В Петербурге, невысоко над Петроградской стороной, удерживая вразлёт конвульсивные тупоугольники крыльев, реет сытая ненасытная чайка.
Некоторое время, по причуде, вероятно, воздушных потоков, чайка зависла практически неподвижно. Всё вокруг двигалось, даже небо казалось заплесневелой твердью и медленно проворачивалось вокруг неподвижной точки. Можно только предполагать, что́ подмечал с этих координат зоркий чаячий глаз в городской топографии. Но с земли, выщербленной дворами-колодцами, запрокинул голову высоте птичьего полёта человек. Ему видно чайку.
Замкнутый периметр неровных комодов-домов загораживает разлившееся всюду небо. Чайка стремительна в своей неподвижности. Едва заметный спазм напряжённых крыл, и маленький птеродактиль выскользнет из этого клочка пропитанного городом, наскоро прихваченного проводами небосвода. Человек замер. Он ждёт, когда это случится.
Из окна в третьем этаже, что во двор, можно внимательно и беззастенчиво рассмотреть человека. Умеренного роста и сословия мужчине ещё вполне без поправок подойдёт обращение "молодой человек". Пожалуй, не новое, ладно сидящее пальто из сереющего чёрного выгодно сглаживает худую конституцию. Запрокинутый островатый подбородок демонстрирует тонкую, с невнятным, как у женщин, кадыком шею. Ни усов, ни бороды на лице с тонкими чертами. Тёмные брови прямы и нейтральны. Открытый, без прищура или удивления взгляд ясен и внимателен. Каштановые волосы, большей, должно быть, частью скрыты чёрным драповым беретом, закрывая уши, петляют недлинными завитками. Прямой нос, сомкнутые без улыбки полные губы.
Человек стоял и совсем не шевелился: без полного вдоха и нервных тиков; без переступов худых, в прямых тёмных джинсах ног, обутых в чёрные, хорошо начищенные ботинки. Длинные руки свисают вдоль тела, оканчиваясь расслабленными кистями с длинными, тонкими даже в кожаных перчатках, пальцами.
Человек отсутствует настолько, что образует вокруг себя вакуум: любому его свидетелю непременно захотелось бы посмотреть туда же, куда устремил свой взор этот молодой человек. Но из окна третьего этажа, что во двор, как ни старайся, чайки не увидеть.
Прислонившись к оконной раме виском, искоса взглянул на малокровное мартовское небо. Оно было пустым. Стекло пахло пылью и делало неживыми и без того застиранные облака. Чашка с кофе и сигарета, занимающие обе руки, делали позу неудобной, и мне пришлось вернуть центр тяжести в комфортное положение.
"Что же он там высматривает?"
Человек внизу не из числа тех, кого я не замечал на фоне нашего двора. Бывает, проходят не запоминаемые люди, а ты догадываешься - соседи. Или не заметишь какого-то прохожего, а потом вспомнишь, что проходил кто-то из жильцов дома. Хотя ни описать, ни опознать в другой раз его не смог бы. Возможно, у меня плохая память на лица. Возможно, это для меня пока не важно. Даже своих собственных соседей по коммунальной квартире, когда встречаю на улице, до того непривычно видеть в выходной одежде, что мне приходится всякий раз их узнавать по близости к нашему общему дому.
Иногда встречаю кого-то из жильцов навстречу по лестнице, и подавляю естественное желание поздороваться. Держу его наготове, своё приветствие, но только - если в ответ. Человек проходит мимо, пряча глаза. Я тоже. Будто чураемся друг друга. Никто из нас не решается первым сломать этот хрупкий барьер. Быть может, я придаю этому излишнее значение. Быть может, я прячу глаза слишком демонстративно. В итоге, я никого не знаю, и меня, наверное, тоже не знает никто.
Впрочем, пока меня это устраивает: тихий дом, никто не выделяется, не шумит, не мешает. Никто не раздражает и не лезет с дежурными вопросами или социальными жалобами. Ни гопников, ни сплетников, ни маленьких детей. Остаётся удивляться - когда, но главное - кто, периодически портит стены и ломает почтовые ящики в нашей, бронированной от посторонних парадной.
Хотя, и в такой спальной идиллии, на рубежах парадного Петербурга, есть своя капля дёгтя. Шавка. У нераспознаваемых соседей. Если проснуться в моей постели на спине - верх-право-верх. Ненавязчиво в повседневных звуках старого дома, но если в утренней тишине покидает сон - монотонное тявканье сосредотачивает на себе и подтачивает терпение. Много позже, если ещё лежишь, лай становится эмоциональнее: двумя этажами выше собаку выводят на лестницу. Кто-то неторопливо, будто ещё не проснувшись, закрывает гремучими ключами замок на двери. Тем временем собака нетерпеливо сбегает на несколько пролётов вниз, как раз под нашу дверь. Звонкое тявканье достигает своего апогея. Единственный непроснувшийся в нашем подъезде человек медленно спускается на собачьи звуки. Собака ещё несколько раз пробегает по лестнице вверх и вниз, вдребезги рассыпая расколотую тишину. Наконец, звук перемещается к динамику открытой форточки во двор. И не обязательно теперь отыскивать оставленный где-то в радиусе вытянутой руки телефон, чтобы узнать который час. Шесть тридцать утра, господа-соседи. Плюс - минус.
Однажды, возвращаясь домой, чтобы уснуть в своей кровати, я увидел эту собаку. Сначала, разумеется, услышал, и захотел, пользуясь состоянием, принятым считать отягчающим, раз и навсегда решить этот собачий вопрос. Но, столкнувшись со мной на лестнице, собака замерла, смолкла и внимательно на меня посмотрела. Я тоже остановился. Мимо, пряча глаза, проходила женщина-человек. Собака удивила меня своей красотой и грацией: я не знаю, как называется такая порода, но много лет назад я держал добермана. Эта собака была его сильно уменьшенной копией. Мельком вспомнилось детское очарование от моделек автомобилей, перемешиваясь со зрелым умилением от пробных бутылочек спиртных напитков.
Собака, стоявшая в этот момент на верхней ступеньке, смотрела человеку, оказавшемуся на несколько ступеней ниже, прямо в глаза. Ей не нужно было привычно задирать голову, а мне смотреть под ноги. Мгновение мы были с ней равносубъектны.
Хозяйка строго, но не слишком громко, выкрикнула кодовое для собаки слово. Очарование рассыпалось. Собака спрыгнула через несколько ступеней вниз и снова стала шавкой, я сделал тяжёлый шаг наверх. Псу в тот раз я всё простил. Женщину не запомнил, и определяю при встрече только по собаке.
Человек во дворе внушает лёгкое чувство знакомости. Это чувство разрастается до мучительных размеров не узнавания человека, которого уже определённо встречал. Я пытаюсь представить обстоятельства и места, в которых мог бы видеть этого человека. Наверное, мы с ним почти одного возраста. Пытаюсь, но знаю, что никогда не буду уверен, пока пытаюсь один. У меня, наверное, действительно плохая память на лица. Бывает, я надеюсь, что такая плохая память не только у меня.
Возможно, дело в том, что это несколько необычно, когда человек стоит вот так, посреди двора и смотрит в небо. Возможно, я пытаюсь вспомнить подобный поступок, а не человека?
Стоит человек посреди двора, смотрит в небо. Что же здесь необычного? Человек свободен. А то, что я до сих пор стою возле окна - это, по меньшей мере, странно. Потому что я несвободен, хотя и это состояние не хотелось бы называть обычным. Обязанный расписанием, я даже испытал болезненный укол самолюбия, глядя на человека, так самозабвенно созерцающего только ему одному ведомую перспективу. Без бремени времени.
Сигарета тлела вместе с минутами быстрее, чем хотелось. Перебиваемая кофейными глотками, она не приносила удовлетворения. Священный ритуал, создающий иллюзию собственного контроля подчинённого чужим правилам долгого расписания одного дня моей жизни. Иногда, только ещё прикуривая первую свою утреннюю сигарету, я уже думаю о том, что она вот так быстро истлеет, и нужно будет спешить. Не люблю торопиться. Особенно - когда торопят. Невыносимо подчиняться сигналу будильника. Я лежу до последнего, до предела, воруя у самого себя драгоценные минуты. Потом приходится спешить, и я злюсь. Подвергаю себя пыткам водой, заставляю готовить себе кофе или чай. Только после этого, как бы не спешил, неизменно позволяю себе спокойно выкурить сигарету, глядя сквозь погоду в глубину предстоящего дня. В эти минуты, которых будто вовсе и нет, единственным хронометром становится тлеющая сигарета.
Где-то за открытой форточкой нечеловечески отчаянно курлыкнула чайка.
Молодой человек опустил голову и огляделся.
Я раздавил окурок и вспомнил свою работу.
Время очнулось и торопливо пошло.
Чайка брассом в два-три маха скры...
Человек в чёрном пальто опустил взгляд на уровень своего роста, рассеянно посмотрел вокруг. Ощупывая взглядом толстую штукатурку домов, карнизы под окнами первого этажа, человек, казалось, недоумевал, снова очутившись на земле, на своём на этой земле месте.
