Свадьба была немногочисленной и какой-то уютной. Никаких казенных помещений, нанятого тамады, дурацких плакатов, полузнакомых родственников и прочих дежурных атрибутов, ставших, по мнению Матвея, удручающе традиционными.
Новобрачные пригласили друзей и родню к себе домой, то есть в квартиру Хмурова. Причем пригласили на следующий после регистрации день. Во Дворец бракосочетаний они отправились одни, отказавшись от пошлой, по их мнению, торжественно-официальной церемонии. Не было роскошных одежд, брызжущих бутылок и пышных букетов. Расписавшись, где положено, и получив соответствующий документ, молодожены на такси рванули в неустановленном направлении.
А назавтра было застолье, и много музыки, и смеха, и однокашники Родиона Палыча с гитарами, и сольный танец жениха с невестой... вернее, уже молодых супругов, и потрясающе бессвязный тост слегка перебравшей Каролины Борисовны, и еще много такого, о чем впоследствии с удовольствием можно будет вспоминать. Был и собственной персоной Кирила свет Александрович Клетов, сам себя назначивший на роль свадебного генерала, с которой и справлялся более чем удачно.
Матвей втайне чувствовал себя триумфатором и веселился в первых рядах, а в качестве особого свадебного подарка совершенно неожиданно для самого себя спел "Атлантов" Городницкого. Однокашники, знавшие текст лишь частично, обеспечили аккомпанемент и крики "браво", тут же поддержанные всеми присутствующими. Особо отмечен был поступок Нинели, которая чеканным шагом промаршировала через всю комнату и запечатлела ядреный поцелуй "на златых устах Бояна", как она же сама и прокомментировала. От этого лихого поцелуя у Матвея осталось ощущение не столь эротическое, сколько какое-то гренадерское. Возникло даже некое самодовольное чувство, как у отмеченного особым знаком доблести.
... Домой Матвей вернулся в изрядном подпитии.
Дверь сама открылась ему навстречу, а ботинки помогал снимать Клипус. Кажется, как-то участвовал и Кегль, но определенно вспомнить это Матвей потом не мог. Он с облегчением провалился в сон, не успев коснуться щекой подушки.
Утром Кегль, осторожно побрякивая, поставил на стул рядом с диваном большую кружку с каким-то напитком. Слегка приоткрыв глаз, Матвей, не шевелясь, некоторое время рассматривал этот сосуд. Когда фокусировка более-менее наладилась, он увидел, что стенки кружки слегка запотели, и это открытие вызвало у него спазматическую судорогу (или судорожный спазм?) в горле. Пришлось приподняться и осторожно, чтобы не расплеснуть содержание кружки, да, заодно, и головы тоже, поднести одну к другой.
С наслаждением отхлебнув ароматную соленую жидкость, Матвей почувствовал некоторое облегчение и способность слегка соображать. Он даже поинтересовался осипшим голосом, откуда в доме взялся рассол - при полном-то отсутствии каких бы то ни было солений.
Замерший неподалеку Кегль с готовностью выскрипел замысловатую фразу.
- А-а, - вяло удивился Матвей. - Так а он-то откуда?
На этот раз фраза была значительно короче.
- Ну и ладно, потом сам поинтересуюсь, - пробормотал Матвей, сделал еще пару хороших глотков и откинулся на подушку. Опустошенная кружка из его руки тут же исчезла, чтобы в наполненном виде снова водрузиться на стуле.
Спустя некоторое время Матвей уже сидел за кухонным столом, прихлебывая уже другой оживляющий напиток - чай с лимоном. Прохладки старательно трепетали возле его вспотевшего лба.
- Ну все, теперь под душ - и можно потихоньку жить, - не очень уверенно объявил Матвей, отодвигая от себя чашку.
Кегль вопросительно подребезжал.
- Нет-нет, Кеглец, только не надо о еде, я тебя умоляю. Ты еще напомни об этом... как его... у Фельдиперса...
Жуткий взвизг правого колесика.
- О Боже, именно серый... и зачем я...
И Матвей буквально перекосился и схватился обеими руками за область желудка. Кегль удрученно откатился в угол, пропуская хозяина в ванную
Дуська же его появление встретила весьма выразительной гримасой: волосенки всклокочены, глаза съехались к перекосившемуся носу, уголки рта опущены. Даже уши как-то бессовестно обвисли.
- И ты еще! - обиделся Матвей. - Вот именно, что псевдо... бесчувственная нахалка. Я ж не просто так нарезался, - свадьба, между прочим, знаменательное событие. И я, в некотором роде, почти виновник... кривляешься тут, чучело!
Дуська моментально видоизменилась. Все линии, образующие ее физиономию, сделались строго геометрическими, - круги, треугольники, овалы. Косая челочка и тонкая, как карандашик, шейка с галстучком.
Матвей брызнул на зеркало водой. Левый глаз у Дуськи поплыл, досталось и прическе.
- Будешь издеваться - вовсе смою! - пригрозил Матвей, включая душ.
Дуська обвесила щеки огромными слезами, но больше внимания к себе ей привлечь не удалось. Матвей плотно задернул занавеску и принялся бодрить себя гидромассажем.
Упругие струи смыли еще часть токсичных явлений, и потихонечку жить действительно стало вполне возможно. Матвей оделся, прогулялся до ближайшего гастронома и обзавелся двумя литровыми бутылками с совершенно волшебным, по его мнению, напитком. Напиток именовался "Айран" и был настолько кисломолочным, насколько в принципе способен выдержать человеческий организм.
Полбутылки Матвей выглотал уже по дороге и приободрился еще более. Настолько, что, придя домой, врубил компьютер и открыл файл с последним сюжетом...
... похоже, они мастера в этих делах!..
Торвин зачерпнул ложкой хорошую порцию каши и отправил ее в рот. Это действовало весьма успокоительно, - зрелище такого вот здорового поглощения пищи. Рийк тоже наполнил свою ложку и, помедлив, отправил в рот. Вкус был незнакомый, но приятный; разве что, пожалуй, излишне сладковатый.
- ...так что, считай, тебе повезло.
Торвин собрал остатки кушанья по краям тарелки и с видимым удовольствием проглотил. Плеснул себе в кружку темно-красного напитка из стоящего перед ним кувшина и с тем же удовольствием залпом выпил.
- Мне предложили тоже остаться здесь. Но ты же понимаешь, у меня другие планы...
Рийк открыл было рот - добавить что-то... или возразить... но так и не промолвил ни слова. Зачем-то поднес ко рту пустую ложку, потом опустил ее обратно в тарелку.
- Так что, парень, тебе придется подождать. Я думаю, у меня будет возможность навестить тебя... через некоторое время.
Отодвинув от себя опустошенную посудину, Торвин со звоном бросил в нее ложку и в упор взглянул на Рийка. Тот опустил глаза и подчеркнуто старательно принялся есть моментально потерявшую всякий вкус кашу.
- Я ухожу завтра утром, - объявил Торвин, и Рийк почувствовал, что тот так и не отводит от него взгляда. Не поднимая глаз от тарелки, он кивнул.
