Юданин Михаил : другие произведения.

Свидетель выстрела

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пули одна за другой с завораживающей легкостью входили в его черное тело. В грудь, в живот, в голову. Первая, вторая, червертая. Миша будто бы не слышал выстрелов, и только легкая отдача сообщала ему о том, что в барабане их остается все меньше. С каждым выстрелом у него дергалась нижняя губа, но в сердце Миши это ничем, кроме отвращения, не откликалось. Жирная такая губа, мясистая, на худощавом, даже худом лице с расплющенным носом. Нажимая на курок в первый раз, Миша вложил в выстрел всю свою ненависть, все то, что накопилось в его душе против этого гадкого мира, с которым он боролся с детства, мира, который ни разу не протянул ему руку помощи, который подвел его с самого начала. Выпустив последний, шестой патрон, девитимиллиметровый патрон со специальной, расточенной головкой, Миша опустил пистолет. Где-то неподалеку уже слышалось завывание полицейской сирены.
  Пули одна за другой с завораживающей легкостью входили в его черное тело. В грудь, в живот, в голову. Первая, вторая, червертая. Миша будто бы не слышал выстрелов, и только легкая отдача сообщала ему о том, что в барабане их остается все меньше. С каждым выстрелом у него дергалась нижняя губа, но в сердце Миши это ничем, кроме отвращения, не откликалось. Жирная такая губа, мясистая, на худощавом, даже худом лице с расплющенным носом. Нажимая на курок в первый раз, Миша вложил в выстрел всю свою ненависть, все то, что накопилось в его душе против этого гадкого мира, с которым он боролся с детства, мира, который ни разу не протянул ему руку помощи, который подвел его с самого начала. Выпустив последний, шестой патрон, девитимиллиметровый патрон со специальной, расточенной головкой, Миша опустил пистолет. Где-то неподалеку уже слышалось завывание полицейской сирены.
  
  Самим своим рождением Миша был обязан чистой случайности. Его дедушка и бабушка происходили из Белоруссии. В начале тридцатых годов двадцатого века они приехали в Ленинград учиться - бабушка в консерватории, дедушка - в геологическом институте. Мишина мама родилась, когда бабушка еще учились на третьем курсе. Как и все белорусские евреи, на каникулы дедушка с бабушкой ездили на свою тихую малую родину, к родственникам, где дети могут бегать босиком по траве, пить свежее молоко и купаться в речке. Но в мае сорок первого дедушка не получил вовремя зарплату, и у них не хватило денег на билеты. Это их и спасло - когда в июле сорок пятого года они снова приехали в Белоруссию, то выяснилось, что из всех евреев местечка Рогожино остался только Моисей Хаймович, призванный в армию за год до начала войны и вернувшийся с фронта. Все остальные были расстреляны через несколько дней после оккупации местечка немцами; мужчин даже на фронт не успели мобилизовать. Оставшиеся в Ленинграде бабушка и дедушка не попали в блокаду, а были эвакуированы в Омск - геологическое образование деда понадобилось для поисков в мирное время полезных, а во время войны - необходимых ископаемых. Впрочем, продолжались его поиски недолго: однажды на вокзале у него украли портфель с документами, зарплатой и картой Западной Сибири, и патруль НКВД немедленно отправил его на фронт. Знали бы немцы, чем это им грозит, они, наверное, организовали бы ему новые документы. Дед стал снайпером и за годы службы положил около двухсот солдат Вермахта. Даже в "Красной Звезде" был отмечен особой статьей. Погиб в сорок четвертом, к западу от Кенигсберга.
  
