Аннотация: Реакция нормального организма на гламурную блескучесть
... Вода капала.
Сначала капли звонко барабанили в дно пустого таза, затем звук стал глуше, и Николаю отчетливо представилось, как крохотные порции воды, стремительно преодолев расстояние между потолком и полом, с размаху влетают в родственную себе среду, пробивая ямку в ее поверхности, и тут же становятся ее частью...
Среда же эта уже через полчаса изъявила желание распространиться за пределами предоставленной ей металлической посудины. Пришлось вылезать из-под полушубка, нашаривать моментально застывшими босыми ступнями старые заскорузлые лыжные ботинки и ковылять, крепко обхватив себя за покрывшиеся гусиной кожей плечи руками, к окну.
За полурассыпавшейся печью что-то метнулось. Зашуршали ободранные обои, брякнула заброшенная в угол кастрюля со сгоревшей в уголь гречкой.
Полный до краев таз пришлось тащить к двери. Естественно, попутно изрядная доза ледяной воды выплеснулась на пол, обрызгав ноги. Пнув дверь, Николай обильно плеснул себе еще и на живот и пулей вылетел в сени, где и швырнул в сердцах проклятый таз с проклятой же водой. Содрав тут же через голову мокрую майку, он запулил ее куда-то в ледяную темноту сеней. После этого, само собой, пришлось на ощупь искать чертов таз и, возвратившись в дом, опять пихать его под долбящие пол капли.
Полушубок тем временем свалился на пол и моментально выстыл. Трудно было и представить, что еще недавно было так уютно лежать под ним, свернувшись калачиком. Николай, притоптывая от холода лыжными ботинками, расправил на лавке сползший матрас, поколотил кулаком по особо крупным сбившимся в его недрах ватным комкам, торопливо заново укутал в вафельное полотенце пристроенные под голову валенки и завалился на свое ложе.
Уже минут через пять он начал согреваться. Запселая овчина гнусно воняла, но грела исправно, что да - то да. Вот только ноги вытянуть никак не получалось - коротковат был тулупчик. Раньше Николай надевал ночью валенки и вытягивался в свое удовольствие во весь рост, укрывшись до колена, но уж больно неудобно было пристраивать под голову разные твердые предметы, а на валенках спалось чудо как хорошо.
В углу за печкой опять завозилось, забренькало злополучной кастрюлей. Может, эта тварь выгрызет всю гарь, лениво помечтал, поудобнее умащиваясь на лавке, Николай. Тогда можно будет еще попользоваться посудиной... И провалился в сон под мерное бульканье в наполняющемся тазу.
К утру, конечно, дождь не перестал, и залило чуть ли не весь пол. Капало не только над переполненным тазом, но и еще в двух местах. При этом одна из новообразовавшихся протечек объявилась почти над самой лавкой, и вода напрочь вымочила сброшенную Николаем обувку.
Обнаружив это, он втянул спущенные было на пол ноги обратно под полушубок. Однако природа настойчиво гнала его во двор, и он вознамерился уже рвануть необутым, но представил непролазную дворовую грязь и засомневался. Потерпев ещё немного, он решительно скакнул босиком на мокрый пол и на цыпочках, чтоб не так холодно, сыпанул в сени. Мимоходом удивившись мокрому полу и здесь, где крыша не текла отродясь, Николай сбросил массивный гнутый крюк, вышиб наружу скрипучую дверь... и отпрыгнул назад.
Дождь хлестал так, что всё окружающее было почти скрыто сплошным водяным потоком. С крыши на крыльцо низвергался холодный брызгучий водопад, успевший изрядно обдать николаевы штаны в ту самую секунду, как отворил он дверь.