- Я тут должен еще кое-что...
Рийк кивнул снова.
Раздался звук отодвигаемого табурета, и Торвин вышел из хижины. Мелодично зазвенев, закачались пустотелые трубки неизвестного Рийку высушенного растения, подвешенные в проеме двери.
Рийк тоже отодвинул тарелку. Ему захотелось тоже резко встать и выйти, но сначала надо было дотянуться до прислоненных к стене костылей, подняться на одной ноге, опираясь на стол, затем заправить костыли под мышки и лишь потом, перебрасывая ставшее незнакомо тяжелым тело, медленно, стараясь не побеспокоить забинтованный обрубок, начать движение в нужном направлении.
Рийк чуть не застонал вслух, представив себе всю последовательность этих действий, без которых он теперь не мог сдвинуться с места. Вставать расхотелось, и он принялся механически выскребать из тарелки остатки каши.
Снова раздался перезвон трубок, и в хижину вошла маленькая согнутая старушка с гладко зачесанными и туго стянутыми в хвостик седыми волосами.
- А, Рейже, ну, как сегодня твоя спина? - поприветствовал ее Рийк.
Старушка взглянула на него широко расставленными слезящимися глазками, для чего ей пришлось повернуться боком и забавно вывернуть шею.
- Спина? А и ничего себе спина! - весело объявила она. - А и просто чудо, что за спина! Это же какое развлечение на старости лет: ляжешь пузом кверху - и катайся туда-сюда, знай пяткой толкайся!
Рийк вежливо улыбнулся, - эту шутку он слыхал уже много раз.
- А и ладно, крива - да крепка, - опять же традиционно заключила старушка, собирая со стола грязную посуду. Составив ее стопочкой на лавке, она отправилась в дальний угол и там забренчала какой-то утварью. Рийк пару минут посидел, уперев локти в стол, потом решительно потянулся за костылями.
Вскоре он уже потихоньку выбрался из хижины и заковылял по широкой тропе, ведущей в рощу. Добравшись до знакомой полянки, он привалился спиной к одному из деревьев, бросил костыли и медленно сполз на землю. Упав в траву, он смотрел в серо-голубое небо, пока не задремал.
Разбудила его какая-то оголтело засвистевшая в ветвях дерева пичуга.
Рийк открыл глаза и почувствовал, что озяб. Из-за неловкой позы затекла поясница, и он, кряхтя, уселся и принялся растирать ее кулаками.
- А и просто чудо, что за спина! - сообщил он сам себе. - А и просто мечта, а не спина... а и не в пример, скажем так, ноге.
Опять же не без помощи древесного ствола, он поднялся и отправился в обратный путь.
Рейже в хижине уже не было, зато в ней обнаружилось сразу два гостя. Один из них сидел за столом, второй пристроился на лежанке. Того, что на лежанке, Рийк знал: это был Болоха, большой мастер по изготовлению всяческих охотничьих капканов, силков и прочих ловушек. А вот второго, - молодого парня с добела выцветшими волосами и густыми черными бровями на узком скуластом лице, - он видел в первый раз.
Вошедшего Рийка оба поприветствовали традиционно для этих мест: коснувшись раскрытой ладонью лба и затем развернув руку ладонью вперед. Едва не выронив костыль, Рийк повторил приветственный жест и уселся на лавку напротив незнакомца. Образовалась недолгая пауза, во время которой Болоха сидел с абсолютно скучающим видом, а молодой исподтишка разглядывал Рийка. Рта не раскрывали ни тот, ни другой. В ответ Рийк скрестил руки на груди и принялся так же молча демонстративно разглядывать пришедших. Молодой смутился и уставился куда-то к угол, а Болоха являл собой прямо-таки образец невозмутимости.
- Болоха, - обратился к нему Рийк. - Ты не представил своего друга. Может, у него все-таки есть имя?
- Зурчан, - торопливо сообщил молодой, для пущей убедительности похлопав себя ладонью по груди. - Меня зовут - Зурчан.
- Вот и отлично, - одобрил Рийк . - А меня - Рийк.
Молодой быстро закивал головой, знаю, мол. Болоха же наконец тоже соизволил открыть рот.
- Твой друг собирается уходить, - сказал он. - Ты, конечно, останешься?
- Ну что ты, Болоха, - поспешил разуверить Рийк. - Я непременно пойду с ним! Я побегу впереди, разведывая дорогу... и еще понесу все вещи.
Зурчан удивленно вскинул на него глаза и неуверенно улыбнулся. А Болоха басовито хохотнул, - местные жители любили шутки, даже самые немудрящие. Впрочем, все их шутки и были весьма немудрящими, что с завидным постоянством демонстрировала хотя бы та же Рейже.
- Так что ты хотел сказать, Болоха? Я тебя слушаю. У тебя ко мне какое-то дело? - Рийк двумя руками устроил культю поудобнее на лавке.
- Дело? Ну, в общем, конечно же, дело. Дело такое: мне нужен помощник. Сам понимаешь, силки часто ломаются... заказов много... и вообще... А вот этот юнец, - Болоха кивнул на неловко заерзавшего Зурчана, - собрался идти с твоим... с Торвином.
- Он мне сам предложил! - оправдываясь, вставил молодой.
- Вот-вот, предложил. И этот герой теперь готов бежать на край света... а я остаюсь без помощника. Мне одному не справиться. А свободных мужчин нет. Дочка мне помогает, Элья, но у нее руки слабые, женские, ни струну натянуть, ни зубовик выправить не может как следует. Девчонка!
Он пренебрежительно махнул рукой.
-Ты хочешь, чтобы я... - начал Рийк.
- Вот именно - чтобы ты. Руки у тебя хорошие, мужские, рабочие руки. Я вижу. Да и сидеть тебе без дела... Небось, тоже ведь не сладко?
Рийк согласно кивнул головой.
- Ну вот... Жить я тебя возьму к себе. Прямо в мастерской и селись. Там у меня тепло, светло... места хватит, выгородим тебе угол, обустроишься понемножку. Ну что, согласен, что ли?
- Я приду к тебе сегодня вечером, хорошо? Я приду, и мы еще поговорим.
Болоха удовлетворенно кивнул. Все правильно, серьезные вопросы не решаются за пару минут. Он встал, за ним поднялся и заметно повеселевший Зурчан. Попрощавшись, гости вышли.
... Торвин ушел под проливным дождем.
Вернее, они ушли: Торвин и Зурчан. Никакой необходимости уходить в непогодь не было, но в этом был весь Торвин - железный и непререкаемый, - раз решил отправляться в этот день, значит, так тому и быть. Без вариантов.
Так и запомнил Рийк эту картину: мутный дрожащий пейзаж, залитый бесконечными потоками дождевой воды из низких серых туч, раскисшая вдрызг дорога, и по ее обочине удаляются две фигуры с заплечными мешками.