  Миша рассматривал это события как префигурацию своей будущей судьбы. Слово это он однажды услышал по телевизору, и оно очень ему понравилось своим элегантным таким, иностранным звучанием, музыкой цивилизованности. Все удачи его раз за разом оказывались наживкой, которую проглотишь - и сразу обнаруживаешь, что попался. Ну какого, скажите, черта он должен был родиться евреем? Ну почему на шведом, например, стильным таким шведом высокого роста? Иногда, рассматривая себя в зеркало, он с удовольствием отмечал непонятно откуда взявшиеся прямые светлые волосы, но рост... Почему, скажите мне, именно у деда должны были украсть документы? Хорошо еще, что у бабушки хватило ума вернуться из Омска не в Белоруссию, а в Ленинград после войны, а то так бы и вырос местечковым евреем; или, того хуже, сибирским валенком. Но и тут все не так. Вернуться-то она вернулась, но поселилась в паршивой общей квартире и жила на какие-то копейки от преподавания фортепиано. И мама пошла учиться в педагогический имени Герцена, а не в какой-нибудь человеческий институт. Так и стала преподавателем французского, никому на фиг не нужного языка - и это еще в Ленинграде. В Израиле она вообще работала на текстильной фабрике, пока таковую на закрыли.
  
  Миша родился поздно, только в семьдесят четвертом. И был единственным ребенком учительницы французского языка и переплетчика. Вот же профессия - переплетчик! Если уж родиться евреем, думал Миша, так хоть высшее образование образование получить. Вот все Мишины дядья получили, а отец - на тебе, переплетчик. И кем же надо быть, чтобы дать единственному сыну такое банальное, идиотское имя - Миша. Половина еврейских мальчиков так именуются. Спасибо, что хоть не Саша. Изобретательности, или, еще лучше - креативности, предкам не хватило.
  
  Родители тряслись над Мишей как над антикварным свитком. С раннего детства у него были замечены все и всяческие способностями. Коронным достижением родителей было поступление Миши в знаменитую математическую школу ?239. Правда, по мнению учительницы Светланы Васильевны, в начальных классах Миша не проявил выдающихся математических способностей, о чем она осторожно сообщила родителям. Они гневно отвергли эту злобную клевету и в течение нескольких недель каждый вечер возмущались откровенным антисемитизмом училки. Даже через много лет, когда встал вопрос об отъезде в Израиль, Светлану Васильевну вспомнили и привели как аргумент. Так или иначе, восьмой класс Миша заканчивал не в несчастной районной, а в знаменитой математической школе. Заканчивал без особого блеска, но без троек. Собственно, по гуманитарным предметам у него были пятерки - на фоне математиков, которые из истории не помнили ничего, кроме дат, он выглядел замечательно.
  
  Миша рос в доме, где все стены были увешаны чешскими полками с книгами, и он любил читать. Весь литературный канон русского подростка последних двух столетий был прочитан и оценен. Однако каждый раз, опуская книгу, Миша должен был с грустью отмечать убогость обстановки бетонной хрущевки на окраине. Не Жюль Верн... Обстановка его реально бесила. Бесила не столько в смысле недостатка комфорта, сколько эстетически. Грязные бетонные стены домов, лужи на остановках зачуханных автобусов, общественные телефоны с оборванными трубками. И людишки, стоящие на этих остановках, ему казались точно такими же - убогими; и поэтому недостойными лучшей участи.
  
  Шел конец восьмидесятых, советское общество начинало от кухонных недоговорок переходить к... К чему, собственно? Некоторые Мишины сверстники печатали какие-то листовки и декларации, часами паслись у Казанского Собора. Миша даже пару раз к ним присоединился, но увидел там ту же убогость, как на остановке троллейбуса перед школой: демократы в вязаных шапках и болоньевых куртках были совсем не теми, с кем ему хотелось бы иметь дело. К тому же, дело это было опасным: одному из Мишиных одноклассников милиционер сломал нос на демонстрации у Зимнего, другого несколько раз таскали на допросы на Литейный. Это было совсем не эстетично. Для чего, спрашивал себя Миша, буду я рисковать собственным носом? И главное - для кого? Для этих людишек в старых мокрых пальто? Для работяг, которые только и мечтают о том, чтобы напиться и упасть небритой мордой в грязь? Собственно, что хорошего в демократии? Вспомним французскую революцию: быдло отрубает головы аристократам. Или, скажем, семнадцатый год - далеко ходить не надо, местная, можно сказать, революция. Да и собственно, какого черта человек по фамилии Розенштейн подставляет свой нос милицейскому кулаку - он что, думает, это кто-то оценит? Общество "Память", например? "Нечего твоему носу было там делать" - сказал Миша своему однокласснику, чем вызвал хихиканье двух стоящих неподалеку девчонок совсем недурного вида. Собственно, для них Миша и придумал эту прекрасную фразу.
  