Нужно ещё повозиться у зеркала с шарфом: решил намотать его поверх воротника пальто. Всякий раз выходит не совсем, на мой взгляд, удачно. Не хватает брутальности для элегантных экспериментов. Предельно мало времени. Соглашаю себя на компромисс.
Человек приподнял руки ладонями вверх. Растопырив пальцы, внимательно осмотрел перчатки, словно мог их где-то запачкать. Или удивляясь отсутствию перепонок. Затем, будто приняв трудное решение, уверенно пошагал к двери подъезда. Только протянул руку, чтобы набрать код, как дверь перед ним распахнулась, едва не задев.
Замешкав с одеванием, шустро, через три ступени спрыгиваю с этажей. Меня злит любая торопливость. Толкаю дверь парадной так, будто она весит несколько тонн, и едва не наскакиваю на человека, входящего снаружи.
-Прости-те, - выпаливаю, глянув ему в глаза.
На миг залип в бесконечной каре-зелёной отчаянной бездне.
Встречусь на равных, внизу - не узнаю. Пробегу мимо, планируя неслучившиеся проблемы. Внутри будет только "гав-гав-гав", которое никак - нужно особо над этим постараться - не должно быть слышно снаружи. Всё хорошо. Хорошее утро с человеком во дворе. У меня не самая плохая работа и она мне нужна. Только позитив.
Что-то сверхчувственное, осознать которое некогда, всматриваться неприлично.
Незнакомец посторонился. Я отвёл взгляд. Нервно, целеустремлённо, не оглядываясь, поспешил по направлению к метро.
Беспричинная тревога. Не по себе, словно после испуга. Ни обосновать, ни опровергнуть. Ненавижу торопиться. Полный вдох, чтобы рёбра... "Сучка, даже не посмотрит по сторонам! - женщина, тупая, некрасивая, жмёт кнопку светофора на пешеходном переходе, - видишь, я ведь тоже..." Мне приходится бежать, но я не успеваю: "...на ту сторону. Тварь. Тупая корова, в шорах". Рванули на старте ненавистные автомобили. Ненавистные автолюбители, ненавидящие пешеходов. Группа людей с другой стороны дороги. "Поскорее!" Не люблю переходить дорогу один: слишком сильна волна негативного внимания людей, которых я заставил ждать. Жму кнопку. Пешеходы не смотрят сквозь бронелобые стёкла в глаза водителям. Пешеходы смотрят на бампер - ближайшую к себе точку вероятной опасности, или на номера, чтобы тут же забыть. Автомобили воспринимаются сами по себе, как машины, без такого же, как ты сам, человека внутри. Люди навстречу - одни и те же. Распахнутый - наверное, никогда не опаздывает. В любой мороз расстёгнут, с голой шеей и литровым пакетом петмолового кефира. Если мы встречаемся на переходе, значит я должен ускорить шаг. Человек во дворе - мне вдруг показалось - нагоняет меня. Я оглянулся. Мой дом уже скрылся за другими домами. Бывает такое беспокойство, когда вдруг начинаешь сомневаться, что не выключил какое-нибудь пожароопасное устройство. Или воду. Или второпях не помнишь, как закрывал дверь на ключ. Девушка Олег-Попов - всегда в клоунских кепках, которые всё портят. Никогда, даже мельком, не взглянет на меня, хотя наверняка также узнаёт. "Во всяком случае, вряд ли он какой-нибудь квартирный вор..." Парень на костылях - ждёт Четырнадцатый. У него собственный акробатический способ забираться в салон автобуса. Он никогда не садится, даже если есть свободные места. Если кто-то ещё предлагает ему своё место - он отказывает с таким вызовом, что у этого кого-то чувство физической полноценности заставляет всю дорогу смотреть в окно.
Поток знакомых людей. Хоженый-перехоженый путь в одно и то же время суток. Когда мне приходится пересаживаться на другую ветку метро, мне кажется, что я в другом городе.
Все, кто навстречу - курят. Женщины, старухи, дети. За углом метро. Перехватывая эстафету придерживания дверей, тут же передаю её кому-то за мной, одновременно вытаскивая из тесного заднего кармана бумажник. Всё получается рефлекторно. Как-то раз, чтобы не возиться с полами пальто, я убрал бумажник во внутренний карман. Когда настала пора доставать, я не обнаружил его там, где он должен быть всегда. Это были секунды ужаса и растерянности.
В бумажнике магнитная карта. Женщина укладывает на турникет сумку другим боком - не угадала.
Турникет - словно чистилище. Вступая на эскалатор, убираю на место бумажник. Пережитое беспокойство и спешка остались снаружи. Уже не дома, ещё не на работе. Карантин метро, где от меня двадцать шесть минут ничего не зависит.
И сразу, ещё на ступенях, расставляю ширмой книгу. Читаемые слова упорядочивают поток мыслей, сплетая вокруг эфемерную капсулу, спасающую от внешних впечатлений и внутреннего самокопания. В такие минуты меня можно внимательно и беззастенчиво рассматривать. Двадцать шесть минут.
Надо же, какой худой.
С деликатной настойчивостью примостился на скамье. Между жирноволосым парнем, который раскинул свои бёдра самодостаточным углом, и дородной сопревшей женщиной, расплывшейся на полтора, по скромной оценке, посадочных места.
Звуки вагона, гремучие, грузовые, заставляют людей умолкнуть. Пассажиропоток, пропускная способность метрополитена. В этом грохочущем безмолвии - покой плавно переворачиваемых страниц. Если кто-то ещё рассматривает меня внимательно и беззастенчиво, непременно определит, что мне уже около тридцати. Может, немного больше. Тут мне нужно поправить: в силу, наверное, своей худобы и - что уж там - женственных черт лица, я воспринимаюсь окружающими гораздо моложе своего возраста. На самом деле, мне уже под сорок. Под самые-самые сорок. Здесь я невольно делаю глубокий вдох-выдох.
Среднего роста, может - немного более того. Однако, по причине той же худобы, не кажется высоким, а вопреки ей - долговязым. Худощавость его, быть может, чрезмерная до тонкости, но не костлявая. Во всяком случае - пропорциональная. Я бы ещё добавил, конечно - благородная, и очень мне подходит, но мне нужно перечитать абзац, который никак не могу понять из-за отвлечённых мыслей.
Сидит прямо, наклонив голову немного вправо. На худом лице доминируют крупные тёмные глаза с оставшимися от детства длинными ресницами. Усиленный густыми тёмными бровями взгляд придаёт лицу выражение серьёзное и строгое, что, впрочем, далеко не всегда соответствует внутреннему состоянию. Бороды и усов Андрей (невольно вздрагиваю) не носит. Да, у меня так и не пробилась поросль на щеках, а росла кучно лишь в эспаньолских пределах. Разумеется, тут не обходилось без экспериментов. Но отпускаемая бородка росла узенькой и жидкой, на монгольский манер, и отчего-то рыжей. Усы, отрастить которые до нужной густоты и покладистости было гораздо хлопотнее, в сочетании с полными губами и ничем не примечательным носом, делали и без того крупный рот вовсе размазанным, а лицо неволевым. Вообще, одна девушка, резюмировала все эти эксперименты фразой: "Андрюша, у тебя на лице и так много всего, а тут ещё усы или борода - перебор". Фраза понравилась и успокоила. Тем более "борода-перебор" - девушка необычайно мило грассировала.
Хочу сказать, что для работы я специально не одеваюсь: еду в том, в чём бы отправился в любую другую прогулку по городу, руководствуясь погодой, настроением и тем, что ещё оставалось в приемлемой свежести между стирками. Беру с собой, опять же - по настроению: простую матерчатую сумку, с которой содрал все нашивки с упоминанием бренда и накладной карман с принтом, или, как сегодня, чёрный портфель из пахучей кожи. Я не обладаю широким гардеробом, но вовсе не потому, что вещи меня особенно не интересуют. И совсем не потому, что я жалею на одежду денег или зарабатываю недостаточно, чтобы периодически пополнять гардероб. Нарочно я никогда не могу себе ничего купить. Буду ходить по магазинам с конкретной целью, но всё, даже без примерок, отрицать. Любая мелочь меня способна страшно смутить. Например, когда продавцов больше, чем покупателей. Расстроюсь, устану, вернусь домой ни с чем. Как правило, вещи находят меня сами, совершенно случайно, когда и не собирался ничего подыскивать. Присмотрюсь, вернусь домой и жалею, что не купил сразу. Мучаюсь, влюбляюсь, в терзаниях жду следующего выходного дня и еду покупать. Бывает, снова что-то не устраивает, не совсем то, чего хотел (а чего хотел, сам толком не могу объяснить), вернусь домой расстроенным и так по нескольку раз. И вот, примерив, наконец-то, вещь, вхожу в раж. Пробую другой размер, третий, возвращаюсь к первому, и - покупаю. Выстраданная вещь приносит удовлетворение и становится родной и любимой.