Ну, блин, стихия, ругнулся Николай, наблюдая, как вода нахлестывает в сени. Однако проблему надо было как-то решать. Прикинув, что подпирающее желание обеспечит достаточную силу струи, он шагнул к двери, ёжась от долетающих брызг, приспустил штаны и добавил добротную порцию горячей жидкости к природному катаклизму. Окропив остаточными каплями порог, он торопливо подтянул штаны, прихлопнул дверь и все так же, на цыпочках, отправился восвояси. Попутно подхватил двумя пальцами с пола серую мокрую тряпку, оказавшуюся давешней его майкой.
Вернувшись в комнату, Николай огляделся в поисках места, куда можно было бы пристроить обнаруженный предмет одежды. Когда-то наискосок от окна к печке была натянута бечевка, но пару месяцев назад она понадобилась для каких-то хозяйственных целей - кажется, перемотать треснувшую ножку табурета... а потом табурет все равно пошёл в печку, а веревку смотать Николай тогда не вспомнил... впрочем, и печка с той поры успела подрассыпаться.
В конечном итоге майка криво повисла, зацепленная лямкой за гвоздь, торчащий возле окна. Наверное, была здесь когда-то прицеплена какая-нибудь занавеска, но такой роскоши Николай уже и не помнил. Да и второго гвоздя - он специально поискал - по другую сторону от окна не обнаружилось.
Ноги окоченели окончательно.
Николай сел на комковатый матрас, подтянул к себе грязные костлявые ступни и принялся их растирать, попутно сцарапывая ногтями коросты с подсохших болячек. Сколько ни ходи в этих чертовых ботинках - не разнашиваются они ни черта. А теперь вот промокли, высохнут - вовсе задубеют в камень.
Николай снова скрючился под полушубком, надеясь еще покемарить. Но сон не шел. Зато лезли в голову обрывки каких-то ненужных мыслей: то про мокрые ботинки, то про мокрую же майку, болтающуюся теперь на самом видном месте, то про сволочь Таську, не пустившую к себе ночевать, а ведь у неё-то, у заразы, печка совсем еще крепкая, вот только здорово дымит... Николай вздохнул и завозился под вонючим полушубком, вспомнив, как тепло у Таськи на полатях возле печки. Лежит, небось, раскинулась от жары... хотя откуда у неё жара, дров-то нет, поди, ни щепки, откуда у нее дрова, у ленивой бабы, да ещё когда дождь поливает то ли второй, то ли третий уже день...
Все же сморил Николая вялый утренний сон, очнулся от которого он уже с совершенно занемевшей спиной и ноющей правой коленкой. Медленно, с трудом перевернулся на спину и вытянулся на своей лежанке. Здорово ныло колено, но еще сильнее ныло в животе. Надо было сочинять какую-то еду.
А при этом надо было в чем-то ходить. Рубаха, промоченная вчерашним дождем, наброшена была с вечера на угол печи и за ночь даже не начала сохнуть. Облитая из таза майка украшала собой окно и с неё, кажется, еще капало. Но ходить по дому можно и в полушубке, невелика беда. А вот с обувью было хуже. Вернее, хуже было без обуви.
Николай наклонился и поднял с пола лыжные ботинки. Вылил из левого воду. Летящие с потолка капли радостно застучали по щербатым доскам, потеряв прежнюю мишень. Вариантов не было: или ходи босиком - или обувай валенки. Босиком уж больно не хотелось...
Старательно обходя лужи на полу и не обращая внимания на залитый до краев таз, Николай принялся бродить в валенках по дому, соображая, чего бы пожевать. На пристроившемся в закуте за печью колченогом столе скучала треснутая тарелка, заросшая чем-то серым, бархатисто куржавящимся по краям. Компанию тарелке составляла мятая жестяная кружка, лежащая на боку и подпустившая под себя уже присохшую коричневую лужицу. Николай задумчиво скребнул по ней пальцем, лизнул, но первоначального вкуса не определил. Так, горьковатое что-то... но может, это просто грязь на пальце.
Николай сплюнул, потёр ладонь о полушубок и продолжил изыскания.