  Миша безусловно видел себя длиже к французским аристократам восемнадцатого века, нежели к современному ему hamo soveticus или к местечковому еврею. Однако проклятые предки тянули его на дно, как в непонравившемуся ему рассказе Бабеля, который ему подсунул отец. Чувство затаенной обиды, пустившее корни в его душе, уже начинало давать свои ядовитые плоды.
  
  Спасал язык. Врожденная способность к языку, постулированная профессором Хомским, которого через много лет Миша возненавидел, предоставляла нашему герою возможность описать окружающий мир в терминах, позволяющих вести хоть сколько-нибудь приемлимое существование. Ну например: жить в России, среди всего этого быдла (слово-то какое прекрасное и емкое!) явно неприемлимо. Но Ленинград, нет - Санкт Петербург - это совсем другое дело. "Я был бы рад жить в этом городе, если бы он на находился в этой стране" - звучит! Любимым писателем Миши в этот период стал Владимир Набоков, которого только-только начинали издавать. Особенно ему нравилась история из воспоминаний писателя о том, как Владимир со своим братом заперлись в купе поезда и не пустили туда раненых деникинских солдат, а потом прогуливались по перрону с палкой, увенчанной золотым набалдашником. Да и характеристика Достоевского, данная Набоковых, была просто прелестна. Миша, конечно, домучил "Преступление и наказание", но не считал его не только великим произведением, но и вообще книгой, достойной внимания. Страдания Раскольникова были ему чужды, и видел он в нем что-то типа Розенштейна с его носом. Убогое такое, как его несчастненькая подружка. Булгаковское же "Собачье сердце" Мишу просто восхитило, и он цитировал его - выборочно, правда, цитировал - постоянно.
  
  Конец восьмидесятых был тем временем, когда уезжали. Прекрасное слово "эмиграция", в котором было что-то несомненно набоковское, привлекало. Израилем он не очень интересовался: местные сионисты, периодически появлявшиеся у того же Казанского собора, его ну совсем не привлекали. Послушав же "Голос Израиля", где откровенные совки со скромным словарным запасом и благоприобретенным акцентом вещали восторженную пропаганду, он и вовсе было приуныл. Однако родители сообщили ему, что голос его - совещательный, и что они совсем не хотят стать жертвами грядущих погромов, о которых им с восторгом сообщал этот самый "Голос" и на которые намекал любимый интеллигенцией "Огонек". Мишу записали на курсы иврита, и он в течение пары месяцев открывал для себя секреты древнего языка, пишущегося справа налево, как какой-то арабский - полная противоположность цивилизованным языкам англичан и норвежцев. Хорошо бы, конечно, куда позападнее податься, думал Миша - но опять же проклятая наследственность. Кому нужны переводчик и учительница французского в США, например?
  
  Самолет приземлился рано утром, но десять часов пришлось провести в аэропорту имени Бен-Гуриона. "Прямо как в Совке",- подумал Миша - "имени..." Местные чиновники, которые назывались "пакиды", неторопливо разбирались с тысячью двумястами пакетами документов: пять самолетов с новыми гражданами Израиля приземлились за одни сутки. Выйдя, наконец, из здания аэропорта, Миша увидел пальмы. И легкие его наполнились жарким и влажным воздухом прибрежной равнины. Из аэропорта их отвезли на квартиру, снятую какими-то дальними родственниками в городе под названим Рамат-Ган. "Хоть выговорить можно" - подумал Миша,- "да и gun звучит почти по-английски".
  