Хорошо, что идет дождь, подумал Рийк, стоя на пороге хижины, из которой он так еще и не переселился к Болохе. Лицо его было мокрым, но оно и должно было быть мокрым - от дождевых брызг, которые он не вытирал, опираясь на костыли. Хорошо, что дождь, потому что никто не глядит в его, Рийка, мокрое лицо, - что он чувствует сейчас, этот несчастный калека? И еще хорошо потому, что, пожалуй, как-то не так уж хочется идти сейчас рядом с теми, уходящими, оскальзываясь в липкой грязи и ощущая, как струйки воды стекают с волос и затекают за воротник куртки...
Рийк вздрогнул, отер лицо рукавом и, неловко развернувшись, вернулся в хижину.
В этот же день Болоха закончил в своей мастерской перегородку, отделяющую рабочее пространство от жилого угла Рийка. Там была установлена удобная высокая лежанка, трехногий столик, что-то типа шкафчика с широкими полками, завешенными вместо дверок плотными циновками, и два массивных табурета, перекочевавших сюда из болохиной кухни, для которой тот как раз закончил мастерить новую мебель..
Переселяясь на новое место жительства, Рийк обнаружил в его обустройстве явное участие женской руки: судя по тому, как и чем была застелена лежанка, а также по появлению на столе немудрящей салфеточки. Супругу Болохи, могучую суровую Кельгиму, трудно было представить в роли хозяюшки, украшающей скудный быт примака, следовательно, это было дело рук его дочери и помощницы, Эльи.
Элья откровенно обрадовалась появлению в доме нового компаньона отца, - с Зурчаном они отчего-то не слишком ладили.
Рийк хозяйскую дочку видел только мельком, и она ему не понравилась: приземистая, коротконогая, и при этом не широкая в кости, что было бы естественно, а тощая, вернее, плоская, - с широкой спиной, но совершенно безгрудая. Лица же ее Рийк и вовсе не запомнил, только румянец, заливший при их встрече не только щеки, но и лоб.
В первый же день новоселья Рийка посетила женщина, которая неизменно вызывала у него чувство какого-то инстинктивного страха, - та, что его оперировала. Понимая, с одной стороны, что она спасла ему жизнь, с другой стороны, он не мог не сомневаться, - а нельзя ли было ногу все же спасти.
Отэнн вошла в тот момент, когда Рийк лежал на постели, глядя в потолок, размышляя о своей дальнейшей судьбе. Она, эта судьба, представлялась ему сейчас весьма незавидной. Появление Отэнн было неожиданным. Он засуетился, сел, зачем-то потянулся за костылями. Она властно остановила его:
- Зачем ты встаешь? Не надо. Я на минутку.
И только после этого поприветствовала его привычным жестом. Он ответил. Отэнн пододвинула к себе табурет, села. Внимательно осмотрела импровизированное жилище. Одобрила:
- Что ж, молодец Болоха. Все ладно. Живи.
Рийк кивнул головой, мол, да, ладно и жить буду. А что, собственно говоря, ему еще оставалось после того, как эта женщина, не моргнув глазом, оттяпала ему ногу? Рийк вдруг подумал, что лежал перед ней абсолютно голым, и смутился. Ему показалось, что он покраснел, и он заслонился ладонью, сделав вид, что зачесалась щека.
Отэнн мимолетно чему-то улыбнулась, и Рийку показалось, что она прочитала его мысли. Он смутился еще больше, но руку убрал и взглянул ей прямо в лицо. Улыбки уже не было, а было только выражение спокойной деловой озабоченности.
- Холодно здесь не будет. Скорее, наоборот, - определила Отэнн. Она поднялась и снова жестом остановила заторопившегося - встать и проводить - Рийка.
- Я не ухожу еще, - объяснила она и подошла вплотную к его лежанке. - Дай-ка я посмотрю, - она кивнула на забинтованную культю.
Рийк неуверенно принялся сматывать тряпки.
- Подожди, - Отэнн мягко отвела его руки и взялась за дело сама. Движения ее были быстрые, точные и уверенные, и Рийку вспомнился Закройщик, - та же ловкость и точность, и ощущение, что руки будут делать все сами, даже если их владелец закроет глаза.
Когда повязка была восстановлена, Отэнн сказала:
- Тебе будет с этим, - она кивнула на бинты, - помогать Элья. Она умеет. Она и мне помогала... тогда... с тобой.
И она тоже, смятенно подумал Рийк, похоже, на меня голого любовались все женщины этого селения... интересно, Рейже тогда тоже приковыляла полюбопытствовать?..
... Зубовик получился кривоватым, но вполне рабочим. Рийк немного полюбовался на дело своих рук, потом, подозвав Болоху, показал ему.
- Ну! - отреагировал мастер.
Это "ну", очевидно, должно было означать - "можешь же!". Или "другое дело!". Или, к примеру, "нормально". Во всяком случае, одобрение в этом самом "ну" звучало точно, и Рийк был доволен.
- Ужинать, - скомандовал Болоха.
Они долго плескались во дворе, смывая честный трудовой пот, смешавшийся с мелкой древесной стружкой, и каменной пылью, и волокнами крепи, и ржавыми брызгами пропитки. Утеревшись полотенцем, которое жесткостью своей успешно могло бы соперничать с циновкой, они отправились на кухню.
Посреди стола уже стояла большая миска, полная кусков холодного вареного мяса. В доме Болохи - наверное, единственного во всем селении - мясо водилось всегда, так как за свои орудия он брал натурой. Элья у шкафа брякала посудой, Кельгима куда-то вышла. Мужчины сели за стол. Девушка тут же поставила им тарелки, рядом положила двузубые вилки. Потом на столе появилась еще одна миска - с тушеными овощами. Наконец, в кухню вошла Кельгима, - принесла от соседей свежие булки. Сама она была не мастерица печь хлеб, поэтому он входил в число той натуры, которой взимались долги.
Началась трапеза.
Болоха ел жадно, шумно, обсыпая рубаху крошками. Кельгима не отставала от него. Элья тоже не отличалась аккуратностью, но чужого человека стеснялась и ела не торопясь и бесшумно, часто исподтишка взглядывая на Рийка. Разговаривать за едой было не принято, нарушать это правило мог только хозяин дома, когда на него нападала словоохотливость. Остальные слушали, но обычно помалкивали.
Покончив с едой, следовало, если позволяет погода, выйти во двор и там отдыхать. Отдыхать, что значило - делать, что угодно: прохаживаться, сидеть, лежать (Болоха частенько заваливался прямо в траву) в течение пятнадцати - двадцати минут. Только после этого к столу, - или прямо во двор, - подавалось питье. Горячее или холодное, неважно. Рийк никак не мог привыкнуть к такому порядку, хотелось запивать проглатываемые куски, но это воспринималось, как нелепая странность, и Рийк смирился. Вскоре он уже не без удовольствия посиживал после еды на лавочке под деревом, ожидая, когда Кельгима вынесет деревянный поднос с фруктовым напитком или позовет в кухню, если питье горячее.