Сейчас на нём чёрное пальто средней длины, джинсы пятьсот первого номера и чёрные кожаные полусапоги на шнурках. Вокруг шеи, как уже говорилось, всё-таки поверх воротника, плотно намотан серый тонкий шарф.
Пожалуй, слишком плотно. Дай-ка, поправлю...
Кисти рук тесно облегают чёрные кожаные перчатки, которые он не снимает в метро, и листает своё чтение прямо в них. Портфель укладывает на коленях и тот служит в качестве столика для книги и опорой запястьям. В меру длинные прямые волосы растут свободно, порой спадая на глаза. Тогда Андрей просто смахивает чёлку на какую придётся сторону, или встряхивает головой. Хотя о прическе он особо не заботится - причешет раз в день, ещё мокрыми после душа - но всегда содержит волосы в чистоте и здоровье. Есть у него пункт на этот счёт: кто смотрит на руки, кто в глаза, кто на обувь - он непременно обращает внимание на волосы и по ним составляет первое суждение о человеке.
Заурядность поездов состоит в том, что, как правило, они, в конце концов, прибывают именно туда, куда ехали. Обязательно и по расписанию настанет момент, когда нужно будет вставать и возвращаться на поверхность к своим, пусть ещё не состоявшимся проблемам. Где-то в изгибах души я лелею тайную мечту, что однажды, когда мне срочно будет нужно на работу, поезд остановится посреди тоннеля и всех пассажиров, примолкших и взволнованных, организовав процессией, поведёт по длинному перегону надёжный машинист.
Приключение.
Вагон опустел. Вышел внимательный и беззастенчивый наблюдатель. Голос диктора озвучил анонс следующей остановки, предпоследней на ветке. Ещё цепляясь за книжные строчки, ожидаю, как приговора, объявление своего выхода. Точки отсчёта долгого несвободного дня.
Проспект Большевиков. Следующая станция - Улица Дыбенко.
"Вставай, Андрей. Надо".
Ходит Андрей ("Ну давай же быстрее!"), по возможности раздумчиво и не торопясь, широким, немного затянутым шагом. Сумку носит справа, придерживая рукой. Левой даёт временами почти строевую отмашку. По собранности, худобе или по другой какой причине, среди человеческого броуновского движения находит оптимальный путь, никого не задевая, и в готовности поступиться намеченной траекторией. Решительно ступает в мелкие лужи, ненавидит стихийную торговлю, и не смотрит в глаза распространителей реклам.
По мере приближения места работы, Андрея, особенно в последнее время, охватывала удушливая фрустрация, следствием которой в течение рабочего дня демонстрировался весь спектр поведенческих реакций - от агрессии до апатии. И если я сейчас не соберусь и не перестану думать о себе в третьем лице, то к этому добавится ещё одно расстройство с психиатрическим термином.
Профессия, которая кормит меня уже не первое десятилетие, никогда не была включена в мои жизненные планы. Это как раз тот случай, когда временное становится самым постоянным. Эта профессия, когда-то действительно решившая временные финансовые трудности, сама выбрала меня - ещё совсем юного, чтобы беспокоиться о верности выбранного пути. И вскоре стала порочным кругом моего существования. Исключённая из будущего, моя работа приобрела статус отдельной, параллельной жизни, которую я проживал ради того времени, что от неё оставалось.
Являясь человеком (чего уж скромничать), по общему счёту, ответственным и честолюбивым, я освоил навыки ремесла настолько, что зарекомендовал себя специалистом в этой области. В отчаянные периоды смирения, когда из будущего доносились образы немощного старческого одиночества, мне приходилось, не без морального усилия, объединять обе жизни в одну. Тогда и добывались профессиональные успехи. Я посещал различные курсы, и неоднократно получал предложения о повышении статуса. Курсы, на которые поступал исключительно за свой счёт, как правило, новых знаний не приносили. Занятия были скучны и вторичны. Зачастую преподаватели просто диктовали абзацы из литературы, которую я штудировал задолго до того, разбираясь с тонкостями профессии в первые этапы своего трудового пути. Тогда, в начале, это было трудом: с жаждой познания, радостью открытий, удовлетворением честолюбивых амбиций. Всё было игрой - серьёзной и полезной. Мне было не страшно взрослеть.
Сейчас работа, буксовавшая на плодах предыдущего труда, стала неинтересной и обязательной. Быть может, поступая очередной раз на курсы, я лелеял надежду разжечь в себе угасший интерес к работе. Но всякий раз конечной и единственной целью становилось получение "корочек". Мне нужны были документальные подтверждения собственных достижений. Больше они не были нужны никому. Но меня утешали.
Предложения руководства льстили, но отвергались по разным, малопонятным другими под-причинам, сводившимся к одной большой, немного туманной даже для меня, общей, абсолютной причине - я всегда ждал чего-то другого. Чего-то другого, не связанного с тем, чем я занимаюсь. Сам не знаю чего, но жду до сих пор. А в этой сфере мне вполне хватало тех предложений самих по себе.
С наступлением среднего возраста, пришло сознание того, что я пропустил точку невозврата, что жизнь, всё-таки, одна и будущее теперь - это моё настоящее. И оно закончится тогда, когда я перестану быть способным его обеспечивать. Теперь бы я, пожалуй, с охотой принял былые предложения. Я даже созрел, чтобы принять хоть одно из них без всяких "пожалуй". Тем более, что свою должность, как это бывает с растянувшимся временным, я давно перерос.
Теперь я часто ругаюсь. Меня стало очень легко задеть и я, не в силах сдержаться, срываюсь на конфликт, не взирая на ранги, пол и возраст, не опасаясь потерять рабочего места и собственного лица. Эмоции захлёстывают меня и ослепляют. Наверное, у меня искажается лицо и холодеют глаза. Я догадываюсь об этом, глядя в лица других людей. В такие минуты я часто говорю не то, что думаю. Я задыхаюсь от нехватки слов, которые нужно подыскивать и наспех подгонять одно к другому. Руки лепят из воздуха что-то бесформенное, злость превращает меня в лютого и жалкого отщепенца.
Очень тяжело отхожу, когда рабочий день заканчивается. Возвращаюсь домой, сижу один на один со стаканом какого-нибудь белого спирта и переживаю прошедший день заново. Зачастую, нахожу свою горячность глупой. Проговариваю свои фразы по-разному, с разной интонацией, корректируя смысл сказанного, перемещая акценты. Будто сказанное можно переписать, а прошедшее переозвучить.
Увольнения не боюсь. От этого слова до сих пор пахнет свободой и авантюрой. Но испытываю настоящий страх перед перспективой поиска нового рабочего места. Искать того же, от чего ушёл, добиваться цели, в которой не уверен, пытаться понравиться незнакомым, не всегда приятным людям, новый коллектив со своими порядками - всё это представляется моральной пыткой. За годы своей несостоявшейся карьеры я несколько, совсем немного, раз менял рабочее место. Всегда по собственному желанию и только принимая другое, более подходящее для себя предложение. Правда, несмотря на свой страх, сделал пару отчаянных попыток в корне изменить профиль своей деятельности. Попытки оказывались неудачными, поскольку приходилось отказываться от привычного, довольно сытого, а главное - непредсказуемого заработка. Чтобы хорошо зарабатывать, нужно уметь что-то хорошо делать. Чтобы научиться, требовалось время, за которое меня кто-то будет содержать. Кормить меня было некому, а падать на студенческий полуголодный, в широком смысле слова, паёк ради неясной перспективы уже не хотел. Намаявшись, возвращался побитой собакой к старому хозяину. Меня прощали и снова брали на прежнюю должность.
Всё идёт по наклонной. Теперь, случается, запросто допускаю в работе непозволительную для себя заурядность. При этом вспыльчиво реагирую на возникающие замечания уже не только коллег, а после работы страдаю от этих некрасивых сцен и бессонницы. Ну вот, я и дошёл.
Остановился перед слоёной железом и спецоборудованием дверью в свою параллельную ипостась. Здесь кончается дом. Здесь кончается город. Я сам воздвиг эту дверь, в которую должен звонить.
Рассматриваю выпуклое отражение в дверном глазке. Я всегда о нём забываю, об этом отражении. То есть никогда о нём не думаю, пока не увижу. Моё искажение рассматривает меня с той стороны двери. Ещё бы работало вместо меня.
В эти переходные мгновения, которые не идут в зачёт ни к чему, стараюсь сбросить балласт душевных неурядиц. А неурядицы, помимо сказанного, увы, не сводятся только к работе. Есть ещё личная жизнь, в которой тоже что-то происходит, тем более когда не происходит ничего.
К двери, с той стороны никто не подходит. Так долго, что выглядит нарочным. Всё время кажется, что меня рассматривают в этот глазок. Мне приходится невольно позировать. Знаю, что кому-то просто лень оторвать свою задницу, что каждый считает себя более занятым, чем другие. Но глазок существует, он смотрит на меня, он может смотреть на меня глазами любого человека. Все ждут второго, более настойчивого звонка. Второго звонка не будет.
Сегодня всё будет иначе. Позитивно. Продуктивно. Без озлобленности, без глупостей, без перехлёста эмоций. Каким бы длительным и непростым этот день ни оказался, он всё равно закончится, как все дни до сегодня. Любая, даже самая сложная работа - совокупность простых действий в определённой последовательности. Главное, не думать обо всём сразу. Господи, как не хочется каждый день начинать с середины.
Однажды, когда работы было совсем невпроворот, мне довелось испытать момент откровения, в котором, если уместно так выразиться, истина оказалась до безутешности очевидна и удивительно проста. В тот день работы оказалось настолько много, что некогда было мыслить словами. Задачи возникали картинками, напрямую. Минуя освободившееся сознание, сигналы шли рукам, ногам, позвоночнику. Их бессознательная, безошибочная память, движения, доведённые до совершенства, как в трансе, чётко и безупречно собирали из составных целостную картину, которая непрестанно обновлялась. Всё пришло к такому автоматизму, что мне стало просто нечего делать. Я отделился от себя самого, словно сделал шаг в сторону. Это было обворожительно. Я видел себя со стороны, и чувствовал лёгкие импульсы, которые приводили в движение моё тело. Стало до радости легко: смотреть на марионетку, всё понимать и ни в чём не участвовать. Некоторое время, если оно не останавливалось, было светло и чисто, как если быть безоговорочно счастливым.
Поток информации стал иссякать, решения выстроились в очередь, детали картинки вновь обрели названия. Сознание и тело снова стали одним неделимым существом. Что-то очевидное размылось, оставив осадком усталость и безразличие. То, что я всю пролетевшую до этого момента жизнь занимаюсь совершенно чужим делом, не стало для меня открытием. Я просто не искал своё. Даже то, что меня используют так же, как я использую вверенное мне оборудование, и меня волнует только его исправность и соответствие требованиям - давно очевидный факт, который недолго и неохотно называли дружбой, заслугами, или уважением.
Сознавая только что пережитое, я мог поклясться в том, что видел вместо себя совсем другого человека. И в нём, в этом человеке, был весь смысл моей жизни. Вот так, на четвёртом десятке, даже не вдруг, явилось понимание ошеломительной ответственности за собственное существование. Реальность внешнего мира перестала укладываться в прокрустово ложе моего сознания. Ещё полон сил, но вышло время экспериментов. Любая ошибка - пропасть безутешного раскаяния. Зыбкий баланс между опытом и пессимизмом.
Передо мной разверзлась пустота открытия, в космос которой летели все мои неурядицы, нытьё, возбудители, провокаторы, прошлое, будущее. Реальность жизни - страшная и холодная пустота. В ужасе перед этой пустотой, на пятачке момента, я схватился за здесь и сейчас, и даже не сразу одёрнул руку, взявшись за что-то нестерпимо горячее - деталь стационарной, надёжной как бытие, профессиональной кофемашины.
Я - бармен. Вернее, работаю барменом.
2.
Суть работы бармена - всегда находиться на месте, чтобы удовлетворить прихоть другого человека. Если еда - жизненная необходимость, то без бокала шардонне или, к примеру, чашки капуччино, можно вполне прожить всю жизнь. Каждый человек, который подходит к стойке, создаёт проблему. Бармен решает эту проблему по мере своей компетенции, по средствам личных качеств, пропущенных через призму корпоративных требований. При этом затрачиваются единицы, в которых измеряется филантропия. Люди могут быть самыми разными, но прихоти, как правило, примитивны, скучны и несвоевременны.
Безусловно, филантропия восполняема, но главной причиной метаморфозы бармена из филантропа к мизантропу являются не столько капризы совершенно неинтересных ему людей, сколько долгий - непозволительно долгий для мирного времени - рабочий день. И дело тут вовсе не в лени, характере или, скажем, выносливости. К примеру, за минувшую смену, которая длилась шестнадцать часов, я сделал столько-то кофе, перетаскал такое-то количества товара от экспедитора на склад и со склада в бар, перемыл и подготовил такое-то количество посуды, столько-то раз сделал уборку рабочего места. Приготовил некоторое количество коктейлей, разливал в определённых количествах столько-то литров спиртного и безалкогольного. Набрал два мешка мусора и вынес их на свалку. Так вот: если бы всё, что мне предстоит сегодня сделать, я бы получал в виде задания на день - уверен, что (при наличии соответствующего стимулирования) эта норма, в редких случаях, оставалась бы не перевыполненной. Я бы самостоятельно распределил задачи, приоритеты их выполнения, руководствуясь только собственным усмотрением и рабочим настроем. Когда необходимо, я мог бы устроить небольшой перерыв, и спокойно выкурить сигарету до самого конца. Когда я проголодаюсь, то могу без суеты, сидя за обеденным столом, съесть горячий обед. После которого мог бы позволить себе несколько минут спокойно посидеть и полистать, например, попавшуюся под руку газету. Возможно, ещё одна сигарета и можно снова браться за работу, с утроенной силой и хорошим расположением духа.
Но в нашем деле всё как раз не так. Никаких определённых задач - нужно быть готовым сразу ко всему. Как раз когда у тебя сложный по исполнению заказ, привозят товар, который тебе необходимо срочно принять, чтобы отпустить экспедитора, и сразу перетаскать, потому что коробками завалило вход, а часть товара - на улице без присмотра. Именно сейчас, когда группа туристов заказала четыре латте, два капуччино и молочный коктейль, а кому-то приспичило - не смотря на погоду - мохито, и ты слышишь, как где-то в зале кто-то говорит официантке: "А что, разве так долго налить пиво?" - именно в этот момент за стойку заходит бухгалтер с твоим последним отчётом, просит что-то пересчитать, именно в этот момент к стойке присаживается компания, которой нужно просто выпить и сразу рассчитаться, именно в этот момент кому-то нужно помочь с выбором, а директору нужна заявка на завтра, именно в этот момент тебе не хватает посуды для одного латте и тебе нужно бежать на мойку, а компания за стойкой уже третий раз выкрикивает обращение "молодой человек" и просит сделать пока три свежевыжатых сока, и ты понимаешь, что тех апельсинов, что ты принёс, на три стакана не хватит.
Можно просидеть целый час и ничего не делать, но только выйдешь покурить, как тебя срочно требуют в бар. И никто не считается с тем, что ты сел обедать. Приём пищи, почти всегда остывшей, почти всегда на бегу, происходит в несколько заходов. При том нередко, после того как обед, всё-таки, съеден, внезапно наступает затишье, которое заканчивается сразу в тот момент, когда ты, пользуясь паузой, прикуриваешь очередную сигарету. Вот такой он незаменимый специалист - бармен. Ни поесть, ни покурить, ни спрятаться. И только присядешь перевести дыхание, возвращается бухгалтер: "Свободен? Давай-ка быстренько пересчитаем всю газированную воду", и тут же администратор: "Ой, а сделай мне кофе, пожалуйста, пока ты не занят, с молочком - только с горячим". Или охранник: "Как же я зае(шёпотом)ся (ничего не делать). Может, чаю попить?" Или директор: "Сделай чайничек чёрного"... "и две чашки"... "ещё чашку"... "ещё одну чашку"... "лимон порежь"... "и мёд"... "мята есть? давай"... "кипяточку долей"... "заявку на завтра составил? молодец"...
Финансовая составляющая не восстанавливает истраченных филантропных единиц. Она лишь стимулирует выдержку, и развивает цинизм. Бармен не должен уставать.
Трясина. Если кто-нибудь в переходном возрасте, в поисках, например, подработки между сессиями устроился в ресторан, а тем более встал за стойку - это ярмо он будет тянуть всю жизнь. Бывают, конечно, исключения, но я таких никогда не встречал.
В моей школе, как и в любой другой, были крутые ребята, созревшие раньше, чем я или мои товарищи. И не то, чтобы я - в детском понимании - переживал унижения. Я испытывал некоторый дискомфорт, когда эти ребята меня встречали. Это угнетало. Дети жестоки. Слово "пацан" звучало серьёзно. Били меня, хочу заметить, нечасто. Наверное, было неинтересно. Бывало, у меня отнимали какие-то дорогие мне вещи. Приходилось выдумывать истории моей маме и терпеть от неё скандалы. Из-за этих ребят, которые уже курили, пили и (может и правда) знавали женщин, в то время пока я лепил из пластилина человечков, мне приходилось выбирать обходные маршруты, и прятать в носок неистраченный двадцатик.
Сейчас трудно сказать наверное, но страха как такового не было. Будет вернее это назвать иерархией. В любом случае, в те годы я не занимал в ней завидную нишу.
И вот детство внезапно прошло. Сместились акценты. Источники моего детского дискомфорта в одночасье оказались местными алкашами, без легендарного прошлого и сожаления об этом. Их девушки перестали быть недосягаемыми, и перешли в разряд (как печально) блядей, которые зарятся на мой экологически чистый организм, высокий заработок и связи в модных клубах. А пираты моего детства, эти забавные "пацаны", унизительно причисляют меня в свои друзья, подло, просто и напрасно рассчитывая на добавку или бесплатный вход.