  Когда Мишина семья уехала, ему оставался еще один год до получения аттестата зрелости. "Вот ведь идиоты предки"- думал Миша, - "все нормальные люди дождались, пока дети школу закончат, а эти года не могли высидеть". В результате ему пришлось доучиваться в израильской школе. В одной из лучших и старейших школ страны, в гимназии Герцелия, которая решила предоставить пятьдесят мест детям репатриантов.
  
  Господствующим нарративом огромной массы репатриантов из СССР в начале девяностых было неприятие Израиля как общества, недостойного их высокой культуры и высочайшего образования. Газеты на русском языке, выходившие в то время в Израиле, будто соревновались в том, кто лучше похвалит достоинства своих читателей и подчеркнет, насколько они выше всего того ближневосточного народа, который их окружает на новой родине. Мише, конечно, были чужды примитивные утверждения типа "Да у них вообще никакой культуры нет!", особенно выдаваемые людьми, так и не удосужившимися выучить хотя бы первые десять букв ивритского алфавита. Однако быть эдаким розенштейном не хотелось. К тому же, причин недолюбливать новое общество, в которое он попал благодаря тому, что родители не потянули на более престижную страну, было предостаточно. Местный народ к мишам и наташам относился безо всякого восторга. Через несколько месяцев после прибытия на историческую родину Миша попал на старый Тель-Авивский автовокзал - место шумное и грязное. Было, как всегда, отвратительно жарко. Однако за баночку колы торговцы требовали пять шекелей, которые для Миши составляли в те времена немалую сумму. На вопрос "А сколько бы ты заплатил?" Миша честно ответил: "Ну, шекель" В ответ торговец, восточного вида мужик в грязной майке, из-под которой выбивалась поросшая густым волосом грудь с тяжеленной золотой цепью, громко рассмеялся. "Шекель! Воды ты на один шекель не купишь!" Стоявшие рядом с ним продавцы дешевых часов, кепок с пропеллером и прочей дребедени тоже громко расхохотались. "Шекель! Шекель!" Этот отвратительный смех Миша слышал и сейчас - именно его, а не звуки выстрелов и не полицейскую сирену.
  
  Миша, с его способностью использовать язык для придания среде обитания хоть какой-то привлекательности, добавил в копилку терминов для описания израильского общества прекрасное выражение "фалафельная республика". Звучало классно. Правда, если поразмыслить, выражение это никакой существенной смысловой нагрузки не несло. Но если начать размышлять над смыслом слов и выражений вместо того, чтобы фокусироваться на дегустации их эстетической сущности, то можно придти к выводу, что любимый Набоков есть в первую очередь развлечение, эдакий сериал для интеллектуалов, а Достоевский с его полусумасшедшими героями - совсем наоборот. Вывод этот Мише абсолютно не нравился. Не нравился давно. Поэтому он предпочитал не размышлять больше, чем надо, когда все и так прекрасно выстраивалось в элегантные фразы.
  
  В школе Миша сделал для себя два открытия. Во-первых, математика оказалась не такой уж простой, даже кое-где трудной. Он, ученик прославленной 239-й школы, да и к тому же гений от рождения, как и всякий еврейский мальчик, должен был не только легко получать отличные оценки, но и с презрением относиться к скромным способностям местных, израильских математиков. Второе получалось отменно. Первое поскрипывало, но все же аттестат зрелости получился неплохим. Вторым открытием стала истоия. Совершенно неожиданно для себя Миша полюбил эту непопулярную науку. Особенно его привлекала Британская империя. "Бремя белых" Киплинга он и так знал наизусть. А теперь он еще и с восторгом постигал факты жизни и деятельности его героев. Настоящих рыцарей цивилизации, покоривших всю эту разноцветную шваль Индии и Африки. Было, однако, обидно, что сам он к героям Киплинга никак не принадлежал. Даже наоборот - на определенном этапе учебники начали с восторгом описывать "героическую борьбу" каких-то потертых польских евреев против Британской Империи. "Нечего сказать, удружили англичане, гуманисты хреновы, свернули флаг и оставили колонии", - говорил Миша - "а ведь мы бы сейчас в Оксфорде могли учиться". Недурного вида девчонки - одна, кстати, из 239-й - хихикали и кивали. Ему действительно было обидно, что все эти лорды и сэры вместо того, чтобы раздавить сопротивление сброда, требовавшего независимости, погрузились на корабли и отплыли себе в туманный Альбион. Бросив миллионы миш в Индии, Израиле, Пакистане и Африке на произвол местного быдла, к которому последние принадлежали злой волей судьбы.
  