Сегодня сеялся мелкий дождик, из дома выходить никому не хотелось, семья осталась в кухне, но Рийк все же отправился во двор. Он медленно, потихоньку переставляя костыли, кружил по замкнутому пространству. В чем причина того, что ему не хотелось оставаться в кругу болохиной семьи, ему самому было уже понятно. Причина крылась в Элье. Рийк испытывал все большее неудобство в ее присутствии, - она была явно неравнодушна к нему: бесконечно краснела, путалась в словах, когда он обращался к ней с какой-нибудь просьбой или вопросом, и смотрела на него таким откровенно обожающим взором, которого Рийк просто не мог выдержать. Он стал избегать общества девушки, хотя и понимал, что этим не только обижает ее, но и, возможно, оскорбляет ее родителей. Давшим, между прочим, ему приют.
Все чаще он думал, что это было одним из пунктов плана практичного Болохи: приветить пришлого калеку, привязать его к себе, дав жилье и работу, а заодно - пристроить неказистую дочку. Мужчин в селении маловато, и очень уж маловероятно, чтобы кто-то из молодых, да и немолодых тоже, польстился на девицу, столь мало оделенную женскими прелестями. А ему, одноногому чужаку, к лицу ли куражиться?
Рийком все чаще овладевало чувство тягостной безысходности, - чуть ли не как тогда, на лестнице. А ведь не так уж плохо здесь жилось: свободно, спокойно, сытно. Еще несколько месяцев назад он, наверное, многое бы отдал за такое житье... хотя что ему было отдавать? Ногу?
Интересно, где сейчас Торвин? Далеко ли ушагали они с этим, его, Рийка, предшественником? Рийку пришло в голову, что Зурчан отправился с Торвином только чтобы избежать перспективы союза с Эльей. А что? Очень может быть. Правда, отношения у них, вроде бы, были не очень... Ну, да против Болохи, да еще в совокупности с Кельгимой, очень-то не пойдешь. Итак, Зурчан улизнул, оставив, так сказать, себе замену. Которая по причине убогости не сбежит. Чудесно!
Рийк услышал шаги и обернулся. Элья, с кружкой фруктового напитка в руке. Протягивает кружку, а взгляд - как у побитой... Рийк ободряюще улыбнулся, и девушка сразу расцвела, заговорила:
- Отец сказал, у тебя уже хорошо получается... Это очень хорошо! Зурчан, я помню, гораздо дольше учился, но он не очень-то и старался, все хотел пойти в охотники, да его не брали...
- Меня, пожалуй, тоже не возьмут в охотники... - Рийк словно бы засомневался. - Или все-таки могут взять?
- Да нет, ты что, это невозможно, куда же ты без... - бурно запротестовала было Элья, и осеклась. - Ты опять шутишь... вечно ты... а я...
Она в тысячный раз покраснела, ткнула ему в руку кружку, расплескав едва ли не половину, и почти бегом вернулась в кухню...
* * *
Натан Натанович прихлебнул из кружки и аккуратно положил последний лист на стопочку возле себя. Матвей ждал реакции.
- Я решил сменить место жительства, - заявил вдруг старец.
- Да?.. А куда вы? - Матвей от неожиданности даже привстал с табурета.
- Этим занимается Тереза... где-то за городом. Там не будет соседей, и места побольше. Воздух опять же...
Матвей не мог припомнить, чтобы в этой комнате когда-либо открывались не то, чтобы окно, но хотя бы форточка. Что-то никогда не замечалось за Натаном тяги к свежему воздуху, подумал он.
- Да, конечно, дело не в этом, - хмыкнул старец, снова делая изрядный глоток. - Терезе нужен... м-м-м... некоторый оперативный простор. Я согласился.
- И когда вы планируете переезд? - несколько смутившись, поинтересовался Матвей.
- Пока не знаю, кажется, там что-то еще не готово... я не очень вникаю.
Он положил ладонь на стопку бумаги.
- А это - это наконец то, что надо. Этим и занимайся. Я вижу, ты продвигаешься быстрее, чем обычно?
- Да, пожалуй. Как-то легче пишется, что ли...
Натан удовлетворенно покивал.
- И правильно. Заметно. Давай. Хотя, пожалуй, не оставляй и того своего... боевика.
Боевик - это был, понятно, Соггес.
Матвей и сам не хотел бы оставлять сюжет, "заказанный" Алиной, поэтому он с готовностью кивнул.
- Да, вот эти два... поработай над ними. Детали не забывай. Ну, сам знаешь.
Стопка листов перекочевала в пластиковую папку. Пора было уходить.
- Ну, я пошел, Натан Натанович?
Старец не ответил, молчал, запрокинув лицо и полуприкрыв глаза. Матвей терпеливо ждал.
- А как дела у той твоей... отравленницы? - не меняя позы, вдруг поинтересовался Натан.
Пришлось рассказать о своем визите с "бабушкиным снадобьем".
- И что сейчас?
Говорили, что Лариса уже вышла на работу, но Матвей ее в институте пока не встречал.
- Ну, ладно. Иди.
Матвей попрощался и торопливо выскочил из квартиры, радуясь, что избежал встречи с Терезой. В прошлый раз она поймала его в коридоре, после чего ему битый час пришлось ассистировать ей в каких-то абсолютно непонятных технических процедурах ("вот эту планочку подвинь так, чтобы она загородила пузырек воздуха, который появится, когда я отпущу кнопку... но только после того, как я поверну переключатель... ты услышишь щелчок... только аккуратнее крути верньеры, я их на живульку насадила..."). Плотно закрыв за собой дверь, Матвей с облегчением вздохнул и уже спокойно, не торопясь, отправился вниз по лестнице.
Выйдя во двор, он нажал нужные кнопочки на мобильнике. Алина была еще на работе, и предстояло ей провозиться там еще не менее полутора часов, как доложила она сокрушенным тоном. Но тут же Матвею было наказано нажарить картошки, причем непременно на растительном сале и с изрядным вложением лука. И надлежало еще приобрести банку зеленого горошка, потому что Алине ну просто вусмерть захотелось зеленого горошка, и только Матвей мог ее спасти.
И все это было совершенно замечательно, потому что значило именно то, что Алина приедет к Матвею и останется у него ночевать, а процесс приготовления ужина для любимой женщины - это процесс не столько кулинарный, сколько почти эротический, даже если компоненты этого процесса так незамысловаты, как картошка, лук и горох.
И Матвей помчался за горошком.
* * *
Лариса Светоборова действительно оправилась настолько, что вышла на работу. Чем, надо заметить, изрядно удивила девочек из бухгалтерии, считавших, что она ни за что не вернется на одно, так сказать, жизненное пространство с Тарасхватовым.
- Жить-то надо, - заявила она, предупредив немой вопрос девочек.
И заявление это, памятуя о ее недавней попытке с этой же самой жизнью расстаться, было симптоматичным.
И вообще, все окружающие единогласно отмечали, что выглядеть Лариса стала чуть ли не лучше, чем до больницы. То есть суицид, если можно так выразиться, произвел благотворные перемены в ее выжившем организме. Похудевшая, постройневшая, приобретшая даже какую-то аристократическую тонкость черт Лариса привлекала всеобщее внимание и снова стала темой для бесконечных обсуждений сотрудниками института.