Неужели бы я смог тогда отказаться от столь чудесного преображения? Например, пойти к ним на завод. Тем более, там уже давно не выдавали зарплату. Если бы у меня даже хоть на минуту зародились сомнения, я мог просто включить видеомагнитофон, который купил на свои деньги, и поставить кассету с Томом Крузом и коньяком "Людовик XIV".
Так я и остался, до сегодня - навсегда.
Я работаю в хорошем баре. Наверное, если бы я работал сейчас в другом месте, то мечтал бы работать в таком. Я работаю здесь с самого открытия, даже немного раньше.
Несколько лет назад, когда я учился в Петербургской Ассоциации Барменов, моим соседом по парте оказался дотошный очкарик, с внимательной - до молекул - жаждой разобраться в новом деле. Тогда он был немного старше, чем я сейчас. Тогда я был коллекционером "корочек", с неудержимой - до тщеславия - жаждой блеснуть профессиональной эрудицией. Тогда мы с ним и сошлись. После каждого учебного дня, мы шли в садик перед консерваторией, набирая в попутных гастрономах предметы изучения, и устраивали факультатив. Это был самый хороший собеседник, с которым мне довелось говорить за последние к тому времени годы. Это был самый внимательный слушатель, который действительно слушал, что я говорю. Он с удовольствием пил, и отважно пьянел. Мы стали друзьями.
Он рассказал, что шеф, на которого он работает, решил перестроить мебельный магазин в кафе. Мой новый друг работал в этом магазине грузчиком. Но смена профиля помещения повлекла за собой переквалификацию персонала.
Через некоторое время он спросил о моей работе. Виски-бар на Чернышевской. Не совсем то, что хотелось, но вполне устраивает. Центр, график, полчаса пешком.
Незадолго до экзаменов, мой друг, ещё вполне трезвый, без обиняков предложил поработать у них:
- Если тебя устраивает на Большевиков. Правда, шеф говорит, откроемся не раньше ноября. Смотри, если согласен, то я поговорю с шефом насчёт тебя. Встретитесь, он с тобой побеседует.
На Большевиков меня не устраивало, но до ноября было ещё как до Большевиков, и я согласился. Тем более, что там у меня будет хороший друг.
Вот он, разрешите представить: Лев. Лев Карлович. Выполз. Мы с ним не здороваемся, пожалуй, как месяц. Да, не меньше. Мы стали настоящими друзьями, такими, что даже на работе ругались по-настоящему, как друзья - зло и бескомпромиссно. Лев Карлович доживает последние дни в качестве администратора. Этакий окуклившийся червяк. Скоро он станет директором. Шеф открывает какой-то поролоновый филиал, и забирает нашего директора туда. Слава Богу: минус одиннадцать кофе в день.
У меня за стойкой растёт цветок. Не знаю, как он называется. Его забыла одна женщина. В тот раз она так напилась, что заснула сидя за стойкой. Наш охранник взял её в охапку и вынес на студёное крыльцо. Больше мы той женщины не видели, а я взял над цветком шефство. Вон какой вымахал. Аккуратно беру его листы - ладонь в ладонь - и протираю. Я люблю этот цветок, но если бы уход за ним мне вменили в обязанность, он бы погиб. Сверху, и обязательно с обратной стороны. Лев зашёл за стойку, я вижу его периферическим зрением. Знает, что я не люблю, когда кто-то заходит за стойку, и зашёл. Шарит по шкафам. Гадёныш. Этого я не выношу:
- Что тебе надо?
- Не твоё дело.
Сволочь.
- Здесь всё - моё дело.
Фыркнул, и молчит. Мне становится неприятно, до дрожи в спине. Я уже не могу спокойно заниматься цветком. Лев, сутулый и близорукий, задрав голову, некоторое время рассматривает полки с бутылками. Поднял одну из них, посмотрел обратную этикетку, вернул на место. Сложив руки на груди, я смотрю в окно и глубоко дышу, пытаясь успокоиться. Когда-то он был моим лучшим другом. Когда-нибудь то, из-за чего мы поругались, будет вызывать улыбку недоумения. Посередине я испытывал тягучую ненависть и тоску. Мелочные конфликты рабочего порядка. Ссоры - всего лишь эпизоды, не будь они замешаны на дружбе. Мне хорошо знакома тяжёлая пустота обиды, после того, когда меня, вполне порой справедливо, ставят на место. Это бессильное сожаление об упущенных возможностях, эхо собственных ошибок. Такой уж у меня принцип работы в коллективе: по меньшей мере - на равных, и чуть в стороне ото всех. Я взрослый дядька, с тяжёлым характером, но первоклассный специалист. Это в случаях, когда с людьми кроме работы меня ничего не связывает. Другу, которого я поддерживал с самого начала, я не мог простить. А друг не хотел уступать. Он взрослый дядька, с тяжелым характером, универсальный администратор. По отдельности всё, казалось бы, ерунда - не стоит нервов. Но целое гораздо превосходит сумму своих частей.
Лев, сморщив нос, поправил указательным пальцем на переносице очки, посмотрел на меня, и медленно вышел из-за стойки. Я поправил бутылку, к которой он прикасался, закрыл плотнее дверцу шкафа, в котором он что-то искал. Кстати. Что он там искал? Присев, я открыл дверцу. Это мой бар. Ко всему, что здесь есть, я имею непосредственное отношение. Я знаю здесь каждый закуток и могу с закрытыми глазами найти всё, что здесь находится. Когда я выхожу на смену, мне достаточно беглого осмотра, чтобы определить чего и сколько ушло за время моего отсутствия. У меня всегда всё на своих местах и в образцовом порядке. В том числе и поэтому я не люблю здесь посторонних. А посторонними я считаю всех.
Пришли двое, сели неподалёку. К ним подошла официантка Наташа. Я не люблю Наташу. Когда она приносит заказ, у меня к ней куча вопросов. Она бегает к столику и переспрашивает. Или отвечает наугад, после чего мне иногда приходится переделывать.
Снова взялся за листья. Цветок меня успокаивает. Слышу, как люди оговаривают заказ. Американо. Наташа лезет со сливками. Они соглашаются. Зачем портить кофе? Сливки - подогреть. Ненавижу. Капуччино. Ненавижу. Откуда, почему этот мужик, которому всё равно, что пить, запомнил именно это, ненавистное мне, слово? Я протираю листья и думаю о том, что этот цветок для меня важнее, чем те двое. Эти люди для меня ничего не значат. Вытирая листья от невидимой пыли, я испытываю к этому цветку некоторые чувства, он - важнее. А к людям, живым, я не испытываю ничего. Их никогда не было в моей жизни, и если они исчезнут прямо сейчас - ничего не изменится. Эти люди не важны. Мне важен цветок. Он не при чём - я сам решил, что буду ухаживать за ним. Терпеливому растению всё равно. Людям тоже всё равно. Иду варить кофе. Люди не виноваты.
Отпустив заказ, сворачиваю сигарету. Здесь я курю прямо за барной стойкой. На самом деле, мне не нравится, когда бармен курит за стойкой. Но когда работаю сам, мне плевать, если кому-то это может не понравиться. Я вообще позволяю себе много из того, чего сам бы не потерпел, будь я хозяином заведения. Например - читать художественную литературу. В баре всегда найдется, чем заняться по делу, за которое тебе платят. Даже если кажется, что делать нечего. Так кажется только дилетантам, лодырям и проходимцам. Первого нужно тыкать носом, второго гонять, а третьего - выслеживать и гнать. Для этого хозяин заведения нанимает ещё одного человека, администратора. При мне эта должность, если и не паразит, то номинальная. Администраторы у меня на подхвате - помогают по мелочам, когда сразу много работы. Так ведь, Лев Карлович?
Человек читающий, как работник, дважды бесполезен: он не только перестаёт что-то делать по работе, он престаёт думать о работе. Если бармен читает художественную литературу, это серьёзный сигнал к тому, что у него пропал интерес к занимаемой должности.
Официантки, вдоволь наговорившись о наращивании ногтей, пролистывают журналы. Это не чтение. Пробегая глазами по выделенному жирным шрифтом тексту, или картинке, они легко переключаются на любой внешний раздражитель. Девушки-официанты в этом случае последовательны: не углубляясь в текст, они не углубляются в сущность своей работы. Только то, что написано жирным шрифтом, или цветные картинки. Быть официантом никогда не считалось престижным, хотя это сложная и тяжёлая профессия. Но вряд ли это приходит в голову тем девушкам или юношам, которые находят эту работу как самый простой способ без квалификации, опыта, даже прописки решить свои временные финансовые трудности. Спросите их, кто они по профессии. И вам ответят: студент, медсестра, эколог, юрист, даже - переводчик корейского языка (Наташа).
Кстати, девушки в качестве официантов гораздо неряшливее и бесхозяйственнее своих коллег юношей. Будущие хозяйки видят только внешнюю, парадную часть своей работы. Они будут валить мусор в корзину даже тогда, когда в неё ничего не помещается.
Делаю первую затяжку. Ладно, они ведь не навсегда такие красивые. Год, другой и придётся работать. Всё-таки, я их по-своему люблю. Не чужие.
Здесь важно не путать личное и служебное. Был довольно длительный период, когда я не мог уяснить для себя этой профессиональной аксиомы. Да и сейчас, уяснив и взяв за правило, подозреваю, что случилось это лишь по возрастным причинам, как превентивная мера грядущей непопулярности среди целевой возрастной категории противоположного пола. Тем не менее: служебные романы - разрушают служебные отношения.
Сегодня простой, обычный день. Через неделю я забуду его число. Через две - стану путать с другими привычными днями. Месяцами может не происходить ничего, и всё измениться в одночасье. Почему именно сегодня? Почему бы не сегодня? Чтобы запомнил число.
3.
- Андрю-у-у-ха!.. Иди, посмотри!
Отец, такой молодой, был похож на древнеегипетского гражданина, вывернув руки вверх, в одной из которых блестела живая рыба. Длинная рыба извивалась и блестела как сталь в рассеянном сквозь белую ночь лунном свете.
- Щука! Иди, посмотри!
Отец радовался, как ребёнок. В тот момент, он им и был. Моим ровесником, даже младше. Андрюха - это я. Вернее, когда-то был. Поэтому, пускай лучше "Андрюха".
Отец не следил за футболом и не пил пиво:
- Горькое.
Его увлекала рыбалка и водка:
- Водка сладкая.
Однажды, наш коммунальный сосед дядя Рюрик позвал отца на Кировский стадион:
- "Зенит" играет дома, - и выразительно потянул за лацкан чехословацкого пиджака, пока из внутреннего кармана не вылупилось горлышко бутылки. Андрея пришлось брать с собой.
Крестовский остров моего детства - территория праздника. Нарядно одетые люди отражают солнце, излучая спокойное счастье выходного дня. Народу было полно. Дядя Рюрик и отец, усадили Андрея на карусель. Лакированная лошадь, с ручками под ушами, несла его по кругу, а он крутил головой по сторонам, пытаясь отыскать в толпе взрослых людей родные лица. Лишь когда карусель остановилась, к растерянному ребёнку, возникнув ниоткуда, подоспел отец. Как это необходимо, раскрутившись на карусели, схватиться за сильную руку отца.
Потом ещё одна карусель, неинтересная и медленная, с которой просматривается павильон, куда отошли отец и дядя Рюрик. Андрей терпеливо ждёт, когда всё остановится. И вот отец встречает его раскрытыми объятьями. В одной руке он превозносит за тонкую палочку бесценный для детства в июле пломбир. Андрей бросился на шею отцу, будто позади было кругосветное путешествие. Отец поцеловал сына, потёрся душистой наждачной щекой о детскую щёку Андрея, и вручил, как приз, мороженое.
Потом, все трое, зашли в тир. Отец отлично стрелял. Шутя, он называл Андрею цель и тут же её выбивал. Андрей восхищался, но чувствовал какой-то взрослый подвох. Подвоха не было. Отец, действительно, хорошо стрелял. Распорядитель тира, пожилой мужчина без руки, командовал:
- Поставить винтовки дулом вверх!
И все подчинялись.
- Хули, фронтовик, - сказал дядя Рюрик, когда все вышли наружу. Он посмотрел на часы, - пора к стадиону.
Народу становилось всё больше. Наконец, в толпе стало настолько тесно и безвыходно, что Андрей захныкал, и отец посадил его к себе на шею. Сев на отцовские плечи, Андрей тут же успокоился. Оглядываясь вокруг, он видел море людей и простор над ними. Несколько детей, так же, как он, сидели на плечах своих отцов, и болтали ногами в море людей. Неподалёку, одна взрослая тётя, подняв руки вверх, пела песню.
Рассевшись, после сутолоки, на трибуне, дядя Рюрик и отец выпили водки:
- Маме не говори.
Дядя Рюрик достал из кармана газету, аккуратно разорвал, и свернул две пилотки. Одну надел на себя, вторую посадил на голову Андрея. Пилотка получилась большой и почти невесомой. Она скатывалась на разные стороны и неприятно шуршала. Приходилось постоянно соблюдать её равновесие, что неприятно сковывало. К тому же, было стыдно сидеть в такой нелепой пилотке, в которой дядя Рюрик чувствовал себя вполне вольготно. Конечно, он же старый. Не хотелось оставаться в этой пилотке, и не хотелось обидеть дядю Рюрика, который сейчас, азартно посвящая отца в перипетии предстоящего матча, разливал водку в стаканчики из-под мороженого, не вынимая бутылку из внутреннего кармана своего заграничного пиджака. Выручил отец. Выпив, он снял газетную пилотку с головы сына и шумно занюхал его теменем. Пилотку отец надел на себя и сразу потяжелел. Андрей уже знал, что это значит - он остаётся один, с неподъёмным отцом, без которого он не найдёт дороги домой. Отец засыпал. Андрею нестерпимо захотелось в туалет. Он приводил к жизни умирающего отца, и кое-как растолкал. Они с трудом выбрались за трибуны. В туалет было не протолкнуться, и отец подвёл сына к опоре:
- Писай здесь.
Вернувшись на трибуны, отец сник. Его рука тяжело свисала поверх детских плечей. Андрей смотрел далеко вниз, на огромное зелёное поле. Вокруг кричали незнакомые люди. Дядя Рюрик с кем-то спорил. Андрей вцепился в тяжесть отцовской руки, в единственную опору посреди ошеломительного скопища незнакомых людей. И слёзы уже топили страх материнской недосягаемости, как дядя Рюрик взорвался:
-Гоооол!!! АААА!!! Гога! Гоооол!!!
Вырвал Андрея из его крепости, поднял ввысь над крутизной трибун, и кричал:
- Андрюха-а-а-а!!!
Отец спал. Бумажная пилотка свалилась в проход. Андрей дёргал его за руку и заклинал проснуться. Но, родной и беззащитный, отец спал как мёртвый.
Дядя Рюрик, который радовался так, словно никогда не был ребёнком, сгинул. Мои родители так и не смогли определиться: то ли сел в тюрьму, то ли уехал на Север. Вскоре, у отца появился новый товарищ:
- Дядя Коля.
Он поселился в комнате дяди Рюрика. С ним вместе поселилась тётя Валя. Дядю Колю Андрей не принял, а тётю Валю мама загадочно и легко называла проституткой. Андрею нравилось звучание этого слова, и золотой крестик между её больших, тёплых и уютных грудей.
Андрей посмотрел на отца. Не зная, как разделить его радость, он пробежал вокруг их маленького лагеря, сосредоточенного на костре, возле которого мама и тётя Валя готовили ужин. Где-то на этой орбите отдыхал от дальней дороги отцовский "Иж-Юпитер" с люлькой.
Андрей не ел рыбу. Родившись у моря, живя на берегу реки, он не ел рыбу и всех обитателей воды. Река и море, их близость, стали причиной такой гастрономической фобии: когда хоронят моряков, их бросают в море. Там их съедают рыбы. И не только моряков. Гуляя с мамой по неодетому в гранит берегу Малой Невки, что текла сразу за их домом, он всегда подмечал в прозрачной воде разлагающиеся трупики кошек и крыс. Тут же рыбаки таскали из воды клевавшую эти трупы рыбу.
В школе мне всегда внушали, что Балтика - это море. Но в обиходе никто никогда не говорил, например - поехали к морю. Море было где-то далеко на юге, до него можно было добраться только на поезде. На отцовском мотоцикле мы приезжали на залив.
- Соль убивает микробов, - сказал как-то дядя Рюрик, стоя в синих трусах, по щиколотку войдя в залив, - ты моряк или плакса? Давай руку.
Однажды, проходя через Лазаревский мост на Крестовский остров, Андрей за руку с мамой, увидели милиционера. Тот прохаживался на противоположном конце моста. Было яркое утро перед жарким днём. Когда перешли мост, Андрей увидел мраморную статую, которую охранял милиционер. Статуя была с отбитым носом и обломанными пальцами на руках. Мама сразу одёрнула:
- Это утопленник. Видишь: нос и руки ему отъели рыбы.
- Кто такой утопленник?
- Это человек, который умер.
- Покойник?
- Покойник, это если зарывают в землю. А если в воде, то утопленник.
Рыбы стали могильными червями, а малосольный залив - сточной ямой городских рек и каналов. В то время Андрей ещё не знал про канализацию.
Теперь он бежал от отца с рыбой и чужим дядей Колей, мимо мамы с тётей Валей, никуда - по орбите к ним. Свобода без улиц, открытое небо. Сам воздух пьянил Андрея. Добежав до деревянного мостика через протоку, Андрей остановился. Облокотился руками и подбородком о высокие перила. В этой прозрачной, не засоренной тишине, пахнущей смолой и камышами, не только дышалось - слышалось, виделось, воспринималось иначе, будто через увеличительное стекло. Под ухом тикали большие, шире худенького запястья, отцовские часы. На ремешке, специально для такой худенькой ручки, было проколото отверстие. Отец, заходя с бреднем в воду, всегда снимал часы, и поручал их Андрею.