  Окончив школу, Миша предстал перед выбором: сначала армия, а потом - университет, или наоборот. В отличие от подавляющего большинства своих сверстников в Израиле, из которых лишь единицы могли получить образование перед службой, молодым репатриантам был предоставлен выбор - постарался один левый израильский политик, понявший раньше своих коллег, что в противном случае сионистский пыл миллиона советских евреев может быстро остыть. Миша, естественно, предпочел университет. Изучать любимую историю не представлялось рациональным: судьба школьного учителя, прозябающего на государственную зарплату и каждый день имеющего дело с отвратительными подростками, Мишу не привлекала. Конкурс же на программирование тогда был минимальным, да и звучало красиво. Программист... Учиться было трудно, и несколько раз Миша серьезно подумывал о том, чтобы бросить. Правда, способность писать компьютерный код настолько ценилась израильской экономикой, что со второго курса он, подрабатывая, получал намного больше, чем его родители вместе взятые. Мерзкое государство, однако, оплачивало только три года учебы - для репатриантов, конечно; местные платили все сами. Так что четвертый год ему пришлось оплачивать самому. А потом еще и армия, которая уже потирала свои волосатые лапы, мечтая отправить Мишу на какую-нибудь пустынную базу ковыряться в грязных танковых внутренностях или крутить баранку бензовоза: как единственному сыну, боевые части ему не грозили И ведь какая, однако, пакость - пришлось три недели кантоваться на призывном пункте, подметать тротуар и расковыривать грязные вещьмешки на складе, пока до отдела разработки программного обеспечения ВВС дошло, что именно Миша им и нужен. И потом еще год терпеть всякимх идиотов в форме, мешавших ему жить своими "приказами". Спасибо, удалось выкарабкаться пораньше, а то бы трубил все положенные три года. Вспоминать противно...
  
  Время шло. Точнее, не шло, а как-то тащилось, будто караван верблюдов - отвратительных ближневосточных тварей, всегда готовых в тебя плюнуть или даже укусить своими длинными желтыми зубами. Обозревая свое земное существование, Миша так его и воспринимал. Караван проследовал под неярким питерским солнышком, через вечно моросящий дождь, и утащил Мишу в страну пустынь и автомобильных пробок. Вот один верблюд тащит чешские книжные полки - родители с ними, естественно, не расстались. Вот другой тащит самого Мишу домой - десять вечера, проклятая программа все не компилировалась, и вдруг заработала только к девяти тридцати. "Все как-то не так и не то" - думал Миша, резко тормозя, чтобы пропустить какую-то скотину, "подрезавшую" его на повороте. Свет фар, отразившийся от массивной златой цепи со звездой Давида на груди скотины той, чуть его не ослепил.
  
  Случай представился совершенно неожиданно. Фирма, в которой работал Миша, послала его в командировку в США, в самую что ни на есть Силиконовую долину. И там Мише откровенно понравилось. По-настоящему понравилось. Те же самые пальмы, которые в Израиле символизировали левантийскую отсталость, виделись в Калифорнии совершенно по-иному. Люди были вежливее и приятнее, да и какие-то более стильные и цивилизованные, что ли. Переезд в США был лишь делом времени. Причем достаточно короткого промежутка времени: способность писать компьютерный код на берегах Тихого океана ценилась еще больше, чем на берегу Средиземного моря.
  
