Многие знают, как это - писать заметки на полях, но мало кто прочувствовал, какого не писать, когда болит душа. Да что там - болит, кровоточит!
Я - учитель, не только по роду занятий, но и по призванию, по зову сердца, если хотите, отработала с детьми без малого 25 лет, и чего только не перевидала на своём пути. Бывала излишне строга, не всегда справедлива, слишком мягка и слабовольна, жалостлива и слезлива, как в плохой мелодраме. Я могу обвинить себя во многих мыслимых и немыслимых педагогические грехи, но только одного я не делала никогда - не предавала и не обманывала своих учеников. Одно прошло через всю мою педагогическую жизнь незримой нитью - любовь к самым разным детям, и к двоечникам сильнее, чем к хорошистам, к обделенным ярче, чем к благополучным. Об этой любви я и хочу написать, тем самым поставив точку на ушедшей четверти века.
Моё окно выходит в вечность, до звёзд так близко, что можно дотянуться рукой, а потому мне нечего терять. Милостивые господа! Не извольте беспокоиться, я не потревожу Вас! Эти заметки могут так и остаться на полях тетради, если угодно, и тогда они точно никому не помешают. А вдруг всё-таки кто-то прочтёт их! Хотя бы один! Пусть один! Ради этого одного я и начну. Помоги мне, Господи, написать чистую правду. Всё, как было.
Заметка первая. Зажрались!
Школьная столовая. Большая перемена. Сельская учительница кормит детей. Заглядываю перед уроком, и она, сама любезность, зовёт меня, улыбается, машет рукой.
- Привет, садись! Бери котлеты! - она широким жестом указывает на промасленную кастрюлю с аппетитными мясными комочками.
Я торможу.
- Бери, бери, они сытые, - с набитым ртом она кивает на малышей. - Им родители навороченные телефоны покупают. У меня, и то таких нет. Обойдутся!
- Спасибо, но сейчас пост. Я не буду, - как можно более мягко, говорю я.
- Вечно ты со своими постами, - ворчит коллега. - Не надоело ещё! Ну, ешь кашу.
Она щедро ляпает мне на тарелку большую поварёшку клейкой школьной овсянки. Я сажусь. От моей порции исходит приятное тепло. Беру сомнительной чистоты, чью-то, детскую ложку, и признательно гляжу на учительницу. Ещё куча уроков впереди и есть хочется.
- Любовь Александровна! - раздаётся за нашими спинами знакомый детский голос.
Поднимаю глаза, поворачиваюсь и вижу Ниночку из третьего класса. Эту девочку я тайно люблю, не за успехи, не за воспитанность, нет. Просто она чуть добрее других, бескорыстнее и честнее. К своим девяти годам Ниночка повидала такое, чего на две взрослые жизни с лихвой бы хватило, и не сломалась, держится. Мать свою, беспутную алкоголичку, буквально на себе домой волочет, младшую сестрёнку зимой, по морозу, в полной темноте с хутора в садик и из садика на саночках возит, для старшей сестры - непристойной девицы оправдание и доброе слово находит. А главное, любит она их всех! И когда в доме, в лесу одна с малышкой на несколько суток остаётся - любит, и когда мать с шумной компанией спать ей мешает - любит, и когда ей - ещё совсем ребёнку, завшивленную кроху-сестру из сада отдают и велят обработать - тоже любит! А сама - былиночка, под глазами круги, не по-детски, синие. В чем только душа держится! При этом Ниночка прилежно учится, в школьных уборках всегда первая, помочь любому готова. Только одна беда - не любит её моя коллега Любовь Александровна, а за что, мне кажется, и сама не знает. Одно время я пыталась понять, но, увидев, что только хуже можно сделать, отступилась. Упрямому, гордому человеку перечить бесполезно.
- Чего тебе? - учительница недовольно оборачивается.
- Можно котлетку? - спрашивает Нина и густо краснеет.
Лицо коллеги становится непроницаемым. Несколько секунд она смотрит сквозь девочку, потом медленно возвращается к своей тарелке. В воздухе повисает пауза, нарушаемая только чавканьем моей соседки. Я смотрю на Нину. Она всё ещё стоит, низко опустив голову. О, Господи! Почему же я не взяла эту злосчастную котлету!
