Михалыча должны были расстрелять на рассвете. Он мрачно этому радовался, - обычно партизан просто вешали, как вздёрнули, к примеру, предателя, заманившего их отряд в засаду. А его судили настоящим военным трибуналом, по всем правилам, и собирались казнить будто бы боевого офицера. О предстоящей смерти Михалыч не думал. Он смирился с ней в тот миг, когда в палаточном лагере раздался первый взрыв, - фашисты не дали времени открыть ответный огонь из дореволюционных ружей, просто забросав противника гранатами. Михалыча, единственного выжившего, оглушённым и раненным бросили в овин, наскоро переделанный под темницу. Бить его фашисты почти не били, - какие военные тайны выпытаешь из дремучего мужика, даже читать не умеющего, тем более, что весь партизанский отряд и так уже уничтожен? Он сидел у узкого, в ладонь высотой, окошка и ждал последнего в жизни заката. В другой части бревенчатого сарая, за сооружённой из березовых жердей решёткой, оживлённо болтали двое его охранников - длинный тощий фельдфебель и очкастый толстяк с нашивками гефрайтера. Временами они поглядывали на заключённого и ни на секунду не расставались с автоматами, вполне верно прочитав хмурый взгляд коренастого бородача.
Ближе к вечеру, когда небо начало желтеть, в камеру затолкали ещё одного пленника. Высокий подтянутый парень в форменной гимнастёрке без знаков отличия протянул руку.
- Старший лейтенант Иволгин, будем знакомы! - Он широко улыбался, несмотря на свежие кровоподтёки.
- Михалыч, - хмуро представился Михалыч, отворачиваясь к окну. Заводить перед смертью друзей смысла он не видел.
- Угощайтесь! - Иволгин отломил половину куска шоколадной плитки, выуженной из голенища сапога, - стянул на допросе.
- Психический! - Подумал Михалыч, но от лакомства отказываться не стал, тем более что расчётливые немцы перед смертью не кормили, а под ложечкой уже посасывало.
- Вообще-то, сладкое вредно для здоровья, - вспомнил Иволгин, - но, до рассвета, небось, помереть не успею.
Оказалось, что его тоже решили расстрелять следующим утром.
- Ироды! - Возмутился Михалыч, - совсем же ещё мальчонка! Пожить, поди, и не успел... Школу-то хоть закончил?
- И школу, и институт, и офицерские курсы, - мне ж уже двадцать семь исполнилось!
Михалыч задумался - ему, хоть он и казался старше сокамерника лет на пятнадцать, едва исполнилось двадцать три.
- Жена, наверное, есть, детишки?
- Да как-то не вышло пока... А у тебя?
- Есть... Жёнка, сынишка, Емелька, трёх годов. Я их до оккупации успел к тётке отправить, на Урал. Живы будут. Хоть они, - с тоской вздохнул Михалыч.
Охранники, пока ещё не стемнело, занимались вечерним туалетом, - погрели на маленькой печурке ведро воды, мылись по очереди до пояса и, внимательно вглядываясь в осколок зеркала при тусклом свете, брились опасным лезвием.
Иволгин провёл ладонью по лицу и остался недоволен обнаруженной щетиной. Он подошёл к решетке и что-то спросил у фашистов на чистом немецком, указывая на себя и соседа.
- Чего ты с супостатами дружишься? - сжал кулаки Михалыч.
Охранники спорили минут пять, но любопытство одержало верх. Тощий, передёрнув затвор, наставил на пленных "шмайсcер", а толстячок медленно протолкнул в камеру остатки горячей воды, кусок мыла и бритву.
- Bitte, Herr! - деланно отвесил он поклон. Оба фрица расхохотались удачной шутке и уселись наблюдать за представлением.
Иволгин, не обращая внимания, на ироничные взгляды трёх пар глаз, тщательно помылся, используя кусок соломы вместо мочалки, затем проверил остроту лезвия, нахмурился, несколько раз шёркнул бритвой о ремень, удовлетворённо хмыкнул, намылил щёки и, насвистывая "Тальяночку", соскоблил всю досаждавшую щетину.
- Теперь ты, - протянул он инструмент Михалычу.
Тот хотел что-то возразить, потом махнул рукой и взял. Помылся споро, а вот с ни разу не стриженой бородой пришлось повозиться. Но бритва оказалась хороша, и он порезался лишь пару раз.
- Резать их надо, а не благодарить, - проворчал Михалыч.
Иволгин достал из кармана деревянный гребень и протянул ему, а когда тот расчесался, подсунул под нос непонятно откуда выуженное зеркальце. Михалыч опешил, - на него смотрело незнакомое мальчишечье лицо.
- Алёшей меня звать, - зачем-то произнёс он.
Больше они не говорили - глядели на закат, потом любовались звёздами. А после, Михалыч незаметно для себя уснул и до рассвета чинил избу, воспитывал сына, ездил с женой в город к Иволгину, покупал модный костюм с галстуком-бабочкой, поступал в техникум. Когда утром фашисты с грохотом открыли решётку, Михалыча назначали председателем.
На улице какой-то гауптманн ещё раз зачитал им приговор на ломанном русском и расстрельная бригада, в числе этого самого гауптаманна, обоих тюремщиков и ещё пары автоматчиков, повела пленных на край деревни к кладбищу, - чтобы меньше возиться с трупами, людей убивали обычно там.
Тёплое августовское солнце сушило капли росы на траве. Щебетали пичужки. Из под ног выпрыгивали кузнечики.
- А помирать-то не хочется..., - тяжело вздохнул Михалыч.
- Леса местные хорошо знаешь? - Неожиданно спросил Иволгин.
- Ну так..., - озадачился Михалыч.
- Тогда, пожалуй, поживём, - улыбнулся старший лейтенант.
Внезапно он сделал шаг влево, отступил правой ногой назад, развернулся на ней, оказавшись в стороне и чуть позади от конвоиров, одной рукой выдернул за дуло автомат у замешкавшегося фашиста, другой выхватил из-за его же пояса штык-нож, рубанул им по горлу незадачливого расстрельщика и, закрываясь оседающим телом, метнул в спину гауптманна. Михалыч, воспользовавшись секундным замешательством фашистов, впечатал кулак в лицо толстяку-охраннику и отнял оружие. Двух последних врагов срезали короткими очередями.
- Поживём! - Уверенно повторил Иволгин, махнул товарищу рукой и, не оглядываясь, побежал в сторону леса.
Михалыч слегка замешкался, ошалело разглядывая поляну, и бросился было догонять. Но тут зашевелился, приходя в себя, оглушённый толстяк. Михалыч резко вскинул к плечу автомат, поднёс палец к курку, но потом подумал и не стал стрелять. Он наклонился к дрожащему от ужаса фашисту, ощупал его карманы и вытащил из одного ту самую бритву.
Прежде чем скрыться за деревьями, Михалыч обернулся и, широко улыбнувшись, крикнул: