегом. Но Матушка, помогая закрепить свежую повязку, сказала:
- Завтра Клуну с Дацухой зову. Не след жениху зажидаться. Завтра и проводим. Так и Наш Ласковый указал...
Я охнула. Слёзы тут как тут. И ведь не выбежишь проплакаться... Старалась не всхлипывать, но дыхание сбивалось, перехватывало, вдох никак не получался, а получалась судорога с подвыванием. Матушка подошла, села рядом, обняла за плечи, и так мы сидели с ней... не знаю, долго ли. Мне показалось - долго. Может, оттого, что она всегда была скупа на ласку?
- Человек он неплохой, - сказала Матушка, обычным таким голосом, каким хозяйственные дела обсуждают. - Крепкий человек, надёжный...
Тогда я осмелилась спросить, отчего она меня выдаёт, когда мои поглядки только с весны ждались. Да и вообще этот Тога женихом себя не объявлял. Матушка помолчала и ответила, что вот так определилось, и говорить тут нечего, а лучше бы я уложила половчее свой сундучок с приданым, потому что кое-что она мне туда добавит, так что есть мне занятие, хотя бы и сидячее.
Вот и всё.
А последний свой день в Студёнке я вспоминать не могу. Видится он словно сквозь дождь: мутно, нечётко, тоскливо. Этим дождём смыло мою прежнюю жизнь.