- Хочешь каши? - тихо спрашиваю я.
Нина отрицательно мотает головой и пятится.
- Нет, не надо, что вы! Ешьте!
Я пытаюсь подозвать её к столу, не привлекая внимания детей, но поздно. Наши питомцы любопытны, их влечет жажда скандала. Что делать? Приучили безнравственные телепрограммы, и отсутствие домашнего тепла, где доброе слово заменяется очередной шмоткой, а вдумчивое объяснение тумаками и ругательствами. Дети уже обступили наш стол плотным кольцом.
- А что случилось? - весело спрашивает Ирочка.
Она, слава Богу, не знает, что такое голод. Здесь всегда достаток в доме. Её любят и балуют.
- Нина, ты чего? - солидно произносит Серёжа, наш постоянный отличник, добрый, но слишком услужливый.
- Всё в порядке, - говорю я твёрдо. - Идите, играйте, до конца перемены не много осталось!
Ах! Разве их прогонишь! Дети нутром чувствуют, что самое интересное ещё впереди, и Любовь Александровна не обманывает их ожиданий. Покончив, наконец, с обедом, она разворачивается к жаждущей публике.
- Нет, не в порядке! - говорит она строго, и малыши замирают. - Ответь мне, Нина, когда у нас обед начинается? Молчишь? Сколько я вас всех ждать могу? Сегодня ты останешься без обеда. Ничего, завтра не опоздаешь! Она разворачивается к столу, достаёт из сумки большой полиэтиленовый мешок и вытряхивает туда из кастрюли котлеты.
- Собачкам отнесу, - поясняет она мне. - Эти всё равно зажрались.
- Но! - говорю я шепотом. - Нина сегодня, наверное, вообще не ела. Дайте ей котлету. Ну, пожалуйста, ради меня!
Коллега мерит меня холодным взглядом.
- Не пойму я тебя, - говорит она, и в голосе её звучит металл. - Что ты для неё так стараешься. Она всё равно, как и старшая, рано или поздно на панель пойдёт. Благодарности не будет, не жди.
- Но она голодная, - отчаянно говорю я.
- Да брось ты, - коллега отмахивается от меня, как от назойливой мухи. - Тоже мне, голодная. Её мамаша иногда больше нас с тобой зарабатывает, сама понимаешь, где.
Она встаёт из-за стола, и уходит, унося с собой пакет с котлетами.
Я оборачиваюсь. Нина стоит на том же месте, и лицо её мокро от слёз.
- Подумаешь, котлетку не дали! Пореви теперь! - весело кричит Ирочка и убегает.
Звенит звонок. Вслед за Ирочкой, остальные дети уходят из столовой. Мы с Ниной остаёмся вдвоём. Я обнимаю её, притягиваю к себе.
- Поешь каши, - прошу. - Не плачь, не надо плакать.
Девочка обнимает меня и рыдает захлёбываясь, вздрагивая всем тельцем, и такая щемящая тоска и горе слышны в её плаче!
- Ну, успокойся, - прошу я. - Успокойся, милая, Ниночка! Не надо плакать. Мы после уроков пойдём ко мне домой, и я накормлю тебя. Давай?
Девочка отрицательно мотает головой.
- Я не из-за этого, - говорит она сквозь слёзы. - Мне просто стыдно! Теперь все смеяться будут! Мне стыдно!
- Никто не станет смеяться, - твёрдо обещаю я. - Вот увидишь! Веришь мне?
- Да...
- Тогда приходи после уроков в гости, а то я обижусь, и тоже буду плакать.
Моя маленькая подруга вытирает слёзы и улыбается.
- Хорошо, приду, - обещает она.
Некоторое время спустя, мы сидим на моей кухне и едим борщ.
- Вкусно, - хвалит Ниночка мои кулинарные способности. - Я тоже борщ варить умею, только у меня так не получается.
- Я тебя научу, - обещаю я, и спрашиваю. - А чего ты сегодня на обед опоздала?
Ниночка опускает глаза.
- Я не опоздала, - тихо говорит она. - Меня Любовь Александровна отправила в зале подмести, а сама, наверное, забыла.
От неожиданности я замолкаю, но моя маленькая подруга приходит мне на помощь.
- У неё очень дел много, - весело говорит она. - Ничего, я не обижаюсь.