В растерзанной корзинке под столом должна была лежать - Николай это помнил совершенно уверенно! - пара крупных картофелин и еще какая-то овощь. Дашка-Глина дала за выкопанную могилу. То есть, саму ямину-то копал, конечно, не он, а братья Заклятыхи, Кирюха и Аксентий, кому ж еще копать, как не им, когда преставился родной папаша их, Гаврила Заклятых? Да только выкопать-то они выкопали, но через пару часов завалилась одна стенка, а братья уже нажрались по поводу освобождения от парализованного папаши так, что хоть самих в домовину закладывай. Вот и пришлось их сестрице бегать по деревне, искать помощников. Николай и согласись. Настроение у него такое было тогда, благодушное, что ли. Выкидал осыпавшуюся землю, чего там. Дождя тогда ещё не было, солнышко пригревало...
Николай глянул в слепое, залитое водой окно и сипло, с присвистом, закашлялся. Сплюнул, принялся отдышываться, оперевшись обеими руками на покачнувшийся стол. Кружка тут же скатилась на пол, тарелка поползла было за ней, но завязла в липкой лужице, благодаря чему и осталась цела.
Продышавшись, Николай нагнулся, вытянул из-под стола корзинку. М-м-м-ать их в душу, в пуп и в поясницу! Картошка источена была почти до полного исчезновения, прошлись острые зубки и по всем лежащим здесь морковинам. Редька, правда, была почти не тронута, и луковица тоже.
Надо же было пихнуть корзину на пол! Проклиная свой идиотизм, Николай выдернул ее на стол и провел тщательную ревизию. Швырнул в запечье ошметки картохи, и там тут же зашевелилось и запищало.
Выбрал из кучи разномастной утвари в коробе, заменяющем в его хозяйстве шкаф, объёмистую жестяную миску, родную сестрицу скатившейся со стола кружки, огляделся по сторонам и отправился к тазу. Не без труда - мешали высокие, по самое колено, валенки - присел на корточки и ополоснул найденную посудину. Здесь же зачерпнул воды.
Вот чего в доме хватало - так это керосина. Хоть пей его с утра до вечера.
Николай запалил керосинку, водрузил на нее жестянку с водой. Выловил поплывший по поверхности мелкий мусор, не весь, конечно, да чего уж там. Наваристее будет.
Нож нашёлся там, где и всегда: воткнутым в дверной косяк. Николай поскреб сохранившуюся морковь, начал было вырезать с ее боков следы чьих-то зубов, но тут же это занятие бросил - слишком мало осталось бы. Всё, что было съедобного, крупно покрошил и свалил в греющуюся воду.
А вот с солью случилась заминка. Не было соли, и всё тут. В плошке, где ей положено было быть, ко дну присохли только несколько крупинок, и Николай вспомнил, как сам же на днях выскребал оттуда остатки черенком ложки... надо же, не сообразил, болван, у Дашки-Глины попросить!
Без соли варево не съешь. Делать нечего, надо идти на поклон. Напротив николаевой хибары - окна в окна через дорогу - торчит скособоченная изба Лихомудовых. Те и дали бы, да нет их сейчас никого в доме, вторую неделю на Промысле, их очередь. Рядом Стёпка Кружак, но к нему нельзя, разругался Николай со Стёпкой вдрызг, и мириться еще срок не пришел. Лучше несолёное крошево хлебать, чем к Степке первому идти. Вот ещё не хватало.
По другую сторону двор Костотыриных. Сходить, что ли, к Лёхе с Паланьей? Паланья баба добрая, даром что горластая несусветно, так что и не поймешь, ругается она или попросту разговаривает. Паланья и за стол может пригласить, у неё это запросто, а Лёха - тому все на свете по барабану. Только бы не мешали ему дощечки вырезывать. Весь дом в стружках, сколь не мети. Да Паланья и не метёт особо, у них даже в похлёбке эти самые стружки могут обнаружиться, и очень даже просто. А и ладно, вкус они не портят.