В первый же день возвращения на работу Лариса Борисовна во время обеденного перерыва извлекла из сумки стеклянную баночку, открутила крышечку и торжественно сделала хороший глоток. И тут же словоохотливо поведала сотрапезницам о неожиданном визите Матвея и чудо-снадобье его двоюродной бабушки, которое замечательным образом помогло ей буквально ожить.
- Заканчивается уже, - подосадовала Лариса подругам. - Надо обязательно сходить к Полоскову, поблагодарить... ну, и про старушку спросить, - может, к ней съездить как-нибудь...
К Матвею она явилась с традиционным набором выздоравливающего лечащему врачу: коробкой конфет и бутылкой коньяку. Он смутился было, начал отнекиваться, но тут подоспели любопытствующие коллеги и как-то очень быстро образовалось импровизированное застолье с чаем, в который щедро подливался принесенный коньячок. Матвея затормошили: что за бабушка, где живет, кого врачует. Он был изрядно ошарашен происходящим и отвечал весьма неопределенно, так как никакую удобоваримую легенду заранее сочинить не догадался, и теперь боялся наговорить каких-нибудь нестыкующихся несуразностей. Отговорился он тем, что старушка весьма своеобразная, никаких визитов страждущих со стороны не допускает и в связи с этим запрещает двоюродному внуку (внучатому племяннику, хором поправила компания) даже раскрывать место ее проживания.
- Глухая деревенька, дикая, - живописал слегка разгоряченный коньяком и всеобщим вниманием Матвей. - Она специально в самую глушь забралась, дом заброшенный выкупила... Всю баньку завесила травами... пучки вокруг, пучки... и коренья тоже, прямо на стенах висят... от запаха угореть можно, честное слово! Только она никого не пускает туда, говорит - чужой взгляд силу живую уменьшает, я и сам-то туда потихоньку забрался, так бабка махом как-то узнала, шумела на меня - страсть!
Стоит ли упоминать, что на Матвея тут же обрушился шквал просьб - уговорить знахарку вылечить то, другое, третье. Упоминались родственники, дети, родители и - уклончиво - некоторые личные проблемы. Матвей как мог решительно объявил, что никому ничего обещать не может, старушка с характером, да и стара уже несусветно, с памятью проблемы и руки трясутся, - так что какое уж тут врачевание. Или напутает что, или пропорцию не соблюдет - далеко ли до беды! Однако обещал при случае со старушкой поговорить, попросить... и тэ дэ и тэ пэ.
Тут же за столом прозвучало упоминание о матвеевых литературных достижениях. Лариса Борисовна, конечно же, возжелала почитать, и ей тут же были выдана хранящиеся у Нинели в столе "ёжики и крокодильчики".
"Ёжиков" Лариса вернула на следующий день и попросила что-нибудь еще. И стажерка Люся, не слишком задумываясь о более чем узнаваемом прототипе главного героя, выдала ей распечатку истории о Свеклоедове. Лишь когда за кассиршей закрылась дверь лаборатории, Люся охнула, но было уже поздно. Коллеги хором отчитали ее, только Родион Палыч высказал предположение о том, что, может быть, случившееся отнюдь не так уж ужасно, как утверждает, к примеру, Каролина Борисовна. И он-таки оказался прав.
Сотрудницы бухгалтерии, в уголке которой пристроилась Лариса с листочками матвеевого опуса в руках, с удивлением наблюдали, как она, читая, начала смеяться, - сначала потихоньку, в кулак, а потом - уже не сдерживаясь, в полный голос, а под конец и просто уже кисла от смеха, то и дело в изнеможении откидываясь на спинку стула и утирая слезы. Понятно, что рукопись у нее тут же была выхвачена и прочитана всеми присутствующими, после чего стремительно пошла гулять по всему институту, по пути многочисленно ксерокопируясь.
Успех был безоговорочный.
Лариса же Борисовна, увидев бывшего любовника в анекдотически идиотском виде, словно освободилась от постоянно мучившего ее напряжения. Это было то самое лекарство, которое было ей сейчас нужнее всего, - во всяком случае, гораздо нужнее закрашенного чаем грудного сбора, который закончился у нее как раз накануне.
Что же касается самого Тарасхватова, то вел он себя по-прежнему. Лариса Борисовна старательно избегала с ним каких бы то ни было встреч, сам же он словно вычеркнул из своей жизни и памяти неприятную для него историю.
* * *
Запах воглой тряпки никак не выветривался, и Матвей, поколебавшись, пшикнул в комнате пару раз принесенным из туалета освежителем воздуха. Тряпка причудливо смешалась с "ароматом морского бриза", анонсированным изготовителем освежителя, и явно победила.
- Для особо чувствительных натур рекомендуем новый аромат, - мокрая тряпка на морском берегу! - объявил Матвей присутствующим.
Присутствующие отреагировали разнообразно: Клипус неопределенно хрюкнул, Кегль скрипнул шарниром, Прохладки перепорхнули на штору около приоткрытой форточки, а Кошкин просто-напросто покинул помещение. Его, как и только что удалившегося Фильдеперса, абсолютно не интересовала начинающаяся телепрограмма.
Теодор Порцианов, широко улыбаясь, отбарабанил что-то приветственное, и его тут же сменила незнакомая Матвею дама преклонных лет, которая игриво пригласила телезрителей посетить городской парк, где в одном из павильонов, оказывается, по субботам собираются владельцы пунктирных призраков.
Судя по репортажу, обладание призраком именно такого типа откладывает неизгладимый отпечаток на личность человека. Во всяком случае, все попавшие в кадр не только говорили исключительно о своих любимцах, но и сами в той или иной степени их напоминали. Особенно одна одетая в сиреневое средних лет дама, которая так колыхалась и трепетала, повествуя о своем драгоценном Доминике, которого называла не иначе как "мой серебристый Минни", что сама воспринималась уже весьма пунктирно.
Попутно Матвей узнал, что в городе появились призраки редчайшего типа - полульющиеся. Клипус, по обыкновению отвлекающийся на все вокруг и потому часто недослышащий комментарии ведущих, пришел было в негодование:
- Это что же такое?! Теперь и призраки плюющиеся появились! Кому ж это могут понравиться такие безобразия? А заведется такой... плюющий... в доме - и что прикажете делать? С тряпкой за ним бродить?
Когда ему объяснили его ошибку, он, опять же по обыкновению, чрезвычайно смутился, из-за чего прослушал начало очередного сюжета, о новейших методиках нетравматичного переноса псевдосенсоров. Сюжет изобиловал наукообразными терминами, и Матвей понял лишь одно: методик действительно нетравматичного переноса еще не существует. Так что суждено Дуське пока коротать свой век в ванной. Впрочем, она там очень к месту смотрится, и переселяться ей вовсе даже ни к чему.