Часы, если их загородить ладошкой, светились фосфорными цифрами. Стоя на мостике, глядя на отцовские часы, фосфор которых никак не разгорался в куриной слепоте белой ночи, Андрей решил совершить что-то непоправимое в своей жизни. Я уже не помню, что им двигало. Он достал из кармана драгоценность - настоящий армейский значок. Тяжёлый, размером с его ладошку, рыцарский щит, с закруткой на обратной стороне. Стекло с металлом. Уникальный предмет. Что может быть лучше? "Вот я держу его, он есть. А когда, - он посмотрел на часы, - стрелка дойдёт вот до сюда, у меня его не станет, и никогда уже не будет". Вот так, всё серьёзно.
Держа значок в руке над водой, Андрей следил за стрелкой времени. Самая быстрая стрелка. Она дошла до назначенного рубежа, и... разочаровала, совершенно не запнувшись, продолжая свой бег, даже когда из детской ладони летел в поток такого же времени не имеющий цены артефакт.
Ещё некоторое время Андрей мог определить блеск потери в потоке ручья. Он даже мог сбежать по отлогому берегу наперерез течению, и вернуть утраченную ценность. Но он стоял не шевелясь, ему было легко и волнительно. В первозданной тишине, как на старой виниловой пластинке, щёлкают в костре сухие ветки, отец, по щучьему веленью, навсегда остаётся молодым, мама продолжает ждать ребёнка, тётя Валя хрустко откусывает от яблока, а дядя Каин думает, как поступить со своим братом, чтобы разменять две комнаты в коммуналках на отдельную квартиру.
Жаловаться не на что. Мои желания, разумные мечты, пусть окольными, обходными путями, с большой задержкой - всё же сбываются. Я свил свой собственный мир, в который никто не вмешивается и не вмещается. Выпивая один, внутри этого гнезда, я бываю тихо, внутри себя, счастлив. Оглядываясь вокруг, я нахожу, что меня всё устраивает, что я пришёл именно туда, куда шёл так долго и желаю только одного, чтобы всё так и оставалось как возможно дольше. Всё могло быть иначе, лучше или хуже. Но стало, как стало. Судьба не скупясь предлагала мне варианты выбора, над которым я не особо задумывался. Мечты с истёкшим сроком годности сбылись, за ненадобностью к ним стремиться. Просроченные желания стали повседневной нормой. Лучше поздно, чем никогда звучит в утешение. Замкнутый круг благополучия оборачивается тупиком.
Мне что-то сказал администратор. Я не расслышал, но уловил императив. Старый мой друг, Лев Карлович. Что не так? Всё, что может увидеть он, не могу не увидеть я. Вроде бы всё в порядке. Тушу окурок струёй кипятка из кофемашины.
- Ты меня слышал?
Я не слышал.
- Что?
Нужно сказать, что всё, что я делаю или не делаю на работе - имеет под собой разумное объяснение. У меня всё под контролем. Если вам кажется что что-то не так, спросите меня, и я объясню, почему это именно так, а не иначе. Часто проблемы возникают оттого, что я никому ничего не объясняю, а меня не всегда спрашивают.
- Соки нужно перетаскать на склад. Чтобы к обеду их не было.
Разумеется, он прав, так я его и учил. Скоро он станет директором. Только не стоило ему применять ко мне общие для всех правила. Официантки с двухнедельным стажем - его непосредственная паства - мне не ровня.
В любом другом случае, когда меня с человеком не связывает ничего, кроме работы, я, вполне спокойно, мог бы объяснить, почему аккуратно сложенные так, чтобы никому не мешать, упаковки с соком лежат именно там, куда я их временно определил. Но не сейчас:
- Тебе делать нехуй - вот и займись.
Да, вот такой детский сад.
- Что ты сказал?
- Я сказал, что я без тебя разберусь.
Лев близоруко приблизился ко мне лицом. Очень, знаете ли, трудно в такой диспозиции сохранять равнодушный настрой. Я держусь, но чувствую, что меня распирает. Я что-то делал до этого. Мне трудно сосредоточиться.
- Помнишь, - Лев Карлович зловеще, по-змеиному, вогнул плоскую грудную клетку к сутулой спине, - я вытаскивал тебя, пьяного, из туалета?
Как он издалека начал. Помню. Помните, я только что говорил о том, что всё могу объяснить? Маргарита. Это был поиск совершенных пропорций. Текила, Куантро и сок лайма. Вспыхнувшая страсть под катом рабочего вечера. Я понимаю, когда людей ничего не связывает, кроме работы. Они вытаскивают какие-то гнусные эпизоды, и тычут ими мне в лицо, будто козырной картой. Представить только - как долго они держали эту гадость у себя за пазухой. Как это подло.
- И что?
- В воскресенье, ты тоже пил. Я видел.
- Я и не прятался. Я что, валялся?
Лев Карлович, с вогнутой грудью, расширил плечи. Кобр. Только очки спереди. Наверное, он видит меня термально. Стараюсь быть как можно холоднее, но не могу остыть. Если бы я не знал Льва как, скажем, пацифиста, то принял бы оборонительную стойку - так от него несло агрессией. Заскрипел принтер.
- У тебя заказ.
- Делай сам.
- Что ты сказал?
Под ногами, оторвавшись, поплыла льдина каменного пола. Хотя бы одно слово, за которое можно зацепиться, чтобы остаться на плаву. Нельзя сорваться, люди не виноваты. Не сейчас. Я сгорел, изжил в себе бармена. Шестнадцать часов ненависти ежедневно. Бежать отсюда, от всего. Только ещё зацепить за живое, побольнее. Не нахожу слов и меня начинает трясти.
- Пошёл ты.
- Что ты сказал?
Лев так близко, что способен ужалить. Подошла официантка. Она ждёт свой заказ. Я совершаю роковую ошибку. Всё так несуразно. Успокоиться. Снимаю фартук и направляюсь в раздевалку.
- Так, ты куда собрался?!
Чтобы не выдавать истерику, делаю всё медленно. Это даётся не просто. Дохожу до раздевалки. Открываю свой шкаф. За спиной администратор ненавистью плавит предметы. Официантка следует за нами:
- Лев Карлович, у меня заказ. Андрей.
Уборщица оторвалась от японского кроссворда и посмотрела на меня как на покойника. Я теряю всё то, с помощью чего до сих пор добирался в будущее. Никак не могу найти вход в рукав, забывая, для чего кручу в руках пальто.
- Если ты сейчас уйдёшь, - говорит мой лучший, единственный мой друг, Лев Карлович, - то уйдёшь навсегда.
Поэтому и ухожу. Чёрт! Ну что я делаю?
- Ты понял?
- У меня заказ...
- Идите в жопу.
В метро стало легко. В метро стало до радости свободно! В метро мне снова стало двадцать. Я не мог читать. Поезд мчал меня по чреву тоннеля, сквозь городские внутренности, а мне только оставалось гадать: матка это, или кишечник.
4.
Устройство мужского мочеиспускательного аппарата, по всей видимости, таково, что жидкость, пройдя через все перипетии конструкции, не просто хранится в специальном резервуаре, имеющем фиксированный объём - она давит. Не просто удерживается сокращением специальной группы мышц, имеющих определённый коэффициент и предел уставания - она прогрессирующе давит. Вероятно, дело в простате - отличительном признаке мужской урологии (урология бывает женской?) Я не совсем понимаю, что представляет собой простата, но мне она видится помпой принудительного слива, как в стиральной машине, например. Терпение здесь не при чём. Сколько раз, находясь где-то в публичных местах или, скажем, в метро, я пытался успокоить себя тем, что жидкости больше не прибавляется. Что достаточно удержать лишь то, что уже поместилось. Пожалуй, это несколько отвлекало. Однако, очень скоро приступы принудительного слива становились настолько нестерпимыми, что рамки приличия приходилось виновато раздвигать.
Возможно, это свойство только моего организма. Возможно - не совсем здорового. Держу в руке третью за последний час банку с пивом. Подозрительно не хочется в туалет. Зная коварство подлого напитка, решил допить и подождать во дворе своего дома. Здесь я знаю каждый закуток и все слепые зоны. Я на своей, меченой территории. Или неспешно подняться к себе на третий этаж, сделать всё комфортно и остаться просиживать прекрасный сентябрьский день дома. В любом случае, спешить некуда.
На работе, от которой меня на сегодня освободили, тихие неприятности, ведущие, как это уже повелось, к увольнению. За прошедшие полгода я сменил мест работы больше, чем за всё остальное время своей, так сказать, карьеры. Поиски работы, сами по себе, тоже оказались работой, в которой я почувствовал себя неопытным новичком. Особенно нелегко пришлось в самом начале. Получил ещё одно доказательство того, что столько лет просто потратил. Мне пришлось не только, почти кокетливо, замалчивать свой вполне дееспособный возраст - я впервые столкнулся с тем, что мне, вопреки логике, пришлось скрывать свой стаж.