  Однако верблюды никуда не исчезли. Калифорнийское счастье продолжалось недолго. Фирма обанкротилась, встал вопрос о визе и возможном возвращении в Израиль. Верблюды поднимали свои отвратительные удлиненные морды, явно намереваясь плюнуть Мише в лицо. Однажды, паркуя машину - ярко-желтый BMW - у супермаркета, Миша заметил черную пару с детьми. Папаша был двухметрового роста, в спадающих шортах и одетой задом наперед кепке. Мамаша, одетая в грязную красную майку, с огромной грудью, тащила жирного младенца, а за ее джинсы уцепились еще двое. "Вот ведь как" - подумал Миша, - "Этим доказательствам теории Дарвина, наверное, никаких виз не требуется. Живут себе в Америке только потому, что их предков привезли сюда в качестве рабов. И ведь небось еще какое-нибудь пособие получают, с моих налогов". Как и многие американцы, Миша был уверен, что его налоги - совсем, надо сказать, незначительные по сравнению с тем, что платят в других странах - обеспечивают безбедную жизнь всем тунеядцам США. Как и многие американцы, Миша автоматически записывал в тунеядцы всех тех, чей цвет кожи и манера одеваться отличались от его собственной. Статистикой он, как и многие американцы, никогда не интересовался.
  
  Эта мысль - мысль о том, что мир устроен несправедливо, и он, Миша, вынужден оплачивать добренькую душу либералов, решивших за его счет кормить всех убогих паразитов - не оставила Мишу ни через час, ни через год. С визой и даже грин-картой, за которой последовало гражданство, все устроилось. Однако все чаще он стал замечать, что он и ему подобные - талантливые, сильные, умные, трудолюбивые - вынуждены тащить на себе миллионы человеческого хлама, и именно этот хлам не дает им взлететь. "Почему я должен работать и кормить семнадцатилетнюю мать с двумя детьми?" - риторически спрашивал он в кругу друзей. "Я к ее беременности никакого отношения не имею. Ничего хорошего из ее детей не получится, только новое поколение бандитов и тунеядцев". Он теперь ясно понимал, в чем дело - либеральная идеология, жалеющая убогих, пагубна для талантливых и продуктивных. Именно поэтому он и не может купить новый дом, где будет хотя бы гараж для второй машины - четверть зарплаты уходит на налоги. И на них продолжают плодить всю эту шваль. То же самое происходит на глобальном уровне. Некогда блестящие империи свернуты в малюсенькие государства, а на огромном пространстве их бывших колоний царят дикость и бардак. "Лучшее, на что они были способны" - вещал Миша,- "это обслуживать белого человека. А теперь залезли обратно на дерево и бросаются друг в друга гранатами, как когда-то бросались кокосовыми орехами. И еще набираются наглости требовать у нас денег на пропитание. А мы, идиоты, им даем".
  
  Миша не помнил, почему он решил купить пистолет. Наверное, из любопытства - иностранцм право на ношение оружия, гарантированное второй поправкой к конституции США, часто представляется чем-то завораживающе-экзотическим, типа игуаны на автомобильной стоянке. Однако, ощутив прохладное прикосновение оружейной стали, Миша почувствовал, что в его душе зарождается какое-то новое, ранее неведанное движение. Движение это нельзя было описать банальными ярлыками независимости и собственного достоинства. Это было нечто качественно иное. Держа в руках орудие, способное прекратить жизнь другого человека, прекрасно понимая, что это в его воле и вполне в рамках его возможностей, Миша чувствовал себя существом другого, высшего уровня. Настоящим героем Киплинга. Не каким-то глупым покорителем Севера, который умеет страдать молча, а британским офицером, который не боится аравы конных суданцев, потому что у него есть пулемет. Чувство это каким-то волшебным образом приводило его душу в состояние гармонии. Теперь верблюды были ему не страшны - он мог пристрелить любого из них.
  