Николай совсем собрался уже было к Костотыриным за солью, да глянул на свои валенки и осёкся. Хорош он будет - в валенках да по лужам! Ладно бы ещё калоши, а так... Калоши, кстати, в доме должны были быть. Ей же Богу, должны были! Папанины еще калоши, в которых он ночами во двор по нужде выползал. А ползал часто, чуть не каждый час требовалось ему побрызгать с крыльца, только дверь и хлопала, хрен поспишь...
Николай стал соображать, где могли быть калоши. Тем временем вода в жестянке зашипела, вспенилась и попёрла через край. Восстановив и поуменьшив огонь, Николай начал срочные поиски и обнаружил искомое на удивление быстро: в сенях. Надо же, никогда не замечал, что они тут валяются, калоши, между рассохшейся кадушкой, в которую забрасывает Николай всякую железную дребедень - вдруг пригодится для чего? - и детскими санками, сломанными ещё в те незапамятные времена, когда мелковозрастный Коляша таскался по зимней поре с другими пацанятами на Селянский Угор...
Калоши оказались почти целыми, только с поломанным правым задником. Цвета подкладки, бывшей когда-то, скорее всего, красной, определить уж было нельзя, так засалилась она старческими папаниными ступнями, которые даже в глубокой его старости, когда сам он иссох чуть ли не до древесного состояния, вечно потели и прели даже и в тонких нитяных носках.
Недолго думая, Николай скинул валенки и сунул угревшиеся ноги в резиновую холодень калош. Запахнул поплотнее полушубок, а в сенцах еще какую-то фанерку прихватил: голову от дождя прикрыть. Так и скакнул в ливень - в калошах на босу ногу, полушубке на голо тело и с фанеркой вместо зонтика. Хотя кто их в этих краях видал, зонты-то?..
... Похлёбка получилась вполне даже съедобной. Милое дело, со скибкой-то домашнего хлеба паланьиного изготовления. Не только соли в бумажке да хлеба, но ещё и картошек в карманы полушубка натолкала Николаю хозяйка. Но их он решил на ужин оставить. Или на завтра, как получится. Выложил картоху прямо на узенький подоконник, пусть попробуют здесь помародерствовать, черти запечные!
Калоши к порогу, для выхода, а ноги - опять в колючее нутро валенок. Славно!
Вытаскав ложкой горячее варево и допив через край остатки мутной жижи, Николай решил соблюсти порядок: снова отправился к тазу и побултыхал там миской и обкусанной деревянной ложкой. Тут и заметил, что капель над его мойкой почти прекратилась. Выглянул в окно: и впрямь, кончился дождь, словно кто его разом выключил. Вроде и тучи низкие висят, никуда не делись, а не течет из них ни черта. Ну и ладно, кому эта хлябь нужна!
Торжественно потащил к печи мытую посуду. Гадость бы эту на столе вытереть, да не попалось на глаза никакой тряпки. Разве что висящая на окне майка. А и ладно, чистота так чистота! Николай сдернул майку с гвоздя, окончательно оторвав лямку, и тщательно оттёр липкую лужицу. Тарелку отмывать не стал, пихнул не глядя куда-то на печку. Всё равно треснутая, ну её... А майку утопил все в том же тазу. Помокнет часок-другой, потом отжимай да суши. И стол чистый, и одежа постирана, куда с добром!
Чувствуя себя слегка утомлённым многочисленными домашними трудами, Николай как был, в полушубке и валенках, завалился на лавку. Это еще папаня - земля ему пухом! - любил повторять: полное брюхо тряски не любит. Всегда после жратвы на полати заваливался, хоть его маманя пополам перепили. А Николая и пилить некому, лежи сколь душа просит!
Душа-то просила, да вот мешала скреботня за печкой. Там всё ещё пировали; зря он всё-таки зашвырнул туда огрызки картохи... и сколько они будут их там точить?.. Николай спустил на пол руку, нашарил ботинок и, не целясь, запустил им в печку. Шваркнулся на пол очередной печной кирпич, и настала тишина...