Тогда, в марте, я в первый раз купил газету "Работа для вас". Приятно удивился - какая она толстая. Обилие вакансий успокаивало задетую профессиональную честь. Но первый же звонок по приглянувшемуся объявлению поверг в недоумение:
- Какой у Вас стаж по специальности?
Принципиальный вопрос, подразумевающий ответ "чем больше, тем лучше". Без обиняков, со сдержанной гордостью отвечаю:
- Пятнадцать лет.
- Пятнадцать? - молчание, потом не очень уверенно, - н-нет, Вы нам не подходите. Вам и лет, наверное... уже...
Я не мог понять последовательности. Не спортсмен, не проститутка. Профессионал, способный в полном объёме реализовывать годами наработанное умение.
Или ещё, непременный вопрос со вполне закономерным пристрастием:
- Причина увольнения с предыдущего места работы?
Такой вопрос, конечно, логичнее задать предыдущему работодателю. Но я бы тоже спросил. Только, что вот на него ответить?
- Собственное желание, - очень пространно, и звучит как отговорка. Не припомню, чтобы переспрашивали о причинах, побудивших возникновение такого "собственного желания".
Так или иначе, найти подходящую работу не получалось. Изначальное недоумение сменилось отчаянием. Не получалось даже с не совсем подходящей. Хотя впредь я бывал осторожнее:
- Опыт?
- Более пяти лет.
- Ваш возраст?
- Тридцать (неразборчиво).
- Причина увольнения?
- Собственное желание. Это было моей ошибкой.
Абсурд, но чтобы устроиться, мне приходилось разыгрывать почти дилетанта, лишь отчасти знакомого с ремеслом. Терпеливо выдерживать стажировки, унимать инициативу, молча кивать в ответ на детский лепет какого-нибудь юнца с завышенной профессиональной самооценкой. Никто не хотел становиться из-за меня вторым номером.
За это, наконец устроившись, выпускал на волю глубокие познания и собственное видение организации рабочего места, повергая в трепет напарника, и срывая бутоны удивления и похвалы из уст официанток.
Однако довольно скоро ощущение сомнительной новизны блекло, подзабытые неприятные аспекты снова переживались в режиме реального времени, и я, с тоской посмотрев сквозь окно на погоду, сонно брался за очередную книгу.
Я скучал и с каждой сменой заметнее. Всё оставалось чужим. Рано или поздно я получал наставительное нарекание с финалом: "Если, конечно, хотите здесь и дальше работать". В таких случаях, я с удовольствием закрывал тему: "Не хочу". Меня радовала нежная растерянность на лице управляющего, видевшего пределы своей власти на территории подданного заведения. Упоминая, вероятно для солидности, ТК РФ, мне давали (на самом деле - просили) две недели отсрочки. Я соглашался и переходил в особую категорию неприкасаемых. Всё, что от меня теперь требовалось - не давать поводов разорвать штрафами сулимый расчёт. Для этого было достаточно не опаздывать.
Впрочем, две недели ждать не приходилось. Разве что в этот раз. Да, двенадцатый день отсрочки. Я уже стал забывать, но вчера ко мне подвели девочку - совсем ещё ребёнка - и попросили показать ей, как тут и что. Как никогда вовремя закончилась пивная бочка - перезрелый ребёнок получил боевое крещение.
Скрестив руки на груди, я простоял столько, сколько смог выдержать. Деликатно отводя взгляд от постоянно оголяющейся попы, я подбирал самые понятные, самые точные слова, объясняя девочке, как отцепить микроматик от пустого кега. Я был искренен и нежен. Ей мешала длинная чёлка, а мне эти неумелые пухлые ручки. В итоге, мой железный сообщник выстрелил коротким, но сочным плевком вонючей пены в покрасневшее от натуги лицо ребёнка. Я не дал ей времени расплакаться, отослав на склад за новой бочкой, объяснив, куда по пути отнести пустую. Ну, а что она думала? И пришла на каблуках. Я увольняюсь, но мне не всё равно. За ремесло обидно.
Вообще-то, мы с ней поладили. Хорошая девочка. Ничего у неё, даст Бог, с этой барменской затеей не получится. Где-то учится на заочном, и может быть закончит. Сегодня первый день работает сама. Оставил ей номер своего телефона, на всякий случай. Обходится без моих подсказок. Умница. Я снова не у дел.
Было бы не так грустно, если бы не то обстоятельство, что я живу на съёмной жилплощади. На прошлой неделе я встречался с её хозяином - хмурым, скользковатым мужиком под пятьдесят - и он, в несколько раздражённой своей манере разговора со мной, оповестил о том, что со следующего месяца поднимает аренду.
Он не подаёт мне руки, ни о чём не спрашивает. Просто берёт деньги, кивает в квитанции и уходит. Иногда он бывает в хорошем расположении - глядя в счета, может пробурчать: "Ладно, живи..." После наших встреч я долго не могу отделаться от неприятного чувства опустошённости. Под его угловатой деловитостью неумело скрывается пугливая хитрость забитого человека. Внезапный собственник, быть может, с птичьими правами, заставил эту собственность работать. Для него я часть процесса. Ничего его не интересует, кроме своевременного, стабильного пайка. Порой мне кажется, когда я вручаю ему деньги, что у него соловеют глаза. Деньги, за которые не пришлось горбатиться. Однако, аппетит растёт. Ощупью, он пробует пределы своего сокровища, полагая, наверное, что мне хлеб достаётся недостаточно тяжело. Простой советский мужик без веры. Жаден, зол и жалок. Тоже, наверное, когда-то предлагали стать бригадиром или начальником цеха.
Как бы там ни было, у меня, здорового (не больного), одинокого (свободного) парня (под сорок) ещё есть месяц для того, чтобы заработать на очередной месяц комфорта. Не сегодня.
Двор пуст, если не принимать во внимание колоритных типажей, которые копошатся вокруг стоящих поодаль мусорных баков. Медленно, точно крабы, шевелят они содержимое контейнеров. Внимательно сортируя выброшенный хлам, извлекают потенциальные ресурсы и расфасовывают их, согласно котировке, в большие пакеты популярных супермаркетов. Великолепная четвёрка: трое - мужского рода и одна самка. От них ничего не требуется, разве что быть незаметнее. Свобода бродячих собак. Разве что, бродячим собакам больше прощается. Да и вряд ли это свобода - ненужность. Большой город не церемонится: слишком много людей, способных сразу тебя заменить. Если за этот месяц ничего не произойдет, эти четверо могут оказаться моими ближайшими соседями. И мне придётся у них кое-чему научиться. Брр! Тогда уж сразу, пока ещё есть на что, уйти в смертельный запой, "Покидая Лас-Вегас". Впрочем, что я и делаю - уже много лет.
Пиво потеряло вкус и пилось лениво: без первоначальной охоты, но без отвращения. Банка никак не заканчивалась. Приходилось вспоминать о ней временами и тогда, отводя взгляд от сцены на помойке, припадать долгим, неровным поцелуем к мёртвым холодным губам отверстия, упираясь носом в криво заломанный ключ. При этом тонкие жестяные бока банки впадали, неприятно хрустя, и по рёбрам пробегал озноб.
Как-нибудь обойдётся. У меня всегда так: не везёт до рубежа отчаяния. Потом всегда что-то подворачивается, что не даёт этот рубеж перейти. Правда, запас прочности уже не тот. Как-то давно, я уже зарекался больше никогда не голодать. Даже завёл специальную кубышку, в которую складывал на чёрный день. Сытый голодному не товарищ - за чёрный день сошло рядовое похмельное утро, когда можно было и потерпеть. От сумы (дальше даже додумывать не хочу). Посмотрел вслед уходящему каравану из четырёх падальщиков. Последней шла вьючная самка, перебросив большой пакет через плечо на спину. В другой руке пакет поменьше: Рив Гош. Кокетка.
Всё непременно образуется. Непременно! Сегодня, так уж и быть - пью. Завтра начну искать работу. Мне похорошело. Мне стало, нет - мне и было - приятно стоять вот так, просто, никуда не спеша и не собираясь. Потому что было тихо, и в этой тишине тонко звучала знакомая песня. Потому что было тепло и скоро октябрь, один из любимых мною месяцев. Потому что падают крупные перезрелые листья, подчёркивая, смягчая, живописуя тишину вокруг. Будто кто-то ведёт ладонью под тихую музыку, текущую из самого детства, и у меня есть дом. "...если ты с малых лет в Ленинграде живёшь, ты поймёшь меня, друг, ты поймёшь..."
В руке пиво, в кармане сигареты (кстати!) Я с удовольствием закурил. Покурю и пойду, без маршрута, куда глаза глядят. И посмотрел в сторону гастронома. Урология всё настойчивее напоминает о себе. Пиво - мой короткий поводок. Докуривая, испытываю мочевой пузырь на прочность.
Отпулил щелчком ничтожный фильтр подальше. Пиво в банке тяжелело на треть, но пить больше не хотелось. Не лезло. Придавило на гуттаперчевую границу терпения. Можно было скрыться за куст, но я, немного помявшись, сделал решительный шаг в подъезд.