  После первого пистолета он купил второй, а потом и третий. Покупка оружия и амуниции превратилась в ритуал. Он планировал визиты в оружейный магазин, ждал их, и ожидание это наполняло Мишину душу приятным теплом. Он любил, как сдержанно-вежливый продавец раскладывает перед ним новые модели, любил выбирать патроны, со знанием дела рассуждал об их сравнительных характеристиках. Он предпочитал девятимиллиметровые, с расточенной головкой. Головку растачивали для увеличения убойной силы: она раскрывалась после попадания, увеличивая рану и разрывая гораздо больше кровеносных сосудов, нежели простая пуля. "У выстрела должен быть только один свидетель", - повторял Миша с улыбкой, когда его спрашивали, зачем ему нужны такие патроны.
  
  Несправедливость мира, конечно, не уменьшилась. Даже наоборот - глупые Мишины сограждане избрали президентом какого-то ушастого негра, сына распущенной студентки и ее африканского сокурсника. На второй день после выборов Миша купил десять коробок патронов. Он, конечно, понимал, что толку в этом никакого нет, но как символ это звучало. Либералы, казалось, стали еще громче вопить о справедливости - как будто справедливость заключалась в том, чтобы кормить и лечить всякую дрянь. "Как с волками" - говорил Миша,- "поохраняли - они и расплодились. А надо было сезон охоты объявлять". Когда он выпивал - а это случалось - его лицо наливалось кровью, и он почти кричал: "Я всю жизнь работал, я все это построил своими руками, я ничего ни от кого не получал, мои родители - черт знает кто, учительница французского и переплетчик! А какой-то мерзкий ниггер за мой счет нюхает кокаин! Да за эти деньги я, может быть, создал бы новый Микрософт!".
  
  Миша не расставался с оружием. Выезжая на работу, он брал с собой пистолет, пряча его в бардачок. Вечером, еще не заведя машины, он проверял, там ли его верный товарищ, и рифленая поверхность рукоятки сообщала ему уверенность в том, что земля еще вертится. Идя в магазин или в ресторан, выходя вечером погулять с собакой, он брал с собой револьвер - небольшой такой шестизарядный револьвер, который удобно укладывался в кобуру, спрятанную под ремнем брюк.
  
  Теперь, когда он видел черных подростков с полуспущенными по последней дикарской моде штанами, Миша испытывал не только отвращение, но и новое чувство: чувство обоснованного превосходства. Однажды он посмотрел на голову одного из них и прикинул, попал бы он или нет. Сначала он испугался этой мысли, но потом понял, что ничего в ней страшного нет. Он - человек вооруженный, и для вооруженного человека такая мысль естественна и нормальна.
  
  В один прегадкий день Миша возвратился с работы усталый и злой. Дебил-клиент повысил на него голос: система была еще не готова, они опаздывали на несколько недель. Начальство тоже было недовольно. И еще надо тащиться гулять с собакой. Выйдя из дома, он увидел молодого чернокожего подростка. В полуспущенных штанах и капюшоне, он своей отвратительно развязной походочкой неспешно шел по направлению к бассейну. В целлофановом мешке, болтавшемся на засунутой в карман руке, была пара бутылок.
  
  Сам не зная почему, Миша пошел за ним. Черный перешел на бег, и Миша побежал. Внезапно подросток резко повернулся. Капюшон упал, и в свете фонаря Миша увидел его маленькую головку на тонкой шее, в косынке, которую черные подростки надевают, чтобы выпрямить кудрявые от природы волосы. Это косынка почему-то усилила Мишину неприязнь. "Got a problem with me?" - "У тебя есть со мной проблемы?"- спросил подросток. Агрессивно так спросил, но почти фальцетом.
  
  И тогда Миша выстрелил.
  
  Приехавшие полицейские быстро разобрались в ситуации. Труп был налицо, но налицо был и приличный человек, который стрелял явно в целях самообороны. У подростка, правда, не оказалось никакого оружия, даже ножа. Однако свидетелей не было, за Мишей не числилось никаких правонарушений, и суд решил, что наказывать Мишу не за что. Трагический случай.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"