Следующим было прямое включение неутомимой Зазы Борской. На этот раз она вела репортаж с автостоянки, на которой был обнаружен суставчатоухий грызоед. Его удалось заманить в одну из автомашин, и теперь камера крупно демонстрировала через лобовое стекло жутковатую мордочку звереныша, меланхолически откусывающего куски руля. Заза была в своем стиле: изо всех сил нагнетала напряжение, трагически воздевала руки к небу и поминутно задавала риторические вопросы.
В самый разгар событий, когда на заднем плане уже появилась спецмашина с зеленым крестом на радиаторе, возле изъеденного "Москвича" появился запыхавшийся старичок в огромных роговых очках с толстыми стеклами. Бесцеремонно оттолкнув ошеломленную репортершу, старичок с радостным криком распахнул дверцу и выхватил из недр автомобиля грызоеда, из пасти которого свисал кусок обивки водительского сиденья. Нерастерявшаяся Заза метнулась к деду с вопросами, но только она протянула к нему микрофон, как грызоед, сидевший до этого на руках вполне спокойно, совершил молниеносный выпад и ловко схряпал аппетитное техническое средство. В руках Борской остался только в буквальном смысле огрызок.
Пока камера держала крупный план Зазы, старичок с места событий улизнул. Во всяком случае, когда спохватившийся оператор повернулся в его сторону, он снял только мелькнувшую вдали спину. Впрочем, может, это была и вовсе чья-нибудь случайная спина...
Репортаж бесславно прервался.
Дальше пошло малоинтересное интервью с кем-то из новомодных певцов, и Матвей успел посетить туалет, куда его настойчиво звали выпитые за компанию с Фильдеперсом три кружки чая. То есть тот-то, конечно, засасывал соленую воду, а Матвей употреблял более традиционный вариант питья.
Вернувшись к экрану, Матвей застал показ мод. Мельтешня разнообразного тряпья, никогда его ни в малейшей степени не привлекавшая, почему-то чрезвычайно занимала Кегля. Он подъехал чуть ли не вплотную к телевизору, впитывая окулярами мельчайшие подробности картинки.
Клипус презрительно фыркал, но на экран смотрел не без интереса, особенно - когда там появлялись особо эффектные по его меркам модели. Матвея же изрядно позабавили новейшие варианты чехлов для переносных рипейтеров. Кому и зачем пришло в голову таскать с места на место рипейтеры, да еще придумывать для них модные чехлы, - этого он понять так и не смог.
Дальше передача пошла все в том же ключе: тусовки, моды, развлечения - все, что изрядно поднадоело в исполнении любых телеканалов. Кегль наслаждался откровенно, Клипус, поглядывая на Матвея, продолжал непрестанно фыркать, но от экрана тоже не отрывался.
Матвей почувствовал, что от этого бесконечного гламура его уже мутит. Он еще на работе имел неосторожность полистать принесенный Люсей толстый глянцевый журнал, и сейчас ему живо вспомнилась волна приторного идиотизма, плеснувшая на него с пестрых страниц.
Остро захотелось чего-то противоположного. Но на телерепортаж из жизни бомжей рассчитывать, видимо, не приходилось. И тогда Матвей буквально кинулся к компьютеру, с ходу задав название новому файлу - "Антигламур"...
... Вода капала.
Сначала капли звонко барабанили в дно пустого таза, затем звук стал глуше, и Николаю отчетливо представилось, как крохотные порции воды, стремительно преодолев расстояние между потолком и полом, с размаху влетают в родственную себе среду, пробивая ямку в ее поверхности, и тут же становятся ее частью...
Среда же эта уже через полчаса изъявила желание распространиться за пределами предоставленной ей металлической посудины. Пришлось вылезать из-под полушубка, нашаривать моментально застывшими босыми ступнями старые заскорузлые лыжные ботинки и ковылять, крепко обхватив себя за покрывшиеся гусиной кожей плечи руками, к окну.
За полурассыпавшейся печью что-то метнулось. Зашуршали ободранные обои, брякнула заброшенная в угол кастрюля со сгоревшей в уголь гречкой.
Полный до краев таз пришлось тащить к двери. Естественно, попутно изрядная доза ледяной воды выплеснулась на пол, обрызгав ноги. Пнув дверь, Николай обильно плеснул себе еще и на живот и пулей вылетел в сени, где и швырнул в сердцах проклятый таз с проклятой же водой. Содрав тут же через голову мокрую майку, он запулил ее куда-то в ледяную темноту сеней. После этого, само собой, пришлось на ощупь искать чертов таз и, возвратившись в дом, опять пихать его под долбящие пол капли.
Полушубок тем временем свалился на пол и моментально выстыл. Трудно было и представить, что еще недавно было так уютно лежать под ним, свернувшись калачиком. Николай, притоптывая от холода лыжными ботинками, расправил на лавке сползший матрас, поколотил кулаком по особо крупным сбившимся в его недрах ватным комкам, торопливо заново укутал в вафельное полотенце пристроенные под голову валенки и завалился на свое ложе.
Уже минут через пять он начал согреваться. Запселая овчина гнусно воняла, но грела исправно, что да - то да. Вот только ноги вытянуть никак не получалось, - коротковат был тулупчик. Раньше Николай надевал ночью валенки и вытягивался в свое удовольствие во весь рост, укрывшись до колена, но уж больно неудобно было пристраивать под голову разные твердые предметы, а на валенках спалось чудо как хорошо.
В углу за печкой опять завозилось, забренькало злополучной кастрюлей. Может, эта тварь выгрызет всю гарь, лениво помечтал, поудобнее умащиваясь на лавке, Николай. Тогда можно будет еще попользоваться посудиной... И провалился в сон под мерное бульканье в наполняющемся тазу.
К утру, конечно, дождь не перестал, и залило чуть ли не весь пол. Капало не только над переполненным тазом, но и еще в двух местах. При этом одна из новообразовавшихся протечек объявилась чуть ли не над лавкой, и вода напрочь вымочила сброшенную Николаем обувку.
Обнаружив это, он втянул спущенные было на пол ноги обратно под полушубок. Однако природа настойчиво гнала его во двор, и он вознамерился уже рвануть необутым, но представил непролазную дворовую грязь и засомневался. Потерпев еще немного, он решительно скакнул босиком на мокрый пол и на цыпочках, чтоб не так холодно, сыпанул в сени. Мимоходом удивившись мокрому полу и здесь, где крыша не текла отродясь, Николай сбросил массивный гнутый крюк, вышиб наружу скрипучую дверь... и отпрыгнул назад.
Дождь хлестал так, что все окружающее было почти скрыто сплошным водяным потоком. С крыши на крыльцо низвергался холодный брызгучий водопад, успевший изрядно обдать николаевы штаны в ту самую секунду, как отворил он дверь.
Ну, блин, стихия, ругнулся Николай, наблюдая, как вода нахлестывает в сени. Однако проблему надо было как-то решать. Прикинув, что подпирающее желание обеспечит достаточную силу струи, он шагнул к двери, ежась от долетающих брызг, приспустил штаны и добавил добротную порцию горячей жидкости к природному катаклизму. Окропив остаточными каплями порог, он торопливо подтянул штаны, прихлопнул дверь и все так же, на цыпочках, отправился восвояси. Попутно подхватил двумя пальцами с пола серую мокрую тряпку, оказавшуюся давешней его майкой.
Вернувшись в комнату, Николай огляделся в поисках места, куда можно было бы пристроить обнаруженный предмет одежды. Когда-то наискосок от окна к печке была натянута бечевка, но пару месяцев назад она понадобилась для каких-то хозяйственных целей, - кажется, перемотать треснувшую ножку табурета... а потом табурет все равно пошел в печку, а веревку смотать Николай тогда не вспомнил... впрочем, и печка с той поры успела подрассыпаться.
В конечном итоге майка криво повисла, зацепленная лямкой за гвоздь, торчащий возле окна. Наверное, была здесь когда-то прицеплена какая-нибудь занавеска, но такой роскоши Николай уже и не помнил. Да и второго гвоздя - он специально поискал - по другую сторону от окна не обнаружилось.
Ноги окоченели окончательно.
Николай сел на комковатый матрас, подтянул к себе грязные костлявые ступни и принялся их растирать, попутно сцарапывая ногтями коросты с подсохших болячек. Сколько ни ходи в этих чертовых ботинках - не разнашиваются они ни черта. А теперь вот промокли, высохнут - вовсе задубеют в камень.
Николай снова скрючился под полушубком, надеясь еще покемарить. Но сон не шел. Зато лезли в голову обрывки каких-то ненужных мыслей: то про мокрые ботинки, то про мокрую же майку, болтающуюся теперь на самом видном месте, то про сволочь Таську, не пустившую к себе ночевать, а ведь у нее-то, у заразы, печка совсем еще крепкая, вот только здорово дымит... Николай вздохнул и завозился под вонючим полушубком, вспомнив, как тепло у Таськи на полатях возле печки. Лежит, небось, раскинулась от жары... хотя откуда у нее жара, дров-то нет, поди, ни щепки, откуда у нее дрова, у ленивой бабы, да еще когда дождь поливает то ли второй, то ли третий уже день...
Все же сморил Николая вялый утренний сон, очнулся от которого он уже с совершенно занемевшей спиной и ноющей правой коленкой. Медленно, с трудом он перевернулся на спину и вытянулся на своей лежанке. Здорово ныло колено, но еще сильнее ныло в животе. Надо было сочинять какую-то еду.
А при этом надо было в чем-то ходить. Рубаха, промоченная вчерашним дождем, наброшена была с вечера на угол печи и за ночь даже не начала сохнуть. Облитая из таза майка украшала собой окно и с нее, кажется, еще капало. Но ходить по дому можно и в полушубке, невелика беда. А вот с обувью было хуже. Вернее, хуже было без обуви.
Николай наклонился и поднял с пола лыжные ботинки. Вылил из левого воду. Летящие с потолка капли радостно застучали по щербатым доскам, потеряв прежнюю мишень. Вариантов не было: или ходи босиком - или обувай валенки. Босиком уж больно не хотелось...
Старательно обходя лужи на полу и не обращая внимания на залитый до краев таз, Николай принялся бродить в валенках по дому, соображая, чего бы пожевать. На пристроившемся в закуте за печью колченогом столе скучала треснутая тарелка, заросшая чем-то серым, бархатисто куржавящимся по краям. Компанию тарелке составляла мятая жестяная кружка, лежащая на боку и подпустившая под себя уже присохшую коричневую лужицу. Николай задумчиво скребнул по ней пальцем, лизнул, но первоначального вкуса не определил. Так, горьковатое что-то... но может, это просто грязь на пальце.
Николай сплюнул, потер ладонь о полушубок и продолжил изыскания.
В растерзанной корзинке под столом должна была лежать - Николай это помнил совершенно уверенно! - пара крупных картофелин и еще какая-то овощь. Дашка-Глина дала за выкопанную могилу. То есть, саму ямину-то копал, конечно, не он, а братья Заклятыхи, Кирюха и Аксентий, кому ж еще копать, как не им, когда преставился родной папаша их, Гаврила Заклятых? Да только выкопать-то они выкопали, но через пару часов завалилась одна стенка, а братья уже нажрались по поводу освобождения от парализованного папаши так, что хоть самих в домовину закладывай. Вот и пришлось их сестрице бегать по деревне, искать помощников. Николай и согласись. Настроение у него такое было тогда, благодушное, что ли. Выкидал осыпавшуюся землю, чего там. Дождя тогда еще не было, солнышко пригревало...
Николай глянул в слепое, залитое водой окно и сипло, с присвистом, закашлялся. Сплюнул, принялся отдышываться, оперевшись обеими руками на покачнувшийся стол. Кружка тут же скатилась на пол, тарелка поползла было за ней, но завязла в липкой лужице, благодаря чему и осталась цела.
Продышавшись, Николай нагнулся, вытянул из-под стола корзинку. М-м-м-ать их в душу, в пуп и в поясницу! Картошка источена была почти до полного исчезновения, прошлись острые зубки и по всем лежащим здесь морковинам. Редька, правда, была почти не тронута, и луковица тоже.
Надо же было пихнуть корзину на пол! Проклиная свой идиотизм, Николай выдернул ее на стол и провел тщательную ревизию. Швырнул в запечье ошметки картохи, и там тут же зашевелилось и запищало.
Выбрал из кучи разномастной утвари в коробе, заменяющем в его хозяйстве шкаф, объемистую жестяную миску, родную сестрицу скатившейся со стола кружки, огляделся по сторонам и отправился к тазу. Не без труда - мешали высокие, по самое колено, валенки - присел на корточки и ополоснул найденную посудину. Здесь же зачерпнул воды.
Вот чего в доме хватало - так это керосина. Хоть пей его с утра до вечера.
Николай запалил керосинку, водрузил на нее жестянку с водой. Выловил поплывший по поверхности мелкий мусор, не весь, конечно, да чего уж там. Наваристее будет.
Нож нашелся там, где и всегда: воткнутым в дверной косяк. Николай поскреб сохранившуюся морковь, начал было вырезать с ее боков следы зубов, но тут же это занятие бросил - слишком мало осталось бы. Все, что было съедобного, крупно покрошил и свалил в греющуюся воду.
А вот с солью случилась заминка. Не было соли, и все тут. В плошке, где ей положено было быть, ко дну присохли только несколько крупинок, и Николай вспомнил, как сам же на днях выскребал оттуда остатки черенком ложки... надо же, не сообразил, болван, у Дашки-Глины попросить!
Без соли варево не съешь. Делать нечего, надо идти на поклон. Напротив николаевой хибары - окна в окна через дорогу - торчит скособоченная изба Лихомудовых. Те и дали бы, да нет их сейчас никого в доме, вторую неделю на Промысле, их очередь. Рядом Степка Кружак, но к нему нельзя, разругался Николай со Степкой вдрызг, и мириться еще срок не пришел. Лучше несоленое крошево хлебать, чем к Степке первому идти. Вот еще не хватало.
По другую сторону двор Костотыриных. Сходить, что ли, к Лехе с Паланьей? Паланья баба добрая, даром что горластая несусветно, так что и не поймешь, ругается она или попросту разговаривает. Паланья и за стол может пригласить, у нее это запросто, а Леха - тому все на свете по барабану. Только бы не мешали ему дощечки вырезывать. Весь дом в стружках, сколь не мети. Да Паланья и не метет особо, у них даже в похлебке эти самые стружки могут обнаружиться, и очень даже просто. А и ладно, вкус они не портят.
Николай совсем собрался уже было к Костотыриным за солью, да глянул на свои валенки и осекся. Хорош он будет - в валенках да по лужам! Ладно бы еще калоши, а так... Калоши, кстати, в доме должны были быть. Ей же Богу, должны были! Папанины еще калоши, в которых он ночами во двор по нужде выползал. А ползал часто, чуть не каждый час требовалось ему побрызгать с крыльца, только дверь и хлопала, хрен поспишь...
Николай стал соображать, где могли быть калоши. Тем временем вода в жестянке зашипела, вспенилась и поперла через край. Восстановив и поуменьшив огонь, Николай начал срочные поиски и обнаружил искомое на удивление быстро, - в сенях. Надо же, никогда не замечал, что они тут валяются, калоши, между рассохшейся кадушкой, в которую забрасывает Николай всякую железную дребедень, - вдруг пригодится для чего? - и детскими санками, сломанными еще в те незапамятные времена, когда мелковозрастный Коляша таскался по зимней поре с другими пацанятами на Селянский Угор...
Калоши оказались почти целыми, только с поломанным правым задником. Цвета подкладки, бывшей когда-то, скорее всего, красной, определить уж было нельзя, так засалилась она старческими папаниными ступнями, которые даже в глубокой его старости, когда сам он иссох чуть ли не до древесного состояния, вечно потели и прели даже и в тонких нитяных носках.
Недолго думая, Николай скинул валенки и сунул угревшиеся ноги в резиновую холодень калош. Запахнул поплотнее полушубок, а в сенцах еще какую-то фанерку прихватил: голову от дождя прикрыть. Так и скакнул в ливень - в калошах на босу ногу, полушубке на голо тело и с фанеркой вместо зонтика. Хотя кто их в этих краях видал, зонты-то?..
... Похлебка получилась вполне даже съедобной. Милое дело, со скибкой-то домашнего хлеба паланьиного изготовления. Не только соли в бумажке да хлеба, но еще и картошек в карманы полушубка натолкала Николаю хозяйка. Но их он решил на ужин оставить. Или на завтра, как получится. Выложил картоху прямо на узенький подоконник, пусть попробуют здесь помародерствовать, черти запечные!
Калоши к порогу, для выхода, а ноги - опять в колючее нутро валенок. Славно!
Вытаскав ложкой горячее варево и допив через край остатки мутной жижи, Николай решил соблюсти порядок: снова отправился к тазу и побултыхал там миской и обкусанной деревянной ложкой. Тут и заметил, что капель над его мойкой почти прекратилась. Выглянул в окно, - и впрямь, кончился дождь, словно кто его разом выключил. Вроде и тучи низкие висят, никуда не делись, а не течет из них ни черта. Ну и ладно, кому эта хлябь нужна!
Торжественно потащил к печи мытую посуду. Гадость бы эту на столе вытереть, да не попалось на глаза никакой тряпки. Разве что висящая на окне майка. А и ладно, чистота так чистота! Николай сдернул майку с гвоздя, окончательно оторвав лямку, и тщательно оттер липкую лужицу. Тарелку отмывать не стал, пихнул не глядя куда-то на печку. Все равно треснутая, ну ее... А майку утопил все в том же тазу. Помокнет часок-другой, потом отжимай да суши. И стол чистый, и одежа постирана, куда с добром!
Чувствуя себя слегка утомленным многочисленными домашними трудами, Николай - как был, в полушубке и валенках - завалился на лавку. Это еще папаня - земля ему пухом! - любил повторять: полное брюхо тряски не любит. Всегда после жратвы на полати заваливался, хоть его маманя пополам перепили. А Николая и пилить некому, лежи сколь душа просит!
Душа-то просила, да вот мешала скреботня за печкой. Там все еще пировали; зря он все-таки зашвырнул туда огрызки картохи... и сколько они будут их там точить?.. Николай спустил на пол руку, нашарил ботинок и, не целясь, запустил им в печку. Шваркнулся на пол очередной печной кирпич, и настала тишина...
Устроив тишину в избе, автор оторвался от клавиатуры. Огляделся. Телевизор был выключен; Клипус уже исчез, и Матвей не мог вспомнить, попрощался он или нет. Наверняка попрощался, а он даже не услышал, погруженный в свою писанину...
Матвей сунул в принтер несколько листков, распечатал новый опус, отправился в кресло и там медленно, со смаком перечитал.
- Это вам не эта ваша... - назидательно заявил он в пространство и брезгливо пошевелил пальцами, подбирая нужное слово. Слово не нашлось, зато тут же нашелся Кегль, застенчиво напомнивший, что надо бы поработать над заказом Натана Натановича...
- Не сейчас! - решительно прервал его вкрадчивое поскрипывание Матвей. - Я исчерпался. Мне нужно было противоядие... А ты, кстати, успел весь пропитаться этой... блескучей слякотью!
Вот и нашлось слово.
Кегль что-то взволнованно зачирикал, но Матвей, не слушая, отправил его подальше, посоветовав вслед поменять макияж и сделать педикюр.
* * *
- Мне нужно с вами поговорить, Матвей Николаевич.
Мадам Колобова поманила своего сотрудника к начальственному столу..
Речь, как оказалось, шла отнюдь не о ходе плановых экспериментов, а о ходящей по рукам распечатке о незабвенном Кондратии Альфредовиче Свеклоедове. Говорили, что начали уже появляться самостийные продолжения истории, а количество ее предполагаемых авторов едва ли не превышает количество лабораторий. Говорили еще, что распечатка дошла-таки до Ивана Деомидовича, и здесь версии расходились: кто говорил, что гнев был ужасен и формулировался по принципу "найду - убью", кто утверждал, что реакции не было никакой; были и такие, кто утверждал, что Иван Деомидович попросту не опознал себя в Свеклоедове, а посему полистал, похихикал - и всего лишь.
Леокадия Львовна была в курсе всего: и авторства, и реакции начальства.
- ... и потребовал предоставить ему автора пасквиля. Как вы понимаете, Матвей Николаевич, я использую терминологию господина Тарасхватова...
- Простите, Леокадия Львовна, - неожиданно для самого себя перебил начальницу Матвей, - а как лично вы относитесь к этим несчастным трем страничкам?
- Четырем, - строго поправила мадам Коробова. - А отношусь... Безобразие это, конечно, - сочинять подобные карикатуры на руководителей... пусть даже они сами и не очень...
Матвей слушал подчеркнуто внимательно, склонив даже голову слегка набок.
- Я не спорю, это, пожалуй, неплохо написано... возможно, даже талантливо... но тем больше проблема.